Акунин Борис

ЭРАСТ ФАНДОРИН IV

СМЕРТЬ АХИЛЛЕСА

Часть первая

Фандорин

 Глава первая, в которой звенья случайностей сплетаются в цепь судьбы

      Едва утренний петербургский поезд, еще толком не вынырнув из клубов паровозного дыма, остановился у перрона Николаевского вокзала, едва кондукторы откинули лесенки и взяли под козырек, как из вагона первого класса на платформу спрыгнул молодой человек весьма примечательной наружности. Он словно сошел с картинки парижского журнала, воспевающего моды летнего сезона 1882 года: светло-песочный чесучовый костюм, широкополая шляпа итальянской соломки, остроносые туфли с белыми гамашами и серебряными кнопками, в руке - изящная тросточка с серебряным же набалдашником. Однако внимание привлекал не столько щегольской наряд пассажира, сколько импозантная, можно даже сказать, эффектная внешность. Молодой человек был высок, строен, широкоплеч, на мир смотрел ясными голубыми глазами, ему необычайно шли тонкие подкрученные усики, а черные, аккуратно причесанные волосы имели странную особенность - интригующе серебрились на висках.

     Носильщики споро выгрузили принадлежавший молодому человеку багаж, который заслуживает отдельного описания. Помимо чемоданов и саквояжей на перрон вынесли складной велосипед, гимнастические гири и связки с книгами на разных языках. Последним из вагона спустился низенький, кривоногий азиат плотного телосложения с чрезвычайно важным толстощеким лицом. Он был одет в зеленую ливрею, очень плохо сочетавшуюся с деревянными сандалиями на ремешках и цветастым бумажным веером, что свисал на шелковом шнурке с его шеи. В руках коротышка держал четырехугольный лакированный горшок, в котором произрастала крошечная сосна, словно перенесшаяся на московский вокзал прямиком из царства лилипутов.

     Оглядев скучные станционные строения, молодой человек с не вполне понятным волнением вдохнул прокопченный вокзальный воздух и прошептал: "Господи боже, шесть лет". Однако долго предаваться мечтательности ему не позволили. На пассажиров со столичного поезда уже налетели извозчики, по большей части из числа приписанных к московским гостиницам. В бой за красавца-брюнета, смотревшегося завидным клиентом, вступили лихачи из четырех гостиниц, что считались в первопрестольной самыми шикарными - "Метрополя", "Лоскутной", "Дрездена" и "Дюссо".

     - А вот в "Метрополь" пожалуйте! - воскликнул первый. - Новейший отель по истинно европейскому обычаю! А для китайца вашего при нумере особая каморка имеется!

     - Это не к-китаец, а японец, - объяснил молодой человек, причем обнаружилось, что он слегка заикается. - И я бы желал, чтобы он поселился вместе со мной.

     - Так извольте к нам, в "Лоскутную"! - оттеснил конкурента плечом второй извозчик. - Ежели снимаете нумер от пяти рублей, доставляем бесплатно. Домчу с ветерком!

     - В "Лоскутной" я когда-то останавливался, - сообщил молодой человек. - Хорошая гостиница.

     - Зачем вам, барин, энтот муравейник, - вступил в схватку третий. - У нас в "Дрездене" тишь, благолепие, и окошки прямо на Тверскую, на дом князя-губернатора.

     Пассажир заинтересовался:

     - В самом деле? Это очень удобно. Я, видите ли, как раз должен служить у его сиятельства. Пожалуй...

     - Эх, сударь! - вскричал последний из кучеров, молодой франт в малиновой жилетке, с набриолиненным до зеркального блеска пробором. - У Дюссо все наилучшие писатели останавливались - и Достоевский, и граф Толстой, и сам господин Крестовский.

     Уловка гостиничного психолога, обратившего внимание на связки с книгами, удалась. Красавец-брюнет ахнул:

     - Неужто граф Толстой?

     - А как же, чуть в Москву пожалуют, так первым делом к нам-с. - Малиновый уже подхватил два чемодана и деловито прикрикнул на японца. - Ходя-ходя, твоя за мной носи!

     - Ну к Дюссо, так к Дюссо, - пожал плечами молодой человек, не ведая, что это его решение станет первым звеном в роковой цепочке последующих событий.

     - Ах, Маса, как Москва-то переменилась, - все повторял по-японски красавчик, беспрестанно вертясь на кожаном сиденье пролетки. - Прямо не узнать. Мостовая вся булыжная, не то что в Токио. Сколько чистой публики! Смотри, это конка, она по маршруту ходит. И дама наверху, на империале! А прежде дам наверх не пускали - неприлично.

     - Почему, господин? - спросил Маса, которого полностью звали Масахиро Сибата.

     - Ну как же, чтоб с нижней площадки не подглядывали, когда дама по лесенке поднимается.

     - Европейские глупости и варварство, - пожал плечами слуга. - А я вам, господин, вот что скажу. Как только прибудем на постоялый двор, надо будет поскорей куртизанку вызвать к вам, и чтоб непременно первого разряда. А мне можно третьего. Тут хорошие женщины. Высокие, толстые. Гораздо лучше японок.

     - Отстань ты со своей ерундой, - рассердился молодой человек. - Слушать противно.

     Японец неодобрительно покачал головой:

     - Ну сколько можно печалиться по Мидори-сан? Вздыхать из-за женщины, которую никогда больше не увидишь - пустое занятие.

     Но его хозяин все-таки вздохнул, а потом еще раз и, видно, чтобы отвлечься от грустных мыслей, спросил у кучера (как раз проезжали Страстной монастырь):

     - А кому это на б-бульваре памятник поставили? Неужто лорду Байрону?

     - Пушкин это, Александр Сергеич, - укоризненно обернулся возница. Молодой человек покраснел и опять залопотал что-то по-ненашему, обращаясь к косоглазому коротышке. Извозчик разобрал только трижды повторенное слово "Пусикин".

     Гостиница "Дюссо" содержалась на манер самых лучших парижских - с ливрейным швейцаром у парадного подъезда, с просторным вестибюлем, где в кадках росли азалии и магнолии, с собственным рестораном. Пассажир с петербургского поезда снял хороший шестирублевый нумер с окнами на Театральный проезд, записался в книге коллежским асессором Эрастом Петровичем Фандориным и с любопытством подошел к большой черной доске, на которой по европейскому обыкновению были мелом написаны имена постояльцев.

     Сверху крупно, с завитушками, число:

     25 июля. Пятница ~ 7 Juliet, vendredi <7 июля, пятница (фр.)>.

     Чуть ниже, на самом почетном месте, каллиграфически выведено:

     Генерал-адьютант-от-инфантерии М.Д.Соболев ~ № 47.

     - Не может быть! - воскликнул коллежский асессор. - Какая удача! - И, обернувшись к портье, спросил. - У себя ли его высокопревосходительство? Мы с ним д-давние знакомцы!

     - Так точно, у себя-с, - поклонился служитель. - Только вчера въехали. Со свитой. Все угольное помещение заняли, вон за той дверью коридор весь ихний-с. Но пока почивают, и тревожить не велено-с.

     - Мишель? В полдевятого утра? - изумился Фандорин. - Это на него непохоже. Впрочем, люди меняются. Извольте передать г-генералу, что я в нумере двадцатом - он непременно захочет меня видеть.

     И молодой человек повернулся идти, но тут произошла еще одна случайность, которой суждено было стать вторым звеном в хитроумной вязи судьбы. Дверь, ведущая в занятый высоким гостем коридор, внезапно приоткрылась, и оттуда выглянул чернобровый и чубатый казачий офицер с орлиным носом и впалыми, синеватыми от небритости щеками.

     - Человек! - зычно крикнул он, нетерпеливо тряхнув листком бумаги. - Пошли на телеграф депешу отправить. Живо!

     - Гукмасов, вы? - Эраст Петрович распростер объятья. - Сколько лет, сколько зим! Что, все Патроклом при нашем Ахиллесе? И уже есаул. П-поздравляю!

     Однако этот дружественный возглас не произвел на офицера никакого впечатления, а если и произвел, то неблагоприятное. Есаул обжег молодого щеголя недобрым взглядом черных цыганских глаз и ни слова больше не говоря захлопнул дверь. Фандорин так и застыл в нелепой позе с раскинутыми в стороны руками - будто хотел пуститься в пляс да передумал.

     - В самом деле, - смущенно пробормотал он. - Как все п-переменилось - и город, и люди.

     - Не прикажете ли завтрак в нумер? - спросил портье, делая вид, что не заметил асессорова конфуза.

     - Нет, не нужно, - ответил тот. - Пусть лучше принесут из погреба ведро льду. А, пожалуй, что и д-два.

     В номере, просторном и богато обставленном, постоялец повел себя весьма необычно. Он разделся догола, перевернулся вниз головой и, почти не касаясь стены ногами, десять раз отжался от пола на руках. Слугу-японца поведение господина ничуть не удивило. Приняв от коридорного два ведра, наполненные колотым льдом, азиат высыпал аккуратные серые кубы в ванну, налил туда холодной воды из медного крана и стал ждать, пока коллежский асессор закончит свою диковинную гимнастику.

     Минуту спустя раскрасневшийся от экзерциций Фандорин вошел в ванную комнату и решительно опустился в устрашающую ледяную купель.

     - Маса, достань вицмундир. Ордена. В бархатных коробочках. Поеду представляться князю.

     Говорил он коротко, сквозь стиснутые зубы. Очевидно, купание требовало изрядных волевых усилий.

     - К самому императорскому наместнику, вашему новому господину? - почтительно спросил Маса. - Тогда я достану и меч. Без меча никак невозможно. Одно дело - русский посол в Токио, которому вы служили раньше, с ним можно было не церемониться. И совсем другое - губернатор такого большого каменного города. Даже и не спорьте.

     Он отлучился и вскоре вернулся с парадной чиновничьей шпагой, благоговейно неся ее на вытянутых руках.

     Очевидно поняв, что спорить бесполезно, Эраст Петрович только вздохнул.

     - Так как насчет куртизанки, господин? - спросил Маса, обеспокоено глядя на голубое от холода лицо хозяина. - Здоровье прежде всего.

     - Пошел к черту. - Фандорин, клацая зубами, поднялся. - П-полотенце и одеваться.

***

     - Входите, голубчик, входите. А мы вас тут поджидаем. Так сказать, тайный синедрион в полном составе, хе-хе.

     Такими словами приветствовал принаряженного коллежского асессора всемогущий хозяин матушки-Москвы князь Владимир Андреевич Долгорукой.

     - Да что ж вы стали на пороге? Пожалуйте вот сюда, в кресло. И зря в мундир вырядились, да еще при шпаге. Ко мне можно попросту, в сюртуке.

     За шесть лет, которые Эраст Петрович провел в заграничных странствиях, старый генерал-губернатор сильно сдал. Каштановые кудри (явно искусственного происхождения) никак не желали прийти к соглашению с изборожденным глубокими морщинами лицом, в вислых усах и пышных бакенбардах подозрительно отсутствовали седые волоски, а чересчур молодецкая осанка наводила на мысль о корсете. Полтора десятка лет правил князь первопрестольной, правил мягко, но хватко, за что недруги называли его Юрием Долгоруким и Володей Большое Гнездо, а доброжелатели Владимиром Красно Солнышко.

     - Вот и наш заморский гость, - сказал губернатор, - обращаясь к двум важным господам, военному и статскому, сидевшим в креслах подле необъятного письменного стола. - Мой новый чиновник особых поручений коллежский асессор Фандорин. Назначен ко мне из Петербурга, а прежде служил в нашем посольстве на самом краю света, в Японской империи. Знакомьтесь, голубчик, - обернулся князь к Фандорину. - Московский обер-полицеймейстер Караченцев Евгений Осипович. Опора законности и порядка. - Он жестом показал на рыжего свитского генерала со спокойным, цепким взглядом карих, чуть навыкате глаз. - А это мой Петруша, для вас Петр Парменович Хуртинский, надворный советник и правитель секретного отделения генерал-губернаторской канцелярии. Что на Москве ни случись, Петруша сразу узнаёт и мне доносит.

     Пухлый господин лет сорока, с ювелирно уложенным зачесом на продолговатой голове, с подпертыми крахмальным воротничком сытыми щечками и сонно полуприкрытыми веками чинно кивнул.

     - Я, голубчик, неслучайно вас именно в пятницу пожаловать попросил, - задушевно произнес губернатор.

     - Как раз по пятницам в одиннадцатом часу у меня заведено разные секретно-деликатные дела обсуждать. Сейчас вот намечено тонкого вопроса коснуться - где достать денег на завершение росписи Храма. Святое дело, крест мой многолетний. - Он набожно перекрестился.

     - Интриги там промеж художников, да и воровства хватает. Будем думать, как с московских толстосумов на богоугодное дело миллион вытрясти. Что ж, господа секретчики, было вас двое, теперь будет трое. Как говорится, совет да любовь. Вы ведь, господин Фандорин, ко мне как раз для тайных дел назначены, не правда ли? Рекомендации у вас отличные, не по годам. Чувствуется, что человек вы бывалый.

     Он испытующе глянул новенькому в глаза, но тот выдержал взгляд и даже, кажется, без особого трепета.

     - Я ведь вас помню, - вновь превратился в доброго дедушку Долгорукой. - Был на вашем венчании, как же. Все, все помню... Возмужали, сильно переменились. Ну да и мы не молодеем. Присаживайтесь, голубчик, присаживайтесь, я церемоний не люблю...

     И как бы ненароком пододвинул к себе формулярный список новичка - фамилию-то запомнил, да имя-отчество из головы выскочило. А в таких делах, знал опытнейший Владимир Андреевич, промашки давать нельзя. Всякому человеку обидно, когда его имя путают, и уж тем более ни к чему без нужды подчиненных обижать.

     Эраст Петрович - вот как его звали, красавчика этого. При взгляде на раскрытый формуляр князь нахмурился, потому что список был нехорош. Опасностью попахивало от списка. Уже не раз и не два просмотрел генерал-губернатор личное дело своего нового сотрудника, а ясности не прибавилось.

     Формуляр и в самом деле выглядел претаинственно. Ну, 26-ти лет, православного вероисповедания, потомственный дворянин, уроженец Москвы. Это ладно. По окончании гимназии, согласно прошению, приказом по московской полиции утвержден в чине коллежского регистратора и определен на должность письмоводителя в Сыскное управление. Это тоже понятно.

     Но затем начинались сплошные чудеса. Что это, спрашивается, такое - уже через два месяца:

     "За отличную усердную превосходную службу Всемилостивейше произведен вне всякой очереди в чин титулярного советника с зачислением по Министерству иностранных дел"!

     А далее, в графе "награждения" и того пуще:

     "Орден Св. Владимира 4 степени за дело "Азазель" (секретный фонд Отдельного корпуса жандармов)"; "орден Св.Станислава 3 степени за дело "Турецкий гамбит" (секретный фонд Военного министерства)"; "орден Св.Анны 4 степени за дело "Алмазная колесница" (секретный фонд Министерства иностранных дел)".

     Сплошные секреты!

     Эраст Петрович деликатно, но зорко посматривал на высокое начальство и в минуту составил первое впечатление - в целом благоприятное. Стар князь, но из ума еще не выжил и, кажется, не без актерства. Не укрылось от внимания коллежского асессора и затруднение, обозначившееся на физиономии его сиятельства при просмотре формулярного списка. Фандорин сочувственно вздохнул, ибо, хотя своего личного дела не читал, но примерно представлял себе, что там может быть написано.

     Воспользовавшись возникшей паузой, Эраст Петрович взглянул на двух чиновников, которым по долгу службы полагалось ведать всеми московскими тайнами.

     Хуртинский ласково щурился, улыбался одними губами - вроде бы приветливо, но в то же время как бы и не тебе, а неким собственным мечтаниям. На улыбку надворного советника Эраст Петрович не ответил - этот тип людей он знал слишком хорошо и очень не любил.

     Вот обер-полицеймейстер ему скорее понравился, и генералу Фандорин слегка улыбнулся - без малейшей, однако, искательности. Генерал учтиво покивал, но, странное дело, посматривал на молодого человека не без жалости.

     Эраст Петрович над этим ломать голову не стал - со временем разъяснится - и снова обернулся к князю. Тот тоже вовсю участвовал в этом безмолвном, но, впрочем, не выходившим за рамки приличий смотрин-ном ритуале.

     На лбу у князя прорезалась одна особенно глубокая морщина, свидетельствовавшая о крайней степени задумчивости. Главная мысль у его сиятельства была сейчас такая: "А не камарилья ли тебя подослала, милый юноша? Не под меня ли копать? Очень похоже на то. Мало мне Караченцева".

     А жалостливый взгляд обер-полицеймейстера был вызван обстоятельствами иного рода. В кармане у Евгения Осиповича лежало письмо от прямого начальника - директора департамента государственной полиции Плевако. Старый друг и покровитель Вячеслав Константинович писал приватным образом, что Фандорин - человечек толковый и заслуженный, в свое время пользовался доверием покойного государя и в особенности бывшего шефа жандармов, однако за годы заграничной службы от большой политики отстал и услан в Москву, ибо в столице применения ему не сыскалось. Евгению Осиповичу молодой человек на первый взгляд показался симпатичным - остроглазый такой, держится с достоинством. Не знает, бедняга, что высшие сферы на нем поставили крест. Приписали к старой калоше, вскорости предназначенной на помойку. Такие вот думы были у генерала Караченцева.

     А о чем думал Петр Парменович Хуртинский - бог весть. Больно уж таинственного хода мысли был мужчина.

     Немой сцене положило конец появление нового персонажа, бесшумно выплывшего откуда-то из внутренних губернаторских покоев. Это был высокий тощий старик в потертой ливрее с лысым блестящим черепом и лоснящимися расчесанными бакенбардами. В руках старик держал серебряный поднос с какими-то склянками и стаканчиками.

     - Ваше сиятельство, - сварливо сказал ливрейный.

     - Пора от запора отвар кушать. Сами потом жаловаться станете, что Фрол не заставил. Забыли, как вчера-то кряхтели да плакались? То-то. Нут-ко, ротик раскройте. Такой же тиран, как мой Маса, подумал Фандорин, хотя обличья прямо противоположного. И что за порода этакая на нашу голову!

     - Да-да, Фролушка, - сразу же капитулировал князь.

     - Я выпью, выпью. Это, Эраст Петрович, мой камердинер Ведищев Фрол Григорьич. С младых ногтей меня опекает. А вы что же, господа? Не угодно ли? Славный травничек. На вкус гадкий, но от несварения исключительно помогает и работу кишечника стимулирует превосходнейшим образом. Фрол, налей-ка им.

     Караченцев и Фандорин от травничка наотрез отказались, а Хуртинский выпил и даже уверил, что вкус не лишен своеобразной приятности.

     Фрол дал князю запить отвар сладкой наливочкой и закусить тартинкой (Хуртинскому не предложил), вытер его сиятельству губы батистовой салфеточкой.

     - Ну-с, Эраст Петрович, какими же такими особыми поручениями мне вас занять? Ума не приложу, - развел руками замаслившийся от наливочки Долгорукой. - Советников по таинственным делам у меня, как видите, хватает. Ну да ничего, не тушуйтесь. Обживитесь, присмотритесь...

     Он неопределенно махнул и мысленно прибавил: "А мы пока разберемся, что ты за воробей".

     Тут допотопные, с измаильским барельефом, часы гулко пробили одиннадцать раз, и подстегнулось третье звено, замкнувшее фатальную цепочку совпадений.

     Дверь, что вела в приемную, распахнулась безо всякого стука, и в щель просунулась перекошенная физиономия секретаря. По кабинету пронесся невидимый, но безошибочный ток Чрезвычайного События.

     - Ваше сиятельство, беда! - дрожащим голосом объявил чиновник. - Генерал Соболев умер! Тут его личный ординарец есаул Гукмасов.

     На присутствующих эта новость подействовала по-разному - в соответствии со складом натуры. Генерал-губернатор махнул на скорбного вестника рукой - мол, изыди, не желаю верить - и той же рукой перекрестился. Начальник секретного отделения на миг приоткрыл глаза в полную ширину и немедленно опять смежил веки. Рыжий обер-полицеймейстер вскочил на ноги, а на лице коллежского асессора отразились два чувства: сначала сильнейшее волнение, а сразу вслед за тем глубокая задумчивость, не покидавшая его в продолжение всей последующей сцены.

     - Ты зови есаула-то, Иннокентий, - мягко велел секретарю Долгорукой. - Вот ведь горе какое.

     В комнату, чеканя шаг и звеня шпорами, вошел давешний лихой офицер, что не пожелал в гостинице броситься в объятья Эрасту Петровичу. Теперь он был чисто выбрит, в парадном лейб-казацком мундире и при целом иконостасе крестов и медалей.

     - Ваше высокопревосходительство, старший ординарец генерал-адъютанта Михал Дмитрича Соболева есаул Гукмасов! - представился офицер. - Горестная весть... - Он сделал над собой усилие, дернул разбойничьим черным усом и продолжил. - Господин командующий 4-ым корпусом прибыл вчера из Минска проездом в свое рязанское имение и остановился в гостинице "Дюссо". Сегодня утром Михал Дмитрич долго не выходил из номера. Мы забеспокоились, стали стучать - не отвечает. Тогда осмелились войти, а он... - Есаул сделал еще одно титаническое усилие и добился-таки, договорил, так и не дрогнув голосом. - А господин генерал в кресле сидит. Мертвый... Вызвали врача. Говорит, ничего нельзя сделать. Уж и тело остыло.

     - Ай-ай-ай, - подпер щеку губернатор. - Как же это? Ведь Михаил Дмитриевич молод. Поди, и сорока нет?

     - Тридцать восемь ему было, тридцать девятый, - тем же напряженным, вот-вот сорвется, голосом доложил Гукмасов и быстро заморгал.

     - А что за причина смерти? - спросил Караченцев, нахмурившись. - Разве генерал болел?

     - Никак нет. Был здоров, бодр и весел. Врач предполагает удар либо паралич сердца.

     - Ладно, ты иди, иди, - отпустил ординарца потрясенный известием князь. - Все, что нужно, сделаю и государя извещу. Иди. - А когда за есаулом закрылась дверь, сокрушенно вздохнул. - Ох, господа, теперь начнется. Шутка ли - такой человек, любимец всей России. Да что России - вся Европа Белого Генерала знает... А я к нему сегодня с визитом собирался... Петруша, ты отошли депешу государю императору, ну, сам там сообразишь. Нет, наперед покажи мне. А после распорядись насчет траура, панихиды и... Ну, сам знаешь. Вы, Евгений Осипович, порядок мне обеспечьте. Как слух пройдет, вся Москва к Дюссо хлынет. Так смотрите, чтоб никого не передавили, расчувствовавшись. Я москвичей-то знаю. И чтоб чинно все было, прилично.

     Обер-полицеймейстер кивнул и взял с кресла папку для доклада.

     - Разрешите идти, ваше сиятельство?

     - Ступайте. Охо-хо, шуму-то, шуму-то будет. - Князь вдруг встрепенулся. - А что, господа, ведь, пожалуй, и государь прибудет? Непременно прибудет! Ведь не кто-нибудь, сам герой Плевны и Туркестана Богу душу отдал. Рыцарь без страха и упрека, недаром Ахиллесом прозван. Дворец кремлевский надо подготовить. Это уж я сам...

     Хуртинский и Караченцев подались к двери, готовые к исполнению полученных поручений, а коллежский асессор как ни в чем не бывало сидел в кресле и смотрел на князя с некоторым недоумением.

     - Ах да, голубчик Эраст Петрович, - вспомнил про новенького Долгорукой. - Не до вас теперь, сами видите. Вы уж пока обвыкайтесь. Ну, и будьте близко. Может, поручу что-нибудь. Дела всем хватит. Ох, беда, беда...

     - А что же, ваше сиятельство, расследования не б-будет? - внезапно спросил Фандорин. - Такое значительное лицо. И смерть странная. Надо бы разобраться.

     - Какое еще расследование, - досадливо поморщился князь. - Говорят же вам, государь прибудет.

     - Я однако же имею основания предполагать, что здесь дело нечисто, - с поразительным спокойствием заявил коллежский асессор.

     Его слова произвели впечатление разорвавшейся гранаты.

     - Что за нелепая фантазия! - вскричал Караченцев, разом утратив к молодому человеку всякую симпатию.

     - Основания? - презрительно бросил Хуртинский. - Какие у вас могут быть основания? Откуда вы вообще можете что-либо знать?

     Эраст Петрович на надворного советника даже не взглянул, а обратился прямо к губернатору:

     - Изволите ли видеть, ваше сиятельство, по случайности я остановился как раз у Дюссо. Это раз. Михаила Дмитриевича я знаю с д-давних пор. Он всегда встает с рассветом, и вообразить, что генерал стал бы почивать до столь позднего часа, совершенно невозможно. Свита забеспокоилась бы уже в шесть утра. Это два. Я же видел есаула Гукмасова, которого тоже отлично знаю, в п-половине девятого. И он был небрит. Это три.

     Здесь Фандорин сделал многозначительную паузу, словно последнее сообщение имело какую-то особенную важность.

     - Небрит? И что с того? - недоуменно спросил обер-полицеймейстер.

     - А то, ваше превосходительство, что никогда и ни при каких обстоятельствах Гукмасов не может быть небритым в половине девятого утра. Я прошел с этим человеком б-балканскую кампанию. Он аккуратен до педантизма и никогда не выходил из своей палатки не побрившись, даже если воды не было и приходилось растапливать снег. Полагаю, что Гукмасов с самого раннего утра знал, что его начальник мертв. Если знал, то почему так долго молчал? Это четыре. Надобно разобраться. Тем более, если приедет г-государь.

     Последнее замечание, кажется-, подействовало на губернатора сильнее всего.

     - Что ж, Эраст Петрович прав, - сказал князь поднимаясь. - Тут дело государственное. Назначаю негласное расследование обстоятельств кончины генерал-адъютанта Соболева. И без вскрытия, видно, не обойтись. Но только смотрите, Евгений Осипович, аккуратненько, без огласки. И так слухов будет... Петруша, слухи будешь собирать и докладывать мне лично. Расследование, разумеется, проведет Евгений Осипович. Да, не забудьте насчет бальзамирования распорядиться. С героем многие проститься захотят, а лето жаркое. Неровен час протухнет. Что же до вас, Эраст Петрович, то коли уж судьба поместила вас в "Дюссо" и коли вы так хорошо знали покойного, попробуйте разобраться в этом деле со своей стороны, действуя, так сказать, партикулярным образом. Благо вас в Москве пока не знают. Вы ведь чиновник особых поручений - так вот вам особое, уж особее не бывает.

 Глава вторая, в которой Фандорин приступает к расследованию

     К расследованию обстоятельств смерти прославленного полководца и всенародного любимца Эраст Петрович приступил довольно странно. С превеликим трудом прорвавшись в гостиницу, со всех сторон окруженную двойным кордоном полиции и скорбящими москвичами (горестные слухи испокон веку распространялись по древнему городу быстрей, чем ненасытные августовские пожары), молодой человек, не глядя ни вправо, ни влево, поднялся в свой двадцатый номер, бросил слуге фуражку и шпагу, а на расспросы лишь качнул головой. Привычный Маса понимающе поклонился и проворно расстелил на полу соломенную циновку. Куцую шпажонку почтительно обернул шелком и положил на шифоньер, сам же, ни слова не говоря, вышел в коридор и встал спиной к двери в позе грозного бога Фудомё, повелителя пламени. Когда по коридору кто-то шел, Маса прикладывал палец к губам, укоризненно цыкал языком и показывал то на запертую дверь, то куда-то в область своего пупка. В результате по этажу мигом разнесся слух, что в двадцатом остановилась китайская принцесса на сносях и будто бы даже уже рожает.

     А тем временем Фандорин сидел на циновке и был абсолютно неподвижен. Колени ровно расставлены, тело расслаблено, кисти вывернуты ладонями вверх. Взгляд коллежского асессора был устремлен на собственный живот, если точнее - на нижнюю пуговицу вицмундира. Где-то там, под золотым двуглавым орлом, располагалась магическая точка тандэн, источник и центр духовной энергии. Если отрешиться от всех помыслов и всецело отдаться постижению самого себя, то в душе наступит просветление, и самая головоломная проблема предстанет в виде простом, ясном и разрешимом. Эраст Петрович изо всех сил старался отрешиться и просветлеть, что очень непросто и достигается лишь путем долгой тренировки. Природная живость мысли и проистекающая отсюда нетерпеливость делали упражнение в самоконцентрации особенно трудным. Но, как сказал Конфуций, благородный муж идет не тем путем, что легок, а тем, что труден, и потому Фандорин упорно всматривался в проклятую пуговицу, дожидаясь результата.

     Сначала мысли никак не желали отступать, а, наоборот, плескались и бились, как рыбешки на мелководье. Потом все внешние звуки постепенно стали отдаляться и исчезли вовсе, рыбешки уплыли на глубину, а в голове заклубился туман. Эраст Петрович разглядывал золотой металлический кружок с гербом и ни о чем не думал. Секунду, минуту или, может быть, час спустя императорский орел вдруг явственно качнул обеими головами, корона заиграла искорками, и Эраст Петрович встрепенулся. План действий составился сам собой.

     Кликнув Масу, Фандорин велел подать сюртук и, пока переодевался, коротко объяснил своему вассалу, в чем суть дела.

     Дальнейшие передвижения коллежского асессора ограничивались пределами гостиницы и происходили по маршруту: вестибюль - швейцарская - ресторан. Переговоры с гостиничной прислугой заняли не час и не два, так что у двери отсека, который в "Дюссо" уже прозвали "соболевским", Эраст Петрович появился ближе к вечеру, когда тени стали длинными, а солнечный свет густым и тягучим, как липовый мед.

     Фандорин назвался жандарму, сторожившему вход в коридор, и был немедленно впущен в царство печали, где говорили только шепотом, а передвигались исключительно на цыпочках. Номер 47, куда вчера въехал, доблестный генерал, состоял из гостиной и спальни. В первой из комнат собралось довольно много народу - Эраст Петрович увидел Караченцева с чинами жандармерии, адъютантов и ординарцев покойного, управляющего гостиницей, а в углу, ткнувшись носом в портьеру, глухо рыдал камердинер Соболева, известный всей России Лукич. Все словно ждали чего-то, то и дело поглядывая на закрытую дверь спальни. К Фандорину подошел обер-полицеймейстер и вполголоса пробасил:

     - Профессор судебной медицины Веллинг проводит вскрытие. Что-то долго очень. Поскорей бы уж.

     Словно вняв пожеланию генерала, белая, с резными львиными мордами, дверь дернулась и со скрипом отворилась. В гостиной сразу стало очень тихо. На пороге появился седой господин с брыластым, недовольным лицом, в кожаном фартуке, над которым посверкивал эмалью аннинский крест.

     - Ну вот, ваше превосходительство, кончено, - мрачно произнес брыластый, который, видимо, и был профессором Веллингом. - Могу изложить.

     Генерал оглядел комнату и повеселевшим голосом сказал:

     - Со мной войдут Фандорин, Гукмасов и вот вы. - Он небрежно мотнул подбородком на управляющего. - Остальных прошу дожидаться здесь.

     Первое, что увидел Эраст Петрович, войдя в обитель смерти, - перетянутое черным шарфом зеркало в игривой бронзовой раме. Тело усопшего лежало на на кровати, а на столе, видимо, перетащенном из гостиной. Взглянув на очерченный белой простыней контур, Фандорин перекрестился и на минуту забыл о следствии, вспомнив красивого, храброго, сильного человека, которого знал когда-то и который теперь превратился в продолговатый предмет неясных очертаний.

     - Дело очевидное, - сухо начал профессор. - Ничего подозрительного не обнаружено. Я еще сделаю анализы в лаборатории, но абсолютно уверен, что жизнедеятельность прекратилась в результате паралича сердечной мышцы. Налицо также паралич правого легкого, но это, вероятнее всего, не причина, а следствие. Смерть наступила мгновенно. Даже окажись рядом медик, спасти все равно не удалось бы.

     - Но ведь он был молод и полон сил, прошел через огонь и воду! - Караченцев приблизился к столу и отвернул край простыни. - Неужто просто взял и умер?

     Гукмасов отвернулся, чтобы не видеть мертвого лица своего начальника, а Эраст Петрович и управляющий, наоборот, подошли поближе. Лицо было спокойным и значительным. Даже знаменитые размашистые бакенбарды, по поводу которых так подшучивали либералы и насмешничали иностранные карикатуристы, в смерти пришлись кстати - обрамляли восковой лик и придавали ему еще больше величия.

     - Ох, какой герой, истинный Ахиллес, - пробормотал управляющий, на французский манер рокоча буквой "р".

     - Время смерти? - спросил Караченцев.

     - Между первым и вторым часом ночи, - уверенно ответил Веллинг. - Не ранее, но и никак не позже. Генерал повернулся к есаулу:

     - Что ж, теперь, когда причина смерти установлена, можно заняться деталями. Рассказывайте, Гукмасов. И поподробней.

     Поподробней есаул, видимо, не умел. Его рассказ вышел коротким, но, впрочем, исчерпывающим:

     - Прибыли с Брянского вокзала в шестом часу. Ми-хал Дмитрич отдохнул до вечера. В девять ужинали в здешнем ресторане. Потом поехали кататься по ночной Москве. Никуда не заезжали. Вскоре после полуночи Михал Дмитрич сказал, что желает вернуться в гостиницу. Хотел сделать какие-то записи, он над новым боевым уставом работал...

     Гукмасов покосился на бюро, стоявшее подле окна. На откидной доске были разложены бумаги, чуть в стороне - небрежно отодвинутое полукресло. Евгений Осипович подошел, взял исписанный листок, уважительно покивал.

     - Распоряжусь, чтобы всё собрали и переправили государю. Продолжайте, есаул.

     - Господам офицерам Михал Дмитрич велел располагать собой. Сказал, что дойдет пешком, хочет прогуляться.

     Караченцев насторожился:

     - И вы отпустили генерала одного? Ночью? Довольно странно!

     Он многозначительно взглянул на Фандорина, но того эта подробность, кажется, нисколько не заинтересовала - коллежский асессор подошел к бюро и зачем-то водил пальцем по бронзовому канделябру.

     - Поди-ка с ним поспорь, - горько усмехнулся Гукмасов. - Я сунулся было - так глянул, что... Да ведь он, ваше превосходительство, не то что по Москве ночной, по горам турецким и степям текинским в одиночку разгуливал... - Есаул мрачно покрутил длинный ус. - До гостиницы-то Михал Дмитрич дошел. До утра вот не дожил...

     - Как вы обнаружили тело? - спросил обер-полицеймейстер.

     - Вот здесь сидел, - показал Гукмасов на полукресло. - Назад откинувшись. И перо на полу...

     Караченцев присел на корточки, потрогал чернильные пятна на ковре. Вздохнул:

     - Да уж, пути Господни...

     Наступившую печальную паузу бесцеремонно нарушил Фандорин. Полуобернувшись к управляющему и по-прежнему поглаживая злосчастный канделябр, он громким шепотом спросил:

     - А что это у вас электричество не заведено? Я еще давеча удивился. Такая современная г-гостиница, а даже газа нет - свечами нумера освещаете.

     Француз принялся было объяснять, что со свечами бонтоннее, чем с газом, а электрическое освещение уже есть в ресторане и к осени непременно появится на этажах, но Караченцев прервал не относящуюся к делу болтовню сердитым покашливанием.

     - А как провели ночь вы, есаул? - возобновил он допрос.

     - Заехал к боевому товарищу, полковнику Дадашеву. Посидели, поговорили. В гостиницу вернулся на рассвете и сразу завалился спать.

     - Да-да, - вставил Эраст Петрович, - ночной портье сказал мне, что вы вернулись уж засветло. Еще послали его за бутылкой сельтерской.

     - Верно. Честно говоря, выпил лишнего. Горло пересохло. Я всегда рано встаю, а тут как на грех проспал. Сунулся с докладом к генералу - Лукич говорит, не вставали еще. Я подумал, видно, заработался вчера Михал Дмитрич. Потом, в полдевятого уже, говорю - идем, Лукич, будить, а то осерчает. Да и непохоже на него. Входим сюда - а он раскинулся вот этак вот (Гукмасов откинул голову назад, зажмурил глаза и приоткрыл рот), и уж холодный. Вызвали врача, депешу в корпус послали... Тут-то вы меня, Эраст Петрович, и видели. Извините, что не поприветствовал старого товарища - сами понимаете, не до того было.

     Вместо того, чтобы принять извинение, в котором, правду сказать, при подобных обстоятельствах и нужды никакой не было, Эраст Петрович чуть склонил голову на бок и, заложив руки за спину, сказал:

     - А вот мне в здешней ресторации рассказали, будто вчера некая дама пела для его высокопревосходительства и якобы даже сидела за вашим столом. Кажется, известная на Москве особа? Если не ошибаюсь, Вандой зовут. И вроде бы вы все, включая и г-генерала, уехали с ней?

     - Да, была какая-то певичка, - сухо ответил есаул. - Подвезли ее и высадили. А сами дальше поехали.

     - Куда подвезли, в "Англию", в Столешников? - проявил удивительную осведомленность коллежский асессор. - Мне. сказали, госпожа Ванда именно там к-квартирует?

     Гукмасов сдвинул грозные брови, и голос его стал сухим чуть ли не до скрежета:

     - Я Москву плохо знаю. Тут недалеко, в пять минут докатили.

     Фандорин покивал и, очевидно, утратил интерес к есаулу - заметил возле кровати дверцу стенного сейфа. Подошел, повернул ручку, и дверца открылась.

     - Что там, пуст? - спросил обер-полицеймейстер. Эраст Петрович кивнул:

     - Так точно, ваше превосходительство. Вон и ключ торчит.

     - Что ж, - тряхнул рыжей головой Караченцев. - Бумаги, какие найдем, под сургуч. Там разберемся, что родственникам пойдет, что в министерство, а что и самому государю. Вы, профессор, вызывайте помощников и займитесь бальзамированием.

     - Как, прямо здесь? - возмутился Веллинг. - Бальзамировать - это вам, господин генерал, не капусту квасить!

     - А вы хотите, чтобы я тело через весь город к вам в академию перевозил? Выгляньте в окно, там яблоку упасть негде. Нет уж, располагайтесь здесь. Благодарю, есаул, вы свободны. А вы, - обратился он к управляющему, - исполняйте все пожелания господина профессора.

     Когда Караченцев и Фандорин остались вдвоем, рыжий генерал взял молодого человека под локоть, отвел в сторонку от прикрытого простыней тела и вполголоса, словно покойник мог подслушать, спросил:

     - Ну, что скажете? Насколько я мог понять по вашим вопросам и поведению, объяснения Гукмасова вас не удовлетворили. В чем вы видите неискренность? Ведь про свою утреннюю небритость он разъяснил вполне убедительно. Не находите? Проспал после ночной попойки - самое обычное дело.

     - Гукмасов проспать не мог, - пожал плечами Фандорин. - Не той закалки человек. И уж тем более не сунулся бы, как он утверждает, с докладом к Соболеву, предварительно не приведя себя в порядок. Лжет есаул, это ясно. Но дело, ваше превосходительство...

     - Евгений Осипович, - перебил его генерал, слушавший с чрезвычайным вниманием.

     - Дело, Евгений Осипович, - с учтивым поклоном продолжил Фандорин, - еще серьезней, чем я думал. Соболев умер не здесь.

     - Как это "не здесь"? - ахнул обер-полицеймейстер. - А где?

     - Не знаю. Но позвольте спросить, почему ночной портье - а я с ним говорил - не видел, как Соболев вернулся?

     - Возможно, куда-то отлучился и не хочет в этом признаваться, - возразил Караченцев, более для полемики, нежели всерьез.

     - Невозможно, и чуть позже я объясню, почему. Но вот загадка, которой вы мне уж т-точно не разъясните. Если бы Соболев вернулся в нумер ночью, да еще после этого сидел за столом и что-то писал, он непременно зажег бы свечи. А вы посмотрите на канделябр - свечи-то целехоньки!

     - В самом деле! - Генерал хлопнул себя по обтянутой тугими рейтузами ляжке. - Да вы, Эраст Петрович, молодцом. Зато из меня хорош сыщик. - Он обезоруживающе улыбнулся. - Я ведь по жандармской части определен недавно, раньше по гвардейской кавалерии состоял. Что же, по-вашему, могло произойти?

     Фандорин сосредоточенно подвигал вверх-вниз собольими бровями.

     - Г-гадать не хочу, однако совершенно ясно, что после ужина Михаил Дмитриевич в нумер не заходил, так как к тому времени уже стемнело, а свеч, как мы знаем, он не зажигал. Да и официанты подтверждают, что Соболев и его свита уехали сразу же после трапезы. В то, что ночной портье, человек основательный и очень д-дорожащий своим местом, мог отлучиться и проглядеть возвращение генерала, я не верю.

     - "Верю - не верю" - это не аргумент, - подзадорил коллежского асессора Евгений Осипович. - Вы мне факты давайте.

     - Извольте, - улыбнулся Фандорин. - После полуночи дверь гостиницы запирается на щеколду. Выйти, если кто пожелает, можно свободно, а если угодно войти - надобно звонить в колокольчик.

     - Вот это уже факт, - признал генерал. - Но продолжайте.

     - Единственный момент, когда Соболев мог вернуться - это когда наш б-бравый есаул отослал портье за сельтерской. Однако, как нам известно, это произошло уже на рассвете, то есть никак не раньше четырех часов. Если же верить господину Веллингу (а почему мы должны сомневаться в суждении этого п-почтенного профессора?), Соболев к тому времени уже несколько часов был мертв. Каков вывод?

     Глаза Караченцева блеснули недобрым блеском:

     - Ну и каков же?

     - Гукмасов отослал портье для того, чтоб можно было незаметно внести б-бездыханное тело Соболева. Подозреваю, что остальные офицеры свиты в это время находились снаружи.

     - Так допросить их, мерзавцев, как следует! - взревел обер-полицеймейстер так грозно, что услыхали в соседней комнате - доносившийся оттуда невнятный гул разом затих.

     - Бесполезно. Они сговорились. Потому и сообщили о смерти с таким опозданием - готовились. - Эраст Петрович дал собеседнику минутку остыть и осознать сказанное, а затем повернул беседу в другое русло. - Что за Ванда такая, которую все знают?

     - Ну, все не все, а в определенных кругах особа известная. Немочка из Риги. Певица, красавица, не вполне кокотка, но что-то вроде этого. Этакая dame aux camelias <Дама с камелиями (фр.)>.

     - Караченцев энергично кивнул. - Ход ваших мыслей мне понятен. Эта самая Ванда нам все и прояснит. Распоряжусь, чтобы ее немедленно вызвали.

     И генерал решительно двинулся к двери.

     - Не советовал бы, - сказал ему в спину Фандорин.

     - Если что и было, с полицией эта особа откровенничать не станет. И с офицерами она наверняка в сговоре. Разумеется, ежели вообще п-причастна к произошедшему. Давайте, Евгений Осипович, я уж сам с ней потолкую. В своем партикулярном качестве, а? Так где "Англия" находится? Угол Столешникова и Петровки?

     - Да, тут пять минут. - Обер-полицеймейстер смотрел на молодого человека с явным удовольствием. - Буду ждать известий, Эраст Петрович. С Богом.

     И коллежский асессор, осененный крестным знамением высокого начальства, вышел.

 Глава третья, в которой Фандорин играет в подлянку

         Однако дойти в пять минут до "Англии" Эрасту Петровичу не удалось. В коридоре, за дверью рокового 47-го номера, его поджидал мрачный Гукмасов.

     - Пожалуйте-ка ко мне на пару слов, - сказал он Фандорину и, крепко взяв молодого человека за локоть, завел в комнату, расположенную по соседству с генераловыми апартаментами.

     Этот номер был как две капли воды похож на тот, который занимал сам Фандорин. На диване и стульях расположилось целое общество. Эраст Петрович обвел взглядом лица и узнал офицеров из свиты покойного, которых давеча видел в гостиной. Коллежский асессор приветствовал собрание легким поклоном, но ему никто не ответил, а в обращенных на него взглядах читалась явная враждебность. Тогда, Фандорин скрестил руки на груди, прислонился спиной к дверному косяку, и лицо его, в свою очередь, изменило выражение - из учтиво-приветливого разом стало, холодным и неприязненным.

     - Господа, - строгим, даже торжественным тоном произнес есаул. - Позвольте представить вам Эраста Петровича Фандорина, которого я имею честь знать еще с турецкой войны. Ныне он состоит при московском генерал-губернаторе.

     И опять никто из офицеров даже головы не наклонил. Эраст Петрович от повторного поклона тоже воздержался. Ждал, что последует дальше. Гукмасов обернулся к нему:

     - А это, господин Фандорин, мои сослуживцы. Старший адъютант подполковник Баранов, адъютант поручик князь Эрдели, адъютант штабс-капитан князь Абадзиев, ординарец ротмистр Ушаков, ординарец корнет барон Эйхгольц, ординарец корнет Галл, ординарец сотник Марков.

     - Я не запомню, - сказал на это Эраст Петрович.

     - Это и не понадобится, - отрезал Гукмасов. - А всех этих господ я вам представил, потому что вы обязаны дать нам объяснение.

     - Обязан? - насмешливо переспросил Фандорин. - Однако!

     - Да, сударь. Извольте объяснить при всех, чем были вызваны оскорбительные расспросы, которым вы подвергли меня в присутствии обер-полицеймейстера.

     Голос есаула был грозен, но коллежский асессор сохранил безмятежность, и даже всегдашнее его легкое заикание вдруг исчезло.

     - Мои вопросы, есаул, были вызваны тем, что смерть Михаила Дмитриевича Соболева - событие государственной важности и даже более того, исторического масштаба. Это раз. - Фандорин укоризненно улыбнулся. - Вы же, Прохор Ахрамеевич, морочили нам голову, причем весьма неуклюже. Это два. Я имею поручение от князя Долгорукого разобраться в сем деле. Это три. И, можете быть уверены, разберусь, вы меня знаете. Это четыре. Или все-таки расскажете правду?

     Кавказский князь в белой черкеске с серебряными газырями - вот только вспомнить бы, который из двух - вскочил с дивана.

     - Раз-два-три-четыре! Господа! Этот филер, эта штафирка над нами издевается! Проша, клянусь матерью, я его сейчас...

     - Сядь, Эрдели! - гаркнул Гукмасов, и кавказец тут же сел, нервно дергая подбородком.

     - Я вас действительно знаю, Эраст Петрович. Знаю и уважаю. - Взгляд есаула был тяжел и мрачен. - Уважал вас и Михал Дмитрич. Если вам дорога его память, не суйтесь вы в это дело. Только хуже сделаете.

     Фандорин ответил столь же искренне и серьезно:

     - Ежели бы это касалось только меня и моего праздного любопытства, то я непременно исполнил бы вашу просьбу, но тут, извините, не могу - служба.

     Гукмасов хрустнул за спиной сцепленными пальцами, прошелся по комнате, тренькая шпорами. Вновь остановился перед коллежским асессором.

     - Ну, так и я не могу. Не могу допустить, чтобы вы продолжили разбирательство. Полиция - пускай, но только не вы. Ваши таланты, господин Фандорин, здесь слишком некстати. Учтите, я остановлю вас любыми средствами, невзирая на прошлое.

     - Например, какими же, Прохор Ахрамеевич? - холодно осведомился Эраст Петрович.

     - Да вот отличное средство! - снова встрял поручик Эрдели, вскакивая. - Вы, милостивый государь, оскорбили честь офицеров 4-го корпуса, и я вызываю вас на дуэль! Стреляться здесь и сейчас! Насмерть, через платок!

     - Насколько я помню дуэльный артикул, - сухо произнес Фандорин, - условия поединка определяет тот, кого вызвали. Я, так и быть, сыграю с вами в эту глупую игру, но позже, когда закончу расследование. Можете присылать секундантов, я остановился в 20-ом нумере. До свиданья, господа.

     Он хотел было повернуться, но Эрдели с криком "Так я заставлю же тебя стреляться!" подскочил к нему и хотел влепить пощечину. Эраст Петрович с удивительной ловкостью перехватил занесенную для удара руку и сжал запястье князя двумя пальцами - вроде бы несильно, но у поручика от боли перекосилось лицо.

     - Мэррзавец! - фальцетом вскричал кавказец и замахнулся левой рукой. Фандорин оттолкнул неугомонного князя и брезгливо сказал:

     - Не трудитесь. Будем считать, что пощечина уже нанесена. Я сам вызываю вас и заставлю заплатить за оскорбление кровью.

     - Вот и отлично, - впервые разомкнул уста флегматичный штаб-офицер, которого Гукмасов представил как подполковника Баранова. - Называй свои условия, Эрдели.

     Потирая запястье, поручик ненавидяще процедил:

     - Стреляемся сейчас. Через платок.

     - Как это - через платок? - с интересом спросил Фандорин. - Я слышал про этот обычай, но, признаться, деталей не знаю.

     - Очень просто, - любезно сказал ему подполковник. - Противники берутся свободной рукой за два противуположных конца обычного платка. Да вот хоть мой возьмите, он чистый. - И Баранов извлек из кармана большой носовой платок в красно-белую клетку. - Берут пистолеты. Гукмасов, где твои лепажи?

     Есаул взял со стола продолговатый футляр, видно, приготовленный заранее, и откинул крышку. Блеснули длинные, инкрустированные стволы.

     - Противники по жребию берут пистолет, - миролюбиво улыбаясь, продолжил Баранов. - Целятся - хотя с такого расстояния что же целиться? По команде стреляют. Вот, собственно, и всё.

     - По жребию? - переспросил Фандорин. - То есть один пистолет заряжен, а второй нет?

     - Разумеется, - кивнул подполковник. - В том-то и смысл. Иначе это была бы не дуэль, а двойное самоубийство.

     - Что ж, - пожал плечами коллежский асессор. - Тогда мне жаль поручика. Не было случая, чтобы я проиграл по жребию.

     - На все воля божья, а говорить так дурная примета, сглазите, - наставительно заметил Баранов.

     Пожалуй, все-таки он здесь главный, а не Гукмасов, подумал Эраст Петрович.

     - Вам нужен секундант, - сказал угрюмый есаул. - Если угодно, то, как старый знакомец, могу предложить свои услуги. И не сомневайтесь, с жребием все будет честно.

     - А я и не сомневаюсь, Прохор Ахрамеевич. Что же до секундантства, то вы не годитесь. Если мне не повезет, слишком уж будет похоже на убийство.

     Баранов кивнул:

     - Он прав. Приятно иметь дело с умным человеком. Прав и ты, Прохор, он опасен. Что вы предлагаете, господин Фандорин?

     - Японский подданный в качестве секунданта вас устроит? Видите ли, я только сегодня прибыл в Москву и еще не успел обзавестись знакомствами...

     Коллежский асессор извиняющимся жестом развел руки.

     - Хоть папуасский, - воскликнул Эрдели. - Только давайте побыстрее начнем!

     - Будет ли врач? - спросил Эраст Петрович.

     - Врач не понадобится, - вздохнул подполковник. - С такого расстояния бьют насмерть.

     - Ну-ну. Я, собственно, не о себе, а о князе беспокоюсь...

     Эрдели возмущенно воскликнул что-то по-грузински и отошел в дальний угол.

     Эраст Петрович изложил суть дела в короткой записке, написанной диковинными значками сверху вниз и справа налево, и попросил отнести ее в двадцатый.

     Маса явился нескоро - минут через пятнадцать. Офицеры уже начали нервничать и, кажется, заподозрили коллежского асессора в нечестной игре.

     Появление секунданта оскорбленной стороны произвело изрядный эффект. Ради поединка, до которых Маса был большой охотник, он вырядился в парадное кимоно с высокими накрахмаленными плечами, надел белые носки и перепоясался своим лучшим поясом с узором в виде ростков бамбука.

     - Это еще что за макака! - невежливо изумился Эрдели. - Впрочем, плевать. К делу!

     Маса церемонно поклонился присутствующим, поднес хозяину на вытянутых руках треклятую чиновничью шпажонку.

     - Вот ваш меч, господин.

     - Как же ты мне надоел со своим мечом, - вздохнул Эраст Петрович. - Я стреляюсь на пистолетах. Вон с тем господином.

     - Опять на пистолетах? - разочарованно спросил Маса. - Что за варварский обычай. И кого же вы убьете? Того волосатого человека? До чего же он похож на обезьяну.

     Свидетели поединка встали вдоль стены, а Гукмасов, отвернувшись, поколдовал над пистолетами и предложил противникам выбирать. Эраст Петрович подождал, пока Эрдели, перекрестившись, возьмет оружие и небрежно, двумя пальцами, подцепил второй пистолет.

     Следуя указаниям есаула, дуэлянты взялись за края платка и отдалились на максимально возможное расстояний, даже при вытянутых руках не превысившее трех шагов. Князь поднял пистолет на уровень плеча и прицелился противнику прямо в лоб. Фандорин же держал оружие у бедра и не целился вовсе, что на такой дистанции, впрочем, было совершенно излишним.

     - Раз, два, три! - быстро отсчитал есаул и подался назад.

     Пистолет князя сухо щелкнул курком, зато оружие Фандорина изрыгнуло злой язык пламени, и поручик с воем покатился по ковру, держась за простреленную правую руку и отчаянно матерясь.

     Когда вой сменился глухими стонами, Эраст Петрович назидательно произнес:

     - Этой рукой вы никогда больше не сможете раздавать пощечины.

     В коридоре раздался шум, крики. Гукмасов приоткрыл дверь и сказал кому-то, что произошел досадный казус - поручик Эрдели разряжал пистолет и поранил руку. Раненого отправили на перевязку к профессору Веллингу, который, по счастью, еще не успел уехать за приспособлениями для бальзамирования, после чего все вернулись в номер к Гукмасову.

     - Что дальше? - спросил Фандорин. - Вы удовлетворены?

     Гукмасов покачал головой:

     - Дальше вы будете стреляться со мной На тех же условиях.

     - А потом?

     - А потом - если вам снова повезет - со всеми остальными, по очереди. Пока вас не убьют. Эраст Петрович, избавьте меня и моих товарищей от этого испытания. - Есаул смотрел молодому человеку в глаза чуть ли не с мольбой. - Дайте честное слово, что не станете участвовать в расследовании, и мы разойдемся друзьями.

     - Быть вашим другом счел бы за честь, но вы требуете невозможного, - ( печально произнес Фандорин. Маса шепнул ему на ухо:

     - Господин, я не понимаю, что вам говорит этот человек с красивыми усами, но чувствую опасность. Не разумнее ли будет напасть первыми и перебить этих самураев, пока они не изготовились? У меня в рукаве ваш маленький пистолет и еще тот кастет, который я купил себе в Париже. Очень хочется его опробовать.

     - Маса, оставь свои разбойничьи замашки, - ответил слуге Эраст Петрович. - Я буду драться с этими господами честно, по очереди.

     - О-о, тогда это надолго, - протянул японец и, отойдя к стене, сел на пол.

     - Господа, - попытался воззвать Фандорин к благоразумию офицеров, - поверьте мне, у вас ничего не выйдет. Только зря время потеряете...

     - Не надо лишних слов, - перебил его Гукмасов. - Ваш японец умеет заряжать дуэльные пистолеты? Нет? Тогда заряди ты, Эйхгольц.

     Противники снова разобрали пистолеты и натянули платок. Есаул был угрюм и решителен, у Фандорина же вид был скорее сконфуженный. По команде (теперь отсчитывал Баранов) Гукмасов вхолостую щелкнул курком, а Эраст Петрович не выстрелил вовсе. Смертельно побледнев, есаул процедил:

     - Стреляйте, Фандорин, и будьте прокляты. А вы, господа, решите, кто следующий. И забаррикадируйте дверь, чтоб не лезли! Не выпускайте его отсюда живым.

     - Вы не желаете меня выслушать, а зря, - сказал коллежский асессор, взмахнув заряженным пистолетом. - Я вам говорю, со жребием у вас ничего не выйдет. У меня редкий дар, господа, - ужасно везет в азартные игры. Необъяснимый феномен. Я уж давно свыкся. Очевидно все дело в том, что моему покойному батюшке столь же редкостно не везло. Я выигрываю всегда и в любые игры, и оттого терпеть их не могу. - Он обвел ясным взглядом хмурые лица офицеров. - Не верите? Вот видите империал? - Эраст Петрович достал из кармана золотой и протянул Эйхгольцу. - Бросайте, барон, а я угадаю, орел или решка.

     Оглянувшись на Гукмасова и Баранова, барон, молодой офицерик с едва пробивающимися усиками, пожал плечами и подбросил монету.

     Она еще вертелась в воздухе, а Фандорин уже сказал:

     - Не знаю... Ну, допустим, орел.

     - Орел, - подтвердил Эйхгольц и бросил еще раз.

     - Снова орел, - скучливо произнес коллежский асессор.

     - Орел! - воскликнул барон. - Ей-богу, господа, смотрите!

     - Ну-ка, Митя, еще, - сказал ему Гукмасов.

     - Решка, - приговорил Эраст Петрович, глядя в сторону.

     Воцарилось гробовое молчание. На распростертую ладонь барона Фандорин даже не взглянул.

     - Я же вам говорил. Маса, икоо. Овари да <Идем, Маса. Кончено (яп.)>. Прощайте, господа.

     Офицеры с суеверным ужасом смотрели, как чиновник и его японский слуга идут к двери.

     Бледный Гукмасов сказал вслед:

     - Фандорин, обещайте, что не используете свой детективный талант во вред отчизне. Здесь на карту поставлена честь России.

     Эраст Петрович помолчал.

     - Обещаю, Гукмасов, что ничего не сделаю против своей чести, и думаю, этого достаточно.

     Коллежский асессор скрылся за дверью, а Маса на пороге обернулся, церемонно поклонился офицерам в пояс и тоже был таков.

 Глава четвертая, в которой доказывается полезность архитектурных излишеств

      Номера "Англия" ничуть не уступали респектабельной "Дюссо" в великолепии убранства, а по архитектурной затейливости, пожалуй, и превосходили, однако же в пышности золоченых потолков и мраморных завитушек ощущалась некоторая сомнительность или, во всяком случае, неосновательность. Зато подъезд сиял электрическим светом, на три верхних этажа можно было доехать на лифте, а в вестибюле то и дело раздавался пронзительный трезвон модного чуда техники - телефона.

     Прогулявшись по широкому вестибюлю с зеркалами и сафьяновыми диванами, Эраст Петрович остановился у доски с именами постояльцев. Публика здесь жила попестрее, чем у Дюссо: иностранные коммерсанты, биржевые маклеры, актеры преуспевающих театров. Однако никакой певицы Ванды в этом перечне не обнаружилось.

     Фандорин присмотрелся к прислуге, шаставшей от стойки к лифту и обратно, и выбрал одного особенно расторопного полового со смышленой, подвижной физиономией.

     - А что же госпожа Ванда здесь больше не к-кварти-рует? - изобразив легкое смущение, спросил коллежский асессор.

     - Отчего же-с, проживают, - охотно откликнулся малый и, проследив за взглядом красивого господина, показал на доске пальцем. - Вот-с: "Г-жа Хельга Ивановна Холле", они самые и есть. А "Ванда" - это ихнее прозвание, для благозвучия-с. Оне во флигеле жительствуют. Вы, сударь, через ту дверку во двор пожалуйте, у госпожи Ванды там квартера с отдельным ходом. Только их об это время еще не бывает-с. - И половой хотел было ускользить прочь, но Эраст Петрович хрустнул в кармане купюрой, и молодец замер на месте, как вкопанный.

     - Не будет ли какого порученьица? - спросил он, глядя на молодого человека взглядом преданным и ласковым.

     - Когда же она возвращается?

     - По-разному-с. Оне ведь в "Альпийской розе" поют. Кажный день кроме понедельников-с. А вы вот что, сударь, - посидите покамест в буфетной, чайку попейте или еще чего, а я вам непременно дам знать, когда мамзель пожалуют.

     - И что она? - неопределенно покрутил пальцами Эраст Петрович. - Какова? В самом деле т-так уж хороша?

     - Картинка-с, - причмокнул пухлыми красными губами половой. - У нас на особом положении. Платит за квартеру триста целковых в месяц и на чаевые очень щедры-с.

     Тут он выдержал психологически точную паузу, и Фандорин медленно вытащил две рублевые бумажки, но, словно по рассеянности, сунул их себе в нагрудный карман.

     - Госпожа Ванда у себя абы кого не принимают, строги-с, - значительно сообщил половой, впиваясь взглядом в сюртук барина. - Но я им доложу, потому как состою у них на особенном доверии.

     - На-ка вот. - Эраст Петрович протянул ему бумажку. - Вторую п-после получишь, когда мадемуазель Ванда вернется. А я пока пойду газету почитаю. Где, говоришь, у вас буфетная?

***

     25 июня 1882 года "Московские губернские ведомости" писали следующее.

 Телеграмма из Сингапура

      Прославленный путешественник Н.Н.Миклуха-Маклай намерен вернуться в Россию на клипере "Стрелок". Здоровье г-на Миклухи-Маклая значительно расшаталось. Он очень худ, страдает постоянными лихорадками и невралгией. Настроение духа по большей части сумрачное. Путешественник сказал нашему корреспонденту, что сыт странствиями по горло и мечтает поскорее добраться до родных берегов.

     Эраст Петрович покачал головой, живо представив себе изможденное, дергающееся тиком лицо мученика этнографии. Перелистнул страницу.

 Кощунство американской рекламы

      "ПРЕЗИДЕНТ УМЕР" - такая надпись аршинными буквами появилась недавно над Бродвеем, главной улицей Нью-Йорка. Ошарашенные прохожие замирали на месте и лишь тогда имели возможность прочесть то, что было написано далее помельче: "бы вне всякого сомнения, ежели бы не носил в нашем неверном климате теплого шерстяного белья компании "Гарленд"". Представитель Белого Дома подал на безстыжую фирму в суд за использование высокого титула в коммерческих целях.

     Слава Богу, у нас до такого еще не дошли и вряд ли когда-нибудь дойдут, с удовлетворением подумал коллежский асессор. Все-таки государь император это вам не какой-то там президент.

     Как человека неравнодушного к изящной словесности, его заинтересовал заголовок:

 Литературные чтения

       В обширной зале дома княгини Трубецкой состоялось чтение профессора И.Н.Павлова о современной литературе, собравшее множество слушателей. Чтение было посвящено разбору последних произведений И.С.Тургенева. Г-н Павлов наглядно показал, как низко пал этот талант в погоне за тенденциозной фальшивой реальностью. Следующее чтение будет посвящено разбору произведений Щедрина как главного представителя наиболее грубого и ложного реализма.

     Фандорин прочитал и расстроился. У русских дипломатов в Японии хвалить господ Тургенева и Щедрина считалось хорошим тоном. До чего же, оказывается, отстал он от литературной жизни за без малого шестилетнее отсутствие. Однако что нового в технике?

 Тоннель под Ла-Маншем

      Длина железнодорожного тоннеля под Ла-Маншем достигает уже 1200 метров. Галереи роет инженер Брунтон бурав-тараном, работающим при помощи сжатого воздуха. По проекту длина подземного сооружения должна составить тридцать с небольшим верст. По первоначальному проекту предполагалось, что английская и французская галереи соединятся через пять лет, однако скептики утверждают, что вследствие трудоемких работ по облицовке и прокладке рельс открытие пути состоится никак не ранее 1890 года...

     Чуткого к прогрессу Фандорина чрезвычайно занимал вопрос о рытье англо-французского тоннеля, но дочитать интересную статью не получилось. Дело в том, что у буфетной стойки уже несколько минут крутился некий господин в серой паре, которого Эраст Петрович заприметил еще давеча, в вестибюле, возле главного служителя. Отдельные слова, долетавшие до слуха коллежского асессора (а слух у него был отменный), показались Фандорину настолько любопытными, что он читать немедленно прекратил, хотя газетный лист по-прежнему держал перед собой.

     - Ты мне не финти, - наседал серый господин на буфетчика. - Дежурил вчера ночью или нет?

     - Спал я, вашество, - прогудел тот, мордатый и розовощекий детина с расчесанной на стороны масленой бородой. - Из ночных тут только Сенька. - Он мотнул бородищей на мальчика, разносившего пирожные и чай.

     Серый поманил Сеньку пальцем. Филер, безошибочно определил Эраст Петрович, не слишком удивившись. Ревнив Евгений Осипович, господин обер-полицеймейстер, не желает, чтобы все лавры чиновнику для особых поручений достались.

     - А скажи мне, Сеня, - вкрадчиво произнес дотошный господин, - был ли минувшей ночью у мамзель Ванды генерал с офицерами?

     Сеня шмыгнул носом, похлопал белесыми ресницами и переспросил:

     - Ночью? Енарал?

     - Да-да, енарал, - закивал филер.

     - Тута? - Мальчик наморщил лоб. - Тут, тут, где же еще!

     - А рази енаралы по ночам ездеют? - недоверчиво поинтересовался Сенька.

     - Почему же нет?

     Мальчик с глубоким убеждением ответил:

     - Енарал, он ночью спит. На то он и енарал.

     - Ты... ты смотри у меня, дурак! - разозлился серый. - Я вот заберу тебя в участок, ты у меня по-другому запоешь!

     - Сирота я, дяденька, - сказал на это Сенька, и его бессмысленные глаза враз наполнились слезами. - А в участок меня невозможно, у меня от энтого падучая.

     - Сговорились вы все, что ли! - сплюнул агент. - Ну да ничего, я вас на чистую воду повыведу! - И вышел вон, громко хлопнув дверью.

     - Сурьезный господин, - сказал Сенька, глядя ему вслед.

     - Вчерашние посурьезней были, - шепнул буфетчик и шлепнул паренька по стриженому затылку. - Такие господа, что безо всякой полиции башку оторвут. Смотри, Сенька, молчок. Да ведь и сунули тебе, поди?

     - Пров Семеныч, Христом-Богом, - зачастил мальчик, часто моргая. - Вот как на святую благословенную икону! Дали-то всего пятиалтынный, так и тот я в часовенку отнес, за упокой матушкиной души свечечку поставил...

     - Как же, пятиалтынный. Ври, да не мне. В часовенку! - Буфетчик замахнулся на Сеньку, но тот ловко увернулся и, подхватив поднос, кинулся на зов посетителя.

     Эраст Петрович отложил "Московские ведомости" и подошел к стойке.

     - Этот человек был из полиции? - спросил он с видом крайнего неудовольствия. - Я ведь, милейший, сюда не чаи распивать п-пришел, я госпожу Ванду дожидаюсь. Почему это ей интересуется полиция?

     Буфетчик смерил его взглядом и осторожно спросил:

     - Вам что же, сударь, назначено?

     - Еще бы не назначено! Я же вот и говорю, что д-дожидаюсь. - Голубые глаза молодого человека выражали крайнюю озабоченность. - Однако полиция мне ни к чему. Мне рекомендовали мадемуазель Ванду как приличную барышню, а тут п-полиция! Хорошо еще, что я в сюртуке, а не в мундире.

     - Не сумлевайтесь, ваше благородие, - успокоил нервного посетителя буфетчик. - Барышня не какая-нибудь желтобилетная, все в лучшем виде. Другие и в мундире ходют, за стыд не считают.

     - В мундире? - не поверил молодой человек. - Что, даже офицеры?

     Буфетчик и вновь появившийся Сенька, переглянувшись, засмеялись.

. - Подымай выше, - прыснул мальчик. - Ходют и енаралы. Да так славно ходют, что любо-дорого. При-ходют на своих двоих, а после их отсюдова под белы рученьки выносют. Во какая веселая мамзель!

     Пров Семеныч влепил шутнику затрещину:

     - Ты, Сенька, ври да не завирайся. Я же сказал, молчок, рот на крючок.

     Эраст Петрович брезгливо поморщился и вернулся к столу, однако читать про тоннель ему расхотелось. Очень уж не терпелось потолковать с мадемуазель Хельгой Ивановной Толле.

     Ждать коллежскому асессору оставалось самую малость. Через каких-нибудь пять минут в буфетную прошмыгнул давешний половой и, согнувшись, шепнул на ухо:

     - Пожаловали-с. Как доложить прикажете?

     Фандорин достал из черепахового бумажника визитную карточку и, чуть подумав, написал на ней несколько слов маленьким серебряным карандашом.

     - Вот, п-передай.

     Половой вмиг исполнил поручение и, вернувшись, доложил:

     - Просят. За мной извольте. Провожу-с.

     Во дворе уже начинало темнеть. Эраст Петрович осмотрел пристройку, весь первый этаж которой занимала таинственная госпожа Ванда. Зачем этой даме отдельный вход - понятно. Ее гости, очевидно, предпочитают конфиденциальность. Над высокими окнами навис балкон второго этажа, примостившийся на плечах целого выводка кариатид. Лепнины по фасаду вообще имелось в явном избытке, в соответствии с дурным вкусом шестидесятых, когда, по всем приметам, и было возведено это кокетливое здание.

     Половой позвонил в электрический звонок и, получив свой рубль, с поклоном удалился. Так старательно изображал деликатность и полнейшее понимание, что обратно через двор на цыпочках просеменил.

     Дверь открылась, и Фандорин увидел перед собой тонкую, хрупкую женщину со взбитыми пепельными волосами и огромными насмешливыми зелеными глазами. Впрочем, в данный момент во взгляде их обладательницы читалась не столько насмешливость, сколько настороженность.

     - Входите, загадочный гость, - сказала женщина низким, грудным голосом, для которого как нельзя лучше подошел бы поэтический эпитет "чарующий". Несмотря на немецкое имя квартирантки, Фандорин не уловил в ее речи ни малейших признаков акцента.

     Апартаменты, занимаемые мадемуазель Вандой, состояли из прихожей и просторной гостиной, которая, кажется, выполняла и роль будуара. Эраст Петрович подумал, что при профессии хозяйки это вполне естественно, и сам смутился от такой мысли, ибо госпожа Ванда никак не походила на женщину легкого поведения. Проведя гостя в комнату, она села в мягкое турецкое кресло, закинула ногу на ногу и выжидательно воззрилась на застывшего у дверей молодого человека. Теперь, при свете электричества, у Фандорина появилась возможность получше рассмотреть и Ванду, и ее жилище.

     Не красавица - вот первое, что отметил Эраст Петрович. Нос, пожалуй, немного вздернут, и рот широковат, а скулы выступают заметнее, чем полагается по классическому канону. Но все эти несовершенства отнюдь не ослабляли, а, наоборот, странным образом усиливали общее впечатление редкостной привлекательности. На это лицо хотелось смотреть, не отрываясь - столько в нем было жизни, чувства и еще того не поддающегося описанию, но безошибочно улавливаемого каждым мужчиной волшебства, которое зовется женственностью. Что ж, если мадемуазель Ванда в Москве так популярна, значит, вкус у москвичей не столь уж плох, рассудил Эраст Петрович и, с сожалением оторвавшись от удивительного лица, внимательно осмотрел комнату. Совершенно парижский интерьер: бордово-пурпурная гамма, пушистый ковер, удобная и дорогая мебель, множество ламп и светильников с разноцветными абажурами, китайские статуэтки, а на стене - последний шик - японские гравюры с гейшами и актерами театра Кабуки. В дальнем углу, за двумя колоннами располагался альков, однако деликатность не позволила Фандорину задерживать взгляд в том направлении.

     - Что "всё"? - нарушила явно затянувшуюся паузу хозяйка, и Эраст Петрович вздрогнул, почти физически ощутив, как ее магический голос заставляет звучать в его душе некие тайные, редко задеваемые струны.

     На лице коллежского асессора отразилось вежливое недоумение, и Ванда нетерпеливо произнесла:

     - У вас на карточке, господин Фандорин, написано: "Мне всё известно". Что "всё"? Кто вы вообще такой?

     - Чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе князе Долгоруком, - спокойно ответил Эраст Петрович. - Назначен расследовать обстоятельства к-кончины генерал-адъютанта Соболева.

     Заметив, как взметнулись вверх тонкие брови хозяйки, Фандорин заметил:

     - Только не делайте вид, сударыня, что вы не знали о смерти генерала. Что касается п-приписки на моей карточке, то тут я вас обманул. Мне известно далеко не все, но главное известно. Михаил Дмитриевич Соболев умер в этой комнате вчера около часу ночи.

     Ванда вздрогнула и приложила к горлу худые руки, словно ей вдруг стало холодно, однако ничего не сказала. Удовлетворенно кивнув, Эраст Петрович продолжил:

     - Вы никого не выдали, мадемуазель, и данного слова не нарушили. Господа офицеры сами виноваты - слишком неуклюже замели следы. Б-буду с вами откровенен в расчете на такую же искренность с вашей стороны. Я располагаю следующими сведениями. - Он прикрыл глаза, чтобы не отвлекаться на тончайшую игру нюансов белого и розового, обозначившуюся на взволнованном лице собеседницы. - Из ресторации Дюссо вы с Соболевым и его свитой прибыли прямо сюда. Это произошло незадолго до полуночи. А час спустя г-гене-рал был уже мертв. Офицеры вынесли его отсюда, выдав за пьяного, и увезли обратно в гостиницу. Дополните картину произошедшего, и я. постараюсь избавить вас от допросов в полиции. Кстати говоря, полиция здесь уже была - слуги вам наверняка об этом расскажут. Так что, уверяю вас, гораздо лучше будет объясниться со мной.

     И коллежский асессор замолчал, сочтя, что сказано вполне достаточно. Ванда порывисто поднялась, взяла со спинки стула персидскую шаль и набросила на плечи, хотя вечер был теплый, даже душноватый. Два раза прошлась по комнате, то и дело взглядывая на ожидавшего чиновника. Наконец, остановилась напротив.

     - Что ж, вы по крайней мере не похожи на полицейского. Сядьте-ка. Рассказ может затянуться.

     Она показала на пышный, весь в расшитых подушках диван, но Эраст Петрович предпочел опуститься на стул. Умная женщина, определил он. Сильная. Хладнокровная. Всей правды не скажет, но и врать не станет.

     - С героем я познакомилась вчера, в ресторане у Дюссо. - Ванда взяла парчовый пуфик и села подле Фандорина, причем расположилась близко и таким образом, что смотрела на него снизу вверх. В этом ракурсе она выглядела соблазнительно беззащитной, словно восточная рабыня у ног падишаха. Эраст Петрович беспокойно заелозил на стуле, но отодвигаться было нелепо.

     - Красивый мужчина. Я, конечно, много про него слышала, но и не подозревала, до чего он хорош. Особенно васильковые глаза. - Ванда мечтательно провела рукой по бровям, словно отгоняя воспоминание. - Я пела для него. Он пригласил сесть к нему за стол. Не знаю, что вам про меня рассказывали, но уверена, что много врали. Я не ханжа, я современная свободная женщина и сама решаю, кого любить. - Она взглянула на Фандорина с вызовом, и он увидел, что сейчас она говорит без актерства. - Если мужчина мне понравился и я решила, что он должен быть мой, я его к алтарю не тащу, как это делают ваши "порядочные женщины". Да, я не "порядочная". В том смысле, что не признаю ваших порядков.

     Какая там рабыня, какая там беззащитность, мысленно поразился Эраст Петрович, глядя сверху "а сверкающие изумрудные глаза. Это какая-то царица амазонок. Легко было представить, как она сводит с ума мужчин этакими стремительными переходами от высокомерия к покорности и обратно.

     - Я бы попросил б-ближе к делу, - сухо сказал Фандорин вслух, не желая поддаваться неуместным чувствам.

     - Б-ближе не бывает, - передразнила его амазонка. - Это не вы меня покупаете, это я беру вас, да еще заставляю за это платить! Сколько ваших "порядочных" почли бы за счастье изменить мужу с самим Белым Генералом, но только тайком, по-воровски. Я же свободна, и таиться мне незачем. Да, Соболев мне понравился.

     - Она вдруг опять сменила тон, из вызывающего он стал лукавым. - Да и, что скрывать, лестно показалось в свою коллекцию такого махаона заполучить. А дальше... - Ванда дернула плечом. - Обыкновенно. Приехали ко мне, выпили вина. Что было после - помню плохо. Голова закружилась. Только гляжу, а мы уже вон там, в алькове. - Она хрипловато рассмеялась, но смех почти сразу же оборвался, да и взгляд померк. - Потом было ужасно, не хочу вспоминать. Избавьте меня от физиологических подробностей, ладно? Такого не пожелаешь никому... Когда любовник в самый разгар ласк вдруг замирает и падает на тебя мертвой тяжестью...

     Ванда всхлипнула и зло смахнула слезу.

     Эраст Петрович внимательно следил за ее мимикой и интонацией. Похоже, барышня говорила правду. Подержав уместное молчание, Фандорин спросил:

     - Случайной ли была ваша встреча с г-генералом?

     - Да. То есть, конечно, не совсем. Я слышала, что Белый Генерал остановился у Дюссо. Любопытно было взглянуть.

     - А много ли вина выпил у вас Михаил Дмитриевич?

     - Совсем нет. Полбутылки "шато-икема". Эраст Петрович удивился:

     - Он привез вино с собой? Удивилась и хозяйка:

     - Нет, с чего вы взяли?

     - Видите ли, мадемуазель, я неплохо знал покойного. "Шато-икем" - его любимое вино. Откуда вы могли об этом знать?

     Ванда неопределенно всплеснула тонкими пальчиками:

     - Я этого не знала вовсе. Но "шато-икем" тоже люблю. У нас с генералом, кажется, вообще было много общего. Жаль только, знакомство оказалось недолгим. - Она горько усмехнулась и как бы ненароком взглянула на каминные часы.

     Это движение не укрылось от внимания Фандорина, и он нарочно помедлил, прежде чем продолжить допрос.

     - Ну, дальнейшее ясно. Вы испугались. Вероятно, закричали. Прибежали офицеры, п-пытались вернуть Соболева к жизни. Врача вызвали?

     - Нет, было видно, что он мертв. Офицеры меня чуть не растерзали, - она опять усмехнулась, но уже не горько, а зло. - Особенно один ярился, в черкеске. Все повторял про позор, про угрозу всему делу, про смерть в постели шлюхи. - Ванда неприятно улыбнулась, обнажив белые, идеально ровные зубки. - Был еще грозный есаул. Сначала порыдал, потом сказал, что убьет, коли проболтаюсь. Денег предложил. Деньги я, впрочем, взяла. И угроз тоже испугалась. Уж очень убедительно угрожали, особенно есаул этот.

     - Да-да, знаю, - кивнул Фандорин.

     - Ну вот. Одели покойника, взяли под руки, будто пьяного, и уволокли. Был герой, да весь вышел. Вы хотели правду? Получайте. Доложите вашему губернатору, что покоритель басурман и надежда России пал смертью храбрых в постели шлюхи. Глядишь, в историю войду на манер новой Далилы. Как думаете, мсье Фандорин, будут про меня в гимназических учебниках писать?

     И она засмеялась уже с явным вызовом.

     - Вряд ли, - задумчиво произнес Эраст Петрович.

     Картина получалась ясная. Понятно стало и упорство, с которым офицеры защищали свою тайну. Народный герой - и такая смерть. Некрасиво. Как-то не по-русски. Французы своему кумиру, пожалуй, простили бы, у нас же сочтут национальным позором.

     Что ж, госпоже Ванде беспокоиться не о чем. Ее судьбу, конечно, решать губернатору, однако можно поручиться, что власти не станут донимать свободолюбивую певицу официальным расследованием.

     Вроде бы дело можно было считать законченным, но Эрасту Петровичу, человеку любопытному, не давало покоя одно маленькое наблюдение. Ванда уже несколько раз украдкой посмотрела на часы, и коллежскому асессору показалось, что в этих мимолетных взглядах ощущается растущее беспокойство. Между тем стрелка на часах потихоньку приближалась к десяти - через пять минут будет ровно. Уж не ждет ли госпожа Ванда посетителя, и как раз в десять? Не этим ли обстоятельством вызвана такая покладистость и откровенность? Фандорин колебался. С одной стороны, интересно было узнать, кого дожидается хозяйка в такой не ранний час. С другой стороны, Эраста Петровича с детства приучили не навязывать своего общества дамам. Воспитанный человек, тем более уже получив то, за чем пришел, в подобной ситуации откланивается и уходит. Как быть?

     Колебания разрешило такое здравое соображение: если дотянуть до десяти и дождаться гостя, то увидеть его, предположим, увидишь, но вот разговора при Эрасте Петровиче, увы, не состоится. А послушать, о чем будет разговор, ужасно хотелось.

     Посему Эраст Петрович встал, поблагодарил за откровенность и распрощался, чем доставил мадемуазель Ванде явное облегчение. Однако, выйдя из дверей флигеля, Фандорин не зашагал через двор, а остановился, как бы отряхивая соринку с плеча и оглянулся на окна - не смотрит ли Ванда вслед. Не смотрела. Что естественно - всякая нормальная женщина, от которой только что ушел один гость и вот-вот придет другой, бросится не к окну, а к зеркалу.

     На всякий случая оглянувшись еще и на освещенные окна номеров, Эраст Петрович поставил ногу на бордюр стены, потом ловко оперся о скос подоконника, подтянулся, и мгновение спустя оказался над окном вандиной спальни-гостиной, полуулегшись на горизонтальный выступ, что венчал верхний окаем окна. Боком молодой человек пристроился на узком карнизе, ногой уперся в бюст одной кариатиды, рукой ухватился за крепкую шею другой. Немного поворочался и застыл, то есть, согласно науке японских ниндзя, "крадущихся", превратился в камень, воду, траву. Растворился в ландшафте. В стратегическом смысле позиция была идеальная: со двора Фандорина было не видно - темно, да и тень от балкона обеспечивала дополнительное прикрытие; из комнаты тем более. А сам он видел весь двор и через раскрытое по летнему времени окно мог слышать разговоры в гостиной. При желании и некоторой гуттаперчивости можно было даже свеситься и заглянуть в щель между шторами.

     Минус был один - неудобство положения. Нормальный человек в такой изогнутой позе, да еще на каменной подставке шириной в четыре дюйма долго не продержался бы. Однако высшая ступень мастерства в древнем искусстве "крадущихся" состоит вовсе не в умении убить противника голыми руками или спрыгнуть с крепостной стены - о, нет. Главное достижение для ниндзя - постичь великую науку неподвижности. Лишь выдающийся мастер может простоять в течение шести или восьми часов, не двинув ни единым мускулом. Выдающимся мастером Эраст Петрович так и не стал, ибо обучался благородному и страшному искусству в слишком позднем возрасте, однако в данном случае можно было утешаться тем, что вряд ли слияние с ландшафтом продлится долго. Секрет любого трудного деяния прост: нужно относиться к трудности не как к злу, а как к благу. Ведь главное наслаждение для благородного мужа - преодоление несовершенств своей натуры. Вот о чем следует размышлять, когда несовершенства особенно мучительны - например, ужасно впиваются каменным углом в бок.

     На второй минуте наслаждения задняя дверь "Англии" распахнулась и появился мужской силуэт - плотный, уверенный, быстрый. Лицо Фандорин увидел только мельком, когда мужчина перед самой дверью вошел в прямоугольник падающего от окна света. Лицо как лицо, без особых примет: овальное, глаза близко посажены, волосы светлые, надбровные дуги чуть выступают, усы подкручены на прусский манер, нос средний, на квадратном подбородке ямочка. Незнакомец вошел к Ванде без стука, что само по себе уже было интересно. Эраст Петрович напряг слух. Почти сразу же из комнаты донеслись голоса, и тут выяснилось, что одного слуха недостаточно - пришлось напрячь еще и знание немецкого, ибо разговор происходил на языке Шиллера и Гете. В свое время гимназист Фандорин не слишком преуспел в этой науке, так что главный фокус в преодолении несовершенств естественным образом сместился от неудобства позы к интеллектуальному напряжению. Нет худа без добра - про каменный угол как-то забылось.

     - Вы плохо мне служите, фройляйн Толле, - произнес резкий баритон. - Конечно, хорошо, что вы взялись за ум и сделали то, что вам было велено. Но зачем было ломаться и попусту меня нервировать? Я ведь не машина, а живой человек.

     - В самом деле? - насмешливо ответил голос Ванды.

     - Представьте себе. Вы все-таки выполнили задание - превосходно. Но почему я должен узнавать об этом не от вас, а от знакомого журналиста? Вы нарочно хотите меня злить? Не советую. - В баритоне прибавилось металла. - Помните ли вы, что я могу с вами сделать?

     Вандин голос откликнулся устало:

     - Помню, герр Кнабе, помню.

     Тут Эраст Петрович осторожно перегнулся и глянул в комнату, но таинственный герр Кнабе стоял спиной. Он снял котелок, и было мало что видно: гладко зачесанные волосы (блондин третьей степени с легким оттенком рыжины, определил специальным полицейским термином Фандорин) и толстую красную шею (на вид никак не менее шестого размера).

     - Ладно-ладно, я вас прощаю. Ну же, не дуйтесь.

     Посетитель потрепал хозяйку короткопалой рукой по щеке и поцеловал ниже уха. Лицо Ванды было на свету, и Эраст Петрович увидел, как по тонким чертам пробежала гримаса отвращения.

     К сожалению, пришлось прекратить визуальное наблюдение - еще чуть-чуть, и Фандорин грохнулся бы вниз, что в данной ситуации было бы совсем некстати.

     - Расскажите мне всё. - Голос мужчины стал вкрадчивым. - Как вы действовали? Вы использовали препарат, который я вам дал? Да или нет?

     Молчание.

     - Очевидно, нет. Вскрытие не обнаружило следов яда - это мне известно Кто бы мог подумать, что дело дойдет до вскрытия? Ну же, что все-таки произошло? Или нам повезло, и он вдруг умер сам? Тогда это рука Провидения, вне всякого сомнения. Бог хранит нашу Германию. - Баритон взволнованно дрогнул. - Да что вы все молчите?

     Ванда глухо произнесла:

     - Уходите. Я не могу вас сегодня видеть.

     - Опять женские штучки. Как я от них устал! Ладно-ладно, не сверкайте глазами. Свершилось великое дело, и это главное. Вы молодчина, фрейляйн Толле, и я ухожу. Но завтра вы мне все расскажете. Это понадобится мне для отчета.

     Звук продолжительного поцелуя. Эраст Петрович поморщился, вспомнив отвращение на лице Ванды. Дверь хлопнула.

     Герр Кнабе, насвистывая, пересек двор и исчез.

     Фандорин бесшумно спрыгнул вниз, с облегчением потянулся, расправляя затекшие члены, и двинулся следом за вандиным знакомцем. Дело приобретало совсем иную окраску.

 Глава пятая, в которой Москва предстает в виде джунглей

    - ...А п-предложения мои сводятся к следующему, подытожил Фандорин свой рапорт. - Немедленно установить негласное наблюдение за германским подданным Гансом-Георгом Кнабе и выяснить, с кем он связан.

     - Евгений Осипович, не лучше ли будет арестовать мерзавца? - насупил крашеные брови генерал-губернатор.

     - Арестовать его без улик никак невозможно, - ответил обер-полицеймейстер. - Да и бессмысленно, калач-то тертый. Я бы, ваше сиятельство, лучше взял эту Ванду и как следует тряхнул. Глядишь, и улики бы нашлись.

     Четвертый участник секретного совещания, Петр Парменович Хуртинский, промолчал.

     Заседали уже давно, с самого утра. Эраст Петрович доложил о событиях вчерашнего вечера и о том, как проследил за таинственным посетителем, который оказался немецким коммерсантом Гансом-Георгом Кнабе, проживающим в Каретном и представляющим в Москве берлинскую банковскую контору "Кербель унд Шмидт". Когда коллежский асессор пересказал зловещий разговор между Кнабе и Вандой, рапорт пришлось временно прервать, потому что князь Долгорукой пришел в сильнейшее волнение и, потрясая кулаками, закричал:

     - Ах негодяи, ах мерзавцы! Неужто погубили витязя земли русской? Неслыханное злодеяние! Мировой скандал! Ну, германцы за это заплатят!

     - Полноте, ваше сиятельство, - успокаивающе прошелестел начальник секретного отделения. - Слишком сомнительная гипотеза. Отравить Белого Генерала? Бред!

     Не верю, что немцы могли пойти на такой риск. Это же цивилизованная нация, а не какая-нибудь Персия!

     - Цивилизованная? - недобро оскалился генерал Караченцев. - Мне вот тут Российское телеграфное агентство прислало статейки из сегодняшних газет, британской и немецкой. Как известно, Михаил Дмитриевич обе эти страны не жаловал, и секрета из своих воззрений не делал. Однако сравните тон. Вы позволите, ваше высокопревосходительство? - Обер-полицеймейстер нацепил пенсне и достал из папки листок. - Английская "Стандарт" пишет: "Соотечественникам Соболева трудно будет его заменить. Одного его появления на белом коне впереди боевой линии бывало достаточно, чтобы возбудить в солдатах энтузиазм, которого едва достигали ветераны Наполеона I. Кончина такого человека в настоящем критическом периоде есть невознаградимая потеря для России. Он был врагом Англии, но в этой стране следили за его подвигами едва ли с меньшим интересом, чем в его отечестве".

     - Что ж, откровенно и благородно, - одобрил князь.

     - Именно. А теперь зачту из субботней "Бёрзен курьер". - Караченцев взял другой листок. - M-м... Ну вот хоть бы отсюда: "Русский медведь более не опасен. Пусть панслависты плачут у гроба Соболева. Что касается нас, немцев, то мы честно в том сознаемся, что довольны смертью рьяного врага. Никакого чувства сожаления мы не испытываем. Умер единственный в России человек, который, действительно, был способен применить слово к делу..." И далее в том же духе. Какова цивилизованность, а?

     Губернатор возмутился:

     - Бесстыдство! Конечно, антигерманские настроения покойного известны. Все мы помним, что его парижская речь по славянскому вопросу произвела настоящий фурор и чуть не рассорила государя с кайзером. "Путь на Константинополь лежит через Берлин и Вену!" Сказано сильно, без дипломатий. Однако пойти на убийство! Неслыханно! Я немедленно сообщу его величеству! Мы колбасникам и без Соболева такую микстуру пропишем, что...

     - Ваше сиятельство, - мягко остановил раскипятившегося губернатора Евгений Осипович. - Не дослушать ли сначала господина Фандорина?

     Далее Эраста Петровича слушали не перебивая, однако его результирующее предложение - ограничиться установлением слежки за Кнабе - присутствующих явно разочаровало, о чем свидетельствовали их вышеприведенные реплики. Обер-полицеймейстеру Фандорин сказал:

     - Арест Ванды означал бы скандал. Этим мы опорочим п-память покойного и вряд ли чего-нибудь добьемся. Только спугнем герра Кнабе. Да и потом, из подслушанного разговора у меня сложилось впечатление, что мадемуазель Ванда Соболева не убивала. Ведь никакого яда вскрытие п-профессора Веллинга не обнаружило.

     - Вот именно, - значительно произнес Петр Парменович, обращаясь исключительно к князю. - Тривиальнейший паралич сердца, ваше сиятельство. Прискорбно, но случается. Даже и в столь цветущем возрасте, как у покойника. Я думаю, уж не ослышался ли господин коллежский асессор. Или, чего доброго, не прифантазировал ли? Вот ведь и сам признался, что с немецким не в ладах?

     Эраст Петрович посмотрел на говорившего с особенным вниманием и ничего на это не ответил. Зато вскинулся рыжий жандарм:

     - Какие там фантазии! Соболев был крепчайшего здоровья! На медведя с рогатиной ходил, в проруби купался! Что же получается, огонь под Плевной и туркестанскую пустыню прошел, а любовных игр не вынес? Чушь! Вы бы, господин Хуртинский, лучше городские сплетни собирали, а в шпионажные дела не лезли.

     Столь открытая конфронтация Фандорина удивила, однако губернатор, кажется, к подобным сценам давно привык. Он примирительно поднял руки:

     - Господа, господа, не ссорьтесь. И так голова кругом. Столько дел с этой кончиной. Телеграммы, соболезнования, депутации, весь Театральный венками позаставили - ни пройти, ни проехать. Высокие особы на похороны едут, их и встретить, и разместить. Вечером военный министр и начальник Генерального штаба прибудут. Завтра утром, прямо к похоронам - великий князь Кирилл Александрович. А нынче мне к герцогу Лихтенбургскому надо. Они с супругой в Москве по случайности оказались. Супруга, графиня Мирабо, - родная сестра покойного. Надобно ехать с соболезнованием, я уж послал предупредить. Вы, голубчик Эраст Петрович, езжайте со мной, обскажете мне в карете все еще раз. Вместе и помозгуем, как быть. А вы, Евгений Осипович, уж возьмите на себя труд - последите пока за обоими: и за немцем этим, и за девицей. Хорошо бы отчетец, про который Кнабе говорил, перехватить. Вы вот что. Дайте ему рапорт написать для своего шпионского начальства, а там и берите с поличным. А как насчет слежки распорядитесь - снова, сюда, ко мне извольте. Вот вернемся мы с Эрастом Петровичем, и решим окончательно. Тут бы дров не наломать. Дело-то войной пахнет.

     Генерал, щелкнув каблуками, вышел, и тут же к губернаторскому столу подскочил Хуртинский.

     - Ваше сиятельство, неотложные бумаги, - сказал он, сгибаясь к самому уху князя.

     - Так уж и неотложные? - проворчал тот. - Слышал ведь, Петруша, спешу я, герцог ждет.

     Надворный советник приложил ладонь к накрахмаленной груди с орденом.

     - Совершенно не терпящие отлагательства. Владимир Андреич, тут, изволите ли видеть, сметочка на окончание росписи Храма. Предлагаю дать заказ господину Гегечкори, преславный живописец, и образа мыслей самого похвального. Сумму запрашивает немалую, но ведь и сделает в срок - человек слова. Вот здесь бы подпись вашу; и считайте, что дело исполнено.

     Петр Парменович ловко подложил губернатору бумагу, а сам уж тянул из папочки следующую.

     - А это, Владимир Андреич, проект на прорытие подземного метрополитена по примеру лондонского. Подрядчик - коммерции советник Зыков. Большое дело. Я имел честь вам докладывать.

     - Помню, - буркнул Долгорукой. - Метрополитен еще какой-то выдумали. Денег-то много надобно?

     - Пустяки-с. Зыков на изыскательские работы всего и просит полмиллиончика. Я смету смотрел - толковая.

     - "Всего", - вздохнул князь. - С каких это богатств для тебя, Петька, полмиллиона пустяком стали? - И, заметив взгляд Фандорина, удивленного столь фамильярным обращением губернатора с начальником секретного отделения, пояснил. - Я с Петром Парменовичем по-свойски, по-родственному. Он ведь у меня в доме вырос. Моего покойного повара сынок. Вот бы Пармен, царствие ему небесное, послушал, как ты, Петруша, миллионами-то швыряешься.

     Хуртинский зло покосился на Эраста Петровича, видно, недовольный напоминанием о своем плебейском происхождении.

     - И вот еще касательно цен на газ. Я, Владимир Андреич, докладную записочку составил. Хорошо бы в целях удешевления уличного освещения тариф понизить. До трех рублей за тысячу кубических футов. И так много берут-с.

     - Ладно, давай свои бумажки, в карете прочту и подпишу. - Долгорукой встал. - Пора ехать, пора. Негоже заставлять высокую особу дожидаться. Идемте, Эраст Петрович, дорогой потолкуем.

     В коридоре Фандорин почтительнейше осведомился:

     - А что, ваше сиятельство, разве государь не пожалует? Все-таки не кто-нибудь умер, сам Соболев.

     Долгорукой искоса посмотрел на коллежского асессора и значительно произнес:

     - Не счел возможным. Брата послал, Кирилла Александровича. А почему - не нашего ума дело.

     Фандорин только молча поклонился.

     "Потолковать" дорогой не довелось. Когда уже сели в карету - губернатор на мягкие подушки, Эраст Петрович напротив, на обтянутую кожей скамейку, дверца вдруг снова распахнулась, и, кряхтя, влез князев камердинер Фрол Ведищев. Бесцеремонно уселся рядом с князем и крикнул кучеру:

     - Трогай, Мишка, трогай!

     Затем, не обращая на Эраста Петровича ни малейшего внимания, развернулся к Долгорукому.

     - Владимир Андреич, я с вами, - объявил он тоном, не допускавшим возражений.

     - Фролушка, - кротко молвил князь. - Лекарство я выпил, а сейчас не мешай, у меня важный разговор с господином Фандориным.

     - Ничего, подождет разговор ваш, - сердито махнул деспот. - Что вам за бумажки Петька подсунул?

     - Да вот, Фрол. - Владимир Андреевич раскрыл папку. - Заказ художнику Гегечкори на завершение росписи Храма. Уж и смета составлена, видишь? А это - подряд купцу Зыкову. Будем под Москвой железную дорогу рыть, чтоб быстрей доехать всюду было. И еще - о снижении цен на газ.

     Ведищев заглянул в бумаги и решительно объявил:

     - Нечего Храм Гегечкори этому отдавать, он прохвост известный. Лучше бы кому из наших, московских, отдали. Им тоже жить надо. Оно и дешевле будет, и красотой не хуже. Где деньги-то возьмем? Нет ведь денег. А Гегечкори Петьке вашему дачу в Алабине разрисовать обещал, вон Петька и старается.

     - Так ты думаешь, не стоит заказ Гегечкори давать? - задумчиво спросил Долгорукой и убрал бумагу вниз.

     - Нечего и думать, - отрезал Фрол. - Да и метрополитен этот - дурь одна. На кой дыру в земле копать и паровоз туда запущать? Только казенные деньги на ветер выкидывать. Ишь чего удумали!

     - Ну, тут ты не прав, - возразил князь. - Метро - дело хорошее. Вон у нас движение какое - еле ползем.

     И правда: губернаторская карета застряла у поворота на Неглинную, и сколько ни бились конвойные жандармы, никак не могли расчистить дорогу, по случаю субботы сплошь забитую телегами и повозками охотнорядских торговцев.

     Ведищев покачал головой, словно князь и сам должен был понять, что зря упрямится.

     - Да ведь гласные в Думе скажут, совсем Долгорукой из ума выжил. И питерские вороги тож не преминут. Не подписывайте, Владимир Андреич.

     Губернатор сокрушенно вздохнул, отложил и вторую бумагу.

     - Ас газом что же?

     Ведищев взял докладную записку, отодвинув подальше, зашевелил губами.

     - Это ладно, можно. Городу выгода, и москвичам облегчение.

     - Вот и я так думаю, - просветлел князь, раскрыл прикрепленный на дверце пюпитр с письменным прибором и поставил размашистую подпись.

     Потрясенный этой невероятной сценой Эраст Петрович изо всех сил делал вид, что ничего особенного не происходит, и с повышенным интересом смотрел в окошко. Тут как раз подъехали к дому княгини Белосельской-Белозерской, где остановились герцог Лихтенбургский и его супруга, урожденная Зинаида Дмитриевна Соболева, получившая в морганатическом браке титул графини Мирабо.

     Эраст Петрович знал, что Евгений Лихтенбургский, генерал-майор русской гвардии и шеф потсдамских лейб-кирасиров, приходился родным внуком императору Николаю Павловичу. Однако знаменитого василискова взгляда герцог от грозного деда не унаследовал - глаза его высочества были цвета голубого саксонского фарфора и смотрели через пенсне мягко, учтиво. Зато графиня оказалась очень похожа на своего великого брата. Вроде бы и стать не та, и осанка отнюдь не воинственная, и овал лица нежен, а синие глаза точь-в-точь такие же, и порода та самая, безошибочно Соболевская. Аудиенция с самого начала пошла вкривь и вкось.

     - Мы с графиней приехали в Москву совсем по другому деву, а тут такое несчастье, - начал герцог, премило картавя на твердом "л" и помогая себе взмахами руки, украшенной старинным сапфиром на безымянном пальце.

     Зинаида Дмитриевна не дала мужу договорить:

     - Как, как это могло случиться?! - вскричала она, и по очаровательному, хоть и распухшему от рыданий лицу потоком хлынули крупные слезы. - Князь, Владимир Андреевич, горе-то какое!

     Рот графини изогнулся наподобие коромысла, и дальше говорить она не смогла.

     - На все воля Божья, - растерянно пробормотал герцог и в панике оглянулся на Долгорукого и Фандорина.

     - Евгений Максимилианович, ваше высочество, уверяю вас, что обстоятельства безвременной кончины вашего родственника тщательнейше расследуются, - взволнованным голосом сообщил губернатор. - Вот господин Фандорин, мой чиновник для наиважнейших поручений, этим занимается.

     Эраст Петрович поклонился, и герцог задержал взгляд на лице молодого чиновника, а графиня залилась слезами еще пуще.

     - Зинаида Дмитриевна, душенька, - всхлипнул и князь. - Эраст Петрович - боевой товарищ вашего братца. По воле случая остановился в той же гостинице, у Дюссо. Очень толковый и опытный следователь, во всем разберется и доложит. А плакать что же, ведь не вернешь...

     Пенсне Евгения Максимилиановича блеснуло холодно и начальственно:

     - Если господин Фандорин выяснит что-нибудь важное, прошу немедвенно сообщить лично мне. Пока не прибыв великий князь Кирилл Александрович, я представляю здесь особу государя императора.

     Эраст Петрович еще раз молча поклонился.

     - Да, государь... - Зинаида Дмитриевна трясущимися руками достала из ридикюля смятую телеграмму. - Доставили высочайшую депешу. "Поражен и огорчен внезапной смертью генерал-адъютанта Соболева. - Всхлипнув и высморкавшись, стала читать дальше. - Потеря для русской армии трудно заменимая и, конечно, всеми истинно военными сильно оплакиваемая. Грустно терять столь полезных и преданных своему делу деятелей. Александр".

     Фандорин чуть приподнял брови - телеграмма показалась ему холодноватой. "Трудно заменимая"? То есть получается, что заменить все-таки можно? "Грустно" - и только-то?

     - Завтра проводы и панихида, - сказал Долгорукой. - Москвичи желают отдать герою последнюю дань. Потом, очевидно, тело поездом отправят в столицу? Его величество наверняка распорядится устроить государственные похороны. Многие с Михайлой Соболевым проститься захотят. - Губернатор приосанился. - Меры, ваше высочество, приняты. Тело забальзамировано, так что препятствий не возникнет.

     Герцог искоса взглянул на жену, утиравшую неиссякаемые слезы. Вполголоса сказал:

     - Видите ли, князь, император пошев навстречу пожеваниям семьи и позволив хоронить Мишеля по-семейному, в рязанском имении.

     Владимир Андреевич с чуть излишней, как показалось Фандорину, поспешностью подхватил:

     - И правильно, так оно человечней, без помпы-то. Какой человек был, просто душа-человек.

     Вот этого говорить не следовало. Начавшая успокаиваться графиня разрыдалась пуще прежнего. Губернатор часто заморгал, вынул преогромный платок, по-отечески вытер Зинаиде Дмитриевне лицо, после чего, расчувствовавшись, шумно в него высморкался. Евгений Максимилианович взирал на славянскую несдержанность чувств с некоторой растерянностью.

     - Что же это, Влади... Владимир Андре...евич. - Графиня припала к выпяченной корсетом груди князя. - Ведь он меня только на шесть лет старше... У-у-у, - вырвалось у нее не аристократическое, а вполне простонародное, бабье завывание, и Долгорукой совсем скис.

     - Голубчик, - гнусавым от переживаний голосом указал он Фандорину поверх русого затылка Зинаиды Дмитриевны. - Вы того... Вы поезжайте. Я побуду тут. Езжайте себе с Фролом, езжайте. Карета пусть после за мной вернется. А вы поговорите там с Евгением Осиповичем. Сами решайте. Видите, какие дела-то...

     Всю обратную дорогу Фрол Григорьевич жаловался на интриганов (которых называл "антрегантами") и казнокрадов.

     - Ведь что делают, ироды! Кажная тля норовит свой кусок урвать! Хочет торговый человек лавку открыть - к примеру, портками плисовыми торговать. Вроде бы чего проще? Плати городскую подать пятнадцать целковых, да торгуй. Ан нет! Околоточному дай, акцизному дай, врачу санитарному дай! И все мимо казны! А портки - им красная цена рупь с полтиной - уж по трешнице идут. Не Москва, а чистые жунгли.

     - Что? - не понял Фандорин.

     - Жунгли. Зверь на звере! Или хоть водку взять. Э-э, сударь, с водкой цельная трагедия. Вот я вам расскажу...

     И последовала драматическая история о том, как торговцы в нарушение всех божеских и человеческих законов покупают у акцизных чиновников гербовые марки по копейке за штуку и лепят их на бутылки с самогонкой, выдавая ее за казенный продукт. Эраст Петрович не знал, что на это сказать, но, к счастью, его участия в разговоре, кажется, и не требовалось.

     Когда карета, грохоча по брусчатке, подъехала к парадному входу в губернаторскую резиденцию, Ведищев оборвал свою филиппику на полуслове:

     - Вы ступайте себе прямо в кабинет. Полицмейстер уж, поди, заждался. А я по делам. - И с неожиданной для его лет и важных бакенбард резвостью юркнул куда-то и боковой коридорчик.

     Разговор с глазу на глаз получился удачный, профессиональный. Фандорин и Караченцев понимали друг друга с полуслова, и это грело душу обоим.

     Генерал расположился в кресле у окна, Эраст Петрович сел напротив на бархатный стул.

     - Давайте я вам сначала про герра Кнабе, - начал Евгений Осипович, держа наготове папку, однако до поры до времени в нее не заглядывая. - Личность мне хорошо известная. Просто не желал при таком скоплении. - Он выразительно покривил губы, и Фандорин понял, что это намек на Хуртинского. Генерал похлопал по своей папке. - У меня тут секретный циркуляр еще от прошлого года. Из Департамента, из Третьего делопроизводства, которое, как вам известно, ведает всеми политическими делами, предписывают приглядывать за Гансом-Георгом Кнабе, Чтобы не зарывался.

     Эраст Петрович вопросительно склонил голову набок.

     - Шпион, - пояснил обер-полицеймейстер. - По нашим сведениям, капитан германского генштаба. Резидент кайзерской разведки в Москве. Зная это, я поверил вашему рассказу сразу и безоговорочно.

     - Не берете, п-потому что лучше известный резидент, чем неизвестный? - не столько спросил, сколько уточнил коллежский асессор.

     - Именно. Да и есть свои правила дипломатического приличия. Ну, арестую я его, вышлю. И что? Немцы тут же какого-нибудь нашего вышлют. Кому это нужно? Трогать резидентов без особого на то распоряжения не положено. Однако данный случай переходит все границы джентльменства.

     Эраст Петрович от такого understatement <Недостаточно сильное высказывание (англ.)> поневоле улыбнулся:

     - Мягко говоря, да. Улыбнулся и генерал.

     - Так что герра Кнабе будем брать. Вопрос: где и когда. - Евгений Осипович улыбнулся еще шире. - Думаю, сегодня вечером, в ресторане "Альпийская роза". Дело в том, что по имеющимся у меня данным (он снова похлопал по закрытой папке) Кнабе по вечерам часто там бывает. Сегодня тоже протелефонировал, заказал столик на семь часов. Почему-то на фамилию "Розенберг", хотя, как вы понимаете, в ресторане его отлично знают.

     - Интересно, - заметил на это Фандорин. - И в самом деле, надо брать.

     Генерал кивнул.

     - Распоряжение генерал-губернатора насчет ареста имеется. Мое дело солдатское: начальство приказало - выполнять.

     - Откуда известно, что Кнабе т-телефонировал и заказал столик на чужую фамилию? - подумав, спросил Эраст Петрович.

     - Технический прогресс. - Глаза обер-полицеймейстера лукаво блеснули. - Телефонные переговоры можно прослушивать со станции. Но это строго между нами. Если узнают, я потеряю половину информации. Между прочим, ваша подружка Ванда тоже сегодня будет выступать в "Розе". Велела портье подавать коляску к шести. Предвидится интересная встреча. Вот бы их, голубков, вместе и взять. Вопрос - как действовать?

     - Решительно, но не ломая д-дров.

     Караченцев вздохнул:

     - С решительностью у моих орлов все в порядке. С дровами хуже.

     Эраст Петрович заговорил полуфразами:

     - А если бы я сам? Как частное лицо? Если что - никаких дипломатических конфликтов. Ваши на страховке, а? Только, ваше п-превосходительство, без дублирования, как вчера в "Англии".

     Черт возьми, с тобой работать - одно удовольствие, подумал генерал, а вслух сказал:

     - За вчерашнее приношу извинение. Не повторится. А насчет сегодняшнего... Двое на улице, двое в зале? Как полагаете?

     - В зале не надо вовсе - профессионал всегда опознает, - уверенно заявил коллежский асессор. - А на улице так: один на коляске у парадного, и один у черного. На всякий. Думаю, довольно будет. Не террорист ведь все-таки, резидент.

     - Как действовать думаете?

     - Право не знаю. Как пойдет. Пригляжусь, понаблюдаю. Не люблю загадывать.

     - Понимаю, - покивал генерал. - И полностью полагаюсь на ваше суждение. Имеете ли оружие? Господин Кнабе в отчаянном положении. Высылкой в данном случае не отделается, да и отопрутся от него начальники, если что. Хоть и не террорист, но может повести себя нервно.

     Эраст Петрович сунул руку куда-то под сюртук, и в следующую секунду на ладони у него оказался маленький ладный револьвер с вытертой от частого употребления рифленой рукояткой.

     - "Герсталь-агент"? - с уважением спросил Евгений Осипович. - Изрядная вещица. Позвольте полюбопытствовать?

     Генерал взял револьвер, ловко откинул барабан, поцокал языком:

     - Безвзводный? Красота! Пали хоть все шесть пуль подряд. А спусковой не слабоват?

     - Тут вот кнопочка - предохранитель, - показал Фандорин. - Так что в кармане не выстрелит. Точность, конечно, неважная, но ведь в нашем деле главное - скорострельность. Нам соболя в глаз не бить.

     - Истинная правда, - согласился Евгений Осипович, возвращая оружие. - Так ведь она опознает вас? Ванда-то.

     - Не извольте б-беспокоиться, ваше превосходительство. У меня с собой целая гримерная. Не опознает.

     Совершенно удовлетворенный, Караченцев откинулся на спинку кресла и, хотя деловой разговор вроде бы был закончен, прощаться не торопился. Генерал предложил собеседнику сигару, но тот достал свои, в изящном замшевом футляре.

     - Настоящая "батавия", Евгений Осипович. Не угодно ли?

     Обер-полицеймейстер взял тонкую, шоколадного цвета палочку, зажег, с наслаждением выпустил струйку дыма. Господин Фандорин генералу определенно нравился, и потому возникло окончательное решение повернуть разговор в деликатную сторону.

     - Вы в наших московских джунглях человек новый... - осторожно начал он.

     И этот про джунгли, мысленно удивился Эраст Петрович, но виду не подал. Сказал лишь:

     - Да и в российских тоже.

     - Вот-вот. Многое за время ваших странствий переменилось...

     Фандорин с внимательной улыбкой ждал продолжения - беседа, судя по всему, предполагалась не пустячная.

     - Как вам наш Володя Большое Гнездо? - внезапно спросил обер-полицеймейстер.

     Поколебавшись, Эраст Петрович ответил:

     - По-моему, его сиятельство не так прост, как кажется.

     - Увы. - Генерал энергично пустил вверх густую дымную струю. - В свое время князь был непрост и даже очень непрост. Шутка ли - шестнадцать лет держит первопрестольную железной рукой. Но расшатались зубы у старого волка. Чему удивляться - восьмой десяток. Постарел, утратил хватку. - Евгений Осипович наклонился вперед и доверительно понизил голос. - Последние дни доживает. Сами видите - вертят им как хотят эти его помпадуры Хуртинский и Ведищев. А пресловутый Храм! Ведь все соки из города высосал. Зачем, спрашивается? Сколько приютов да больниц на этакие деньжищи можно бы построить! Нет, наш Хеопс новоявленный желает непременно пирамиду после себя оставить.

     Эраст Петрович слушал внимательно, рта не раскрывал.

     - Понимаю, вам об этом рассуждать невместно. - Караченцев снова откинулся на спинку кресла. - Да вы просто послушайте человека, который к вам с искренней симпатией. Не скрою от вас, что при дворе Долгоруким недовольны. Малейшая с его стороны оплошность - и всё. На покой, в Ниццу. А тогда, Эраст Петрович, вся его московская хунта рассыплется. Придет новый человек, не чета этому. Приведет своих. Да уж и здесь они, его люди. Готовят.

     - Например, вы?

     Евгений Осипович одобрительно прищурился:

     - Вы схватываете с полуслова. А сие означает, что я могу не продолжать. Суть предложения вам понятна.

     В самом деле, не первопрестольная, а какие-то джунгли, подумал Эраст Петрович, глядя в светящиеся приязнью глаза рыжего обер-полицеймейстера - по всему видно, человека честного и неглупого. Коллежский асессор приятнейшим образом улыбнулся и развел руками:

     - Ценю ваше доверие и даже п-польщен. Возможно, с новым губернатором Москве будет и лучше. Впрочем, не берусь судить, ибо в московских делах пока ничего не смыслю. Однако я, ваше превосходительство, четыре г-года прожил в Японии и, знаете ли, совершенно объяпонился - иногда сам на себя удивляюсь. У японцев самурай - а мы с вами по их понятиям самураи - должен хранить верность своему сюзерену, каким бы скверным тот ни был. Иначе никак невозможно, вся система развалится. Владимир Андреевич мне не вполне сюзерен, однако же свободным от обязательств по отношению к нему я чувствовать себя не могу. Уж не обессудьте.

     - Что ж, жаль, - вздохнул генерал, поняв, что уговаривать бесполезно. - У вас могло бы быть большое будущее. Да, ничего. Может быть, еще и будет. На мою поддержку вы можете всегда рассчитывать. Смею ли я надеяться, что беседа останется между нами?

     - Да, - коротко ответил коллежский асессор, и Караченцев ему сразу поверил.

     - Пора, - сказал он, поднимаясь. - Распоряжусь насчет "Розы". Выберу вам помощников потолковей, а вы, в свою очередь...

     Они вышли из губернаторского кабинета, обговаривая на ходу последние детали предстоящей операции. Секунду спустя открылась маленькая дверка в углу - там располагалась комната для отдыха, где старый князь любил подремать после обеда. Из дверки, бесшумно ступая войлочными туфлями, вышел Фрол Григорьевич Ведищев. Его кустистые седые брови были сурово насуплены. Княжеский камердинер подошел к креслу, на котором минуту назад сидел обер-полицеймейстер, и свирепо плюнул коричневой табачной слюной прямо на кожаное сиденье.

 Глава шестая, в которой появляется женщина в черном

    В гостинице Эраста Петровича ждал сюрприз. Когда молодой человек приблизился к своему 20-ому номеру, дверь внезапно отворилась, и навстречу постояльцу выбежала дебелая горничная. Лица ее Фандорин не разглядел, поскольку оно было повернуто в сторону, однако же от внимания наблюдательного коллежского асессора не укрылись некоторые красноречивые детали: надетый наизнанку фартук, сбившаяся набок кружевная наколка и криво застегнутое платье. На пороге стоял довольный Маса, ничуть не смущенный внезапным возвращением хозяина.

     - Русские женщины очень хорошие, - с глубоким убеждением произнес слуга. - Я предполагал это и раньше, а теперь знаю наверняка.

     - Наверняка? - с любопытством спросил Фандорин, разглядывая лоснящуюся, физиономию японца.

     - Да, господин. Они горячие и не требуют за любовь подарков. Не то что жительницы французского города Парижа.

     - Да ведь ты по-русски не знаешь, - покачал головой Эраст Петрович. - Как же ты с ней объяснился?

     - По-французски я тоже не знал. Но для объяснения с женщиной слова не нужны, - с важным видом поведал Маса. - Главное - дыхание и взгляд. Если дышишь громко и часто, женщина понимает, что ты в нее влюблен. А глазами надо делать вот так. - Он сощурил свои и без того узкие глазки, отчего те вдруг поразительным образом словно заискрились. Фандорин только хмыкнул. - После этого остается немножко поухаживать, и женщина уже не может устоять.

     - И как же ты ухаживал?

     - К каждой женщине нужен свой подход, господин. Худые любят сладости, толстые - цветы. Этой прекрасной женщине, которая убежала, заслышав ваши шаги, я подарил веточку магнолии, а потом сделал ей массаж шеи.

     - Где ты взял магнолию?

     - Там. - Маса показал куда-то вниз. - В горшках растут.

     - А при чем здесь массаж шеи?

     Слуга посмотрел на хозяина сожалеюще:

     - Массаж шеи переходит в массаж плеч, потом в массаж спины, потом...

     - Ясно, - вздохнул Эраст Петрович. - Можешь не продолжать. Подай-ка лучше сундучок с гримерными принадлежностями.

     Маса оживился:

     - У нас будет приключение?

     - Не у нас, а у меня. И вот еще что, утром я не успел сделать гимнастику, а мне нынче нужно быть в форме.

     Японец стал снимать хлопчатый халат, который обычно носил, находясь дома.

     - Господин, мы побегаем по потолку или опять будем драться? Лучше по потолку. Вот очень удобная стена.

     Фандорин осмотрел оклеенную обоями стену, лепной потолок и усомнился:

     - Больно высоко. Тут не меньше двенадцати сяку. Ну да ничего, попробуем.

     Маса уже стоял в одной набедренной повязке. На лоб он повязал чистенькую белую тряпицу, на которой красной тушью был выведен иероглиф "усердие". Эраст Петрович же переоделся в обтягивающее полосатое трико, обул каучуковые тапочки, потом немного попрыгал, поприседал и скомандовал:

     - Ити, ни, сан!

     Оба разом рванулись с места, взбежали вверх по стене и, совсем немного не достигнув потолка, оттолкнулись от вертикали. Сделав сальто в воздухе, приземлились на ноги.

     - Господин, я выше добежал - вон до той розочки, а вы на две розочки ниже, - похвастался Маса, показывая на обои.

     Вместо ответа Фандорин снова прокричал:

     - Ити, ни, сан!

     Головокружительный трюк был повторен, и на сей раз слуга, перекувырнувшись, коснулся ногой потолка.

     - Я достал, а вы нет! - сообщил он. - И это при том, господин, что у вас ноги значительно длиннее моих.

     - Ты сделан из резины, - проворчал слегка запыхавшийся Фандорин. - Ладно, теперь подеремся.

     Японец поклонился в пояс и без особой охоты встал в боевую стойку: ноги согнуты в коленях, ступни развернуты, руки расслаблены.

     Эраст Петрович, подпрыгнул, крутнулся в воздухе и довольно сильно задел не успевшего увернуться партнера носком тапочка по макушке.

     - Попадание раз! - крикнул он. - Давай!

     Маса сделал отвлекающее движение - сорвал со лба и отшвырнул в сторону свою белую повязку, а когда взгляд Фандорина непроизвольно проследовал за летящим предметом, слуга с гортанным криком прокатился упругим мячиком по полу и ударом ноги попробовал подсечь хозяина под щиколотку. Однако Эраст Петрович в последний момент отскочил-таки назад, да еще изловчился легонько стукнуть коротышку ребром ладони по уху.

     - Попадание два!

     Японец ловко вскочил на ноги и засеменил по комнате, описывая полукруг. Фандорин чуть переступал на месте, держа вывернутые ладони на уровне талии.

     - Ах да, господин, я совсем забыл, - проговорил Маса, не прекращая двигаться. - Мне нет прощения. К вам час назад приходила женщина. Вся в черном.

     Эраст Петрович опустил руки.

     - Какая женщина?

     И тут же получил удар ногой в грудь. Отлетел к стене, а Маса торжествующе воскликнул:

     - Попадание раз! Немолодая и некрасивая. Одежда у нее была совсем черная. Я не понял, чего она хочет, и она ушла.

     Фандорин стоял, потирая ушибленную грудь.

     - Тебе пора бы научиться по-русски. Пока меня не будет, возьми словарь, который я тебе подарил, и выучи восемьдесят слов.

     - Хватит и сорока! - возмутился Маса. - Вы мне просто мстите! И потом два слова я сегодня уже выучил: мираська, что означает "уважаемый господин" и китайтик - это по-русски "японец".

     - Догадываюсь, кто тебя учил. Только не вздумай называть "милашкой" меня. Восемьдесят слов, я сказал, восемьдесят. В следующий раз будешь драться честнее.

     Эраст Петрович сел перед зеркалом и занялся гримом.

     Перебрав несколько париков, выбрал темно-русый, скобкой, с ровным пробором посередине. Опустил свои подкрученные черные усики, поверх приклеил пышные, посветлее, к подбородку прицепил густую бороду веником. Покрасил в соответствующий цвет брови. Подвигал ими туда сюда, надул губы, пригасил блеск в глазах, помял румяные щеки, развалился на стуле и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, превратился в хамоватого охотнорядского купчика.

***

     В восьмом часу вечера к немецкому ресторану "Alpenrose" <"Альпийская роза" (нем.)> что на Софийке, подкатил лихач: пролетка лаковая, на стальных рессорах, у пары вороных гривы переплетены алыми лентами, спицы на колесах выкрашены охрой. Лихач оглушительно тпрукнул, да еще залихватски щелкнул кнутом.

     - Просыпайся, ваше здоровье, доставили в лучшем виде!

     Сзади, откинувшись на бархатном сиденье, похрапывал ездок - молодой купчина в длиннополом синем сюртуке, малиновом жилете и сапогах бутылками. На голове гуляки залихватски скособочился сияющий цилиндр.

     Купец приоткрыл осоловелые глаза, икнул:

     - К-куда?

     - Куда заказывали, ваше степенство. Она самая "Роза" и есть.

     Возле известного на всю Москву ресторана в ряд выстроились извозчики. Возницы смотрели на шумного лихача недовольно - раскричался, кнутом расстрелялся, только чужих лошадей напугал. Один извозчик, молодой парень с бритым, нервным лицом, в глянцевом кожане, подошел к баламуту и сердито напустился на него:

     - Ты чё размахался? Не на цыганской ярманке! Приехал и стой себе как все! - А вполголоса прибавил:

     - Езжай, Синельников. Привез - и езжай, не светись. У меня тут коляска. Передай Евгению Осиповичу, всё по плану.

     Купчик спрыгнул на тротуар, пошатнулся, махнул кучеру:

     - Вали! Ночевать тут буду.

     Лихач щелкнул кнутом и, по-разбойничьи присвистнув, покатил прочь, а загулявший охотнорядец сделал несколько неверных шагов и покачнулся. Бритый тут как тут - подхватил под локоток.

     - Давай помогу, ваше степенство. Неровен час оступишься...

     Заботливо взял под локоть, зашептал скороговоркой:

     - Агент Клюев, ваше высокоблагородие. Вон моя коляска, с рыжей лошадкой. Буду на козлах дожидаться. У черного хода агент Незнамов. Точильщика изображает, в клеенчатом фартуке. Объект десять минут как прибыл. Прицепил рыжую бороду. Какой-то дерганый весь. И при оружии - подмышка оттопырена. А вот это его превосходительство велели передать.

     Уже у самых дверей "извозчик" ловко сунул в карман купчине свернутый в осьмушку листок и, сняв картуз, низко поклонился, но на чай не получил и лишь досадливо крякнул, когда перед ним захлопнули дверь. Под насмешки возниц ("Что, ухарь, сорвал двугривенный?") поплелся назад к пролетке и понуро влез на козлы.

     Ресторан "Альпийская роза" вообще-то считался заведением чинным, европейским. Во всяком случае, в дневное время. В завтрак и обед сюда приходили московские немцы, как торговые, так и служилые. Кушали свиную ногу с кислой капустой, пили настоящее баварское пиво, читали берлинские, венские и рижские газеты. Но к вечеру скучные пивохлебы отправлялись по домам - подвести баланс по учетным книгам, поужинать да засветло на перину, а в "Розу" начинала стекаться публика повеселей и пощедрей. Преобладали все-таки иностранцы, из тех, кто легче нравом и при этом предпочитает веселиться не на русский, а на европейский лад, без пьяного крика и расхристанности. Русские если и заглядывали, то больше из любопытства, а с некоторых пор еще и для того, чтобы послушать, как поет мадемуазель Ванда.

     Охотнорядец остановился в беломраморном фойе, икнув, осмотрел колонны и ковровую лестницу, швырнул лакею свой ослепительный цилиндр и поманил метрдотеля.

     Первым делом сунул ему беленькую. Потом, обдав коньячным запахом, потребовал:

     - Ты мне, немец-перец-колбаса, стол обеспечь, и чтоб не какой у вас так на так пустой простаивает, а какой мне пондравится.

     - Народу много-с... - развел руками метрдотель, который был хоть и немец, но по-русски говорил на истинно московский лад.

     - Обеспечь, - погрозил ему пальцем купец. - Не то забедокурю! И это, где тут нужник у вас?

     Метрдотель пальцем подозвал лакея, и скандального гостя со всем почтением проводили в туалетную комнату, отделанную по последнему слову европейской техники: с фарфоровыми стульчаками, водосливом и обзеркаленными умывальниками. Но Тит Титыч немецкими новшествами не заинтересовался, а, велев лакею дожидаться снаружи, вынул из кармана свернутый листок и, сосредоточенно нахмурившись, стал читать.

     Это была расшифровка телефонного переговора.

     2 часа 17 минут пополудни. Абонент 1 - мужского пола, абонент 2 - женского пола.

     А1: Барышня, мне нумер 762... "Англия"? Здесь Георг Кнабе. Прошу позвать госпожу Ванду.

     Голос (пол не определен): Сию минуту-с.

     А2: Ванда у аппарата. Кто это?

     А1: (Помета на полях: "С сего места всё по-немецки"). Я. Срочное дело. Очень важно. Скажите мне одно, делали ли вы с ним что-нибудь? Вы понимаете, о чем я. Делали или нет? Говорите правду, заклинаю!

     А2: (после продолжительной паузы): То, что вы имеете в виду, я не сделала. Все произошло само. Но что с вами? У вас такой голос.

     А1: Нет, правда не делали? О, благодарение Господу! Вы не представляете, в каком я положении. Это кошмарный сон.

     А2: Я очень рада. (Одна фраза неразборчиво).

     А1: Не шутите. Все от меня отвернулись! Вместо похвалы за проявленную инициативу - черная неблагодарность. И даже хуже. Может получиться так, что известное вам событие не отдалит конфликт, а наоборот, его приблизит - вот что мне передали. Но ведь вы ничего не сделали?

     А2: Я же сказала: нет.

     А1: А где склянка?

     А2: У меня в нумере. И все так же запечатана.

     А1: Я должен у вас ее забрать. Сегодня же.

     А2: Я сегодня пою в ресторане и уйти не смогу. И так два вечера пропустила.

     А1: Знаю. Я буду. Уже заказал столик. На семь часов. Не удивляйтесь - я буду замаскирован. Так нужно для конспирации. Захватите склянку с собой. И вот еще что, фрейляйн Ванда, в последнее время вы что-то много себе стали позволять. Смотрите, я не тот, с кем можно шутки шутить.

     (А2, не отвечая, дает отбой.)

     Стенографировал и перевел с немецкого Юлий Шмидт.

     Внизу косым гвардейским почерком приписка: "Не убрал бы он ее с перепугу, а? Е.О."

***

     Из туалета купчина вышел явно посвежевший. Сопровождаемый метрдотелем, вошел в залу. Обвел мутным взглядом столы с невозможной белизны скатертями, сплошь в сиянии серебра и хрусталя. Сплюнул на сверкающий паркетный пол (метрдотель только поежился) и наконец ткнул пальцем в стол (слава богу, свободный) возле стены. Слева - два богатеньких студента в компании заливисто хохочущих модисток, справа - рыжебородый господин в клетчатом пиджаке. Сидит, смотрит на сцену, потягивает мозельское.

     Если бы не предупреждение агента Клюева, Фандорин нипочем не узнал бы герра Кнабе. Тоже мастер преображаться. Что ж, при его основной профессии это неудивительно.

     В зале недружно, но с энтузиазмом зааплодировали. На невысокую сцену вышла Ванда - тонкая, стремительная, похожая в своем переливающемся блестками платье на волшебную змейку.

     - Тоща-то, смотреть не на что, - фыркнула за соседним столом полненькая модистка, обиженная тем, что оба студента уставились на певицу во все глаза.

     Ванда обвела залу широко раскрытыми сияющими глазами и без предварительных слов, без музыкального вступления, негромко запела - пианист-аккомпаниатор подхватил мелодию уже вдогонку и пошел плести легкие кружева аккордов вкруг низкого, проникающего в самое сердце голоса.

     Зарыт на дальнем перекрестке

     Самоубийцы труп в песок;

     На ним растет цветочек синий,

     Самоубийц цветок...

     Там я стоял, вздыхая... Вечер

     Все сном и холодом облек.

     И при луне качался тихо

     Самоубийц цветок.

     Странный выбор для ресторана, подумал Фандорин, вслушиваясь в немецкие слова песни. Кажется, это из Гейне?

     В зале стало очень тихо, потом все разом захлопали, а давешняя ревнивая модистка даже крикнула "браво!". Эраст Петрович спохватился, что, кажется, вышел из роли, но никто вроде бы не заметил неуместно серьезного выражения, появившегося на пьяной физиономии охотнорядца. Во всяком случае, рыжебородый, что сидел за столом справа, смотрел только на сцену.

     Еще звучали последние аккорды печальной баллады, а Ванда уже защелкала пальцами, задавая быстрый ритм. Пианист, тряхнув кудлатой головой, скомкал концовку - обрушил все десять пальцев на клавиши, и публика закачалась на стульях в такт разухабистой парижской шансонетке.

     Какой-то русский господин, по виду из заводчиков, совершил странную манипуляцию: подозвал цветочницу, взял из корзины букетик анютиных глазок, и, обернув его сторублевой ассигнацией, послал Ванде. Та, не прекращая петь, понюхала букет и велела отослать обратно вместе со сторублевкой. Заводчик, до сего момента державшийся королем, заметно стушевался и два раза подряд выпил залпом по полному фужеру водки. На него почему-то поглядывали с насмешкой.

     Эраст Петрович про свою роль больше не забывал. Немного повалял дурака: налил шампанского в чайную чашку, а оттуда в блюдце. Надувая щеки, отпил - совсем чуть-чуть, чтоб не захмелеть, но с громким хлюпаньем. Официанту велел принести еще шампанского ("Да не ланинского, а взаправдышного, моэту") и зажарить поросенка, только непременно живого, и чтоб сначала принесли показать, "а то знаю я вас, немчуру, убоину с ледника подсунете". Расчет у Фандорина был на то, что живого поросенка искать будут долго, а тем временем ситуация так или иначе разрешится.

     Замаскированный Кнабе косился на шумного соседа с неудовольствием, но большого интереса к нему не проявлял. Резидент четырежды доставал брегет, и видно было, что нервничает. Без пяти минут восемь Ванда объявила, что исполняет последнюю песню перед перерывом и затянула сентиментальную ирландскую балладу о Молли, не дождавшейся милого с войны. Кое-кто из сидевших в зале утирал слезы.

     Сейчас допоет и подсядет к Кнабе, предположил Фандорин и изготовился: упал лбом на локоть, словно бы сомлев, однако прядь с правого уха откинул и, согласно науке о концентрации, отключил все органы чувств кроме слуха. Так сказать, превратился в правое ухо. Пение Ванды теперь доносилось словно бы издалека, зато малейшие движения герра Кнабе отдавались с особенной ясностью. Немец сидел беспокойно: скрипел стулом, шаркал ногами, потом вдруг застучал каблуками. Эраст Петрович на всякий случай повернул голову, приоткрыл глаз - и вовремя: успел увидеть, как рыжебородый бесшумно выскальзывает в боковую дверь.

     В зале грянули аплодисменты.

     - Богиня! - крикнул растроганный студент. Модистки громко хлопали.

     Тихая ретирада герра Кнабе коллежскому асессору очень не понравилась. В сочетании с маскарадом и фальшивой фамилией это выглядело тревожно.

     Купчик резко встал, уронил стул и доверительно сообщил веселой компании за соседним столом:

     - Облегчиться приспичило. - И, слегка покачиваясь, пошел к боковому выходу.

     - Сударь! - подлетел сзади официант. - Туалетное помещение не там.

     - Уйди. - Не оборачиваясь отпихнул его варвар. - Где жалаем, там и облегчаемся.

     Официант в ужасе застыл на месте, а купец, широко ступая, зашагал дальше. Ах, нехорошо. Торопиться надо. Вот и Ванда уж со сцены за кулисы упорхнула.

     Перед самой дверью возникло новое препятствие. Навстречу капризному клиенту несли отчаянно визжащего поросенка.

     - Вот, как заказывали! - гордо предъявил свой трофей запыхавшийся повар. - Живехонек. Прикажете жарить?

     Эраст Петрович посмотрел в наполненные ужасом розовые глазки поросенка и вдруг пожалел бедного малютку, родившегося на свет лишь для того, чтобы угодить в брюхо какого-нибудь обжоры.

     Купец рявкнул:

     - Мал ишшо, пущай жир нагуляет!

     Повар обескуражено прижал к груди парнокопытное, а самодур, ударившись о косяк, вывалился в коридор.

     Так, лихорадочно соображал Фандорин. Направо - это в вестибюль. Значит, службы и уборная Ванды налево.

     Бегом бросился по коридору. За углом, в полутемном закутке раздался вскрик, там шла какая-то возня.

     Эраст Петрович ринулся на шум и увидел, как рыжебородый, обхватив Ванду сзади, зажимает ей ладонью рот и тащит к горлу певицы узкую полоску стали.

     Ванда вцепилась обеими руками в широкое, поросшее рыжеватыми волосами запястье, но расстояние между клинком и тонкой шеей быстро сокращалось.

     - Стой! Полиция! - осипшим от волнения голосом крикнул Фандорин, и тут герр Кнабе проявил недюжинную быстроту реакции: толкнул барахтающуюся Ванду прямо на Эраста Петровича. Тот непроизвольно обхватил барышню за худые плечи, и она, вся дрожа, вцепилась в своего спасителя мертвой хваткой. Немец же в два прыжка обогнул их и помчался по коридору, на бегу роясь под мышкой. Фандорин заметил, как рука бегущего вынырнула с чем-то черным, тяжелым и едва успел повалить Ванду на пол, подмяв ее под себя. Еще секунда - и пуля пронзила бы обоих. На миг коллежский асессор оглох от грохота, наполнившего тесный коридор. Ванда отчаянно взвизгнула и забилась под молодым человеком.

     - Это я, Фандорин! - пропыхтел он, приподнимаясь. - Пустите.

     Он вскочил было на ноги, но Ванда, лежа на полу, крепко держала его за щиколотку и истерично всхлипывала:

     - За что он, за что? Ой, не бросайте меня!

     Выдергивать ногу было бесполезно - певица вцепилась и не выпускала. Тогда Эраст Петрович нарочито спокойным голосом сказал:

     - Сами знаете, за что. Ну да бог милостив, обошлось.

     Он деликатно, но твердо разжал ее пальцы и побежал догонять резидента. Ничего, у подъезда Клюев. Толковый агент, не упустит. Во всяком случае, задержит.

     Однако, когда Фандорин выскочил из ресторанных дверей на набережную, оказалось, что дело обстоит из рук вон плохо. Кнабе уже сидел в английской одноместной коляске, так называемой эгоистке, и нахлестывал поджарого буланого конька. Конек замолотил по воздуху передними копытами и взял с места так резко, что немца отшвырнуло на спинку сиденья.

     Толковый агент Клюев сидел на тротуаре, зажав руками голову, и между пальцев бежала кровь.

     - Виноват, упустил, - глухо простонал он. - Я ему "Стой!", а он рукояткой в лоб...

     - Вставай! - Эраст Петрович рванул ушибленного за плечо, заставил подняться. - Уйдет!

     Сделав над собой усилие, Клюев мазнул по лицу бордовую жижу и боком-боком заковылял к пролетке.

     - Я ничего, только плывет все, - пробормотал он, залезая на козлы.

     Фандорин в один прыжок оказался сзади, Клюев тряхнул вожжами, и рыжая лошадка звонко зацокала по брусчатке, постепенно разгоняясь. Но медленно, слишком медленно. Эгоистка уже оторвалась шагов на сто.

     - Гони! - крикнул Эраст Петрович вялому Клюеву. - Гони!

     Оба экипажа на бешеной скорости - мелькали дома, вывески магазинов, остолбеневшие прохожие - вынеслись по короткой Софийке на широкую Лубянку, и тут погоня пошла всерьез. Городовой, что дежурил напротив фотографии Мебиуса, зашелся в негодующем свистке, помахал нарушителям кулаком, но и только. Эх, вот бы телефонный аппарат в пролетку, мимоходом примечталось Фандорину, да позвонить Караченцеву, чтоб выслал от жандармского управления пару колясок наперехват. Дурацкая и несвоевременная фантазия - вся надежда сейчас была только на рыжую. А она, голубушка, старалась вовсю: отчаянно выбрасывала крепкие ноги, мотала гривой, косилась назад безумно выпученным глазом - хорошо ли, мол, не наподдать ли, мол, еще пуще. Наподдай, милая, наподдай, взмолился Эраст Петрович. Клюев, кажется, немного очухался, и, стоя, щелкал кнутом да улюлюкал так, будто по тихой вечерней улице неслась целая Мамаева орда.

     Расстояние до эгоистки понемногу сокращалось. Кнабе обеспокоено оглянулся раз, другой, и, похоже, понял, что не уйти. Когда оставалось шагов тридцать, резидент обернулся, выставил назад левую руку с револьвером и выстрелил. Клюев пригнулся.

     - Меткий, черт! Прямо над ухом визгнула! Это он из "рейхсревольвера" содит! Стреляйте, ваше высокоблагородие! По коню стреляйте! Упустим!

     - Конь-то в чем виноват? - проворчал Фандорин, вспомнив давешнего поросенка. На самом деле он, конечно, не пожалел бы буланого ради интересов отчизны, да вот беда - не приспособлен "герсталь-агент" для прицельной стрельбы с такого расстояния. Не дай бог, подстрелишь вместо конька самого герра Кнабе, и вся операция будет провалена.

     На углу Сретенского бульвара немец снова обернулся и, прицелившись чуть дольше, дунул из ствола дымом. В тот же миг Клюев рухнул навзничь, прямо на Эраста Петровича. Один глаз испуганно смотрел коллежскому асессору в лицо, вместо второго образовалась красная яма.

     - Ваше высоко... - шевельнулись губы и не договорили.

     Коляску повело на сторону, и Фандорин был вынужден бесцеремонно оттолкнуть упавшего. Подхватил вожжи, натянул - ив самый раз, а то пролетку разнесло бы вдребезги о чугунную решетку бульвара. Разгорячившаяся рыжая все норовила бежать дальше, но левое переднее колесо зацепилось за тумбу.

     Эраст Петрович склонился над агентом и увидел, что единственный оставшийся глаз у того уже не испуганный, а сосредоточенно-остановившийся, будто Клюев рассматривал наверху нечто очень интересное, поинтересней, чем небо и облака.

     Фандорин механически потянулся снять шляпу, но шляпы не было, ибо замечательный цилиндр так и остался в гардеробе "Альпийской розы".

     Отличный выходил результат: агент убит, Кнабе ушел.

     А куда, собственно, ушел? Кроме дома на Каретном резиденту пока податься некуда. Непременно должен туда наведаться, хоть на пять минут - запасные документы прихватить, деньги, компрометаж уничтожить.

     Предаваться скорби было некогда. Эраст Петрович подхватил убитого подмышки и выволок из пролетки - посадил спиной к решетке.

     - Ты посиди тут пока, Клюев, - пробормотал коллежский асессор и, не обращая внимания на замерших от ужаса и любопытства прохожих, полез на козлы.

     У подъезда красивого доходного дома, где на третьем этаже квартировал представитель банкирского дома "Кербель унд Шмидт", стояла знакомая эгоистка. Буланый, весь в мыле, нервно переступал на месте и мотал мокрой башкой. Фандорин ринулся в подъезд.

     - Стой, куда? - схватил его за руку мордатый швейцар, но немедленно, без лишних объяснений, получил кулаком в скулу и отлетел в сторону.

     Наверху хлопнула дверь. Кажется, как раз на третьем! Эраст Петрович прыгал через две ступеньки. "Герсталь" держал наготове. Стрелять два раза - в правую руку и в левую. Ванду он резал правой, а стрелял левой. Значит, в равной степени владеет обеими.

     А вот и дверь с медной табличкой "Hans-Georg Knabe". Фандорин рванул бронзовую ручку - не заперто. Дальше двигался быстро, но с предосторожностями. Руку с револьвером выставил вперед, предохранитель снял.

     В длинном коридоре было сумрачно - свет падал только из открытого окна, расположенного в дальнем конце. Вот почему Эраст Петрович, ожидавший опасности спереди и сбоку, но никак не снизу, не заметил под ногами продолговатый предмет, споткнулся и чуть не грохнулся во весь рост. Проворно развернувшись, он изготовился стрелять, но это не понадобилось.

     Ничком, откинув одну руку вперед, на полу лежала знакомая фигура в клетчатом пиджаке с задравшимися полами. Мистика, - вот первое, что подумал Эраст Петрович. Он перевернул лежащего на спину и сразу увидел деревянную рукоятку мясницкого ножа, торчавшую из правого бока. Выходило, что мистика не при чем. Резидент был убит, и, судя по пульсирующей из раны крови, убит только что.

     Фандорин азартно прищурился и пробежал по комнатам. Там был разгром: все перевернуто вверх дном, книги раскиданы по полу, в спальне белой поземкой витал пух из распоротой перины. И ни души.

     Эраст Петрович выглянул в окошко, предназначенное для освещения коридора, и увидел, что прямо под ним - крыша пристройки. Вон оно что!

     Спрыгнув вниз, сыщик загрохотал по железу. Вид с крыши открывался замечательный: алый закат над колокольнями и башнями Москвы, и по алому - черная рябь воронья. Но коллежский асессор, в обычное время весьма чувствительный к красоте, на чудесную панораму даже не взглянул.

     Странная штука. Убийца исчез, а между тем деться с крыши ему было решительно некуда. Не на небо же улетел?

     Два часа спустя квартиру в Каретном было не узнать. По тесным комнатам сновали сыскные чины, сотрудники из шифровального отдела нумеровали и раскладывали по картонным папкам все обнаруженные бумажки, жандармский фотограф делал снимки трупа в разных ракурсах. Начальство - обер-полицеймейстер, глава секретного отделения губернаторской канцелярии и чиновник для особых поручений - расположились на кухне, ибо обыск там уже завершился.

     - Какие соображения у господ сыщиков? - спросил Хуртинский, отправляя в ноздрю понюшку табака.

     - Картина ясная, - пожал плечами Караченцев. - Имитация ограбления. Рассчитано на идиотов. Устроили разгром, а ценного ничего не взяли. И тайники не тронуты: оружие, шифровальная книга, технические средства - все на месте. Видно, надеялись, не докопаемся.

     - Ап-чхи! - оглушительно чихнул надворный советник, однако пожеланий здоровья не дождался.

     Генерал отвернулся от него и продолжил, обращаясь к Фандорину:

     - Особенно "правдоподобная" деталь - орудие убийства. Нож взят вон оттуда. - Он показал на крючки, где были развешаны ножи разного размера. Один крючок был пуст. - Мол, грабитель схватил первое, что попалось под руку. Чисто немецкая, топорная хитрость. Удар в печень нанесен в высшей степени профессионально. Кто-то подстерегал нашего герра Кнабе в темном коридоре.

     - Кто же-с? - спросил Петр Парменович, аккуратно заряжая вторую ноздрю.

     Обер-полицеймейстер не снизошел до объяснения, и отвечать пришлось Эрасту Петровичу:

     - Вероятно, свои. Б-больше вроде бы некому.

     - Перетрусили колбасники, дипломатического конфликта боятся, - кивнул Евгений Осипович. - Ограбление, конечно фикция. К чему перину-то вспарывать? Нет, это они концы в воду. Нехорошо, майне херрен, не по-христиански - собственного резидента, как свинью на бойне. Но причину паники понимаю. Тут ведь при разоблачении не просто скандалом - войной пахнет. Зарвался капитан генерального штаба, перестарался. Излишнее рвение - штука опасная. Так ему и надо, карьеристу. Однако что ж, господа, наша работа исполнена. Картина смерти генерала Соболева прояснилась. Далее пускай высшее начальство решает. Что с Вандой-то делать?

     - Она к смерти Соболева к-касательства не имеет, - сказал Фандорин. - А за свои контакты с германским резидентом наказана достаточно. Чуть жизни не лишилась.

     - Не трогать певичку, - поддержал Хуртинский. - Иначе многое всплывет, что не надо бы.

     - Итак, - подытожил обер-полицеймейстер, очевидно, прикидывая, как будет составлять рапорт в высшие сферы, - следствие всего за два дня полностью восстановило цепь событий. Немецкий резидент Кнабе, желая отличиться перед своим начальством, на собственный страх и риск задумал устранить лучшего русского полководца, известного своим воинствующим антигерманизмом и являющегося признанным вождем русской националистической партии. Узнав о предстоящем приезде Соболева в Москву, Кнабе подставил генералу дамочку полусвета, которой вручил склянку с неким сильнодействующим ядом. Ядом агентка не пожелала или не успела воспользоваться. В настоящее время запечатанная склянка у нее изъята и находится в московском губернском жандармском управлении. Смерть генерала произошла вследствие естественных причин, однако Кнабе об этом не знал и поспешил доложить в Берлин о проведенной акции, ожидая награды. Берлинское начальство пришло в ужас и, предвидя возможные последствия такого политического убийства, решило немедленно избавиться от чересчур ретивого резидента, что и было исполнено. Прямых поводов для дипломатического демарша в адрес германского правительства не усматривается, тем более что сам факт покушения отсутствовал. - И Евгений Осипович закончил уже обычным, не рапортным тоном. - Шустрого гауптмана погубило роковое стечение обстоятельств. Туда ему, мерзавцу, и дорога.

     Хуртинский поднялся:

     - Аминь. Ну, господа, вы тут заканчивайте, а я с вашего позволения откланяюсь. Его сиятельство ждет моего доклада.

     До гостиницы Эраст Петрович добрался уже далеко за полночь. В коридоре перед дверью неподвижно стоял Маса.

     - Господин, она опять тут, - лаконично сообщил японец.

     - Кто?

     - Женщина в черном. Пришла и не уходит. Я посмотрел в словаре, сказал, что вы придете неизвестно когда: "Господзин ситяс нет. Потом есчь". Она села и сидит. Три часа сидит, а я тут стою.

     Эраст Петрович, вздохнув, приоткрыл дверь и заглянул в щель. У стола, сложив руки на коленях, сидела золотоволосая девушка в траурном платье и широкополой шляпе с черной вуалью. Было видно опущенные длинные ресницы, тонкий нос с легкой горбинкой, точеный овал лица. Услышав скрип, незнакомка подняла глаза, и Фандорин замер - до того они были прекрасны. Инстинктивно отпрянув от двери, коллежский асессор прошипел:

     - Маса, ты же говорил, немолодая. Ей не больше двадцати пяти!

     - Европейские женщины так старо выглядят, - покачал головой Маса. - Да и потом, господин, разве двадцать пять лет - это молодая?

     - Ты говорил, некрасивая!

     - Некрасивая и есть, бедняжка. Желтые волосы, большой нос и водянистые глаза - совсем, как ваши, господин.

     - Ну да, - прошептал уязвленный Эраст Петрович, - ты один у нас красавец.

     И, еще раз глубоко вздохнув, но уже совсем в другом смысле, вошел в комнату.

     - Господин Фандорин? - спросила девушка, порывисто поднимаясь. - Ведь это вы ведете расследование обстоятельств смерти Михаила Дмитриевича Соболева? Мне сказал Гукмасов.

     Эраст Петрович, молча поклонившись, вгляделся в лицо незнакомки. Сочетание воли и хрупкости, ума и женственности - такое в девичьих чертах увидишь не часто. Пожалуй, барышня чем-то напоминала Ванду, только в линии рта не было ни малейших признаков жесткости и циничной насмешливости.

     Ночная посетительница приблизилась к молодому человеку вплотную, заглянула ему в глаза и дрожащим не то от сдерживаемых слез, не то от ярости голосом спросила:

     - Известно ли вам, что Михаила Дмитриевича убили? Фандорин нахмурился.

     - Да-да, его убили, - Глаза девушки лихорадочно блестели. - Из-за этого проклятого портфеля!

 Глава седьмая, в которой все скорбят, а Фандорин попусту теряет время

 В воскресенье с раннего утра по безмятежному, белесому от яркого солнца московскому небу плыл неумолчный колокольный звон. И день вроде бы выдался погожий, и золотые луковки бесчисленных храмов сияли так, что хоть зажмурься, а тоскливо и холодно было на душе у раскинувшегося на невысоких холмах города. Уныло, скучно гудели прославленные колокола - это Москва печалилась молебствием об упокоении новопреставленного раба Божия Михаила.

     Усопший подолгу живал в Петербурге, в древней столице бывал только наездами, однако же Москва любила его сильней, чем холодный чиновный Питер, любила самозабвенно, по-бабьи, не очень задумываясь о достоинствах своего кумира. Достаточно того, что был он хорош собой и славен победами, а более всего полюбился москвичам Соболев тем, что чувствовали они в нем истинно русского человека, без чужестранных фанаберии и экивоков. Потому-то и висели литографии с Белым Генералом в размашистой бороде и с вострой саблей наголо чуть не в каждом доме Москвы - и у мелкого чиновничества, и у купцов, и у мещанства.

     Такой скорби город не выказывал и в прошлом марте, когда служили панихиды по злодейски убиенному императору Александру Освободителю и целый год потом ходили в трауре - не наряжались, гуляний не устраивали, причесок не делали и комедий не играли.

     Еще задолго до того, как через весь центр отправилась похоронная процессия к Красным Воротам, где в храме Трех Святителей должно было состояться отпевание, тротуары, окна, балконы и даже крыши по Театральному проезду, Лубянке и Мясницкой были сплошь запружены зрителями. Мальчишки расположились на деревьях, а самые отчаянные - на водосточных трубах. По всему пути следования катафалка выстроились шпалерами войска гарнизона и воспитанники Александровского и Юнкерского училищ. На Рязанском вокзале уж дожидался траурный поезд из пятнадцати вагонов, разукрашенных флагами, георгиевскими крестами и дубовыми листьями. Раз Петербург не пожелал проститься с героем - ему поклонится Русь-матушка, самое сердце которой расположено меж Москвой и Рязанью, где в селе Спасском Раненбургского уезда Белому Генералу суждено было обрести вечное успокоение.

     Шествие растянулось на добрую версту: одних подушек с орденами покойного было за два десятка. Звезду Святого Георгия первой степени нес командующий Петербургским военным округом генерал-от-инфантерии Ганецкий. А венков-то, венков! Саженный от торговцев Охотного Ряда, да от Английского клуба, да от Московской мещанской управы, да от георгиевских кавалеров - всех и не перечислишь. Перед катафалком - орудийным лафетом, застланным малиновым бархатом и увенчанным золотым балдахином, - ехали герольды с перевернутыми факелами, потом распорядители похорон: генерал-губернатор и военный министр. Позади гроба, в одиночестве, на вороной арабской кобыле следовал брат и личный представитель государя великий князь, Кирилл Александрович. За ним адъютанты вели под уздцы под траурной попоной белоснежного Баязета, знаменитого Соболевского ахалтекинца. А далее маршировал замедленным шагом почетный караул, несли еще венки, поскромнее, и шли с обнаженными головами важнейшие гости - сановники, генералы, гласные городской Думы, денежные тузы. Величественное было зрелище, даже и сравнить не с чем.

     Июньское солнце словно устыдилось своей неуместной лучезарности и укрылось за тучами, день посерел, и, когда процессия достигла Красных Ворот, где всхлипывала и крестилась стотысячная толпа, заморосил мелкий, плаксивый дождик. Природа пришла в гармонию с настроением общества.

     Фандорин продирался через густую толпу, пытаясь разыскать обер-полицеймейстера. В восьмом часу, ни свет ни заря, явился к генералу домой, на Тверской бульвар, да опоздал - сказали, что его превосходительство уже отбыл к Дюссо. Шутка ли - такой день, такая ответственность. И все на нем, на Евгении Осиповиче.

     Далее потянулась череда невезения. У выхода из гостиницы "Дюссо" жандармский капитан сказал Эрасту Петровичу, что генерал "вот только сию минуту был и ускакал в управление". В управлении на Малой Никитской Караченцева тоже не оказалось - умчался наводить порядок перед храмом, где грозила начаться давка.

     Решить неотложную, жизненно важную проблему мог бы генерал-губернатор. Того и искать не надо было - вон он, отовсюду виден: сидит бронзовой конногвардейской посадкой на сером в яблоках жеребце, возглавляет траурную процессию. Поди-ка к нему подступись.

     В церкви Трех Святителей, куда Фандорин проник лишь благодаря кстати подвернувшемуся Князеву секретарю, дела обстояли не лучше. Использовав науку "крадущихся", Эраст Петрович протиснулся чуть ли не к самому фобу, но дальше спины смыкались сплошной стеной. Владимир Андреевич стоял рядом с великим князем и герцогом Лихтенбургским торжественный, припомаженный, со старческой слезой в выпученных глазах. Поговорить с ним не было никакой возможности, а если б и была, вряд ли он сейчас оценил бы срочность дела.

     Злясь от бессилия, Фандорин прослушал трогательную речь преосвященного Амвросия, толковавшего о неисповедимости путей Господних. Бледный от волнения кадетик продекламировал звонким голосом длинную стихотворную эпитафию, которая заканчивалась словами:

     И не его ль кичливый враг

     Как грома Божия боялся?

     Пускай теперь он тлен и прах,

     Но дух героя в нас остался!

     Все вокруг снова, уж не в первый и не второй раз, прослезились. Зашаркали, полезли за носовыми платками. Церемония разворачивалась с подобающей случаю неспешностью.

     А время между тем уходило.

***

     Минувшей ночью Фандорину открылись новые обстоятельства, представившие дело в совершенно ином свете. Ночная гостья, которую непривычный к европейскому канону слуга счел немолодой и некрасивой, а его склонный к романтизму господин - интригующей и прекрасной, оказалась преподавательницей минской женской гимназии Екатериной Александровной Головиной. Несмотря на хрупкую конституцию и явно расстроенные чувства, Екатерина Александровна выражалась с несвойственной для гимназических учительниц решительностью и прямотой - то ли от природы была такова, то ли горе ожесточило.

     - Господин Фандорин, - начала она, с нарочитой ясностью выговаривая каждый слог, - я сразу должна объяснить вам, какого рода отношения связывали меня с... с... покойным. - Это слово ей никак не давалось. По высокому, чистому лбу пролегла страдальческая линия, но голос не дрогнул. Спартанка, подумал Эраст Петрович. Как есть спартанка. - Иначе вы не поймете, почему я знаю то, что не было известно никому другому, в том числе ближайшим помощникам Михаила Дмитриевича. Мы с Мишелем любили друг друга. - Госпожа Головина испытующе посмотрела на Фандорина и, очевидно не удовлетворенная вежливо-внимательным выражением его лица, сочла нужным уточнить. - Я была его возлюбленной.

     Екатерина Александровна прижала к груди сжатые в кулачки руки и в этот момент вновь показалась Эрасту Петровичу похожей на Ванду, когда та говорила о свободной любви - то же выражение вызова и готовности к оскорблению. Коллежский асессор смотрел на барышню все так же - вежливо и без малейшего осуждения. Та вздохнула и пояснила тупице еще раз:

     - Мы жили как муж и жена, понимаете? Поэтому со мной он был откровенней, чем с другими.

     - Я это понял, сударыня, п-продолжайте. - впервые разомкнул уста Эраст Петрович.

     - Но ведь вы знаете, что у Мишеля была законная супруга, - все-таки сочла нужным уточнить Екатерина Александровна, всем видом показывая, что желает избежать каких-либо недомолвок и своего статуса ничуть не стыдится.

     - Знаю, урожденная княжна Титова. Однако Михаил Дмитриевич с ней давно расстался, она даже на похороны не п-приехала. Вы рассказывайте про портфель.

     - Да-да, - сбилась Головина. - Но я хочу по порядку. Потому что должна сначала объяснить... Месяц назад у нас с Мишелем произошла ссора... - Она вспыхнула. - В общем, мы расстались и с тех пор не виделись. Он уехал на маневры, потом вернулся на день в Минск и сразу...

     - Мне известны передвижения Михаила Дмитриевича за последний месяц, - учтиво, но непреклонно вернул собеседницу к главному Фандорин.

     Та помедлила и вдруг отчеканила:

     - А известно ли вам, сударь, что в мае Мишель обратил в наличность все свои акции и ценные бумаги, забрал со счетов все деньги, сделал закладную на свое рязанское имение, да еще взял большую ссуду в банке?

     - Для чего? - нахмурился Эраст Петрович. Екатерина Александровна потупилась.

     - Этого я не знаю. У него было какое-то тайное и очень важное для него дело, в которое он не желал меня посвящать. Я сердилась, мы ссорились... Я никогда не разделяла политических взглядов Мишеля - Россия для русских, объединенное славянство, собственный неевропейский путь и прочая дикость. Наша последняя, окончательная ссора тоже была отчасти вызвана этим. Но было и другое... Я чувствовала, что перестала занимать главное место в его жизни. Там появилось что-то более значительное, чем я... - Она покраснела. - А может быть, не что-то, а кто-то... Ладно, это несущественно. Существенно другое. - Головина понизила голос. - Все деньги лежали в портфеле, который Мишель купил в Париже, во время своего февральского турне. Коричневый, кожаный, с двумя серебряными замками, запирающимися на маленькие ключики.

     Фандорин прищурился, пытаясь вспомнить, был ли такой портфель среди вещей покойного во время осмотра номера 47. Нет, определенно не было.

     - Он говорил мне, что деньги ему понадобятся для поездки в Москву и Петербург, - продолжила учительница. - Поездка должна была состояться в конце июня, сразу по завершении маневров. Вы ведь не нашли портфель в его вещах?

     Эраст Петрович отрицательно покачал головой.

     - И Гукмасов говорит, что портфель пропал. Мишель все время не выпускал его из рук, а в гостиничном нумере запер в сейф - Гукмасов сам это видел. Однако потом... уже после..., когда Прохор Ахрамеевич открыл сейф, там были только какие-то бумаги, а портфеля не было. Гукмасов не придал этому значения, потому что был в потрясении, да и вообще не знал, какая в портфеле была сумма.

     - К-какая же? - спросил Фандорин.

     - Насколько мне известно, более миллиона рублей, - тихо произнесла Екатерина Александровна.

     Эраст Петрович от удивления присвистнул, за что немедленно извинился. Все эти новости ему решительно не нравились. Тайное дело? Какое может быть тайное дело у генерал-адъютанта, генерала-от-инфантерии и командующего корпусом? И что это за бумаги, которые, оказывается, лежали в сейфе? Когда Фандорин в присутствии обер-полицеймейстера заглянул туда, сейф был совершенно пуст. Почему Гукмасов решился утаить бумаги от следствия? Это ведь не шутки. И главное - огромная, просто невероятная сумма! Зачем она понадобилась Соболеву? А центральный вопрос - куда исчезла?

     Глядя в озабоченное лицо коллежского асессора, Екатерина Александровна заговорила быстро, страстно:

     - Его убили, я знаю. Из-за этого проклятого миллиона. А потом каким-то образом изобразили смерть от естественных причин. Мишель был сильный, настоящий богатырь, его сердце выдержало бы сто лет битв и потрясений, он был создан для потрясений!

     - Да, - участливо кивнул Эраст Петрович, - все это говорят.

     - Я потому и не настаивала на браке, - не слушая, продолжила порозовевшая от бурных эмоций Головина, - что чувствовала: я не имею права, у него другая миссия, он не может принадлежать одной женщине, а объедков мне не надо... Господи, о чем я! Простите... - Она закрыла глаза рукой и дальше говорила уже медленней, через силу. - Когда вчера пришла телеграмма от Гукмасова, я сразу бросилась на вокзал. Я и тогда не поверила в паралич сердца, а когда узнала про исчезновение портфеля... Он убит, это несомненно. - Внезапно она схватила Фандорина за руку, и он подивился, сколько силы в ее тонких пальцах. - Найдите убийцу! Прохор Ахрамеевич говорит, что вы аналитический гений, что вы все можете. Сделайте это! Он не мог умереть от разрыва сердца. Вы не знали этого человека, как его знала я!

     Тут она наконец разрыдалась, по-детски ткнувшись лицом в грудь коллежскому асессору. Неловко обнимая барышню за плечи, Эраст Петрович вспомнил, как совсем недавно, при совершенно иных обстоятельствах, обнимал Ванду. Такие же хрупкие, беззащитные плечи, такой же аромат от волос. Пожалуй, понятно, почему Соболев увлекся певицей - он не могла не напомнить генералу его минскую любовь.

     - Так, как вы, я его, разумеется, не знал, - мягко сказал Фандорин. - Но я знал Михаила Дмитриевича достаточно, чтобы усомниться в естественности его кончины. Люди его склада своей смертью не умирают.

     Эраст Петрович усадил сотрясающуюся от рыданий девицу в кресло, а сам прошелся по комнате и вдруг восемь раз подряд громко хлопнул в ладоши.

     Екатерина Александровна дернулась и испуганно воззрилась на молодого человека сияющими от слез глазами.

     - Не обращайте внимания, - поспешил успокоить ее Фандорин. - Это восточное упражнение д-для концентрации. Помогает отмести второстепенное и сосредоточиться на основном. Идемте.

     Он решительно вышел в коридор, оторопевшая от неожиданности Головина бросилась следом. На ходу Эраст Петрович бросил дожидавшемуся за дверью Масе:

     - Возьми саквояж с инструментами и догоняй.

     Полминуты спустя, когда Фандорин и его спутница еще спускались по лестнице, японец уже был тут как тут - мелко переступая, пыхтел хозяину в затылок. В руке у слуги был маленький саквояж, в котором хранился весь потребный для расследования инструментарий - множество полезных и даже незаменимых для сыщика предметов.

     В вестибюле Эраст Петрович подозвал ночного портье и велел открыть 47-ой.

     - Никак невозможно, - развел руками служитель. - Господа жандармы навесили печать, а ключ изъяли-с. - Он понизил голос. - Там же покойник, царствие ему небесное. На рассвете их прибирать придут. С утра-то похороны.

     - Печать? Хорошо хоть почетный к-караул не приставили, - пробурчал Фандорин. - Вот глупо было бы - почетный караул в спальне. Ладно, сам открою. Ступай за мной, зажжешь там свечи.

     Войдя в "соболевский" коридор, коллежский асессор бестрепетной рукой сорвал с двери сургуч, вынул из саквояжа связку отмычек и через минуту уже был в нумере.

     Портье, опасливо косясь на закрытую дверь спальни и мелко крестясь, зажег свечи. Екатерина Александровна тоже смотрела на белый прямоугольник, за которым лежало набальзамированное тело. Взгляд ее зачарованно замер, губы беззвучно шевелились, однако Фандорину сейчас было не до учительницы и ее переживаний - он работал. Со второй печатью он расправился столь же бесцеремонно, а отмычка не понадобилась - спальня была не заперта.

     - Ну, что встал? - нетерпеливо оглянулся Эраст Петрович на служителя. - Свечи неси.

     И вошел в царство смерти.

     Гроб, слава Богу, был закрыт - иначе, пожалуй, пришлось бы не дело делать, а с барышней возиться. У изголовья лежал раскрытый молитвенник и оплывала толстая церковная свеча.

     - Сударыня, - крикнул Фандорин, оборотившись к гостиной. - Вас прошу сюда не входить. Помешаете. - И по-японски Масе. - Живо фонарь!

     Вооружившись английским электрическим фонариком, сразу же двинулся к сейфу. Посветил на замочную скважину, кинул через плечо:

     - Лупу номер четыре.

     Так-так. Крепко дверцу похватали - вон сколько отпечатков. В позапрошлом году, в Японии, Эраст Петрович при помощи профессора Гардинга весьма удачно провел расследование загадочного двойного убийства в английском сеттльменте, сняв на месте преступления отпечатки пальцев. Новая метода произвела настоящий фурор, однако для устройства в России дактилоскопической лаборатории и картотеки надобны годы. Ах, жалко - такие отчетливые следы. И как раз возле замочной скважины. Ну-ка, что там у нас внутри?

     - Лупу номер шесть.

     В сильном увеличении были отчетливо видны свежие царапины - стало быть, открывали не ключом, а отмычкой. И еще, странное дело, в скважине остались следы какого-то белого вещества. Фандорин подцепил миниатюрным пинцетом, рассмотрел. Кажется, воск. Любопытно.

     - Он сидел там? - раздался сзади тонкий, напряженный голос.

     Эраст Петрович досадливо обернулся. В дверях стояла Екатерина Александровна, зябко обхватив себя за локти. На гроб барышня не смотрела, даже старалась от него отвернуться, а разглядывала кресло, в котором якобы умер Соболев. Вот уж ни к чему ей знать, где это произошло на самом деле, подумал Фандорин.

     - Я просил вас сюда не входить! - сурово прикрикнул он на учительницу, потому что в подобной ситуации строгость действует лучше, чем сочувствие. Пусть вспомнит возлюбленная павшего генерала, зачем они пришли сюда среди ночи. Вспомнит и возьмет себя в руки. Головина молча повернулась и вышла в гостиную.

     - Присядьте! - громко сказал Фандорин. - Это может затянуться.

     Тщательный осмотр номера занял более двух часов. Портье давно перестал пугаться гроба, примостился в углу и затих, клюя носом. Маса ходил тенью за хозяином, мурлыча песенку, и время от времени подавал нужные инструменты. Екатерина Александровна в спальне более не показывалась. Фандорин раз выглянул - сидит за столом, уткнулась лбом в скрещенные руки. Словно почувствовав устремленный на нее взгляд, вскинулась, обожгла Эраста Петровича глазищами, но ни о чем не спросила.

     Лишь на рассвете, когда фонарь стал уже не нужен, Фандорин нашел зацепку. На подоконнике крайнего левого окна просматривался слабый отпечаток подошвы - узкой, словно бы женской, однако обувь была явно мужская, в лупу удалось даже разглядеть едва обозначившийся узор из крестов и звездочек. Эраст Петрович поднял голову. Форточка приоткрыта. Если б не след, он не придал бы этому никакого значения - больно узок лаз.

     - Эй, любезный, просыпайся-ка, - позвал он сонного портье. - В нумере уборку делали?

     - Никак нет, - ответил тот, протирая глаза. - Какая уборка. Сами изволите видеть. - И мотнул головой на гроб.

     - А окна открывали?

     - Не могу знать. Только навряд. Где покойник лежит, окон не открывают.

     Эраст Петрович осмотрел и остальные два окна, но ничего примечательного больше не обнаружил.

     В половине пятого осмотр пришлось прекратить. Явился гример с помощниками - готовить Ахиллеса к последней поездке на колеснице.

     Коллежский асессор отпустил служителя и распрощался с Екатериной Александровной, так ничего ей и не сказав. Она крепко пожала ему руку, пытливо посмотрела в глаза и сумела обойтись без лишних слов. Сказано - спартанка.

     Эрасту Петровичу не терпелось остаться одному - обдумать результаты обыска, выработать план действий. Несмотря на бессонную ночь, спать совсем не хотелось, да и усталости никакой не ощущалось. Вернувшись к себе, Фандорин стал анализировать.

     Вроде бы не так уж много дал ночной осмотр 47-го номера, а между тем картина вырисовывалась довольно ясная.

     Признаться, поначалу версия о том, что народного героя убили из-за денег, показалась Эрасту Петровичу невероятной и даже дикой. Но ведь влез кто-то в номер через форточку в ту самую ночь, вскрыл сейф и портфель похитил. И политика тут не при чем. Вор не взял хранившихся в несгораемом ящике бумаг, хотя бумаги эти были настолько важны, что Гукмасов счел необходимым изъять их до появления властей. Получается, что взломщик интересовался только портфелем?

     Что примечательно: вор знал, что Соболева ночью в номере нет и что он внезапно не вернется - сейф вскрывался обстоятельно, не спеша. Самое же знаменательное то, что обкраденный сейф не был оставлен нараспашку, а аккуратно закрыт, на что, как известно, требуется гораздо больше времени и сноровки, чем на вскрытие. Зачем понадобился лишний риск, если пропажа портфеля все равно будет постояльцем обнаружена? И к чему вылезать через форточку, когда можно бы через окно? Выводы...

     Фандорин встал и прошелся по комнате.

     Похититель знал, что Соболев к себе уже не вернется. Во всяком случае, живым. Это раз.

     Знал он и то, что никто кроме генерала хватиться портфеля не может, так как о миллионе известно только самому Соболеву. Это два.

     Все это подразумевает какой-то совершенно фантастический уровень осведомленности. Это три.

     Ну, и, разумеется, четыре: вора необходимо разыскать. Хотя бы потому, что он, возможно, не только вор, но и убийца. Миллион - это стимулус серьезный.

     Легко сказать - разыскать. Но как?

     Эраст Петрович сел к столу и придвинул пачку писчей бумаги.

     - Кисть и тушечницу? - подлетел Маса, до сей минуты неподвижно стоявший у стены и даже сопевший тише обычного, чтобы не мешать хозяину в постижении смысла Великой Спирали, на которую нанизаны все сущие причины и следствия, как очень большие, так и совсем маленькие. Фандорин кивнул, продолжая размышлять.

     Время дорого. Кто-то вчера ночью разбогател на целый миллион. Возможно, вор со своей добычей уже очень далеко. Но если умен - а по всему видно, что человечек ушлый, - то резких движений не делает и затаился.

     Кто может знать профессиональных медвежатников? Его превосходительство Евгений Осипович. Нанести визит? Так ведь спит генерал, набирается сил перед многотрудным днем. И потом, не хранит же он картотеку преступников у себя на дому. А в Сыскном в такую рань тоже никого не будет. Ждать, пока начнется присутствие?

     Ох, да есть ли у них картотека? Раньше, когда Фандорин сам работал в Сыскном, таких тонкостей в заводе не было. Нет, до утра ждать не стоит.

     Маса тем временем быстренько растер в квадратной лаковой мисочке сухую палочку туши, капнул воды, обмакнул кисточку и почтительно протянул Фандорину, а сам встал сзади, чтобы не отвлекать хозяина от каллиграфического упражнения.

     Эраст Петрович медленно поднял кисточку, секунду повременил и тщательно вывел на бумаге иероглиф "терпение", стараясь думать только об одном - чтобы знак получился идеальным. Вышло черт-те что: линии натужные, элементы дисгармонируют, сбоку клякса. Скомканный лист полетел на пол. За ним последовал второй, третий, четвертый. Кисть двигалась все быстрее, все уверенней. В восемнадцатый раз иероглиф получился совершенно безупречным.

     - На, сохрани. - Фандорин передал шедевр Масе.

     Тот полюбовался, одобрительно почмокал и уложил листок в специальную папочку из рисовой бумаги.

     А Эраст Петрович уже знал, что надо делать. На душе от простого и правильного решения сделалось спокойно. Правильные решения, они всегда просты. Сказано ведь: благородный муж не приступает к незнакомому делу, пока не наберется мудрости у учителя.

     - Собирайся, Маса, - сказал Фандорин. - Мы едем в гости к моему старому учителю.

     Ксаверий Феофилактович Грушин, бывший следственный пристав Сыскного управления, - вот кто ценнее любой картотеки. Под его отеческой, нестрогой опекой начинал юный Эраст Петрович свою сыщическую карьеру. Недолго довелось вместе прослужить, а научился многому. Стар Грушин, давно в отставке, но всю воровскую Москву знает, изучил за многолетнюю службу и вдоль и поперек. Бывало, идет с ним двадцатилетний Фандорин по Хитровке или, скажем, по разбойничьей Грачевке и только диву дается. Подходят к приставу то бандитские рожи, то кошмарные оборванцы, то напомаженные щеголи с убегающим взглядом, и каждый снимает шапку, кланяется, приветствует. С одним Ксаверий Феофилактович пошепчется, другому беззлобно по уху съездит, с третьим поздоровается за руку. И тут же, малость отойдя, объяснит зеленому письмоводителю: "Это Тишка Сырой, поездошник - у вокзалов промышляет, чемоданы из пролеток на ходу выхватывает. А это Гуля, сменщик первоклассный". "Сменщик?" - робко переспросил Эраст Петрович, оглядываясь на приличного с виду господина в котелке и с тросточкой. "Ну да, золотишко с рук продает. Очень ловко настоящее кольцо на подделку меняет. Покажет золото, а всунет золоченую медяшку. Почтенное ремесло, большого навыка требует". Остановится Грушин подле "играющих" - тех, кто простаков в три наперстка чистит, - и показывает: "Видите, юноша, Степка хлебный шарик под левый колпачок положил? Так не верьте глазам своим - шарик у него к ногтю приклеен, и под наперстком никогда не останется". "Что ж мы не арестуем их, мошенников!" - горячо восклицал Фандорин, а Грушин только ухмылялся: "Всем жить надо, голубчик. Я только одного требую - чтоб совесть помнили и догола никого не раздевали".

     У воровской Москвы пристав пользовался особым уважением - за справедливость, за то, что всякой птахе жить дает, а особо за бескорыстие. Не брал Ксаверий Феофилактович мзды, не то что другие полицианты, а потому каменных палат не нажил и, выйдя на пенсию, поселился в скромном замоскворецком домишке с огородом. Служа в далекой Японии по дипломатическому ведомству, Эраст Петрович время от времени получал весточки от своего прежнего начальника, а по переводе в Москву собирался непременно нанести ему визит, как только немного обустроится. Но выходило, что наведаться придется прямо сейчас.

     Когда извозчичья пролетка грохотала по Москворецкому мосту, залитому самым первым, неуверенным утренним светом, Маса озабоченно спросил:

     - Господин, а Гурусин-сэнсэй - он просто сэнсэй или онси?

     И пояснил свое сомнение, осуждающе качая головой:

     - Для почтительного визита к сэнсэю еще слишком рано, а для почтительнейшего визита к онси тем более.

     Сэнсэй - это просто учитель, а онси - нечто неизмеримо большее: учитель, к которому испытываешь глубокую и искреннюю благодарность.

     - Пожалуй, что онси, - Эраст Петрович посмотрел на красную, в полнебосвода, полосу рассвета и легкомысленно признал. - Рановато, конечно. Ну да у Грушина, поди, все равно бессонница.

     Ксаверий Феофилактович и в самом деле не спал. Он сидел у окошка маленького, но зато собственного домика, расположенного в переулочном лабиринте между двумя Ордынками, и предавался размышлениям о странных особенностях сна. То, что к старости человек спит меньше, чем в молодости, это, с одной стороны, вроде бы разумно и правильно. Чего попусту время тратить - все равно скоро отоспишься. С другой стороны, в молодости время куда как нужней. Бывало, носишься весь день с утра до ночи, с ног сбиваешься, еще бы часок-другой, и все дела бы переделал, а восемь часов подушке отдай. Такая иной раз жаль брала, да ничего не попишешь - природа своего требует. Теперь же вот вечерком часок-другой в палисадничке подремлешь и потом хоть всю ночь глаз не смыкай, а занять-то себя и нечем. Нынче новые времена, новые порядки. Списали старого конягу доживать в теплом стойле. Оно, конечно, спасибо, грех жаловаться. Только скучно. Супруга, земля ей пухом, третий год как преставилась. Единственная дочь Сашенька выскочила замуж за вертопраха-мичмана и уехала с мужем за тридевять земель, в город Владивосток. Кухарка Настасья, конечно, и сготовит, и обстирает, но поговорить-то ведь тоже хочется. Только о чем с ней, дурой, говорить? О ценах на керосин и семечки?

     А ведь мог бы еще пригодиться Грушин, ох как мог бы. И сила пока не вся вышла, и мозги, слава Богу, не заржавели. Прокидаетесь, господин полицмейстер. Много злодеев-то наловили с вашими бертильонажами дурацкими? По Москве пройти стало боязно - вмиг кошелек умыкнут, а по вечернему времени и свинчаткой по башке очень даже запросто получить можно.

     От мысленного препирательства с бывшим начальством Ксаверий Феофилактович обычно переходил к унынию. Отставной пристав был с собой честен: служба без него худо-бедно обойдется, а вот ему без нее тоска. Эх, бывало, выедешь с утра на расследование, внутри все звенит, будто пружину какую сжали до невозможности. Голова после кофею и первой трубочки ясная, мысли сами всю линию действий выстраивают. Это получается, и было счастье, это и была настоящая жизнь. Господи, вроде немало пожил-пережил, а пожить бы еще, вздохнул Грушин, неодобрительно глядя на выглянувшее из-за крыш солнце - снова будет долгий, пустой день.

     И услышал Господь. Прищурил Ксаверий Феофилактович дальнозоркие глаза на немощеную улицу - вроде коляска пылит со стороны Пятницкой. Седоков двое: один при галстуке, второй, низенький, в чем-то зеленом. Кто бы это с утра пораньше?

     После непременных объятий, поцелуев и расспросов, на которые Грушин отвечал крайне пространно, а Фандорин крайне коротко, перешли к делу. В подробности истории Эраст Петрович вдаваться не стал, тем более умолчал о Соболеве - лишь обрисовал условия задачи.

     В некой гостинице обчищен сейф. Почерк такой: замок вскрыт не слишком аккуратно - судя по царапинам, вор провозился изрядно. Характерная особенность: в скважине следы воска. Преступник отличается редкостной субтильностью конституции - пролез в форточку размером семь дюймов на четырнадцать. Был обут в сапоги или штиблеты с узором на подошве в виде крестиков и звездочек, стопа длиной предположительно девять дюймов, шириной - чуть менее трех... Закончить перечень условий задачки Фандорин не успел, потому что Ксаверий Феофилактович вдруг перебил молодого человека:

     - Сапоги.

     Коллежский асессор испуганно покосился на дремавшего в углу Масу. Не зря ли приехали, не выжил ли старый онси из ума?

     - Что?

     - Сапоги, - повторил пристав. - Не штиблеты. Хромовые сапоги, с зеркальным блеском. Других не носит.

     У Фандорина внутри все так и замерло. Он осторожненько, словно опасаясь вспугнуть, спросил:

     - Неужто знакомый субъект?

     - Отлично знаком. - Грушин довольно улыбнулся всем своим мягким, морщинистым лицом, на котором кожи было много больше, чем требовалось черепу. - Это Миша Маленький, больше некому. Только странно, что долго с сейфом возился, ему гостиничный сейф вскрыть - пара пустяков. Из медвежатников только Миша в фортку пролезает, и отмычки у него всегда воском смазаны - чувствительный очень, скрипу не выносит.

     - Миша Маленький? Кто т-таков?

     - Ну как же. - Ксаверий Феофилактович развязал кисет с табачком, не спеша набил трубку. - Король московских "деловых". Первостатейный бомбер по сейфам, и мокрушными гешефтами не брезгует. А также "кот", перекупщик краденого и главарь шайки. Широкого профиля мастер, уголовный Бенвенуто Челлини. Маленького росточка - два аршина и два вершка. Щупленький. Одевается с шиком. Хитер, изворотлив и по-звериному жесток. Личность на Хитровке очень даже известная.

     - Такая знаменитость и не на каторге? - удивился Фандорин.

     Пристав хмыкнул, с наслаждением присосался к трубке - первая утренняя затяжка, она самая сладкая.

     - Поди-ка, посади его. У меня не вышло, и навряд ли у нынешних получится. Он, мерзавец, своих человечков в полиции имеет - это уж наверняка. Сколько раз я пытался его прищучить. Какой там! - Грушин махнул рукой. - Уходит от любой облавы. Предупреждают, доброхоты. Да и боятся Мишу, ох как боятся. Шайка у него - душегуб на душегубе. Уж на что меня на Хитровке уважают, но про Мишу Маленького всегда молчок, хоть клещами рви. И то я ведь клещами рвать не буду, самое худое в зубы дам, а Миша потом не то что клещами, щипчиками раскаленными на кусочки расковыряет. Раз, тому четыре года, совсем я было к нему подобрался. Девку одну из его марух обработал, хорошая была девка, не совсем еще пропащая. Так перед самым делом, как мне Мишу в ихнем бандитском схроне брать, подбрасывают прямо к Сыскному мешок. А в нем моя осведомительница - внарезку распиленная, на двенадцать ломтей... Эх, Эраст Петрович, душа моя, я бы такого порассказал про его художества, да у вас, как я понимаю, времени нет. Иначе не приехали бы в полшестого утра.

     И Ксаверий Феофилактович, гордый своей проницательностью, хитро сощурился.

     - Мне очень нужен Миша Маленький, - нахмурившись, сказал Фандорин. - Это представляется невероятным, но он каким-то образом связан с... Впрочем, не имею права... Однако же, уверяю вас, что дело г-государственной важности и притом великой срочности. Вот поехать бы прямо сейчас и взять вашего Бенвенуто, а?

     Грушин развел руками:

     - Ишь чего захотели. Я на Хитровке все ходы-выходы знаю, а где Миша Маленький ночует, мне неведомо. Тут генеральная облава нужна. Только чтоб с самого верху шло, без приставов и квартальных - упредят. Оцепить всю Хитровку, и хорошенько, не спеша поработать. Глядишь, не самого Мишу, так кого-то из его шайки или марух подцепим. Но для этого потребно с полтыщи стражников, не меньше. И чтоб до последней минуты не знали, зачем. Это уж беспременно.

***

     Вот и рыскал Эраст Петрович с самого утра по охваченному скорбью городу, вот и метался меж Тверским бульваром и Красными Воротами, разыскивая самое что ни на есть высокое начальство. Уходило драгоценное время, уходило! С таким баснословным кушем мог Миша Маленький уже рвануть в веселый город Одессу, или в Ростов, или в Варшаву. Империя-то большая, есть где погулять фартовому человеку. С позавчерашней ночи сидит Миша на добыче, какая ему никогда и не снилась. По разумному, выждать бы маленько надо, притихнуть, поглядеть - будет шум или нет. Миша - калач тертый, все это наверняка понимает. Да только жгут ему бандитское сердце этакие деньги. Не выдержит долго - в отрыв уйдет. Если уже не ушел. Ах, как некстати с этими похоронами...

     Один раз, когда к гробу шагнул Кирилл Александрович и в церкви воцарилась почтительная тишина, Фандорин поймал на себе взгляд генерал-губернатора и отчаянно закивал головой, дабы привлечь к себе внимание его сиятельства, но князь ответил таким же киванием, тяжко вздохнул и скорбно воззрился на пылающую свечами люстру. Зато жестикуляция коллежского асессора была замечена его высочеством герцогом Лихтенбургским, который стоял среди всей этой византийской позолоты с видом несколько сконфуженным, крестился не так, как все, а слева направо и вообще, кажется, чувствовал себя не в своей тарелке. Чуть приподняв бровь, Евгений Максимилианович задержал взгляд на делающем какие-то знаки чиновнике и, немного подумав, тронул пальцем за плечо Хуртинского, чей прилизанный зачес выглядывал поверх губернаторского эполета. Петр Парменович оказался сообразительней своего начальника: вмиг понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, и ткнул подбородком в сторону бокового выхода - мол, туда пожалуйте, там и поговорим.

     Эраст Петрович снова заскользил через густую толпу, но уже в ином направлении - не к центру, а наискосок, так что теперь получалось быстрее. И все время, пока коллежский асессор протискивался через скорбящих, под сводами храма звучал глубокий, мужественный голос великого князя, которого все слушали с особенным вниманием. Дело было не только в том, что Кирилл Александрович - родной и любимый брат государя. Многим из присутствующих на панихиде было отлично известно, что этот красивый, статный генерал с немного хищным, ястребиным лицом не просто командует гвардией, а, можно сказать, является истинным правителем империи. Он шефствует и над военным министерством, и над Департаментом полиции, и, что еще существенней, над Отдельным корпусом жандармов. Самое же главное то, что царь, как поговаривали, не принимает ни одного сколько-нибудь важного решения, предварительно не обсудив его с братом. Пробираясь к выходу, Эраст Петрович прислушивался к речи великого князя и думал, что природа сыграла с Россией недобрую шутку: родиться бы одному брату на два года ранее, а другому на два года позднее, и самодержцем всероссийским стал бы не медлительный, вялый, угрюмый Александр, а умный, дальновидный и решительный Кирилл. Ах, как изменилась бы сонная русская жизнь! А как засверкала бы держава на мировой арене! Но нечего зря сетовать на природу и, если уже пенять, то не ей, матушке, а Провидению. Провидение же ничего без высшего резону не вершит, и если не суждено империи воспрянуть по мановению нового Петра, то, стало быть, не нужно это Господу. Готовит Он Третьему Риму какую-то иную, неведомую участь. Хорошо бы радостную и светлую. При этой мысли Фандорин перекрестился, что делал крайне редко, но движение это не привлекло ничьего внимания, ибо все вокруг осеняли себя крестом поминутно. Может быть, думали о том же?

     Славно говорил Кирилл - весомо, благородно, не казенно:

     - ...Многие сетуют на то, что этот доблестный герой, надежда русской земли, ушел от нас так внезапно и - что уж кривить душой - нелепо. Тот, кого называли Ахиллесом за легендарную воинскую удачливость, много раз спасавшую его от неминуемой гибели, пал не на поле брани, а умер тихой, сугубо статской смертью. Но так ли это? - Голос зазвенел античной бронзой. - Сердце Соболева разорвалось потому, что было источено годами тяжкой службы во имя отечества, ослаблено многочисленными ранами, полученными в сражениях с нашими врагами. Не Ахиллесом его следовало бы назвать, о нет! Надежно защищенный Стиксовой водой, Ахиллес был неуязвим для стрел и мечей, вплоть до самого последнего дня жизни он не пролил ни капли своей крови. А Михаил Дмитриевич носил на теле следы четырнадцати ран, каждая из которых невидимо приближала час его кончины. Нет, не с счастливчиком Ахиллесом следовало бы сравнивать Соболева, а скорее с благородным Гектором - простым смертным, рисковавшим жизнью наравне со своими воинами!

     Конца этой прочувствованной речи Эраст Петрович не услышал, потому что как раз на этом месте достиг, наконец, заветной двери, где уже поджидал его начальник секретного отделения губернаторской канцелярии.

     - Ну-с, что стряслось? - спросил надворный советник, двигая кожей высокого бледного лба, и потянул за собой Фандорина во двор, подальше от чужих ушей.

     Эраст Петрович со своей всегдашней математической ясностью и краткостью изложил суть дела, закончив словами:

     - Провести массовую облаву следует немедленно, никак не позднее нынешней ночи. Это шесть.

     Хуртинский слушал напряженно, дважды ахнул, а под конец даже тугой воротничок распустил.

     - Убили вы меня, Эраст Петрович, просто убили, - молвил он. - Это скандал похуже шпионского. Если героя Плевны умертвили из-за презренного металла, это же позор на весь мир. Хотя миллион, конечно, сумма отнюдь не презренная... - Петр Парменович захрустел пальцами, соображая. - Господи, что же делать, что делать... Соваться к Владимиру Андреевичу бессмысленно - не в том он нынче состоянии. Да и Караченцев не поможет - у него сейчас ни одного городового лишнего. Вечером следует ожидать всенародной ажитации по случаю прискорбного события, да и высоких особ сколько пожаловало - каждую надобно охранять и оберегать от террористов да бомбистов. Нет, милостивый государь, ничего сегодня с облавой не выйдет, даже и не думайте.

     - Так ведь упустим, - чуть не простонал Фандорин.

     - Уйдет.

     - Вероятнее всего, уже ушел, - мрачно вздохнул Хуртинский.

     - Если и ушел, так след еще свежий. Глядишь, какую-никакую ниточку и п-подцепим:

     Петр Парменович деликатнейшим образом взял собеседника под локоток:

     - Ваша правда. Время терять преступно. Я ведь не первый год московскими тайнами ведаю. Знаю и Мишу Маленького. Давненько к нему подбираюсь, да ловок, бестия. И вот что я вам скажу, дорогой Эраст Петрович.

     - Голос надворного советника зазвучал ласково, доверительно, всегда прищуренные глаза раскрылись во весь калибр и оказались умными, проницательными. - Откровенно говоря, вы мне поначалу не понравились. То есть совсем. Вертопрах, подумал я, белоподкладочник. Припорхнул на готовенькое, добытое потом и кровью. Но Хуртинский всегда готов признать, ежели не прав. Ошибался я на ваш счет - события последних двух дней это красноречивейше проявили. Вижу, что человек вы умнейший и опытнейший, а сыщик первостатейлый.

     Фандорин слегка поклонился, ожидая, что последует дальше.

     - И вот какое у меня к вам предложеньице. Если, конечно, не побоитесь... - Петр Парменович придвинулся вплотную и зашептал. - Чтоб нынешний вечер впустую не пропал, не прогуляться ли вам по хитровским притонам, не произвести ли разведочку? Мне известно, что вы непревзойденный мастер маскарада, так что для вас хитрованцем прикинуться - пара пустяков. Я бы вам подсказал, где вероятнее всего на Мишин след выйти. Располагаю сведениями. А я и провожатых выделю, самых наилучших своих агентов. Как, не побрезгуете такой работой? Или, может быть, боязно?

     - Не побрезгую и не боязно, - ответил Эраст Петрович, которому "предложеньице" надворного советника показалось очень даже неглупым. В самом деле, если уж полицейская операция невозможна, почему бы не попробовать самому?

     - А ежели ниточку подцепите, - продолжил Хуртинский, - то на рассвете можно бы и облаву. Вы мне только весточку пришлите. Пятьсот городовых я вам, конечно, не соберу, но столько и не понадобится. Вы ведь, надо полагать, круг поиска к тому времени сузите? Пошлите ко мне одного из моих людишек, а остальное уж я сам. И без его превосходительства Евгения Осиповича преотлично обойдемся.

     Эраст Петрович поморщился, уловив в этих словах отголосок московских интриг, о которых сейчас лучше было бы забыть.

     - Б-благодарю за предложенную помощь, но мне ваши люди не понадобятся, - сказал он. - Я привык обходиться сам. У меня очень толковый помощник.

     - Этот ваш японец? - проявил неожиданную осведомленность Хуртинский. Хотя что ж удивляться, такая у человека служба - всё про всех знать.

     - Да. Его мне будет вполне д-достаточно. От вас же мне требуется только одно: сообщите, где искать Мишу Маленького.

     Надворный советник набожно перекрестился на ударивший сверху звон колокола.

     - Есть на Хитровке отчаянное местечко. Трактир "Каторга" называется. Днем там обычная мерзкая пивнушка, а к ночи сползаются "деловые" - так на Москве бандитов зовут. И Миша Маленький частенько заглядывает. Самого не будет - кто-нибудь из его головорезов непременно объявится. Обратите внимание также на хозяина, отъявленнейший разбойник.

     Хуртинский неодобрительно покачал головой:

     - От моих агентов зря отказываетесь. Опасное место. Это вам не парижские тайны, а Хитровка. Никнут ножиком, и поминай как звали. Пускай хоть кто-нибудь из моих вас до "Каторги" доведет и снаружи подежурит. Право слово, не упрямьтесь.

     - Благодарю покорно, но я уж как-нибудь сам, - самонадеянно ответил Фандорин.

Глава восьмая, в которой происходит катастрофа

     - Настасья, что ты орешь, будто тебя режут? - сердито сказал Ксаверий Феофилактович, выглядывая на крик в прихожую.

     Кухарка была баба глупая, на язык невоздержанная, к хозяину непочтительная. Если и держал ее Грушин, то только по привычке и еще из-за того, что умела дура печь исключительные пироги с ревенем и печенкой. Но зычный ее голосина, которого Настасья отнюдь не берегла в вечных своих баталиях с соседской Глашкой, с городовым Силычем, с попрошайками, не раз отвлекал Ксаверия Феофилактовича от чтения "Ведомостей московской полиции", философских рассуждений и даже сладкого предвечернего сна.

     Вот и нынче расшумелась проклятая бабища так, что пришлось Грушину вынырнуть из приятной дремы. Жалко - снилось про то, что он вроде бы никакой не отставной пристав, а кочан капусты, растущий на огороде. Будто торчит головой прямо из грядки, и сидит рядом ворон, и поклевывает в левый висок, но это совсем не больно, а, наоборот, очень покойно и приятно. Никуда не надо идти, спешить, тревожиться тоже незачем. Благодать. Но потом ворон расхулиганился - задолбил уже не на шутку, а по-жестокому, с хрустом, да еще, поганец, оглушительно раскаркался, и проснулся Грушин под Настасьины вопли с головной болью.

     - Чтоб тебя еще не так скрючило! - вопила из-за стены кухарка. - А ты, нехристь, что щуришься? Я вот тя щас тряпкой-то по блину маслену отхожу!

     Послушал Ксаверий Феофилактович эту филиппику и заинтересовался. Кого это там скрючило? Что за нехристь такая? Кряхтя встал, пошел наводить порядок.

     Смысл загадочных Настасьиных слов прояснился, когда Грушин высунулся на крыльцо.

     Ясное дело - опять нищие. Так и шастают по жалостливым замоскворецким улочкам с утра до вечера. Один - старый горбун, скрюченный в три погибели и опирающийся на две коротенькие клюки. Другой - чумазый киргиз в засаленном халате и драном малахае. Господи, кого только в матушку-Москву не заносит.

     - Хватит, Настасья, оглохнешь от тебя! - прикрикнул Грушин на скандалистку. - Дай им по копейке и пусть идут себе.

     - Дак они вас требуют! - обернулась охваченная гневом кухарка. - Энтот вон (она ткнула на горбуна) говорит, буди, мол, дело у нас до твоего барина. Я те дам "буди"! Разбежалася! Поспать человеку не дадут!

     Ксаверий Феофилактович пригляделся к каликам повнимательнее. Стоп! Киргиз-то вроде знакомый! И не киргиз это вовсе. Пристав схватился за сердце:

     - С Эрастом Петровичем что? Где он? Э, да он по-нашему не понимает.

     - Ты, старик, от Фандорина? - наклонился Грушин к горбуну. - Случилось чего?

     Инвалид распрямился и оказался на полголовы выше отставного сыщика.

     - Ну, если вы, Ксаверий Феофилактович, меня не п-признали, значит, маскарад удался, - сказал он голосом Эраста Петровича.

     Грушин пришел в восхищение:

     - Так поди узнай! Ловко, ловко. Если б не слуга ваш, вовсе ничего не заподозрил бы. Только не утомительно скрючившись-то ходить?

     - Ничего, - махнул Фандорин. - Преодоление трудностей - одно из наслаждений жизни.

     - На эту тему готов с вами поспорить, - сказал Грушин, пропуская гостей в дом. - Не сейчас, конечно, а как-нибудь после, за самоваром. Нынче же, как я понимаю, вы собрались в экспедицию?

     - Да. Хочу заглянуть на Хитровку, в некий трактир с романтическим названием "Каторга". Г-говорят, там у Миши Маленького что-то вроде штаба.

     - Кто говорит?

     - Петр Парменович Хуртинский, начальник секретного отделения канцелярии генерал-губернатора. Ксаверий Феофилактович только развел руками:

     - Ну, этот много чего знает. Всюду глаза и уши имеет. Значит, в "Каторгу" собрались?

     - Да. Расскажите, что за трактир такой, что там за обычаи и, главное, как до него добраться, - попросил Фандорин.

     - Садитесь, голубчик. Да лучше не в кресло, а вон туда, на скамеечку, а то наряд у вас... - Ксаверий Феофилактович сел и сам, раскурил трубочку. - По порядку. Вопрос первый: что за трактир такой? Отвечаю: владение действительного статского советника Еропкина.

     - Как так? - поразился Эраст Петрович. - А я полагал, это притон, воровская к-клоака.

     - И правильно полагали. Но дом принадлежит генералу и приносит его превосходительству очень недурный доход. Сам генерал там, конечно, не бывает, а сдает дом в наем. У Еропкина по Москве этаких заведений много. Деньги-то, сами знаете, не пахнут. В доме наверху комнаты с дешевыми, полтиничными девками, а в подвале трактир. Но главная ценность генералова дома не в этом. На том месте при государе Иоанне Васильевиче обреталась подземная тюрьма с пытошным застенком. Тюрьму-то давно снесли, а подземный лабиринт остался. Да еще за триста лет новых ходов понарыли - сам черт ногу сломит. Вот и поди-ка поищи там Мишу Маленького. Теперь второй ваш вопрос - что там за обычаи. - Ксаверий Феофилактович уютно почмокал губами. Давненько он не чувствовал себя так славно. И голова больше не болела. - Страшные обычаи. Разбойничьи. Ни полиции, ни закону туда хода нет. На Хитровке выживают только две людских разновидности: кто под сильного стелется, да кто слабого давит. Посередке пути нет. А "Каторга" у них навроде большого света: там и товар краденый крутится, и деньги немалые, и все бандюги авторитетные наведываются. Прав Хуртинский, можно через "Каторгу" на Мишу Маленького выйти. Только как - вот вопрос. Напролом не сунешься.

     - Третий вопрос был не п-про это, - вежливо, но твердо напомнил Фандорин. - А про то, где "Каторга" находится.

     - Ну, этого я вам не скажу, - улыбнулся Ксаверий Феофилактович, откидываясь на спинку кресла.

     - Но почему?

     - Потому что я отведу вас туда сам. И не спорьте, не желаю слушать. - Заметив протестующий жест собеседника, пристав сделал вид, что затыкает уши. - Во-первых, без меня вы все равно не найдете. Во-вторых, найдете - внутрь не попадете. Ну, а попадете, так живыми обратно не выйдете.

     Видя, что на Эраста Петровича аргументы не подействовали, Грушин взмолился:

     - Не погубите, голубчик! По старой памяти, а? Пожалейте, побалуйте старика, ссохся весь от безделья. Так бы вместе славно прогулялись!

     - Ксаверий Феофилактович, милый, - терпеливо, будто обращаясь к малому дитяте, сказал Фандорин. - Помилуйте, да ведь вас на Хитровке каждая собака помнит.

     Грушин хитро улыбнулся:

     - А уж это не ваша печаль. Думаете, вы один наряжаться мастер?

     И начался долгий, утомительный спор.

     Когда подходили к дому Еропкина, уже стемнело. Никогда еще Фандорину не доводилось бывать на печально знаменитой Хитровке после наступления сумерек. Жуткое оказалось местечко, какое-то подземное царство, где обитают не живые люди, а тени. На кривых улицах не горел ни один фонарь, неказистые домишки кривились то влево, то вправо, от помойных куч несло смрадом. Здесь не ходили, а скользили, шныряли, ковыляли вдоль стен: вынырнет серая тень из подворотни или неприметной дверки, позыркает туда-сюда, прошмыгнет улицей и опять растает в какой-нибудь щелке. Крысиная страна, подумал Эраст Петрович, прихрамывая на своих костыльках. Только крысы не поют пропитыми голосами, не орут во всю глотку, с матом и слезами, и не бормочут вслед прохожему невнятные угрозы.

     - Вон она, "Каторга", - показал Грушин на мрачный двухэтажный дом, зловеще светившийся подслеповатыми оконцами, и перекрестился. - Дай Бог дело соблюсти и ноги унести.

     Вошли, как уговорено: Ксаверий Феофилактович и Маса первыми, Фандорин малость погодя. Таково было условие, поставленное коллежским асессором. "Вы не смотрите, что мой японец по-русски не говорит, - объяснил Эраст Петрович. - Он во всяких переделках бывал и опасность инстинктом чует. Сам в п-прошлом из якудза, это такие японские бандиты. Реакция молниеносная, а ножом владеет, как Пирогов скальпелем. С Масой можете за спину не опасаться. А втроем ввалимся - подозрительно, это уж целая арестная к-команда".

     В общем, убедил.

     Темновато в "Каторге", не любит здешний народец яркого света. Только на стойке керосиновая лампа - деньги считать, да на грубых дощатых столах по толстой сальной свече. Как пламя качнется, по низким каменным сводам мечутся раскоряченные тени. Но привычному глазу полумрак не помеха. Посидишь, приглядишься - все, что надо, видно. Вон в углу за богатым и даже накрытым скатеркой столом сидит молчаливая компания "деловых". Пьют умеренно, едят того меньше, между собой перебрасываются короткими, непонятными постороннему фразами. Не иначе как ждут чего-то лихие ребята: то ли на дело пойдут, то ли разговор какой нешуточный предполагается. В остальном - публика мелкая, неинтересная. Девки, вконец пропившиеся оборванцы, ну и, само собой, завсегдатаи - карманники с тырщиками. Те, как положено, тырбанят слом, то есть делят дневную добычу, хватая друг друга за грудки и разбирая в малейших деталях, кто сколько взял и что по чем выходит. Одного уже кинули под стол и яростно пинают ногами. Он воет и норовит вылезти, но его загоняют обратно, приговаривая: "Не тырь у своих, не тырь!"

     Вошел старичок-горбун. Постоял на пороге, повертел горбом и так, и этак, осмотрелся и заковылял в уголок, ловко орудуя ключонками. На шее у убогого тяжелый крест на позеленевшей цепочке и диковинные вериги - в виде железных звезд. Покряхтел горбатый, сел за стол. Хорошее местечко: сзади стенка, и соседи тихие. Справа - слепой нищий: пялится мутными бельмами, мерно двигает челюстью, ужинает. Слева, уронив черноволосую голову на стол и обхватив полупустой штоф, мертвецким сном спит девка - видать, машка кого-то из "деловых". И одета почище прочих гулящих, и бирюзовые сережки, а главное - никто к ней не пристает. Знать, не положено. Устал человек - спит. Проснется - выпьет еще.

     Подошел половой, подозрительно спросил:

     - Откудова будешь, дедок? Чтой-то я тебя ране не примечал.

     Горбун оскалился гнилыми зубами, рассыпал скороговоркой:

     - Откудова? То оттудова, а то отсюдова, то в горку ползком, то под горку колобком. Ты принеси мне, голубь, казенной. Находился за день, намаялся скрючимши. Ты не думай, деньга водится. - Он позвенел медью. - Жалеют православные калеку убогого.

     Бойкий старичок подмигнул, вынул из-за плеч ватный валик, расправил плечи и потянулся. Горба как не бывало.

     - Ох, замялись костушки от лихой работушки. Теперь бы калачок да к бабе под бочок.

     Перегнувшись влево, балагур толкнул спящую.

     - Эй, Матрена, спина ядрена! Ты чья будешь? Старичка не приголубишь?

     А дальше завернул такое, что половой только крякнул: веселый дедок. Посоветовал:

     - К Фиске не суйся, не про твою плепорцию. А хочешь с бабой пожаться, ступай вон по лесенке. Полтинник прихвати и полбутылки.

     Старичок получил штоф, но наверх не спешил - ему, похоже, и тут было неплохо. Опрокинул стаканчик, замурлыкал тонким голосом песенку и пошел стрелять по сторонам шустрыми, по-молодому блестевшими глазками. Вмиг оглядел все общество, задержался взглядом на "деловых" и повернулся к стойке, где трактирщик Абдул, спокойный, жилистый татарин, которого знала и боялась вся Хитровка, вполголоса толковал о чем-то с бродячим старьевщиком. Говорил все больше последний, а трактирщик отвечал односложно, без охоты, неспешно вытирая грязной тряпицей граненый стакан. Но седобородый старьевщик, в добротном нанковом пальто и калошах поверх сапог, не отставал - все нашептывал что-то, перегнувшись через стойку, и время от времени тыкал пальцем на короб, что висел на плече у его спутника, маленького киргиза, настороженно поглядывавшего вокруг узкими, острыми глазами.

     Пока все шло по плану. Эраст Петрович знал, что Грушин изображает барыгу, который прикупил по случаю полный набор знатного инструмента по медвежатному делу и ищет хорошего, понимающего покупателя. Идея-то была неплоха, но уж больно тревожило Фандорина внимание, с которым разглядывали старьевщика и его подручного "деловые". Неужто раскусили? Но как? Почему? Ксаверий Феофилактович замаскировался виртуозно - нипочем не узнаешь.

     Вот и Маса тоже чувствует угрозу - встал, засунув руки в рукава, наполовину прикрыл толстые веки. В рукаве у него кинжал, а поза означает готовность отразить удар, с какой бы стороны он ни был нанесен.

     - Эй, косоглазый! - крикнул один из "деловых", поднимаясь. - Ты какого корню-племени?

     Старьевщик проворно обернулся.

     - Киргизец это, мил человек, - вежливо, но безо всякой робости сказал он. - Сирота убогий, басурманы ему язык урезали. А для меня в самый раз. - Ксаверий Феофилактович сделал какой-то хитрый знак пальцами. - Култыхаю по рыжему, шмаленку гоняю, так мне шибко болтливые-то без надобности.

     Маса тоже повернулся спиной к стойке, поняв, откуда предвидится настоящая опасность. Глаза он и вовсе закрыл, но искорка между век нет-нет да посверкивала.

     "Деловые" переглянулись между собой. Загадочные слова старьевщика почему-то подействовали на них успокаивающе. У Эраста Петровича отлегло от сердца - не промах Грушин, может за себя постоять. Фандорин вздохнул с облегчением и вынул из-под стола руку, которую уж было положил на рукоять "герсталя".

     А не следовало бы вынимать.

     Воспользовавшись тем, что оба повернулись к нему спиной, трактирщик внезапно подхватил со стойки двухфунтовую гирю на бечевке и вроде бы легким, но страшным по мощи движением стукнул ею по круглому затылку "киргизца". Раздался тошнотворный треск, и Маса мешком осел на пол, а подлый татарин сноровисто - чувствовалась изрядная практика - ударил в левый висок начавшего оборачиваться, да так до конца и не обернувшегося Грушина.

     Ничего не понимая, Эраст Петрович опрокинул стол, рванув из-за пазухи револьвер.

     - Ни с места! - закричал он бешеным голосом. - Полиция!

     Один из "деловых" сунул руку под стол, и Фандорин тут же пальнул. Парень заорал, схватившись обеими руками за грудь, повалился на пол и забился в судорогах. Остальные замерли.

     - Кто шевельнется - пристрелю!

     Эраст Петрович быстро водил дулом - то на "деловых", то на трактирщика, - а сам лихорадочно прикидывал, хватит ли на них на всех пуль и что делать дальше. Врача, врача нужно! Хотя удары гирей были так сильны, что врач вряд ли понадобится... Он окинул взглядом зал. С тыла стена, с флангов вроде бы тоже порядок: слепой как сидел, так и сидит, только вертит головой да хлопает своими жуткими бельмами; девка от выстрела проснулась, подняла смазливое, но испитое личико. Глаза черные, блестящие - видно, цыганка.

     - Тебе, сволочь - первую пулю! - крикнул Фандорин татарину. - Я суда ждать не буду, я тебя прямо сейчас...

     Он не договорил, потому что цыганка бесшумно, как кошка, приподнялась и ударила его бутылкой по затылку. Впрочем, Эраст Петрович этого не видел. Для него просто наступила чернота - внезапно и безо всяких причин.

Глава девятая, в которой Фандорина ждут новые потрясения

     В себя Эраст Петрович приходил постепенно, чувства оживали по очереди. Первым включилось обоняние. Пахло кислятиной, пылью и порохом. Потом воскресло осязание - щека почувствовала шероховатую деревянную поверхность, запястья саднили. Во рту солонило - не иначе как от крови. Последними вернулись слух и зрение, а вместе с ними, наконец, заработал рассудок.

     Фандорин понял, что лежит на полу лицом вниз, руки скручены за спиной. Приоткрыв один глаз, коллежский асессор увидел заплеванный пол, шмыгнувшего в сторону рыжего таракана и несколько пар сапог. Одни были щегольские, хромовые, с серебряными оковками по носку и что-то уж очень маленькие, будто на подростка. Чуть дальше, за сапогами, Эраст Петрович увидел такое, что разом все вспомнил: прямо на него смотрел мертвый глаз Ксаверия Феофилактовича. Пристав тоже лежал на полу, и лицо было недовольное, даже сердитое, словно желающее сказать: "Ну уж это совершенная ерундовина вышла". Рядом виднелся залитый кровью черноволосый затылок Масы. Эраст Петрович зажмурился. Хотелось снова уйти в черноту, чтоб ничего больше не видеть и не слышать, но резкие, мучительно отдававшиеся в мозгу голоса не позволили.

     - ...Ну, Абдул - голован! - говорил один, возбужденный, с сифилитической гнусавостью. - Как этот по фене заботал, я уж думал не тот, а Абдул как хрясь гирей-то!

     Неспешный голос с татарским проглатыванием окончаний пробасил:

     - Как ж не тот, дурь твоя башка! Сказан ж было - который с косоглазым китаезом, того и бей.

     - Дык этот не китаеза, а киргизец.

     - Сам ты киргизец! Мног у нас тут по Хитровке косоглазых-то ходит? А и ошибся бы - невелик беда. Скинули бы в рек, да дел с концом.

     - Фиска-то какова, - заговорил третий голос, вроде бы искательный, но с истеричной ноткой. - Кабы не она, дедок этот нас всех порешил. А ты, Миша, говорил, их двое будет, а, Миш? А их, Миш, вишь, трое. И Ломтя вон продырявили. Кончается Ломоть-то, Миш. Всю внутреннюю он ему пулей прожег.

     Услышав имя "Миша", Фандорин окончательно передумал уходить в черноту. Болел ушибленный затылок, но Эраст Петрович отогнал боль, загнал ее в пустоту, в ту самую черноту, откуда недавно вынырнул. Не до боли сейчас было.

     - Тебя бы, Фиска, кнутом по роже, чтоб не пила, - вяло, с развальцей, произнес фальцет. - Но заради такого случая прощаю. Ловко легаша одарила.

     Подошли два алых сафьяновых сапожка, встали напротив хромовых.

     - Можно и по роже, Мишенька, - певуче пропел хрипловатый женский голос. - Только не гони. Третий день тебя, соколика, не видела. Истосковалася вся. Приходи нынче, поласкаю.

     - После поласкаемся. - Щегольские сапожки сделали шаг и приблизились к Фандорину. - А покамест поглядим, что за жук такой припожаловал. Вертани-ка его, Шуха. Ишь, глазом высверкивает.

     Эраста Петровича перевернули на спину.

     Вот он каков, Миша Маленький. Ростом цыганке чуть выше плеча, а против "деловых" и вовсе недомерок. Лицо тонкое, дерганое, уголок рта подрагивает. Нехорошие глаза, будто не человек, а рыба смотрит. Но в целом, пожалуй, красавчик. Волосы поделены пробором ровнехонько пополам, на концах курчавятся. Неприятная деталь: черные усики точь-в-точь как у самого Эраста Петровича, и подкручены точно так же. Фандорин немедленно дал себе зарок, что усы фиксатуарить больше никогда не станет. Тут же подумалось: а больше, пожалуй, и не придется.

     В одной руке бандитский король держал "герсталь", в другой - стилет, который Фандорин носил у лодыжки. Выходит, обыскивали.

     - Ну и кто ж ты такой будешь? - спросил сквозь зубы Миша Маленький. Если смотреть снизу, он казался вовсе не маленьким, а совсем напротив - прямо Гулливером. - С какой части? С Мясницкой, что ль? Верно, оттуда. Все мои гонители там собрались, вампиры ненасытные.

     Эраст Петрович, во-первых, удивился "гонителям" и "вампирам", а во-вторых сделал себе на будущее пометочку, что в Мясницкой части, кажется, взяток не берут. Полезная информация. Если, конечно, доведется воспользоваться.

     - Почему вас трое пришло? - задал Миша не вполне понятный вопрос. - Или ты один, а те сами по себе?

     Был соблазн кивнуть, но Фандорин решил, что правильнее промолчать. Посмотреть, что дальше будет.

     Дальше было скверно. Коротко размахнувшись, Миша ударил лежащего ногой в пах. Эраст Петрович видел замах и успел подготовиться. Представил, что с размаху прыгает в прорубь. Ледяной водой обожгло так, что по сравнению с этим удар кованым сапогом показался сущим пустяком. Фандорин даже не охнул.

     - Крепок старый, - подивился Миша. - Видать, придется повозиться. Ну да ничего, так оно даже антиресней, да и время имеется. Киньте его, ребята, покамест в погреб. Закусим чем бог послал, а тама и покуражимся. Распалюся-разыграюся, а Фиска меня после охолонит.

     Под визгливый женский хохот коллежского асессора за ноги проволокли по полу за стойку, потом каким-то темным коридором. Скрипнула дверца погреба, и в следующий миг Эраст Петрович ухнул в кромешную тьму. Кое-как подобрался, но все равно ударился боком и плечом.

     - Держи клюшки свои, горбушка! - крикнули сверху со смехом. - Погуляй там, милостыньку пособирай!

     На Фандорина один за другим упали оба его коротких костылька. Тусклый квадрат наверху с треском исчез, и Эраст Петрович закрыл глаза, потому что все равно ничего не было видно.

     Изогнув кисть, он пощупал пальцами путы, стягивавшие запястья. Ерунда - обычная веревка. Нужна мало-мальски твердая, желательно ребристая поверхность и некоторое количество терпения. Что это там такое? А, лесенка, о которую он только что ударился. Фандорин повернулся к лесенке спиной и принялся быстро, ритмично тереть веревку о деревянный стояк. Возни было, пожалуй, минут на тридцать.

     И Эраст Петрович стал считать до тысячи восьмисот - не для того, чтобы скоротать время, а чтобы не думать о страшном. Но отсчет не мешал черным мыслям вонзаться иглами в бедное сердце коллежского асессора. Что же вы натворили, господин Фандорин! Нет вам прощения и теперь уже не будет никогда.

     Как можно было притащить в этот зверинец своего старого учителя! Добрейший Ксаверий Феофилактович поверил своему молодому другу, обрадовался, что еще может послужить на пользу отечества, а вон как все вышло. И не судьба виновата, не злой рок, а неосторожность и некомпетентность того, кому отставной пристав доверял, как самому себе. Ждали, ждали хитровские шакалы Фандорина. Точнее, того, кто придет с "китаезой". На верную казнь вел близких людей бездарный сыщик Фандорин. А ведь предупреждал Грушин, что у Миши Маленького вся полиция куплена. Проболтался кому-то из своих людей несимпатичный Хуртинский, а тот послал весточку на Хитровку. Куда как просто. Потом, конечно, выяснится, что у них там в секретном отделении за иуда такой, но ведь Масу с Грушиным не вернешь. Непростительная оплошность! Нет, не оплошность, преступление.

     Эраст Петрович застонал от нестерпимой душевной муки, заработал руками еще быстрей, и веревка раньше ожидаемого вдруг поползла, ослабла. Но не обрадовался коллежский асессор, а только закрыл освободившимися ладонями лицо и заплакал. Ах, Маса, Маса...

     Четыре года назад, в Иокогаме, спас Фандорин, второй секретарь российского посольства, жизнь пареньку-якудза. С тех пор Масахиро стал верным - да что там - единственным другом и не раз спасал жизнь падкому на приключения дипломату, однако по-прежнему числил себя в неоплатном долгу. Ради чего, господин Фандорин, притащили вы сюда, за тридевять земель, в чужой мир, хорошего японского человека? Чтобы он нелепо, по вашей же вине, погиб от подлого удара душегуба?

     Горько, невыразимо горько было Эрасту Петровичу, и если не разбил он себе голову о склизкую стену подвала, то лишь благодаря предвкушению мести. Ох, как безжалостно отомстит он убийцам! Ксаверию Феофилактовичу как христианину это, может, и все равно, а вот японская душа Масы в ожидании следующего рождения наверняка возрадуется.

     За собственную жизнь Фандорин больше не опасался. Был у Миши Маленького хороший шанс прикончить коллежского асессора - там, наверху, когда тот лежал на полу оглушенный, связанный и безоружный. А теперь извините, ваше бандитское величество. Как говорят игроки, карта легла не в вашу масть.

     Медный крест на цепи и чудные звездчатые вериги по-прежнему висели у бывшего горбуна на шее. Да эти болваны еще и подарок преподнесли - клюшки в погреб швырнули. А это означало, что в распоряжении Эраста Петровича был целый японский арсенал.

     Он снял с шеи вериги и разъял их на звезды. Пощупал краешки - отточены, как бритва. Звезды назывались сяринкенами, и умение метать их без промаха входило в самую первую ступень подготовки ниндзя. В серьезном деле кончики еще и отравой смазывают, но Фандорин рассудил, что ладно будет и без яда. Теперь оставалось собрать нунтяку - оружие пострашнее любой сабли.

     Эраст Петрович снял с себя крест на цепочке. Сам крест отложил в сторону, а цепочку разомкнул и приладил к ней свои костыльки - к одному концу и к другому. Оказалось, что на деревяшках для этой цели имеются специальные крючочки. Молодой человек, не вставая с земли, высвистел нунтякой над головой молниеносную восьмерку и остался вполне удовлетворен. Угощение готово, дело за гостями.

     Нащупывая в темноте перекладины, поднялся по лесенке. Уперся головой в люк - заперто с той стороны. Что ж, подождем. Овес к лошади не ходит.

     Он спрыгнул вниз, опустился на четвереньки, зашарил руками по полу. Через минуту наткнулся на какой-то раскисший рогожный куль, от которого невыносимо несло плесенью. Ничего, не до нежностей.

     Эраст Петрович откинулся головой на импровизированную подушку. Было очень тихо, только шныряли во тьме юркие зверьки - наверное, мыши, а может, и крысы. Ох, скорей бы, подумал Фандорин и сам не заметил, как провалился в сон - минувшей-то ночью поспать не довелось.

     Проснулся от скрежета открываемой дверцы и сразу вспомнил, где находится и почему. Неясно только было, сколько прошло времени.

     По лесенке, покачиваясь, спускался человек в поддевке и юфтевых сапогах. В руке он держал свечу. Эраст Петрович узнал одного из Мишиных "деловых". Следом в люк влезли знакомые хромовые сапожки с серебряными оковками.

     Всего гостей было пятеро - сам Миша Маленький и четверо давешних. Для полного удовольствия не хватало только Абдула, отчего Фандорин немного расстроился и даже вздохнул.

     - Вот-вот, легаш, повздыхай, - оскалился жемчужной улыбкой Миша. - Щас ты у меня так заорешь, что крысы по щелям упрячутся. С дохлятиной обжимаешься? Энто правильно. Скоро сам такой будешь.

     Фандорин посмотрел на куль, служивший ему подушкой, и в ужасе сел. С пола на него пялился проваленными глазницами давний, разложившийся труп. "Деловые" заржали. У каждого кроме Миши Маленького в руке было по свечке, а один еще и держал какие-то клещи или щипцы.

     - Нешто не пондравился? - глумливо поинтересовался недомерок. - О прошлую осень шпичка поймали, тоже с Мясницкой. Знакомый ай нет? - Снова хохот, а мишин голос стал ласковым, тягучим. - Долго мучился, сердешный. Как стали мы ему кишки из брюха тянуть, и мамочку, и тятеньку вспомнил.

     Эраст Петрович мог бы убить его в эту самую секунду, в завернутых за спину руках было зажато по сяринкену. Но поддаваться неразумным эмоциям недостойно благородного мужа. С Мишей нужно было потолковать. Как говорил иокогамский консул Александр Иванович Пеликан, к нему "накопились вопросы". Можно, конечно, сначала обезвредить свиту его хитровского величества. Уж больно удобно стоят: двое справа, двое слева. Огнестрельного оружия ни у кого не видно, только Миша все играется ладным "герсталем". Но это не страшно - про кнопочку он не знает, а с неснятым предохранителем револьвер стрелять не будет.

     Пожалуй, лучше попытаться что-то выведать, пока Миша Маленький чувствует себя в силе. А то неизвестно, захочет ли потом говорить. По всему видать - малый с норовом. Ну как заартачится?

     - Портфельчик я ищу, Мишутка. А в нем деньжищщы, аграмадные тыщщы, - пропел Фандорин голосом незадачливого мошенника-горбуна. - Ты его куды подевал-то, а?

     Миша изменился в лице, а один из его подручных гнусаво спросил:

     - Чего это он полощет, Миш? Какие такие тыщи?

     - Завирает, сука лягавая! - рявкнул "король". - Клин промеж нас вбить хочет. Ну да ты у меня, падла, щас кровью закашляешь.

     Выдернув из сапога узкий, длинный нож, Маленький сделал шаг вперед. Эраст Петрович сделал выводы. Портфель взял Миша. Это раз. В шайке об этом не знают, а, значит, делиться добычей он не намерен. Это два. Испугался разоблачения и сейчас заткнет пленнику рот. Навсегда. Это три. Нужно было менять тактику.

     - Ты постой-постой, я дедок-то непростой, - зачастил Фандорин. - Ты меня в тычки, я в молчки. Ты ко мне с лаской, и я к тебе с подсказкой.

     - Погоди его кончать, Миш, - схватил главаря за рукав гнусавый. - Пущай погутарит.

     - От Петра Парменыча господина Хуртинского нижайшее, - подмигнул Маленькому коллежский асессор, так и впиваясь ему глазами в лицо - верна ли гипотеза. Но на сей раз Миша и глазом не повел.

     - А дедок-то под малахольного куксит. Парменыча какого-то приплел. Ничего, мы ему щас мозги-то на место поставим. Кур, ты садись ему на ноги. А ты, Проня, клещи дай. Запоет кочетом, ворон поганый.

     И понял Эраст Петрович, что ничего интересного ему хитрованский монарх не скажет - слишком своих стережется.

     Фандорин глубоко вздохнул и на миг прикрыл глаза. Радостное нетерпение - самое опасное из чувств. От него много важных дел срывается.

     Открыл Эраст Петрович глаза, улыбнулся Мише и выбросил из-за спины правую, а за ней и левую ладонь. Шших, шших - свистнули две маленькие вертячие тени. Первая вошла в горло Куру, вторая Проне. Те еще хрипели, брызгая кровью, еще шатались, еще толком не поняли, что умирают, а коллежский асессор уж подхватил с земли нунтяку и вскочил на ноги. Миша Маленький не то что предохранитель, и руку поднять не успел - деревяшка стукнула его по темечку: не слишком сильно, только оглушить. Ражий парень, которого он давеча назвал Шухой, едва разинул рот и тут же получил мощный удар по голове, от чего рухнул навзничь и более уже не шевелился. Последний из "деловых", клички которого Фандорин так и не узнал, оказался ловчее своих товарищей - от нунтяки шарахнулся, выхватил из голенища финку, увернулся и от второго удара, но беспощадная восьмерка перебила руку, что держала нож, а затем проломила резвачу череп. Эраст Петрович замер, регулируя дыхание. Двое бандитов корчились на земле, суча ногами и тщетно пытаясь зажать разорванные глотки. Двое лежали неподвижно. Миша Маленький сидел, тупо мотая головой. "Герсталь" посверкивал в стороне вороненой сталью.

     Фандорин сказал себе: "Я только что убил четырех человек и ничуть об этом не жалею". Очерствел душой коллежский асессор за эту страшную ночь.

     Для начала Эраст Петрович взял оглушенного за ворот, хорошенько тряхнул и влепил две звонкие оплеухи - не из мести, а чтоб побыстрее очухался. Однако затрещины произвели совершенно магическое действие. Миша Маленький вжал голову в плечи и заныл:

     - Дедушка, не бей! Все скажу! Не убивай! Жизнь молодую не губи!

     Фандорин смотрел на плаксиво скривившуюся смазливую мордочку и только диву давался. Человеческая натура не уставала поражать Эраста Петровича своей непредсказуемостью. Кто бы мог подумать, что разбойничий самодержец, гроза московской полиции, так расклеится от пары пощечин. Для эксперимента Фандорин чуть покачал нунтякой, и Миша сразу прекратил нытье - зачарованно уставился на мерно покачивающуюся окровавленную деревяшку, втянул голову в плечи и задрожал. Надо же - сработало. Крайняя жестокость - оборотная сторона трусости, философски подумал Эраст Петрович. Что, в сущности, неудивительно, ибо это две наихудшие черты, какие только бывают у сынов человеческих.

     - Если ты хочешь, чтоб я тебя доставил в полицию, а не умертвил прямо здесь, отвечай на вопросы, - своим обычным, не юродским голосом сказал коллежский асессор.

     - А отвечу - не убьешь? - пугливо спросил Миша и шмыгнул носом. Фандорин нахмурился. Что-то здесь все-таки было не так. Не мог этакий слизняк держать в страхе весь преступный мир большого города. Для этого требуются железная воля, недюжинная сила характера. Или что-то, с успехом эти качества заменяющее. Что?

     - Где миллион? - мрачно спросил Эраст Петрович.

     - Где был, там и есть, - быстро ответил Маленький. Нунтяка снова угрожающе качнулась.

     - Прощай, Миша. Я тебя предупреждал. Мне оно и лучше, расквитаюсь с тобой за своих товарищей.

     - Я честно, как перед Богом! - Щуплый, перепуганный человечек закрыл голову руками, и Фандорину от всей этой сцены вдруг стало невыносимо тошно.

     - Я, дедушка, по-честному, вот Христом-Богом. Слам как был в портфеле, так и есть.

     - А портфель где?

     Миша сглотнул, подергал губами. Ответил едва слышно:

     - Тут, в каморке потайной.

     Эраст Петрович отшвырнул нунтяку - больше не понадобится. Поднял с пола "герсталь", рывком поставил Мишу на ноги.

     - Идем, показывай.

     Пока Маленький лез по лесенке, Фандорин снизу тыкал его стволом в зад и продолжал задавать вопросы:

     - Про "китаезу" от кого узнал?

     - От них, от Петра Парменыча. - Миша обернулся, поднял ручонки. - Мы ведь что, мы люди подневольные. Он наш благодетель, он заступник. Но и спрашивает строго, и забирает, почитай, половину.

     Славно, скрипнул зубами Эраст Петрович. Куда как славно. Начальник секретного отделения, правая рука генерал-губернатора - шеф и покровитель московской преступности. Теперь понятно, почему этого объедка Мишу никак поймать не могут и почему он на Хитровке такую власть забрал. Ай да Хуртинский, ай да надворный советник.

     Вылезли в темный коридор, пошли по лабиринту узких, затхлых переходов. Два раза свернули влево, раз направо. Миша остановился у низкой, неприметной двери, стукнул в нее хитрым условным стуком. Открыла давешняя Фиска - в одной рубашке, волосы распущены, лицо сонное и пьяное. Гостям ничуть не удивилась, на Фандорина вообще не взглянула. Прошлепала по земляному полу до кровати, плюхнулась и тут же засопела. В углу стояло щегольское трюмо, явно позаимствованное из будуара какой-то дамы. На трюмо чадил масляный светильник.

     - У ней прячу, - сообщил Маленький. - Она дура, но не выдаст.

     Эраст Петрович крепко взял заморыша за тонкую шею, притянул к себе и, глядя ему прямо в круглые, рыбьи глаза, спросил - чеканя каждый слог:

     - А что ты учинил с генералом Соболевым?

     - Ничего. - Миша трижды мелко перекрестился. - Чтоб мне на виселице околеть. Знать про генерала ничего не знаю. Петр Парменыч сказали, чтоб портфель с сейфа взял и чтоб сработал в аккурате. Сказали, не будет там никого и не хватятся. Ну, я и взял, дело плевое. Еще они говорили, как поутихнет, деньги пополам, и меня с чистыми бумагами из Москвы отправит. А если что - из-под земли достанет. Петр Парменыч достанет, он такой.

     Миша снял со стены коврик, изображавший Стеньку Разина с княжной, открыл в стене какую-то дверцу и зашарил в ней рукой. А Фандорин стоял, покрывшись холодной испариной, пытался постичь весь чудовищный смысл услышанного.

     Не будет там никого и не хватятся? Так сказал своему подручному Хуртинский? Значит, знал надворный советник, что Соболев живым в "Дюссо" не вернется!

     Недооценил Эраст Петрович хитрованского владыку. Непрост был Миша, и не такой уж жалкий слизень, каким прикинулся. Оглянувшись через плечо, он увидел, что сыщик, как и следовало ожидать, ошарашен сообщением и руку с револьвером опустил. Шустрый мужчинка резко обернулся, Эраст Петрович увидел наставленное на него дуло обреза и едва успел ударить по нему снизу. Ствол жахнул громом и пламенем, обдал лицом жарким ветром. С потолка посыпалась труха. Палец коллежского асессора непроизвольно нажал на спусковой крючок, и снятый с предохранителя "герсталь" послушно выпалил. Миша Маленький схватился руками за живот и сел на пол, тоненько заойкал. Памятуя о бутылке, Эраст Петрович оглянулся на Фиску. Но та на грохот и головы не подняла - только ухо подушкой прикрыла.

     Вот и объяснилась нежданная мишина покладистость. Ловко сыграл, усыпил-таки бдительность и привел сыщика туда, куда хотел, Откуда только ему было знать, что быстротой реакции Эраст Фандорин славился даже среди "крадущихся"?

     Вопрос - здесь ли портфель. Эраст Петрович отодвинул ногой дергающееся тело, сунул руку в нишу. Пальцы нащупали бугристую кожаную поверхность. Есть!

     Фандорин наклонился над Мишей. Тот часто мигал и судорожно облизывал побелевшие губы. На лбу вспыхивали капельки пота.

     - Дохтура! - простонал раненый. - Все расскажу, ничего не утаю!

     Ранение тяжелое, определил Эраст Петрович, но калибр у "герсталя" маленький, так что, если быстро доставить в больницу, возможно, и выживет. Надо, чтоб выжил - такой свидетель.

     - Сиди и не дергайся, - сказал Фандорин вслух. - Пригоню извозчика. А попробуешь уползти - из тебя вся жизнь вытечет.

     В трактире было пусто. Сквозь мутные полуоконца проникал тусклый свет раннего утра. Прямо посередине, на грязном полу, обнявшись, валялись мужик с бабой. У бабы был задран подол - Эраст Петрович отвернулся. Больше вроде бы никого. Нет, в углу на скамье спал вчерашний слепой: под головой котомка, на земле посох. Трактирщика Абдула - того, с кем Фандорину очень надо было повидаться, - не видно. Но что это? Вроде кто-то похрапывает в подсобке.

     Эраст Петрович осторожно откинул ситцевую занавеску, и отлегло от сердца - вот он, паскуда. Раскинулся на сундуке, борода торчит кверху, толстогубый рот приоткрыт.

     Прямо в зубы коллежский асессор и сунул ему дуло. Сказал задушевно:

     - Вставай, Абдул. Утро вечера мудреней. Татарин открыл глаза. Они были черные, матовые, лишенные какого бы то ни было выражения.

     - Ты побрыкайся, побеги, - попросил его Фандорин. - А я тебя тогда убью, как пса.

     - Чего нам бежат, - спокойно ответил убийца и широко зевнул. - Не малец бегат.

     - На виселицу пойдешь, - сказал Эраст Петрович, с ненавистью глядя в маленькие равнодушные глазки.

     - Это уж как положен, - согласился трактирщик. - На все воль Аллах.

     Коллежский асессор изо всех сил боролся с неудержимым зудом в указательном пальце.

     - Ты еще об Аллахе, мразь! Где убитые?

     - А чуланчикам пока прибрал, - охотно сообщил нелюдь. - Думал, после речк кидал. Вон он, чуланчик. - И показал на дощатую дверь..

     Дверь была заперта на засов. Эраст Петрович скрутил Абдулу руки его же кожаным ремешком, а сам с тоскливо ноющим сердцем отодвинул засов. Внутри было темно.

     Помедлив, коллежский асессор сделал шаг, другой и вдруг получил сзади мощный удар ребром ладони по шее. Ничего не понимая, полуоглушенный, рухнул лицом в пол, а кто-то навалился сверху, горячо задышал в ухо:

     - Гдзе гаспадзин? Убивачи собака!

     С трудом, с запинкой - удар-то был нешуточный, да и во вчерашнюю шишку отдался - Фандорин пролепетал по-японски:

     - Так ты все-таки учишь слова, бездельник?

     И не выдержал - разрыдался.

     Но и на этом потрясения не кончились. Когда, перевязав Масе разбитую голову и отыскав извозчика, Фандорин вернулся за Мишей Маленьким в Фискину каморку, цыганки там не было, сам же Миша уже не сидел, привалившись к стене, а лежал на полу. Мертвый. И умер он не от раны в живот - кто-то очень аккуратно перерезал бандитскому королю горло.

     Эраст Петрович с револьвером наизготовку заметался по темному коридору, но тот разветвлялся и уходил в кромешную сырую тьму. Тут не то что найти кого-то - дай Бог самому не заблудиться.

     Выйдя из "Каторги" наружу, Фандорин зажмурился от выглянувшего из-за крыш солнца. Маса сидел в извозчичьей пролетке, одной рукой прижимая, вверенный ему портфель, а другой крепко держа за шиворот связанного Абдула. Рядом торчал бесформенный куль - обмотанное одеялом тело Ксаверия Феофилактовича.

     - Пошел! - крикнул Эраст Петрович, вскакивая на козлы рядом с ванькой. Поскорей бы из этого проклятого Богом места. - Гони на Малую Никитскую, в жандармское!

Глава десятая, в которой генерал-губернатор пьет кофе с булочкой

     Вахмистр, дежуривший у дверей Московского губернского жандармского управления (Малая Никитская, дом 20) взглянул на странную троицу, вылезавшую из извозчичьей пролетки, с любопытством, но без особого удивления - на таком посту чего только не насмотришься. Первым, споткнувшись на подножке, слез чернобородый татарин со связанными за спиной руками. За ним, подталкивая пленника в спину, спустился какой-то косоглазый в драном бешмете, белой чалме и с богатым кожаным портфелем в руке. Последним не по годам легко спрыгнул с козел старик-оборванец. Малость приглядевшись, вахмистр увидел, что у старика в руке револьвер, а у узкоглазого на голове вовсе не чалма, а намотанное полотенце, местами запачканное кровью. Дело ясное - секретная агентура с операции вернулась.

     - Евгений Осипович у себя? - спросил старик молодым барским голосом, и жандарм, опытный служака, никаких вопросов задавать не стал, а только взял под козырек:

     - Так точно, полчаса как прибыли.

     - Вызови-ка, б-братец, дежурного офицера, - немного заикаясь, сказал ряженый. - Пусть оформит арестованного. А там, - он мрачно показал на коляску, в которой остался какой-то большущий куль. - Там наш убитый. Его пусть пока отнесут на ледник. Грушин это, отставной пристав следственной части.

     - Как же, ваше благородие, отлично помним Ксаверия Феофилактовича, не один год вместе служили. - Вахмистр снял кепи и перекрестился.

     Эраст Петрович быстро шел по широкому вестибюлю, Маса едва поспевал за ним, помахивая пузатым портфелем, кожаное чрево которого чуть не лопалось от пачек ассигнаций. В управлении по раннему времени было пустовато - да и не такое тут место, где толпятся посетители. Из дальнего конца коридора, где на закрытой двери красовалась табличка "Офицерский гимнастический зал", доносились крики и звон металла. Фандорин скептически покачал головой: тоже еще жизненная необходимость для жандармского офицера - на рапирах фехтовать. С кем, спрашивается? С бомбистами? Всё пережитки прошлого. Лучше бы дзюдзюцу изучали или, на худой конец, английский бокс.

     Перед входом в приемную обер-полицеймейстера сказал Масе:

     - Сиди тут, пока не позовут. Портфель сторожи. Голова-то болит?

     - У меня голова крепкая, - гордо ответил японец.

     - И слава Богу. Смотри у меня, ни с места.

     Маса обиженно надул щеки, видимо, сочтя указание излишним. За высокой двустворчатой дверью оказалась секретарская, откуда, судя по табличкам, можно было попасть либо прямо, в кабинет обер-полицеймейстера, либо направо, в секретную часть. Вообще-то имелась у Евгения Осиповича и собственная канцелярия, на Тверском бульваре, однако его превосходительство предпочитал кабинет на Малой Никитской - поближе к потайным пружинам государственной машины.

     - Куда? - приподнялся навстречу оборванцу дежурный адъютант.

     - Коллежский асессор Фандорин, чиновник особых поручений при генерал-губернаторе. По неотложному делу.

     Адъютант кивнул и бросился докладывать. Через полминуты в секретарскую вышел сам Караченцев. При виде нищего бродяги замер на месте.

     - Эраст Петрович, вы?! Ну и типаж. Что случилось?

     - Многое.

     Фандорин вошел в кабинет и затворил за собой дверь. Адъютант проводил необычного посетителя любопытным взглядом. Встал, выглянул в коридор. Никого, только напротив двери сидит какой-то киргиз. Тогда офицер на цыпочках подошел к начальственной двери и приложил ухо. Слышался ровный голос чиновника для особых поручений, время от времени прерываемый басистыми восклицаниями генерала. К сожалению, только их-то и можно было разобрать. Реплики звучали так:

     - Какой такой портфель?

     ... - Да как вы могли!

     ... - А он что?

     ... - Господи!

     ... - На Хитровку?!

***

     Тут дверь из коридора распахнулась, и адъютант едва успел отпрянуть - сделал вид, что как раз собирался постучаться к генералу, и недовольно обернулся на вошедшего. Незнакомый офицер с портфелем подмышкой успокаивающе вскинул ладонь и показал на боковую дверь, что вела в секретную часть: мол, не беспокойтесь, мне туда. Быстро прошел через просторную комнату, исчез. Адъютант снова приложил ухо.

     - Кошмар! - взволнованно воскликнул Евгений Осипович. А минуту спустя ахнул:

     - Хуртинский? Это невероятно!

     Адъютант так и распластался по двери, надеясь разобрать хоть что-то в рассказе коллежского асессора, но здесь, как назло, влез курьер со срочным пакетом и пришлось принимать, расписываться.

     Еще через две минуты из кабинета вышел генерал - раскрасневшийся, взволнованный. Однако судя по блеску генераловых глаз новости, кажется, были неплохие. За Евгением Осиповичем шел таинственный чиновник.

     - Надо покончить с портфелем, и тогда займемся нашим Ванькой Каином, - сказал обер-полицеймейстер, потирая руки. - Где он, ваш японец?

     - В коридоре д-дожидается.

     Адъютант выглянул из-за створки, увидел, как генерал и чиновник останавливаются перед оборванным киргизом. Тот встал, церемонно поклонился, приложив ладони к ляжкам.

     Коллежский асессор о чем-то встревожено спросил его на непонятном наречии.

     Азиат снова поклонился и ответил что-то успокоительное. Чиновник повысил голос, явно негодуя.

     На лице узкоглазого отразилась растерянность. Кажется, он оправдывался.

     Генерал вертел головой то на одного, то на другого. Рыжие брови озадаченно насупились.

     Схватившись рукой за лоб, коллежский асессор повернулся к адъютанту:

     - Входил ли в приемную офицер с портфелем?

     - Так точно. Проследовал в секретную часть.

     Чиновник весьма грубо оттолкнул сначала обер-полицеймейстера, а потом и адъютанта, бросился из секретарской в боковую дверь. Остальные последовали за ним. За дверью с табличкой открылся узкий коридор, окна которого выходили во двор. Одно из окон было приоткрыто. Коллежский асессор перегнулся через подоконник.

     - На земле отпечатки сапог! Он спрыгнул вниз! - простонал эмоциональный чиновник и в сердцах двинул кулаком по раме. Удар был такой силы, что все стекло с жалобным звоном высыпалось наружу.

     - Эраст Петрович, да что случилось? - переполошился генерал.

     - Я ничего не понимаю, - развел руками коллежский асессор. - Маса говорит, что в коридоре к нему подошел офицер, назвал его по имени, вручил пакет с печатью, взял портфель и якобы понес мне. Офицер, действительно, был, да только вместе с портфелем выпрыгнул через это вот окно. Какой-то кошмарный сон!

     - Пакет? Где пакет? - спросил Караченцев.

     Чиновник встрепенулся и снова залопотал по-азиатски. Халатник, проявлявший признаки чрезвычайного беспокойства, достал из-за пазухи казенный пакет и с поклоном протянул генералу. Евгений Осипович взглянул на печати и адрес.

     - Хм. "В Московское губернское жандармское управление. Из отделения по охране порядка и общественной безопасности санкт-петербургского градоначальства". - Вскрыл конверт, стал читать. - "Секретно. Господину московскому обер-полицеймейстеру. На основании 16-ой статьи Высочайше утвержденного положения о мерах по охранению государственного порядка и общественного спокойствия и по соглашению с санкт-петербургским генерал-губернатором, воспрещается повивальной бабке Марии Ивановой Ивановой ввиду ее политической неблагонадежности жительство в Санкт-Петербурге и Москве, о чем имею честь уведомить Ваше Превосходительство для надлежащего сведения. За начальника отделения ротмистр Шипов". Что за чушь!

     Генерал повертел листок и так, и этак.

     - Обычная циркулярная писулька. При чем здесь портфель?

     - Чего ж тут не п-понять, - вяло проговорил переодетый коллежский асессор, от расстройства даже начав заикаться. - Кто-то ловко воспользовался тем, что Маса не понимает по-русски и с б-безграничным почтением относится к военной форме, в особенности если видит саблю на боку.

     - Спросите его, как выглядел офицер, - приказал генерал.

     Чиновник немного послушал сбивчивую речь азиата, да только махнул рукой:

     - Говорит, желтые волосы, водянистые глаза... Мы д-для него все на одно лицо. Он. обратился к адъютанту:

     - А вы разглядели этого ч-человека?

     - Виноват, - развел руками тот, слегка покраснев. - Не присмотрелся. Блондин. Рост выше среднего. Обычный жандармский мундир. Капитанские погоны.

     - Вас что, не учили наблюдательности и словесному п-портрету? - зло поинтересовался чиновник. - Тут от стола до двери всего десять шагов!

     Адъютант молчал, покраснев еще гуще.

     - Катастрофа, ваше п-превосходительство, - констатировал ряженый. - Миллион пропал. Но как, каким образом? Просто мистика! Что же теперь делать?

     - Ерунда, - махнул Караченцев. - В миллионе ли дело? Найдется он, никуда не денется. Тут дела поважнее. Петру Парменычу драгоценному визитец надо нанести. Ох, фигура! - Евгений Осипович недобро улыбнулся. - Он нам все вопросы и прояснит. Надо же, как интересно все сложилось-то. Ну-с, теперь и нашему Юрию Долгорукому конец. Пригрел на груди гадюку, да как сердечно!

     Коллежский асессор встрепенулся.

     - Да-да, едемте к Хуртинскому. Не опоздать бы.

     - Сначала придется к князю, - вздохнул обер-полицеймейстер. - Без его санкции невозможно. Ничего, я с удовольствием посмотрю, как старый лис будет крутиться. Дудки, ваше сиятельство, не открутитесь. Сверчинский! - Генерал взглянул на адъютанта. - Мою карету, да поживей. И пролетку с арестной командой - пусть к генерал-губернаторскому дому за мной следует. В статском. Пожалуй, хватит троих. Я думаю, в данном случае обойдется без пальбы. - И он снова плотоядно улыбнулся.

     Адъютант бегом бросился исполнять приказ, и пять минут спустя запряженная четверкой карета уже неслась во весь опор по булыжной мостовой. Следом мягко покачивалась на рессорном ходу коляска с тремя агентами в штатском.

     Проводив кортеж взглядом из окна, адъютант снял телефонный рожок и крутанул ручку. Назвал номер. Оглянувшись на дверь, вполголоса спросил:

     - Господин Ведищев, это вы? Сверчинский.

***

     Пришлось дожидаться аудиенции в приемной. Секретарь губернатора, почтительнейше извинившись перед обер-полицеймейстером, тем не менее весьма твердо заявил, что его сиятельство очень заняты, пускать кого-либо запретили и даже докладывать не велено. Караченцев взглянул на Эраста Петровича с особенной усмешкой: мол, пусть старик покуражится напоследок. Наконец - прошло никак не менее четверти часа - из-за монументальной, раззолоченной двери донесся звук колокольчика.

     - Вот теперь, ваше превосходительство, доложу, - поднялся из-за своего стола секретарь.

     Когда вошли в кабинет, выяснилось, каким таким значительным делом занимался князь - кушал завтрак. Собственно, с завтраком уже было покончено, и нетерпеливые визитеры застали самый последний этап трапезы: Владимир Андреевич приступил к кофею. Он сидел, аккуратно подвязанный мягкой льняной салфеткой, макал в чашку сдобную булочку от Филиппова и вид имел чрезвычайно благодушный.

     - Доброе утро, господа, - ласково улыбнулся князь, проглотив кусочек. - Уж не обессудьте, если ждать пришлось. Мой Фрол строг, не велит отвлекаться, когда кушаю. Не подать ли и вам кофею? Булочки отменные, просто во рту тают.

     Тут губернатор пригляделся к спутнику генерала повнимательней, удивленно заморгал. Дело в том, что Эраст Петрович по дороге на Тверскую отцепил седую бороду и парик, однако лохмотья снять возможности не имел, поэтому вид у него, и в самом деле, был непривычный.

     Владимир Андреевич неодобрительно покачал головой и откашлялся.

     - Эраст Петрович, я, конечно, говорил вам, что ко мне можно запросто, без мундира, но это уж, голубчик, того, чересчур. Вы что, в карты проигрались? - В голосе князя зазвучала непривычная строгость. - Я, конечно, человек без предрассудков, но все-таки попросил бы впредь в таком виде ко мне не являться. Нехорошо.

     Он укоризненно покачал головой и снова зашамкал булочкой. Однако выражение лиц обер-полицеймейстера и коллежского асессора было настолько странным, что Долгорукой перестал жевать и недоуменно спросил:

     - Да что стряслось, господа? Уж не пожар ли?

     - Хуже, ваше высокопревосходительство. Много хуже, - сладострастно произнес Караченцев и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло. Фандорин остался стоять. - Ваш начальник секретной канцелярии - вор, преступник и покровитель всей московской уголовщины. У господина коллежского асессора есть тому все доказательства. Такой конфуз, ваше сиятельство, такой конфуз. Прямо не знаю, как выбираться будем. - Он выдержал маленькую паузу, чтобы до старика как следует дошло, и вкрадчиво продолжил. - Я ведь имел честь неоднократно доносить вашему высокопревосходительству о неблаговидном поведении господина Хуртинского, но вы не внимали. Однако мне, разумеется, и в голову не приходило, что занятия Петра Парменовича криминальны до такой степени.

     Генерал-губернатор выслушал эту короткую, эффектную речь с приоткрытым ртом. Эраст Петрович ждал крика, возмущения, расспросов о доказательствах, но князь ничуть не утратил спокойствия. Когда обер-полицеймейстер выжидательно замолчал, князь задумчиво дожевал кусок, отхлебнул кофею. Потом укоризненно вздохнул.

     - Очень плохо, Евгений Осипович, что вам это в голову не приходило. Вы ведь как-никак начальник московской полиции, столп законности и порядка. Я вот не жандарм, и делами загружен побольше вашего, все многотрудное городское управление на себе тащу, а Петрушку Хуртинского давно на подозрении держу.

     - Неужто? - насмешливо спросил обер-полицеймейстер. - Это с каких же пор?

     - Да уж порядком, - протянул князь. - Петруша мне давно нравиться перестал. Я еще три месяца назад отписал вашему министру, графу Толстову, что по имеющимся у меня сведениям надворный советник Хуртинский - не просто мздоимец, а вор и лиходей. - Князь зашелестел бумажками на столе. - Вот и копия где-то была, письмеца моего... Да вот. - Он поднял листок, помахал издали. - И ответец от графа был. Где же он? Ага. - Взял другой листок, с монограммой. - Прочитать? Министр меня полностью успокоил и велел из-за Хуртинского не тревожиться.

     Губернатор надел пенсне.

     - Послушайте-ка. "На могущие возникнуть у Вашего высокопревосходительства сомнения касательно деятельности надворного советника Хуртинского спешу заверить, что этот чиновник ежели подчас и ведет себя труднообъяснимым образом, то отнюдь не из преступных видов, а лишь выполняя секретное государственное задание сугубой важности, о чем ведомо и мне, и Его Императорскому Величеству. Посему хотел бы успокоить вас, дражайший Владимир Андреевич, и особо оговорить, что задание, исполняемое Хуртинским, никоим образом не направлено против..." M-м, ну да это уже к делу не относится. В общем, господа, сами видите - если здесь кто и виноват, то отнюдь не Долгорукой, а скорее ваше, Евгений Осипович, ведомство. Разве у меня могли быть основания не доверять министерству внутренних дел?

     От потрясения обер-полицеймейстер потерял выдержку и порывисто поднялся, протянул руку к письму, что было довольно глупо, потому как в столь серьезном деле мистификация исключалась - слишком легко проверить. Князь благодушно протянул листок рыжему генералу.

     - Да, - пробормотал тот. - Это подпись Дмитрия Андреевича. Ни малейших сомнений... Князь участливо спросил:

     - Неужто вас начальство не сочло нужным известить? Ай-ай-ай, нехорошо это. Неуважительно. Стало быть, вы не знаете, что за таинственное задание исполнял Хуртинский?

     Караченцев молчал, совершенно сраженный.

     Фандорин же размышлял над интригующим обстоятельством - как получилось, что переписка трехмесячной давности оказалась у князя под рукой, среди текущих бумаг? Вслух же коллежский асессор сказал:

     - Мне тоже неизвестно, в чем заключалась секретная деятельность г-господина Хуртинского, однако на сей раз он явно вышел за ее пределы. Его связь с хитрованскими бандитами несомненна и никакими государственными интересами оправдана быть не может. А главное: Хуртинский имеет явное касательство к смерти генерала Соболева.

     И Фандорин коротко, по пунктам, изложил историю похищенного миллиона. Губернатор слушал очень внимательно. В конце решительно сказал:

     - Мерзавец, очевидный мерзавец. Надо его арестовать и допросить.

     - За тем мы к вам, Владимир Андреевич, и п-пришли.

     Совершенно иным, чем прежде, тоном - молодцевато, почтительно - обер-полицеймейстер осведомился:

     - Разрешите исполнять, ваше высокопревосходительство?

     - Конечно, голубчик, - кивнул Долгорукой. - Уж он, негодяй, за все ответит.

     По длинным коридорам шли быстро. Сзади громыхали в ногу агенты в штатском. Эраст Петрович не произнес ни слова и вообще старался на Караченцева не смотреть - понимал, как мучительно тот переживает свое поражение, а еще более неприятный и даже тревожный факт: оказывается, есть какие-то тайные дела, которые начальство предпочло доверить не московскому обер-полицеймейстеру, а его извечному сопернику, начальнику секретного отделения губернаторской канцелярии.

     Поднялись на второй этаж, где располагались присутствия. Эраст Петрович спросил дежурившего у входа служителя, здесь ли господин Хуртинский. Выяснилось, что у себя, с самого утра.

     Караченцев воспрял духом и еще больше ускорил шаг - несся по коридору пушечным ядром, только шпоры позвякивали да постукивали аксельбанты.

     В приемной начальника секретного отделения было полным-полно посетителей.

     - На месте? - отрывисто спросил генерал у секретаря.

     - Точно так-с, ваше превосходительство, однако просили не беспокоить. Прикажете доложить?

     Обер-полицеймейстер отмахнулся. Оглянулся на Фандорина, улыбнулся в густые усы и открыл дверь.

     Сначала Эрасту Петровичу показалось, что Петр Парменович стоит на подоконнике и смотрит в окно. Но уже в следующее мгновение стало ясно: не стоит, а висит.

Глава одиннадцатая, в которой дело принимает неожиданный оборот

     Владимир Андреевич Долгорукой, сдвинув брови, уже в третий раз читал строки, набросанные хорошо знакомым почерком: "Я, Петр Хуртинский, повинен в том, что из алчности совершил преступление против долга и предал того, кому должен был верно служить и всемерно помогать в его многотрудном деле. Бог мне судья". Строки были кривые, налезали одна на другую, а последняя и вовсе заканчивалась кляксой, будто писавший вконец ослаб от избытка раскаяния.

     - Так что показал секретарь? - медленно спросил губернатор. - Перескажите еще разок, и пожалуйста, голубчик Евгений Осипович, поподробней.

     Караченцев уже во второй раз, более связно и спокойно, чем в первый, изложил то, что удалось выяснить:

     - Хуртинский пришел на службу, как обычно, в десять часов. Выглядел обыкновенно, никаких признаков расстройства или возбуждения секретарь не заметил. Ознакомившись с корреспонденцией, Хуртинский начал прием. Примерно без пяти одиннадцать к секретарю подошел жандармский офицер, представился капитаном Певцовым, курьером из Петербурга, прибывшим к надворному советнику по срочному делу. У капитана в руке был коричневый портфель, по описанию в точности соответствующий похищенному. Певцов был немедленно впущен в кабинет, прием посетителей приостановлен. Вскоре выглянул Хуртинский и велел никого больше до особого распоряжения не впускать и вообще ни по какому поводу не беспокоить. По словам секретаря, его начальник выглядел чрезвычайно взволнованным. Минут через десять капитан удалился и подтвердил, что господин надворный советник занят и отвлекать строго-настрого запретил, поскольку изучает секретные бумаги. А еще через четверть часа, в двадцать минут двенадцатого, появились мы с Эрастом Петровичем.

     - Что сказал врач? Не убийство ли?

     - Говорит, типичная картина самоповешения. Привязал на шею веревку от фрамуги и спрыгнул. Характерный перелом шейных позвонков. Да и записка, сами видите, повода для сомнений не дает. Подделка исключается.

     Генерал-губернатор перекрестился, философски заметил:

     - "И бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился". Нынче судьба преступника в руце Судии более праведного, чем мы с вами, господа.

     У Эраста Петровича возникло ощущение, что подобная развязка князю как нельзя более кстати. Зато обер-полицеймейстер явно пал духом: думал, ухватил драгоценную ниточку, которая выведет его к целому золотому клубку, а ниточка возьми да оборвись.

     Сам коллежский асессор размышлял не о государственных тайнах и межведомственных интригах, а о загадочном капитане Певцове. Совершенно очевидно, что именно этот человек за сорок минут до появления в приемной Хуртинского выманил у бедного Масы соболевский миллион. С Малой Никитской жандармский капитан (или, как склонен был полагать Фандорин, некто, переодетый в синий мундир) отправился прямиком на Тверскую. Секретарь рассмотрел его лучше, чем адъютант обер-полицеймейстера и описал так: рост примерно два аршина семь вершков, широкие плечи, соломенные волосы. Особая примета - очень светлые, почти прозрачные глаза. От этой детали Эраст Петрович поежился. В юности ему довелось столкнуться с человеком, у которого были точно такие же глаза, и Фандорин не любил вспоминать ту давнюю историю, обошедшуюся ему слишком дорого. Впрочем, тягостное воспоминание к делу не относилось, и он отогнал мрачную тень прочь.

     Вопросы выстраивались в такой очередности. Действительно ли этот человек жандарм? Если да (и тем более, если нет), то в чем его роль в соболевском деле? Главное же - откуда такая дьявольская осведомленность, такая фантастическая вездесущесть?

     Как раз в это время сформулировал интересовавшие его вопросы и генерал-губернатор. Правда, звучали они несколько иначе:

     - Что будем делать, господа детективы? Что прикажете наверх докладывать? Убит Соболев или умер своей смертью? Чем занимался у нас, то есть у вас, Евгений Осипович, под носом Хуртинский? Куда подевался миллион? Кто такой этот Певцов? - В голосе князя за показным добродушием прорезывались угрожающие нотки. - Что скажете, ваше превосходительство, защитник наш драгоценный?

     Генерал, волнуясь, вытер платком вспотевший лоб:

     - У меня в управлении никакого Певцова нет. Возможно, он, действительно, прибыл из Петербурга и вел дела с Хуртинским напрямую, минуя губернскую инстанцию. Предполагаю следующее. - Караченцев нервно потянул себя за рыжую бакенбарду. - Хуртинский втайне от вас и от меня... - Обер-полицеймейстер сглотнул. - ...выполнял некие конфиденциальные поручения сверху. В их число, очевидно, входило и попечение за приездом Соболева. Зачем это понадобилось - мне не ведомо. Очевидно, Хуртинский откуда-то узнал, что Соболев имеет при себе очень крупную сумму денег, причем свите об этом ничего неизвестно. В ночь с четверга на пятницу Хуртинскому доложили о скоропостижной кончине Соболева в номерах "Англия" - вероятно, агенты, ведшие негласное наблюдение за генералом, ну и... Как мы знаем, надворный советник был алчен и в средствах неразборчив. Поддался соблазну хапнуть невиданный куш и послал своего клеврета, медвежатника Мишу Маленького, изъять портфель из сейфа. Однако афера, прокрученная Хуртинским, была раскрыта капитаном Певцовым, который, по всей вероятности, был приставлен наблюдать за наблюдающим - у нас в ведомстве это часто бывает. Певцов изъял портфель, явился к Хуртинскому и обвинил его в двурушничестве и воровстве. Сразу же после ухода капитана надворный советник понял, что его песенка спета и, написав покаянную записку, повесился... Вот единственное объяснение, которое мне приходит в голову.

     - Что ж, это правдоподобно, - признал Долгорукой. - Какие действия предлагаете?

     - Немедленно послать запрос в Петербург касательно личности и полномочий капитана Певцова. Мы же с Эрастом Петровичем пока займемся просмотром бумаг самоубийцы. Я возьму к себе содержимое его сейфа, а господин Фандорин изучит записную книжку Хуртинского.

     Коллежский асессор поневоле усмехнулся - уж больно ловко поделил генерал добычу: в одной половине содержимое всего сейфа, а в другой обычный блокнот для деловых записей, открыто лежавший на письменном столе покойного.

     Долгорукой побарабанил пальцами по столу, привычным движением поправил чуть съехавший парик.

     - Стало быть, Евгений Осипович, ваши выводы сводятся к следующему. Соболев не убит, а умер своей смертью. Хуртинский - жертва непомерного корыстолюбия. Певцов - человек из Петербурга. Согласны ли с этими выводами вы, Эраст Петрович?

     Фандорин коротко ответил:

     - Нет.

     - Любопытно, - оживился губернатор. - Ну-ка, выкладывайте, что вы там навычисляли - "это раз", "это два", "это три".

     - Извольте, ваше сиятельство... - Молодой человек помолчал - видимо, для пущего эффекта - и решительно начал.

     - Генерал Соболев участвовал в каком-то тайном деле, суть которого нам пока неясна. Д-доказательства? Скрытно от всех собрал огромную сумму. Это раз. В гостиничном сейфе хранились секретные бумаги, утаенные от властей свитой генерала. Это два. Сам факт негласного наблюдения за Соболевым - а я думаю, что Евгений Осипович прав и наблюдение было, - это три. - Эраст Петрович мысленно добавил: "Свидетельство девицы Головиной - это четыре", однако приплетать к расследованию минскую учительницу не стал. - Делать выводы пока не готов, однако на п-предположения отважусь. Соболев был убит. Каким-то хитрым способом, имитирующим естественную смерть. Хуртинский - жертва жадности, потерял голову от безнаказанности. Тут я опять-таки согласен с Евгением Осиповичем. А истинный преступник, главная закулисная пружина - тот, кого мы знаем как "капитана Певцова". Этого человека смертельно испугался Хуртинский, хитрец и разбойник, каких п-поискать. У этого человека портфель. "Певцов" все знает и всюду успевает. Мне такая сверхъестественная ловкость очень не нравится. Блондин со светлыми глазами, дважды появлявшийся в жандармском мундире, - вот кого надо разыскать во что бы то ни стало.

     Обер-полицеймейстер устало потер веки:

     - Не исключаю, что Эраст Петрович прав, а я ошибаюсь. По части дедукции господин коллежский асессор даст мне сто очков вперед.

     Князь, кряхтя, встал из-за стола, подошел к окну и минут пять смотрел на экипажи, рекой катившие по Тверской. Повернулся, в несвойственной ему деловитой манере сказал:

     - Доложу наверх. Немедленно, шифрованной депешей. Как только ответят - вызову. Быть на месте, никуда не отлучаться. Евгений Осипович, вы где?

     - У себя на Тверском бульваре. Пороюсь в бумагах Хуртинского.

     - Я буду у Дюссо, - доложил Фандорин. - Честно говоря, валюсь с ног. Двое суток п-почти не спал:

     - Идите, голубчик, поспите часок-другой. И приведите себя, наконец, в приличный вид. Я за вами пришлю.

     Спать Эраст Петрович, собственно, не собирался, однако намеревался освежиться - принять ледяную ванну, потом хорошо бы массаж. А сон, какой там сон, когда такие дела творятся. Разве уснешь?

     Фандорин отворил дверь номера и шарахнулся назад - прямо под ноги ему повалился Маса, припал замотанной башкой к полу, зачастил:

     - Господин, мне нет прощения, мне нет прощения, мне нет прощения. Я не уберег вашего онси и не сумел охранить важный кожаный портфель. Но этим мои прегрешения не ограничились. Не в силах вынести позора, я хотел наложить на себя руки и посмел для этого воспользоваться вашим мечом, но меч сломался, и тем самым я совершил еще одно страшное преступление.

     На столе лежала сломанная пополам парадная шпажонка.

     Эраст Петрович сел на пол рядом со страдальцем. Осторожно погладил его по голове - даже через полотенце ощущалась огромная шишка.

     - Маса, ты ни в чем не виноват. Грушина-сэнсэя погубил я, и этого я никогда себе не прощу. И с портфелем ты не виноват. Ты не струсил, не проявил слабость. Просто здесь другая жизнь и другие правила, к которым ты еще не привык. А шпага - дрянь, вязальная спица, зарезаться ей невозможно. Купим другую, ей цена пятьдесят рублей. Это же не фамильный меч.

     Маса распрямился, по его искаженному лицу текли слезы.

     - И все-таки я настаиваю, господин. Мне невозможно жить после того, как я вас так ужасно подвел. Я заслуживаю наказания.

     - Хорошо, - вздохнул Фандорин. - Ты выучишь наизусть десять следующих страниц словаря.

     - Нет, двадцать!

     - Ладно. Но не сейчас, а потом, когда голова заживет. Пока же приготовь ледяную ванну.

     Маса бросился вниз с пустым ведром, а Эраст Петрович присел к столу и раскрыл записную книжку Хуртинского. Это, собственно, была не записная книжка, а английский schedule-book, календарный дневник, в котором каждому дню года отводилась особая страница. Удобная штука - Эраст Петрович такие уже видел. Стал перелистывать, не надеясь найти что-либо существенное.

     Все сколько-нибудь секретное и важное надворный советник, конечно, держал в сейфе, а в книжку записывал всякие мелочи для памяти - время деловых свиданий, аудиенций, докладов. Многие имена обозначены одной или двумя буквами. Надо будет во всем этом разобраться. На 4 July, Tuesday (то есть, по нашему 22 июня, вторнике) взгляд коллежского асессора задержался, привлеченный странной продолговатой кляксой. До сих пор ни одной кляксы и даже помарки в книжке не было - Хуртинский, по всему видно, был человеком исключительной аккуратности. И форма кляксы чуднАя - словно чернила не капнули с пера, а были размазаны нарочно. Фандорин посмотрел листок на свет. Нет, не разобрать. Осторожно провел по бумаге кончиком пальца. Кажется, что-то было написано. Покойный пользовался стальным пером, нажим у него сильный. Но прочесть не представлялось возможным.

     Маса принес ведро льда, загрохотал в ванной, зашумела вода. Достав саквояж с инструментарием, Эраст Петрович вынул нужное приспособление. Перевернул страницу с кляксой, с обратной стороны приложил листочек тончайшей рисовой бумаги, несколько раз прокатил по ней каучуковым валиком. Бумага была не простая, а пропитанная особым раствором, чутко реагирующим на малейшие неровности рельефа. Подрагивающими от нетерпения пальцами коллежский асессор поднял листочек. На матовом фоне прорисовался слабый, но отчетливый контур букв: Метрополь № 19 Клонов. Записано 22-го июня. Что было в этот день? Командующий 4-ым корпусом генерал от инфантерии Соболев завершил маневры и подал рапорт об отпуске. Ну, а в гостинице "Метрополь", в 19-ом нумере находился какой-то господин Клонов. Какая между двумя этими фактами связь? Вероятно, никакой. Но с чего бы Хуртинскому понадобилось замазывать имя и адрес? Очень интересно.

     Эраст Петрович разделся и залез в ледяную ванну, которая на миг заставила его отрешиться от посторонних мыслей и, как обычно, потребовала напряжения всех душевных и физических сил. Фандорин окунулся с головой и досчитал до ста двадцати, а когда вынырнул, и открыл глаза, то ахнул и залился краской: на пороге ванной стояла остолбеневшая графиня Мирабо, морганатическая супруга его высочества Евгения Максимилиановича герцога Лихтенбургского, и тоже вся пунцовая.

     - Прошу извинить, мсье Фандорин, - пролепетала графиня по-французски. - Ваш слуга впустил меня в нумер и показал на эту дверь. Я полагала, здесь находится ваш кабинет...

     Инстинкт воспитания, не позволявший сидеть в присутствии дамы, толкнул охваченного паникой Эраста Петровича вскочить на ноги, но в следующую секунду, в еще большей панике, он плюхнулся обратно в воду. Графиня, залившись краской, попятилась за дверь.

     - Маса! - заорал Фандорин бешеным голосом. - Маса!!!

     Появился мерзавец и палач с халатом в руках, поклонился.

     - Что вам угодно, господин?

     - Я тебе дам "что угодно"! - зашелся в крике Эраст Петрович, от возмущения совершенно потеряв лицо. - Вот за это я заставлю тебя вспороть брюхо! Да не вязальной спицей, а палочкой для риса! Я тебе, безмозглый барсук, уже объяснял, что в Европе ванна - дело интимное! Ты поставил меня в дурацкое положение, а даму заставил сгореть от стыда! - Перейдя на русский, коллежский асессор крикнул. - Прошу извинить! Располагайтесь, графиня, я сейчас! - И снова по-японски. - Подай брюки, сюртук, рубашку, гнусная каракатица!

     В комнату Фандорин вышел полностью одетый и с безукоризненным пробором, но все еще красный. Он не представлял, как после случившегося скандального происшествия будет смотреть гостье в глаза. Однако графиня против ожиданий совершенно успокоилась и с любопытством разглядывала развешанные по стенам японские гравюры. Взглянула на сконфуженное лицо чиновника, и в ее синих соболевских глазах промелькнула улыбка, впрочем, тут же сменившаяся самым серьезным выражением.

     - Господин Фандорин, я осмелилась придти к вам, потому что вы старый товарищ Мишеля и расследуете обстоятельства его кончины. Муж уехал вчера вечером с великим князем. Какие-то срочные дела. А я повезу тело брата в имение, хоронить. - Зинаида Дмитриевна запнулась, словно колебалась, стоит ли продолжать. И потом решительно, словно головой в омут, проговорила. - Муж уехал налегке. А в одном из его сюртуков, оставшемся здесь, прислуга нашла вот это. Эжен такой рассеянный!

     Графиня протянула сложенный листок, и Фандорин заметил, что в руке у нее осталась еще какая-то бумажка. На бланке 4-го армейского корпуса размашистым почерком Соболева было написано по-французски:

     "Эжен, будь 25-го утром в Москве для окончательного объяснения по известному тебе предмету. Час настал. Остановлюсь у Дюссо. Крепко обнимаю. Твой Мишель".

     Эраст Петрович вопросительно взглянул на посетительницу, ожидая разъяснений.

     - Это очень странно, - почему-то шепотом произнесла та. - Муж не сказал мне, что должен в Москве встретиться с Мишелем. Я вообще не знала, что брат в Москве. Эжен сказал лишь, что нам нужно сделать кое-какие визиты, а потом мы вернемся в Петербург.

     - Действительно странно, - согласился Фандорин, заметив по штемпелю, что депеша отправлена из Минска с нарочным еще 16-го. - Но почему вы не спросили об этом у его высочества?

     Графиня, закусив губу, протянула второй листок.

     - Потому что Эжен скрыл от меня вот это.

     - Что это?

     - Записка Мишеля, адресованная мне. Очевидно, была приложена к депеше. Почему-то Эжен мне ее не передал.

     Эраст Петрович взял листок. Видно было, что написано наспех, в последнюю минуту:

     "Милая Зизи, непременно приезжай вместе с Эженом в Москву. Это очень важно. Я не могу тебе сейчас ничего объяснять, но может сдаться, (дальше полстрочки зачеркнуто) что мы долго с тобой не увидимся".

     Фандорин подошел к окну и приложил записку к стеклу, чтобы прочесть зачеркнутое.

     - Не трудитесь, я уже разобрала, - сказала за спиной дрогнувшим голосом Зинаида Дмитриевна. - Там написано: "что эта встреча будет последней".

     Коллежский асессор взъерошил мокрые, только что причесанные волосы. Так, получается, Соболев знал, что ему угрожает опасность? И герцог об этом тоже знал? Вон оно что... Он обернулся к графине:

     - Я сейчас ничего не могу вам сказать, мадам, но обещаю, что выясню все обстоятельства. - И посмотрев в полные смятения глаза Зинаиды Дмитриевны, добавил. - Разумеется, со всей возможной д-деликатностью.

***

     Едва графиня ушла, Эраст Петрович сел за стол и по обыкновению, желая сосредоточиться, занялся каллиграфическим упражнением - стал писать иероглиф "спокойствие". Однако на третьем листке, когда до совершенства было еще очень далеко, в дверь снова постучали - резко, требовательно.

     Маса пугливо оглянулся на своего священнодействующего господина, на цыпочках просеменил к двери, открыл.

     Там стояла Екатерина Александровна Головина, золотоволосая возлюбленная покойного Ахиллеса. Она пылала гневом и оттого казалась еще более прекрасной.

     - Вы исчезли! - воскликнула барышня вместо приветствия. - Я жду, схожу с ума от неизвестности. Что вы выяснили, Фандорин? Я сообщила вам такие важные сведения, а вы сидите тут, рисуете! Я требую объяснений!

     - Сударыня, - резко перебил ее коллежский асессор. - Это я у вас требую объяснений. Извольте-ка сесть.

     Взял нежданную гостью за руку, подвел к креслу и усадил. Себе придвинул стул.

     - Вы сообщили мне меньше, чем знали. Что затевал Соболев? Почему он опасался за свою жизнь? Что т-такого опасного было в его поездке? Зачем ему понадобилось столько денег? К чему вообще вся эта таинственность? И, наконец, из-за чего вы рассорились? Из-за ваших, Екатерина Александровна, недомолвок я не правильно оценил ситуацию, в результате чего п-погиб один очень хороший человек. И несколько нехороших, у которых тем не менее тоже была душа.

     Головина опустила голову. На ее нежном лице отразилась целая гамма сильных и, видно, не очень-то согласующихся между собой чувств. Начала она с признания:

     - Да, я солгала, что не знаю, чем был увлечен Мишель. Он считал, что Россия гибнет, и хотел ее спасти. В последнее время он только и говорил, что о Царьграде, о немецкой угрозе, о великой России... А месяц назад, во время нашей последней встречи, вдруг заговорил о Бонапарте и предложил мне стать его Жозефиной... Я пришла в ужас. Мы с ним всегда придерживались различных взглядов. Он верил в историческую миссию славянства и в какой-то особенный русский путь, я же считала и считаю, то России нужны не Дарданеллы, а просвещение и конституция. - Екатерина Александровна не справилась с голосом и раздраженно взмахнула кулачком, словно помогая себе проскочить трудное место. - Когда он помянул Жозефину, я испугалась. Испугалась, что Мишель, словно бесстрашный мотылек, сгорит в том жарком огне, к которому манит его честолюбие... А еще больше испугалась, что он добьется своего. Он мог бы. Он такой целеустремленный, сильный, удачливый... Был. Во что бы он превратился, получив возможность вершить судьбами миллионов? Страшно подумать. Это был бы уже не Мишель, а кто-то совсем другой.

     - И вы донесли на него? - резко спросил Эраст Петрович.

     Головина в ужасе отшатнулась:

     - Как вы могли такое подумать? Нет, я просто сказала: выбирай - или я, или то, что ты затеваешь. Я знала, каков будет ответ... - Она зло вытерла слезы. - Но мне и в голову не приходило, что всё закончится таким скверным и пошлым фарсом. Будущего Бонапарта убьют из-за пачки ассигнаций... Сказано в Библии - "будут постыжены гордые".

     Она замахала руками - мол, всё, больше не могу, и заплакала навзрыд, уже не сдерживаясь.

     Подождав пока минует пик рыданий, Фандорин вполголоса произнес:

     - Похоже, д-дело здесь вовсе не в ассигнациях.

     - А в чем? - всхлипнула Екатерина Александровна. - Ведь его все-таки убили, да? Я почему-то верю, что вы докопаетесь до истины. Поклянитесь, что расскажете мне всю правду о его смерти.

     Эраст Петрович сконфуженно отвернулся, подумав о том, что женщины несравненно лучше мужчин - преданнее, искреннее, цельнее. Разумеется, если по-настоящему любят.

     - Да-да, непременно, - пробормотал он, твердо зная, что никогда и ни за что не расскажет Екатерине Александровне всей правды о смерти ее возлюбленного.

     Тут разговор пришлось оборвать, потому что за Фандориным явился посыльный от генерал-губернатора.

***

     - Как содержимое сейфа, ваше превосходительство? - спросил коллежский асессор. - Обнаружили что-нибудь интересное?

     - Массу, - с довольным видом ответил обер-полицеймейстер. - Картина темных делишек покойного в значительной мере прояснилась. Надо будет еще поколдовать с расшифровкой денежных записей. Со многих цветков наша пчелка нектар собирала, не только с Миши Маленького. А что у вас?

     - Да есть кое-что, - скромно ответил Фандорин.

     Разговор происходил в генерал-губернаторском кабинете. Самого Долгорукого, однако же, пока не было - по словам секретаря, его сиятельство заканчивали обед.

     Наконец появился Владимир Андреевич. Вошел с видом загадочным и значительным, сел, официально откашлялся.

     - Господа, по телеграфу получен ответ из Петербурга на мой подробный рапорт. Как видите, дело было сочтено настолько важным, что обошлось без проволочек. В данном случае я - всего лишь передаточное звено. Вот что пишет граф Толстов: "Милостивый государь Владимир Андреевич, в ответ на Вашу депешу довожу до Вашего сведения, что капитан Певцов, действительно, состоит при шефе Жандармского корпуса и в настоящее время находится в Москве с особым заданием. В частности, капитану предписывалось негласно изъять портфель, в котором могли содержаться документы, представляющие государственную важность. Следствие по делу о кончине генерал-адъютанта М.Д.Соболева Высочайше предписано считать законченным, о чем будет отправлено соответствующее определение и Евгению Осиповичу. Чиновника особых поручений Фандорина за самоуправство - привлечение к секретному расследованию частного лица, что повлекло за собой гибель вышеозначенного лица - Высочайшим же указанием велено от должности отстранить и поместить под домашний арест вплоть до особого распоряжения. Министр внутренних дел Д.А.Толстов".

     Князь сокрушенно развел руками и молвил потрясенному Фандорину:

     - Вот, голубчик, как оно повернулось. Ну да начальству видней.

     Побледнев, Эраст Петрович медленно поднялся. Нет, не строгая, но, в сущности, справедливая монаршая кара заставила похолодеть его сердце. Хуже всего было то, что позорно провалилась версия, выдвинутая им с таким апломбом. Принять тайного правительственного агента за главного злодея! Какая постыдная ошибка!

     - Мы тут с Евгением Осиповичем потолкуем, а вы уж, не обессудьте, ступайте к себе в гостиницу, да отдыхайте, - сочувственно сказал Долгорукой. - И не вешайте носа. Вы мне пришлись по сердцу, я за вас перед Петербургом похлопочу.

     Коллежский асессор понуро направился к выходу. У самых дверей его окликнул Караченцев.

     - Так что вы там обнаружили, в записной книжке? - спросил генерал и незаметно подмигнул - мол, ничего, перемелется - мука будет.

     Помолчав, Эраст Петрович ответил:

     - Ничего интересного, ваше п-превосходительство.

***

     В гостинице Фандорин прямо с порога объявил:

     - Маса, я обесчещен и помещен под арест. Из-за меня погиб Грушин. Это раз. У меня больше нет идей. Это два. Жизнь кончена. Это три.

     Эраст Петрович дошел до постели, не раздеваясь, рухнул на подушку и тут же уснул.

Глава двенадцатая, в которой капкан захлопывается

     Первое, что увидел Фандорин, открыв глаза, - заполненный розовым закатом прямоугольник окна.

     На полу у постели, церемонно положив руки на колени, сидел Маса - в черном парадном кимоно, лицо строгое, на голове свежая повязка.

     - Ты что это вырядился? - с любопытством спросил Эраст Петрович.

     - Вы сказали, господин, что вы обесчещены и что у вас больше нет идей.

     - Так что с того?

     - У меня есть хорошая идея. Я все обдумал и могу предложить достойный выход из тяжелой ситуации, в которой мы оба оказались. Ко всем своим многочисленным проступкам я прибавил еще один - нарушил европейский этикет, запрещающий пускать женщину в ванную. То, что я не понимаю этого странного обычая, меня не оправдывает. Я выучил целых двадцать шесть страниц из словаря - от легкого слова вонютика, что означает "человек, от которого неприятно пахнет", до трудного слова во-су-по-мо-си-те-фу-со-то-во-ва-ние, что означает "оказание помощи", но даже это суровое испытание не сняло тяжести с моей души. Что до же вас, господин, то вы сами сказали: ваша жизнь кончена. Так давайте, господин, уйдем из жизни вместе. Я все приготовил - даже тушь и кисточку для предсмертного стихотворения.

     Фандорин потянулся, ощущая блаженную ломоту в суставах.

     - Отстань, Маса, - сказал он, сладко зевнув. - У меня есть идея получше. Чем это так вкусно пахнет?

     - Я купил свежие бубрики, самое лучшее, что есть в России после женщин, - печально ответил слуга. - Суп из прокисшей капусты, которым здесь все питаются, просто ужасен, но бубрики - прекрасное изобретение. Я хочу напоследок потешить свою хара, прежде чем разрежу ее кинжалом.

     - Я тебе разрежу, - погрозил коллежский асессор. - Дай-ка бублик, я страшно голоден. Перекусим и за работу.

***

     - Господин Клонов, из 19-го? - переспросил кельнер (так, на германский лад, называли в "Метрополе" старших служителей). - Как же-с, отлично помним. Был такой господин, из купцов. А вы, мистер, ему знакомый будете?

     К вечеру идиллический закат внезапно ретировался, вытесненный холодным ветром и быстро сгущающимся мраком. Небо посуровело, брызнуло мелким дождиком, грозившим к ночи перерасти в нешуточный ливень. В связи с погодными обстоятельствами Фандорин оделся так, чтобы противостоять стихии: кепи с клеенчатым козырьком, непромокаемая шведская куртка из перчаточной лайки, резиновые галоши. Вид у него был до невозможности иностранный, чем, очевидно, и объяснялось неожиданное обращение кельнера. Семь бед один ответ, решил коллежский асессор, он же беглый арестант, и, перегнувшись через стойку, прошептал:

     - Вовсе я ему не знакомый, милейший. Я жандармского корпуса к-капитан Певцов, а дело тут важнейшее и секретнейшее.

     - Понял, - тоже шепотом ответил кельнер. - Сию минуту доложу.

     Он зашелестел учетной книгой.

     - Вот-с. Купец первой гильдии Николай Николаевич Клонов. Въехали утром 22-го, прибыли из Рязани. Съехать изволили в ночь с четверга на пятницу.

     - Что?! - вскричал Фандорин. - Это с двадцать четвертого на двадцать пятое?! И прямо ночью?

     - Точно так-с. Я сам не присутствовал, но тут запись - извольте взглянуть. Полный расчет произведен в полпятого утра, в ночную смену-с.

     Сердце Эраста Петровича сжалось от нестерпимого азарта, знакомого только заядлым охотникам. С деланной небрежностью он спросил:

     - А каков он на вид, этот Клонов?

     - Обстоятельный такой господин, солидный. Одно слово - купец первой гильдии.

     - Что, борода, большой живот? Опишите внешность. Есть ли особые приметы?

     - Нет, бороды нет-с, и фигура не толстая. Не из Тит Титычей, а из современных коммерсантов. Одевается по-европейски. А внешность... - Кельнер подумал. - Обыкновенная внешность. Волосами блондин. Особые приметы... Разве что глаза-с. Очень уж светлые, какие у чухонцев бывают.

     Фандорин хищно хлопнул ладонью по стойке. В яблочко! Вот он, главный персонаж. Въехал во вторник, за два дня до прибытия Соболева, а убрался в тот самый час, когда офицеры вносили мертвого генерала в обкраденный 47-ой номер. Горячо, очень горячо!

     - Так вы говорите, солидный человек? Поди, люди к нему приходили, деловые п-партнеры?

     - Никаких-с. Только пару раз нарочные с депешами. По всему видно было, что человек приехал в Москву не по делам, а больше развеяться.

     - Это по чему же "по всему"?

     Кельнер заговорщицки улыбнулся и сообщил на ухо:

     - Как прибыли, первым делом стали насчет женского пола интересоваться. Мол, какие на Москве есть дамочки пошикарней. Чтоб непременно блондинка, да постройнее, с талией-с. С большим вкусом господин.

     Эраст Петрович нахмурился. Получалось что-то странное. Не должен бы "капитан Певцов" блондинками интересоваться.

     - Он об этом говорил с вами?

     - Никак нет-с, это мне Тимофей Спиридоныч рассказывали. Они у нас кельнером служили, на этом самом месте. - Он вздохнул с деланной грустью. - В субботу преставился Тимофей Спиридоныч, царствие ему небесное. Завтра панихида-с.

     - Как так "преставился"? - подался вперед Фандорин. - От чего?

     - Обыкновенно-с. Шел вечером домой, поскользнулся, да затылком о камень. Тут недалеко, в проходном дворе. Был человек и нету. Все под Богом ходим. - Кельнер перекрестился. - Помощником я у них состоял. А теперь повышение вышло. Эх, жалко Тимофея Спиридоныча...

     - Значит, Клонов с ним про дамочек говорил? - спросил коллежский асессор, остро чувствуя: вот сейчас, сейчас спадет пелена с глаз и картина произошедшего откроется во всей своей ясной и логичной цельности. - А подробней Тимофей Спиридоныч не рассказывал?

     - Как же-с, любил покойник языком почесать. Говорит, обозначил девятнадцатому (так мы про меж собой постояльцев называем, по нумеру-с) всех московских блондинок высокого классу. Больше всего девятнадцатый мамзель Вандой из "Альпийской розы" заинтересовался.

     Эраст Петрович на миг закрыл глаза. Вилась-вилась веревочка, да вот и кончик показался.

***

     - Вы?

     Ванда стояла в дверях, кутаясь в кружевную мантилью и испуганно смотрела на коллежского асессора, чья мокрая кожаная куртка, отражая свет лампы, казалась обрамленной сияющим нимбом. За спиной позднего посетителя шелестела и двигалась стеклянная стена дождя, еще дальше чернела тьма. С куртки на пол стекали ручейки.

     - Входите, господин Фандорин, вы весь промокли.

     - Самое удивительное, - сказал Эраст Петрович вместо приветствия, - что вы, мадемуазель, до сих пор еще живы.

     - Благодаря вам, - передернула тонкими плечами певица. - У меня до сих пор перед глазами нож, который все приближается, приближается к моему горлу... Я по ночам спать не могу. И петь не могу.

     - Я имел в виду вовсе не герра Кнабе, а Клонова. - Фандорин в упор смотрел в огромные зеленые глаза. - Расскажите мне про этого интересного господина.

     Ванда не то удивилась, не то изобразила удивление.

     - Клонов? Николай Клонов? При чем здесь он?

     - А вот в этом мы сейчас разберемся.

     Вошли в гостиную, сели. Горела только настольная лампа, накрытая зеленой шалью, отчего вся комната была похожа на подводный мир. Царство морской волшебницы, подумалось было Эрасту Петровичу, но неуместные мысли были решительно отогнаны прочь.

     - Расскажите мне про к-купца первой гильдии Клонова.

     Ванда взяла у него мокрую куртку, положила на пол, нимало не заботясь о сохранности пушистого персидского ковра.

     - Очень привлекательный, - мечтательным тоном произнесла она, и Эраст Петрович ощутил нечто вроде укола ревности, на которую, однако же, не имел никаких прав. - Спокойный, уверенный. Хороший человек, мужчина из лучших, такого редко встретишь. Мне, во всяком случае, такие почти не попадаются. На вас чем-то похож. - Она слегка улыбнулась, и Фандорину стало не по себе - околдовывает. - Но я не понимаю, почему вы им интересуетесь?

     - Этот человек не тот, за кого себя выдает. Он никакой не к-купец.

     Ванда полуотвернулась, взгляд стал отсутствующим.

     - Это меня не удивляет. Но я привыкла к тому, что у всех свои тайны. В чужие дела стараюсь не вмешиваться.

     - Вы проницательная женщина, мадемуазель, без этого вы вряд ли преуспели бы в вашей... профессии, - Эраст Петрович смутился, понимая, что не совсем удачно выразился. - Неужели вы никогда не чувствовали исходящую от этого ч-человека угрозу?

     Певица быстро обернулась к нему:

     - Да-да. Иногда. Но откуда вы это знаете?

     - Я имею веские основания полагать, что Клонов - человек опаснейший. - И без малейшего перехода:

     - Скажите, это он свел вас с Соболевым?

     - Нет, вовсе нет, - так же быстро ответила Ванда. Не слишком ли быстро?

     Она, кажется, сама это почувствовала и сочла нужным поправиться:

     - Во всяком случае, к смерти генерала он никоим образом непричастен, клянусь вам! Все произошло именно так, как я вам рассказывала.

     Вот теперь она говорила правду - или верила, что говорит правду. Все признаки - модуляции голоса, жесты, движения лицевых мускулов - были именно такими, как следует. Впрочем, не исключено, что в госпоже Толле пропадала незаурядная актриса.

     Эраст Петрович поменял тактику. Мастера сыскной психилогии учат: если есть подозрение, что допрашиваемый не искренен, а лишь играет в искренность, нужно обрушить на него град быстрых, неожиданных вопросов, требующих односложного ответа.

     - Клонов знал про Кнабе?

     - Да. Но какое...

     - Он говорил о портфеле?

     - О каком портфеле?

     - Упоминал Хуртинского?

     - Кто это?

     - Он носит оружие?

     - Кажется, да. Но разве закон это запре...

     - Вы с ним еще встретитесь?

     - Да. То есть...

     Ванда побледнела, закусила губу. Эраст Петрович понял: сейчас станет врать, и скорей, пока не начала, заговорил по-иному - очень серьезно, доверительно, даже проникновенно:

     - Вы должны сказать мне, где он. Если я ошибаюсь и он не тот, кем я его считаю, ему лучше снять с себя п-подозрение сейчас. Если же я не ошибаюсь, это страшный человек, совсем не такой, как вам представляется. Насколько я понимаю его логику, он не оставит вас в живых, это не в его правилах. Я поражен тем, что вы до сих пор еще не в покойницкой Тверской полицейской части. Ну же, как мне его найти, вашего Клонова? Она молчала.

     - Говорите. - Фандорин взял ее за руку. Рука была холодной, но пульс бился часто-часто. - Один раз я уже спас вас и намерен сделать это вновь. Клянусь вам, если он не убийца, я его не трону.

     Ванда смотрела на молодого человека расширенными зрачками. В барышне происходила внутренняя борьба, и Фандорин не знал, чем склонить чашу весов на свою сторону. Пока он лихорадочно соображал, взгляд Ванды обрел твердость - перевесила какая-то мысль, оставшаяся Эрасту Петровичу неведомой.

     - Я не знаю, где он, - окончательным тоном произнесла певица.

     Фандорин немедленно встал и откланялся, более не сказав ни единого слова. К чему?

     Главное, что она с Клоновым-Певцовым еще встретится. Чтобы выйти на цель, достаточно установить грамотную слежку. Коллежский асессор остановился посреди Петровки, не обращая внимания на дождь, который, правда, лил уже не так яростно, как прежде.

     Какая к черту слежка! Он же под арестом и должен безвылазно сидеть в гостинице. Помощников не будет, а в одиночку толковое наблюдение не организуешь - тут нужно по меньшей мере пять-шесть опытных агентов.

     Чтобы мысль свернула с заезженной колеи, Фандорин быстро и громко хлопнул в ладоши восемь раз. Спрятанные под зонтами прохожие шарахнулись от сумасшедшего, а на устах коллежского асессора появилась довольная улыбка. Ему пришла в голову оригинальная идея.

     Войдя в просторный вестибюль "Дюссо", Эраст Петрович сразу повернул к стойке.

     - Любезный, - начальственным голосом обратился он к портье, - соедини-ка меня с номерами "Англия", что на Петровке, а сам поди, у меня к-конфиденциальный разговор.

     Портье, успевший привыкнуть к таинственному поведению важного чиновника из 20-го, поклонился, поводил пальцем по висевшему на стене листу телефонных абонентов, нашел нужный, снял рожок.

     - "Англия", господин Фандорин, - сказал он, протягивая коллежскому асессору слуховую трубку. Там пропищали:

     - Кто телефонирует?

     Эраст Петрович выжидательно посмотрел на портье, и тот деликатно удалился в самый дальний угол вестибюля.

     Лишь тогда Фандорин, приложив губы к самому переговорному отверстию, произнес:

     - Извольте пригласить к аппарату госпожу Ванду. Скажите, срочно вызывает господин Клонов. Да-да, Клонов!

     Сердце молодого человека билось учащенно. Пришедшая ему в голову идея была нова и до дерзости проста. Дело в том, что телефонная связь, столь стремительно завоевывавшая популярность у жителей Москвы, при всем своем удобстве технически была пока далека от совершенства. Смысл сказанного разобрать почти всегда удавалось, но тембр и нюансы голоса мембрана не передавала. В лучшем случае - и то не всегда - было слышно, мужской это голос или женский, но не более того. Газеты писали, что великий изобретатель мистер Белл разрабатывает новую модель, которая будет передавать звук гораздо лучше. Однако, как гласит китайская мудрость, своя прелесть есть и в несовершенствах. Эрасту Петровичу еще не приходилось слышать, чтобы кто-то пытался выдать себя в телефонном разговоре за другое лицо. Отчего же не попробовать?

     В рожке зазвучал визгливый, прерываемый потрескиваниями голос, вовсе не похожий на вандино контральто:

     - Коля, ты? Какое счастье, что ты догадался мне протелефонировать!

     "Коля"? "Ты"? Хм!

     А Ванда быстро, глотая слоги, кричала в трубку:

     - Коля, тебе угрожает опасность! У меня только что был человек, который тебя ищет!

     - Кто? - спросил Фандорин и замер - сейчас она его разоблачит.

     Но Ванда ответила как ни в чем не бывало:

     - Сыщик. Он очень умный и ловкий. Коля, он говорил про тебя страшные вещи!

     - Чушь, - кратко отозвался Эраст Петрович, подумав, что роковая женщина, кажется, не на шутку влюблена в жандармского капитана первой гильдии.

     - Правда? Я так и знала! Но все равно ужасно разволновалась! Коля, почему ты телефонируешь? Что-нибудь изменилось?

     Он молчал, лихорадочно соображая, что сказать.

     - Мы что, завтра не встретимся-етимся? - На линии возникло эхо, и Фандорин заткнул второе ухо, потому что разбирать быструю речь Ванды стало трудно. - Но ты обещал, что не уедешь, не попрощавшись-авшись! Ты не смеешь-еешь! Коля, что ты молчишь-чишь? Встреча отменяется-яется?

     - Нет. - Собравшись с духом, он выдал фразу подлиннее. - Я только проверить, все ли ты правильно запомнила.

     - Что? Что проверить?

     Видно, Ванде тоже было слышно неважно, но это как раз было очень кстати.

     - Все ли ты правильно запомнила! - крикнул Фандорин.

     - Да-да, конечно-ечно! "Троицкое подворье", в шесть, седьмой нумер, со двора, постучать два раза, три и еще два-ва. Может быть, все-таки не в шесть, а позже-озже? Сто лет не вставала в такую рань-ань.

     - Ладно, - сказал осмелевший коллежский асессор, мысленно повторив: шесть, седьмой, со двора, два-три-два. - В семь. Но никак не позже. Дела.

     - Хорошо, в семь! - крикнула Ванда. Эхо и треск внезапно исчезли, ее голос раздался очень ясно и был, пожалуй, даже узнаваем. Он звучал так радостно, что Фандорину стало стыдно.

     - Даю отбой, - сказал он.

     - Откуда ты телефонируешь? Где ты?

     Эраст Петрович воткнул рожок в гнездо и крутанул ручку. Оказывается, телефоническая мистификация необычайно легка. Надо учесть на будущее, чтобы самому не попасть впросак. Придумать для каждого собеседника свой пароль? Ну, не для каждого, конечно, а, допустим, для агентов или просто для конфиденциальных случаев.

     Но думать сейчас об этом было некогда.

     Про домашний арест можно забыть. Теперь есть, что предъявить начальству. Неуловимый, почти бесплотный Клонов-Певцов завтра в шесть утра будет на каком-то Троицком подворье. Черт его знает, где это, да и в любом случае без Караченцева не обойтись. Следует произвести арест обстоятельно, по всей форме. Чтоб не ушел - очень уж ловок.

***

     Дом обер-полицеймейстера на Тверском считался одной из достопримечательностей первопрестольной. Выходя фасадом на респектабельный бульвар, где в погожие дни прогуливалось лучшее московское общество, двухэтажный дом казенного желтого цвета словно оберегал и в некотором роде даже благословлял приличную публику на изящное и безмятежное времяпрепровождение. Гуляйте, мол, просвещенные дамы и господа, по узкому европейскому променаду, вдыхайте аромат лип, и пусть вас не тревожит сопение огромного полуазиатского города, населенного по преимуществу людьми непросвещенными и невоспитанными - власть здесь, вот она, на страже цивилизации и порядка, власть никогда не спит.

     В сем последнем утверждении Эраст Петрович получил возможность удостовериться, когда, перед самой полуночью, позвонил в дверь знаменитого особняка. Открыл не швейцар, а жандарм при шашке и револьвере, строго выслушал ночного посетителя, но ни слова ему не сказал и оставил дожидаться на пороге - лишь вызвал электрическим звонком дежурного адъютанта. К счастью, адъютант оказался знакомым - капитан Сверчинский. Он не без труда опознал в энглизированном господине оборванного нищего, вызвавшего утром в управлении такой переполох, и сразу стал сама любезность. Выяснилось, что Евгений Осипович, как обычно, перед сном прогуливается по бульвару. Любит ночной моцион и не пренебрегает им в любую погоду, хоть бы даже и в дождь.

     Эраст Петрович вышел на бульвар, немного прошелся в сторону бронзового Пушкина - и точно: навстречу неспешным шагом шла знакомая фигура в длинной кавалерийской шинели и надвинутом на лоб башлыке. Стоило коллежскому асессору рвануться навстречу генералу, как откуда ни возьмись, будто из самой земли, по бокам выросли две бесшумные тени, а за спиной обер-полицеймейстера возникли еще два столь же решительных силуэта. Эраст Петрович покачал головой: вот оно, иллюзорное одиночество государственного человека в эпоху политического терроризма. Ни шагу без охраны Боже, куда катится Россия...

     А тени уж подхватили коллежского асессора под руки - мягко, но крепко.

     - Эраст Петрович, легки на помине! - обрадовался Караченцев, а на агентов прикрикнул. - Брысь! Надо же, а я тут вышагиваю, о вас размышляю. Что, не усидели под арестом?

     - Не усидел, ваше п-превосходительство. Евгений Осипович, идемте в дом, время не терпит.

     Генерал вопросов задавать не стал, а сразу повернул к дому. Широко шагал, то и дело искоса поглядывая на спутника.

     Прошли в просторный овальный кабинет, сели к длинному зеленого сукна столу напротив друг друга. Обер-полицеймейстер крикнул:

     - Сверчинский, будьте за дверью! Можете понадобиться.

     Когда обшитая кожей дверь беззвучно затворилась, Караченцев нетерпеливо спросил:

     - Ну что? След?

     - Лучше, - сообщил Фандорин. - Преступник. Собственной персоной. П-позволите закурить?

     Попыхивая сигарой, коллежский асессор рассказал о результатах своих изысканий.

     Караченцев все больше и больше хмурился. Дослушав, озабоченно почесал крутой лоб, отбросил непослушную рыжую прядь.

     - И как вы трактуете всю эту головоломку? Эраст Петрович стряхнул столбик пепла.

     - Соболев затевал какой-то дерзкий демарш. Возможно, переворот в духе восемнадцатого столетия. В общем то, что немцы называют putsch. Сами знаете, как Михаил Дмитриевич был п-популярен в армии и народе. Авторитет же верховной власти сейчас пал так низко... Да что я вам буду толковать, на вас все жандармское управление работает, слухи собирает.

     Обер-полицеймейстер кивнул..

     - О заговоре мне, собственно, ничего не известно. То ли Соболев возомнил себя Бонапартом, то ли, что более вероятно, вознамерился посадить на трон кого-то из родственников государя. Не знаю и не хочу г-гадать. Да и для нашей с вами задачи это несущественно.

     Караченцев на это только дернул головой и расстегнул шитый золотом воротник. Над переносицей у генерала выступили капельки пота.

     - В общем, наш Ахиллес затевал что-то нешуточное, - как ни в чем не бывало продолжил коллежский асессор и пустил к потолку такую элегантную струйку дыма, что одно заглядение. - Однако были у Соболева некие т-тайные, могущественные противники, осведомленные о его планах. Клонов, он же Певцов - их человек. С его помощью антисоболевская партия решила устранить новоявленного Бонапарта, но без шума, изобразив естественную смерть. Что и было исполнено. Экзекутору помогал наш з-знакомец Хуртинский, имевший связи с антисоболевской партией и, судя по всему, представлявший в Москве ее интересы.

     - Эраст Петрович, не так быстро, - взмолился обер-полицеймейстер. - У меня голова кругом. Что за партия? Где? У нас, в министерстве внутренних дел?

     Фандорин пожал плечами:

     - Очень возможно. Во всяком случае, без вашего шефа графа Толстова не обошлось. Вспомните письмо, оправдывающее Хуртинского, и депешу, покрывающую Певцова. Хуртинский оказался скверным исполнителем. Слишком уж надворный советник был жаден - польстился на соболевский м-миллион, решил совместить полезное с приятным. Но центральная фигура во всей этой истории несомненно - светлоглазый блондин.

     Здесь коллежский асессор встрепенулся, осененный новой идеей.

     - Постойте-ка... А может быть, все еще с-сложней! Ну конечно!

     Он вскочил и быстро прошелся по кабинету из угла в угол - генерал только следовал взглядом за мечущимся Фандориным, боясь нарушить ход мысли многоумного чиновника.

     - Не мог министр внутренних дел организовать убийство генерал-адъютанта Соболева, что бы тот ни затевал! Это нонсенс! - От волнения Эраст Петрович перестал заикаться. - Наш Клонов, скорее всего, - не тот капитан Певцов, о котором пишет граф. Вероятно, настоящего Певцова уже нет на свете. Тут пахнет очень хитрой интригой, задуманной таким образом, чтобы в случае провала все можно было свалить на ваше ведомство! - неудержимо фантазировал коллежский асессор. - Так, так, так.

     Он несколько раз быстро хлопнул в ладоши - напряженно слушавший генерал от неожиданности чуть не подпрыгнул.

     - Предположим, министр знает о заговоре Соболева и организует, за генералом тайную слежку. Это раз. Кто-то другой тоже знает о заговоре и хочет Соболева убить. Это два. В отличие от министра, этот человек, а вернее всего, эти люди, которых мы назовем контрзаговорщиками, законом не связаны и преследуют какие-то свои цели.

     - Какие цели? - слабым голосом спросил вконец замороченный обер-полицеймейстер.

     - Наверное, власть, - небрежно ответил Фандорин. - Какие же еще могут быть цели, когда интрига разворачивается на таком уровне? Контрзаговорщики имели в своем распоряжении необычайно изобретательного и предприимчивого исполнителя, который нам известен как Клонов. В том, что он никакой не купец, можно не сомневаться. Это человек незаурядный, невероятных способностей. Невидим, неуловим, неуязвим. Вездесущий, он повсюду появлялся раньше нас с вами, наносил удар первым. Хотя мы и сами действовали быстро, он постоянно оставлял нас с носом.

     - А вдруг он все-таки жандармский капитан и действует по санкции министра? - спросил Караченцев. - Что если... - Он сглотнул. - Что если устранение Соболева санкционировано свыше? Извините, но мы с вами, Эраст Петрович, профессионалы и отлично знаем, что для защиты государственных интересов иногда приходится прибегать к нетрадиционным методам.

     - Зачем тогда было выкрадывать портфель, да еще из жандармского управления? - пожал плечами Фандорин. - Ведь портфель и так уже попал в жандармское управление, и вы по инстанции переслали бы его в Петербург, тому же графу Толстову. Зачем было огород городить? Нет, министерство здесь не при чем. Да и убить всенародного героя - это вам не какого-нибудь генерала Пишегрю в тюрьме удавить. Поднять руку на Михаила Дмитриевича Соболева? Без суда и следствия? Нет. Евгений Осипович, при всех несовершенствах нашей власти это уж чересчур. Не поверю.

     - Да, вы правы, - признал Караченцев.

     - И потом легкость, с которой Клонов совершает убийства, что-то уж больно мало похожа на государеву службу.

     Обер-полицеймейстер поднял ладонь:

     - Погодите-погодите, не увлекайтесь. Какие, собственно, убийства? Мы ведь так и не знаем, был ли Соболев убит или все-таки умер своей смертью. По результатам вскрытия получается - умер.

     - Нет, убит, - отрезал Эраст Петрович. - Хоть и непонятно, как удалось скрыть следы. Если б мы тогда знали то, что знаем сейчас, мы, возможно, проинструктировали бы профессора Веллинга провести исследование более дотошно. Он ведь заранее был уверен, что смерть произошла вследствие естественных причин, а изначальная установка определяет очень многое. И потом, - коллежский асессор остановился напротив генерала, - ведь смертью Соболева не ограничилось. Клонов обрубил все возможные концы. Я уверен, что таинственная смерть Кнабе - его рук дело. Посудите сами, разве стали бы немцы убивать своего офицера генштаба, даже с очень большого перепугу? Так в цивилизованных странах не делается. На худой конец принудили бы застрелиться, но мясницким ножом в бок? Невероятно! Клонову же это было бы очень кстати - мы с вами полностью уверились, что дело раскрыто. Если бы не всплыл портфель с миллионом, мы бы поставили в расследовании точку. Крайне подозрительна также внезапная смерть кельнера из "Метрополя". Этот злосчастный Тимофей Спиридонович, видимо, провинился только тем, что помог Клонову найти исполнительницу, Ванду. Ах, Евгений Осипович, мне все теперь кажется подозрительным! - воскликнул Фандорин. - Даже смерть Миши Маленького. Даже самоубийство Хуртинского!

     - Ну уж это слишком, - скривился обер-полицеймейстер. - Ведь предсмертная записка.

     - Скажите, положа руку на сердце, стал бы Петр Парменович накладывать на себя руки, оказавшись перед угрозой разоблачения? Что, такой уж он был человек чести?

     - Да вообще-то вряд ли. - Теперь уже Караченцев вскочил и зашагал вдоль стены. - Скорее попробовал бы сбежать. Судя по найденным у него в сейфе бумагам, покойник имел счет в цюрихском банке. Не удалось бы сбежать - молил бы о пощаде, совал взятки судьям. Я эту породу хорошо знаю, исключительной живучести людишки. Да Хуртинский скорей на каторгу пошел бы, чем в петлю лезть. Однако записка начертана его рукой, это несомненно...

     - Более всего меня пугает то, что во всех случаях подозрение об убийстве либо не возникает вовсе, либо, как в случае с Кнабе или Мишей Маленьким, оно со всей определенностью ложится на кого-то другого - в первом случае на германских агентов, во втором на Фиску. Это знак высшего профессионализма. - Эраст Петрович прищурился. - Я одного в толк не возьму - как он мог оставить в живых Ванду... Кстати, Евгений Осипович, надо немедленно выслать за ней наряд и убрать ее из "Англии". Вдруг ей протелефонирует настоящий Клонов? Или, того хуже, вздумает исправить свою непонятную оплошность?

     - Сверчинский! - крикнул генерал и вышел в приемную распорядиться.

     Когда вернулся, коллежский асессор стоял у висевшей на стене карты города и водил по ней пальцем.

     - Где это - Троицкое подворье? - спросил он.

     - "Троицкое подворье" - это номера на Покровке, недалеко от церкви Святой Троицы. Вот здесь, - показал генерал. - Хохловский переулок. Там когда-то и в самом деле было монастырское подворье, а сейчас - полутрущобный лабиринт из пристроек, флигельков, бараков. Обычно номера называют просто "Троица". Места неблагополучные, оттуда и до Хитровки рукой подать. Однако живет в "Троице" не совсем пропащая публика - актеришки, модистки, разорившиеся коммерсанты. Надолго там жильцы не задерживаются: либо выкарабкиваются обратно, в общество, либо проваливаются еще ниже, в хитрованские пучины.

     Пространно отвечая на простой вопрос, обер-полицеймейстер думал о чем-то другом, и видно было, что решение дается ему с трудом. Когда генерал договорил, наступила пауза. Эраст Петрович понял, что разговор входит в главную фазу.

     - Разумеется, это весьма рискованный шаг, Евгений Осипович, - тихо сказал коллежский асессор. - Ежели мои п-предположения ошибочны, вы можете погубить карьеру, а человек вы честолюбивый. Но я потому и пришел к вам, а не к Владимиру Андреевичу, что он-то наверняка рисковать не пожелал бы. Чересчур осторожен - сказывается возраст. С другой стороны, и положение его менее щекотливо, чем ваше. В любом случае министерство затеяло за вашей спиной интригу, в которой вам, извините за откровенность, отведена роль карточного б-болвана. Граф Толстов не счел возможным посвятить вас, начальника московской полиции, в дело Соболева, однако же доверился Хуртинскому, человеку низкому и, более того, преступному. Некто еще более хитрый, чем министр, провел свою собственную операцию. Вы были в стороне от всех этих событий, но ответственность в конечном итоге ляжет на вас. Боюсь, что платить за разбитые г-горшки придется вам. А самое обидное то, что вы так и не узнаете, кто их разбил и почему. Чтобы понять истинный смысл интриги, надо взять Клонова. Тогда у вас на руках появится козырь.

     - А если он все же правительственный агент, то я с треском вылечу в отставку. В лучшем случае, - мрачно возразил Караченцев.

     - Евгений Осипович, замять дело все равно вряд ли удастся, да и грех - не столько даже из-за Соболева, сколько из боязни: что же это за таинственная сила в-вертит судьбами России? По какому праву? И что эта сила удумает завтра?

     - На масонов намекаете? - удивился генерал. - Граф Толстов, действительно, - член ложи, да и Вячеслав Константинович Плевако, директор департамента полиции. Чуть не половина влиятельных людей в Петербурге масоны. Только им политическое убийство ни к чему, они и так кого хочешь в бараний рог согнут, по закону.

     - Какие там масоны, - досадливо сморщил гладкий лоб Фандорин. - Про них все знают. Тут же просматривается настоящий комплот, не опереточный. И в случае успеха, ваше превосходительство, вы можете получить ключик к т-такой пещере Аладдина, что дух захватывает.

     Евгений Осипович взволнованно зашевелил рыжими бровями. Заманчиво, очень заманчиво. И иуде Вячеславу Константиновичу (товарищ, называется), и самому графу Толстову можно преотличный штырь вставить. А не шути с Караченцевым, не делай из него дурака. Заигрались, господа, допрыгались. Ну, тайная слежка за заговорщиком - это понятно, в таком деле деликатность нужна. Однако чтобы под носом у ваших агентов убили народного героя - это уже скандал. Прошляпили, умники петербургские. Теперь, поди, волосы рвете, трясетесь в своих креслах. А тут Евгений Осипович подносит голубчика на блюдце: вот он, злодей. Хм, а, может, его на блюдечке кому повыше поднести? Дело-то ого-го какое. И мысленному взору обер-полицеймейстера открылись перспективы до такой степени заоблачные, что захватило дух. Но одновременно и засосало под ложечкой. От страха.

     - Ну хорошо, - осторожно произнес Караченцев.

     - Допустим, арестовали мы Клонова. А он - рот на замок и молчит. В расчете на своих покровителей. Что тогда будем делать?

     - Совершенно резонная постановка вопроса, - кивнул коллежский асессор, не показывая виду, что рад переходу беседы из теоретической стадии в практическую.

     - Я тоже об этом думаю. Взять Клонова будет очень непросто, а заставить г-говорить - во сто крат трудней. Поэтому имею предложение.

     Евгений Осипович навострил уши, зная по опыту, что шустрый молодой человек глупости не предложит и самое трудное возьмет на себя.

     - Ваши люди обложат "Троицу" со всех сторон, чтобы таракан не прошмыгнул. - Фандорин азартно припал к карте. - Вот здесь кордончик, здесь и здесь. Проходные д-дворы перекрыть по всей округе, благо раннее утро - многие еще будут спать. Вокруг самой "Троицы" - несколько лучших агентов, человека три-четыре, не больше. Они должны действовать исключительно аккуратно, хорошо маскируясь, чтоб не дай бог не спугнуть. Их дело - ждать моего сигнала. Я же п-пойду в нумер к Клонову один и заведу с ним игру в откровенность. Сразу он меня не убьет - захочет выяснить, много ли я знаю, да откуда взялся, да в чем мой интерес. И мы с ним исполним изящный па-де-де: я ему немножко завесу приоткрою - он со мной слегка пооткровенничает; п-потом снова я - снова он. Уверенный, что может убрать меня в любой момент, Клонов будет разговорчивей, чем в случае ареста. Другого способа я не вижу.

     - Так ведь риск какой, - сказал Караченцев. - Если вы правы и он настолько виртуозен по части убийств, то, не ровен час...

     Эраст Петрович легкомысленно пожал плечами:

     - Как сказал Конфуций, благородный муж должен сам нести ответственность за свои ошибки.

     - Что ж, с Богом. Большое дело. Или грудь в крестах, или голова в кустах. - Голос обер-полицеймейстера прочувствованно дрогнул. Он крепко пожал Фандорину руку. - Идите, Эраст Петрович, к себе в гостиницу и как следует выспитесь. Ни о чем не тревожьтесь, я лично подготовлю операцию. Все сделаю наилучшим образом. Утром пойдете в "Троицу" - сами посмотрите, хорошо ли замаскировались мои молодцы.

     - Вы прямо как Василиса Премудрая, ваше превосходительство, - белозубо рассмеялся коллежский асессор. - Спи, Иванушка, утро вечера мудренее? Что ж, я и в самом деле немного устал, а завтра дело нешуточное. Ровно в шесть буду в "Троице". Условный сигнал, по которому ваши идут ко мне на помощь - свисток. До свистка пусть ни в коем случае не суются... Ну а если что - не дайте ему уйти. Это уж, Евгений Осипович, личная п-просьба.

     - Не беспокойтесь, - серьезно сказал генерал, все еще держа молодого человека за руку. - Ювелирно исполним. Самых золотых агентов отряжу и в количестве более чем достаточном. Только уж вы, отчаянная голова, того, поосторожней.

***

     Эраст Петрович давно уже приучил себя просыпаться во столько, во сколько определит накануне. Ровно в пять утра он открыл глаза и улыбнулся, потому что из-за подоконника как раз выглянул самый краешек солнца и было похоже, что кто-то лысый и круглоголовый подглядывает в окошко.

     Насвистывая арию из "Любовного напитка", Фандорин побрился, не без удовольствия полюбовался в зеркало на свое замечательно красивое лицо. Завтракать перед сражением самураю не положено, поэтому вместо утреннего кофея коллежский асессор немного поработал с гирями и обстоятельно, не спеша занялся экипировкой. Вооружился по самой что ни на есть полной программе, ибо противник представлялся серьезным.

     Маса помогал хозяину снаряжаться, проявляя все более заметное беспокойство. Наконец не выдержал:

     - Господин, такое лицо у вас бывает, когда смерть очень близко.

     - Ты же знаешь, настоящий самурай должен каждое утро просыпаться в полной готовности умереть, - пошутил Эраст Петрович, надевая светлый чесучовый пиджак.

     - В Японии вы всегда брали меня с собой, - пожаловался слуга. - Знаю, я подвел вас уже дважды, но это больше не повторится. Клянусь - чтоб мне в следующей жизни родиться медузой! Возьмите меня, господин. Очень прошу.

     Фандорин ласково щелкнул его по маленькому носу:

     - На сей раз ты мне ничем не сможешь помочь. Я должен быть один. Да и не один я вовсе, со мной целая армия полицейских. Это мой противник совсем один.

     - Опасный?

     - Очень. Тот самый, кто обманом выманил у тебя портфель.

     Маса засопел, сдвинул редкие брови и больше ничего не сказал.

***

     Эраст Петрович решил пройтись до Покровки пешком. Ах, до чего же хороша была Москва после дождя. Свежесть, розовый флер занимающегося дня, тишина. Если умирать - то только в такое божественное утро, подумал коллежский асессор и тут же отругал себя за склонность к мелодраматизму. Прогулочным шагом, насвистывая, вышел на Лубянскую площадь, где у фонтана поили лошадей извозчики. Свернул на Солянку, блаженно вдохнул аромат свежего хлеба, донесшийся из открытых окон полуподвальной пекарни.

     А вот и нужный поворот. Дома стали победнее, тротуар поуже, а на самом подходе к "Троице" пейзаж и вовсе утратил идилличность: на мостовой лужи, покосившиеся заборы, облупленные стены. Полицейского кордона при всей своей наблюдательности Эраст Петрович не заметил и очень этому порадовался.

     У входа во двор посмотрел на часы - без пяти шесть. Самое время. Деревянные ворота, на них покосившаяся вывеска "Троицкое подворье". Постройки сплошь одноэтажные, каждый нумер с отдельным входом. Вон первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой. Седьмой нумер, надо полагать, налево, за углом.

     Только бы Клонов не начал стрелять сразу, не вступая в разговоры. Надо заготовить какую-нибудь фразу, которая собьет с толку. Например: "Поклон от мадемуазель Ванды". Или незамысловатей: "Известно ли вам, что Соболев на самом деле жив?" Лишь бы не упустить инициативу. А дальше по наитию. Надежная тяжесть "герсталя" оттягивала карман.

     Эраст Петрович решительно повернул в ворота. Дворник в грязном фартуке лениво возил метлой по луже. На изящного господина посмотрел исподлобья, и Эраст Петрович ему незаметно подмигнул. Убедительный дворник, ничего не скажешь. У ворот сидел еще один агент - изображал пьяного: храпел, надвинув картуз на лицо. Тоже неплохо. Фандорин оглянулся назад и увидел, как по улице семенит пузатая бабенка в надвинутом на самые глаза ковровом платке и бесформенном балахоне. Ну уж это слишком, покачал головой коллежский асессор. Фарсом попахивает.

     Седьмой нумер и в самом деле оказался первым за поворотом, во внутреннем дворе. Низенькое, в две ступени крылечко. На двери белой масляной краской намалевано "№ 7".

     Эраст Петрович остановился, вдохнул воздух полной грудью, выдохнул мелкими, равномерными толчками.

     Поднял руку и негромко постучал.

     Два раза, три, потом еще два.

Часть:  1 2 3 Содержание