Глава 16

Казнь

            солнце уже снижалось над лысой горой, и была эта гора оце плена двойным оцеплением.

            Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около полудня, рысью вышла к хевронским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов и верблюдов, и ала, рыся и под нимая до неба белые столбы пыли, вышла на перекресток, где схо дились две дороги: южная, ведущая в вифлеем, и северо-запад ная - в яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те же каппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали с нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в ершалаим. Толпы богомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, расскинутые прямо на траве.

            Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту молни еносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр, к под ножию лысой горы. Здесь она спешилась. Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили все подножие невысокого холма, оставив свободным только один под"Ем на него с яффской дороги.

            Через некоторое время за алой подошла к холму вторая когор та, поднялась на один ярус выше и венцом опоясала гору.

            Наконец подошла кентурия под командой марка крысобоя. Она шла, растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоем тайной стражи, ехали в повозке трое осуж денных с белыми досками на шее, на каждой из которых было на писано "разбойник и мятежник", На двух языках - арамейском и греческом. За повозкой осужденных двигались другие, нагруженные свежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и топорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехали кентурион марк, начальник храмовой стражи в ершалаиме и тот самый человек в капюшоне, с которым пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце. Замыка лась процессия солдатской цепью, а за нею уже около двух тысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутст вовать при интересном зрелище.

            К этим любопытным из города присоеденились теперь любопыт ные богомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии. Под тонкие выкрики глашатаев, сопровождавших колону и кричавших то, что около полудня прокричал пилат, она втяну лась на лысую гору.

            Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия про пустила наверх только тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстро маневрируя, рассеяла толпу вокруг всего холма, так что та оказалась между пехотным оцеплением вверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казнь сквозь неплотную цепь пе хотинцев.

            Итак, прошло со времени под"ема процессии в гору более трех часов, и солнце уже снижалось над лысой горой, но жар еще был не выносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него, то мились от скуки и в душе проклинали трех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти.

            Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от пота на спине белой рубахе, находившийся внизу холма у открытого под"Ема, то и дело подходил к кожанному ведру в первом взводе,

черпал из него пригоршнями боду, пил и мочил свой тюрбан. По лучив от этого некоторое облегчение, он отходил и вновь начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину. Длин ный меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу. Командир желал показать своим кавалеристам пример выносливости, но, жа лея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи. Под этими шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели бы стро, и кавалеристы из разных взводов по очереди отправлялись за водой в балку под город, где в жидкой тени тощих тутовых деревьев доживал свои дни на этой дьявольской жаре мутноватый ручей. Тут же стояли, ловя нестойкую тень, и скучали коноводы, державшие присмиревших лошадей.

            Томление солдат и брань их по адресу разбойников были по нятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти во время казни в ненавидимом им городе ершалаиме, к счастью, не оправдались. И когда побежал четвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой и кавалерией у подножья, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека. Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в ершалаим. За цепью двух римских кентурий оказались только две неизвестно кому принад лежащие и зачем-то попавшие на холм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, и не обращая никакого внима ния на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не боящихся солнца и шныряющих меж расскаленными камнями и какими-то вьющи мися по земле растениями с большими колючками.

            Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом ер шалаиме, наводненном вйсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпа вернулась в город, ибо, действительно, ровно ничего ин тересного не было в этой казни, а там в городе уже шли пригото вления к наступающему вечером великому празднику пасхи.

            Римская пехота во втором ярусе страдала еще больше кавале ристов. Кентурион крысобой единственно что разрешил солдатам это снять шлемы и накрыться белыми повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и с копьями в руках. Сам он в такой же повязке, но не смоченой, а сухой, расхаживал невдалеке от груп пы палачей, не сняв даже со своей рубахи накладных серебрянных львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа. Солнце било прямо в кентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные морды нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшего на солнце серебра.

            На изуродованном лице крысобоя не выражалось ни утомления, ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах ходить так весь день, всю ночь и еще день, - словом, столько, сколько будет надо. Все так же ходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же сурово поглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая концом мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги выбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни.

            Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности, изред ка, впрочем, от скуки прутиком расковыривая песок.

            То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни одного человека, не совсем верно. Одтн-то человек был, но просто не всем он был виден. Он поместился не на той стороне, где был открыт под"ем на гору и с которой было удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели/ там, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пы талось жить больное фиговое деревцо.

            Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на ка

мне с самого начала, то есть вот уже четвертый час. Да, для того, чтобы видеть казнь, он выбрал не лучшую, а худшую пози цию. Но все-таки и с нее столбы были видны, видны были за цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого, по видимому, для человека, явно желавшего остаться мало замеченым и никем не тревожимым, было совершенно достаточно.

            Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменил теперь свое поведение и уединился.

            Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он и появился впервые и притом как человек явно опоздавший. Он тяжело дышал и не шел, а бежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту казни, где уже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжелый удар тупым концом копья в грудь и отскочил от солдат, вскри кнув, но не от боли, а от отчаяния. Ударившего легионера он окинл мутным и совершенно равнодушным ко всему взором, как че ловек, нечувствительный к физической боли.

            Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругом хол ма, стремясь на северной стороне холма найти какую-нибыдь щель в цепи, где можно было бы проскользнуть. Но было уже поздно.

            Кольцо сомкнулось. И человек с искаженным от горя лицом вынуж ден бал отказаться от своих попыток прорваться к повозкам, с которых уже сняли столбы. Эти попытки не к чему не привели бы, кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в этот день никоим образом не входило в его план.

            И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее и никто ему не мешал.

            Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессоницы глазами, человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканый в скитаниях, из голубого привративший ся в грязно серый, талиф, и обнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то в невыносимой муке поднимал гла за в небо, следя за тремя стервятниками, давно уже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный собачий череп и бегающих вокруг него ящериц.

            Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривал сам с собой.

            - О, я глупец! - Бормотал он, раскачиваясь на камне в душев ной боли и ногтями царапая смуглую грудь, - глупец, неразумная женщина, трус ! Падаль я, а не человек!

            Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.

            На этом пергаменте уже были набросаны записи:

            "Бегут минуты, и я, левий матвей, нахожусь на лысой горе, а смерти все нет! "

            Далее:

            "Солнце склоняется, а смерти нет".

            Теперь левий матвей безнадежно записал острой палочкой так:

            "Бог ! За что гневаешься на него ? Пошли ему смерть".

            Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями из ранил свою грудь.

            Причина отчаяния ливия заключалась в той страшной неудаче, что постигла иешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, левий, по его мнению, совершил. Позавчера днем ие шуа и левий находились в виффании под ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому черезвычайно понравились проповеди

иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая хозя ину, а к вечеру собрались идти по холодку в ершалаим. Но иешуа почему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное де ло, и ушел около полудня один. Вот в этом-то и заключалась пер вая ошибка левия матвея. Зачем, зачем он отпустил его одного!

            Вечером матвею идти в ершалаим не пришлось. Какая-то не ожиданная и ужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, он стал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог. Он повалился на попону в сарае ого родника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила левия, как и напала на него. Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-то пред чувствием беды, распростился с хозяином и отправился в ершала им. Там он узнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случи лась. Левий был в толпе и слышал, как прокуратор об"Явил при говор когда осужденных повели на гору, левий матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом неза метно дать знать иешуа хотя бы уж то, что он, левий, здесь, с ним, что он не бросил его на последнем пути и что он молится о том, чтобы смерть иешуа постигла как можно скорее. Но иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его увозили, конечно, левия не ви дал.

            И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, матвея, которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая и гениальная мысль, и тотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятьями за то, что она не пришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проско чить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда иешуа спасен от мучений.

            Одного мгновения достаточно, чтобы ударить иешуа ножом в спину, крикнув ему: "иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с то бой! Я, матвей, твой верный и единственный ученик! "

            А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало левия, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний.

            План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у ле вия ножа с собою не было. Не было у него и не одной монеты де нег.

            В бешенстве на себя, левий выбрался из толпы и побежал об ратно в город. В горящей его голове прыгала только одна горя чечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом, до стать в городе нож и успеть догнать поцессию.

            Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывав шихся в город караванов, и увидел на левой руке у себя раскры тую дверь лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, левий овладел собой, очень степенно во шел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то ему понравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с прилавка то, чего лучше и быть не может, - от точенный, как бритва, длинный хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон. Через несколько минут он вновь был на яффской до роге. Но процессии уже не было видно. Он побежал. По временам ему приходилось валиться прямо в пыль и лежать неподвижно, что бы отдышаться. И так он лежал, поражая проезжающих на мулах и шедших пешком в ершалаим людей. Он лежал, слушая, как колотится его сердце не только в груди, но и в голове и в ушах. Отдышав

шись немного, он вскакивал и продолжал бежать, но все медленнее и медленнее. Когда он наконец увидал пылящуюу вдали длинныю процессию она была уже у подножия холма.

            - О, бог...- Простонал левий, понимая, что он опаздывает. И он опоздал.

            Когда истек четвертый час казни, мучения левия достигли наивысшей степени, и он впал в ярость. Поднявшись с камня, он швырнул на землю бесполезно, как он теперь думал, украденный нож, раздавил флягу ногою, лишив себя воды, сбросил с головы кефи, вцепился в свои жидкие волосы и стал проклинать себя.

            Он проклинал себя, выкликая бессмысленный слова, рычал и плевался, поносил своего отца и мать, породивших на свет глуп ца.

            Видя, что клятвы и брань не действуют и ничего от этого на солнцепеке не меняется, он сжал сухие кулаку, зажмурившись, вознес их к небу, к солнцу, которое сползало все ниже, удлинняя тени и уходя, чтобы упасть в средиземное море, и потребовал у бога немедленного чуда. Он требовал, чтобы бог тотчас же послал иешуа смерть.

            Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без из менений, за исключением того, что пылавшие на груди кентуриона пятна потухли. Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращеных лицами к ершалаиму. Тогда левий закричал:

            - проклинаю тебя, бог!

            Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправед ливости бога и верить ему более не намерен.

            - Ты глух! - Рычал левий, - если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же.

            Зажмурившись, левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем разочаровании и о том, что суще ствуют другие боги и религии. Да, другой бы бог не допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный иешуа, был сжигаем солнцем на столбе.

            - Я ошибался! - Кричал совсем охрипший левий, - ты бог зла!

            Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников?

            Ты не всемогущий бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их по кровитель и душа!

            Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашеле стело у него под ногами. Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, левий увиделю что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо других причин, изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча.

            Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечи вало желтым. Туча ворчала, и из нее время от времени вывалива лись огненные нити. По яффской дороге, по скудной гионской до лине, над шатрами богомольцев, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели пыльные столбы. Левий умолк, стараясь со образить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет ершалаим, какое-либо изменение в судьбе несчастного иешуа. И тут же, гля дя на нити огня, раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб иешуа. В раскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятники ложились на крало, чтобы уходить от грозы, левий подумал, что безумно поспешил со своими проклятиями. Теперь бог не послушает его.

            Обратив свой взор к подножию холма, левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения. С высоты левию уда лось хорошо рассмотреть, как солдаты суетились, выдергивая пики

из земли, как набрасывали на себя плащи, как коноводы бежали к дороге рысцой, ведя на поводу вороных лошадей. Полк снимался, это было ясно. Левий, защищаясь от бьющей в лицо пыли рукой, отплевываясь, старался сообразить, что бы это значило, что ка валерия собирается уходить? Он перевел взгляд повыше и раз глядел фигурку в багряной военной хламиде, поднимающуюся к пло щадке казни. И тут от предчавствия радостного конца похолодело сердце бывшего сборщика.

            Подымавшийся на гору в пятом часу страданий разбойников был командир когорты, прискакавший из ершалаима в сопровождении ординарца. Цепь солдат по мановению крысобоя разомкнулась, и кентурион отдал честь трибуну. Тот, отводя крысобоя в сторону, что-то прошептал ему. Кентурион вторично отдал честь и двинулся к групе палачей, сидящих на камнях у подножий столбов. Трибун же направил свои шаги к тому, кто сидел на трехногом табурете, и сидящий вежливо поднялся навстречу трибуну. И ему что-то не громко сказал трибун, и оба они пошли к столбам. К ним присо еденился и начальник храмовой стражи.

            Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отохвал двух из них и приказал:

            - за мною!

            С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песен ка. Повешенный на нем гестас к концу третьего часа казни сошел с ума от мух и солнца и теперь тихо пел что-то про виноград, но головою, покрытой чалмой, изредка все-таки покачивал, и тогда мухи вяло поднимались с его лица и вохвращались на него опять.

            Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что его не одолевало забытье, и он качал головой часто и мерно, то вправо, то влево, чтобы ухом ударять по плечу.

            Счастливее двух других был иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме. Мухи и слепни поэтому соверщенно облепили его, так что лицо его изчезло под черной шевелящейся масой. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни и сосали желтое обнаженное тело.

            Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял копье, а другой поднес к столбу ведро и губку. Первый из пала чей поднял копье и постучал им сперва по одной, потом по другой руке иешуа, вытянутым и привязанным веревками к поперечной перекладине столба. Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло.

            Палач провел концом копья по животу. Тогда иешуа поднял голову, и мухи с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, рас пухшее от укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо.

            Разлепив веки, га-ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, теперь были мутноваты.

            - Га-ноцри! - Сказал палач.

            Га-ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым разбойничьим голосом:

            - что тебе надо? Зачем подошел ко мне?

            - Пей! - Сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам иешуа. Радость сверкнула у того в гла зах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голос дисмаса:

            - несправедливость! Я такое же разбойник, как и он.

            Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул жи вот, ногтями вцепился в концы перекладин, голову держал повер нутой к столбу иешуа, злоба пылала в глазах дисмаса.

            Пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело. Когда пыль унеслась, кентурион крикнул:

- молчать на втором столбе!

            Дисмас умолк, иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача:

            - дай попить ему.

            Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди наполненной черной влагой и огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым хол мом. Палач снял губку с копья.

            - Славь великодушного игемона! - Торжественно шепнул он и тихонько кольнул иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул:

            - игемон...

            Кровь побежала по его животу, нижняя челюсть судорожно дро гнула, и голова его повисла.

            При втором громовом ударе палач уже поил дисмаса и с теми же словами:

            - славь игемона! - Убил его.

            Гестас, лишенный расудка, испуганно вскрикнул, лишь только палач оказался около него, но когда губка коснулась его губ, прорычал что-то и вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвисло и его тело, сколько позволяли веревки.

            Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за ним начальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам:

            - мертв.

            То же повторилось и у двух других столбов.

            После этого трибун сделал знак кентуриону и, повернувшись, начал уходить с вершины вместе с начальником храмовой стражи и человеком в капюшоне. Настала полутьма, и молнии бороздили чер ное небо. Из него вдруг брызнуло огнем, и крик кентуриона:

            "снимай цепь! "- Утонул в грохоте. Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы. Тьма накрыла ершалаим.

            Ливень хлынул внезапно и застал кентурии на полдороге на холме. Вода обрушилась так страшно, что, когда солдаты бежали книзу, им в догонку уже летели бушующие потоки. Солдаты сколь зили и падали на размокшей глине, спеша на ровную дорогу, по которой- уже чуть видная в пелене воды- уходила в ершалаим до нитки мокрая конница. Через несколько минут в дымном зареве грозы, воды и огня на холме остался только один человек. По трясая недаром украденным ножом, срываясь со скользких уступов, цепляясь за что попало, иногда ползая на коленях, он стремился к столбам. Он, то пропадал в полной мгле, то вдруг освещался трепещущим светом.

            Добравшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себя отяжелевший, пропитанный водою талиф, остался в одной ру бахе и припал к ногам иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину, обнял иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажное тело иешуа обрушилось на левия и повалило его наземь. Левий тут же хотел взвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками и побежал на раз"езжающихся в глиняной жиже ногах к другим столбам. Он пере резал веревки и на них, и два тела обрушились на землю.

            Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только эти два тела и три пустых столба. Вода била и поворачивала эти тела.

            Ни левия, ни тела иешуа наверху холма в это время уже не было.