На другой день Петр по своему
обещанию разбудил Ибрагима и поздравил его капитан-лейтенантом
бомбардирской роты Преображенского полка, в коей он сам был
капитаном. Придворные окружили Ибрагима, всякий по-своему
старался обласкать нового любимца. Надменный князь Меншиков
дружески пожал ему руку.
Шереметев
осведомился о своих парижских знакомых, а
Головин
позвал обедать. Сему последнему примеру последовали и прочие,
так что Ибрагим получил приглашений по крайней мере на целый
месяц.
Ибрагим проводил дни однообразные,
но деятельные — следственно, не знал скуки. Он день ото дня
более привязывался к государю, лучше постигал его высокую душу.
Следовать за мыслями великого человека есть наука самая
занимательная. Ибрагим видал Петра в сенате, оспориваемого
Бутурлиным и
Долгоруким, разбирающего важные запросы
законодательства, в адмиралтейской коллегии утверждающего
морское величие России, видел его с
Феофаном,
Гавриилом
Бужинским и
Копиевичем, в часы отдохновения рассматривающего
переводы иностранных публицистов или посещающего фабрику купца,
рабочую ремесленника и кабинет ученого. Россия представлялась
Ибрагиму огромной мастеровою, где движутся одни машины, где
каждый работник, подчиненный заведенному порядку, занят своим
делом. Он почитал и себя обязанным трудиться у собственного
станка и старался как можно менее сожалеть об увеселениях
парижской жизни. Труднее было ему удалить от себя другое, милое
воспоминание: часто думал он о графине D., воображал ее
справедливое негодование, слезы и уныние... но иногда мысль
ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света, новая
связь, другой счастливец — он содрогался; ревность начинала
бурлить в африканской его крови, и горячие слезы готовы были
течь по его черному лицу.
Однажды утром сидел он в своем
кабинете, окруженный деловыми бумагами, как вдруг услышал
громкое приветствие на французском языке; Ибрагим с живостью
оборотился, и молодой Корсаков, которого он оставил в Париже, в
вихре большого света, обнял его с радостными восклицаниями. «Я
сей час только приехал, — сказал Корсаков, — и прямо прибежал к
тебе. Все наши парижские знакомые тебе кланяются, жалеют о твоем
отсутствии; графиня D. велела звать тебя непременно, и вот тебе
от нее письмо». Ибрагим схватил его с трепетом и смотрел на
знакомый почерк надписи, не смея верить своим глазам. «Как я
рад,— продолжал Корсаков, — что ты еще не умер со скуки в этом
варварском Петербурге! что здесь делают, чем занимаются? кто
твой портной? заведена ли у вас хоть опера?» Ибрагим в рассеянии
отвечал, что, вероятно, государь работает теперь на корабельной
верфи. Корсаков засмеялся. «Вижу, — сказал он, — что тебе теперь
не до меня; в другое время наговоримся досыта; еду
представляться государю». С этим словом он перевернулся на одной
ножке и выбежал из комнаты.
Ибрагим, оставшись наедине,
поспешно распечатал письмо. Графиня нежно ему жаловалась,
упрекая его в притворстве и недоверчивости. «Ты говоришь, —
писала она, — что мое спокойствие дороже тебе всего на свете:
Ибрагим! если б это была правда, мог ли бы ты подвергнуть меня
состоянию, в которое привела меня нечаянная весть о твоем
отъезде? Ты боялся, чтоб я тебя не удержала; будь уверен, что,
несмотря на мою любовь, я умела бы ею пожертвовать твоему
благополучию и тому, что почитаешь ты своим долгом». Графиня
заключала письмо страстными уверениями в любви и заклинала его
хоть изредка ей писать, если уже не было для них надежды снова
свидеться когда-нибудь.
Ибрагим двадцать раз перечел это
письмо, с восторгом целуя бесценные строки. Он горел нетерпением
услышать что-нибудь об графине и собрался ехать в
адмиралтейство, надеясь там застать еще Корсакова, но дверь
отворилась, и сам Корсаков явился опять; он уже представлялся
государю — и по своему обыкновению казался очень собою доволен.
«Entre nous5),
— сказал он Ибрагиму, — государь престранный человек; вообрази,
что я застал его в какой-то холстяной фуфайке, на мачте нового
корабля, куда принужден я был карабкаться с моими депешами. Я
стоял на веревочной лестнице и не имел довольно места, чтоб
сделать приличный реверанс, и совершенно замешался, что отроду
со мной не случалось. Однако ж государь, прочитав бумаги,
посмотрел на меня с головы до ног и, вероятно, был приятно
поражен вкусом и щегольством моего наряда; по крайней мере он
улыбнулся и позвал меня на сегодняшнюю ассамблею. Но я в
Петербурге совершенный чужестранец, во время шестилетнего
отсутствия я вовсе позабыл здешние обыкновения, пожалуйста будь
моим ментором, заезжай за мной и представь меня». Ибрагим
согласился и спешил обратить разговор к предмету, более для него
занимательному. «Ну, что графиня D.?» — «Графиня? она,
разумеется, сначала очень была огорчена твоим отъездом; потом,
разумеется, мало-помалу утешилась и взяла себе нового любовника;
знаешь кого? длинного маркиза R.; что же ты вытаращил свои
арапские белки? или все это кажется тебе странным; разве ты не
знаешь, что долгая печаль не в природе человеческой, особенно
женской; подумай об этом хорошенько, а я пойду, отдохну с
дороги; не забудь же за мною заехать».
Какие чувства наполнили душу
Ибрагима? ревность? бешенство? отчаянье? нет; но глубокое,
стесненное уныние. Он повторял себе: «Это я предвидел, это
должно было случиться». Потом открыл письмо графини, перечел его
снова, повесил голову и горько заплакал. Он плакал долго. Слезы
облегчили его сердце. Посмотрев на часы, увидел он, что время
ехать. Ибрагим был бы очень рад избавиться, но ассамблея была
дело должностное, и государь строго требовал присутствия своих
приближенных. Он оделся и поехал за Корсаковым.
Корсаков сидел в шлафорке, читая
французскую книгу. «Так рано», — сказал он Ибрагиму, увидя его.
«Помилуй, — отвечал тот, — уж половина шестого; мы опоздаем;
скорей одевайся и поедем». Корсаков засуетился, стал звонить изо
всей мочи; люди сбежались; он стал поспешно одеваться.
Француз-камердинер подал ему башмаки с красными каблуками,
голубые бархатные штаны, розовый кафтан, шитый блестками; в
передней наскоро пудрили парик, его принесли. Корсаков всунул в
него стриженую головку, потребовал шпагу и перчатки, раз десять
перевернулся перед зеркалом и объявил Ибрагиму, что он готов.
Гайдуки подали им медвежие шубы, и они поехали в Зимний дворец.
Корсаков осыпал Ибрагима
вопросами, кто в Петербурге первая красавица? кто славится
первым танцовщиком? какой танец нынче в моде? Ибрагим весьма
неохотно удовлетворял его любопытству. Между тем они подъехали
ко дворцу. Множество длинных саней, старых колымаг и
раззолоченных карет стояло уже на лугу. У крыльца толпились
кучера в ливрее и в усах, скороходы, блистающие мишурою, в
перьях и с булавами, гусары, пажи, неуклюжие гайдуки,
навьюченные шубами и муфтами своих господ: свита необходимая, по
понятиям бояр тогдашнего времени. При виде Ибрагима поднялся
между ними общий шепот: «Арап, арап, царский арап!» Он поскорее
провел Корсакова сквозь эту пеструю челядь. Придворный лакей
отворил им двери настичь, и они вошли в залу. Корсаков
остолбенел... В большой комнате, освещенной сальными свечами,
которые тускло горели в облаках табачного дыму, вельможи с
голубыми лентами через плечо, посланники, иностранные купцы,
офицеры гвардии в зеленых мундирах, корабельные мастера в
куртках и полосатых панталонах толпою двигались взад и вперед
при беспрерывном звуке духовой музыки. Дамы сидели около стен;
молодые блистали всею роскошию моды. Золото и серебро блистало
на их робах; из пышных фижм возвышалась, как стебель, их узкая
талия; алмазы блистали в ушах, в длинных локонах и около шеи.
Они весело повертывались направо и налево, ожидая кавалеров и
начала танцев. Барыни пожилые старались хитро сочетать новый
образ одежды с гонимою стариною: чепцы сбивались на соболью
шапочку царицы Натальи Кириловны, а робронды и мантильи как-то
напоминали сарафан и душегрейку. Казалось, они более с
удивлением, чем с удовольствием, присутствовали на сих
нововведенных игрищах и с досадою косились на жен и дочерей
голландских шкиперов, которые в канифасных юбках и в красных
кофточках вязали свой чулок, между собою смеясь и разговаривая
как будто дома. Корсаков не мог опомниться. Заметя новых гостей,
слуга подошел к ним с пивом и стаканами на подносе. «Que diable
est-ce que tout cela?»6),
— спрашивал Корсаков вполголоса у Ибрагима. Ибрагим не мог не
улыбнуться. Императрица и великие княжны, блистая красотою и
нарядами, прохаживались между рядами гостей, приветливо с ними
разговаривая. Государь был в другой комнате. Корсаков, желая ему
показаться, насилу мог туда пробраться сквозь беспрестанно
движущуюся толпу. Там сидели большею частию иностранцы, важно
покуривая свои глиняные трубки и опорожнивая глиняные кружки. На
столах расставлены были бутылки пива и вина, кожаные мешки с
табаком, стаканы с пуншем и шахматные доски. За одним из сих
столов Петр играл в шашки с одним широкоплечим английским
шкипером. Они усердно салютовали друг друга залпами табачного
дыма, и государь так был озадачен нечаянным ходом своего
противника, что не заметил Корсакова, как он около их ни
вертелся. В это время толстый господин, с толстым букетом на
груди, суетливо вошел, объявил громогласно, что танцы начались,—
и тотчас ушел; за ним последовало множество гостей, в том числе
и Корсаков.
Неожиданное зрелище его поразило.
Во всю длину танцевальной залы, при звуке самой плачевной
музыки, дамы и кавалеры стояли в два ряда друг против друга;
кавалеры низко кланялись, дамы еще ниже приседали, сперва прямо
против себя, потом поворотясь направо, потом налево, там опять
прямо, опять направо и так далее. Корсаков, смотря на сие
затейливое препровождение времени, таращил глаза и кусал себе
губы. Приседания и поклоны продолжались около получаса; наконец
они прекратились, и толстый господин с букетом провозгласил, что
церемониальные танцы кончились, и приказал музыкантам играть
менуэт. Корсаков обрадовался и приготовился блеснуть. Между
молодыми гостьями одна в особенности ему понравилась. Ей было
около шестнадцати лет, она была одета богато, но со вкусом, и
сидела подле мужчины пожилых лет, виду важного и сурового.
Корсаков к ней разлетелся и просил сделать честь пойти с ним
танцевать. Молодая красавица смотрела на него с замешательством
и, казалось, не знала, что ему сказать. Мужчина, сидевший подле
нее, нахмурился еще более. Корсаков ждал ее решения, но господин
с букетом подошел к нему, отвел на средину залы и важно сказал:
«Государь мой, ты провинился: во-первых, подошед к сей молодой
персоне, не отдав ей три должные реверанса; а во-вторых, взяв на
себя самому ее выбрать, тогда как в менуэтах право сие подобает
даме, а не кавалеру; сего ради имеешь ты быть весьма наказан,
именно должен выпить кубок большого орла». Корсаков час
от часу более дивился. В одну минуту гости его окружили, шумно
требуя немедленного исполнения закона. Петр, услыша хохот и сии
крики, вышел из другой комнаты, будучи большой охотник лично
присутствовать при таковых наказаниях. Перед ним толпа
раздвинулась, и он вступил в круг, где стоял осужденный и перед
ним маршал ассамблеи с огромным кубком, наполненным мальвазии.
Он тщетно уговаривал преступника добровольно повиноваться
закону. «Ага, — сказал Петр, увидя Корсакова, — попался, брат,
изволь же, мосье, пить и не морщиться». Делать было нечего.
Бедный щеголь, не переводя духу, осушил весь кубок и отдал его
маршалу. «Послушай, Корсаков, — сказал ему Петр, — штаны-то на
тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя гораздо богаче. Это
мотовство; смотри, чтоб я с тобой не побранился». Выслушав сей
выговор, Корсаков хотел выйти из кругу, но зашатался и чуть не
упал, к неописанному удовольствию государя и всей веселой
компании. Сей эпизод не только не повредил единству и
занимательности главного действия, но еще оживил его. Кавалеры
стали шаркать и кланяться, а дамы приседать и постукивать
каблучками с большим усердием и уж вовсе не наблюдая каданса.
Корсаков не мог участвовать в общем веселии. Дама, им выбранная,
по повелению отца своего, Гаврилы Афанасьевича, подошла к
Ибрагиму и, потупя голубые глаза, робко подала ему руку. Ибрагим
протанцевал с нею менуэт и отвел ее на прежнее место; потом,
отыскав Корсакова, вывел его из залы, посадил в карету и повез
домой. Дорогою Корсаков сначала невнятно лепетал: «Проклятая
ассамблея!.. проклятый кубок большого орла!..» — но вскоре
заснул крепким сном, не чувствовал, как он приехал домой, как
его раздели и уложили; и проснулся на другой день с головною
болью, смутно помня шарканья, приседания, табачный дым,
господина с букетом и кубок большого орла.
|