Тихо
теплилась лампада перед стеклянным кивотом, в коем блистали
золотые и серебряные оклады наследственных икон. Дрожащий свет
ее слабо озарял занавешенную кровать и столик, уставленный
склянками с ярлыками. У печки сидела служанка за самопрялкою, и
легкий шум ее веретена прерывал один тишину светлицы.
— Кто здесь? — произнес слабый
голос. Служанка встала тотчас, подошла к кровати и тихо
приподняла полог. — Скоро ли рассветет? — спросила Наталья.
— Теперь уже полдень, — отвечала
служанка.
— Ах боже мой, отчего же так
темно?
— Окна закрыты, барышня.
— Дай же мне поскорее одеваться.
— Нельзя, барышня, дохтур не
приказал.
— Разве я больна? давно ли?
— Вот уж две недели.
— Неужто? а мне казалось, будто я
вчера только легла...
Наташа умолкла; она старалась
собрать рассеянные мысли. Что-то с нею случилось, но что именно?
не могла вспомнить. Служанка все стояла перед нею, ожидая
приказанья. В это время раздался снизу глухой шум.
— Что такое? — спросила больная.
— Господа откушали, — отвечала
служанка; — встают из-за стола. Сейчас придет сюда Татьяна
Афанасьевна.
Наташа, казалось, обрадовалась;
она махнула слабою рукою. Служанка задернула занавес и села
опять за самопрялку.
Через несколько минут из-за двери
показалась голова в белом широком чепце с темными лентами, и
спросили вполголоса:
— Что Наташа?
— Здравствуй, тетушка, — сказала
тихо больная; и Татьяна Афанасьевна к ней поспешила.
— Барышня в памяти, — сказала
служанка, осторожно придвигая кресла.
Старушка со слезами поцеловала
бледное, томное лицо племянницы и села подле нее. Вслед за нею
немец-лекарь, в черном кафтане и в ученом парике, вошел, пощупал
у Наташи пульс и объявил по-латыни, а потом и по-русски, что
опасность миновалась. Он потребовал бумаги и чернильницы,
написал новый рецепт и уехал, а старушка встала и, снова
поцеловав Наталью, с доброю вестию тотчас отправилась вниз к
Гавриле Афанасьевичу.
В гостиной, в мундире при шпаге, с
шляпою в руках, сидел царский арап, почтительно разговаривая с
Гаврилою Афанасьевичем. Корсаков, растянувшись на пуховом
диване, слушал их рассеянно и дразнил заслуженную борзую собаку;
наскуча сим занятием, он подошел к зеркалу, обыкновенному
прибежищу его праздности, и в нем увидел Татьяну Афанасьевну,
которая из-за двери делала брату незамечаемые знаки.
— Вас зовут, Гаврила Афанасьевич,
— сказал Корсаков, обратясь к нему и перебив речь Ибрагима.
Гаврила Афанасьевич тотчас пошел к сестре и притворил за собою
дверь.
— Дивлюсь твоему терпению, —
сказал Корсаков Ибрагиму. — Битый час слушаешь ты бредни о
древности рода Лыковых и Ржевских и еще присовокупляешь к тому
свои нравоучительные примечания! На твоем месте j'aurais planté
là7)
старого враля и весь его род, включая тут же и Наталию
Гавриловну, которая жеманится, притворяется больной, une petite
santé...8)Скажи
по совести, ужели ты влюблен в эту маленькую mijaurée9)?
Послушай, Ибрагим, последуй хоть раз моему совету; право, я
благоразумнее, чем кажусь. Брось эту блажную мысль. Не женись.
Мне сдается, что твоя невеста никакого не имеет особенного к
тебе расположения. Мало ли что случается на свете? Например: я,
конечно, собою не дурен, но случалось, однако ж, мне обманывать
мужей, которые были, ей-богу, ничем не хуже моего. Ты сам...
помнишь нашего парижского приятеля, графа D.? Нельзя надеяться
на женскую верность; счастлив, кто смотрит на это равнодушно! Но
ты!.. С твоим ли пылким, задумчивым и подозрительным характером,
с твоим сплющенным носом, вздутыми губами, с этой шершавой
шерстью бросаться во все опасности женитьбы?..
— Благодарю за дружеский совет, —
перервал холодно Ибрагим, — но знаешь пословицу: не твоя печаль
чужих детей качать...
— Смотри, Ибрагим, — отвечал,
смеясь, Корсаков, — чтоб тебе после не пришлось эту пословицу
доказывать на самом деле, в буквальном смысле.
Но разговор в другой комнате
становился горяч.
— Ты уморишь ее, — говорила
старушка. — Она не вынесет его виду.
— Но посуди ты сама, — возражал
упрямый брат. — Вот уж две недели ездит он женихом, а до сих пор
не видал невесты. Он наконец может подумать, что ее болезнь
пустая выдумка, что мы ищем только как бы время продлить, чтоб
как-нибудь от него отделаться. Да что скажет и царь? Он уж и так
три раза присылал спросить о здоровье Натальи. Воля твоя — а я
ссориться с ним не намерен.
— Господи боже мой, — сказала
Татьяна Афанасьевна, — что с нею, бедною, будет? По крайней мере
пусти меня приготовить ее к такому посещению. — Гаврила
Афанасьевич согласился и возвратился в гостиную.
— Слава богу, — сказал он
Ибрагиму, — опасность миновалась. Наталье гораздо лучше; если б
не совестно было оставить здесь одного дорогого гостя, Ивана
Евграфовича, то я повел бы тебя вверх взглянуть на свою невесту.
Корсаков поздравил Гаврилу
Афанасьевича, просил не беспокоиться, уверил, что ему необходимо
ехать, и побежал в переднюю, не допуская хозяина проводить себя.
Между тем Татьяна Афанасьевна
спешила приготовить больную к появлению страшного гостя. Вошед в
светлицу, она села, задыхаясь, у постели, взяла Наташу за руку,
но не успела еще вымолвить слова, как дверь отворилась. Наташа
спросила: кто пришел. Старушка обмерла и онемела. Гаврила
Афанасьевич отдернул занавес, холодно посмотрел на больную и
спросил, какова она? Больная хотела ему улыбнуться, но не могла.
Суровый взгляд отца ее поразил, и беспокойство овладело ею. В
это время показалось, что кто-то стоял у ее изголовья. Она с
усилием приподняла голову и вдруг узнала царского арапа. Тут она
вспомнила все, весь ужас будущего представился ей. Но изнуренная
природа не получила приметного потрясения. Наташа снова опустила
голову на подушку и закрыла глаза... сердце в ней билось
болезненно. Татьяна Афанасьевна подала брату знак, что больная
хочет уснуть, и все вышли потихоньку из светлицы, кроме
служанки, которая снова села за самопрялку.
Несчастная красавица открыла глаза
и, не видя уже никого около своей постели, подозвала служанку и
послала ее за карлицею. Но в ту же минуту круглая, старая крошка
как шарик подкатилась к ее кровати. Ласточка (так называлась
карлица) во всю прыть коротеньких ножек, вслед за Гаврилою
Афанасьевичем и Ибрагимом, пустилась вверх по лестнице и
притаилась за дверью, не изменяя любопытству, сродному
прекрасному полу. Наташа, увидя ее, выслала служанку, и карлица
села у кровати на скамеечку.
Никогда столь маленькое тело не
заключало в себе столь много душевной деятельности. Она
вмешивалась во все, знала все, хлопотала обо всем. Хитрым и
вкрадчивым умом умела она приобрести любовь своих господ и
ненависть всего дома, которым управляла самовластно. Гаврила
Афанасьевич слушал ее доносы, жалобы и мелочные просьбы; Татьяна
Афанасьевна поминутно справлялась с ее мнениями и
руководствовалась ее советами; а Наташа имела к ней
неограниченную привязанность и доверяла ей все свои мысли, все
движения шестнадцатилетнего своего сердца.
— Знаешь, Ласточка? — сказала она,
— батюшка выдает меня за арапа.
Карлица вздохнула глубоко, и
сморщенное лицо ее сморщилось еще более.
— Разве нет надежды, — продолжала
Наташа, — разве батюшка не сжалится надо мною?
Карлица тряхнула чепчиком.
— Не заступятся ли за меня дедушка
али тетушка?
— Нет, барышня. Арап во время
твоей болезни всех успел заворожить. Барин от него без ума,
князь только им и бредит, а Татьяна Афанасьевна говорит: жаль,
что арап, а лучшего жениха грех нам и желать.
— Боже мой, боже мой! — простонала
бедная Наташа.
— Не печалься, красавица наша, —
сказала карлица, целуя ее слабую руку. — Если уж и быть тебе за
арапом, то все же будешь на своей воле. Нынче не то, что в
старину; мужья жен не запирают: арап, слышно, богат; дом у вас
будет как полная чаша, заживешь припеваючи...
— Бедный Валериан! — сказала
Наташа, но так тихо, что карлица могла только угадать, а не
слышать эти слова.
— То-то барышня, — сказала она,
таинственно понизив голос, — кабы ты меньше думала о стрелецком
сироте, так бы в жару о нем не бредила, а батюшка не гневался б.
— Что? — сказала испуганная
Наташа, — я бредила Валерианом, батюшка слышал, батюшка
гневается!
— То-то и беда, — отвечала
карлица. — Теперь, если ты будешь просить его не выдавать тебя
за арапа, так он подумает, что Валериан тому причиною. Делать
нечего: уж покорись воле родительской, а что будет то будет.
Наташа не возразила ни слова.
Мысль, что тайна ее сердца известна отцу ее, сильно
подействовала на ее воображение. Одна надежда ей оставалась:
умереть прежде совершения ненавистного брака. Эта мысль ее
утешила. Слабой и печальной душой покорилась она своему жребию.
|