ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В
ауле, на своих порогах,
Черкесы праздные
сидят.
Сыны Кавказа говорят
О бранных, гибельных
тревогах,
О красоте своих
коней,
О наслажденьях дикой
неги;
Воспоминают прежних
дней
Неотразимые набеги,
Обманы хитрых
узденей,3
Удары шашек4
их жестоких,
И меткость неизбежных
стрел,
И пепел разоренных
сел,
И ласки пленниц чернооких.
Текут
беседы в тишине;
Луна плывет в ночном
тумане;
И вдруг пред ними на
коне
Черкес. Он быстро на
аркане
Младого пленника
влачил.
«Вот русский!» —
хищник возопил.
Аул на крик его
сбежался
Ожесточенною толпой;
Но пленник хладный и
немой,
С обезображенной
главой,
Как труп, недвижим
оставался.
Лица врагов не видит
он,
Угроз и криков он не
слышит;
Над ним летает
смертный сон
И холодом тлетворным дышит.
И
долго пленник молодой
Лежал в забвении
тяжелом.
Уж полдень над его
главой
Пылал в сиянии
веселом;
И жизни дух проснулся
в нем,
Невнятный стон в
устах раздался;
Согретый солнечным
лучом,
Несчастный тихо
приподнялся;
Кругом обводит слабый
взор...
И видит: неприступных
гор
Над ним воздвигнулась
громада.
Гнездо разбойничьих
племен,
Черкесской вольности
ограда.
Воспомнил юноша свой
плен,
Как сна ужасного
тревоги,
И слышит: загремели
вдруг
Его закованные
ноги...
Всё, всё сказал
ужасный звук;
Затмилась перед ним
природа.
Прости, священная
свобода!
Он раб.
За
саклями5
лежит
Он у колючего забора.
Черкесы в поле, нет
надзора,
В пустом ауле всё
молчит.
Пред ним пустынные
равнины
Лежат зеленой
пеленой;
Там холмов тянутся
грядой
Однообразные вершины;
Меж них уединенный
путь
В дали теряется
угрюмой:
И пленника младого
грудь
Тяжелой взволновалась
думой...
В
Россию дальний путь ведет,
В страну, где
пламенную младость
Он гордо начал без
забот;
Где первую познал он
радость,
Где много милого
любил,
Где обнял грозное
страданье,
Где бурной жизнью
погубил
Надежду, радость и
желанье,
И лучших дней
воспоминанье
В увядшем сердце заключил.
Людей
и свет изведал он,
И знал неверной жизни
цену.
В сердцах друзей
нашед измену,
В мечтах любви
безумный сон,
Наскуча жертвой быть
привычной
Давно презренной
суеты,
И неприязни
двуязычной,
И простодушной
клеветы,
Отступник света, друг
природы,
Покинул он родной
предел
И в край далекий
полетел
С веселым призраком свободы.
Свобода! он одной тебя
Еще искал в пустынном
мире.
Страстями чувства
истребя,
Охолодев к мечтам и к
лире,
С волненьем песни он
внимал,
Одушевленные тобою,
И с верой, пламенной
мольбою
Твой гордый идол обнимал.
Свершилось... целью упованья
Не зрит он в мире
ничего.
И вы, последние
мечтанья,
И вы сокрылись от
него.
Он раб. Склонясь
главой на камень,
Он ждет, чтоб с
сумрачной зарей
Погас печальной жизни
пламень,
И жаждет сени гробовой.
Уж
меркнет солнце за горами;
Вдали раздался шумный
гул;
С полей народ идет в
аул,
Сверкая светлыми
косами.
Пришли; в домах
зажглись огни,
И постепенно шум
нестройный
Умолкнул; всё в
ночной тени
Объято негою
спокойной;
Вдали сверкает горный
ключ,
Сбегая с каменной
стремнины;
Оделись пеленою туч
Кавказа спящие
вершины...
Но кто, в сиянии
луны,
Среди глубокой тишины
Идет, украдкою
ступая?
Очнулся русский.
Перед ним,
С приветом нежным и
немым,
Стоит черкешенка
младая.
На деву молча смотрит
он
И мыслит: это лживый
сон,
Усталых чувств игра
пустая.
Луною чуть озарена,
С улыбкой жалости
отрадной
Колена преклонив, она
К его устам
кумыс6
прохладный
Подносит тихою рукой.
Но он забыл сосуд
целебный;
Он ловит жадною душой
Приятной речи звук
волшебный
И взоры девы молодой.
Он чуждых слов не
понимает;
Но взор умильный, жар
ланит,
Но голос нежный
говорит:
Живи! и пленник
оживает.
И он, собрав остаток
сил,
Веленью милому
покорный,
Привстал — и чашей
благотворной
Томленье жажды
утолил.
Потом на камень вновь
склонился
Отягощенною главой,
Но всё к черкешенке
младой
Угасший взор его
стремился.
И долго, долго перед
ним
Она, задумчива,
сидела;
Как бы участием немым
Утешить пленника
хотела;
Уста невольно каждый
час
С начатой речью
открывались;
Она вздыхала, и не
раз
Слезами очи наполнялись.
За
днями дни прошли как тень.
В горах, окованный, у
стада
Проводит пленник
каждый день.
Пещеры влажная
прохлада
Его скрывает в летний
зной;
Когда же рог луны
сребристой
Блеснет за мрачною
горой,
Черкешенка, тропой
тенистой,
Приносит пленнику
вино,
Кумыс, и ульев сот
душистый,
И белоснежное пшено;
С ним тайный ужин
разделяет;
На нем покоит нежный
взор;
С неясной речию
сливает
Очей и знаков
разговор;
Поет ему и песни гор,
И песни
Грузии счастливой7,
И памяти нетерпеливой
Передает язык чужой.
Впервые девственной
душой
Она любила, знала
счастье,
Но русский жизни
молодой
Давно утратил
сладострастье.
Не мог он сердцем
отвечать
Любви младенческой,
открытой —
Быть может, сон любви
забытой
Боялся он воспоминать.
Не
вдруг увянет наша младость,
Не вдруг восторги
бросят нас,
И неожиданную радость
Еще обнимем мы не
раз:
Но вы, живые
впечатленья,
Первоначальная
любовь,
Небесный пламень
упоенья,
Не прилетаете вы вновь.
Казалось, пленник безнадежный
К унылой жизни
привыкал.
Тоску неволи, жар
мятежный
В душе глубоко он
скрывал.
Влачася меж угрюмых
скал,
В час ранней,
утренней прохлады,
Вперял он любопытный
взор
На отдаленные громады
Седых, румяных, синих
гор.
Великолепные картины!
Престолы вечные
снегов,
Очам казались их
вершины
Недвижной цепью
облаков,
И в их кругу колосс
двуглавый,
В венце блистая
ледяном,
Эльбрус огромный,
величавый,
Белел на небе
голубом.8
Когда, с глухим
сливаясь гулом,
Предтеча бури, гром
гремел,
Как часто пленник над
аулом
Недвижим на горе
сидел!
У ног его дымились
тучи,
В степи взвивался
прах летучий;
Уже приюта между скал
Елень испуганный
искал;
Орлы с утесов
подымались
И в небесах
перекликались;
Шум табунов, мычанье
стад
Уж гласом бури
заглушались...
И вдруг на долы дождь
и град
Из туч сквозь молний
извергались;
Волнами роя крутизны,
Сдвигая камни
вековые,
Текли потоки дождевые
—
А пленник, с горной
вышины,
Один, за тучей
громовою,
Возврата солнечного
ждал,
Недосягаемый грозою,
И бури немощному вою
С какой-то радостью внимал.
Но
европейца всё вниманье
Народ сей чудный
привлекал.
Меж горцев пленник
наблюдал
Их веру, нравы,
воспитанье,
Любил их жизни
простоту,
Гостеприимство, жажду
брани,
Движений вольных
быстроту,
И легкость ног, и
силу длани;
Смотрел по целым он
часам,
Как иногда черкес
проворный,
Широкой степью, по
горам,
В косматой шапке, в
бурке черной,
К луке склонясь, на
стремена
Ногою стройной
опираясь,
Летал по воле
скакуна,
К войне заране
приучаясь.
Он любовался красотой
Одежды бранной и
простой.
Черкес оружием
обвешен;
Он им гордится, им
утешен;
На нем броня, пищаль,
колчан,
Кубанский лук,
кинжал, аркан
И шашка, вечная
подруга
Его трудов, его
досуга.
Ничто его не тяготит,
Ничто не брякнет;
пеший, конный —
Всё тот же он; всё
тот же вид
Непобедимый,
непреклонный.
Гроза беспечных
казаков,
Его богатство — конь
ретивый,
Питомец горских
табунов,
Товарищ верный,
терпеливый.
В пещере иль в траве
глухой
Коварный хищник с ним
таится
И вдруг, внезапною
стрелой,
Завидя путника,
стремится;
В одно мгновенье
верный бой
Решит удар его
могучий,
И странника в ущелья
гор
Уже влечет аркан
летучий.
Стремится конь во
весь опор,
Исполнен огненной
отваги;
Всё путь ему: болото,
бор,
Кусты, утесы и
овраги;
Кровавый след за ним
бежит,
В пустыне топот
раздается;
Седой поток пред ним
шумит —
Он в глубь кипящую
несется;
И путник, брошенный
ко дну,
Глотает мутную волну,
Изнемогая, смерти
просит
И зрит ее перед
собой...
Но мощный конь его
стрелой
На берег пенистый выносит.
Иль
ухватив рогатый пень,
В реку низверженный
грозою,
Когда на холмах
пеленою
Лежит безлунной ночи
тень,
Черкес на корни
вековые,
На ветви вешает
кругом
Свои доспехи боевые,
Щит, бурку, панцырь и
шелом,
Колчан и лук — и в
быстры волны
За ним бросается
потом,
Неутомимый и
безмолвный.
Глухая ночь. Река
ревет;
Могучий ток его несет
Вдоль берегов
уединенных,
Где на курганах
возвышенных,
Склонясь на копья,
казаки
Глядят на темный бег
реки —
И мимо их, во мгле
чернея,
Плывет оружие
злодея...
О чем ты думаешь,
казак?
Воспоминаешь прежни
битвы,
На смертном поле свой
бивак,
Полков хвалебные
молитвы
И родину?... Коварный
сон!
Простите, вольные
станицы,
И дом отцов, и тихой
Дон,
Война и красные
девицы!
К брегам причалил
тайный враг,
Стрела выходит из
колчана —
Взвилась — и падает
казак
С окровавленного кургана.
Когда
же с мирною семьей
Черкес в отеческом
жилище
Сидит ненастною
порой,
И тлеют угли в
пепелище;
И, спрянув с верного
коня,
В горах пустынных
запоздалый,
К нему войдет пришлец
усталый
И робко сядет у огня,
—
Тогда хозяин
благосклонный
С приветом, ласково,
встает
И гостю в чаше
благовонной
Чихирь9
отрадный подает.
Под влажной буркой, в
сакле дымной,
Вкушает путник мирный
сон,
И утром оставляет он
Ночлега кров
гостеприимный10.
Бывало, в
светлый Баиран11
Сберутся юноши
толпою;
Игра сменяется игрою.
То, полный разобрав
колчан,
Они крылатыми
стрелами
Пронзают в облаках
орлов;
То с высоты крутых
холмов
Нетерпеливыми рядами,
При данном знаке,
вдруг падут,
Как лани землю
поражают,
Равнину пылью
покрывают
И с дружным топотом бегут.
Но
скучен мир однообразный
Сердцам, рожденным
для войны,
И часто игры воли
праздной
Игрой жестокой
смущены.
Нередко шашки грозно
блещут
В безумной резвости
пиров,
И в прах летят главы
рабов,
И в радости младенцы плещут.
Но
русский равнодушно зрел
Сии кровавые забавы.
Любил он прежде игры
славы
И жаждой гибели
горел.
Невольник чести
беспощадной,
Вблизи видал он свой
конец,
На поединках твердый,
хладный,
Встречая гибельный
свинец.
Быть может, в думу
погруженный,
Он время то
воспоминал,
Когда, друзьями
окруженный,
Он с ними шумно
пировал...
Жалел ли он о днях
минувших,
О днях, надежду
обманувших,
Иль, любопытный,
созерцал
Суровой простоты
забавы
И дикого народа нравы
В сем верном зеркале
читал —
Таил в молчанье он
глубоком
Движенья сердца
своего,
И на челе его высоком
Не изменялось ничего;
Беспечной смелости
его
Черкесы грозные
дивились,
Щадили век его младой
И шепотом между собой
Своей добычею гордились.