Глава 13

Явление героя

            итак, неизвестный погрозил ивану пальцем и прошептал: "Тсс! "

            Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми.

            Убедившись в том, что иван один, и прислушавшись, таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел иван, что пришедший одет в больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат.

            Пришедший подмигнул ивану, спрятал в карман связку ключей, шепотом осведомился: "Можно присесть?" - И, получив утвердительный кивок, поместился в кресле.

            - Как же вы сюда попали?- Повинуясь сухому грозящему пальцу, шепотом спросил иван, - ведь балконные-то решетки на замках?

            - Решетки-то на замках, - подтвердил гость, - но прасковья федоровна - милейший, но, увы, рассеяный человек. Я стащил у нее месяц тому назад связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить на общий балкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда навестить соседа.

            - Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете удрать. Или высоко?- Заинтересовался иван.

            - Нет, - твердо ответил гость, - я не могу удрать отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда.- И после паузы он добавил: - итак, сидим?

            - Сидим, - ответил иван, вглядываясь в карие и очень беспокойные глаза пришельца.

            - Да...- Тут гость вдруг встревожился, - но вы, надеюсь, не буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?

            - Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, - мужественно признался преображенный поэт.

            - Основание?- Строго спросил гость.

            - Да, признаться, без основания, - сконфузившись, ответил иван.

            - Безобразие, - осудил гость ивана и добавил: - а кроме того, что вы так выражаетесь: по морде засветил? Ведь неизвестно, что именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь так лицо. Так что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте и навсегда.

            Отчитав таким образом ивана, гость осведомился:

            - профессия?

            - Поэт, - почему-то неохотно признался иван.

            Пришедший огорчился.

            - Ох, как мне не везет! - Воскликнул он, но тут же спохватился, извинился и спросил: - а как ваша фамилия?

            - Бездомный.

            - Эх, эх...- Сказал гость, морщась.

            - А вам что же, мои стихи не нравятся?- С любопытством спросил иван.

            - Ужасно не нравятся.

            - А вы какие читали?

            - Никаких я ваших стихов не читал! - Громко воскликнул посетитель.

            - А как же вы говорите?

            - Ну, что ж тут такого, - ответил гость, - как будто я других не читал? Впрочем... Разве что чудо? Хорошо, я готов принять на веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?

            - Чудовищны! - Вдруг смело и откровенно произнес иван.

            - Не пишите больше! - Попросил пришедший умоляюще.

            - Обещаю и клянусь! - Торжественно произнес иван клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги и голоса.

            - Тсс, - шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за собою решетку.

            Заглянула прасковья федоровна, и спросила как иван себя чувствует и желает ли он спать в темноте или со светом. Иван попросил свет оставить, и прасковья федоровна удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И когда все стихло, вновь вернулся гость.

            Он шепотом сообщил ивану, что в 119-ю комнату привезли новенького, какого-то толстяка с багровой физиономией, все время бормочущего что-то про какую-то валюту в вентиляции и клянущегося, что у них на садовой поселилась нечистая сила.

            - Пушкина ругает на чем свет стоит и все время кричит: "Куролесов, бис, бис! "- Говорил гость, тревожно дергаясь. Успокоившись, он сел, сказал: - а впрочем, бог с ним, - и продолжил беседу с иваном: - так из-за чего же вы попали сюда?

            - Из-за понтия пилата, - хмуро глянув в пол, ответил иван.

            - Как?- Забыв осторожность, крикнул гость и сам себе зажал рот рукой, - потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!

            Почему-то испытывая доверие к неизвестному, иван, первоначально запинаясь и робея, а потом осмелев, начал рассказывать вчерашнюю историю на патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил иван николаевич в лице таинственного похитителя ключей! Гость не рядил ивана в сумасшедшие, проявил величайший интерес к рассказываемому и по мере развития этого рассказа, наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал ивана восклицаниями:

            - ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но только, ради всего святого, не пропускайте ничего!

            Иван ничего не пропускал, ему самому было так легче рассказывать, и постепенно добрался до того момента, как понтий пилат в белой мантии с кровавым подбоем вышел на балкон.

            Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:

            - о, как я угадал! О, как я все угадал!

            Описание ужасной смерти берлиоза слушающий сопроводил загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:

            - об одном жалею, что на месте этого берлиоза не было критика латунского или литератора мстислава лавровича, - и исступленно, но беззвучно вскричал: - дальше!

            Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и он давился от тихого смеха, глядя, как взволнованный успехом своего повествования иван тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.

            - И вот, - рассказав про происшествие в грибоедове, загрустив и затуманившись, иван закончил: - я оказался здесь.

            Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и сказал так:

            - несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя было держать себя с ним столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились. И надо еще сказать "Спасибо", что все это обошлось вам сравнительно дешево.

            - Да кто же он, наконец, такой?- В возбуждении потрясая кулаками, спросил иван.

            Гость вгляделся в ивана и ответил вопросом:

            - а вы не впадете в беспокойство? Мы все здесь люди ненадежные... Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?

            - Нет, нет! - Воскликнул иван, - скажите, кто он такой?

            - Ну хорошо, - ответил гость и веско и раздельно сказал: вчера на патриарших прудах вы встретились с сатаной.

            Иван не впал в беспокойство, как и обещал, но был все-таки сильнейшим образом ошарашен.

            - Не может этого быть! Его не существует.

            - Помилуйте! Уж кому-кому, но не вам это говорить. Вы были одним, по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, в психиатрической лечебнице, а все толкуете о том, что его нет. Право, это странно!

            - Лишь только вы начали его описывать, - продолжал гость, я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, - тут гость опять извинился, - но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать мой друг! Впрочем, вы... Вы меня опять-таки извините, ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?

            - Бесспорно, - согласился неузнаваемый иван.

            - Ну вот... Ведь даже лицо, которое вы описывали... Разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали?

            Иван почему-то страшнейшим образом сконфузился и с пылающим лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в ялту...

            - Ну вот, ну вот... Неудивительно! А берлиоз, повторяю, меня поражает. Он человек не только начитанный, но и очень хитрый. Хотя в защиту его я должен сказать, что, конечно, воланд может запорошить глаза и человеку похитрее.

            - Как ?! - В свою очередь, крикнул иван.

            - Тише !

            Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:

            - понимаю, понимаю. У него буква "В" была на визитной карточке. Ай-яй-яй, вот так штука! - Он помолчал некоторое время в смятении, всматриваясь в луну, плывущую за решеткой, и заговорил: - так он, стало быть, действительно мог быть у понтия пилата? Бедь он уж тогда родился? А меня сумасшедшим называют! Прибавил иван, в возмущении указывая на дверь.

            Горькая складка обозначилась у губ гостя.

            - Будем глядеть правде в глаза, - и гость повернул свое лицо в сторону бегущего сквозь облако ночного светила.- И вы и я - сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс - и вы свихнулись, так как у вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно было в действительности. Но это так необыкновенно, что даже стравинский, гениальный психиатр, вам, конечно не поверил. Он смотрел вас? (Иван кивнул.) Ваш собеседник был и у пилата, и на завтраке у канта, а теперь он навестил москву.

            - Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь его надо изловить? - Не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом иване прежний, еще не окончательно добитый иван.

            - Вы уже пробовали, и будет с вас, - иронически отозвался гость, - и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьте благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за эту встречу я отдал бы связку ключей прасковьи федоровны, ибо мне больше нечего отдавать. Я нищий!

            - А зачем он вам понадобился?

            Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:

            - видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того же, что и вы, именно из-за понтия пилата, - тут гость пугливо оглянулся и сказал: - дело в том, что год тому назад я написал о пилате роман.

            - Вы - писатель ? - С интересом спросил поэт.

            Гость потемнел лицом и погрозил ивану кулаком, потом сказал:

            - я - мастер, - он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней черным шелком буквой "М". Он надел эту шапочку и показался ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он - мастер.- Она своими руками сшила ее мне, - таинственно добавил он.

            - А как ваша фамилия?

            - У меня нет больше фамилии, - с мрачным презрением ответил странный гость, - я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.

            - Так вы хоть про роман скажите, - деликатно попросил иван.

            - Извольте-с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная, - начал гость.

            ... Историк по образованию, он еще два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.

            - С какого языка?- С интересом спросил иван.

            - Я знаю пять языков, кроме родного, - ответил гость, английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще читаю по-итальянски.

            - Ишь ты! - Завистливо шепнул иван.

            Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых в москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.

            - Вообразите мое изумление, - шептал гость в черной шапочке, - когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете! Облигацию, - пояснил он, мне в музее дали.

            Выиграв сто тысяч, загадочный гость ивана поступил так: купил книг, бросил свою комнату на мясницкой...

            - Уу, проклятая дыра! - Прорычал гость.

            ... И нанял у застройщика в переулке близ арбата...

            - Вы знаете, что такое- застройщики?- Спросил гость у ивана и тут же пояснил: - это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом уцелела в москве...

            Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о понтии пилате.

            - Ах, это был золотой век, - блестя глазами, шептал рассказчик, - совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, - почему-то особенно горделиво подчеркнул он, - маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором, сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь ! Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег!

            - Это верно, - признался внимательно слушающий иван.

            - Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, - гость стал отмеривать руками, - так... Вот диван, а напротив другой диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате- громадная комната, четырнадцать метров, - книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!

            Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой от утомления, и пилат летел к концу.

            - Белая мантия, красный подбой! Понимаю! - Восклицал иван.

            - Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: "... Пятый прокуратор иудеи, всадник понтий пилат". Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч - громадная сумма, и у меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь дешевый ресторан. На арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он теперь.

            Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну:

            - она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с тверской в переулок и тут обернулась. Ну, тверскую вы знаете? По тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!

            Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...

            И, вообразите, внезапно заговорила она:

            - нравятся ли вам мои цветы?

            Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольнотаки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:

            - нет.

            Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?

            - Ничего я не говорю, - воскликнул иван и добавил: - умоляю, дальше!

            И гость продолжал:

            - да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:

            - вы вообще не любите цветов?

            В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совер шенно не чувствовал себя стесненным.

            - Нет, я люблю цветы, только не такие, - сказал я.

            - А какие?

            - Я розы люблю.

            Тут я пожалел о том что сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттол кнула цветы, и я понес их в руках.

            Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.

            - Дальше, - сказал иван, - и не пропускайте, пожалуйста, ничего.

            - Дальше?- Переспросил гость, - что же, дальше вы могли бы и сами угадать.- Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рука вом и продолжал: - любобь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!

            Так поражает молния, так поражает финский нож!

            Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда... С этой, как ее...

            - С кем?- Спросил бездомный.

            - С этой... Ну... Этой, ну... Ответил гость и защелкал пальцами.

            - Вы были женаты?

            - Ну да, вот же я и щелкаю... На этой... Вареньке, манеч ке... Нет, вареньке... Еще платье полосатое... Музей... Впро чем, я не помню.

            Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.

            Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у крем левской стены на набережной.

            Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на москве-реке, и встретились. Майское со лнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.

            Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я садился к оконцу и начинал прислу шиваться, не стукнет ли ветхая калитка. И как курьезно: до встречи моей с нею в наш дворик мало кто приходил, просто ска зать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, во образите, на уровне моего лица за окном обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?

            Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с окном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.

            Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, посту кивала носком в стекло. Я в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, ис чезал, - я шел ей открывать.

            Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда и не бывает. Не знал ее муж, не знали знакомые. В ста реньком особнячке, где мне принадлежал этот подвал, знали, ко нечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени ее не знали.

            - А кто она такая?- Спросил иван, в высшей степени заин тересованный любовной историей.

            Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому не скажет, и продолжал свой рассказ.

            Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную по тертую мебель, бюро, на нем часы, звеневшие каждые плчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченого потолка, и печку.

            Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к заключению, что столкнула их на углу твер ской и переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.

            Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюблен ные. Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосин ку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель.

            От картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кон чились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгождан ные и обоими любимые розы.

            Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в волосы тонкие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних полок или стояла на стуле у верх них и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков. Она сулила сла ву, она подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером. Она дождалась этих обещаных уже последних слов о пятом прокураторе иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.

            Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безве стной машинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.

            - И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, - прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная черная шапочка с желтой буквой"М". Он повел дальше свой рассказ, но тот стал несколько бессвязен. Можно было по нять только одно, что тогда с гостем ивана случилась какая-то катастрофа.

            - Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! Торжественно прошептал мастер и поднял руку.- Да, он чрезвычай но поразил меня, ах, как поразил!

            - Кто?- Чуть слышно шепнул иван, опасаясь перебивать взвол нованного рассказчика.

            - Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал.

            Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флю сом, как-то косился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу рома на, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?

            Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет.

            Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что само лично решить вопрос он не может, что с моим произведением до лжны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики латунский и ариман и литератор мстислав лаврович. Он просил меня прийти через две недели.

            Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к носу от постоянного вранья глазами.

            - Это лапшенникова, секретарь редакции, - усмехнувшись, сказал иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описы вал его гость.

            - Может быть, - отрезал тот, - так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами в мои, лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два года вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась, отпадает.

            - Что я помню после этого?- Бормотал мастер, потирая висок,

            - да, осыпавшиеся красные лепестки на титульном листе и еще глаза моей подруги. Да, эти глаза я помню.

            Рассказ иванова гостя становился все путаннее, все более наполнялся какими-то недомолвками. Он говорил что-то про косой дождь и отчаяние в подвальном приюте, о том, что ходил куда-то еще. Шепотом вскрикивал, что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!

            - Помню, помню этот проклятый вкладной лист в газету, бормотал гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и иван догадался из дальнейших путанных фраз, что какой то другой редактор напечатал большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером.

            По словам его, прошло не более двух дней, как в другой га зете появилась статья критика аримана, которая называлась "Враг под крылом редактора", в которой говорилось, что иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию иисуса христа.

            - А, помню, помню! - Вскричал иван.- Но я забыл, как ваша фамилия!

            - Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, - ответил гость.- Дело не в ней. Через день в другой газете за подписью мстислава лавровича обнаружилась другая статья, где автор ее предполагал ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому бо гомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово! )

            Ее в печать.

            Остолбенев от этого слова "Пилатчина", я развернул третью газету. Здесь было две статьи: одна- латунского, а другая- под писанная буквами "Н. Э.". Уверяю вас, что произведения аримана и лавровича могли считаться шуткою по сравнению с написанным ла тунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья латун ского "Воинствующий старообрядец". Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) пред стала предо мною с мокрым зонтиком в руках и мокрыми же газета ми. Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Спер ва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит латунского.

            Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.

            - Настали совершенно безрадостные дни. Роман был написан, больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало в моей жи зни... У меня неожиданно завелся друг. Да, да, представьте се бе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусь с людьми туго, недоверчив, подозрителен.

            И- представьте себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.

            Так вот в то самое время открылась калиточка нашего садика, денек еще, помню, был такой приятный, осенний. Ее не было дома.

            И в калиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику, потом сошел в садик и как-то очень быстро

   свел со мной знакомство. Отрекомендовался он мне журналистом.

            Понравился он мне до того, вообразите, что я его до сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше- больше, он стал за ходить ко мне. Я узнал, что он холост, что живет рядом со мной примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее.

            К себе как-то не звал. Жене моей он не понравился до чрезвычай ности. Но я заступился за него. Она сказала:

            - делай как хочешь, но говорю тебе, что этот человек про изводит на меня впечатление отталкивающее.

            Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня при влек? Дело в том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен. Такой сюрприз в своем ящике алоизий

             (да, я забыл сказать, что моего нового знакомого звали алоизий могарыч) - имел. Именно, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал ало изий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, алоизий об"Яснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что об"яснение это ему не стоило ровно ничего. То же са мое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало.

            Покорил меня алоизий своею страстью к литературе. Он не успоко ился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень ле стно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно точно об"Яснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...

            Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строч ке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, - и я не мог от этого отделаться, - что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия- страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с огнем.

            Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конеч но, не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то не ладное), похудела и побледнела, перестала смеяться и все про сила меня простить ее за то, что она советовала мне, чтобы я напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на юг к черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от ста тысяч деньги.

            Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то подсказывало мне, что не придется уехать к черному морю), обещал ей это сделать на днях. Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.

            - Зачем так много?- Удивилась она.

            Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее по беречь деньги до моего от"езда. Она взяла их, уложила в сумоч ку, стала целовать меня и говорить, что ей легче было бы уме реть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.

            Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Кар манные часы показывали два часа ночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма вы давит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах. Я встал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Ког да они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало не много легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бу тылку белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка.

            От этого страх притупился несколько- настолько, по крайней ме ре, что я не побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:

            - догадайся, что случилась беда. Приди, приди, приди!

            Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь.

            Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые спи ски романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно.

            Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между по леньями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопроти вляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.

            В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери на двор.

            Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо спросил:

            - кто там?

            И голос, ее голос, ответил мне:

            - это я.

            Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щека ми и развившимися волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:

            - ты... Ты?- И голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.

            Когда она утихла, я сказал:

            - я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страш но.

            Она поднялась и заговорила:

            - боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое?

            Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне лоб.

            - Я тебя вылечу, вылечу, - бормотала она, впиваясь мне в плечи, - ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!

            Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно.

            Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгорев шие листы. Это была какая-то глава из середины романа, не по мню, какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.

            - Вот как приходится платить за ложь, - говорила она, - и больше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я об"Яснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе.

            Ответь мне, ты, может быть, не хочешь этого?

            - Бедная моя, бедная, - сказал я ей, - я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.

            - Только эта причина?- Спросила она и приблизила свои глаза к моим.

            - Только эта.

            Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:

            - я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.

            И вот последнее, что я помню в моей жизни, это- полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.

            - Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обрат но, я боюсь.

            - Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя.- Это и были ее последние слова в моей жизни.

            - Тсс! - Вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, беспокойная сегодня лунная ночь.

            Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.

            Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я ко мната получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову. Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоив шись, вернулись к прерванному рассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка точно была беспокойная. Голоса еще слышались в коридо ре, и гость начал говорить ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно одному поэту только, за исключени ем первой фразы:

            - через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали.

            То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В гла зах его плавал и метался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона.

            Лишь тогда, когда перестали доноситься всякие звуки извне, гость отодвинулся от ивана и заговорил погромче.

            - Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впе реди меня и внизу- слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и прислушался- в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ни чего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до ис ступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки, я боялся трамвая. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас.

            Но вы же могли дать знать ей, - сказал иван, сочувствуя бедному больному, - кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она их, конечно, сохранила?

            - Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы, оче видно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она мне не пригодится больше. Перед нею, гость благоговейно посмотрел во тьму ночи, - легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать такие письма, имея та кой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее несчастной? На это я не способен.

            Иван не сумел возразить на это, но молчаливый иван сочувст вовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих вос поминаний головою в черной шапочке и говорил так:

            - бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!

            - Но вы можете выздороветь...- Робко сказал иван.

            - Я неизлечим, - спокойно ответил гость, - когда стравин ский говорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гума нен и просто хочет утешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне здесь гораздо лучше. Да, так на чем бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что эта клиника уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За городом я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то слома лось в грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез меня. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили. И вот четвер тый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел об"ехать весь земной шар.

            Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу только незначи тельный кусок этого шара. Думаю, что это не самое худшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает прасковья федоровна.

            Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь валится за полночь. Мне пора.

            - Скажите мне, а что было дальше с иешуа и пилатом, - по просил иван, - умоляю, я хочу знать.

            - Ах нет, нет, - болезненно дернувшись, ответил гость, - я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с патри арших прудов сделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.

            И раньше, чем иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном, и гость скрылся.