Глава 4.

ПРИ ШПАГЕ Я

 В дверь стучали. Властно и повторно. Я сунул револьвер в карман брюк и слабо крикнул:

            - Войдите!

            Дверь распахнулась, и я окоченел на полу от ужаса. Это был он, вне всяких сомнений. В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо с властным носом и разметанными бровями. Тени играли, и мне померещилось, что под квадратным подбородком торчит острие черной бороды. Берет был заломлен лихо на ухо. Пера, правда, не было.

            Короче говоря, передо мною стоял Мефистофель. Тут я разглядел, что он в пальто и блестящих глубоких калошах, а под мышкою держит портфель. "Это естественно, - помыслил я, - не может он в ином виде пройти по Москве в двадцатом веке".

            - Рудольфи, - сказал злой дух тенором, а не басом.

            Он, впрочем, мог и не представляться мне. Я его узнал. У меня в комнате находился один из самых приметных людей в литературном мире того времени, редактор-издатель единственного частного журнала "Родина", Илья Иванович Рудольфи.

            Я поднялся с полу.

            - А нельзя ли зажечь лампу? - спросил Рудольфи.

            - К сожалению, не могу этого сделать, - отозвался я, - так как лампочка перегорела, а другой у меня нет.

            Злой дух, принявший личину редактора, проделал один из своих нехитрых фокусов - вынул из портфеля тут же электрическую лампочку.

            - Вы всегда носите лампочки с собой? - изумился я.

            - Нет, - сурово объяснил дух, - простое совпадение - я только что был в магазине.

            Когда комната осветилась и Рудольфи снял пальто, я проворно убрал со стола записку с признанием в краже револьвера, а дух сделал вид, что не заметил этого.

            Сели. Помолчали.

            - Вы написали роман? - строго осведомился наконец Рудольфи.

            - Откуда вы знаете? - Ликоспастов сказал.

            - Видите ли, - заговорил я (Ликоспастов и есть тот самый пожилой), - действительно, я... но... словом, это плохой роман.

            - Так, - сказал дух и внимательно поглядел на меня.

            Тут оказалось, что никакой бороды у него не было. Тени пошутили.

            - Покажите, - властно сказал Рудольфи.

            - Ни за что, - отозвался я.

            - По-ка-жи-те, - раздельно сказал Рудольфи.

            - Его цензура не пропустит...

            - Покажите.

            - Он, видите ли, написан от руки, а у меня скверный почерк, буква "о" выходит как простая палочка, а...

            И тут я сам не заметил, как руки мои открыли ящик, где лежал злополучный роман.

            - Я любой почерк разбираю, как печатное, - пояснил Рудольфи, - это профессиональное... - И тетради оказались у него в руках.

            Прошел час. Я сидел у керосинки, подогревая воду, а Рудольфи читал роман. Множество мыслей вертелось у меня в голове. Во-первых, я думал о Рудольфи. Надо сказать, что Рудольфи был замечательным редактором и попасть к нему в журнал считалось приятным и почетным. Меня должно было радовать то обстоятельство, что редактор появился у меня хотя бы даже и в виде Мефистофеля. Но, с другой стороны, роман ему мог не понравиться, а это было бы неприятно... Кроме того, я чувствовал, что самоубийство, прерванное на самом интересном месте, теперь уж не состоится, и, следовательно, с завтрашнего же дня я опять окажусь в пучине бедствий. Кроме того, нужно было предложить чаю, а у меня не было масла. Вообще в голове была каша, в которую к тому же впутывался и зря украденный револьвер.

            Рудольфи между тем глотал страницу за страницей, и я тщетно пытался узнать, какое впечатление роман производит на него. Лицо Рудольфи ровно ничего не выражало.

            Когда он сделал антракт, чтобы протереть стекла очков, я к сказанным уже глупостям прибавил еще одну:

            - А что говорил Ликоспастов о моем романе?

            - Он говорил, что этот роман никуда не годится, - холодно ответил Рудольфи и перевернул страницу. ("Вот какая сволочь Ликоспастов! Вместо того, чтобы поддержать друга и т. д.") В час ночи мы выпили чаю, а в два Рудольфи дочитал последнюю страницу.

            Я заерзал на диване.

            - Так, - сказал Рудольфи.

            Помолчали.

            - Толстому подражаете, - сказал Рудольфи.

            Я рассердился.

            - Кому именно из Толстых? - спросил я. - Их было много... Алексею ли Константиновичу, известному писателю, Петру ли Андреевичу, поймавшему за границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану Ивановичу или Льву Николаичу?

            - Вы где учились?

            Тут приходится открыть маленькую тайну. Дело в том, что я окончил в университете два факультета и скрывал это.

            - Я окончил церковноприходскую школу, - сказал я, кашлянув.

            - Вон как! - сказал Рудольфи, и улыбка тронула слегка его губы.

            Потом он спросил:

            - Сколько раз в неделю вы бреетесь?

            - Семь раз.

            - Извините за нескромность, - продолжал Рудольфи, - а как вы делаете, что у вас такой пробор?

            - Бриолином смазываю голову. А позвольте спросить, почему все это...

            - Бога ради, - ответил Рудольфи, - я просто так, - и добавил: - Интересно. Человек окончил приходскую школу, бреется каждый день и лежит на полу возле керосинки. Вы - трудный человек! - Затем он резко изменил голос и заговорил сурово: - Ваш роман Главлит не пропустит, и никто его не напечатает. Его не примут ни в "Зорях", ни в "Рассвете".

            - Я это знаю, - сказал я твердо.

            - И тем не менее я этот роман у вас беру, - сказал строго Рудольфи (сердце мое сделало перебой), - и заплачу вам (тут он назвал чудовищно маленькую сумму, забыл какую) за лист. Завтра он будет перепечатан на машинке.

            - В нем четыреста страниц! - воскликнул я хрипло.

            - Я разниму его на части, - железным голосом говорил Рудольфи, - и двенадцать машинисток в бюро перепечатают его завтра к вечеру. Тут я перестал бунтовать и решил подчиниться Рудольфи.

            - Переписка на ваш счет, - продолжал Рудольфи, а я только кивал головой, как фигурка, - затем: надо будет вычеркнуть три слова - на странице первой, семьдесят первой и триста второй.

            Я заглянул в тетради и увидел, что первое слово было "Апокалипсис", второе - "архангелы" и третье - "дьявол". Я их покорно вычеркнул; правда, мне хотелось сказать, что это наивные вычеркивания, но я поглядел на Рудольфи и замолчал.

            - Затем, - продолжал Рудольфи, - вы поедете со мною в Главлит. Причем я вас покорнейше прошу не произносить там ни одного слова.

            Все-таки я обиделся.

            - Если вы находите, что я могу сказать что-нибудь... - начал я мямлить с достоинством, - то я могу и дома посидеть...

            Рудольфи никакого внимания не обратил на эту попытку возмущения и продолжал:

            - Нет, вы не можете дома посидеть, а поедете со мною.

            - Чего же я там буду делать?

            - Вы будете сидеть на стуле, - командовал Рудольфи, - и на все, что вам будут говорить, будете отвечать вежливой улыбкой...

            - Но...

            - А разговаривать буду я! - закончил Рудольфи.

            Затем он попросил чистый лист бумаги, карандашом написал на нем что-то, что содержало в себе, как помню, несколько пунктов, сам это подписал, заставил подписать и меня, затем вынул из кармана две хрустящих денежных бумажки, тетради мои положил в портфель, и его не стало в комнате.

            Я не спал всю ночь, ходил по комнате, смотрел бумажки на свет, пил холодный чай и представлял себе прилавки книжных магазинов. Множество народу входило в магазин, спрашивало книжку журнала. В домах сидели под лампами люди, читали книжку, некоторые вслух.

            Боже мой! Как это глупо, как это глупо! Но я был тогда сравнительно молод, не следует смеяться надо мною.