Глава 10.
СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ
Осенило! Осенило! В пьесе моей
было тринадцать картин. Сидя у себя в комнатушке, я держал перед
собою старенькие серебряные часы и вслух сам себе читал пьесу,
очевидно, очень изумляя соседа за стенкой. По прочтении каждой
картины я отмечал на бумажке. Когда дочитал, вышло, что чтение
занимает три часа. Тут я сообразил, что во время спектакля
бывают антракты, во время которых публика уходит в буфет.
Прибавив время на антракты, я понял, что пьесу мою в один вечер
сыграть нельзя. Ночные мучения, связанные с этим вопросом,
привели к тому, что я вычеркнул одну картину. Это сократило
спектакль на двадцать минут, но положения не спасло. Я вспомнил,
что помимо антрактов бывают и паузы. Так, например, стоит
актриса и, плача, поправляет в вазе букет. Говорить она ничего
не говорит, а время-то уходит. Стало быть, бормотать текст у
себя дома - одно, а произносить его со сцены - совершенно иное
дело.
Надо было еще что-то
выбрасывать из пьесы, а что - неизвестно. Все мне казалось
важным, а, кроме того, стоило наметить что-нибудь к изгнанию,
как все с трудом построенное здание начинало сыпаться, и мне
снилось, что падают карнизы и обваливаются балконы, и были эти
сны вещие.
Тогда я изгнал одно
действующее лицо вон, отчего одна картина как-то скособочилась,
потом совсем вылетела, и стало одиннадцать картин.
Дальше, как я ни ломал
голову, как ни курил, ничего сократить не мог. У меня каждый
день болел левый висок. Поняв, что дальше ничего не выйдет,
решил дело предоставить его естественному течению.
И тогда я отправился к
Поликсене Торопецкой.
"Нет, без Бомбардова
мне не обойтись..." - думалось мне.
И Бомбардов весьма
помог мне. Он объяснил, что и эта уже вторично попадающаяся
Индия, и предбанник - это вовсе не бред и не послышалось мне.
Теперь окончательно выяснилось, что во главе Независимого Театра
стояли двое директоров: Иван, как я уже знал, Васильевич и
Аристарх Платонович...
- Скажите, кстати,
почему в кабинете, где я подписывал договор, только один портрет
- Ивана Васильевича?
Тут Бомбардов, обычно
очень бойкий, замялся.
- Почему?.. Внизу?
Гм... гм... нет... Аристарх Платонович... он... там... его
портрет наверху...
Я понял, что Бомбардов
еще не привык ко мне, стесняется меня. Это было ясно по этому
невразумительному ответу. И я не стал расспрашивать из
деликатности... "Этот мир чарует, но он полон загадок..." -
думал я.
Индия? Это очень
просто. Аристарх Платонович в настоящее время находился в Индии,
вот Фома и собирался ему писать заказным. Что касается
предбанника, то это актерская шутка. Так они прозвали (и это
привилось) комнату перед верхним директорским кабинетом, в
которой работала Поликсена Васильевна Торопецкая. Она -
секретарь Аристарха Платоновича...
- А Августа Авдеевна?
- Ну, натурально,
Ивана Васильевича.
- Ага, ага...
- Ага-то оно ага, -
сказал, задумчиво поглядывая на меня, Бомбардов, - но вы, я вам
это очень советую, постарайтесь произвести на Торопецкую хорошее
впечатление.
- Да я не умею!
- Нет, уж вы
постарайтесь!
Держа свернутый в
трубку манускрипт, я поднялся в верхний отдел театра и дошел до
того места, где, согласно указаниям, помещался предбанник.
Перед предбанником
были какие-то сени с диваном; тут я остановился, поволновался,
поправил галстук, размышляя о том, как мне произвести на
Поликсену Торопецкую хорошее впечатление. И тут же мне
показалось, что из предбанника слышатся рыдания. "Это мне
показалось..." - подумал я и вошел в предбанник, причем сразу
выяснилось, что мне ничуть не показалось. Я догадался, что дама
с великолепным цветом лица и в алом джемпере за желтой конторкой
и есть Поликсена Торопецкая, и рыдала именно она.
Ошеломленный и
незамеченный, я остановился в дверях.
Слезы текли по щекам
Торопецкой, в одной руке она комкала платок, другой стучала по
конторке. Рябой, плотно сколоченный человек с зелеными
петлицами, с блуждающими от ужаса и горя глазами, стоял перед
конторкой, тыча руками в воздух.
- Поликсена
Васильевна! - диким от отчаяния голосом восклицал человек. -
Поликсена Васильевна! Не подписали еще! Завтра подпишут!
- Это подло! -
вскричала Поликсена Торопецкая. - Вы поступили подло, Демьян
Кузьмич! Подло!
- Поликсена
Васильевна!
- Это нижние подвели
интригу под Аристарха Платоновича, пользуясь тем, что он в
Индии, а вы помогали им!
- Поликсена
Васильевна! Матушка! - закричал страшным голосом человек. - Что
вы говорите! Чтобы я под благодетеля своего...
- Ничего не хочу
слушать, - закричала Торопецкая, - все ложь, презренная ложь!
Вас подкупили!
Услыхав это, Демьян
Кузьмич крикнул:
- Поли... Поликсена, -
и вдруг зарыдал сам страшным, глухим, лающим басом.
А Поликсена взмахнула
рукой, чтобы треснуть по конторке, треснула и всадила себе в
ладонь кончик пера, торчащего из вазочки. Тут Поликсена
взвизгнула тихо, выскочила из-за конторки, повалилась в кресло и
засучила ножками, обутыми в заграничные туфли со стеклянными
бриллиантами на пряжках.
Демьян Кузьмич даже не
вскрикнул, а как-то взвыл утробно:
- Батюшки! Доктора! -
и кинулся вон, а за ним кинулся и я в сени.
Через минуту мимо меня
пробежал человек в сером пиджачном костюме, с марлей и склянкой
в руке и скрылся в предбаннике.
Я слышал его крик:
- Дорогая!
Успокойтесь!
- Что случилось? -
шепотом спросил я в сенях у Демьяна Кузьмича.
- Изволите ли видеть,
- загудел Демьян Кузьмич, обращая ко мне отчаянные, слезящиеся
глаза, - послали они меня в комиссию за путевками нашим в Сочи
на октябрь... Нуте-с, четыре путевки выдали, а племяннику
Аристарха Платоновича почему-то забыли подписать в комиссии...
Приходи, говорят, завтра в двенадцать... И вот, изволите ли
видеть, - я интригу подвел! - И по страдальческим глазам Демьяна
Кузьмича видно было, что он чист, никакой интриги не подводил и
вообще интригами не занимается. Из предбанника донесся слабый
крик "ай! ", и Демьян Кузьмич брызнул из сеней и скрылся
бесследно. Минут через десять ушел и доктор. Я некоторое время
просидел в сенях на диване, пока из предбанника не начал
слышаться стук машинки, тут осмелился и вошел.
Поликсена Торопецкая,
напудренная и успокоившаяся, сидела за конторкой и писала на
машинке. Я сделал поклон, стараясь, чтобы это был приятный и в
то же время исполненный достоинства поклон, и голосом заговорил
достойным и приятным, отчего тот зазвучал, к удивлению моему,
сдавленно.
Объяснив, что я
такой-то, а направлен сюда Фомою для того, чтобы диктовать
пьесу, я получил от Поликсены приглашение садиться и подождать,
что я и сделал.
Стены предбанника были
обильно увешаны фотографиями, дагерротипами и картинками, среди
которых царствовал большой, масляными красками писанный, портрет
представительного мужчины в сюртуке и с бакенбардами по моде
семидесятых годов. Я догадался, что это Аристарх Платонович, но
не понял, кто эта воздушная белая девица или дама, выглядывающая
из-за головы Аристарха Платоновича и держащая в руке прозрачное
покрывало. Эта загадка до того меня мучила, что, выбрав
пристойный момент, я кашлянул и спросил об этом.
Произошла пауза, во
время которой Поликсена остановила на мне свой взор, как бы
изучая меня, и наконец ответила, но как-то принужденно:
- Это - муза.
- А-а, - сказал я.
Опять застучала
машинка, а я стал осматривать стены и убедился, что на каждом из
снимков или карточек был изображен Аристарх Платонович в
компании с другими лицами.
Так, пожелтевший
старый снимок изображал Аристарха Платоновича на опушке леса.
Аристарх Платонович был одет по-осеннему и городскому, в ботах,
в пальто и цилиндре. А спутник его был в какой-то кацавейке, с
ягдташем, с двухствольным ружьем. Лицо спутника, пенсне, седая
борода показались мне знакомы.
Поликсена Торопецкая
тут обнаружила замечательное свойство - в одно и то же время
писать и видеть каким-то волшебным образом, что делается в
комнате. Я даже вздрогнул, когда она, не дожидаясь вопроса,
сказала:
- Да, да, Аристарх
Платонович с Тургеневым на охоте. Таким же образом я узнал, что
двое в шубах у подъезда Славянского Базара, рядом с пароконным
извозчиком - Аристарх Платонович и Островский.
Четверо за столом, а
сзади фикус: Аристарх Платонович, Писемский, Григорович и
Лесков.
О следующем снимке не
нужно было и спрашивать: старик, босой, в длинной рубахе,
засунувший руки за поясок, с бровями, как кусты, с запущенной
бородой и лысый, не мог быть никем иным, кроме Льва Толстого.
Аристарх Платонович стоял против него в плоской соломенной
шляпе, в чесучовом летнем пиджаке.
Но следующая акварель
поразила меня выше всякой меры. "Не может этого быть! " -
подумал я. В бедной комнате, в кресле, сидел человек с
длиннейшим птичьим носом, больными и встревоженными глазами, с
волосами, ниспадавшими прямыми прядями на изможденные щеки, в
узких светлых брюках со штрипками, в обуви с квадратными носами,
во фрачке синем. Рукопись на коленях, свеча в шандале на столе.
Молодой человек лет
шестнадцати, еще без бакенбард, но с тем же надменным носом,
словом несомненный Аристарх Платонович, в курточке, стоял,
опираясь руками на стол.
Я выпучил глаза на
Поликсену, и та ответила сухо:
- Да, да. Гоголь
читает Аристарху Платоновичу вторую часть "Мертвых душ".
Волосы шевельнулись у
меня на макушке, как будто кто-то дунул сзади, и как-то само
собой у меня вырвалось, невольно:
- Сколько же лет
Аристарху Платоновичу?!
На неприличный вопрос
я получил и соответствующий ответ, причем в голосе Поликсены
послышалась какая-то вибрация:
- У таких людей, как
Аристарх Платонович, лет не существует. Вас, по-видимому, очень
удивляет, что за время деятельности Аристарха Платоновича многие
имели возможность пользоваться его обществом?
- Помилуйте! -
вскричал я, испугавшись. - Совершенно наоборот! .. Я... - но
ничего больше путного не сказал, потому что подумал: "А что
наоборот?! Что я плету?"
Поликсена умолкла, и я
подумал: "Нет, мне не удалось произвести на нее хорошее
впечатление. Увы! Это ясно! "
Тут дверь отворилась,
и в предбанник оживленной походкой вошла дама, и стоило мне
взглянуть на нее, как я узнал в ней Людмилу Сильвестровну
Пряхину из портретной галереи. Все на даме было, как на
портрете: и косынка, и тот же платочек в руке, и так же она
держала его, оттопырив мизинец.
Я подумал о том, что
не худо бы было и на нее попытаться произвести хорошее
впечатление, благо это заодно, и отвесил вежливый поклон, но он
как-то прошел незамеченным.
Вбежав, дама
засмеялась переливистым смехом и воскликнула:
- Нет, нет! Неужели вы
не видите! Неужели вы не видите?
- А что такое? -
спросила Торопецкая.
- Да ведь солнышко,
солнышко! - восклицала Людмила Сильвестровна, играя платочком и
даже немного подтанцовывая. - Бабье лето! Бабье лето!
Поликсена поглядела на
Людмилу Сильвестровну загадочными глазами и сказала:
- Тут анкету нужно
будет заполнить.
Веселье Людмилы
Сильвестровны прекратилось сразу, и лицо ее настолько
изменилось, что на портрете я теперь бы ее ни в коем случае не
узнал.
- Какую еще анкету?
Ах, боже мой! Боже мой! - И я уж и голоса ее не узнал. - Только
что я радовалась солнышку, сосредоточилась в себе, что-то только
что нажила, вырастила зерно, чуть запели струны, я шла, как в
храм... и вот... Ну, давайте, давайте ее сюда!
- Не нужно кричать,
Людмила Сильвестровна, - тихо заметила Торопецкая.
- Я не кричу! Я не
кричу! И ничего я не вижу. Мерзко напечатано. - Пряхина бегала
глазами по серому анкетному листу и вдруг оттолкнула его: - Ах,
пишите вы сами, пишите, я ничего не понимаю в этих делах!
Торопецкая пожала
плечами, взяла перо.
- Ну, Пряхина,
Пряхина, - нервно вскрикивала Людмила Сильвестровна, - ну,
Людмила Сильвестровна! И все это знают, и ничего я не скрываю!
Торопецкая вписала три
слова в анкету и спросила:
- Когда вы родились?
Этот вопрос произвел
на Пряхину удивительное действие: на скулах у нее выступили
красные пятна, и она вдруг заговорила шепотом:
- Пресвятая
богоматерь! Что же это такое? Я не понимаю, кому это нужно
знать, зачем? Почему? Ну, хорошо, хорошо. Я родилась в мае, в
мае! Что еще нужно от меня? Что?
- Год нужен, - тихо
сказала Торопецкая.
Глаза Пряхиной
скосились к носу, и плечи стали вздрагивать.
- Ох, как бы я хотела,
- зашептала она, - чтобы Иван Васильевич видел, как артистку
истязают перед репетицией! ..
- Нет, Людмила
Сильвестровна, так невозможно, - отозвалась Торопецкая, -
возьмите вы анкету домой и заполняйте ее сами, как хотите.
Пряхина схватила лист
и с отвращением стала засовывать его в сумочку, дергая ртом.
Тут грянул телефон, и
Торопецкая резко крикнула:
- Да! Нет, товарищ!
Какие билеты! Никаких билетов у меня нет! .. Что? Гражданин! Вы
отнимаете у меня время! Нету у меня ника... Что? Ах! -
Торопецкая стала красной с лица. - Ах! Простите! Я не узнала
голоса! Да, конечно! Конечно! Прямо в контроле будут оставлены.
И программу я распоряжусь, чтобы оставили! А Феофил Владимирович
сам не будет? Мы будем очень жалеть! Очень! Всего, всего, всего
доброго!
Сконфуженная
Торопецкая повесила трубку и сказала:
- Из-за вас я нахамила
не тому, кому следует!
- Ах, оставьте,
оставьте все это! - нервно вскричала Пряхина. - Погублено зерно,
испорчен день!
- Да, - сказала
Торопецкая, - заведующий труппой просил вас зайти к нему.
Легкая розоватость
окрасила щеки Пряхиной, она надменно подняла брови.
- Зачем же это я
понадобилась ему? Это крайне интересно!
- Костюмерша
Королькова на вас пожаловалась.
- Какая такая
Королькова? - воскликнула Пряхина. - Кто это? Ах да, вспомнила!
Да и как не вспомнить, - тут Людмила Сильвестровна рассмеялась
так, что холодок прошел у меня по спине, - на "у" и не разжимая
губ, - как не вспомнить эту Королькову, которая испортила мне
подол? Что же она наябедничала на меня?
- Она жалуется, что вы
ее ущипнули со злости в уборной при парикмахерах, - ласково
сказала Торопецкая, и при этом в ее хрустальных глазах на
мгновение появилось мерцание.
Эффект, который
произвели слова Торопецкой, поразил меня. Пряхина вдруг широко и
криво, как у зубного врача, открыла рот, а из глаз ее двумя
потоками хлынули слезы. Я съежился в кресле и почему-то поднял
ноги. Торопецкая нажала кнопку звонка, и тотчас в дверь
всунулась голова Демьяна Кузьмича и мгновенно исчезла.
Пряхина же приложила
кулак ко лбу и закричала резким, высоким голосом:
- Меня сживают со
свету! Бог господь! Бог господь! Бог господь! Да взгляни же хоть
ты, пречистая матерь, что со мною делают в театре! Подлец
Пеликан! А Герасим Николаевич предатель! Воображаю, что он нес
обо мне в Сивцевом Вражке! Но я брошусь в ноги Ивану
Васильевичу! Умолю его выслушать меня! .. - Голос ее сел и
треснул.
Тут дверь
распахнулась, вбежал тот самый доктор. В руках у него была
склянка и рюмка. Никого и ни о чем не спрашивая, он привычным
жестом плеснул из склянки в рюмку мутную жидкость, но Пряхина
хрипло вскричала:
- Оставьте меня!
Оставьте меня! Низкие люди! - и выбежала вон.
За нею устремился
доктор, воскликнув "дорогая! " - а за доктором, вынырнув
откуда-то, топая в разные стороны подагрическими ногами, полетел
Демьян Кузьмич.
Из раскрытых дверей
несся плеск клавишей, и дальний мощный голос страстно пропел:
"...и будешь ты
царицей ми... и... и..." - он пошел шире, лихо развернулся, -
"ра-а..." - но двери захлопнулись, и голос погас.
- Ну-с, я
освободилась, приступим, - сказала Торопецкая, мягко улыбаясь.
|