ЛЮБИМЕЦ НА СВАЛКЕ

            Я никогда еще не покидал нашего городка, который казался мне центром Вселенной, но я имел представление об окружающем мире. В нашем доме был телек, и господа Яйблочки позволяли мне смотреть его вместе с ними. Но телек работал не для домашних любимцев или других людей - он был зрелищем для спонсоров.

            Я знал, что наша Земля - большая планета, на которой есть материки и океаны. Земля входит в великое содружество свободных миров, и господа спонсоры в этом содружестве занимают почетное место. Они несут свет правды и справедливости мирам, не знающим истинного учения. До того, как они прилетели к нам, мы, люди, тоже не знали истинного учения. А теперь мы многое уже знаем, но многое еще нам предстоит узнать.

            Раньше на Земле жило очень много людей, это называлось перенаселением, людям доставалось мало пищи, они нервничали и нападали друг на друга. Сильные убивали слабых, погибали целые государства.

            Когда спонсоры прилетели на Землю, неся с собой свет знания, среди людей были отдельные лица, которые не понимали истинных целей спонсоров и старались им помешать. С этими людьми, вооруженными танками и другими средствами массового уничтожения, пришлось обращаться со всей беспощадностью справедливости. Мне приходилось видеть исторические телевизионные фильмы, в которых мелкие, но страшно злобные люди старались взорвать военные и идеологические объекты спонсоров, и тем, в принципе добрым и доверчивым, пришлось принести тяжелые неоправданные жертвы, прежде чем они победили. Я помню, как с негодованием смотрел эти фильмы, всей душой будучи с господами Яйблочками, и даже стыдился того, что мне пришлось родиться в шкуре человека.

            По телевизору я смотрел и некоторые видовые фильмы. Они показывали природу и животных. Когда людей было слишком много, природа оказалась на краю гибели. Теперь же, когда людей стало меньше, природа снова стала чудесной. Спонсоры любили смотреть долгие, многосерийные, видовые фильмы "В джунглях Амазонки", "В пустынях Антарктиды" и другие, поэтому я неплохо знал обычаи и повадки пингвинов и змеи-анаконды, хотя не имел представления, какие люди живут в тех краях. И живут ли.

            Приходилось мне видеть и ленты о жизни тех миров, откуда к нам прилетели спонсоры. Но, честно говоря, я ничего в тех фильмах не понимал, потому что был глуп и плохо образован. А если я спрашивал о чем-нибудь госпожу Яйблочко, она всегда отвечала: "Тебе, глупенький, не понять".

            Впрочем, в те минуты, когда я бежал из родного дома в неизвестность, я не размышлял о Земле или Галактике, меня мучила мысль, где можно спрятаться, где можно переждать погоню. Я знал, что погоня будет обязательно, я был свидетелем таких погонь, и судя по рассказам спонсоров и любимцев, собиравшихся около универмага, такие погони обязательно заканчивались поимкой и жестоким наказанием человека, посмевшего обмануть доверие спонсоров.

            Направо от дома широкая бетонная дорога вела к базе спонсоров, где трудился мой хозяин, туда бежать - все равно что добровольно отправиться на живодерню. Налево, к центру, магазинам и местам коллективного отдыха спонсоров, также нельзя. Оставался путь через задние дворы, по пустырю, к городской свалке, месту таинственному, отвратительному, которое руководители базы давно собираются ликвидировать и сделать там трек для гонок на бронетранспортерах, да вот никак не соберутся, за что их неоднократно критиковал в домашних беседах господин Яйблочко. Оттуда, со стороны свалки, порой доносятся волнами гадкие запахи, и тогда все у нас в городке закрывают окна и включают кондиционеры. На свалке, как я слышал, скрываются бандиты и бродяги. Порой там устраивают облавы и пойманных бродяг отвозят на живодерню, а если убежит любимец или произойдет кража, то на свалку обрушивается справедливый гнев спонсоров.

            И все же я побежал именно на свалку - иного места, чтобы спрятаться, я не знал. Тем более, что за свалкой, как мне рассказывали другие любимцы, начинается Великий лес, который идет до самой Австралии, то есть очень далеко. А в лесу растут ягоды и плоды, так что можно стать Робинзоном и даже построить хижину - один забулдыга, который пробрался в прошлом году в комнату отдыха для любимцев, за хлеб рассказывал нам различные древние истории. Тогда я над ним смеялся, а теперь, видите, пригодилось!

            Меня уже хватились: далеко-далеко заревела сирена, это значит "Человек сбежал! ", "Опасность! "; потом по вечернему небу пробежал и погас длинный луч прожектора. До моего слуха донесся шум вертолетного мотора...

            Им понадобится несколько минут, чтобы меня поймать, притащить обратно и примерно наказать. Вернее всего, меня отправят "на мыло", как шутила госпожа Яйблочко, но, может быть, мои хозяева возьмут меня на поруки - все же не чужой! Тогда меня оскопят и будут держать на цепи.

            Только не это!

            Что за странный бунт я поднял? - задавал вопрос я себе, убегая все дальше от дома и краем глаза отмечая, как зажигаются окна в домах спонсоров, как они собираются на большую охоту: сбежал человек!

            Свалка лежала на месте некогда существовавшего в наших краях человеческого города Тарусы, стоявшего на берегу реки. Город был грязен, река была переполнена химическими отходами - все это угрожало планете. Так что после прилета инопланетян было решено город как источник заразы закрыть, а людей переместить.

            Свалку продезинфицировали, рядом построили базу и городок для спонсоров, и постепенно свалка ожила - ведь надо куда-то девать отбросы спонсоров!

            Свалка занимала громадный пологий откос, что вел от окраины базы к реке.

            Когда я, задыхаясь, подбежал к свалке, ее бесформенные холмы в сумерках казались бесконечными.

            Я остановился.

            Пока я бежал, у меня была цель: добежать до свалки, а там станет понятно, что делать дальше.

            Вот я добежал до свалки и не знал, а что же дальше? Зайти вглубь, откуда долетал неясный тяжелый запах тления, найти там яму или укрытие... и умереть?

            А, может быть, сейчас, пользуясь темнотой, поспешить к бесконечному лесу и стать его обитателем?

            Находясь в нерешительности, я все же пошел к свалке, стараясь углядеть какую-нибудь тропинку.

            Я ступил в мир, где громоздились кучи консервных банок, костей, сломанных предметов, битой посуды, компьютерных карт, сухой каши - я мало что мог разглядеть в темноте, но, конечно же, мое живое воображение видело эти кучи как днем.

            Все мое чистое, вымытое существо противилось необходимости приблизиться к помойным кучам - тем более, что будучи бос, я сначала наступил на что-то скользкое, затем въехал пяткой в теплую податливую кучу и почти тут же напоролся на край консервной банки.

            Зачем я сюда попал? Не лучше ли вернуться домой и покаяться? Согласиться на операцию? Но тут же я понял, что теперь операцией не отделаешься. Сбежавший любимец - источник микробов и заразы, психически нестабильный и опасный дикарь, и путь ему один - на живодерню!

            Холмистый склон к реке был нем и насторожен - мне казалось, что я на нем не один, хотя ни шороха, ни движения я не ощутил.

            Я замер, размышляя, что мне делать дальше, и неизвестно, сколько бы я рассуждал, но тут послышался приближающийся треск вертолета - его прожектор шарил по земле, и я понял - вот-вот он меня настигнет.

            В ужасе я побежал по свалке, не обращая внимания, как больно моим подошвам. Я стремился к груде кирпичей, из которой поднимался обломок стены, - я прижался к нему спиной, надеясь, что он оградит меня от прожектора.

            Треск вертолета раздался над самой головой - черной рыбой он показался надо мной, и прожектор опустил перед моими глазами сверкающую стену. Луч его поворачивался, намереваясь проверить, не таится ли кто за обломком стены. Я хотел уж кинуться на землю в надежде зарыться в мусор, как увидел, что у самой стены, в двух шагах от меня, - черное отверстие. Я бы и не увидел его, но в тот момент из дыры выглянула человеческая голова и спряталась вновь - это движение и привлекло меня.

            В такой момент трудно запомнить детали собственного поведения. Я не запомнил своих движений, но я оказался в черной дыре, я провалился, ударяясь о металлические скобы, плюхнулся в вонючую жижу, выпрямился, чтобы не потонуть в ней, и ударился затылком о свод подземного хода; на несколько секунд я потерял сознание, потом открыл глаза - в них бил яркий свет - и закричал.

            - Убери, убери! Глаза вытекут!

            Рядом кто-то засмеялся. Подло засмеялся, некультурно.

            - Пускай вытекут, - сказал голос.

            Я постарался сесть, собраться в комок - когти наружу - хоть Яйблочко и стригла мои ногти, даже маникюрила, потому что заботилась о своем любимце и собиралась вести меня на выставку. Хоть некоторые говорят, что я не очень породистый, но это еще надо решить, кто породистый, а кто плебей! .. Я выставил ногти наружу и оскалился - пускай меня боятся.

            Они смеялись.

            Тогда я легонько зарычал - чтобы они знали, с кем имеют дело!

            - Слушай, дай ему между глаз, - сказал женский голос. - Пускай очухается, щенок вонючий!

            Тут я не выдержал и кинулся вперед на голоса, хоть и не видел их владельцев. Я готов был их растерзать, а ведь госпожа Яйблочко всегда учила меня сначала подумать, а уж потом делать, и не раз шлепала и даже порола меня, когда я совершал неосмотрительные поступки.

            Поступок мой был неосмотрительным - я с кем-то дрался, но не видел с кем, и если я смог в первую секунду получить некоторое преимущество, потому что напал внезапно, то уже через минуту мне пришлось из последних сил защищать свою жизнь, отбиваясь от вонючих острых зубов и когтей непонятно, человечьих или звериных.

            - А ну, хватит! - приказал низкий женский голос. Приказал негромко, но в мою голову эти слова влетели, будто вкрученные отверткой. Полузадушенный, исцарапанный и избитый, вжавшийся спиной в холодную мокрую стену, я, наверное, и на человека не был похож...

            Свет уже не только бил мне в лицо - второй фонарь загорелся сзади так что мне видно было, что я сражался с одноглазым, без уха бородатым бродягой. Его волосатое, отвратительное на вид тело было испещрено множеством ссадин и шрамов. Бродяга тяжело дышал, из носа у него текла кровь.

            - Я тебя, - говорил он тупо, - вот я сейчас тебя... с дерьмом смешаю...

            Мне вдруг стало смешно. Все... и мое бегство, и мой ужас на свалке под лучом прожектора, и страшная схватка в темноте - все это кончилось глупыми словами какого-то ублюдка.

            - Успеешь, - продолжал женский голос, - и я, обернувшись, увидел странное существо.

            Представьте себе женскую голову - с четкими, будто вырезанными из мрамора чертами белого, молочного лица. Глаза этой женщины были велики и казались светлыми, но при том освещении я не смог угадать их цвета. Зато волосы были черные - пышной гривой они окутывали лицо и тяжелыми волнами стекали к плечам... но мои глаза напрасно искали эти плечи - голова той женщины существовала как бы сама по себе, потому что тело, должное поддерживать ее, принадлежало горбатой карлице, так что даже выпрямившись, та женщина не достала бы мне до пояса.

            Смена чувств - от восторга до глубокого разочарования - несомненно, отразилась на моем лице, и женщина почувствовала это. Глаза ее тут же сузились от ненависти ко мне, и маленькие сухие кулачки поднялись к груди, прикрытой грязной мешковиной.

            - Не понравилась? - сказала она, вернее прошипела как змея.

            Волосы зашевелились на ее голове, словно сплетение змей.

            - Говори, не понравилась?

            - А мне что, - сказал я, - мне все равно.

            - Он не будет жить! - произнесла карлица приговор.

            - Он не будет жить! - подхватили ее друзья, собравшиеся в подземном туннеле.

            - В колодец его, - крикнула лохматая беззубая женщина.

            - Нет, в болото, в болото, пускай его засосет! - кричал длинноносый старичок в высоком красном колпачке.

            - Я его сам в отстойник отнесу! - заверещал одноглазый. - Пусть воняет.

            По туннелю прокатился разноголосый смех, будто там было немало людей или каких-то других страшных существ, которые слышали наш разговор и радостно приветствовали приговор, произнесенный горбуньей.

            - А я возьму! - Неожиданно одноглазый бродяга протянул вперед руку и рванул на себя мой ошейник. Мою единственную драгоценность, мое единственное имущество! Разумеется, мой ошейник не такой драгоценный и трижды электронный, как у Вика или других богатых любимцев, но все равно он сделан из колечек титанового сплава, отчего под солнцем он приятно переливается, на нем прикреплена моя Справка: пол, возраст, имя, владелец - ну, все как полагается!

            Я зарычал, сопротивляясь. Я считал, что лучше пускай меня задушат, но я не превращусь в скотину без имени и хозяина!

            Я бы дорого отдал свою жизнь, но тут меня так долбанули по затылку, что я выключился - будто умер.

            Но я не умер, оказывается, я только потерял сознание. Потому что я очнулся... Было темно и пусто. Ни одной живой души. Но голоса и шум звучали вдали, в глубине.

            Я ощупал затылок - он был горячий и мокрый.

            Они пробили мне голову!

            Шум и голоса приближались. Какие-то люди шли по туннелю.

            Пух! Пух! Пух! - мыльными пузырями лопались выстрелы.

            Я на четвереньках пополз в сторону от выстрелов, под коленями и под ладонями была жижа... Найти бы выход из этой дыры! Пускай меня поймают, пускай убьют, но я не могу больше мучиться!

            Выстрелы и крики были все ближе.

            Я почувствовал дуновение холодного воздуха, вот он коснулся разбитой головы... Я поднял голову - надо мной было круглое отверстие, в нем мерцали звезды.

            Это было нежданное спасение.

            Впрочем, если подумать, ничего нежданного в нем не было - через эту дыру я и попал в подземелье.

            Я нащупал в темноте скользкие железные скобы и начал взбираться наверх - голова моя болела так, словно готова была отвалиться.

            Воздух стал чище - можно было уже вдохнуть полной грудью и не потерять сознание.

            Снизу, совсем близко, были слышны крики и выстрелы. Я пополз наверх быстрее.

            - Давай лапу! - добродушно сказал кто-то сверху.

            Я протянул руку, и человек помог мне выбраться на поверхность.

            Пока я был в кромешной тьме, глаза мои привыкли к ней настолько, что я, встав рядом с человеком, который мне помог, сразу увидел, что он одет в черный мундир, в руках у него короткий автомат, а на голове, похожая на ракушку, каска милиционера.

            От ужаса я хотел было прыгнуть обратно в дыру, но милиционер разгадал мое желание, коротко и быстро ударил меня по шее ребром ладони. Я еле удержался на ногах.

            - Стоять, пакость! - зарычал он. - Хочешь живым остаться, стой, мерзость болотная!

            Он сердился, но я понял, что он не будет меня убивать. Его голос был не смертельным.

            - На корточки!

            Я присел на корточки у его ног.

            Вдали замелькали два фонарика - они приближались, соединяясь друг с другом.

            Это шли другие милиционеры в черных мундирах и гнали перед собой несколько свалочных замарашек - смотреть было противно на эти несчастные, в нарывах, рожи, на всклокоченные патлы, тупые тусклые глаза. Подонки попискивали, ныли и вели себя как жалкие животные, и я с некоторым злорадством подумал: то-то вам! - одно дело нападать на безоружного и бесправного любимца, другое - поговорить с настоящими милиционерами, верными друзьями порядка, о которых даже Яйблочко говорила, что они достойны лучшей участи, чем родиться людьми.

            Меня подтолкнули в спину, и я попал в группу подонков, но мои попытки обратить на себя внимание, чтобы сказать о моей принадлежности к цивилизованной части человечества, результата не возымели. Милиционерам было не до меня - они продолжали прочесывать свалку. Порой издали или из-под земли доносились крики или серии выстрелов. Порой мимо меня проносились стремительные тени, и я догадывался по виденным мною фильмам, что это милиционеры с реактивными ранцами за спиной. Неподалеку тяжело опустился большой вертолет.

            Именно к вертолету нас всех и погнали.

            Его люк велик, так что в него мог проехать небольшой танк, а внутри обнаружилось помещение размером с универмаг - наверное, вертолет делался для спонсоров, а они передали его милиции.

            Внутри вертолета было очень светло - так что сначала я зажмурился. Вид моих спутников по заключению при свете был еще более отвратительным, и мне было удивительно, почему же милиционеры не видят, насколько я отличаюсь от диких подонков. Я готов был выбежать вперед, чтобы объяснить и рассказать правду, но в то же время нечто, подобное ужасу, меня останавливало: ведь, не исключено, что вся облава была начата из-за меня...

            Милиционеры были деловиты и молчаливы. Время от времени в чрево вертолета вталкивали новую порцию бродяг - скоро нас было уже более тридцати, и я оказался далеко не в первом ряду.

            В этой обстановке я не потерял любопытства и крутил головой, надеясь увидеть столь удивившую меня карлицу, но ее не было - может быть, ее убили?

            - Вдоль стены, вдоль стены! - закричал сержант милиции. - В один ряд!

            В один ряд выстроиться было трудно, но милиционеров это не волновало. Пинками и тычками они начали разгонять нас вдоль стены. Испуганные, потные, вонючие подонки дрожали от страха. Я не дрожал, хоть мне тоже было страшно. Но я жал, что в крайнем случае признаюсь, что я не паршивый бродяга, а настоящий любимец из хорошей семьи.

            Высокий, широкоплечий милиционер, пилотка надвинута на нос, начал осмотр с крайнего бродяги - поднял его голову за подбородок, нажал на углы рта, чтобы рот раскрылся, посмотрел на зубы.

            - Закрой! - сказал он. - Гниль вонючая!

            Он перешел к следующему, старичку в красном колпаке.

            Возле него он даже не стал задерживаться, ткнул его палкой в грудь, и сделал шаг дальше... У меня разболелась голова, и я не задумывался, кого разыскивает помощник.

            Он миновал таким образом пятерых или шестерых бродяг и приблизился ко мне, как от дверей раздался крик:

            - Эй! Нашел!

            Милиционеры втащили отчаянно сопротивлявшегося одноглазого бродягу, совсем голого, если не считать моего драгоценного ошейника. Так вот он, мой грабитель!

            Я рванулся к нему, чтобы отобрать подло похищенную вещь, но меня опередил милиционер, который проверял пленников.

            Он обернулся к пришедшим, сделал два шага к одноглазому и залаял. Честное слово, музыка его речи больше всего напоминала собачий лай.

            - Этот гаденыш обокрал своих хозяев, совершил подлый поступок и думал, что сможет избежать справедливой кары!

            Одноглазый, видно, догадался, что причиной немилости милиционера стал отнятый у меня ошейник. Он вцепился в ошейник, стараясь его сорвать, он хрипел:

            - Это не я... это не мой!

            - Это мой! - мысленно кричал я, но, к счастью, лишь мысленно.

            Неуловимым ловким движением милиционер поднял пистолет, и голубой луч провел угольно черную полосу по груди бродяги.

            Тот свалился грудой мяса и костей на пол. Никто и звука не издал.

            По знаку сержанта кто-то подошел к мертвому бродяге, носком сапога откинул его голову и брезгливо отстегнул мой ошейник. Передал его сержанту.

            - Вот так, - сказал тот, - будет с каждым, кто посмеет нарушить доверие, которое оказывают ему наши спонсоры.

            После этого он обернулся к нам, и я впервые смог разглядеть его лицо, как будто до того оно излучало какой-то смертоносный свет, мешавший увидеть его черты.

            Это было обыкновенное лицо, я бы даже не сказал, что мужественное - у него был убегающий скошенный подбородок, крупный нос и пухлые, в красных жилках, щеки. Лицо как лицо. Может, лишь усы, необычные, с подусниками, уходящие вниз к углам скул, отличали его от подчиненных.

            - А вас, рванье, мы отвезем потрудиться, - пролаял он, - хватит бездельничать.

            В толпе пленников поднялся вой. Отдельные вопли вырывались наружу и складывались в слова, мольбу, стенания...

            Старичок в красном колпаке неожиданно кинулся к двери. Он даже успел ее достичь, но в дверях его настиг луч пистолета. Продолжая бежать, старичок исчез внизу.

            - Еще есть желающие? - спросил сержант.

            Никто, конечно же, не ответил.

            Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.

            Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из толпы. В конце концов это кончится, и я смоюсь!

            Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было тихо - шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и посмотреть на землю сверху, но я не решился.

            - Сиди, сиди, - прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной, видно, уловил мое желание встать. - Сам погибнешь и других подведешь, щенок.

            - Я тебе не щенок!

            Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, - конец тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу вздувшийся красный след.

            - За что? - крикнул я.

            Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.

            Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной. Им были смешны даже мучения соседа.

            Путешествие заняло немного времени.

            Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.

            Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние. Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на морды бродяг.

            Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров, подлежит уничтожению?

            И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски со вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О, где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!

            Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания... впрочем, никому до меня и не было дела.

            Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.

            - Что еще? - спросил я.

            - Ты парень хороший, - сказала худющая беззубая женщина непонятного возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет. Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. - Ты парень красивый, - повторила она и подмигнула мне.

            Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.

            Но я даже отодвинуться не мог.

            - Сейчас нас разбирать будут, понял?

            - Как так разбирать?

            - Сопляк ты недорезанный, - беззлобно сказала женщина. - Им облавы по помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.

            - Как умно себя вести?

            - Если они решат, что ты сильный, - попадешь на урановые рудники. Или на уголь - это конец в две недели.

            - А как я покажу, что я не сильный?

            Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам. Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.

            - Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай - ну что, не придумаешь, что ли?

            - А если не рудники?

            - Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад, или самое лучшее - на кондитерскую!

            - Это лучше! - Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники - лучше смерть!

            Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо улыбнулась.

            - Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?

            У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.

            - Живи как хочешь, - сказала женщина, - мало ли народа по миру бродит.

            Бродит... это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу - я домашний!

            Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели - неточное слово. Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у кого-нибудь из старых людей - так, я видел, делали молодые и наглые.

            Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку - в той группе сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала меня, и я сел с ней рядом - мне стало немного теплее.

            - У меня один знакомый был, - рассказывала она мне, как старому приятелю, - мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?

            - Нет, - сказал я.

            Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.

            - Ну хоть слышал?

            - Слышал, - сказал я. - По телеку иногда показывали.

            - А ты где телек видел? - спросила женщина с подозрением. - Нам ведь не положено.

            За моей спиной сидел невидимый мне человек, по голосу старый, ему было теплее - его со всех сторон окружали люди. И он сказал:

            - А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.

            - Нет, - сказала Ирка, - я спрашивала.

            - Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в вонючке отобрал, помнишь?

            - Я не видела, я спала.

            - А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а тут милиционеры накинулись.

            Мои соседи разговаривали так, словно меня не было рядом. Мне было обидно, но я молчал. Если молчишь, то на тебя не так сердятся. Если оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это первый закон домашнего любимца.

            - А чего он тогда молчал? - спросила женщина. - Ведь из-за него Кривого убили, а нас всех забрали.

            - Правильно сделал, что молчал, - сказал голос. - Кто просил Кривого ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого - это закон.

            Женщина ничего не ответила. А кто-то третий, из нашей же кучки, сказал:

            - Тебе хорошо, Рак. Ты в Бога веришь.

            - Я и вам не мешаю, - сказал старик, которого назвали Раком.

            Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку меня грели другие люди, и было сносно.

            Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную кучу, что мои конечности затекли, и я не знал, где мои ноги, а где чужие.

            В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман, и люди, вошедшие туда, казались безногими. Они медленно плыли в нашу сторону, и моему воображению, одурманенному холодом и стремительными событиями последних суток, казалось, что вокруг меня происходит черно-белый или, вернее, серо-белый телевизионный танец.

            - Вставать, вставать, вставать! - кричал толстый темнолицый милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко, что она оттопыривала уши и закрывала лоб. - Стройся по одному!

            Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение с нами было бесчеловечным, так не обращаются даже с комарами. Сейчас мы потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но, к своему удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и, дрожа, растирая затекшие ноги, матерясь сквозь зубы, выстраиваются в неровную линию.

            Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением, так и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой тела. Но я уже понимал, что не всеми советами подонков следует пренебрегать. Что-то говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что, встав в ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать это легко, если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.

            Наступила пауза, кого-то ждали. Но если один из нас пытался заговорить, сразу следовал окрик. Какой-то бродяга, не удержавшись, помочился прямо в строю. Милиционеры увидели, стали смеяться, потом пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно, он подпрыгивал, а милиционеры требовали в неприличной форме, чтобы он продолжал мочиться и, что самое удивительное, многие в строю начали смеяться, даже хохотать вместе с ними.

            Но тут от входа в изгородь послышались крики. Незаметно подъехало несколько машин. Из них вышли люди и приблизились к нам. Раньше я думал, что всем людям, кроме милиции, запрещено одеваться, потому что одежда это прерогатива разумных спонсоров, а мы, неразвитые, еще не доросли до одежды. Но люди, которые приехали в машинах, были одеты в разного вида одежду, и на ногах у них были ботинки или сапоги, как у милиционеров. Они громко разговаривали и даже смеялись - и я был так удивлен одеждой, что не смог рассмотреть лиц.

            Эти люди вышли на серединку вытоптанного плаца, и один из них сказал сержанту:

            - Ну и экземпляры!

            Был тот человек странного для меня вида: его борода лежала веером на синей длинной одежде, а черные с проседью волосы были пострижены и завиты.

            - Вечно с ними морока, - сказал сержант. - Ну чистые скоты.

            - Мы из них сделаем людей, - сказала толстая женщина, тоже в теплой одежде. У нее были красные щеки, будто от мороза - наверное, эта женщина много ела.

            Все вместе они пошли вдоль строя. Первым выступал мужчина с большой бородой. Он останавливался перед людьми, порой приказывал открыть рот, отводил веко - словно на выставке любимцев, на которую меня как-то давно брали хозяева. Первые два или три человека ему не понравились, третьего, похожего на обезьяну волосатого брюнета, он вытащил из строя и показал пальцем, где тому стоять. И в его движениях была такая уверенность, что мужчина покорно сделал шаг в сторону, а бородатый, не оглядываясь, чтобы убедиться, исполнено ли его приказание, уже следовал дальше. Так он приближался ко мне, вытащив человек десять, и я не знал, хорошо или плохо попасть к нему, и обернулся в поисках беззубой женщины, но не сразу нашел ее - она стояла человек за пять от меня. Женщина заметила мой взгляд и догадалась, что я хочу узнать. Она отрицательно покачала головой и согнулась, показывая, словно больна. Я тут же последовал ее примеру - я согнулся так, что пальцы левой руки достали до земли, сгорбился и даже скособочил лицо.

            - Ты всех возьмешь, Пронин, - сказала толстая женщина в меховой одежде, - нам же тоже рабсила нужна.

            - Лишнего не возьму, Марья Кузьминична, - сказал Пронин голосом сытого человека.

            Он как раз дошел до меня и внимательно посмотрел. От страха разоблачения меня шатнуло.

            - Ну и рожа, - сказал Пронин, скривившись от отвращения. Мне бы в тот момент возликовать, что он меня не разоблачил, но почему-то слова его, а тем более тон, которым они были произнесены, настолько возмутили меня, что я выпрямился и принял было гордую позу, но на мое счастье Пронин уже проследовал дальше. Зато мое движение не укрылось от толстой Марии Кузьминичны, и она быстро сказала:

            - Этот - мне.

            Я снова перекосился: женщина потянула меня за локоть, а один из милиционеров, желая оказать жен шине содействие, так дернул меня за руку, что я вылетел из ряда и отбежал, ковыляя, в сторону.

            Процедура отбора людей прошла так быстро, что я не успел опомниться, как все мы стояли тремя кучками. Наибольшая, состоявшая из молодых мужчин и здоровых людей иного возраста, была отобрана Прониным, была еще одна группа в нее попали я и беззубая женщина, мы стали собственностью женщины Марии Кузьминичны. Третья группа, состоявшая из инвалидов и стариков, осталась как бы невостребованной, но именно эти люди покинули загон раньше всех - черная машина въехала внутрь, милиционеры помогали инвалидам и старикам забираться в нее, потом сзади поднялась решетка, и последнее, что я увидел, - белые пальцы, вцепившиеся в прутья и исполосованные решетками лица.

            - Их куда? - спросил я беззубую женщину. Я хотел спросить о нас, о себе, но не посмел, поэтому спросил о стариках, как бы идя от противного.

            - Им кранты, - сказала беззубая женщина. Лицо ее, от века до подбородка прорезал узкий шрам.

            - Что это значит?

            - А это значит, что на мыло.

            Меня покоробил такой цинизм, но тем не менее я понимал, что судьба этих существ незавидна.

            Мария Кузьминична подошла к нам и оглядела наше воинство, которое радости у нее не вызвало.

            - И где же вас таких изготовляют, - сказала она печально. - Пользы от вас - кот наплакал.

            - Не годятся, не брала бы, - сказал стоявший рядом с ней наглого вида лысый, несмотря на молодость, человек.

            - На дармовщинку почему не взять.

            После некоторой паузы она сказала мне:

            - Можешь выпрямиться, ты уже мой.

            Я понял, что мой наивный обман разоблачен, но сержант и бородач стояли еще так близко, что я не посмел распрямиться.

            Так как я колебался, лысый помощник Марии Кузьминичны незаметно подобрался ко мне и так ударил по согнутой ноге, что я подпрыгнул от боли и, конечно же, вынужден был выпрямиться.

            Мария Кузьминична захохотала, уперев сильные руки в бока, а за ней стали смеяться и все остальные. К тому же я вместо того, чтобы стоять прямо, продолжал упорно сгибаться как инвалид, а Лысый к вящему удовольствию зрителей продолжал меня пихать. Тут я потерял над собой контроль и, размахнувшись, ударил Лысого по плечу. Тот отлетел метров на десять и с таким звуком шлепнулся на пыльную землю, что все, включая меня, решили, что если он не погиб, то, по крайней мере, переломал себе все руки и ноги.

            К счастью, Лысый остался жив и даже здоров, зато позор, пережитый из-за того, что его при всех ударил подонок со свалки, был для него непереносим, и я нажил врага.

            - Вот это правильно, - сказала Мария Кузьминична. - Не зря я сразу на тебя глаз положила! Только бы, думаю, Пронин его не раскусил.

            И, она весело рассмеялась - она была веселой женщиной.