ЛЮБИМЕЦ СРЕДИ ГЛАДИАТОРОВ

            Очнулся я в темной комнате с небольшим окошком, забранным решеткой. Словно снова попал на кондитерскую фабрику. Только лежал я не на нарах, а на каменном полу - пол был холодным, бок у меня окоченел, руки затекли. Память сразу вернула мне последнюю сцену в комнате с камином. Я понял, что меня напоили дурманящим напитком, чтобы перевезти в другое место.

            Я сел. Судя по цвету воздуха за окном, уже вечерело. Я попытался подняться, но это получилось далеко не сразу. Я растирал руку и бок и тут увидел на запястье ссадины - я не сразу догадался, что это следы браслетов, в которых меня везли. Уж лучше бы я остался на кондитерской фабрике, уж лучше бы таскал трупы гусениц... удивительно, как все на свете относительно! Сейчас мне, полузамерзшему и голодному, жизнь на фабрике казалась раем. И я еще как назло представил себе, что горячая, переливающаяся как ртуть Ирка забирается ко мне на нары и греет меня...

            От злости я все же поднялся и, чтобы не упасть, добежал до стены и оперся о нее. Я сделал некоторые движения руками - гимнастику, по выражению госпожи Яйблочко. Каждое утро мы с ней занимались гимнастикой. Мы вытягивали вперед руки и поднимали ноги - разные по форме и размеру но действия были схожи. Потом мы с ней бегали кругами по газону - конечно, она бежала куда тяжелее и медленнее меня, но я и не спешил. Хотя каждый ее шаг - метра два, не меньше...

            Минуты через две-три кровь начала двигаться по моим несчастным жилам, и я хотел пойти к двери, чтобы выломать решетку, но тут мое внимание привлекло движение за окном.

            Окно моей камеры располагалось на втором этаже и выходило на пыльную площадку, окруженную невысокими сараями и складами, а кое-где соединенными кирпичной стеной. На площадке находилось несколько человек, занимавшихся странным на первый взгляд делом. Они были вооружены мечами и топорами на длинных рукоятках. Эти люди сражались, а приземистый горбун с головой, вросшей в широкие плечи, держа в руке длинную палку, направлял ею и криками действия сражающихся. Невдалеке стоял господин Ахмет в преувеличенно ярком костюме, желающий всем доказать, что имеет право или смелость нарушать все законы спонсоров.

            Я хотел окликнуть его, но бой продолжался, и громкие крики потных бойцов заглушили бы мой зов.

            Когда я подошел к двери, я уже понял, что попал на студию, где снимаются фильмы для телевизора, а бойцы - это актеры, которые разучивают старинную войну.

            Я толкнул дверь. Она не открылась.

            Я даже удивился - зачем меня запирать? Я же ничего плохого не замышляю.

            Дверь была замкнута.

            Тогда я в нее постучал. Но это тоже не помогло.

            Я начал колотить в дверь кулаками, и тогда снаружи откликнулись.

            Издавая грязные ругательства, в дверях показался похожий на злую обезьяну человек с пистолетом в руке.

            - Чего тебе?

            - Я хочу наружу, - сказал я. - Я уже проснулся!

            - Он проснулся? - искренне удивилась обезьяна. - Проснулся?

            Стражник никак не мог осознать значения моих слов.

            По-моему, он решил тут же меня пристрелить, потому что, когда в его глазах появилось осмысленное выражение, оно сопровождалось движением дула пистолета. Дуло поднималось, пока не уткнулось мне в грудь.

            К моему счастью, в коридоре раздались быстрые шаги.

            - Что тут происходит? - спросил господин Ахмет.

            - А он шумит, - поморщился стражник.

            - Потерпишь, - сказал Ахмет. - А вам, сэр, что понадобилось?

            - Я выйти хочу, - сказал я.

            - Ты как себя чувствуешь? - спросил Ахмет.

            - Ничего.

            Я не стал жаловаться. У него были такие колючие черные глаза, что жаловаться было бессмысленно. Даже при моем скудном жизненном опыте мне было ясно, что этот человек не умел жалеть. У нас в подсобке для любимцев был один с такими глазами. Он искусал хозяина, задушил их жабеныша, и его потом затравили с вертолетов...

            - Я доволен.

            - Я боялся, что ты окажешься хлипким, - сказал хозяин.

            - Я не хлипкий. А зачем вы меня сюда привезли?. Где госпожа Маркиза?

            - Я не знаю никаких маркиз, баронесс и графинь!

            - Но Лысый обещал...

            - Какой Лысый?

            - Он меня привез!

            - И продал тебя мне за сто двадцать марок.

            - Меня? Продал? Зачем?

            - Видно, ему деньги понадобились.

            - Но разве можно человека продать?

            - Если найдется покупатель.

            Он не смеялся, он был серьезен, он стоял в дверях камеры и спокойно, терпеливо объяснял. Ахмет вообще никогда не суетился - в его опасном деле суетиться нельзя. Но это я узнал позже.

            Лицо у него было как бы сдавлено с боков, так что нос выдавался слишком далеко вперед, и его лицо загорело настолько, что кожа была темнее зубов и белков глаз. И еще у него были усы - я никогда раньше не видел у людей таких усов. Это были черные, свисавшие на концах усы. Он был похож на черного сома. Но очень скользкого, верткого и подвижного.

            - А зачем вы меня купили? - спросил я.

            - Чтобы ты стал таким, как они. - Ахмет показал на окно, не сомневаясь, что я в него уже выглядывал. - Храбрым и сильным. Иди за ним, - он показал на стражника. - Он тебе покажет, где умыться и так далее. Потом придешь во двор. Ясно?

            - Ясно, - сказал я. - Но ведь Лысый не должен был меня вам продавать?

            - Не знаю, чего он должен, а чего нет. Я его второй раз в жизни вижу.

            - Он нечестный человек! Ему велели отвезти меня к Маркизе!

            - А что такое честность? - удивился Ахмет, а стражник засмеялся, заухал грудным смехом. И мне показалось, что он сейчас начнет бить себя в грудь волосатыми кулаками.

            Ахмет обнял меня за плечи и повел к выходу из камеры.

            - Не обращай внимания на мелочи жизни, - говорил он, и его золотые зубы отражали свет ламп в коридоре. - Тебе повезло, что ты оказался у меня. Или тебе нравилось вкалывать на кондитерской фабрике?

            - Нет, не нравилось, - сказал я.

            - Видишь, как хорошо. Я, например, не выношу, как воняют зарезанные ползуны.

            - Я с вами совершенно согласен, - сказал я. - Там дышать невозможно. Я раньше и не думал, что спонсоры едят плоть.

            - Проще, мой милый, проще. Жабы жрут себе подобных, а нам вешают лапшу на уши, будто они чистенькие вегетарианцы.

            Я невольно оглянулся - не слышит ли кто-нибудь. Ахмет заметил мое движение, усмехнулся, пропустил меня первым в дверь.

            Вечерело. Синева залила двор, схожий со двором крепости, правда, стены ее были невысоки, а ворота были решетчатыми, и потому сквозь них был виден луг, потом лес, над которым виднелся клочок зеленого закатного неба.

            Люди, которых я условно называл артистами, прекратили бой и стояли, глядя на нас.

            - Мальчики, - сказал Ахмет, - я вам новенького привел. Хотите ласкайте, хотите бейте, только чтобы костей не ломать, поняли, гады? Он мои деньги. А то я вас знаю: утром проснулись - нет Петра Петровича. А где он?

            Воины заржали, они пополам сгибались от хохота, а Ахмет продолжал выкрикивать - в нем тоже было что-то актерское:

            - А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!

            От грубого хохота воинов мне стало не по себе. Я понимал, что все это, к сожалению, имеет отношение ко мне.

            Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.

            Клоун Ахмет молча наблюдал за тем, как воины сдавали оружие квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи и копья казались булавками. Горбун осматривал оружие и передавал двум обнаженным рабам, которые стояли за его спиной. Воины уже забыли о моем присутствии, они переговаривались, смеялись, некоторые побрели в душ, другие сначала очищали себя от пота и пыли специальными скребками.

            - Прупис, - сказал Ахмет, - ты распорядишься по части новенького?

            - А куда его? - спросил приземистый горбун.

            - Положи на койку Армянина, - сказал клоун Ахмет. На улице было видно, что лицо его раскрашено - подведены глаза, подрисованы брови, нарумянены щеки. Неужели ему все можно?

            - Не стоит, - сказал квадратный Прупис, - ребята будут недовольны. Недели не прошло, как армянин погиб.

            - Объясни, что другой свободной койки у нас нет.

            - А они его прибьют.

            - Побьют - мне такой не нужен.

            Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же время понять это было немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?

            Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.

            - Мыться пойдешь? - спросил Прупис.

            - А можно?

            - Если ты не заразный.

            - Что вы, меня доктор смотрел!

            - Доктор? - Тут уж Прупис удивился. - Где он тебя нашел?

            - Дома, - сказал я.

            - Чудеса, да и только, - сказал Прупис. - Что за дом такой?

            - Я убежал, - сказал я. - А потом меня сюда привезли.

            - Ага, слышал, - согласился Прупис.

            Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился к душу. Я зашел туда следом.

            Мне хотелось верить в доброту и справедливость Пруписа. Человек должен надеяться. Я так часто за последние дни лишался надежды, что смертельно устал и готов был пойти на край света за любым человеком, который хотя бы сказал: "Я не буду тебя бить! "

            Душевая была разделена на кабинки без дверей - Прупис показал мне на крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал кусок мыла - я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся. Прупис дожидался меня. Когда я вышел, он сказал:

            - Ты долго.

            Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.

            - Я грязный был. После кондитерской фабрики.

            Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.

            - Потом расскажешь, - отмахнулся он.

            Он повел меня к одноэтажному зданию - чем-то жилье воинов было похоже на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не нары, а койки. И они были застелены серыми одеялами. У каждой койки была тумбочка, а стены в изголовье кое-где были разрисованы. Там были изображены воины или голые женщины - что выдавало вкусы моих сожителей.

            Я знал, что убегу отсюда - и как можно скорее. Мне хотелось увидеть Ирку, меня тревожил новый подвал - в нем пахло жестокостью. Я точно ощущал: дом и двор - все вокруг было пронизано злобой и насилием.

            Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Кое-кто из воинов уже вернулся в свою комнату - один что-то зашивал, сидя на кровати, несколько человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей...

            Прупис подвел меня к кровати у стены и сказал:

            - Здесь будешь спать.

            Потом поглядел на меня, пощупал мои штаны, сшитые из куска мешковины, и спросил:

            - Ты настоящую одежду раньше носил?

            Жилистый, худой смуглый человек, сидевший на соседней койке, сказал:

            - Он дикий, лесной. На что ему штаны в лесу?

            Сам засмеялся, и кто-то за столом поддержал его смех.

            Из-за стола поднялся грузный усатый человек со лбом, изуродованным бугристым шрамом, и сказал:

            - Мастер, мы не хотим, чтобы он спал на койке Армянина.

            - Господин Ахмет велел, - сказал Прупис, который был смущен словами усатого. - Я ему сказал - недели не прошло, а он приказал.

            - Пять дней, - сказал жилистый смуглый сосед. У него были раскосые черные глаза.

            - Мое дело подневольное, - сказал Прупис. - А вы как хотите.

            Потом он обернулся ко мне:

            - Завтра напомни, я тебе настоящие штаны дам.

            Он пошел прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа они переоделись - и что удивительно, оказалось, что у них не только есть штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и рубашки или куртки - здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров. Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я понимал, что чем меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше.

            Я прошел к койке, она была теперь моя. "Какой Армянин? - думал я. Куда он уехал? Или умер?"

            На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая сеном. Мне койка понравилась - у меня никогда в жизни не было своей койки. Я сел, чтобы попробовать, мягкая ли она.

            - Ты чего расселся? - раздался голос.

            Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной.

            - А ну, долой с койки!

            Я поднялся.

            - Простите, - сказал я, - но господин Прупис сказал, что я тут буду спать.

            - Ах, господин Прупис ему сказали! - с издевкой в голосе повторил усач. Шрам на его лбу стал багровым. Быстрым, резким движением он ударил меня кулаком в щеку, и я, не ожидая такого нападения, упал на койку.

            Никто не остановил усача, а все начали смеяться, словно увидели забавное зрелище.

            - За что? - выкрикнул я.

            - А вот за это! - Усач размахнулся, поднял ногу в башмаке и ударил меня по ноге носком башмака.

            Я взвыл от боли.

            - А ну, на пол! - зарычал усач, который уже распалил себя так, что мог меня убить.

            Я сполз с койки на пол и постарался забраться под нее, но черный башмак доставал меня, загонял глубже, в пыль в темноту - было больно и страшно. Но я же ни в чем не виноват! Когда наказывают любимца, всегда известно, почему! То ли ты разбил чашку, то ли украл пищу. Но здесь? За что?

            - Брось его, Добрыня, - сказал мой смуглый сосед, который сидел на соседней койке и не участвовал в моем избиении. - Он же не знал, что Армянин был твоим корешом. Он дикий.

            - Ладно, - сказал усач, - не буду на него времени тратить. - Только ты, мозгляк, учти! Если посмеешь лечь на койку Армянина, убью!

            - А что мне делать? - спросил я, выбираясь из-под койки, пыльный и покрытый паутиной. Вид у меня, конечно же, был жалкий. И воины, вставшие из-за стола и подошедшие поближе, чтобы полюбоваться избиением, засмеялись. А я готов был заплакать!

            - Будешь спать на полу, - усмехнулся усатый Добрыня.

            Я поднялся и только тут увидел, что я с Добрыней одного роста.

            Но он был страшный, а я - я никому не страшен.

            - А теперь, - сказал он, и ухмылка не исчезла с его наглой рожи, - ты поцелуешь мне руку. На!

            Он протянул ко мне кисть руки и, чтобы всем было смешнее, изогнул ее по-женски. Рука подползла к моему лицу, ногти были обломаны, под ними черная грязь.

            - Ну!

            И тогда я укусил его за тыльную сторону кисти. Я сделал это инстинктивно. Я сам испугался - понял, что теперь мне пощады не будет.

            И тут же раздался отчаянный вопль Добрыни:

            - Он мне руку прокусил! Он ядовитый, да? Ах ты, сволочь!

            Он накинулся на меня, как ураган, но теперь я уже понимал, что меня ничто не спасет - и под койкой от него не укрыться. И я стал отбиваться.

            Сначала я отбивался неразумно, бестолково, стараясь лишь избежать ударов, но боль и обида заставили меня отскочить и постепенно я стал соображать, что к чему. Более того, мне удалось уклониться от прямого зубодробительного удара Добрыни и, уклонившись, как следует врезать ему в подбородок, так что тот замычал и на секунду прекратил меня бить, потому что схватился за челюсть.

            А я уже озверел - я сам перешел в нападение.

            Конечно, я не имел такого опыта, и все мои драки были драками с иными любимцами, и нас обычно быстро растаскивали хозяева, но все же я в драках не совсем новичок и, кроме того, я был куда моложе и подвижнее Добрыни.

            Я боялся, что остальные воины накинутся на меня и задушат, но они окружили нас широким кольцом и наблюдали нашу драку, как драку двух петухов - с криками, сочувственными возгласами. У меня вскоре обнаружились свои болельщики, о чем я догадывался по крикам, следовавшим за каждым моим удачным ударом.

            Я пришел в себя и убедился, что успеваю отскочить или уклониться от удара, к чему Добрыня оказался совершенно неспособен. Несколько раз я таким образом наносил ему чувствительные удары, тогда как его молоты не достигали цели.

            У него был разбит нос и сочилась кровью губа. Я попал ему в глаз и не без злорадства подумал, что глаз у него затечет.

            Добрыня все более терял присутствие духа. Видно, он привык к слабым противникам либо счел меня не стоящим внимания и потому не собрался вовремя с силами, но теперь я его уже теснил и знал без сомнения, что через минуту он будет у моих ног.

            По гулу толпы зрителей, удивленному и, как мне казалось, угрожающему, я понимал, что мне надо спешить, прежде чем кто-нибудь кинется ему на помощь.

            Но тут события приняли непредвиденный для меня оборот: Добрыня отскочил от меня и почему-то побежал вдоль ряда кроватей. Ничего не понимая, я стоял, пытаясь перевести дух и вытирая кровь из рассеченной брови, которая заливала глаз.

            - Эй! - крикнул кто-то.

            И я увидел, что Добрыня несется ко мне, высоко закинув за голову небольшой боевой топорик. Его лицо было залито кровью, и я подозреваю, что в бешенстве он не соображал, куда он несется.

            От смерти меня отделяли секунды, и потому я сразу перепрыгнул через койку, а зрители раздались, пропуская меня.

            Добрыня перепрыгнуть через койку не сумел: зацепившись башмаком, он упал поперек нее и захрипел, дергая ногами, словно продолжал бежать.

            Именно в этот момент в спальню вошел Ахмет в сопровождении квадратного Пруписа.

            Они сразу увидели беспорядок, и Ахмет, умевший делать вид, что ничего особенного не произошло, даже если произошло землетрясение, спросил негромко:

            - Что здесь за бардак?

            Наступила тишина.

            - Он... на меня подло напал... - произнес Добрыня, стараясь подняться, но ноги его не держали.

            Топор выпал из его руки и громко ударился об пол.

            - А ты что скажешь? - этот вопрос относился не ко мне - со мной никто не собирался разговаривать. Вопрос был обращен к моему чернявому соседу.

            - Добрыня его учил, - сказал чернявый.

            - Я до этого подлеца... я до него... ему здесь не жить... - хрипел Добрыня.

            - Топором учил? - спросил Ахмет.

            Чернявый улыбнулся, оценив шутку хозяина.

            - Он бы на танке учил... Он сначала новенького измордовал, - сказал он, - а потом велел руку целовать.

            - А новенький руки не целует? - заинтересованно спросил Ахмет.

            - Не любит.

            Кто-то засмеялся.

            Я так устал, словно весь день таскал тяжести - вот-вот упаду.

            - А ты садись на койку, - сказал Прупис. - В ногах правды нет.

            Я с благодарностью сел на койку. Чернявый кинул мне тряпку. Я поймал ее - тряпка была влажная.

            - Вытрись, - сказал он.

            Добрыне помогли подняться, и тот, бормоча угрозы, ушел в другой конец помещения, где над его койкой висело несколько плакатов, изображавших обнаженных женщин в соблазнительных позах.

            Я вытер лицо.

            - Он подло не делал? - спросил Прупис у чернявого.

            - Нет, только укусил Добрыню за руку.

            - Ладно, сойдет.

            Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел к краю стола и, опершись пальцами о него, сказал со значением:

            - Я молчал - я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если кто его забьет - сам виноват.

            - Правильно, - крикнул кто-то. Весело, со смешком.

            - Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял.

            - Он из-за койки, - сказал чернявый. - Армянин на ней спал, его кореш.

            - Я знаю это лучше тебя, - сказал Ахмет. - Но я Добрыню не натравлял. Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а?

            Возгласы были скорее ободряющие, чем злые.

            - Тогда разрешите представить, Тимофей... Как тебя по фамилии?

            - Хозяевами были Яйблочко, - сказал я.

            - Дурак, - сказал Ахмет. - Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут.

            Но я уже тоже был не тот, как час назад.

            - Пускай попробуют, - сказал я.

            - Не зазнавайся. Ты еще и не подозреваешь, сколько есть способов научить человека уму-разуму.

            Господин Ахмет почесал в затылке.

            - Какую мы ему фамилию дадим? - спросил он.

            - Чапаев! - крикнул кто-то издали. - У нас Чапаева убили.

            - Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь...

            - Пускай будет Ланселот, - сказал чернявый. - Ланселота у нас давно убили.

            - Добро, - сказал Ахмет. - Так и запишем. Тимофей Ланселот. Славный рыцарь, защитник слабых, отважный парень! Фамилия ответственная. Оправдаешь?

            - Оправдаю, - сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте. И не мечтал, что у меня когда-нибудь будет фамилия. Мне говорила когда-то Яйблочко, что у некоторых, самых почетных людей, бывают фамилии, но, честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь у меня есть. И красивая.

            Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот... будто конфетку перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.

            - И на афише будет неплохо звучать, - сказал Ахмет. - Тимофей Ланселот.

            В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого заклеили пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.

            Когда кто-то из моих соседей - а их в комнате было более двадцати просыпался, чтобы выйти по нужде, я начинал всматриваться в темноту, воображая, что ко мне приближается убийца. В руке я сжимал подобранный перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись, скрипела дверь - пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил меня не убивать.

            Остальным до меня и дела не было.

            Утром нас поднял гонг. Все было схоже с утром на кондитерской фабрике, лишь совсем иной была скорость и энергичность движений, разговора, мытья, завтрака - здесь, в отличие от фабрики, собрались сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати, которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял вдруг, что так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним из которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или покорно ждать решений судьбы.

            - Проснулся? - спросил смуглый чернявый сосед, который был на моей стороне во время драки с Добрыней. - Как спалось?

            - Отлично, - сказал я.

            Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.

            - Ты из любимцев, да? - спросил он.

            Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.

            - Не хочешь, не говори - не все ли равно, под какой легендой помирать, а, Ланселот?

            - Меня зовут Тимофеем, - сказал я. - Тимом.

            - Странное имя. Никогда не слышал.

            - Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.

            - Крестьянские дети? - Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.

            - Значит, из инкубатора, - сказал сосед. - Значит, любимец. Или из идеальчика. Ну, признавайся?

            Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была тесной.

            Чернявый смотрел на меня с улыбкой.

            - А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил. И всю Россию.

            - Россию покорили спонсоры, - сказал я.

            - Зови меня Батыем, - сказал мой сосед. - А вообще-то я - Вова. Вова Батый, добро?

            - А почему у нас имена какие-то дикие?

            - Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.

            Значит, мы рыцари? А что это значит?

            Вова Батый провел меня в умывальню - очередей тут не было.

            В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые здоровались, но никто не потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не ожидал сопротивления от такого щенка, как я.

            Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет, за ним квадратный Прупис с нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы.

            После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за Пруписом во двор. Солнце поднялось невысоко, двор был в синей тени, там было прохладно.

            Рабы принесли оружие - кипы мечей и копий. Мы все по очереди подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья.

            Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю - я его уже выбрал себе в приятели. Неизвестно было, согласится ли он быть моим приятелем?

            Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч.

            - Что мы здесь делаем? - спросил я.

            - Ничего, отдыхаем, - сказал Батый.

            - Что мы должны будем делать?

            - Сегодня?

            - Сегодня и потом.

            - Сегодня будем тренироваться. А потом - драться.

            Он говорил со мной тихо, спокойно, но поглядывал на освещенную солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом.

            - Мальчики! - крикнул Прупис. - Подтягивайтесь ко мне поближе.

            Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь не было обычного для меня страха, ведь человек должен всегда бояться - дрессировщика, спонсора, сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь - нет. И в этом был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный. Если там, где царствует простой страх, ты боишься боли, то здесь ты ощущаешь смерть. Наверное так, подумал я, чувствуют себя гусеницы-ползуны, когда их привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают, что с ними сделают, но трепещут каждой ворсинкой.

            - Сегодня, - сказал Прупис, видя, что все его слушают, - мы отрабатываем индивидуальный бой. Для новичков и юниоров тренировка обязательна. Для ветеранов - по желанию.

            Добрыня засмеялся. Мне было страшно видеть наклейки на его лице. Такие, как он, не прощают обид.

            - Увольнения будут? - спросил он.

            - У тебя не будет, - сказал Прупис. - Посиди в казарме.

            - За что такая немилость, господин?

            - За то, что плохо учил новенького.

            Тут все обернулись ко мне.

            - Честно сказать, этот мерзавец меня застал врасплох, - Добрыня недобро улыбнулся. - Но я вам обещаю, господин, что я его с грязью по полу размажу. А вот когда - это большая тайна, хочу, чтобы он ждал. Хуже ждать порку, чем когда тебя порют.

            Эта сентенция развеселила воинов.

            - А я думаю, - сказал Батый, - что ты боишься прибавить себе пластырей.

            Добрыня обернулся ко мне и подмигнул:

            - Да я хоть сейчас!

            Я внутренне сжался, но понимал при том, что если я покажу испуг, мне никогда уже не жить спокойно. Пускай он меня бьет, пускай будет больно, но главное - не бояться. Даже странно, что я тогда так подумал - ведь я привык подчиняться хозяевам.

            - А я доволен, - сказал молчавший до того квадратный Прупис. Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить - я бы его выгнал или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет не зря за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом товарищи. Вам с ним рядом биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази - лучше жить нормально, чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел - хочешь случайно спиной на копье напороться?

            Добрыня продолжал улыбаться, и улыбка у него была нехорошая. Он ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у человека, который произносит про себя ругательства.

            - Вот и отлично, - сказал Прупис. - Начинаем!

            Ветераны - а их оказалось среди нас человек семь-восемь - медленно побрели прочь, а оставшиеся, в том числе и я, взяли тяжелые мечи и выстроились в две шеренги лицом друг к другу.

            Я не задавал вопросов. Я уже понял - чем меньше вопросов, тем дольше проживешь.

            Рукоять меча была удобной, видно кто-то не раз держал его в руках даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее.

            Против меня стоял плотный длинноволосый брюнет. Ноги он поставил широко, а меч направил концом к земле. Он был куда ниже меня, и ему не приходилось для этого нагибаться.

            Прупис подошел ко мне и встал рядом.

            - Гурген, - сказал он брюнету, - смотри, не задень новичка.

            - Пускай защищается, - сказал тот без улыбки.

            - Вспомни, каким ты в первый день был.

            - Ладно, шучу, - сказал Гурген.

            - Ты когда-нибудь меч в руках держал? - спросил Прупис.

            Глаза у него были желтые, кошачьи, наверное, они страшны, если этот человек тебе враг.

            - Только деревянный, - сказал я, неловко улыбнувшись, будто был виновен в том, что в век компьютеров и космических кораблей мне не пришлось держать меча. - Когда в питомнике был.

            - Научишься, - сказал Прупис. - Ты сначала повторяй движения Гургена.

            - Я в кино видел! - вспомнил я.

            - Первым делом забудь обо всем, что видел в кино, - сказал Прупис.

            Прупис прошел между двумя шеренгами, остановился в конце их и поднял громадную руку без двух пальцев, похожую на манипулятор промышленного робота.

            Гурген поднял меч. Я тоже поднял меч.

            Гурген взмахнул мечом и попытался ударить меня, я тут же отмахнулся мечом - лезвие моего меча с неприятным скрежетом ударилось о меч Гургена.

            - Ты что? - спросил Гурген. - Меч разбить хочешь?

            - Я защищался, - сказал я.

            - Эй, Ланселот! - закричал Прупис. - Погоди драться. Смотри, как другие делают! Гурген, подожди!

            И тут я понял, что мои соседи не дрались на мечах, а совершали ими некие законченные и округлые, почти танцевальные движения, лишь чуть дотрагиваясь мечами, все время меняясь ролями: то один делал выпад, и второй отражал его, то другой...

            Посмотрев на эти действия несколько минут и послушав, как Прупис распекает учеников, которые были недостаточно точны и аккуратны в движениях, я крикнул Прупису:

            - Можно я попробую?

            - Давай, только не спеши.

            Я понимал уже, в чем смысл этих движений. Главное - научиться останавливать свою руку в миллиметре от цели, а это труднее, чем рубануть по противнику.

            Я немного освоил эти движения, но вскоре понял, что с непривычки моя рука с мечом так устала, что я вот-вот выроню меч. Я опустил руку с мечом, и Гурген, не ожидавший этого, чуть было не располосовал мне грудь.

            - Ты что? - спросил он.

            - Устал.

            Прупис услышал мой ответ, и это взбеленило его.

            Не обращая внимания на мечи, он кинулся сквозь строй учеников, поднял руку с хлыстом.

            - Кто тебе разрешил останавливаться? - кричал он. - Я тебе покажу, как останавливаться без команды!

            Я в страхе отступил назад, и когда он, добежав до меня, хотел стегнуть меня хлыстом, я отбил удар мечом, нечаянно задел острием хлыст, и его конец, как разрубленная змея, упал в пыль.

            Все замерли от неожиданности и ждали, что он сделает со мной.

            Прупис долго молчал - наверное, целую минуту. И все молчали.

            Потом сказал:

            - Дурак! За такой хлыст троих, как ты, дают.

            - Простите, - сказал я. - Я не люблю, когда меня бьют.

            - Втрое дурак, - сказал Прупис, - я в жизни ни одного человека хлыстом не ударил. Замахнуться я могу, изматерить - тоже. Но человека, настоящего, никогда...

            - Я же не знал, - сказал я.

            Все повторялось как в заколдованном сне: ведь только вчера я сломал хлыст Хенрику, который был главнее меня. И вот - снова такое же преступление!

            Прупис нагнулся, поднял конец хлыста и стал приставлять его, словно надеялся, что тот прирастет. Он был искренне расстроен.

            - Я починю, - сказал я.

            Прупис посмотрел на меня, как будто что-то в моей интонации его удивило и заинтересовало. Он был ниже меня на голову, и ладонь левой беспалой руки была расщеплена так, что получалась клешня.

            - И как же ты намерен это сделать? - спросил он.

            - Если мне дадут кожу, я нарежу полосок, - сказал я, - я раньше умел плести из кожи.

            Я не лгал. И хоть любимцам строго запрещено что-нибудь изготовлять и таким образом уподоблять себя спонсорам, госпожа Яйблочко сама меня научила - она обожала плести. У нас дома было много плетеных вещей, особенно она любила таким образом утилизировать вышедшие из обихода предметы - сапоги господина Яйблочко, собственную сумку, старые шапки (теперь-то я знал, что они сшиты из шкур гусениц).

            - Ладно, разберемся, - сказал Прупис. - А ну, по местам! Работать, мальчики, работать.

            Мы разошлись по парам, и сначала я фехтовал с Гургеном, стараясь не задеть его меч, а потом нас переставили, и моим соперником стал Вова Батый. Батый, в отличие от Гургена, подсказывал мне некоторые приемы и не издевался над моей неловкостью и неумением. Гурген тоже не издевался, но молчал с каким-то немым осуждением.

            Я несколько раз уставал так, что опускал меч, но заметил, что и другие тоже устали. Часа через два Прупис велел всем разойтись и отдыхать. Мы уселись в тень стены, потому что стало припекать. И тут я впервые увидел, как люди открыто курят. Мне об этом рассказывали в комнате отдыха любимцев, и Вик даже уверял, что сам пробовал, но одно дело слышать, а другое увидеть, как у человека изо рта валит вонючий дым, а он совершенно спокойно продолжает разговаривать и не умирает, и никто не кричит от страха и возмущения, так как человек этот нарушил самый страшный экологический запрет.

            - Чего уставился? - спросил Батый, который сидел рядом со мной, вытянув ноги. - Сам-то не курил никогда?

            - Нет, - сказал я, и видно на моем лице отразилось такое отвращение, что Батый хмыкнул и сказал:

            - Ну и правильно - только здоровье свое губить.

            Как будто речь шла только о здоровье! Нарушался великий принцип: самое страшное преступление - это преступление перед природой. Оно ужаснее даже преступления против спонсора. Курение относится к страшным преступлениям. А Батый делал вид, что ему это неизвестно.

            Мне было трудно. Во мне накапливались сведения, наблюдения и события, немыслимые для моей старой жизни. И случилось это всего за три дня. Как будто я прожил всю жизнь, ни разу не увидев воды, а тут неожиданно мне пришлось нырнуть в воду и остаться под ее поверхностью навсегда.

            Я узнал, что некоторые люди ходят в одежде, и более того - я сам уже начал ее носить. Я видел грамотных людей и людей вооруженных, я видел, как люди работают на фабриках, курят и даже обманывают спонсоров... Мир с такой скоростью рушился вокруг, словно все, что было раньше, оказалось сном. А, может быть, и я сейчас проснусь на своей подстилке?

            - Я и сам не курю, - сказал Батый. - Мне нужно в форме быть.

            - Зачем? - спросил я.

            - Живым остаться подольше, - сказал Батый. - Может, стану мастером, как Прупис, или даже хозяином, как господин Ахмет, - я жить хочу, такое у меня настроение.

            Я тоже хотел жить и потому воспользовался моментом, чтобы порасспросить расположенного ко мне Батыя.

            - А зачем мы тренируемся? - спросил я.

            Батый лениво скосил на меня черный глаз и ответил вопросом:

            - А ты как думаешь?

            - Не знаю, ты сказал - рыцари, но не сказал, что они делают.

            - Ты в самом деле так думаешь?

            - А что бы ты на моем месте подумал?

            - Откуда ты такой взялся! - в сердцах воскликнул Батый.

            Гурген, сидевший неподалеку, обернулся к нам и улыбнулся. Перехватив мой взгляд, он отвел глаза и принялся не спеша перематывать изоляционную ленту на рукояти меча.

            - Откуда все, - сказал я. - Из питомника.

            - Ты меня не понимаешь, Тим, - сказал Батый. - Я тебя обидеть не хочу. Я тебя понять хочу. Ты хороший парень и Добрыню не испугался. Но какой-то ты странный. Некоторые ребята даже думают, что ты, может, и не человек?

            - А кто же?

            - Жабы много опытов делали над людьми - это точно известно. И говорят, они специальных людей вывели, чтобы они были послушные, чистые и без всяких недостатков.

            - А зачем? - спросил я. - Им что, нас мало?

            - А нас, отсталых, они тогда ликвидируют. Были и не стало.

            - Но зачем, зачем? - настаивал я, словно на самом деле был искусственным человеком и старался понять, зачем я нужен.

            - Чтобы им не беспокоиться, чтобы мы им не мешали, чтобы они, наконец, вздохнули спокойно!

            Мне было непонятно, жалеет он спонсоров или издевается.

            - Но ты же видел, из меня кровь текла, когда я с Добрыней дрался, сказал я.

            - Это, считай, тебя и спасло - а то бы мы тебя обязательно ночью развинтили, чтобы посмотреть, как ты тикаешь.

            Я не сразу ответил ему - то, о чем он говорил, мне было непонятно, но непонятность была многослойной и тревожной, словно луковица: ты снимаешь слой, а там другой, похожий, но другой.

            - Ты прости, - сказал я, решив, что лучше показаться глупым, чем рисковать жизнью. - Но мне не все понятно. Ведь спонсоры прилетели к нам, чтобы навести порядок. Раньше мы жили отвратительно: мы губили нашу природу, не осталось чистой воды и воздуха, люди воевали друг с другом, голодали, болели спидом и холерой. Мы были обречены на гибель, но тут, на наше счастье, к нам прилетели спонсоры, которые нас спасли.

            - От чего? - спросил Батый.

            - От гибели.

            - Я это уже слышал, - сказал Батый. - Знаешь, где? В колонии, куда угодил мальчишкой. Там у нас был такой Проводник, он нас учил про спонсоров. Только никто ему не верил - мы все уже успели пожить и знали этим жабам цену.

            - В колонии? Что это такое?

            - Это тюрьма, тебя держат там, пока ты подрастешь, а потом распределяют - кого на фабрику, кого на живодерню, а меня вот - на шахту.

            - Я всегда думал, что живодерня - это шутка. Это шутка?

            Батый рассмеялся, показывая неровные зубы.

            - Попадешь - узнаешь, какая шутка.

            - Ты рассказывай, - попросил я. - Про колонию.

            - Про колонию я забыл, - сказал Батый. - Про колонию нечего рассказывать.

            - Расскажи про господ спонсоров. Ведь правда, что они наши братья по разуму?

            - Ты и это выучил?

            - Нет, ты скажи! Мне это очень важно знать!

            - Это только пустая фраза! Братья по классу, братья по духу, братья по разуму. Я думаю, им у себя тесно, вот они к нам и забрались.

            - Скажи, зачем они прилетели?

            - Для искусственного человека ты слишком настырный, - сказал Батый и поднялся.

            На площадку вышел Прупис и сказал:

            - На позицию! Сейчас будем отрабатывать выпад с последующим колющим ударом в печень. Встали! Ланселот, ты что отстаешь? Я этого не люблю.

            Вечером Прупис пришел к нам в комнату, сел на край кровати, на которой я лежал, вымотанный тренировкой так, что мог шевелить только языком, да и то с трудом.

            Он протянул мне несколько разной формы кусков кожи.

            - Такие подойдут? - спросил он.

            Я сразу понял, что это значит, и стал рассматривать куски. Два вернул ему обратно, а про остальные сказал:

            - Подойдут. Мне еще будет нужен острый нож.

            - Сам наточишь, - сказал Прупис и добавил, обращаясь к лежавшему на соседней койке Батыю: - Покажешь ему, где взять нож.

            Громко топая и разговаривая, в комнату вошли человек пять ветеранов, которые куда-то ходили, пока мы тренировались.

            - Не так громко, - сказал Прупис. - И не надо песен.

            Ветераны покорно замолкли и стали громко шептаться. Один из них упал, остальные шикали друг на друга.

            - Напились, как скоты, - сказал Прупис. - Но я их не осуждаю - такая уж у нас сволочная жизнь. Никогда не знаешь, сколько тебе осталось.

            Батый закрыл глаза и сделал вид, что спит. Но я чувствовал, что он не спит, ему интересно, о чем мы будем разговаривать. А я тоже понимал, что мы будем разговаривать, иначе бы Прупис не присаживался на кровать - дал бы мне кожу, и дело с концом.

            - Мне Лысый намекнул, - сказал Прупис негромко, - что ты - любимец.

            От этого слова Батый открыл глаза.

            - Что в этом страшного? - спросил я. - То меня обвиняют, что я искусственный, и грозятся разобрать на винтики, то вы говорите, что я любимец. Я ничего не понимаю.

            - Я тебе задал простой вопрос, и мне нужен на него простой ответ. Ты любимец?

            - Да, - сказал я не без колебаний. - А чего в этом плохого? Разве я виноват?

            - Никто не виноват в том, что с нами делают жабы, - сказал тихо Прупис. - Но все-таки лучше, когда люди не знают, что ты любимец. Любимцев мало кто видел, про любимцев думают, что все они - жабьи собаки. Им нельзя верить, они... ну, как животные. Не люди, а животные, только домашние. Собак жабы потравили, и вместо них любимцы.

            - Это все вранье! - сказал я громче, чем надо было - кто-то еще обернулся в нашу сторону. - Любимцы тоже разные бывают.

            - А кто знает? - сказал Прупис. - Мы все живем по своим углам и не знаем. Теперь я гляжу на тебя и вижу, что ты - как человек. А почему ты сбежал?

            - Надоело, - соврал я. - Надоело быть любимцем. Хочу, чтобы меня не любили.

            - Шутишь, - сказал Прупис. - Ну шути, шути. Ты мне нравишься, но все же будь осторожен.

            Он поднялся и ушел. Вова Батый повернулся ко мне и сказал:

            - А мне говорили, что любимцев выводят в специальных лабораториях и мозги у них вынимают.

            - Я сейчас у тебя мозги выну, - мрачно сказал я. Мне спорить не хотелось.

            - Я думал, что любимцы хорошо живут, - продолжал Батый, не обратив внимания на мое предупреждение, - что у них жрать - от пуза! И чистые они.

            - Жрать от пуза, - сказал я. - Сколько хозяйка даст, столько и съешь.

            - И дом, и чисто, - сказал Батый, с непонятной мне завистью.

            - А ты что, хотел бы?

            - Кто не захочет? - спросил Батый. - Каждый человек хочет жрать и спать.

            - А я бы ни за что туда не вернулся.

            - Почему?

            - Потому что жратва - не главное. Тебя любят - ты сытый, тебя разлюбили - то побьют плеткой, а то и отправят на живодерню.

            - И ты с ними в одном доме жил? - спросил Батый, глядя в потолок.

            - Конечно. В одной комнате.

            - А правда, что у них когти ядовитые?

            - Ну и глупый ты, Батый! Хозяйка же меня гладила! И мы с ней гуляли.

            - А на каком вы языке разговаривали? - спросил Батый, и я понял: он не поверил ни единому моему слову. Видно то, что было для меня обыкновенно, в его небогатое воображение просто не вписывалось.

            - На нашем, на русском.

            - И она тебя не придавила? - спросил Батый наконец.

            - Ну зачем же меня давить, если она меня любила?

            - Лю-би-ла! - Он повторил иначе: - Лю-би-ла... Нет, я рехнусь от него! Лучший друг жабы!

            Я отошел к столу и стал резать кожу на тонкие полоски. Я работал допоздна. Некоторые подходили ко мне, смотрели, но не мешали. Я думал, что Батый никогда не видел спонсоров вблизи - это странно, но, наверное, возможно - не могут же господа спонсоры находиться везде и наблюдать за всеми людьми. И для человека, близко не видавшего спонсора, он кажется холодным чудовищем. Какое горькое заблуждение!

            Прошло два дня в непрестанных тренировках, я уставал, как будто из меня к концу дня выпускали воздух. Но кое-чему я научился. Это легко объяснить: ведь я был выше ростом многих из воинов нашей школы и быстрее других двигался и думал. Меня хорошо кормили в детстве.

            Господин ахмет два раза при всех меня похвалил. А Прупис хоть и не хвалил, сказал мне спасибо, когда я отдал ему аккуратно и крепко сплетенный хлыст. Ко мне стали обращаться другие воины, я не отказывал - я люблю мастерить: шить, вырезать, плести...

            Если бы не постоянная усталость, я был бы счастлив. Мне жилось не хуже, чем у Яйблочков. Нас хорошо кормили, и я спал на настоящей мягкой койке. Правда, я побаивался Добрыню, который помнил о нашей встрече и не давал забыть о грядущей мести.

            Я больше не пытался выяснить, к чему нас так тщательно готовят. Потерплю - узнаю.

            Я выбрал себе хозяином Пруписа. Я же был вчерашним любимцем. А любимец с детства приучен жить при хозяине. Может, другие обитатели нашей школы и не нуждались в хозяине, а мне было тяжко без существа, которому я мог бы подчиняться. Понимая это, я думал тогда, что являюсь исключением среди людей, но потом-то я догадался, что подчинение - обязательное свойство человеческой натуры. Все люди ищут себе спонсора, и если нет настоящего, то находят ему заменитель. Я тогда еще не бывал в других странах и на других континентах, но что касается России, то она, оказалось, всегда была послушной - то начальнику, то революционеру, который этого начальника убил, то следующему начальнику.

            Мое терпение было вознаграждено довольно скоро. Дней через пять, когда мы отдыхали после отвратительного упражнения - долгого бега вокруг нашей школы с мешком песка за плечами, - мрачный Гурген сказал:

            - Кому это нужно? Судьба и без этого разберется.

            - Ей помогать надо, - сказал Батый.

            Мы смотрели, как Добрыня направлял оселком свой меч.

            - Как девушку гладит, - сказал Гурген.

            - Сколько раз он ему жизнь спасал, - заметил Батый.

            Я навострил уши.

            - Все это показуха, - сказал Гурген. - Ты же знаешь, откуда кровь берется.

            - Молчи, - сказал Батый. - Ты здесь только третий месяц, а я уже скоро год. Если все будет нормально, через два месяца перейду в ветераны. А сколько со мной начинали и гикнулись?

            - Ничего, завтра встреча товарищеская, - сказал Гурген.

            Собеседники замолчали, и тогда я понял, что могу кое-что узнать.

            - А что такое товарищеская встреча? - спросил я у Гургена.

            - Когда договариваемся, - ответил за него Батый. - Встречи бывают товарищеские, от которых ничего не зависит. На них придумывают всякие трюки - как в цирке. Там по-настоящему обычно не убивают. У нас завтра товарищеская встреча с "Черными Тиграми". Попросись, Прупис тебя возьмет тебе же надо присматриваться.

            Раз уж разговор начался и никто на меня не кричит, можно было спрашивать и дальше:

            - А когда нетоварищеская?

            - Когда календарная? Или на кубок? Тогда судьи строго смотрят - там труднее. Там погибают. Только кто? Зеленые салаги, вроде тебя. Ветераны решат, кому помереть - обязательно помрешь.

            - Как помрешь?

            - Ланселот не совсем понимает, зачем он здесь живет, - сказал Гурген. - Он думает, что мы - спортивная команда. А мы гладиаторы.

            - Гладиаторы? А Батый говорил - рыцари!

            Я вспомнил старый фильм, который показывали по телеку, и спонсоры разрешили мне смотреть его, потому что было не очень поздно. Дело происходило в древней империи, которую, кажется, называли Римской. Там на стадионе сражались люди. Один из них был тяжело вооружен и снабжен сетью, которую он все норовил накинуть на голого юношу с коротким мечом. Тот крутился, прыгал вокруг и в конце концов победил неповоротливого тяжелого воина - госпожа Яйблочко расстроилась, что мне показали такое жестокое зрелище, а сам Яйблочко стал смеяться и говорил, что это такое же ископаемое, как животное мамонт. Помню, он сказал, что такие кровавые зрелища ушли в позорное прошлое.

            - Это же запрещено! - сказал я. - Это же ушло в позорное прошлое, как мамонт и Римская империя.

            Когда мои соседи отсмеялись, Батый спросил:

            - Кто же это тебе рассказал? Может, ты в школе учился?

            - Спонсор, - сказал я.

            - Именно его и надо было слушаться, - сказал Батый, и в голосе его прозвучала ирония. - Они в этом понимают.

            - А я ничего не понимаю! - взмолился я. - Честное слово - я как в лесу! Если есть гладиаторы, значит, кто-то должен на них смотреть и даже получать удовольствие от такого дикого зрелища. Но ведь не в подвале вы устраиваете так называемые "товарищеские встречи"?

            - Нет, - Гурген редко улыбался, но за гот день он выполнил три годовых нормы по смеху. - Мы это делаем на больших стадионах. В Москве, в Люберцах, в Серпухове... где мы еще были, Вова?

            - Везде были, где стоит жабий гарнизон, - сказал Батый.

            - И они вас не арестовали? Не разогнали? Как вам удается от них скрываться?

            - Поймешь ты наконец или нет, ископаемый ты человек, что твои любимые спонсоры жить не могут без наших зрелищ, потому что получают на них разрядку.

            - Что?

            - А то, что им очень трудно, очень нервно править нашей планетой. Они ужасно устают, и им надо развлекаться. И чтобы каждый из них поодиночке не носился по улицам и не рвал на части прохожих, для них придумали милый интеллигентный отдых.

            - Это аморально! - сказал я. - И вернее всего вы клевещете на спонсоров.

            - Никому не нужны твои любимые жабы! - Батый рассердился на меня. Если они уберутся обратно, мы будем только счастливы...

            Я даже отвернулся, чтобы не слушать, но продолжал слушать.

            Возмущаясь, я уже понимал, что не прав. Их слова укладывались в узор окружающего мира. И как ни трудно признаться себе в чем-то отвратительном, нарушающем принципы, в которых ты взращен, иногда приходится смириться даже с самым худшим!

            И я покорно слушал моих новых товарищей.

            Разумеется, я оставлял за собой право на сомнение - я же не какой-нибудь бродяга или свалочник - я из хорошего дома! Батый, рассказывая мне, все время повторял: "Можешь проверить", я и рассчитывал проверить. Но это не мешало мне выслушать неправдоподобную версию нашего существования.

            Если верить Батыю и поддакивавшему ему Гургену, в России существует, по крайней мере, два десятка гладиаторских школ, подобных нашей. Причем наша далеко не самая большая и богатая.

            Возникли эти школы по той простой причине, что большинство спонсоров, обосновавшихся на Земле, были военнослужащими. Их трудно назвать солдатами, потому что они не пользовались оружием и никого никогда не убивали, но они дежурили на ракетных базах и сидели у экранов сетей всеобщего наблюдения - поддерживали порядок.

            Спонсоры склонны к жестоким, даже кровавым зрелищам. Мои собеседники не знали, как и кому пришла в голову мысль удовлетворить страсть тоскующих в дальнем гарнизоне спонсоров человеческими боями...

            - Я-то думаю, - сказал Батый, - это кто-то из людей придумал. Я так думаю, что все человеческие подлости за спонсоров придумывают люди.

            - Зачем? - спросил я. - Кому это нужно?

            - А тем нужно, кому выгодно, - туманно ответил Батый, а Гурген согласно кивнул головой, как человек, слушающий уже знакомый урок.

            Есть спрос - появится и предложение. Спонсоры разрешили готовить специальных бойцов, бои гладиаторов превратились в регулярные соревнования, ибо нет более организованных и склонных к порядку существ, чем спонсоры.

            Создался слой населения, так или иначе связанный с гладиаторами. Это были оружейники и изготовители различных приспособлений для бойцов, кожевенники и портные, массажисты и тренеры...

            Принадлежность к миру гладиаторов давала массу преимуществ, к примеру, наиболее сильным бойцам позволено было размножаться, чтобы выводить породы бойцовых гладиаторов. Они могли быть уверены, что при очередной кампании ликвидации они останутся живы.

            Тут мне пришлось прервать Батыя и попросить пояснений.

            - Ну как тебе сказать... - Батый не сразу нашел нужные слова. - На Земле живет сто миллионов человек. Может больше, может немного меньше. А когда-то было в десять или в сто раз больше. Тогда пришли "добрые" спонсоры и начали лишних людей понемножку ликвидировать...

            И тут наш отдых кончился, из тени вышел Прупис, который, допивая из кувшина пиво, крикнул:

            - Мальчики, на тренировку!

            На следующий день наши ехали на товарищеские соревнования, и Прупис спросил меня:

            - Поедешь с нами?

            Как будто у меня был выбор.

            Я был рад, наконец, увидеть, чем мы занимаемся.

            Я ехал со всеми в общем автобусе. Сзади были сложены мечи, копья, доспехи - настоящие рыцарские доспехи. Я выдел, как ветераны на тренировках сражались в этих доспехах - они показались мне неуклюжими.

            Я сидел на приставной скамеечке, напротив меня Фельдшер и раб, который должен был помогать нашим спортсменам одеваться. Трясло ужасно, потому что дорога давным-давно не ремонтировалась, да и автобус дышал на ладан.

            - Новый автобус достать - надо выиграть кубок России! - сказал Фельдшер, когда нас подбросило к самому потолку. Он был пожилым добрым человеком, он щурился, потому что был близоруким.

            Гладиаторы сидели спереди в креслах со спинками и всю дорогу дремали или обсуждали житейские проблемы.

            За последние дни мне удалось узнать многое об их жизни и внезапной смерти, я даже побывал в дальнем конце нашего хозяйства, в госпитале, который в те дни, к счастью, пустовал, но в любой момент мог пополниться. Там стояло шесть коек, застеленных белыми простынями, а еще была комната, в которой стоял стол, обитый оцинкованным железом - я догадался, что на нем делают операции.

            В то же время узнанное мною заставило меня с удвоенной энергией заниматься фехтованием и метанием камней из пращи - я понял, что лишь собственная сила и ловкость могут защитить меня. Ветераны в школах гладиаторов заботятся друг о друге, их берегут и в опасные моменты стараются ими не жертвовать. Но порой смерть не щадит и их. В большинстве случаев погибают новички.

            Наслушавшись неуважительных, а то и непристойных рассказов о спонсорах, я решил, что мои дорогие господа Яйблочки не подозревали о том, что творится в некоторых дальних гарнизонах. Ведь в моем присутствии они неоднократно подчеркивали свой гуманизм, и мне не хотелось заподозрить их в лицемерии.

            Может быть, я и дальше предавался бы горьким размышлениям, но зрелище за окном - совершенно невероятное - заставило меня на время забыть о спонсорах.

            Мы приближались к городу Москве!

            Город возникал постепенно, по мере того, как мы в него углублялись. Некогда он был метрополией, то есть центром всех пороков и безобразий Российской державы. Именно отсюда исходили страшные приказы об отравлении рек и вырубке лесов. Именно в этом городе находились страшные монополии, названия некоторых из них я помнил с детства: "Гипроводхоз", "Главохота", "Главирригация", "Кремль"... Москва - это скопище сил, целью которых было уничтожение разумной жизни на Земле. Именно в Москве и в бункерах, окружавших город, скрывались и сражались до последнего отчаянные враги человечества. Это были трагические дни для всей планеты - спонсоры должны были принять суровое решение: поднять руку на разумных существ, которые оказались вовсе неразумными и стали врагами собственной планеты.

            С тяжелым чувством, скрепя сердце, спонсоры приняли тогда решение, продиктованное заботой о людях: они начали уничтожать этих врагов, как диких крыс, беспощадно и окончательно, как свойственно существам с большим и щедрым сердцем. Спонсоры понимали, что человечеству не открыть дороги к счастью до тех пор, пока на пути к нему существует такое препятствие.

            Сколько раз в детстве, свернувшись калачиком на круглых коленях госпожи Яйблочко, я слушал удивительные истории о героях-спонсорах, выходивших один на один против сотен коварных врагов, о том, как жертвовали собой лучшие из них, для того чтобы обеспечить людям в будущем достойное существование. Почему-то на мое детское воображение особенно подействовала картинка из старой видеокнижки - зеленый, закованный в сверкающую боевую форму спонсор, из последних сил, припав на колено, отбивается лазерным штыком от орды человечков. Они - все как один оскаленные, злобные и длинноносые. Я даже помнил имя этого спонсора Выйчуко. Он пал смертью героя, освобождая Москву от ее жителей. И то, что жители Москвы, эти злобные силы, которые мешали светлому будущему, были, как и я, людьми, меня вовсе не смущало. И мне казался прекрасным умирающий за правое дело спонсор Выйчуко и были гадки черноглазенькие, носатенькие, когтистые человечки.

            Я помнил, что, когда спонсорам, несмотря на всю их отвагу не удалось полностью ликвидировать население Москвы, им пришлось употребить в дело сонный газ - благородное и гуманное средство, умерщвляющее безболезненно и мгновенно. И даже, говорят, после этого, пользуясь таинственной поддержкой зарубежных сил и международных организаций, в подвалах Москвы остались недобитки. И с тех пор для того, чтобы не заражать окружающую местность, Москва стала как бы заповедником, куда не ходят люди, над которым не пролетают птицы и насекомые - удручающая тишина царит над этим памятником человеческому варварству...

            Я это помнил и потому, что, когда сидевший напротив меня раб сказал обыкновенно: "Мытищи проехали, скоро Москва", - у меня внутри все напряглось. Зачем мы едем через Москву? Как мы осмелились? У нас ведь даже нет антирадиационных костюмов.

            - Нельзя! - воскликнул я.

            Все в автобусе обернулись в мою сторону.

            - В Москву нельзя! Там радиация. Туда запрещено! Даже одинокая птица не пролетит над центром Москвы!

            Кто-то засмеялся. В школе гладиаторов уже привыкали к моим чудачествам.

            - Помолчи! - крикнул Прупис. - Тебя высадить, что ли?

            - Как одинокую курицу! - откликнулся Добрыня.

            - Ты меньше бы слушал жабьи бредни, - сказал Батый, который сидел на одном из последних мест, рядом с Гургеном.

            Я заставил себя смотреть в окно. Еще один бастион, выстроенный воспитанием и жизнью у спонсоров, рушился. Я достаточно умен, чтобы понимать, что гладиаторы не поехали бы так спокойно через радиоактивный город. Значит, лгали Яйблочки. Наверно, они лгали невинно, сами будучи введены в заблуждение плохими спонсорами.

            Из леса и зарослей кустарника, что поднимался по обе стороны разбитой дороги, все чаще высовывались дома, некоторые совсем разрушенные - просто громадные груды кирпича или бетонных плит. Другие стояли, поднимаясь на несколько этажей. Меня поразил мост, под которым не было реки, а протекали какие-то полузаросшие дороги, затем справа показалась поднимающаяся над лесом странная металлическая, проржавевшая, но тем не менее величавая скульптура, которая изображала мужчину и женщину в странных нарядах, которые одновременно сделали большой шаг вперед и вскинули над головами некие предметы. Предмет в руке мужчины напоминал большой молоток, но что держала женщина, я не догадался. Далее дорога провела нас мимо обрушившейся арки, за которой в глубине виднелись какие-то крупные здания.

            Я крутил головой, стараясь увидеть как можно больше. Удивительно, что я прожил до двадцати лет в довольстве и неге, полагая, что весь мир ограничивается нашим городком, универмагом, стоянкой, комнатой отдыха для любимцев, несколькими залитыми бетоном улицами и серыми куполами наблюдательной базы спонсоров на горизонте.

            Уже несколько дней внутри меня все кипело, голова раскалывалась от постоянного удивления. Но главное заключалось даже не в количестве и многообразии вопросов, а в том, что почти каждый шаг ставил под сомнение мою безграничную веру в спонсоров, преклонение перед ними - черту, свойственную всем без исключения домашним любимцам.

            Улицы Москвы были почти пусты, сквозь трещины асфальта росли трава и кусты, порой глубокая колея огибала дерево, выросшее на мостовой, порой и асфальта не было - впереди оказывалась яма, и ее приходилось преодолевать по непрочному деревянному мосту. Но мосты существовали - значит, кто-то по городу ездил.

            Но как пешеходы, так и машины встречались очень редко. Сначала у арки я увидел собранную из частей старых машин колымагу, в которой сидел курчавый голый человек и громко пел. Колымага была нагружена досками и бревнами. Потом, уже в той части города, где лес был реже, а дома выше, я увидел патрульную машину спонсоров. Это зрелище мне было знакомо - точно такие зеркальные машины обязательно ездили вечером и ночью и по нашему городку. Помню в детстве они меня поражали тем, что снаружи были отшлифованы до зеркального блеска. Когда такая машина едет по городу, в своих округлых боках она отражает все: и небо, и окружающие деревья, и дома. Но все в ней кажется искаженным, кривым; только поэтому и можно рассмотреть машину и угадать ее форму. Когда-то на мой детский вопрос, зачем они так делают, госпожа Яйблочко ответила, что, когда злые люди хотят стрелить в такую машину, они обязательно промахнутся.

            Навстречу нам, чуть приподнимаясь над ямами в асфальте и оттого не шатаясь и не трясясь, медленно и даже торжественно пролетел патрульный мобиль спонсоров. Боковые окна были опущены, как они всегда делают в местах, где не ожидают опасности, и за ними были видны равнодушные, но не страшные на расстоянии морды спонсоров. Спонсор увидел наш древний автобус, но ничем не показал, что удивлен или заинтересован нашим появлением, - как будто один кот встретил на улице другого - и разошлись.

            И тут же в моем мозгу вспыхнуло очередное запрещение: людям, ради их блага, запрещается пользоваться любыми скоростными средствами транспорта, потому что они могут попасть в аварию и пострадать, а также представить опасность для других транспортных средств...

            - А они разрешают? - спросил я.

            - А почему не разрешать? - удивился раб.

            - Но мы едем!

            - Пешком мы бы до стадиона долго не дошли.

            Автобус наш свернул направо, и мы оказались на площади, очищенной от кустов и деревьев, кое-где даже асфальт был подновлен - в ямы засыпана земля.

            За этой площадкой располагалось здание, которое было более всего похоже на Римский Колизей - так назывался древний театр в Италии, где когда-то были представления и бои гладиаторов. Он был построен так крепко, что не разрушился за две тысячи лет, прошедшие между Римской империей и счастливым прилетом спонсоров.

            Огромное здание, к которому подъехал наш автобус, было в плачевном состоянии: крыша его давно обрушилась, так же, как и верхняя часть стен, но и в таком виде оно являло собой внушительное зрелище.

            Перед ним площадь неожиданно для глаз была оживлена. По ней передвигались как тележки со спонсорами, пешие спонсоры, так и люди, которые жались к краям площади, но тем не менее вели себя спокойно, словно имели право здесь находиться.

            Спонсоры были в мирной одежде - они отдыхали. Может быть, неопытному взгляду все спонсоры кажутся одинаковыми, и одежды их представляются схожими - ничего подобного! Спонсоры придают громадное значение тому, как одеваться, как подкрашивать морду и как двигать конечностями - это сложный и понятный лишь для своих язык, куда более выразительный и откровенный, чем слова, которые спонсоры произносят вслух. Как я уже понял, практически никто из людей в этом внутреннем потайном языке не разбирался - даже далеко не все любимцы его понимали. Но те из любимцев, кто хотел извлечь пользу из знаний хозяев, отлично чувствовали все мелкие детали поведения и настроения своего спонсора.

            Глядя на спонсоров на площади, я видел, что они были несколько взбудоражены, но без озлобления, потому что готовились к лицезрению интересного зрелища.

            Люди, которых я увидел, были в большинстве своем одеты в различные, порой даже вызывающе яркие одежды, и, что удивительно, спонсоры на это не реагировали. Встречались среди людей и обнаженные, но это были рабы низкого уровня - носильщики паланкинов, водители повозок, уборщики, подметальщики и продавцы воды. Зато я увидел нескольких персонажей, схожих вызывающей клоунской одеждой с моим господином Ахметом.

            Как много я еще не знал и не понимал! "Сколь много мне предстоит узнать! - думал я, - и как осторожно я должен двигаться по этому пути, чтобы меня не наказали".

            При виде спонсоров мне захотелось спрятаться в автобусе, но проницательный Прупис, заметив мои колебания, сказал:

            - Если ты боишься, что тебя узнают, забудь об этом! Жабы вообще людей если и различают, то только по цвету одежды. Потому наши власти так разряжаются. А ты - любимец, раб, животное. Как только ты оделся, сразу перестал для них существовать. Понял?

            - Понял, - неуверенно сказал я.

            Прупис улыбнулся и хлопнул меня по спине - от этого хлопка я вылетел на мостовую. Отдышавшись, я стал принимать у раба оружие и доспехи, мы носили их в комнату под стадионом, которая была выделена для нашей школы.

            Затем туда прошли наши ветераны, за ними - тесной толпой первогодки. Батый подмигнул мне, Гурген только скользнул черным взглядом.

            - Время есть, - сказал Прупис. - Одевайтесь не спеша. Сейчас придет господин Ахмет и изложит диспозицию.

            От волнения я пожелал отлить и спросил раба, знает ли он, где здесь сортир. Тот объяснил, что надо пройти по коридору до поворота налево, а там спуститься в полуподвал.

            В сортире было нечисто и плохо пахло.

            Когда я выходил из сортира, то, подходя к углу, услышал голоса и остановился. Не потому, что хотел подслушать, а наоборот - не желал попадаться на глаза неизвестно кому.

            - Почему я должен отдавать тебе десять процентов? - спросил голос пониже, басовитее. - И не мечтай! Кто победит?

            - Слушай, Жан, - ответил высокий, знакомый мне голос, - мои люди, если бы захотели, сделали из твоих котлету. Но уговор есть уговор: тебе надо набирать очки, а у меня и без того репутация высокая. Так что забудь о раскладе - пополам! А то я прикажу заняться тобой всерьез.

            - Испугал! Видели мы одного такого пугальщика, - обиделся обладатель баса. - Я иду тебе навстречу только из уважения к нашей старой дружбе.

            - Вот и уважай, - ответил голос Ахмета.

            Продолжая говорить, они пошли прочь, и я осторожно выглянул из-за угла, а потом добежал до нашей комнаты.

            Значит, они сговаривались о цене? О цене чего?

            Ответ на этот вопрос я получил довольно быстро.

            Когда я вошел в комнату, господин Ахмет в своем клоунском наряде стоял посреди комнаты, окруженный ветеранами в доспехах и несколькими юниорами в звериных шкурах с обтянутыми толстой кожей овальными щитами в руках.

            Среди юниоров я увидел и Батыя с Гургеном. Батый поднял руку, приветствуя, господин Ахмет заметил этот жест и крикнул:

            - Тим, не отвлекай людей, голову оторву!

            Я отступил назад.

            - Значит так, - продолжал ахмет речь, прерванную моим появлением, среди ветеранов будет двое раненых и один убитый. Муромец, ты встретишь сегодня почетную смерть.

            Вперед после некоторой паузы шагнул Илья Муромец. Я его знал только в лицо.

            - Слушаюсь, господин, - мрачно произнес он.

            У меня кровь застыла в жилах.

            - Тебе, Добрыня... - Ахмет был деловит и краток, - придется пролить кровь.

            - Меня в прошлый раз уже ранили, - сказал Добрыня, на котором остановился взгляд Ахмета, - еще не зажило толком.

            Все почему-то засмеялись.

            - Ничего, потерпишь, - сказал Ахмет. - И еще ранят Соловья.

            Рыцарь по прозвищу Соловей молча склонил голову. Все трое выглядели удрученными, и мне понятна была их грусть. С особенным вниманием я наблюдал за Муромцем. Мне хотелось увидеть на его лице отблеск приближающейся смерти, но увидеть это было трудно, потому что рыцарь неожиданно резко, со звоном опустил забрало.

            Но откуда мог знать об этом господин Ахмет? Это умение заглянуть в будущее или сговор с противником?

            В низком помещении, стены которого, видно, уж сто лет никто не удосужился покрасить, стояла гнетущая тишина. Было лишь слышно тяжелое дыхание двух десятков человек, которые, как я теперь понимал, готовились выйти на смертный бой. Я знал, мне еще Батый говорил, что в гладиаторском деле есть немало хитростей и сговоров. Но где граница между театром и трагедией жизни? Мир, в котором я оказался, был жесток, и те, кто в нем прожили много лет, этого не замечали. Мне же, в сущности гостю, жестокость и несуразность мира были очевидны.

            Над нашей головой где-то в утробе громадного здания ударил гонг.

            - Ну, ребята, собирайтесь, - сказал Ахмет. - Желаю счастья.

            Мы с рабом, имени которого я так и не узнал, взяли по ведру с водой, а Фельдшер - стопку тряпок и длинный рулон ситца, чтобы бойцам можно было умыться, напиться и, если надо, перевязать раны.

            Затем раб, уже знавший дорогу, провел меня длинным коридором к выходу на арену.

            Арена была велика, не менее ста шагов в ширину и вдвое больше в длину, засеяна травой. Но трава во многих местах была вытоптана.

            Разумеется, мое внимание привлекло не столько поле, сколько трибуны стадиона. Они поднимались амфитеатром, окружая его. Правда, одна из трибун обвалилась, и на ней никто не сидел, зато та, под которой мы вышли к полю, и противоположная были заполнены народом.

            Зрелище, представшее моим глазам, было настолько непривычным и необыкновенным, что я запомнил его в деталях.

            Первый ряд трибун был заполнен людьми в одинаковых темно-синих одеждах. На головах у них были странного рода шапки с медным позолоченным украшением спереди, в руках - резиновые дубинки. Это были милиционеры особого назначения в парадной форме - так мне объяснил Фельдшер. За ними ряда два или три занимали люди, одетые ярко и вызывающе, подобно господину Ахмету. Затем, за широким проходом, по которому прогуливались милиционеры с дубинками, начинались ложи. Ложи были рассчитаны на существ, во много раз превышающих людей. В этих ложах, одинаковые для человеческого глаза, зеленые, в зеленых же обтягивающих костюмах, в окулярах, предохраняющих глаза от яркого для спонсоров дневного света, сидели наши покровители хозяева Земли.

            Должен признаться, что первым моим желанием было убежать в глубь стадиона, спрятаться, затаиться - мне казалось, что своим острым взглядом, преодолев зеленое поле, кто-либо из спонсоров увидит меня, узнает и прикажет меня поймать и передать хозяевам для примерного наказания.

            В то же время мой разум пытался бороться со страхом. Я понимал, что вряд ли кто-нибудь на этом стадионе увидит и узнает меня среди рабов и помощников гладиаторов, одетых как я, кое-как постриженных и не бритых.

            Спонсоры сидели в два ряда - два ряда лож, два ряда зеленых чудовищ. Раньше я не задумывался о том, чудовища спонсоры или красавцы.

            Сейчас я увидел их другими глазами. Они и на самом деле более всего были похожи на зеленых жаб ростом с бегемота. Рты у них узкие и большие: как откроет, может положить арбуз как вишенку - я сам видел. А глаза маленькие, спрятанные в мягкой складчатой ткани век. Почти все спонсоры были в темных очках - ничтожных на лице, но придающих ему еще большую неподвижность.

            Выше лож никто уже не сидел - только под самым верхом маячили, широко расставив ноги, особые милиционеры.

            В центре трибуны, которая была с нашей стороны, располагался оркестр, состоящий из людей. Как раз когда мы вышли, оркестр начал играть. Играл он громко, но не очень стройно, стараясь изобразить популярную в последние месяцы среди спонсоров песню "Сдвоим ряды! ", которую всегда мурлыкала на кухне госпожа Яйблочко, приготовляя нам с мужем ужин. При этом воспоминании у меня вздрогнуло сердце и на глаза навернулась слеза. Где же вы, - тихие мирные времена всеобщей любви и главное - надежности! Скажите, зачем человеку свобода, если взамен он теряет ежедневный кусок домашней колбасы?

            Спонсоры зашевелились в своих ложах, некоторые стали подпевать оркестру, другие переговаривались, а так как голоса у спонсоров куда громче и резче, чем у людей, до меня доносились их слова, хоть я далеко не все мог разобрать.

            - Чего они там тянут?

            - Если они не начнут, я самого советника выгоню на поле!

            - Всегдашняя их бестолковость!

            - А что сегодня будет на вечернем разводе?

            - Я ему ответил: не суйся в мои дела, я тебе не младший патрульный...

            - Ты чего к нам не заходишь? Я скучаю...

            Слова эти были обыкновенными, и я впитывал голоса со странной смесью неприязни и любви - язык спонсоров, родной для меня, казался благозвучным и мелодичным, хотя мне приходилось видеть людей, которые готовы были заткнуть уши при звуке их голосов.

            На середину поля выехал небольшой открытый автокар, на платформе которого стоял человек с микрофоном. Человек был одет в полосатый, прилегающий к телу костюм, поверх которого - металлический жилет, на голове кольчужная шапочка.

            - Начинаем! - закричал человек, поднося микрофон ко рту. - Начинаем товарищескую встречу между "Черными Тиграми" из Сокольников и "Богатырями" из Мытищ!

            Зрители в первых рядах начали кричать и хлопать в ладоши, будто им объявили какую-то интересную новость, а спонсоры замолчали и замерли.

            В проходе справа от нас открылись деревянные ворота, и оттуда выехали мои новые товарищи - рыцари во главе с Муромцем. Их латы сверкали под ярким солнцем, копья были подняты к небу.

            Следом за рыцарями на арену вышли пешие воины с мечами и щитами. Я узнал среди них Батыя и Гургена.

            Кто же их противники?

            И как бы в ответ на мой немой вопрос отворились ворота на другой стороне стадиона, и оттуда появились совсем другие рыцари.

            Как я жалел в тот момент, что не захотел читать старую книгу с картинками, которую мы с Виком отыскали вместе с другими сокровищами в подвале разрушенного дома на окраине нашего городка! Я отлично помнил картинки в той книге. Они изображали рыцарей, несколько похожих на тех, что составляли войско господина Ахмета. А вот те, другие, были одеты совсем уж странно. На их головах красовались ведра с рогами. То есть предметы, заменявшие им шлемы, более всего походили на ведра. Впереди в ведрах были сделаны прорези для глаз. Их кольчуги прикрывались плащами, белыми и длинными, на которых были нашиты кресты, но из-под плащей высовывались ноги, обутые в железные чулки. Вот эти чудовища и вышли на состязание с моими товарищами, которые мне казались куда более красивыми шлемы на них были коническими, и лишь вертикальная железная полоса, предохраняющая нос, закрывала часть лица, тело было покрыто кольчужной рубашкой, и на груди к ней были прикреплены небольшие щитки. Плащи у наших были короткими, красными - я готов был любоваться нашими рыцарями.

            Оба маленьких войска остановились, не доходя друг до друга, словно изучая противника.

            С трибун донеслись крики - люди, собравшиеся там, приветствовали рыцарей.

            Судья уверенно стоял на своей платформе, а ее водитель, видно опытный в делах такого рода, вывел машину в центр поля. Судья поднял руку, дал свисток, и его автокар быстро попятился.

            Но никто из противников не сделал и шага вперед.

            Они начали осыпать друг друга проклятиями и угрозами.

            - Ты чего пришел? - кричал кому-то Добрыня. - Вали отсюда, пока цел!

            - Поешь дерьма собачьего! - кричал в ответ человек в ведре с рогами.

            Голос его из-под ведра доносился глухо. Его сосед, у которого тоже на голове было ведро, но вместо бычьих рогов возвышался один - лосиный, бил железными ногами по бокам тяжелого коня и монотонно вопил:

            - Забью, заколю, затопчу!

            В перебранку вмешались пешие воины.

            - Берегись, сокольничья шваль! - кричал Батый.

            - Молчи, желтопузый! - откликнулся вражеский рыцарь, одетый похуже прочих, на ведро которого не хватило рогов, и потому он украсил шлем граблями. - А то заткну тебе халяву.

            - Что? Желтопузый? - возмущенный Батый кинулся на обидчика, хоть имел лишь щит и копье, тогда как противник был вооружен мечом и закован в латы.

            Остальные участники боя в дело пока не вступали, ждали, видно, исхода поединка и подбадривали участников его, присоединив свои крики к воплям, что неслись с трибун. Даже спонсоры, которые известны мне как крайне сдержанные существа, начали колотить жесткими слоновьими лапами по стальным загородкам своих лож.

            Батый делал короткие выпады копьем и быстро отпрыгивал назад; более тяжелый его противник топал за ним, рассчитывая поразить мечом, и если это даже ему удавалось, Батый успевал подставить щит. Мне уже казалось, что наш Батый сейчас вонзит копье в тело врага - и, что удивительно, мне уже этого хотелось, как из толпы врагов выбежал еще один воин в круглом, похожем на ночной горшок шлеме, и ударил Батыя сзади, Батыю пришел бы конец, если бы Гурген не заметил этого выпада, - а он, как я понимаю, ждал от врагов подобного коварства.

            Гурген отбил удар, и стадион взревел - одни от радости, другие - от огорчения.

            В то время я еще не знал, что под трибунами есть кассы тотализатора, и зрители делали ставки на всю команду или на некоторых ее воинов. Люди ходили туда сами или посылали своих слуг, а спонсоры, которые, оказывается, также участвовали в игре, но не могли ни по своему положению, ни по размеру отправиться к кассе, обслуживались специальными гонцами, которые дежурили за их ложами и по знаку того или иного спонсора бросались к нему за указаниями. Я видел этих людей, но не мог понять их функций - я принял их за консультантов, которые объясняют доверчивым и наивным спонсорам смысл происходящего на поле.

            Теперь уже на помощь к вражескому воину кинулись все его товарищи. Лишь самые рослые и тяжело вооруженные всадники оставались на месте, следя за происходящим и ожидая того момента, когда в бой вступят наши ветераны.

            Вдруг я увидел, как конец меча коснулся обнаженной руки Батыя, и в это же мгновение, будто воздух из воздушного шарика, из руки полилась кровь. Батый выронил меч и пошатнулся. Один из рыцарей в ведре с орлиным когтем кинулся к нему, чтобы нанести удар, но в бой ворвался Добрыня и отвел удар, и сам стал сражаться с рыцарем. Оба тяжело дышали, и звон их мечей долетал до нашего укрытия.

            - Сюда! - закричал Фельдшер, выбегая на край поля и размахивая тряпкой, чтобы привлечь внимание Батыя. Тот сообразил и побежал к нам. За ним кинулся было чужой воин, но Батый был резвее, а Гурген, увидев это, тоже вырвался из схватки и догнал воина, который был вынужден остановиться и защищаться.

            Прерывисто дыша, Батый добежал до нас и скрылся за деревянным щитом.

            Предплечье было в крови, Батый морщился.

            - Черт, - повторял он, - больно!

            Фельдшер велел мне налить воды в таз, а сам намочил чистую тряпку и начал вытирать кровь - к счастью, рана была длинная, но неглубокая, раб натер ее квасцами и намочил йодом - Батый взвыл и чуть было не избил нас здоровой рукой. Фельдшер перевязал руку.

            - Теперь меч не смогу держать! - Батый ругался, Фельдшер насильно посадил его на скамейку, откуда-то появился Прупис, спросил:

            - Ты как?

            Ответил раб:

            - Ничего не задето. Через неделю заживет.

            Прупис больше ничего не сказал и поспешил вокруг поля туда, куда переместился центр боя.

            Отвлекшись на раненого Батыя, я упустил тот момент, когда все воины столпились, и затем каждый, найдя себе партнера, стал с ним сражаться. Стадион ревел, спонсоры колотили по барьерам, агенты по ставкам носились туда и сюда, а если прибавить к этому голоса продавцов мороженого и пива, которые сновали по стадиону - угощали людей пивом, вы представляете, пивом! - то можно представить, какой бедлам царил на стадионе.

            Прозвучал свисток судьи.

            Нехотя, с трудом переводя дух, бойцы прекратили бой. Оказалось, сцепившись мечами, нанесли друг другу раны Добрыня и рыцарь с орлиной лапой на шлеме. Обливаясь кровью, они упали друг на друга, будто сплелись в любовном объятии, и когда судья остановил бой, он позволил Фельдшеру и Прупису осмотреть рану. С другой стороны к рыцарю с орлиной лапой, потерявшему шлем и оказавшемуся ярко-рыжим человеком, спешил врач или тренер.

            Прупис выпрямился и закричал, чтобы принесли носилки. Я был свободен, так что подхватил носилки и побежал через поле.

            Над полем висела тонкая светлая пыль. Мне пришлось пробегать совсем рядом с врагами, и я услышал, как тяжело они дышат. Они совсем не разговаривали - ни о победе, ни о раненых. Они ждали, когда можно будет продолжать бой и надеялись, что пауза будет достаточно длинной, чтобы отдохнуть.

            Добрыня, видно, потерял сознание - он лежал в луже крови, и кровь продолжала течь. Судья на своем автокаре подъехал близко и смотрел на нас сверху. Прупис поднял голову и сказал судье:

            - Не жилец!

            Добрыня странно, тонко, по-детски простонал.

            Я смотрел на его белое лицо и думал: тебе ведь была предсказана рана. Что это - умение заглянуть в будущее или принесение в жертву?

            - Что стоишь? - прикрикнул на меня Прупис. - Каждая секунда на счету!

            Я тут же развернул носилки и поставил на землю.

            - На мой взгляд, его рана не смертельная, - сказал подъехавший судья.

            - Я тоже так думаю, - согласился Прупис.

            - Тогда убирайте скорее вашего рыцаря, - сказал судья. - Пора продолжать. Время идет.

            - Ничего, продлите время.

            - Публика сердится.

            Только в этот момент я вновь услышал гул стадиона - он был иной: раздраженный, нетерпеливый.

            Квадратный, невероятно сильный Прупис подхватил Добрыню под мышки. Голова его бессильно склонилась. Я взял Добрыню за ноги. Ноги были холодными. Мы положили его на носилки.

            Нести носилки было тяжело.

            Я видел, что рыцаря, сраженного Добрыней, тоже унесли на носилках.

            Мы еще не успели скрыться за деревянной стенкой, как на поле вновь начался бой. Задрожала земля от тяжелой поступи рыцарей, взвыл стадион.

            Добрыня приоткрыл один глаз.

            - Как наши? - спросил он слабым голосом.

            - Не вертись, - сказал Прупис. - И так тяжело тебя тащить.

            - Уж тебе-то тяжело! - проворчал Добрыня, но закрыл глаза и замолчал.

            Мы втащили Добрыню за деревянную загородку. Батый сидел там на земле, прислонившись к бетонной стенке, и пил из кувшина, который раб держал у его рта.

            Поставив носилки на пол, Прупис тут же повернулся к полю, его куда более интересовала судьба боя, чем жизнь Добрыни и Батыя, и мне было неприятно, что он так бессердечен.

            Но, проследив за его взглядом, я невольно вперился в картину боя - да и как же иначе, если ты видишь, что твоих товарищей прижали к краю поля и теснят эти ничтожные рыцари в ведрах.

            Прупис выбежал на край поля и побежал по кромке, не смея ступить на газон, потому что судья внимательно следил за такими нарушениями. Прупис кричал, давал советы, и неизвестно, чем бы закончился этот бой, вернее всего, позорным поражением и полным избиением наших черными тиграми, если бы Илья Муромец не услышал Пруписа и не рванулся вперед в самую гущу вражеских рыцарей.

            Ужасные удары обрушились на него с двух сторон - он пытался уклоняться от них, но некоторые все же достигали цели. Он обливался кровью, но продолжал отчаянно махать мечом, и, воодушевленные его примером, остальные рыцари тоже двинулись вперед, и вскоре битва уже кипела в центре поля.

            Но Муромец не увидел конца этой схватки. Пораженный неисчислимым количеством ударов, он, наконец, упал и остался недвижим.

            - Как там? - слабым голосом спросил сзади Добрыня.

            - Муромца ранили, - сказал я, не в силах скрыть печаль.

            - Не ранили - убили, - сказал Добрыня.

            В этот момент раздался долгий прерывистый свист.

            Подчиняясь ему, уставшие, запыхавшиеся воины с обеих сторон расходились, словно сразу забыв о существовании противника, а судья выехал на центр поля и в микрофон объявил ничью.

            Объявление судьи, не вызвавшее у меня возражений, вызвало почему-то дополнительную суету посредников и слуг, которые бегали к кассам и разносили выигрыши.

            - А чего они? - спросил я Батыя, который уже подошел ко мне и вместе со мной наблюдал за завершением боя. Рука у него была перевязана, но в остальном, как я понял, рана его не беспокоила.

            - Выигрыши и проигрыши. Люди и жабы ставят не только на победу - нашу или ихнюю. Тут важно, сколько убитых и раненых. Все в счет идет.

            - Рука не болит? - спросил я.

            - Ночью будет болеть, - сказал Батый.

            С поля кричал Прупис, чтобы принесли носилки забрать Муромца.

            Мы с рабом понесли их туда. Бойцы уже расходились, тащили за собой оружие, словно косари уже ненужные косы. Носилки были измараны кровью Добрыни, и мне вдруг показалось, что я снова на кондитерской фабрике, и это не люди, а гусеницы, а носилки - это транспортер, который выплевывает ползунов.

            Я с трудом отогнал от себя воспоминания о запахе их крови.

            Прупис помог нам положить Муромца. Тот был недвижим. Когда мы шли, его рука волочилась по пыли, Прупис обогнал носилки, поднял руку и положил ее на грудь погибшему воину.

            С трибун доносились крики.

            - Нами недовольны, - сказал Прупис, - кто-то проиграл... И после паузы он добавил: - А кто-то выиграл.

            - Может, его в больницу? - спросил я.

            - Откуда здесь больница, мы же не жабы, - сказал Прупис.

            Наше возвращение к автобусу было медленным и печальным. Добрыне помогли добраться до него товарищи. Хотя мне показалось жестоким заставлять его идти после таких ран. Муромца мы отнесли на носилках.

            За нами наблюдала толпа зрителей, которые не расходились - им интересно было увидеть раненых и убитых. Из толпы кто-то крикнул:

            - Вы их бросьте, чего падаль таскать!

            - Заткнись, - зарычал Прупис.

            Мы отнесли Муромца в автобус.

            Меня удивило, что среди толпы пьяных от запаха крови зрителей я увидел двух или трех спонсоров - они стояли чуть сзади и пожирали глазами нашу скорбную процессию.

            В автобусе сзади открывались двери, и я догадался, что специально для таких случаев. Мы поставили носилки, забрались в автобус.

            Зрители расходились.

            - Все на месте? - спросил Прупис.

            - Господина Ахмета нет, - сказал я.

            - И не будет, - ответил Прупис, - он делит бабки.

            Раздался смех - прямо у меня из-под ног.

            Я вздрогнул и чуть не свалился со стула - мертвый Муромец поднялся и сел на носилках.

            - У кого-нибудь найдется закурить? - спросил он. - Я думал - подохну без курева.

            Все стали смеяться, но больше не над словами Муромца, а глядя на мою пораженную физиономию.

            Добрыня достал серебряный портсигар и раскрыл его.

            Муромец оторвал кусок бумаги от старой книжки, лежавшей на полу, и свернул самокрутку. Потом закурил от бензиновой зажигалки.

            Я понял, что все, кроме Батыя, здоровы и невредимы.

            - Как же так? - спросил я.

            - Так встреча же была товарищеская, - смеялся Прупис.

            - Главное, - сказал Добрыня, - чтобы зритель видел, что все без обмана.

            - Я всегда боюсь людей, - сказал Прупис. - Жабы доверчивые. Для них бой - всегда бой. И смерть - всегда смерть. Они как древние викинги - над смертью не смеются, с ней не шутят. Им даже в голову не приходит, что люди такие лживые.

            Все засмеялись. Приятно было думать, что мы лживые. Нет, не вообще лживые, а лживые специально, чтобы провести этих жаб.

            - Сколько мы заработали? - спросил, глядя в потолок автобуса, Муромец.

            - Сколько дадут, столько получишь.

            - Ты, мастер, давно не выходишь на поле, - сказал Муромец, - ты думаешь как в старые времена. Наверное, твой кладенец затупился.

            Опять все засмеялись. И опять я понял, насколько я здесь чужой.

            - Не заступился, - сказал Прупис. Он тоже улыбался.

            Оказывается, ветераны получали свою долю с денег, заработанных школой. Школы сговаривались заранее - каким будет бой, сколько будет раненых и убитых. Причем на эти роли брали только ветеранов, профессионалов - их бой и их смерть должны были быть убедительными. Бывали случаи, что жульничество раскрывалось, но это плохо кончалось для школы и гладиаторов. В автобусе я узнал, что обреченные жертвы привязывали к себе грелки с краской, и умение нападающего заключалось в том, чтобы распороть копьем или мечом эту грелку, не поранив противника, но и тот должен был подставить нужное место - а в горячке боя это нелегко сделать. А вот юниоры - такие, как Батый или Гурген, которым пока не положено было настоящего вооружения и которые первыми заводили бой, - рисковали куда больше. Тут уж ничего не предугадаешь - можно было получить синяк, а то и копье под ребро. Путь к мастерству был нелегким, и никто не намеревался тебе его облегчать.

            Вечером у Батыя рана разболелась - у него поднялась температура. Он стонал, ветераны спали, не обращая на него внимания, но Прупис пришел, привел с собой Фельдшера. Батыю дали аспирину, вкатили успокаивающий укол, и тот вскоре заснул. Фельдшер и Прупис тихо разговаривали. Прупис сказал, чтобы Фельдшер взял какие-то лекарства, но я не знал их названий - у нас дома были другие лекарства.

            Я быстро привык к жизни в школе гладиаторов. Потому что всегда был занят. Беглый любимец спонсоров, домашнее животное пришельцев - мог ли я убежать? Конечно, мог бы. Но я уже понимал, что слишком мало знаю об окружающем мире, да и могла ли быть у меня цель? Если она и была, то я сам ее не осознавал. Я должен был попасть к Маркизе. Зачем? Может быть, мне повезло, что Лысый продал меня в школу гладиаторов? И здесь я буду жить дальше и стану таким же сильным и умелым бойцом, как Муромец? Или Добрыня?

            Мне хотелось бы наладить добрые отношения с Добрыней, может быть, даже подружиться с ним, но он держал меня на расстоянии. Наверное, не мог простить мне нечаянного унижения, а может быть, я просто ему не нравился.

            Зато с другими бойцами, даже ветеранами, я сблизился. Не сразу, конечно, но я никому не делал подлостей, не воровал, не подлизывался к Прупису, всегда готов был помочь, если надо что-нибудь зашить или починить. К тому же я оказался хорошим фехтовальщиком - я мог вышибить меч у настоящего мастера и мог защитить товарища, если тому пришлось плохо.

            Я доказал это в первом же бою, когда меня в числе других юниоров поставили в основной состав. Встреча была договорная, народу на маленьком стадионе в Люберцах было немного, спонсоров всего трое - там поблизости нет баз, а спонсоры не любят далеко отъезжать от своих городков.

            Против нас выступали татары - "Пантеры Пресни", команда слабая, но опасная, потому что у них были острые кинжалы и кривые сабли, которыми можно исполосовать человека.

            В разгар боя человек пять навалились на Гургена, наверное бы зарезали, если бы не мешали друг другу и не спешили - дикие люди! Я первым успел на помощь. Я бил их плашмя широким лезвием меча и старался вышибить сабли из рук.

            Троих я, кажется, обезоружил. Но помнил все время, что нельзя убивать и даже ранить в договорном матче - иначе будут большие неприятности и тебе и школе.

            Но татары, видно, в борьбе забыли, что дерутся не по-настоящему.

            Один из них успел все же распороть мне щеку - я даже боль почувствовал не сразу - таким острым был его кинжал, а второй вонзил кинжал под лопатку Гургену.

            Тут на помощь пришли наши ветераны - они конями оттеснили взбесившихся татар на край арены и били их плетьми.

            Фельдшер выбежал прямо на поле и кинул мне белый платок.

            - Прижми! - крикнул он. - Прижми и терпи.

            А сам он бросился к лежавшему на земле Гургену.

            Я еще не чувствовал боли и тоже поспешил к Гургену, чтобы помочь вытащить его с арены - ведь время матча еще не истекло, и татарская кавалерия, пришедшая на защиту пехотинцев, еще сражалась с нашими всадниками.

            Гурген лежал скорчившись, словно замерз. Глаза его были чуть приоткрыты. Фельдшер стал переворачивать его на грудь.

            Спина была залита кровью, и кровь лилась обильно из разреза на кожаной куртке.

            Я смотрел на него, прижимая к щеке платок, и не очень переживал, потому что полагал, что у Гургена на спине была грелка или пузырь с куриной кровью. Но тело Гургена повернулось так послушно и расслабленно, что в мое сердце закралась тревога.

            - Все, - сказал Фельдшер.

            Раб с Пруписом притащили носилки.

            Прупис хотел спросить, но Фельдшер сам повторил:

            - Все.

            Прупис выругался, и мы все вместе положили Гургена на носилки.

            Я все еще не понимал, что Гурген умер - я никогда еще не видел мертвых людей, тем более тех, кого я знал и с кем только что разговаривал.

            Когда мы оттащили тяжелые носилки в раздевалку под трибуной и Гургена положили на широкую скамью, Фельдшер велел мне раздеть Гургена.

            Я подчинился, но забылся и отнял платок от щеки. Моя кровь начала быстро капать на Гургена, и Прупис, увидев это, закричал:

            - Еще чего не хватало! Что, кроме Ланселота некому покойника раздеть?

            Слово "покойник" прозвучало отвратительно и лживо. Кто покойник? Гурген? Прупис шутит? Ведь наверняка это был договор, Гурген, такой рассудительный, тихий, сейчас откроет глаза и подмигнет мне... Но в то же время я уже знал, что Гурген умер и никогда не откроет глаз.

            Я начал плакать и отошел к стене. Кровь лилась из разрезанной щеки, и вся правая сторона куртки была мокрой и липкой. Прупис подошел ко мне, взяв за плечи, повернул к себе лицом и сказал:

            - Придется зашивать. Фельдшер, иди сюда. Гургену теперь некуда спешить.

            Щека болела, голова болела, тошнило... Раб принес мне стакан водки. Прупис велел мне пить до та.

            - Да глотай ты! А то через порез наружу выльется.

            Кто-то глупо засмеялся. Я поспешил проглотить жгучий напиток, потому что в самом деле испугался, что он польется из меня.

            Потом мне велели лечь на скамью, и Фельдшер, промыв мне щеку водкой, стал ее сшивать.

            Добрыня подошел ко мне - в глазах у меня было мутно, и я не сразу узнал его.

            - Так и надо, - сказал он. - Не суйся, салага.

            - Он Гургена спасал, - сказал Батый, который стоял рядом, и когда я хотел вырваться, держал меня за руки.

            - Лучше бы подождали, пока мы придем.

            Добрыня был надут от сознания собственной исключительности. Почти все ветераны такие.

            - Пока вы шли, - сказал Прупис, - всех юниоров у меня бы перебили. Вы хороши, когда вас вдвое больше, а так - отсиживаетесь.

            - Мы? Отсиживаемся?

            - Пошел отсюда, - сказала Прупис, и Добрыня, ворча, ушел.

            На следующий день щека моя распухла, Фельдшер даже боялся, что я помру от заражения крови, но заражения не случилось, хотя поднялась температура, я не спал ночь, мне было совсем плохо. И на похороны Гургена я не попал. Да и что такое похороны юниора? Закопают в землю, начальник школы или тренер скажет, чтобы земля была ему пухом, а потом всей школой выпьют водки на его могиле. Вот и все дела.

            Когда делили имущество Гургена, ветераны не вмешивались - все досталось новичкам и юниорам. Мне дали его нож. Небольшой нож, ножны кожаные, потертые, клинок от долгой заточки стал маленьким, в две ладони длиной. Я носил его под курткой, за поясом, на всякий случай, и был благодарен Гургену за такой хороший подарок.

            Нож Гургена мне пригодился в бою, в настоящем, календарном бою, который оказался для меня последним боем в нашей школе.

            Было это осенью, началось официальное первенство Москвы, а наша школа оказалась в невыгодном положении - у нас пало три коня, в том числе любимый боевой конь Добрыни. Коней кто-то отравил, и неизвестно - то ли соперники, то ли букмекеры, которые ставили чужие деньги на команды.

            Боевого коня сразу не выучишь. Таких коней отбирают жеребятами. Специально выкармливают, тренируют. Когда наши кони пали, на носу была календарная встреча. У господина Ахмета, не говоря уж о ветеранах, настроение испортилось. Проигрывать - значит скатиться вниз таблицы, а может, даже вылететь из первой лиги. А из второй лиги редко кто возвращается в первую - желающих много, а набрать денег и людей на команду высокого класса во второй лиге без спонсоров невозможно. Но спонсоры не ставят на неудачников.

            Добрыня был сам не свой, лучше к нему не подходить. Он был уверен, что коней отравили наши противники "Белые Негры" с Пушкинской. Для меня все эти слова ничего не значили - я не знал, кто такие негры и почему они белые, не знал, что такое Пушкинская. А когда спросил у Пруписа, тот пожал плечами - тоже не задумывался. Только Фельдшер сказал мне, что Пушкин был поэтом, он жил давно и писал стихи. У спонсоров тоже есть поэты и стихи, хотя в это трудно поверить. Поэты сидят на какой-то горе не на нашей планете и хором воют про погоду и курчавые облака. Господин Яйблочко в таких случаях хохочет до слез, а госпожа Яйблочко любит их слушать и включает, когда супруга нет дома.

            В тот день я выступал вместе с юниорами. Так же, как они, я был в куртке из толстой бычьей кожи, в круглой железной каске, у меня был меч и нож Гургена. Батый и другие юниоры были одеты схоже со мной. Добрыне, Соловью и Микуле, лишившимся коней, достали подмену - только новые кони, взятые из плохих конюшен, мало на что годились.

            Но ставки были велики, выиграем - сможем купить целую конюшню, проиграем - и конец школе. Так что в автобусе, который вез нас на стадион, расположенный совсем в другом конце города, на излучине широкой реки, все молчали, каждый как мог готовился к бою.

            В раздевалку к нам господин Ахмет привел колдуна, чтобы он нас заколдовал. Битва предстояла настоящая, без договоренностей: если судьям или букмекерам станет известно о сговоре, нас вышибут из первой лиги.

            Колдун был в черном костюме, оранжевом жилете и а синем цилиндре.

            Мне его одежда показалась некрасивой - наверное, так ходили люди еще до спонсоров, но я не люблю слишком ярких красок и диких сочетаний цветов, хотя другие гладиаторы об этом не задумываются.

            Колдун вытащил из перевязанного веревкой портфеля графин и несколько небольших стаканчиков. В графине была розовая жидкость. Колдун сначала прыгал вокруг графина, выкрикивая колдовские слова, а потом, когда господин Ахмет велел ему закругляться, потому что нам пора выходить, он разлил розовую жидкость по стаканчикам, и ветераны выпили, а потом недопитое оставили нам. Это был спирт, но в него было что-то добавлено.

            - Надеюсь, не допинг? - спросил Прупис, пригубливая.

            - Я знаю, чем рискую, - сказал колдун.

            У него было длинное желтое лицо и выщипанные в ниточку брови.

            Он собрал стаканчики в портфель, Ахмет дал ему двенадцать рублей, и колдун, пересчитав деньги, сказал, что мы обязательно победим.

            Выйдя перед началом боя в коридор, я увидел колдуна снова - он шел рядом с другим колдуном. Они мирно разговаривали, и Фельдшер, который был со мной рядом, сказал:

            - А второй был у негров. Они братья.

            - Интересно, что он сказал неграм, - сказал я.

            - Почему ты спрашиваешь?

            - А то ведь наш нам сказал, что мы победим. Значит, второй сказал неграм, что они не победят?

            Мои рассуждения развеселили Фельдшера.

            - Чего смеешься? - спросил я.

            - Кто бы ему заплатил деньги за плохое предсказание?

            Я подумал немного и сообразил, что Фельдшер прав, и это меня расстроило.

            - А я ему поверил, - сказал я.

            - Ну и продолжай верить, - сказал Фельдшер.

            Тут мы расстались - он пошел с тренерами и рабами к кромке поля, чтобы наблюдать за боем из-за деревянного барьера, а я поспешил за гладиаторами.

            Мы выстроились у широкого прохода под трибунами. Впереди, как положено для торжественного выхода, стояли конные ветераны - в латах, кольчугах, с красными щитами и копьями, затем мы - пехотинцы, мелкота.

            Шум стадиона давил на барабанные перепонки. Я никогда еще не видел столько народа сразу. Может быть, здесь было тысяч пятьдесят. Как и везде, спонсоры занимали два ряда лож, опоясывающих стадион. Ниже сидели милиционеры, выше, за широким проходом, по которому носились букмекеры и агенты, шумела разноцветная человеческая публика.

            Я понял, что за прошедшие месяцы я уже привык к подобным, правда, не столь масштабным зрелищам. Более того, по манерам и уверенности в себе некоторых богатых и знатных людей я заподозрил даже, что на самом-то деле правят нашей планетой не спонсоры, как полагают все любимцы, а эти вот разноцветные господа.

            Впрочем, именно в этот день мне предстояло глубоко разочароваться в собственной наблюдательности и поставить под сомнение рассказы, которыми меня потчевали в школе как сами гладиаторы, так и господин Прупис.

            ... Судья в полосатом костюме выехал на автокаре в центр поля, и над стадионом пронесся удар гонга.

            - С Богом! - крикнул Прупис, поднятой рукой провожая нас на бой.

            Первыми двинулись тяжелые всадники, я чуть было не замешкался, все еще подавленный шумом стадиона, но меня дернул за рукав Батый. Мы зашагали следом за всадниками.

            Выйдя на поле, наше маленькое войско остановилось у его края и стало поджидать противников.

            Когда они появились, я чуть было не убежал от страха - ничего подобного я в жижи не видел.

            Это называлось слон.

            Слон был покрыт красной попоной, к его спине была прикреплена небольшая платформа, на которой сидело три или четыре лучника.

            Еще один человек сидел спереди прямо за ушами слона и управлял им, постукивая тростью по голове.

            За слоном и по обе его стороны выезжали всадники в железных наплечниках и открытых шлемах. Сами всадники и их кони были обмазаны белой краской, так что алые губы и черные кружки зрачков ярко выделялись и словно были нарисованы на белой бумаге. Вся одежда всадников состояла из черных набедренных повязок. Всадники потрясали короткими копьями с плоскими широкими лезвиями, похожими на рыбин, и нестройно вопили.

            В ответ на их вопли стадион также завопил - та команда была очень популярна, и за нее болели многие спонсоры. А где спонсоры, там и богачи об этом мне уже не раз рассказывали в школе. Некоторые люди смогли стать настолько полезными спонсорам, что тем трудно было без них обойтись. Они пользовались тем, что спонсоры не могли залезть в щель или войти в дом, и им приходилось полагаться на верных людей. Было неважно, знали об этом спонсоры, или догадывались, или были настолько тупыми и наивными, что верили в бескорыстие людей. Но именно этим людям разрешалось одеваться и жить в городе, даже иметь свои машины или коней. Официально такие люди были объявлены экологически безвредными, пропагандистами чистого образа жизни, охраны природы и любви к спонсорам.

            ... Слон меня испугал. Арена была не столь велика, и если это чудовище быстро бегает, то оно может затоптать любого из нас.

            - А чем его убивают? - спросил я.

            Стоявший рядом Батый ответил:

            - Его не трогают. Он - талисман, чтобы пугать таких, как ты, недоумков.

            - А те, кто на нем сидят?

            - Они слезут, когда надо, - сказал Батый. - Судья им оттуда стрелять не разрешит.

            Мне все равно было страшновато. Может быть, Батый ошибается, может, его обманули, и это чудовище сейчас кинется на нас и вонзит в меня свои гигантские клыки?

            Слон простоял на арене недолго. Наши воины кричали на него, презрительно называли свиньей рогатой, белые негры ругались в ответ, но когда раздался свисток судьи, лучники, выпустив стрелы в небо, спрыгнули со слона, и тот, потоптавшись, опустился на колени, обернув голову в сторону ложи, в которой сидели два крупных спонсора в дорогих одеждах начальников баз. Те обрадовались, застучали кулачищами о железную балюстраду, и весь стадион принялся топать, кричать, стучать кулаками и бить в ладоши. Все хотели нашего поражения. Слон покинул арену и ушел на беговую дорожку.

            Потом начался бой.

            Он начался обыкновенно. Мы, юниоры, выходили вперед и ругали противника, смеялись над ним, наши шутки или ругательства подхватывались висевшими над полем микрофонами и многократно усиливались к радости зрителей. И чем скабрезней и грязней было ругательство, тем веселее вел себя стадион. За исключением, конечно, спонсоров, которые тем временем делали ставки и договаривались с букмекерами - занимались делом.

            Мы сцепились с пехотой белых негров, и мне достался для схватки несильный противник: он был молод, может, даже моложе меня, мышцы у него еще не окрепли, ноги были как палки, а плечи узкие, как у девушки. Он отчаянно махал саблей, старался пронзить меня своим копьем, но мне хватило двух минут, чтобы перебить мечом древко его копья, а затем вышибить из его руки кинжал, который он выхватил из-за пояса.

            Белый негр испугался. Мне показалось даже, что известка на его щеках и лбу стала белее, чем прежде, зрачки его метались в орбитах, словно он хотел перепрыгнуть через меня. Но бежать ему было некуда. И я занес меч над его головой.

            Мой противник увидел свою смерть в моих глазах и избрал единственный разумный выход - упал на колени и сдался мне в плен.

            Не надо думать, будто календарные встречи гладиаторов - это сплошные убийства. Это, хоть и кровавая, но игра, имеющая свои правила. На то и судья на поле. Если ты потерпел поражение в схватке, но даже не ранен, ты всегда имеешь право сдаться - только брось оружие и стань на колени. И тебя нельзя трогать, как нельзя трогать раненого. Правда, для твоей команды это - потеря очков, а для тех, кто ставил на тебя или команду, потеря денег. Но правила нарушать не следует - могут дисквалифицировать всю школу. Среди гладиаторов куда выше ценится умение обезоружить и пленить врага, чем ранить. А убивать мало кто любит, смерть чаще всего бывает случайной.

            Я убийцей не был, так что вывел пленного за кромку поля, и к нему подбежал помощник судьи, а я вернулся в бой, чувствуя гордость за то, что помог моей команде, и радость, что получу полсотни премию.

            Правда, больше мне сражаться не пришлось, потому что стычка юниоров закончилась, и в дело вступили всадники. Поднялась пыль, слышны были крики, ржание коней и стоны, звенели мечи, и ударялись о щиты копья. Я знал уже, что ярость боя и стремительность движений - свидетельство лишь хорошей подготовки команд. Вернее всего, в первом тайме убит никто не будет. А во втором тайме, в общем бою, затопчут или искалечат кого-нибудь из нас, юниоров. Так что я даже кинул исподтишка завистливый взгляд на плененного мною белого негра - тот сидел на корточках на беговой дорожке, и вид у него был расстроенный. Еще бы, подумал я, в школе тебя жестоко накажут - не подводи команду!

            Для него этот бой кончился.

            Я тогда вдруг понял то, о чем ранее не задумывался, - оказывается, я не люблю сражаться, махать мечом и убивать других людей. Глупое, звериное занятие! Никогда мне не стать настоящим гладиатором и ветераном - как бы я ни старался. С каждым днем мне отвратительнее срубать на учениях мечом соломенные головы чучел или часами фехтовать "с тенью".

            Но долго раздумывать мне не пришлось, потому что прибежал Фельдшер с ведром воды, надо было напоить воинов - я должен был прикрывать безоружного Фельдшера от случайного удара.

            Увидев нас, ветераны выходили из боя, протягивали, не вылезая из седла, руки - Фельдшер наливал в кружку воды с солью, всадники пили, я же смотрел, чтобы на них кто-нибудь неожиданно не напал.

            Обошлось. Белым неграм тоже хотелось пить, и получился, как это часто бывает в трудном бою, незапланированный тайм-аут. Никто из зрителей не рассердился - там, на трибунах, тоже разносили квас, а также напитки для спонсоров.

            До перерыва бой шел с переменным успехом. Добрыне удалось ранить негритянского вождя, и того унесли на носилках, зато, к сожалению, в плен попал Соловей. Два противника повалили его с коня и прижали к горлу копье. Никто не успел к нему на помощь, и Соловей сдался. Это было тяжелым ударом для школы. Ведь сдавшийся в плен должен месяц отработать на конюшне у противника, и лишь потом его можно выкупить. Но бывает, что школа и не пожелает выкупать пленного - тогда он становится рабом. Но Соловья мы выкупим, это я знал. Соловей - один из главных ветеранов школы.

            Основные события должны были развернуться во втором тайме. Пока что встреча шла с небольшим перевесом в пользу наших соперников, но, как я понимал, они тоже выдохлись, и если бы не слабые лошади у наших ветеранов - мы бы сломили негров и раньше. А так исход встречи был неясен.

            Начался дождь. Трибуны разукрасились разноцветными зонтиками, раскрылись тенты и над ложами спонсоров. Нам же предстояло мокнуть и биться на скользкой траве по колено в грязи. Сражение обученных бойцов могло превратиться в обыкновенную отвратительную свалку.

            Слон стоял неподалеку от меня, ему тоже было холодно и неуютно. Он мерно раскачивал головой, словно напевал про себя, приподнимал и опускал хобот... Его погонщик спустился на землю и присел, прячась от дождя, под брюхом слона.

            Я не пошел в раздевалку, потому что знал, что там Прупис предложит всем по чарке разведенного спирта. Я же не любил этого, не успел полюбить. Мне лучше было мокнуть под дождем, чем пить эту жидкость - да и ощущение после нее мне не нравилось. Я предпочитал мерзнуть, но сохранить мозги свежими.

            Может быть, в иной раз надо мной снова стали бы смеяться, как смеялись всегда, но сегодня всем было не до меня, да и пленного-то взял я, а не Муромец или Добрыня.

            ... Мой взгляд упал на трибуну в той стороне, где стоял слон.

            Бывает так - ты еще не понял, что видишь, а в тебе уже все напряглось.

            Я, может, и не заметил бы Мадамку с кондитерской фабрики, если бы в тот самый момент она не поднялась и не пошла в сопровождении Лысого к выходу.

            Оба были одеты ярко, в золотистых плащах с вышитыми на них черными и красными цветами. Такой плащ должен был стоить целое состояние - я уже разбирался в одеждах.

            Мадамка остановилась у выхода и обернулась. Она встретилась со мной взглядом. Хоть нас разделяло не менее ста метров, я был уверен, что Мадамка меня узнала. Узнав - равнодушно отвернулась. И я понял: Лысый, нарушив договоренность с Хенриком, продал меня в гладиаторы с согласия своей хозяйки. Возможно, и деньги ей пошли.

            Подошел наш добрый Фельдшер и принес мне кружку горячего мятного чая. Я не успел допить ее, как раздалась сирена, и пришлось снова выходить на мокрое поле строиться. Мне вдруг стало странно, что люди готовятся убивать друг друга. Оделись специально для этого, заточили оружие и вышли на поле, чтобы убивать. Это была почти война - только война, на которую ходят любоваться. А ведь госпожа Яйблочко сколько раз говорила мне, что любая война - экологическое бедствие, и именно поэтому первое, что сделали спонсоры, прибыв на Землю, они запретили все войны. Конечно же, война, которую мы ведем, - не совсем настоящая, и, наверное, к экологическому бедствию ее не приравняешь. И все же в нашей игре была неправильность, нарушение каких-то принципов. Мы убиваем друг друга, а остальные люди и спонсоры на стадионе делают ставки на наши жизни. А ведь над трибунами натянуты привычные лозунги: "Чистым помыслам - чистые реки! ", "Хрустальный воздух - легким! ", "Помни - Земля одна, так береги ее, не пей до дна! "

            Эти лозунги с рождения сопровождали меня. Они были протянуты поперек улиц, по крышам домов, они составлялись из матерчатых, металлических, голографических букв; я знал их наизусть и никогда не замечал.

            В таком удрученном состоянии я вышел на мокрую арену. На этот раз должно было начаться сражение ветеранов, и только когда оно закончится, в общую схватку должны вступить юниоры.

            Я помню, что долго не мог сосредоточиться на суете боя - мысли убегали в сторону, глаза отыскивали в ложах спонсоров, которые переживали за события на арене, и мне неприятны были их лапы, что находились в беспрестанном движении. Желтые когти то прятались под кожей, то вылезали наружу, цепляясь в барьеры. Я понимал уже, что если даже госпожа Яйблочко соскочит, узнав меня, с трибуны и побежит, размахивая поводком или миской с мясом, ко мне через всю арену, чтобы вернуть меня на привычную кухонную подстилку, я на это не соглашусь. Месяцы, проведенные вне дома, в значительной степени разрушили ореол, которым были окружены в моих глазах спонсоры.

            Звенели, сталкиваясь, мечи, щиты тупым звоном отзывались на удары, эти звуки были мне уже привычны.

            И вдруг что-то нарушилось в этой симфонии - вмешался крик проклятия... Чужая лошадь, выданная Добрыне, неудачно ринулась в сторону, упала на колени, и белый негр, сражавшийся с Добрыней, тут же вонзил копье в спину рыцаря.

            Этот удар послужил как бы сигналом к нашему поражению - наши всадники попытались прикрыть Добрыню, пока Прупис с Фельдшером, рискуя быть растоптанными, бежали к нему; судья свистел, стараясь вклиниться своим автокаром между сражавшимися, но белые негры, ощутив приближение победы, ничего не слышали и рвались к лежащему на земле Добрыне.

            Но они не успели - Добрыню не так легко было убить. Он поднялся, сжимая в руке меч. На секунду он повернулся ко мне спиной, и я увидел, что его спина была красной - кровь лилась из глубокой дыры в кольчуге.

            С радостным воплем победителя белый негр вновь занес копье казалось, что положение Добрыни безнадежно. На стадионе наступила неожиданная тишина. Это был уже настоящий бой!

            Добрыня, хоть и был оглушен ударом, смог уклониться от копья белого негра и, рванув копье за древко, дернул его к себе так, что не догадавшийся выпустить копье из рук белый негр вылетел из седла и тяжело упал на землю, застряв при том ногой в стремени.

            Другие белые негры бросились на выручку своему рыцарю, слон, подняв хобот, громко затрубил, но на пути их встал Илья Муромец, который принял на себя натиск полдюжины всадников и задержал их на секунду или две этого было достаточно Добрыне, чтобы взмахнуть мечом и опустить его на шею белому негру.

            И тут я увидел - а увидев, не поверил, как отлетает от тела человеческая голова, отлетает и катится по траве, становясь темной и бесформенной.

            Добрыня, обессиленный, опустился на землю рядом с обезглавленным врагом, судья уже был рядом - он пытался разъединить своим автокаром воинов. Наши старались прикрыть раненого Добрыню, пока не подоспеют носилки. Это им удавалось с трудом, потому что белые негры были взбешены гибелью - и такой страшной - своего товарища.

            И тут затихнувший было стадион разразился единым криком. Поглядев на трибуны, я увидел, как один из спонсоров перебирается через барьер. Спонсор ревел так, что перекрывал шум всех остальных зрителей. Но никто из людей, кроме меня, не понимал, что же он кричит.

            - Разорил! - кричал спонсор. - Обесчестил! Все мои деньги! Такого рыцаря убил! Тебе не жить!

            Я не могу точно поручиться, что я правильно перевел все его слова, тем более что он так яростно дышал и хрипел, выкрикивал свои угрозы на столь примитивном и грубом диалекте, но было ясно: этот спонсор поставил свои деньги именно на убитого негра и теперь намеревался навести справедливость как считал нужным.

            Никто из людей не понял намерений спонсора, все стояли как вкопанные и смотрели на гигантское чудовище. Другие спонсоры и не старались его остановить - наоборот, независимо от того, на какую команду они ставили, спонсоры колотили по барьерам кулаками, выпускали когти и издавали радостный рев, словно все происходящее им доставляло удовольствие.

            Я закричал:

            - Добрыня, беги!

            Я не думал, что мой крик долетит до ветерана, и поэтому сделал шаг в его сторону, потом еще шаг. Что-то удерживало меня от того, чтобы кинуться вперед. Впрочем, я и не смог бы этого сделать сразу, потому что был отделен от Добрыни белыми неграми, которые тоже остановились, глядя на бешеного спонсора и не понимая, что ему нужно.

            Добрыня был единственным, кто услышал мой крик. Может, и не сам крик, он уловил мое отчаяние и страх за него.

            Он постарался подняться и даже успел сделать несколько шагов в сторону носилок, которые несли Прупис и Фельдшер, но в это время спонсор уже ворвался на поле и, разбрасывая в разные стороны мощными лапами встречавшихся на пути людей, кинулся к Добрыне.

            Добрыня попытался уклониться, но он не посмел поднять меч на спонсора - их абсолютное превосходство было впитано всеми людьми с молоком матери. Добрыня мог только отступать, выставив перед собой меч.

            Под восторженный гул стадиона спонсор настиг Добрыню и несколько секунд они боролись, потому что спонсор пытался выкрутить руку Добрыни, чтобы отнять меч, но рыцарь отчаянно вцепился в его рукоять.

            Никто из наших не посмел придти к нему на помощь - все словно превратились в камни.

            Еще секунда - и Добрыня был вынужден расстаться с мечом; отбросив его в сторону, спонсор вцепился когтями в шею Добрыни.

            Я не знаю, почему я оказался рядом - видно, я бежал к ним все время, пока продолжалась короткая схватка за меч, не замечая, что бегу. Только так я мог оказаться рядом с ними... И все равно опоздал - Добрыня далеко откинулся назад, словно стараясь оторвать от горла когти, но когти вошли в его плоть, и из шеи уже хлестала кровь, а спонсор валил Добрыню на землю, и тот упал на спину, а спонсор рухнул на него, полностью перекрыв своей тушей его фигуру. Я видел лишь, как пальцы рук Добрыни конвульсивно и бессильно сжимаются и разжимаются...

            И в этот момент я всадил свой меч в спину спонсору.

            Возможно, я хотел отрубить ему голову, а может быть, хотел лишь отогнать его - я сам не знаю, чего я хотел, потому что я не соображал иначе бы никогда этого не сделал. Ведь Добрыню я уже не мог спасти...

            Спонсор почувствовал мой удар - хоть он был и не столь силен, как я того хотел. Мой меч глубоко вонзился в его покатое плечо, и, обливаясь такой же красной, как у людей, кровью, спонсор тяжело поднялся, не понимая, что же случилось.

            Я успел увидеть, что Добрыня лежит плашмя, неловко и неестественно отклонив расплющенную голову - он был мертв и похож на детскую куклу, попавшую под автомобиль.

            Я не слышал шума стадиона, но, думаю, что еще никогда он так не кричал... но только до того мгновения, когда я ударил мечом спонсора.

            А после этого наступила зловещая тишина, до звона в ушах, словно люди увидели, как небо падает на Землю.

            Я видел, как лапа спонсора медленно опустилась к поясу (на поясе у спонсора всегда есть пистолет - господин Яйблочко только в доме его снимал). Я увидел, как спонсор вынимает пистолет - и в этот момент никто на стадионе не сомневался, что я сейчас буду убит, и, пожалуй, для всех, кроме меня, это был бы лучший выход. Был хулиган, который посмел поднять руку на благородного спонсора, был хулиган, но господин спонсор испепелил его собственной рукой.

            Но среди многих тысяч, желавших такого финала этой истории и убежденных, что иного и быть не может, было исключение - я.

            И потому, увидев, как спонсор выхватил пистолет и как пистолет поднимается, чтобы я успел перед смертью заглянуть в его дуло, я коротко поднял меч и быстрым, отработанным на тренировках ударом рубанул спонсора по шее - я знал, что грудь, прикрытую бронежилетом, мне не проткнуть, но место, где голова спонсора переходит в плечо, - самое уязвимое. Только так можно убить спонсора.

            А в тот момент я хотел одного - я хотел убить спонсора, потому что в ином случае он убил бы меня.

            Спонсор икнул, медленно опрокинулся назад и упал на несчастного Добрыню.

            Я стоял и смотрел на него, и в голове вяло крутилась мысль: как бы сдвинуть его с Добрыни, чтобы поглядеть - а вдруг Добрыня живой? Так я простоял несколько секунд, а потом раздался спасший мне жизнь крик:

            - Беги! Беги, Ланселот!

            Потом уж, вспоминая это мгновение, я сообразил, что кричал наш тренер Прупис - они с Фельдшером были недалеко от меня, прибежали с носилками, но опоздали.

            Крик Пруписа вернул меня к жизни и в одно мгновение превратил меня снова в животное - домашнего любимца, который удирает от преследующих его таких же драчунов!

            Я кинулся бежать к проходу, туда, где стоял, загораживая мне дорогу, трубящий слон.

            И мое бегство как бы разбудило весь стадион.

            Волнами, все яростнее поднимался шум и подгонял меня.

            Уже выскочив с поля и стремясь к темному квадрату выхода, я увидел бегущих мне навстречу милиционеров с дубинками в руках. На мое счастье рядовые милиционеры на стадионе не были вооружены ничем более решительным чем резиновые дубинки.

            Не опуская меча, я пронесся сквозь цепочку милиционеров, и они прыснули в стороны.

            Слон стоял неподвижно, я миновал его и на мгновение скрылся за его тушей от взглядов спонсоров - а когда я уже был в проходе под трибунами, то обернулся и увидел, как слон, прикрывший меня, медленно падает на бок, а с противоположной трибуны в мою сторону тянутся зеленые лучи - спонсоры открыли стрельбу.

            Выскочив из-под трибун, я оказался в зарослях, близко подступавших к стадиону. Это были кусты лещины, на которых уже созрели орехи. Ветви стегали меня по лицу и рукам, я не выпускал меча и уже понимал, что погоня за мной, конечно же, бросится в кусты, и множество милиционеров, чьи нестройные крики догоняли меня, скоро меня отыщут.

            Я пробился сквозь кущу орешника и оказался на пустом пространстве справа и слева возвышались развалины, мимо них протянулась широкая дорога, что вела от стадиона.

            Я остановился. Мне было все равно куда бежать - опасность подстерегала меня со всех сторон.

            И тут справа от меня в руинах я увидел человеческую фигурку. Фигурка стояла в расщелине и манила меня.

            Я привык доверяться жестам. Впрочем, у меня не было выбора.

            Я побежал к руинам, до которых было метров сто, не больше.

            Я вбежал в расщелину. После яркого дневного света глаза ничего не видели.

            Я замер. Знакомый женский голос произнес:

            - Иди за мной, только осторожно - здесь камней насыпано. Дай руку.

            - А ты где?

            - Здесь, здесь, иди!

            За спиной, приглушенные стеной, перекликались голоса.

            Я протянул вперед руку и встретил тонкие пальцы.

            Ирка влекла меня в глубь гулкого помещения.

            - Сейчас будет лестница, - сказала Ирка. - Иди, не бойся.

            - Погоди, - сказал я, - я меч пристегну, а то мешает.

            - Да брось его!

            - Нельзя, - сказал я. - Это хороший меч.

            Ирка не стала спорить.

            Она не отпускала мою руку, мы спустились по лестнице. Я не помню подробностей этого долгого путешествия по каким-то туннелям, трубам, железным лестницам. Мы увязали в грязи, проваливаясь в ямы с вонючей жижей и распугивали крыс.

            Ирка была рождена в таких подземельях. Она ничего там не боялась и могла передвигаться в полной темноте.

            В те минуты, когда мы шли по широким туннелям, и Ирка была уверена, что я не врежусь головой в какую-нибудь балку, она говорила. Ее монолог был сбивчив, но очень интересен.

            - Я под Москвой каждый туннель знаю, - говорила она. Голос ее мне был так приятен, что я готов был расцеловать эту маленькую девушку. Но я был гладиатором, я убил спонсора и отомстил за смерть Добрыни.

            В тот момент я еще не понимал, чего я натворил, и думал, что мой проступок обойдется - хотя, конечно же, на спонсора нельзя поднимать руку. У меня было оправдание - по крайней мере, убедительное для меня: я только защищался. И если бы еще секунду промедлил, спонсор испепелил бы меня. Может быть, от неосознании масштабов моего преступления я ничего не сказал о бое Ирке. Я не сомневался, что она все знает. На самом же деле Ирка увидела меня лишь в тот момент, когда я выбежал из кустов. На стадионе она не была и моих подвигов не видала.

            - Я же выросла тут - какая облава или уничтожение, мы туннелями уходили. Даже когда нас газами травили, спасались в метро.

            - Где?

            - Скоро увидишь, - сказала Ирка.

            - Я ничего не увижу.

            - У меня фонарик есть, - сказала Ирка.

            - Так зажги его!

            - Опасно - мало ли кто может быть под землей?

            - Но спонсору сюда не пролезть.

            - У спонсоров есть друзья.

            Я почувствовал, что мы вышли в обширный зал. Голос Ирки зазвучал иначе, как бы раскатился по пустому пространству. В лицо потянуло свежим холодным воздухом.

            - Мы тебя не сразу хватились, - говорила Ирка. - Думали, что ты уже у Маркизы. Как договаривались. Я приехала к ней через два дня - где мой любимец? Нет любимца. Мы послали человека к Машке-мадамке, а она говорит: "По докладу Лысого любимец сбежал по дороге в лесу".

            - И вы поверили?

            - Нет, конечно, но где тебя найдешь?

            - Я погибнуть мог, пока искали!

            - Но ведь не погиб? - Ирка засмеялась, эхо подхватило ее смех.

            - А теперь фонарик можно зажечь? - спросил я.

            - Хочешь посмотреть? - Ирка включила фонарь и повела его лучом по стенам и потолку зала, в который мы попали. Может быть, на иного человека, который видел много дворцов, этот зал не произвел бы впечатления, но я даже рот раскрыл от удивления - длинный зал подземного дворца был обшит белым и светлым мрамором, там стояли колонны, на стенах и потолке была пышная лепнина.

            - Почему здесь жили? - спросил я. - От кого прятались?

            - Глупый, - сказала Ирка, - это станция метро. Сюда приходил поезд, люди садились в него и ехали до следующей станции.

            - Подземный поезд?

            - Неужели тебе твои жабы не рассказывали? - Ирка выключила фонарик, и только тут я сообразил, что не успел взглянуть на нее.

            - Ничего мне не рассказывали! А почему под землей?

            - Потому что на земле было много машин, и они ездили медленно.

            В голосе Ирки я уловил раздражение учителя, возникающее от глупых вопросов тупого ученика. Поэтому замолчал.

            Ирка снова включила фонарик. Выключила. Как будто давала сигнал.

            - Спускайся сюда, - сказала Ирка. - Осторожно, ногу не сломай. Дай-ка я тебе снова посвечу.

            Внизу вдоль платформы тянулись рельсы. Я прыгнул, выронил меч и он звонко ударился о рельс.

            - Потише, - сказала Ирка.

            Она направила луч фонарика в темный круг туннеля. Мигнула - раз, два. Выключила фонарик.

            - Нет их пока, - сказала она.

            - Кого?

            - Наших. Они должны за нами приехать.

            Она насторожилась. Вскочила. Где-то наверху послышался скребущий звук. Далеко-далеко хлопнуло, словно ветром закрыло дверь.

            - Спускаются, - сказала Ирка.

            - Кто?

            - Менты. Видно, ты им насолил! Насолил, что ли?

            - А может, случайно? - спросил я. - Кто-нибудь случайно идет.

            Удивительно, но в тот момент я не вспомнил об убитом спонсоре.

            Шум сверху приближался.

            - Им легче, - сказала Ирка. - Они через главный вход.

            Отсвет фонаря ударил в стену над нами. Слышны были голоса.

            - Побежали, - сказала Ирка.

            Наши преследователи появились в противоположном от нас конце платформы. Пригибаясь, мы побежали прочь.

            - Стой! - раскатился по туннелю крик. - Стой, стрелять буду!

            Ирка теперь бежала, светя вперед фонариком. Было трудно бежать по шпалам - если не видишь, сломаешь ногу. Мой длинный меч порой путался в ногах, норовя повалить меня. Сзади слышался шум погони: голоса, какие-то металлические удары, постукивания.

            - Плохо, - сказала Ирка, остановившись перевести дух. - Они дрезину заводят - в две минуты догонят! А наших все нет!

            Мы побежали по шпалам. Туннель бесконечно уходил вперед. Дыхание у меня срывалось. Сзади слышался мерный шум работающего станка.

            В стене туннеля Ирка углядела нишу.

            - Сюда! - приказала она.

            Ниша была неглубокой, около метра, к ней вели ступеньки, внутри была запертая дверь.

            - Теперь молчи.

            Мы вжались в нишу, надеясь, что нас не увидят.

            Дрезина с преследователями приближалась. Я не знал, что такое дрезина, но мог догадаться, что это какой-то автомобиль для поездок под землей.

            Яркий свет прожектора конусом тянулся вперед, освещая туннель, ржавые рельсы, шпалы, скрытыми водой, скользкие стены, потеки воды, тонкие струйки, льющиеся кое-где сверху...

            - Заметят, черт возьми! - прошептала Ирка. - Они эти туннели не хуже нас знают. И наши опоздали!

            Как бы в ответ на ее жалобу с противоположной стороны туннеля тоже донесся постук колес, и встречный прожектор, не такой, правда, яркий, добавил света в туннеле. Лучи прожекторов столкнулись, и обе дрезины начали тормозить - визг тормозов был так ужасен, что я постарался еще глубже забраться в нишу. Ирка высунула нос наружу и тихо ругалась. Я даже не подозревал, что девушка может знать такие слова.

            Я понимал, что пассажиры обеих дрезин были ослеплены встречными прожекторами и обе стороны не готовы к стычке.

            Дрезины столкнулись, так и не успев окончательно затормозить.

            Практически перед самой нишей.

            Раздались крики, ругательства, зазвенели мечи, раздался выстрел, еще один - вспышки выстрелов на мгновения освещали туннель, столкнувшиеся платформы, которые, оказывается, и звались дрезинами, и людей, прятавшихся за дрезины от пуль.

            - Эх, пушки нет! - сказала Ирка.

            - Я пойду? - сказал я. Хотя и не представлял, что могу сделать в мокром туннеле.

            - Дурак, - сказала Ирка. - Тебя сразу пристрелят. Это же не бой гладиаторов. Без тебя обойдутся.

            Бой у наших ног продолжался - порой пули ударялись в край ниши, и тогда я пытался затащить Ирку поглубже. Она была права - человек с мечом, оказавшийся между двух огней, будет подстрелен, как индюк.

            Выстрелы гулко звучали в туннеле. Кого-то ранило - и он принялся завывать, кто-то охнул, слышно было, как, расплескав воду, скопившуюся между рельсами, туда рухнуло голо. Все это заняло секунды - пули стучали по металлу дрезин...

            И неожиданно для меня от дрезины с ментами послышался голос:

            - Хватит! Расходимся.

            - Добро, - ответил человек от другой дрезины. - Откатывай назад.

            - А стрелять не будете?

            - А вы не будете?

            - Мы не будем.

            - Ну, смотрите!

            - Давай, давай, поспешай.

            Стрельба прекратилась. В свете прожекторов было видно, как обе враждующие группы взбираются на свои дрезины.

            Заревели моторы дрезин, и обе, все еще соединенные лучами прожекторов, покатились назад. Казалось, они старались разделиться, оборвать светящуюся нить.

            - Ну вот и обошлось, - сказала Ирка. - А я думала, что не обойдется. Счастливый ты, Тим.

            Я удивился - меня давно уже никто не звал Тимом. Я был Ланселотом.

            - Меня Ланселотом в школе зовут, - сказал я. - Я под этим именем в боях выступал.

            - Ланселот?

            - Это был древний отважный рыцарь, - сказал я. - Он защищал обиженных и боролся со злыми волшебниками.

            - Хорошо, пускай будет Ланселот, - согласилась Ирка.

            Стук колес обеих дрезин затихал в глубине.

            - Подождем, - сказала Ирка. - Сейчас наши вернутся. Чего менты тебя искали?

            - Наверное, потому что я убил спонсора.

            Ирка ответила не сразу. Видно, решила, что ослышалась.

            - Ты? Жабу убил?

            - Он раздавил моего товарища, - сказал я, оправдываясь.

            - А о других ты подумал?

            - Так я виноват, а не другие.

            - Не знаю, - сказала Ирка, спрыгивая на рельсы, - спонсоры жутко злые. Они могут заложников взять. Был такой случай, еще до тебя одного спонсора нашли мертвым. Это не в Москве было, а в Твери. Тогда они набрали заложников - человек двести и всех расстреляли.

            - Он хотел меня убить, - сказал я. - Что же было делать?

            - Бежать, - сказала Ирка. - Мы должны бежать и прятаться. Мы пока слабые, и нас мало.

            - Я не люблю бегать, - сказал я.

            - Но пока что только этим и занимаешься! - Ирка безжалостно засмеялась.

            Стук колес приближался.

            За нами возвращалась дрезина.