- Можно попросить Нину? - сказал я.

            - Это я, Нина.

            - Да? Почему у тебя такой странный голос?

            - Странный голос?

            - Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?

            - Не знаю.

            - Может быть, мне не стоило звонить?

            - А кто говорит?

            - С каких пор ты перестала меня узнавать?

            - Кого узнавать?

            Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.

            - Ну ладно, - сказал я. - Послушай, я звоню тебе почти по делу.

            - Наверно, вы все-таки ошиблись номером, - сказала Нина. - Я вас не знаю.

            - Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?

            - Ну вот! - Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.

            - Простите, - сказал я и повесил трубку.

            Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?

            Я отыскал в столе пачку кубинских сигарет. Крепких как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что на тысячу лет не была в театре.

            Я позвонил Нине.

            - Нина? - сказал я.

            - Нет, Вадим Николаевич, - ответила Нина. - Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?

            - 149-40-89.

            - А у меня Арбат - один - тридцать два - пять три.

            - Конечно, - сказал я. - Арбат - это четыре?

            - Арбат - это Г.

            - Ничего общего, - сказал я. - Извините, Нина.

            - Пожалуйста, - сказала Нина. - Я все равно не занята.

            - Постараюсь к вам больше не попадать, - сказал я. - Где-то заклиналось. вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.

            - Да, - согласилась Нина.

            Я повесил трубку.

            Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. "Двадцать два часа ровно", - сказала женщина по телефону "сто". Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер "сто", когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает сотню и слушает ее голос.

            Я позвонил Нине.

            - Я вас слушаю, - сказала Нина молодым голосом. - Это опять вы, Вадим Николаевич?

            - Да, - сказал я. - Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.

            - Конечно, конечно, - быстро сказала Нина. - Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?

            - Нет, - сказал я.

            - У вас важное дело к Нине?

            - Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.

            - Соскучились?

            - Как вам сказать...

            - Я понимаю, ревнуете, - сказала Нина.

            - Вы смешной человек, - сказал я. - Сколько вам лет, Нина?

            - Тринадцать. А вам?

            - Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.

            - И каждый кирпич - это месяц, правда?

            - Даже один день может быть кирпичом.

            - Да, - вздохнула Нина, - тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?

            - Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.

            - А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, - сказала Нина. - Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?

            - Как когда.

            - И у Пушкина?

            - Не совсем. Мы как-то встречались у "России".

            - Где?

            - У кинотеатра "Россия".

            - Не знаю.

            - Ну, на Пушкинской.

            - Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.

            - Неважно, - сказал я.

            - Почему?

            - Это давно было.

            - Когда?

            Девочке не хотелось вешать трубку. почему-то она упорно продолжала разговор.

            - Вы одна дома? - спросил я.

            - Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.

            - Ага, - сказал я. - Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.

            - Вы со мной заговорили как с ребенком.

            - Нет, что ты, говорю с тобой, как со взрослой.

            - Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.

            Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками. И решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.

            - Я так и знала, что вы еще раз позвоните, - сказала Нина, подойдя к телефону. - Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.

            - Ладно, - сказал я. - Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?

            - Сейчас только восемь, - сказала Нина.

            - У вас часы отстают, - сказал я. - Уже двенадцатый час.

            Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.

            - Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, - сказала она. - Сейчас октябрь, и потому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.

            - Теперь ваша очередь шутить? - спросил я.

            - Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.

            - Почему врет?

            - А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.

            - Нет, декабрь, - сказал я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. "Двадцать третье декабря" - было написано под заголовком.

            Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет "до свидания". Но она вдруг спросила:

            - А вы ужинали?

            - Не помню, - сказал я искренне.

            - Значит, не голодный.

            - Нет, не голодный.

            - А я голодная.

            - А что, дома есть нечего?

            - Нечего! - сказала Нина. - Хоть шаром покати. Смешно, да?

            - Даже не знаю, как вам помочь, - сказал я. - И денег нет?

            - Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?

            - Да, - согласился я. - Все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?

            - У вас есть холодильник?

            - Старый, - сказал я. - "Север". Знаете такой?

            - Нет, - сказала Нина. - А если найдете, что потом?

            - Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.

            - А вы далеко живете? Я - на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.

            - А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.

            - Опять не знаю. Только это неважно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.

            - Если бы я помнил, - сказал я. - Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.

            Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.

            - Итак, - сказал я, - открываем холодильник.

            - А вы можете телефон носить за собой? Никогда не слышала о таком.

            - Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?

            - В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?

            - Значит, так... что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.

            - Яйца?

            - Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы вам возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?

            - Да, - сказала Нина совсем тихо. - Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.

            - Это еще почему? В самом деле так проголодались?

            - Нет, вы же знаете.

            - Что я знаю?

            - Знаете, - сказала Нина. Потом помолчала и добавила: - Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?

            - Нет, - сказал я. - Зато есть филе палтуса.

            - Не надо, хватит, - сказала Нина твердо. - Давайте отвлечемся. Я же все поняла.

            - Что поняла?

            - Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?

            - Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден "Мосфильм". И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.

            - И вы все видите?

            - Электричка, правда, далеко идет. Только видна цепочка огоньков, окон!

            - Вот вы и врете!

            - Нельзя так со старшими разговаривать, - сказал я. - Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?

            - Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.

            - Что же она, невидимая, что ли?

            - Нет, видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.

            - Почему? Я стою перед самым окном.

            - А у вас в кухне свет горит?

            - конечно, а так как же я в темноте в холодильник бы лазил? У меня в нем перегорела лампочка.

            - Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.

            - Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.

            - Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?

            - Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?

            - Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?

            - Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток... Я не об этом.

            - И я не об этом... Постойте, а вы инвалид?

            - К счастью, все у меня на месте.

            - У вас бронь?

            - Какая бронь?

            - А почему вы тогда не на фронте?

            - Вот тут я в первый раз только заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.

            - На каком я должен быть фронте, Нина?

            - На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?

            - Не вру, - сказал я. - И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?

            - Так и я в самом деле не шучу! - почти крикнула Нина. - П вы перестаньте. Мне сначала было интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.

            - Честное слово, девочка, я говорю правду, - сказал я.

            - Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.

            И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:

            - Вы почему не на фронте?

            - На каком я могу быть фронте? - Уже и в само деле шутки зашли куда-то не туда. - Какой может быть фронт в семьдесят втором году!

            - Вы меня разыгрываете?

            Голос опять сменял тон, был он недоверчив, выл он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами то, что было с мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла буржуйка. И я сижу не диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это было керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице...

            - Вы почему замолчали? - спросила Нина. - Вы лучше говорите.

            - Нина, - сказал я. - Какой сейчас год?

            - Сорок второй, - сказала Нина.

            И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра "Россия". И телефон у нее только из шести номеров. И затемнение...

            - Ты не ошибаешься? - спросил я.

            - Нет, - сказала Нина.

            Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она, сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?

            - Послушайте, - сказал я спокойно. Не вешать же трубку. - Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?

            - Нет, - сказала Нина.

            - Вы знаете это. Сейчас двенадцатый час... Ну как вам объяснить?

            - Ладно, - сказал Нина покорно. - Я тоже знаю, что вы не привезете мен курицу. Мне надо было догадаться, что французских куриц не бывает.

            - Почему?

            - Во Франции немцы.

            - Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.

            - Как так? Кто их пускает?

            - А почему не пускать?

            - Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверно, просто вредитель или шпион?

            - Нет, я работаю в СЭВе, Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.

            - Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.

            - Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия социалистическая республика.

            - Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.

            И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как не хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:

            - Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.

            - Не может быть! Очень долго ждать.

            - Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль - "За взятие Берлина". А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.

            Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины; хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну ее карточку, рабочую карточку, потому что Вадик посеял карточку где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать, то что полагала хорошей сказкой:

            - Ты знаешь Петровку?

            - Знаю, - сказала Нина. - А ее не переименуют?

            - Нет. Так вот...

            Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе, играли в футбол, и я эту карточку потерял.

            - Какой ужас! - сказала Нина. - Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.

            Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, - мы были вне времен, ближе к ее сорок второму году.

            - Я не могу найти карточку, - сказал я. - Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.

            И в этот момент нас разъединили.

            Нины не было. Что-то затрещало в трубке. Женский голос сказал:

            - Это 148-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.

            - Вы ошиблись номером, - сказал я.

            - Извините, - сказал женский голос равнодушно.

            И были короткие гудки. Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получалась в общем чепуха...

            - Да, - сказал голос Нины. Другой Нины.

            - Это вы? - спросил я.

            - А, это ты, Вадим? Что тебе не спиться?

            - Извини, - сказал я. - Мне другая Нина нужна.

            - Что?

            Я повесил трубку и снова набрал номер.

            - Ты сума сошел? - спросила Нина. - Ты пил?

            - Извини, - сказал я и снова бросил трубку.

            Теперь звонить бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат - три, нет, Арбат - один тридцать два - тридцать... Нет, сорок...

            Взрослая Нина позвонила мне сама.

            - Я весь вечер сидела дома, - сказала она. - Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так себя вел. Но ты, видно, совсем сошел с ума.

            - Наверно, - согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.

            - Какая еще другая Нина? - спросила она. - Это образ? Ты хочешь заявить, что желал бы видеть меня иной?

            - Спокойной ночи, Ниночка, - сказал я. - Завтра все объясню.

            ... Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется, может пригодиться. Я копался часа полтора в старых журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к "Ниве". Книги были не пыльными, но пахли старой, теплой пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год. книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками страниц, углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга было настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть, - если бы не разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть.

            Четыре первые цифры известны. Г-1-32... И еще я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти тот телефон не было. Я уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной табуретку. Мама ничего не поняла, улыбнулась только проходя мимо, и сказала:

            - Ты всегда так. Начнешь разбирать книги, зачитаешься через десять минут. И уборке конец.

            Она не заметила, что я читаю телефонную книгу. Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К. Г.

            Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, делали бы то же самое. и я поехал на Сивцев Вражек.

            Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жала ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.

            Уже стемнело. По новому району, среди одинаковых панельных башен гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и с двадцатилетнем опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.

            Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.

            - Скажите, Фролова Нина Сергеевна - ваша соседка?

            Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке ответил равнодушно:

            - Они уехали.

            - Куда?

            - Месяц как уехали на Север. До весны не вернуться. И Нина Сергеевна, и муж ее.

            Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.

            И тут дверь сзади снова растворилась.

            - Погодите, - сказал тот же парень. - Мать что-то сказать хочет.

            Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.

            - А вы кем ей будете?

            - Так просто, - сказал я. - Знакомый.

            - Не Вадим Николаевич?

            - Вадим Николаевич.

            - Ну вот, - обрадовалась женщина, - чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола. Только записку, наверно, ребята сорвали. Месяц уже прошел. Она сказала, что вы в декабре придете. И даже сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как...

            Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: "Просто знакомый".

            Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.

            "Дорогой Вадим Николаевич!

            Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать..."