Мир литературы. Коллекция произведений лучших авторов: Стивен Кинг
Главная

 

 

Стивен Кинг

 

Мёртвая зона

 

  ПРОЛОГ

 

         КО ВРЕМЕНИ окончания колледжа Джон Смит начисто забыл о падении на лед в тот злополучный январский день 1953 года. Откровенно говоря, он забыл об этом еще в школе. А мать с отцом вообще ничего не знали.

         Дети катались на расчищенном пятачке Круглого пруда в Дареме. Мальчишки повзрослей гоняли шайбу старыми клюшками, обмотанными клейкой лентой, воротами служили старые корзины из-под картофеля. Малыши, как водится, вертелись тут же, коленки у них смешно вихляли. Все выпускали в двадцатиградусный морозный воздух клубочки пара. У кромки расчищенного льда горели, чадя, две автомобильные покрышки; неподалеку сидели кучкой родители, наблюдавшие за детьми. До эпохи снегомобилей было еще далеко, и люди зимой предпочитали размяться на свежем воздухе, а не возиться с бензиновым мотором.

         Джонни с коньками через плечо шел от своего дома, который стоял на другой стороне Паунал-стрит. Для шестилетнего мальчика он катался совсем неплохо. Не так хорошо, чтобы играть со старшими ребятами в хоккей, но все же мог выписывать вензеля вокруг других малышей, а те только и делали, что размахивали руками для равновесия или плюхались мягким местом на лед.

         Он плавно заскользил по краю расчищенной площадки, мечтая прокатиться задом наперед, как Тимми Бенедикс, и прислушиваясь к таинственному потрескиванию и покряхтыванию льда под снегом, криками хоккеистов, тарахтению цементовоза, направлявшегося через мост к зданию фирмы "Ю. С. Джипсум" в Лисбон-Фолс, обрывками разговоров взрослых. Здорово жилось на свете в тот холодный, ветреный зимний день. Все было хорошо, ничто не тревожило, ничего не хотелось... разве что суметь прокатиться задом наперед, как Тимми Бенедикс.

         Он проехал мимо костра и увидел, как трое взрослых передавали друг другу бутылку.

         - Дайте и мне! - прокричал он Чаку Спайеру, одетому в просторную короткую куртку и зеленые фланелевые штаны. Чак ухмыльнулся:

         - А ну проваливай, малыш! Смотри, вон мамаша тебя зовет. Улыбаясь, шестилетний Джонни покатил дальше. С той стороны, где расчищенный пятачок примыкал к дороге, он увидел спускавшихся с откоса Тимми Бенедикса с отцом, Тимми шел впереди.

         - Тимми! - крикнул Джонни. - Смотри!

         Он развернулся и неуклюже заскользил задом наперед. Джонни не заметил, что едет в гущу хоккеистов.

         - Эй, малыш! - крикнул кто-то. - С дороги!

         Джонни не слышал. Он добился своего. Он катил задом наперед! Он наконец уловил ритм движения. Просто надо научиться владеть своим телом.

         Джонни восхищенно посмотрел вниз, он хотел проследить, как двигаются ноги.

         И не заметил, что мимо него пролетела старая, побитая, с выщербленными краями шайба. Один из взрослых ребят, не очень-то хорошо стоявший на коньках, стремительно летел за ней, ничего не видя перед собой.

         Чак Спайер понял, что столкновение неизбежно. Он вскочил и закричал:

         - Джонни! Берегись!

         Джон поднял голову - и в этот миг неуклюжий хоккеист со всей силой врезался в Джона Смита на полном ходу.

         Джонни взлетел на воздух, беспомощно раскинув руки. Через мгновение он ударился головой о лед и провалился в черноту.

         ЧЕРНОТА... ЧЕРНЫЙ ЛЕД... ЧЕРНОТА... ЧЕРНЫЙ ЛЕД... ЧЕРНОТА.. МРАК.

         Потом ему сказали, что он потерял сознание. Он помнил только эту странную навязчивую мысль и как, открыв глаза, увидел вокруг лица испуганных хоккеистов, обеспокоенных взрослых, любопытных малышей. Ухмылялся Тимми Бенедикс. Чак Спайер поддерживал Джонни. Черный лед. Черный.

         - Ну что? - спросил Чак. - Все в порядке, Джонни? Здорово он в тебя врезался.

         - Черный, - глухо произнес Джонни. - Черный лед. Больше не прыгай на нем, Чак.

         Чак испуганно обвел глазами столпившихся людей, затем перевел взгляд на Джонни. Потрогал большую шишку, которая вырастала на лбу мальчика.

         - Извини, - сказал неуклюжий игрок. - Я его даже не заметил. Малышам нечего делать там, где играют в хоккей. Это - закон, - он неуверенно оглянулся, ища поддержки.

         - Джонни! - позвал Чак. Ему не понравились глаза мальчика. Они были темные и отсутствующие, далекие и холодные. - Как ты себя чувствуешь?

         - Больше не прыгай на нем, - сказал Джонни, не понимая, что говорит, думая только про лед, черный лед. - Взрыв. Кислота.

         - Может, отвести его к врачу? - спросил Чак Билла Гендрона. - Он говорит невесть что.

         - Подождем минутку, - предложил Билл. Они подождали. В голове у Джонни в самом деле прояснилось.

         - Все в порядке, - пробормотал он. - Дайте подняться. Тимми Бенедикс все еще ухмылялся, вонючка. Джонни решил, что покажет еще Тимми. К концу недели он будет выписывать Вензеля вокруг него... как обычно и задом наперед.

         - Давай-ка посиди немного у костра, - сказал Чак. - Здорово он в тебя врезался.

         Джонни подтащили к костру. Запах плавящейся резины был сильным и едким, он вызывал легкую тошноту. Болела голова. Он чувствовал, что над левым глазом образовался странный нарост. Шишка, казалось, выпирала на целую милю.

         - Ты хоть помнишь, кто ты или вообще что-нибудь? - Спросил Билл.

         - Конечно. Конечно, помню. Все в порядке.

         - Кто твои папа и мама?

         - Герберт и Вера Смит. Билл и Чак переглянулись и пожали плечами.

         - Кажется, с ним все в порядке, - сказал Чак и затем вновь, в третий раз: - А он здорово в него врезался, правда? Бр-рр.

         - Ох уж эти малыши, - сказал Билл, любовно посмотрев на Своих восьмилетних девочек-близняшек, катавшихся рука об руку, и затем вновь на Джонни. - Такой удар мог бы убить и взрослого.

         - Только не негра, - сказал Чак, и они оба рассмеялись. Бутылка "Бушмилла" вновь пошла по кругу.

         Через десять минут Джонни был уже снова на льду, головная боль затихала, синяя шишка маячила над глазом, как причудливое клеймо. Джонни вернулся домой к обеду, он совсем забыл, что упал, затем потерял сознание, и радовался тому, что научился кататься задом наперед.

         - Боже милостивый! - воскликнула Вера, увидев его. - Как это тебя угораздило?

         - Упал, - ответил он и принялся уплетать консервированный суп.

         - Ты хорошо себя чувствуешь, Джон? - спросила мать, дотронувшись до его лба.

         - Конечно, мам. - Так оно и было, если не считать кошмарных снов и появлявшейся временами сонливости в те часы, когда раньше ему совсем не хотелось спать. Он чувствовал себя хорошо.

         Однажды утром в середине февраля Чак Спайер обнаружил, что сел аккумулятор у его старенького "де сото" сорок восьмого года выпуска. Чак решил подзарядить его от грузовичка. Когда он присоединял провод ко второй клемме аккумулятора, тот взорвался, брызнув осколками и кислотой прямо ему в лицо. Он потерял глаз. Слава богу, что не оба, сказала Вера. Джонни очень переживал, и спустя неделю они с отцом пошли навестить Чака в льюистонскую клинику. Вид Чака на больничной койке, где он казался каким-то потерянным и маленьким, потряс Джонни - в ту ночь ему снилось, что это он, Джонни, лежит там.

         В последующие годы у него иногда появлялись предчувствия - он знал, например, какая пластинка зазвучит по радио еще до того, как диск-жокей проигрывал ее, - но он никогда не связывал их с падением на лед. К тому времени он совсем забыл о нем.

         Да и предчувствия не были столь уж необычными и не часто тревожили Джонни. До вечера на сельской ярмарке и истории с маской ничего особенного не произошло. А потом вдруг несчастный случай.

         Позднее Джонни часто думал об этом.

         Выигрыш на "Колесе удачи" выпал перед вторым несчастным случаем.

         Как тревожное предостережение из детства.

 

         Стояло лето 1955 года; под палящим солнцем по Небраске и Айове кружил коммивояжер. Он сидел за рулем "меркюри" выпуска тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, на спидометре было уже свыше семидесяти тысяч миль. Клапаны "мерка" начинали заметно стучать. Это был крупный молодой человек, эдакий рубаха-парень со Среднего Запада; летом 1955-го, через какихнибудь четыре месяца после того, как Грег Стилсон прогорел на малярном бизнесе, ему исполнилось только двадцать два года.

         Багажник и заднее сиденье машины были забиты картонными коробками с книгами. В основном библии. Разного формата и толщины. Самой ходовой была "Библия Американского Праведного Пути", по доллару шестьдесят девять центов за штуку, с переплетом на авиационном клее, снабженная шестнадцатью цветными иллюстрациями и гарантией не рассыпаться по крайней мере десять месяцев; еще дешевле - шестьдесят пять центов - стоил "Новый Завет Американского Праведного Пути", тоже карманное издание, но без цветных иллюстраций, зато со словами Господа Нашего Иисуса Христа, набранными красным шрифтом; а для толстосумов имелось "Слово Божие Американского Праведного Пути", роскошная книга за девятнадцать долларов девяносто пять центов, с обложкой под белую кожу - на ней было оставлено место для имени владельца, которое надлежало вывести золотом; книгу украшали двадцать четыре цветных иллюстрации, а в середине располагались чистые листы, куда можно было записывать дни рождений, даты свадеб и похорон. Это великолепное "Слово Божие" могло протянуть целых два года. Была там также коробка с книжками в мягких обложках под названием "Праведный Путь в Америке: коммунистическо-еврейский заговор против наших Соединенных Штатов".

         Эта книжка, напечатанная на дешевой макулатурной бумаге, шла у Грега лучше, чем другие библии, вместе взятые. Там рассказывалось в подробностях о том, как Ротшильды, Рузвельты и Гринблатты прибирают к рукам американскую экономику и американское правительство.

         В Вашингтоне помнили времена Маккарти; на Среднем Западе звезда Джо Маккарти еще не закатилась, и Маргарет Чейз Смит из штата Мэн за ее нашумевшую Декларацию совести называли не иначе как "эта стерва". Не считая книг о коммунизме, сельские клиенты Грега Стилсона питали нездоровый интерес к литературе, в которой говорилось о том, что евреи правят миром.

         Грег завернул на пыльную подъездную аллею, ведущую к фермерскому дому, что стоял в двадцати милях к западу от Эймса, штат Айова. Дом казался заброшенным и нежилым - шторы опущены, двери коровника на запоре, не поймешь, есть ли кто дома или нет, но с фермерами всегда так: сам не попробуешь - не узнаешь.

         Этот девиз хорошо служил Грегу Стилсону уже около двух лет, с тех пор как они с матушкой переехали из Оклахомы в Омаху. На окраске домов не разбогатеешь, но ему хоть ненадолго нужно было избавиться от привкуса Иисуса во рту, да простится это маленькое святотатство. Теперь же он снова занялся своим делом - только на сей раз не как проповедник или борец за религиозные возрождение; он с облегчением оставил прежний чудотворный бизнес.

         Грег открыл дверцу машины и только ступил в пыль подъездной дорожки, как из-за коровника показался большой злющий пес с прижатыми ушами. Он остервенело залаял.

         - Привет, песик, - произнес Грег низким, приятным, но многозначительным голосом - в свои двадцать два года он уже обладал опытом оратора и умел завораживать аудиторию.

         "Песик" не откликнулся на дружеское приветствие. Он приближался, большой и злющий, явно рассчитывая полакомиться на завтрак коммивояжером. Грег забрался обратно в машину, хлопнул дверцей и дважды просигналил. По его лицу бежал пот, на белом льняном пиджаке образовались под мышками темно-серые полукруглые пятна, на спине они растеклись ветвистым деревом. Грег просигналил снова, но никто не отозвался. Дуболомы наверняка погрузились в свой "интернашнл харвестер" или "студебеккер" и укатили в город.

         Грег улыбнулся.

         Вместо того чтобы включить заднюю скорость и выехать из подъездной аллеи, он пошарил сзади рукой и достал опрыскиватель - только заряженный не дезинсектицидом, а аммиаком.

         Оттянув поршень, Грег довольно улыбнулся и вышел из машины. Пес, который было присел на задние лапы, тут же вскочил и стал, рыча, приближаться. Грег все улыбался.

         - Ну-ну, песик, - произнес он тем же приятным, многозначительным голосом. - Давай иди-ка сюда. Иди-ка и получи свое.

         Он ненавидел этих мерзких фермерских псов, которые вели себя на крохотном пятачке у входа в дом подобно заносчивым самодержцам; к тому же по собаке можно судить и о хозяевах.

         - Чертова деревенщина, - произнес он еле слышно. Улыбка не сходила с его лица. - Ну иди-ка сюда, собачка.

         Пес приблизился. Задние лапы напряглись перед прыжком. В хлеву мычала корова, ветер нежно шелестел листьями кукурузы. Когда собака прыгнула, улыбка Грега сменилась жесткой и злобной ухмылкой. Он надавил на поршень и плеснул струйкой жгучего аммиака прямо псу в глаза.

         Злобный собачий лай сменился коротким, мучительным визгом, который перешел, по мере того как аммиак разъедал глаза, в истошный вой. Пес поджал хвост, из сторожевой собаки он превратился и поверженную дворняжку.

         Лицо Грега Стилсона потемнело. Глаза сузились до неприятных щелочек. Он подскочил и резко ударил собаку в бок ногой, обутой в ботинок с дырочками на носке. Пес визгливо, протяжно завыл и подписал себе приговор - от боли и страха он вступил в бой со своим мучителем, вместо того чтобы убраться к коровнику.

         С рычанием он слепо рванулся вперед, вцепился в брюки Грега и порвал правую штанину.

         - Сучье вымя! - Грег задохнулся от ярости и снова пнул пса, на сей раз так сильно, что тот покатился в пыль. Со злобным криком Грег опять подскочил к собаке, нанес удар, затем еще. И только сейчас, когда ребро было сломано, а другое вывихнуто, пес, у которого слезились глаза, почуял всю опасность, грозящую ему от этого идиота, но было уже поздно.

         Грег Стилсон, задыхаясь и крича, мокрый от пота, гнал пса через весь пыльный двор и бил до тех пор, пока тот не заскулил, едва волочась в пыли. Пес истекал кровью. Он умирал.

         - Нечего было кусаться, - шипел Грег. - Слышишь? Слышишь меня? Нечего было кусаться, дерьмо ползучее. Мне никто не смеет мешать. Слышишь? Никто.

         Он нанес еще один удар окровавленным носком ботинка, но обессилевшая собака лишь с бульканьем захрипела в ответ. Никакой радости Грег не чувствовал. Голова у него болела. Это все солнце. Гнаться за псом под палящим солнцем. Хорошо еще, что не потерял сознания.

         Грег тяжело дышал, он на секунду закрыл глаза, пот подобно слезам катился по лицу, его капли жемчужинами блестели в ежике волос. Избитый пес умирал у его ног. Под опущенными веками Грега в темноте плыли пульсировавшие вместе с ударами сердца цветные точечки света. Болела голова.

         Иногда Грег спрашивал себя, не рехнулся ли он. Как сейчас, например. Ведь он хотел лишь пустить в пса струю аммиака из опрыскивателя, загнать его в коровник и оставить свою визитку в щели входной двери. А теперь что? Противно смотреть на это месиво. Пожалуй, неразумно оставлять свою визитную карточку, не так ли?

         Он открыл глаза. Пес лежал у его ног, задыхаясь, из носа капала кровь. Грег Стилсон посмотрел на собаку, она униженно лизнула ему ботинок, как бы признавая себя побежденной.

         - Нечего было рвать брюки, - сказал он псу. - Я отдал за них целых пять долларов, дерьмо ты собачье.

         Самое время убраться. Ничего хорошего не выйдет, когда Клем Кадидлмужлан с женой и шестерыми детишками вернется из города на своем "студебеккере", увидит умирающего пса и стоящего над ним разбойника-коммивояжера. Эдак он потеряет работу. "Компания Американского Праведного Пути" не держит агентов, которые убивают собак, принадлежащих христианам.

         С нервным смешком Грег вернулся к своему "меркюри", сел в машину и быстро, задним ходом, выехал из подъездной аллеи. Он свернул на проселочную дорогу, которая, подобно струне, протянулась через кукурузное поле, и вот уже мчал по ней со скоростью шестьдесят пять миль, оставляя за собой шлейф пыли длиной мили в две.

         Это уж точно - работу он терять не хотел. Пока во всяком случае. Зарабатывал он неплохо - помимо уловок, известных "Компании Американского Праведного Пути", Грег использовал несколько изобретенных им самим ухищрений, о которых ей было неведомо. Да, сейчас он неплохо зарабатывал. Кроме того, разъезжая, он встречал людей... девочек. Жизнь была прекрасна, однако...

         Однако этого ему было мало.

         Он продолжал путь. Голова раскалывалась. Да, этого ему было мало. Он чувствовал, что его ожидает нечто большее, чем мотание по Среднему Западу, торговля библиями и подделка счетов ради двух лишних долларов в день. Он чувствовал, что его ожидает. Величие.

         Да, именно так, определенно так. Несколько недель назад он уволок какую-то девицу на сеновал, ее родители уехали в Давенпорт, набив машину цыплятами для продажи, она сначала спросила, не хочет ли он лимонада, а там пошло-поехало, и после того, как это произошло, она сказала, что в любви он похож на зануду проповедника, и тут он непонятно почему дал ей пощечину.

         Нет, не совсем так.

         На самом деле он ударил ее раза три или четыре. Пока она не заплакала и не стала звать на помощь, тут он остановился и с трудом - пришлось пустить в ход все свои чары - утихомирил ее. Тогда у него тоже разболелась голова, пульсирующие яркие точки мчались и сталкивались перед глазами, он пытался убедить себя, что всему виной жара, убийственная жара на сеновале, однако не только она одна вызывала головную боль. В нем поднялась та же самая смутная злоба, что и во дворе перед домом, когда собака разорвала ему брюки, - какая-то темная и безумная.

         - Я не псих, - громко произнес Грег. Он быстро опустил боковое стекло, в машину ворвался летний зной вместе с запахом пыли, кукурузы и навоза. Он включил радио и поймал песню в исполнении Пэтти Пейдж. Головная боль немного отпустила.

         Главное - держать себя в руках и не подмочить репутацию. Если следовать этому, ты неуязвим. И в том и в другом он начинал преуспевать. Теперь во сне ему все реже являлся отец, который стоял над ним в шляпе, сдвинутой на затылок, и орал: "Ты же дерьмо, сопляк! Ты же сущее дерьмо! "

         Этот сон снился ему реже и реже, потому что все изменилось. Он уже не тот низкорослый сопляк. Конечно, в детстве он много болел, был тщедушным, но быстро выправился и теперь заботился о матери.

         Правда, отца уже не было. Он не мог этого знать. Но и Грег не мог затолкнуть слова отца обратно ему в глотку, потому что отец погиб при взрыве на нефтяной платформе; он был мертв, и Грег хотел бы разок, ну хотя бы разок выкопать папашу из могилы и крикнуть в разложившееся лицо: "Ты ошибся, папаша, ты ошибся насчет меня! " - и затем дать ему хорошего пинка, такого же, как тот... Как тот, что дал псу.

         Головная боль возобновилась, но уже с меньшей силой.

         - Я не псих, - произнес он снова, теперь музыка перекрывала его голос. Мать часто говорила Грегу, что его ждет нечто большое, нечто великое, и он верил этому. Главное - не срываться и не допускать таких промахов, как пощечины, которые он влепил девчонке, или убийство собаки, и оставаться чистеньким.

         Какое бы величие ни ожидало Грега, он узнает о его приходе. В этом он был совершенно уверен.

         Грег вновь подумал о собаке, на этот раз при воспоминании о ней улыбка едва коснулась его губ, холодная, равнодушная.

         Грега ожидало величие. Оно, правда, могло наступить еще не скоро Грег был молод, ну что ж, ничего плохого, если тебе не так много лет, если ты понимаешь, что не все сразу получается. Но когда веришь, желаемое в конце концов сбывается. А он верил.

         И да поможет бог и сынок его Иисус тому, кто посмеет стать на пути Грега.

         Стилсон высунул загорелый локоть из окна машины и начал насвистывать мелодию песни, звучавшей по радио. Он нажал на акселератор, разогнал старый "меркюри" до семидесяти миль в час и покатил по прямой дороге среди ферм штата Айова навстречу будущему, какое бы оно ни было.

 

 

 Часть первая

КОЛЕСО УДАЧИ

 

         ОТ ТОГО вечера у Сары осталось два воспоминания везение Джонни у Колеса удачи и маска. Но шли годы, и в памяти, когда она заставляла себя думать о том ужасном вечере, всплывала лишь маска

         Он жил в многоквартирном доме в Кливс Милс. Без четверти восемь, оставив машину за углом, Сара позвонила в парадную дверь. Сегодня они поедут на ее машине, Джонни отвез свою в гараж Тиббетса в Хемпдене - в колесе заел подшипник или что-то в этом роде. "Работы на 10 долларов", сказал Джонни по телефону и засмеялся таким знакомым смехом. Сара была бы уже в слезах, если бы дело касалось ее машины - ее кошелька.

         Она пришла через вестибюль к лестнице, миновала доску объявлений. Обычно доска была утыкана записками с предложениями купить мотоциклы, стереосистемы, воспользоваться услугами машинисток, а также присоединиться к уезжающим в Канзас, Калифорнию или Флориду, чтобы попеременно вести машину и платить за часть бензина. Но сегодня почти всю доску объявлений занимал большой плакат, изображавший сжатый кулак на тревожно-красном фоне, который напоминал пламя. На плакат крупными буквами было написано: "ЗАБАСТОВКА! " Стоял конец октября 1970 года.

         Джонни жил на втором этаже, в квартире с окнами на улицу - мой пентхаус, говорил он. Там он мог стоять в смокинге, как Рамон Новарро, с пузатым бокалом в руке, полным сока или воды, и лицезреть большое бьющееся сердце Кливс Милс: его толпу, которая валила из кинотеатра, снующие такси, неоновые вывески.

         По существу, Кливс Милс состоял из главной улицы со светофором на перекрестке (после шести часов вечера он превращался в мигалку), двух десятков магазинов и небольшой фабрики по производству мокасин. Как и большинство городков, окружавших Ороно, где находился университет штата Мэн, Кливс Милс жил в основном за счет студентов, обеспечивая их всем необходимым - пивом, вином, бензином, рок-н-роллом, полуфабрикатами, наркотиками, бакалейными товарами, жильем, фильмами. Кинотеатр назывался "Тень". Когда шли занятия, в нем показывали некоммерческие фильмы и ностальгические боевики 40-х годов. В летнее время беспрерывно крутили "вестерны" с Клинтом Иствудом в главной роли.

         Джонни и Сара год назад окончили университет, и оба преподавали в средней школе в Кливс Милс, которая в числе немногих еще не вошла в окружную общеобразовательную систему. Университетская профессура и администрация, а также студенты снимали в Кливсе жилье, так что деньги в городской казне не переводились. Средняя школа была оборудована по последнему слову техники. Обыватели могли зудеть по поводу университетской публики с ее заумными разговорами и антивоенными маршами, не говоря уже о ее вмешательстве в городские дела, но они не имели ничего против долларов, которые капали в их карманы в виде налогов на элегантные профессорские особняки и многоквартирные дома, - они располагались в районе, который студенты окрестили Никчемной Землей, или Дурацкой Аллеей.

         Сара постучала, и Джонни каким-то странно приглушенным голосом крикнул:

         - Открыто, Сара!

         Слегка нахмурившись, она толкнула дверь. В квартире Джонни было совершенно темно, если не считать мелькающего желтого света от мигалки с улицы. Вместо мебели горбились темные тени.

         - Джонни?..

         Решив, что перегорели пробки, она неуверенно шагнула вперед - и тут на нее из темноты надвинулось лицо, ужасное лицо, какое можно было увидеть только в кошмарном сне. Оно светилось неземным, могильным зеленым светом. Один глаз был широко раскрыт и смотрел на нее как-то затравленно. Другой злобно уставился сквозь щелочку век. Левая половина лица - та, что с открытым глазом, была нормальная. Зато правая, казалось, принадлежала чудовищу: нечеловечески перекошенная - толстые губы растянуты, кривые зубы оскалены и блестят в темноте.

         Сара приглушенно вскрикнула и отшатнулась. Вдруг зажегся свет, и вместо какого-то темного подвала она вновь оказалась в комнате Джонни: на стене - фотомонтаж - Никсон торгует подержанными автомобилями, на полу плетеный ковер, сделанный матерью Джонни, повсюду винные бутылки вместо подсвечников. Лицо перестало светиться, и она поняла, что это была всего лишь маска, которую продают в дешевых магазинах ко Дню всех святых. Голубой глаз Джонни моргал в пустой глазнице.

         Джонни сорвал маску, и вот он перед ней - в выцветших джинсах и коричневом свитере, с неотразимой улыбкой на лице.

         - С праздником, Сара, - сказал он.

         Сердце ее продолжало стучать. Он действительно напугал ее.

         - Очень забавно, - сказала она и повернулась, собираясь уйти. Ей совсем не нравилось, когда ее так пугали. Он перехватил Сару уже в дверях:

         - Эй... Я свалял дурака.

         - Еще бы. - Она смотрела на него холодно, по крайней мере пыталась так смотреть. Гнев уже проходил. На Джонни просто нельзя было долго сердиться. Любила она его или нет - на этот вопрос у нее еще не было ответа, - но долго дуться на него или таить обиду она была не в состоянии. Разве можно злиться на Джонни, подумала Сара, и эта мысль показалась такой нелепой, что она невольно улыбнулась.

         - Ну вот, так-то лучше. А я уж думал, что ты, парень, хочешь меня бросить.

         - Я не парень.

         Он окинул ее взглядом:

         - Это я заметил.

         На ней была мохнатая меховая шуба - искусственный енот или что-то столь же недорогое, - бесхитростность, с какой он выдал свое желание, снова вызвала у нее улыбку:

         - В этой шкуре и не различишь.

         - Я-то различу, - сказал Джонни. Он обнял ее и поцеловал. Она не хотела отвечать на его поцелуй, но, конечно же, ответила.

         - Прости, что напугал тебя, - сказал он и потерся носом о ее нос, потом разомкнул объятья. Он поднял маску вверх. - А я думал, она тебе понравится. Хочу ее надеть в пятницу на уроке.

         - Но, Джонни, это же сорвет дисциплину.

         - Как-нибудь обойдется, - сказал он с усмешкой. И, черт возьми, у него наверняка бы обошлось.

         Сара приходила в школу каждый день в больших очках, словно сельская учительница, волосы стянуты в пучок такой тугой, что, казалось, она вот-вот закричит от боли. Сара носила юбки чуть выше колен, хотя у большинства девчонок они едва прикрывали трусики (а ноги у меня все равно лучше, со злорадством думала Сара). Она рассаживала учеников в алфавитном порядке, что, по закону средних чисел, должно было вроде удерживать шалунов на расстоянии друг от друга, и решительно отсылала провинившихся к заместителю директора, руководствуясь при этом соображением, что тот - в отличие от нее - получает дополнительные пятьсот долларов в год за выполняемую им роль экзекутора. И все равно школа была для нее постоянной борьбой с дьяволом, преследующим всякого начинающего учителя, - с Беспорядком. Особенно раздражало Сару постоянное присутствие своего рода негласного суда присяжных - общественного мнения учеников, - который оценивал каждого нового учителя, и вынесенный вердикт был не в ее пользу.

         Джонни, по крайней мере внешне, вовсе не соответствовал представлению о том, каким должен быть хороший учитель. Он слонялся из класса в класс, витая в каких-то сладких грезах, и частенько опаздывал на урок, заболтавшись с кем-нибудь на переменке. Он разрешал детям сидеть там, где им захочется, и они каждый день меняли места, причем классные драчуны неизбежно оказывались в задних рядах. При таком условии Сара не смогла бы запомнить их имен до марта, а Джонни уже знал всех учеников как свои пять пальцев.

         Он был высокого роста и немного сутулился, за что дети прозвали его Франкенштейном. Правда, Джонни был скорее этим доволен, чем раздосадован. У него на уроках царили тишина и спокойствие, прогульщиков было мало (у Сары ученики постоянно сбегали), и тот же суд присяжных относился к нему благосклонно. Он был из тех учителей, которым через пятьдесят лет посвящают школьные ежегодники. У Сары так не получалось. И она часто выходила из себя, не понимая почему.

         - Хочешь пива на дорогу? Или стакан вина?

         - Нет. Надеюсь, ты при деньгах, - сказала она, беря его под руку и решив больше не сердиться. - Я ведь меньше трех сосисок не съедаю. Особенно на последней ярмарке в году.

         Они собирались в Эсти, расположенный в двадцати милях к северу от Кливс Милс; единственной претензией этого городка на сомнительную славу было проведение САМОЙ ПОСЛЕДНЕЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЙ ЯРМАРКИ В НОВОЙ АНГЛИИ. Ярмарка закрывалась в пятницу вечером, в канун Дня всех святых.

         - Если учесть, что ярмарка у нас в пятницу, с деньгами неплохо. У меня восемь долларов.

         - Мать честная! - Сара закатила глаза. - Я всегда знала, что, если буду ангелом, небо пошлет мне в один прекрасный день папулю-толстосума.

         - Мы, сутенеры, делаем ба-а-а-льшие деньги, крошка. Сейчас возьму пальто, и едем.

         Сара смотрела на него с отчаянной нежностью, и внутренний голос, который звучал все чаще и чаще - когда она стояла под душем, читала, готовилась к урокам или стряпала одинокий ужин, - заговорил вновь, словно и одной из полуминутных рекламой по телевизору: он очень и очень приятный человек, с ним легко, он внятный, никогда не наставит тебя плакать. Но разве это любовь? То есть достаточно ли всего этого для любви? Даже когда ты училась кататься на двухколесном велосипеде, ты не раз падала и сбивала себе коленки. Даром ничего не дается. А тут тем более.

         - Я в туалет, - сказал он.

         - Давай. - Она слегка улыбнулась. Джонни был из тех, кто почему-то неизменно ставит всех в известность о своих естественных надобностях.

         Она подошла к окну и выглянула на Главную улицу. На площадку для стоянки автомашин, рядом с пиццерией О'Майка, высыпали ребятишки. Неожиданно ей захотелось побегать с ними, превратиться в маленькую девочку, оставить асе свои заботы позади или - перебросить в будущее.

         Она отвернулась от окна и подошла к софе, на которую Джонни положил маску.

         - С праздником, - фыркнула она.

         - Что? - откликнулся Джонни.

         - Если ты сейчас не выйдешь, я еду без тебя.

         - Выхожу.

         - Отлично!

         Она провела пальцем по маске с лицом Джекиля и Хайда, Левая сторона от доброго доктора Джекиля, правая, звероподобная, - от Хайда. "Что с нами будет ко Дню благодарения? - подумала она. - А к рождеству?"

         От этой мысли по телу пробежал нервный озноб.

         Он ей нравился. Он был совершенно нормальный, приятный мужчина.

         Она вновь взглянула на маску: мерзкий Хайд, подобно раковой опухоли, вырастал из лица Джекиля. Маска была покрыта люминесцентной краской, поэтому она и светилась в темноте.

         А что такое нормальный? Никто. Ничто. Пожалуй, нет. Будь он нормальный, разве ему пришло бы в голову надеть нечто подобное в классе и думать при этом, что дисциплина не пострадает?

         И как могли дети называть его Франкенштейном и все-таки любить и уважать? И это нормально?

         Сквозь занавес из бус, отделявший туалет и спальню от гостиной, проскользнул Джонни.

         ЕСЛИ ОН ЗАХОЧЕТ, ЧТОБЫ Я ОСТАЛАСЬ У НЕГО НА НОЧЬ, Я, ПОЖАЛУЙ, НЕ БУДУ ПРОТИВ.

         От этой мысли стало тепло, как бывает, когда возвращаешься домой после долгого отсутствия.

         - Ты что улыбаешься?

         - Да так, - сказала она, бросая маску.

         - Ну а все-таки. Что-нибудь приятное? Вспомнила, как нюхала кокаин, дружище?

         - Джонни, - сказала она, положив руку ему на грудь и вставая на цыпочки, чтобы поцеловать его, - не обо всем надо говорить вслух. Пошли.

 

         Они задержались в вестибюле, пока он застегивал свою джинсовую куртку, и взгляд ее опять невольно остановился на плакате "ЗАБАСТОВКА! " со сжатым кулаком на пылающем фоне.

         - В этом году будет новая студенческая забастовка, - проследив за ее взглядом, сказал он.

         - Против войны?

         - На сей раз не только. Вьетнам, призыв резервистов и волнения в Кентском университете взбудоражили студентов. Думаю, что никогда еще в аудиториях не сидело так мало хрюкал.

         - Это ты о ком?

         - Да об отличниках, которым наплевать на наше общество, лишь бы оно обеспечило им потом оклад в десять тысяч долларов. Хрюкале наплевать на все, кроме своей шкуры. Но теперь другие времена. Большинство из них проснулись. Грядут большие перемены.

         - И это для тебя важно? Даже когда университет уже позади? Он подобрался:

         - Мадам, я же из Мэнского университета. Смит, выпуск семидесятого! Мы высоко держим марку старого доброго Мэна. Она улыбнулась:

         - Ладно, поехали. Я хочу прокатиться на карусели, пока ее не закрыли.

         - Прекрасно, - сказал он, беря ее за руку. - За углом моего дома случайно оказалась твоя машина.

         - И есть восемь долларов. Нас ждет блестящий вечер. Вечер был облачный, но не дождливый, для позднего октября достаточно теплый. Наверху серп луны пытался пробиться сквозь завесу облаков. Джонни обхватил ее рукой, она прижалась к нему.

         - Знаешь, Сара, я о тебе все время думаю, - сказал он почти небрежно, но только почти. Сердце у нее слегка замерло, а затем бешено застучало.

         - Правда?

         Они обогнули угол, и Джонни открыл ей дверцу. Обойдя машину, он сел за руль.

         - Тебе холодно?

         - Нет, - ответила она. - Вечер очень теплый.

         - Да, - согласился он, отъезжая. Она вновь мысленно вернулась к нелепой маске. Половина доктора Джекиля с голубым глазом Джонни в пустой глазнице, расширенной от удивления, - СЛУШАЙТЕ, Я ВЧЕРА ИЗОБРЕЛ НОВЫЙ КОКТЕЙЛЬ, НО ЕДВА ЛИ ЕГО БУДУТ ПОДАВАТЬ В БАРАХ, - с этой половиной лица было все в порядке, потому что за ней проглядывала частица самого Джонни. Ее испугала другая половина - Хайда. За ней мог скрываться кто угодно, потому что тот глаз превратился в щелку.

         Но когда они приехали на ярмарку в Эсти, где в темноте на центральной аллее мигали голые лампочки, а длинные неоновые спицы чертова колеса мелькали вверх-вниз, она уже забыла о маске. Он был рядом, их ждал приятный вечер.

 

         Они пошли по центральной аллее, держась за руки, почти не разговаривая, и Сара поймала себя на том, что вспоминает ярмарки своего детства. Она было родом из Саут-Париса, городка, производившего целлюлозу, в западной части штата Мэн, а большая ярмарка обычно проходила во Фрайберге. Джонни, выросший в Паунале, наверное, посещал ярмарку в Топсеме. По сути, все ярмарки в таких городках походили одна на другую и с годами почти не менялись. Паркуешь машину на грязной стоянке, платишь при входе два доллара, и едва оказываешься на ярмарке, как чувствуешь запах горячих сосисок, жареного перца и лука, бекона, леденцов, опилок и сладковатый аромат конского навоза. Слышишь лязг русской горки для малышей, которую называют "полевая мышь". Слышишь хлопанье ружей в тире, металлический рев репродукторов, которые выкликают номера для игроков в бинго; репродукторы развешаны вокруг большого тента, заполненного длинными столами и складными стульями из местного похоронного бюро. Рок-н-ролл по громкости спорит с ревом органа. Доносится нескончаемый крик зазывал - два выстрела за два десятицентовика, и ты получаешь набитую опилками собачку для своего ребеночка. Эй-эй-как-вас-там, стреляйте, пока не выиграете. Ничего не изменилось. Ты снова ребенок, жаждущий, чтобы тебя облапошили.

         - Смотри! - остановила она его. - Карусель! Карусель!

         - Конечно, - успокоил ее Джонни. Он протянул женщине в кассовой будке долларовую бумажку, та сунула ему два красных билета и две десятицентовые монетки, не поднимая глаз от журнала "Фотоплей".

         - Что значит "конечно"? Почему ты так со мной разговариваешь?

         Он пожал плечами. Лицо его выражало полную невинность.

         - Речь не о том, что ты, Джон Смит, сказал. Важно, как ты это сказал.

         Карусель остановилась. Люди слезали и проходили мимо - в основном подростки в голубых армейских рубашках из плотной хлопчатобумажной ткани или расстегнутых куртках. Джонни провел ее по деревянному помосту и подал билеты служителю, у которого был вид самого скучающего создания во вселенной.

         - Эко диво, - сказал Джонни, когда тот усадил их в маленькие круглые скорлупки и закрепил страхующую перекладину. - Просто эти кабинки вращаются по замкнутому кольцу, так?

         - Так.

         - А эти замкнутые кольца уложены на большой круглой тарелке, которая сама вращается, так?

         - Так.

         - И когда карусель разгоняется, кабина, где мы сидим, вертится по своей маленькой орбите и может развить такую скорость, которая ненамного меньше, чем у космонавтов при взлете с мыса Кеннеди. Я знал одного парня... - Джонни с серьезным видом наклонился к ней.

         - Ну да, очередная твоя сказка, - неуверенно сказала Сара.

         - Когда этому парнишке было пять лет, он упал со ступенек и заработал маленькую, с волосок, трещинку в шейном позвонке. А десять лет спустя он разогнался на карусели в Топсеме на ярмарке... и... - Он передернул плечами и похлопал ее сочувственно по руке... - Но с тобой, очевидно, будет все в порядке, Сара.

         - Ой... Я хочу с о й т и...

         А карусель несла их все быстрее, превращая ярмарку и центральную аллею в наклонное смазанное пятно из огней и лиц. Сара вскрикивала, смеялась, затем начала колотить его.

         - Трещинка с волосок! - кричала она ему. - Я покажу тебе трещинку, когда мы слезем, врун несчастный!

         - Как, уже чувствуешь что-нибудь в шейном позвонке? - вкрадчиво спросил он.

         - Врун!

         Они кружились все быстрей и быстрей, и когда пролетали мимо служителя - в десятый? пятнадцатый раз? - Джонни наклонился и поцеловал ее, а кабинка со свистом вращалась по своей орбите, их губы сливались во что-то горячее, волнующее и родное. Затем круг замедлил движение, кабина как бы нехотя сделала еще один оборот и, наконец, покачиваясь и подергиваясь, остановилась.

         Они вылезли, и Сара обхватила его шею.

         - Трещинка с волосок, балда ты! - прошептала она. Мимо них проходила тучная дама в голубых брюках и дешевых кожаных туфлях, похожих на тапочки. Джонни обратился к ней, показывая большим пальцем на Сару:

         - Эта девочка пристает ко мне, мадам. Если увидите полицейского, скажите ему.

         - Вы, молодые люди, считаете себя слишком умными, - презрительно сказала тучная дама. Она заковыляла по направлению к тенту для игры в бинго, еще крепче зажав под мышкой сумочку. Сара прыснула.

         - Ты невозможен.

         - Я плохо кончу, - согласился Джон. - Моя мама всегда говорила.

         Они снова пошли бок о бок по центральной аллее в ожидании, когда мир перестанет качаться у них перед глазами и под ногами.

         - Она очень религиозна, твоя мама? - спросила Сара.

         - Она баптистка до мозга костей, - ответил Джонни. - Но она ничего. Ее не заносит. Когда я дома, она не может удержаться и вечно подсовывает мне брошюрки, но тут уж ничего не попишешь. Мы с отцом смирились. Я пытался было затевать с ней разговоры - скажем, спрашивал, с кем, черт подери, мог Каин сожительствовать в земле Нод, если его папаша и мамаша были первыми людьми на Земле, ну и всякое такое, но потом решил, что это, в общем-то, гадко, и бросил. Два года назад мне казалось - Юджин Маккарти спасет мир... что до баптистов, то они по крайней мере не выставляют Иисуса кандидатом в президенты.

         - А отец твой не религиозен? Джонни рассмеялся.

         - Не знаю. Во всяком случае, не баптист. - На мгновение задумаются и добавил: - Он плотник, - будто это все объясняло. Сара улыбнулась.

         - Что подумала бы твоя мать, если бы узнала, что ты встречаешься с пропащей католичкой?

         - Попросись ко мне в помощники, отпарировал Джонни, - чтобы она могла всучить тебе несколько брошюр.

         Сара остановилась, продолжая держать его под руку.

         - Ты хочешь пригласить меня к себе домой? - спросила она, глядя ему в глаза.

         Добродушное лицо Джонни посерьезнело.

         - Да, - сказал он. - Я хочу, чтобы ты познакомилась с ними... и наоборот.

         - Почему?

         - А ты не знаешь? - мягко произнес он, и вдруг у нее перехватило горло и застучало в висках, и слезы уже готовы были навернуться на глаза. Она сильно сжала его руку.

         - Джонни, ты мне нравишься, ты знаешь это?

         - Ты мне нравишься еще больше, - серьезно сказал он.

         - Покатай меня на чертовом колесе, - вдруг потребовала она с улыбкой. Больше никаких разговоров на эту тему. Сначала надо все обдумать, попытаться заглянуть в будущее. - Я хочу взлететь наверх, откуда мы все увидим.

         - Можно тебя поцеловать наверху?

         - Дважды, если успеешь.

         Она привела его к билетной кассе, где он оставил еще одну долларовую бумажку. Покупая билеты, он рассказывал:

         - Когда я учился в школе, я знал парня, служившего на подобной ярмарке, так он рассказывал, что работяги, собирающие эти колеса, обычно в стельку пьяные и забывают завинтить...

         - Иди к черту, - беззаботно сказала она. - Никто не живет вечно.

         - Но все стремятся к этому, ты разве не замечала? - сказал он, усаживаясь следом за ней в качающуюся гондолу.

         Наверху он поцеловал ее несколько раз, октябрьский ветер ерошил волосы, и ярмарочные аллеи раскидывались внизу, подобно светящемуся в темноте циферблату.

         После чертова колеса они покатались на детской карусели, хотя он честно сознался, что чувствует себя паршиво. Ноги у него были такие длинные, что ему пришлось широко их расставить, садясь на гипсового коня. Она нарочно рассказала ему, что знала в школе девочку, у которой было больное сердце, но никто об этом не догадывался, и вот однажды она пошла кататься на карусели с приятелем, и...

         - Когда-нибудь ты пожалеешь, - со спокойной убежденностью произнес он, - Нельзя, Сара, строить отношения на обмане. Она показала ему язык.

         Потом был зеркальный лабиринт, действительно хороший, Саре вспомнился роман Брэдбери "Кто-то страшный к нам идет" - в нем изображаются такой же лабиринт, и маленькая старая учительница чуть не потерялась там окончательно. Сара видела, как Джонни неуклюже топчется среди зеркал и машет ей рукой. Десятки Джонни, десятки Сар. Они проходили мимо друг друга, мелькали за неевклидовыми углами и как бы исчезали. Она поворачивала голову налево, направо, утыкалась носом в прозрачное стекло и беспомощно хихикала, скорей всего из страха, что оказалась в замкнутом пространстве. Одно зеркало превратило ее в приземистого карлика из книг Толкиена. В другом она выглядела длиннющей долговязой девчонкой с ногами в четверть мили.

         Наконец они выбрались из лабиринта, он купил пару сосисок и здоровый бумажный стакан жаренных в масле картофельных ломтиков, которые были сейчас такие же вкусные, какими они бывают, когда тебе еще нет пятнадцати.

         Они миновали веселое заведение. Перед входом стояли четыре девицы в юбках с блестками и в бюстгальтерах. Они пританцовывали под старый мотивчик Джерри Ли Льюиса, а зазывала расхваливал в микрофон их достоинства. "Обними меня, милый, покрепче, - ревел Джерри Ли Льюис, его рояль выплескивал буги-вуги на присыпанные опилками аллеи. - Обними меня, милый, покрепче... ухвати-ка быка за рога... надоели мне сладкие речи... ну давай не валяй дурака..."

         - Клуб "Плейбой", - восхитился Джонни и рассмеялся. - Раньше такое заведение было в Гаррисон Бич. Зазывала там божился, что девицы с завязанными за спиной руками могут снять очки прямо с вашего носа.

         - Любопытный способ подцепить модную болезнь, - сказала Сара, и Джонни покатился со смеху.

         По мере их удаления голос зазывалы, усиленный динамиком, звучал все глуше под звуки рояля Джерри Ли, этой знойной музыки, долетавшей, как некое будоражащее напоминание из отживших и смолкших пятидесятых: "Давайте, ребята, заходите, не стесняйтесь, а наши девочки и вовсе не стеснительные! Главное происходит за стенами... ваше образование будет неполным, пока вы не увидите представление в клубе "Плейбой".

         - Не хочешь ли вернуться и закончить свое образование? - спросила она. Он улыбнулся.

         - Я уже завершил курсовую на эту тему. А с диссертацией, пожалуй, можно подождать. Она взглянула на часы:

         - Гляди-ка, уже поздно. А завтра опять в школу.

         - Да. Хорошо еще, что сегодня пятница.

         Она вздохнула, вспомнив свой пятый и седьмой классы, где завтра у нее современная литература. В обоих - невозможные хулиганы.

         Они протолкались назад, к середине главной аллеи. Толпа редела. Карусель уже закрылась. Двое рабочих с сигаретами в углах рта задергивали брезент на "полевой мыши". Хозяин аттракциона "ставь-пока-не-выиграешь" тушил свет.

         - Ты занята в субботу? - спросил он, вдруг оробев. - Конечно, до субботы времени осталось немного, но...

         - Есть кое-какие планы, - ответила она.

         - Ясно.

         Она не могла вынести удрученного вида Джонни, было бы подло дразнить его дальше.

         - Я занята с тобой.

         - Да?.. Правда? Слушай, это же прекрасно. - Он улыбнулся ей, она - в ответ. Внутренний голос, который иногда, казалось, принадлежал другому человеку, внезапно заговорил: "ТЕБЕ СНОВА ХОРОШО, САРА. ТЫ СЧАСТЛИВА. РАЗВЕ ЭТО НЕ ЗДОРОВО?"

         - Да, здорово, - сказала она. Она привстала на цыпочки и быстро его поцеловала. Она заставила себя говорить, пока не передумала: - Знаешь, иногда в Визи бывает так одиноко... Пожалуй, я могла бы... провести с тобой ночь.

         Он взглянул на нее с теплотой, с такой задумчивостью, что у нее внутри все затрепетало.

         - А ты этого хочешь, Сара? Она кивнула.

         - Да, очень.

         - Прекрасно, - сказал он и обнял ее.

         - Ты уверен? - спросила Сара немного застенчиво.

         - Я только боюсь, что ты передумаешь.

         - Не передумаю, Джонни. Он еще крепче притянул ее к себе.

         - Это будет моя самая счастливая ночь.

         Они проходили мимо колеса удачи - единственного открытого павильона в той части центральной аллеи, вспоминала позже Сара. Хозяин только что смел мусор в кучку - искал скатившиеся с игральной доски десятицентовики. Наверно, он скоро закроет свое заведение, подумала Сара. За хозяином виднелось большое колесо со спицами, по его окружности светились маленькие электрические лампочки. Должно быть, он услышал последние слова Джонни, потому что почти автоматически занял свое рабочее место, глазами продолжая искать на грязном полу белые пятнышки серебра.

         - Э-э-эй, мистер, крутаните на счастье Колесо удачи, превратите центы в доллары. Все зависит от этого Колеса, попытайте счастья, один маленький десятицентовик, и Колесо закрутится. Джонни повернулся на звук его голоса.

         - Джонни?

         - Я бы попытал счастья, как он выразился. - Он улыбнулся ей. - Ты не против?

         - Нет, пожалуйста. Только недолго.

         Он снова взглянул на нее с таким задумчивым выражением, от которого ее охватила странная слабость, одновременно промелькнула мысль: как-то у нас все получится? В животе у Сары что-то перевернулось, к горлу подступила тошнота, и ее неожиданно повлекло к нему.

         - Я не задержусь. - Он посмотрел на хозяина заведения. Аллея перед павильоном почти совсем опустела; стало прохладнее, так Как нависавшие облака рассеялись. Все трое выдыхали струйки пара.

         - Попытаете счастья, молодой человек?

         - Да.

         Когда они приехали на ярмарку, Джонни переложил все деньги в маленький нагрудный кармашек; теперь он вытащил из него то, что осталось от восьми долларов. Один доллар и восемьдесят пять центов.

         Игральная доска представляла собой полосу желтого пластика, на которой в квадратах были нарисованы цифры и комбинации. Она выглядела как поле в рулетке, но Джонни тут же заметил, что в Лас-Вегасе такие комбинации привели бы игроков в уныние. Ставка на серию цифр при выигрыше лишь удваивалась. Две цифры - зеро и двойное зеро - давали выигрыш хозяину. Джонни сказал об этом, но хозяин только пожал плечами.

         - Поезжайте в Вегас, если хотите. Вольному воля. Но у Джонни в этот вечер было слишком хорошее настроение. Все началось довольно неудачно из-за маски, но затем пошло прекрасно. По правде говоря, это был его лучший вечер за много лет и, может быть, лучший в жизни. Он взглянул на Сару. Она была возбуждена, глаза блестели.

         - Что скажешь, Сара? Та тряхнула головой.

         - Для меня эта игра все равно что греческий. Что нужно делать?

         - Поставить на номер. Либо на красное-черное. Либо на чет-нечет. Либо на серию из десяти цифр. Выигрыши разные. - Он взглянул на хозяина, который ответил ему отсутствующим взглядом. - По крайней мере должны быть разные.

         - Ставь на черное, - сказала она. - Как-то более волнующе, правда?

         - Черное, - сказал Джонни и бросил десятицентовик на черный квадрат.

         Хозяин уставился на монету, одиноко лежавшую на игральной доске, вздохнул:

         - Круто взял, ничего не скажешь, - и повернулся к Колесу. Джонни рассеянно поднял руку ко лбу.

         - Стойте, - быстро сказал он и кинул один из трех четвертаков на квадрат с цифрами 11 20.

         - Уверены?

         - Уверен, - сказал Джонни.

         Хозяин крутанул Колесо, и оно завертелось в кольце из лампочек, черный и красный цвета слились в одно. Джонни рассеянно потирал лоб. Колесо стало останавливаться, и теперь было слышно, как с размеренностью метронома пощелкивает маленькая деревянная трещотка, скользя мимо шпилек, разделявших номера. Она дошла до 8, затем до 9, остановилась было на 10, но проскочила на 11 и, щелкнув напоследок, окончательно успокоилась.

         - Дама проигрывает, джентльмен выигрывает, - сказал хозяин.

         - Джонни, ты выиграл?

         - Похоже, что так, - сказал Джонни, в то время как хозяин доложил два своих четвертака к его монете. Сара издала легкий вскрик, едва успев заметить, как хозяин смахнул десятицентовик со стола.

         - Я же сказал, это мой счастливый вечер, - проговорил Джонни.

         - Один раз - везение, два раза - счастье, - заметил крупье. Эй-эй-эй!

         - Давай, Джонни, - сказала Сара.

         - Хорошо. Мне на тот же номер.

         - Запускать?

         - Да.

         Хозяин снова крутанул Колесо, и пока оно вертелось, Сара тихонько прошептала:

         - А они не жульничают с этими колесами?

         - Было дело. А теперь власти их проверяют, так что приходится полагаться исключительно на везение.

         Колесо замедлило вращение и щелкнуло напоследок. Стрелка проскочила 10 и вошла в поле Джонни, замедляя бег.

         - Давай, давай! - закричала Сара. Двое подростков, шедших к выходу, остановились посмотреть на игру.

         Деревянная трещотка очень медленно миновала 16, затем 17 и остановилась на 18.

         - Джентльмен снова выиграл. - Хозяин добавил еще шесть четвертаков к кучке Джонни.

         - Ты богач! - воскликнула Сара и поцеловала его в щеку.

         - Тебе везет, парень, - с готовностью согласился хозяин. - Никто не бросает такую везуху. Эй-эй-эй!

         - Ставить опять? - спросил Джонни Сару.

         - А почему бы нет!

         - Давайте, давайте, - сказал один из подростков. На куртке у него был значок с Джими Хендриксом. - Этот тип ободрал меня сегодня на четыре доллара. Хотел бы я посмотреть, как его вздрючат.

         - Тогда ты тоже, - сказал Джонни Саре. Он дал ей одну из девяти монет, лежавших столбиком. После короткого колебания она положила ее на 21. Отдельные цифры при выигрыше оплачиваются десять к одному - явствовало из правил.

         - Продолжаешь, парень?

         Джонни глянул на восемь четвертаков, лежавших столбиком на доске, и стал потирать лоб, будто чувствовал приближение головной боли. Внезапно он смел с доски четвертаки и потряс ими в сжатых ладонях.

         - Нет, крутите для дамы. Я посмотрю. Она удивленно посмотрела на него:

         - Ты что, Джонни? Он пожал плечами.

         - Так, предчувствие.

         Крупье закатил глаза, как бы говоря: "Боже-дай-мне-силывынести-этих-дураков", - и вновь запустил свое Колесо. Оно повертелось, замедлило ход и остановилось. На двойном зеро.

         - Мой номер, мой, - пропел хозяин, и четвертак Сары исчез в его переднике.

         - Это честно, Джонни? - Сара была задета.

         - Зеро и двойной зеро дают выигрыш хозяину.

         - Ты хитро сделал, сняв свои деньги с доски.

         - Пожалуй.

         - Ну что, крутить дальше или я пошел пить кофе? - спросил хозяин.

         - Крутите, - сказал Джонни и выложил свои четвертаки двумя стопками по четыре на третий сектор.

         Пока Колесо жужжало в кругу своей клетки из лампочек, Сара, не поднимая глаз от вращающегося поля, спросила Джонни:

         - Сколько в этом заведении можно заработать за вечер? Между тем к подросткам присоединилось четверо пожилых людей - двое мужчин и две женщины. Массивный мужчина, с виду рабочий стройки, сказал:

         - От пятисот до семисот долларов. Хозяин снова закатил глаза.

         - Вашими бы устами... - проговорил он.

         - Ладно, не прибедняйся, - сказал мужчина, похожий на строителя. Лет двадцать назад я работал в такой лавочке. От пяти до семи сотен за вечер, две косых по субботам. Запросто. И это без всякого жульничанья.

         Джонни следил за Колесом, которое сейчас вращалось достаточно медленно, так что можно было различить отдельные цифры, когда оно пробегало мимо. Промелькнуло одно зеро, другое, затем, медленнее, первый сектор, еще медленнее второй.

         - Хорошего понемножку, - сказал один из подростков.

         - Подожди, - произнес Джонни как-то странно. Сара взглянула на него; в его добродушном лице вдруг появилась жесткость, голубые глаза потемнели, стали чужими и далекими. Стрелка остановилась на 30 и замерла.

         - Игра продолжается, игра продолжается, - тоскливо пропел хозяин, а небольшая толпа позади Джонни и Сары издала радостный крик. Мужчина, похожий на строителя, хлопнул Джонни по спине, да так, что тот покачнулся. Хозяин полез под прилавок, достал из сигарной коробки четыре монеты и бросил их рядом с восемью четвертаками Джонни.

         - Может, хватит? - спросила Сара.

         - Еще разок, - сказал Джонни. - Если выиграю, этот парень оплатит нам ярмарку и твой бензин. Если проиграю, мы потеряем всего полдоллара или около того.

         - Эй-эй-эй, - пропел хозяин. Он приободрился и вновь затараторил: Ставьте где хотите. Приходи, не стесняйся. Этот спор не для зевак. Крутится-вертится колесо, где остановится, не знает никто.

         Мужчина, похожий на строителя, который назвался Стивом Бернхардтом, положил доллар на чет.

         - А ты что, парень? - спросил хозяин у Джонни. - Оставляешь на том же месте?

         - Да, - ответил Джонни.

         - Ох, дядя, - сказал один из подростков, - с судьбой играете.

         - Наверное, - сказал Джонни, и Сара улыбнулась ему. Бернхардт оценивающе посмотрел на Джонни и вдруг переставил свой доллар на третий сектор.

         - Чем черт не шутит, - вздохнул подросток, сказавший Джонни, что тот играет с судьбой. Он переложил пятьдесят центов, которые они наскребли с приятелем, на тот же сектор.

         - Все яички в одной корзине, - пропел хозяин. - Не передумаете?

         Игроки стойко молчали. Двое чернорабочих подошли посмотреть игру, один из них с подружкой; теперь перед Колесом удачи уже собралась довольно большая компания. Хозяин сильно крутанул Колесо. За его вращением наблюдали двенадцать пар глаз. Сара поймала себя на том, что смотрит на Джонни - какое чужое у него лицо в ярком и в то же время загадочном свете. Она вновь вспомнила о маске - Джекиль и Хайд, чет и нечет. У нее опять забурчало в животе, она почувствовала легкую слабость. Колесо замедлило бег и начало щелкать. Подростки стали кричать, как бы подталкивая его.

         - Еще немного, крошка, - уговаривал Стив Бернхардт. - Еще немножко, дорогое.

         Колесо дощелкало до третьего сектора и остановилось на 24. Толпа снова издала радостный возглас.

         - Джонни, ты выиграл, ты выиграл! - закричала Сара. Хозяин неприязненно присвистнул сквозь зубы и выплатил выигрыш. Доллар подросткам, два - Бернхардту и двенадцать долларов Джонни. Теперь перед Джонни лежали на столе восемнадцать долларов.

         - Игра продолжается, игра продолжается, эй-эй-эй! Еще раз, дружище? Сегодня колесо с тобой на пару.

         Джонни взглянул на Сару.

         - Как хочешь, Джонни. - Ей вдруг стало не по себе.

         - Давай, дядя, - подзадоривал подросток со значком Джими Хендрикса. Одно удовольствие поглядеть, как отделывают этого типа.

         - Ладно, - сказал Джонни. - Последний раз.

         - Ставьте на что хотите.

         Все взоры были обращены на Джонни, который стоял, задумчиво потирая лоб. Его обычно добродушное лицо застыло, стало серьезным и сосредоточенным. Он смотрел на Колесо в кольце огней, поглаживая пальцами гладкую кожу над правой бровью.

         - Оставляю, сказал он наконец. По толпе простился вопросительный шепот.

         - Ох, дядя, это уже чересчур.

         - Разошелся, - сказал Бернхардт неуверенно. Он оглянулся на жену, но та пожала плечами, давая понять, что для нее это полная загадка. - Эх, была не была, я с вами.

         Подросток со значком взглянул на дружка, тот пожал плечами и утвердительно кивнул.

         - Хорошо, - сказал он, поворачиваясь к хозяину. - Мы тоже оставляем.

         Колесо завертелось Сара слышала, как сзади один из чернорабочих поспорил на пять долларов, утверждая, что третий сектор больше не выиграет. В животе у нее опять зажурчало, но на этот раз боль не отпустила, а пошла кругами, снова и снова, и тут она поняла, что ей становится плохо. На лице выступил холодный пот.

         Колесо начало останавливаться у первого сектора, и один из подростков вскинул руки от досады. Но не ушел. Колесо просчитало 11, 12, 13. Наконец-то хозяин выглядел довольным. Тиктак-тик. 14, 15, 16.

         - Проскакивает, - сказал Бернхардт. В его голосе слышалось восхищение. Хозяин смотрел на свое Колесо с таким видом, что казалось, будь его воля, он протянул бы руку и остановил его. Оно прощелкало 20, 21 и остановилось на цифре 22.

         В толпе, которая выросла уже человек до двадцати, снова раздался победный крик. Наверно, здесь собрались все запоздалые посетители ярмарки. Сара неясно слышала, как чернорабочий, проигравший пари, ворчал что-то о "дьявольском везении", отдавая деньги. В голове у нее шумело. Внезапно она почувствовала ужасную слабость в ногах, ее бил озноб, тело не слушалось. Она заморгала, и тут закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Мир покачнулся и накренился, словно они только что разогнались на карусели и вот теперь медленно останавливаются.

         Мне попалась несвежая сосиска, подумала она с тоской. Вот чем, Сара, оборачивается счастье на деревенской ярмарке.

         - Эй-эй-эй, - произнес хозяин без особого энтузиазма и раздал деньги. Два доллара подросткам, четыре - Стиву Бернхардту и целую кучу Джонни три десятки, пятерку и один доллар. Хозяин не то чтобы лучился радостью, но был тем не менее оживлен. Если долговязый с хорошенькой блондинкой вздумает опять поставить на третий сектор, хозяин почти наверняка вернет свое. Пока этот парень не забрал со стола деньги, еще не все потеряно. А если он уйдет? Ну что ж, хозяин сегодня отхватил тысчонку на Колесе и может себе позволить поделиться с ближними. Быстро разнесется слух, что на Колесе Сола Драммора был крупный выигрыш, и завтра сюда повалят игроки, как никогда раньше. Выигрыш - хорошая реклама.

         - Ставьте куда хотите, - пропел он. Несколько человек из толпы пододвинулись к столу и начали ставить десятицентовики и четвертаки. Однако хозяин смотрел только на одного игрока.

         - Что скажешь, дружище? Играем по-крупному? Джонни взглянул на Сару.

         - Что ты... эй, что с тобой. Ты похожа на призрак.

         - Что-то с желудком, - сказала она, выдавливая улыбку. - Я думаю, это сосиска: Может, поедем домой?

         - Конечно. Пошли. - Он собирал кучку помятых денег со стола, и тут его взгляд снова упал па Колесо. Глаза перестали светиться теплом и заботой. Казалось, они опять потемнели, стали холодными, задумчивыми. ОН СМОТРИТ НА ЭТО КОЛЕСО, КАК МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК НА МУРАВЕЙНИК, подумала Сара.

         - Минутку, - сказал он.

         - Хорошо, - ответила Сара. Хотя чувствовала какую-то пустоту в голове и боль в желудке. К тому же в животе бурлило, что ей совсем не нравилось. БОЖЕ, ТОЛЬКО БЫ ВСЕ ОБОШЛОСЬ. ПОЖАЛУЙСТА.

         Она подумала: ОН НЕ УСПОКОИТСЯ, ПОКА ВСЕ НЕ ПРОИГРАЕТ.

         И затем со странной уверенностью: НО ОН НЕ ПРОИГРАЕТ.

         - Ну что, приятель? - спросил хозяин. - Ставишь, нет? Играешь, нет?

         - Слиняешь, нет? - передразнил один из чернорабочих; раздался нервный смешок. Перед глазами Сары все плыло. Джонни вдруг сдвинул купюры и четвертаки на угол доски.

         - Ты что делаешь? - искренне удивившись, спросил хозяин.

         - Всю кучу на 19, - ответил Джонни.

         Саре хотелось застонать, но она сдержалась. По толпе прошел шепот.

         - Не искушай судьбу, - сказал Стив Бернхардт на ухо Джонни. Джонни не ответил. Он уставился на колесо с каким-то безразличием. Глаза его казались почти фиолетовыми.

         Внезапно раздался звенящий звук, который Сара поначалу приняла за звон в ушах. Затем она увидела, как другие, уже поставившие деньги на кон, забирают их со стола, оставляя Джонни играть одного.

         - НЕТ! - хотелось ей закричать. - НЕ ТАК, НЕ В ОДИНОЧКУ, ЭТО НЕЧЕСТНО...

         Сара закусила губу. Она боялась, что ее стошнит, если она откроет рот. С животом стало совсем худо. Кучка денег, которую выиграл Джонни, одиноко лежала под ярким светом. Пятьдесят четыре доллара, а выигрыш на отдельной цифре был десять к одному.

         Хозяин облизнул губы.

         - Мистер, по закону я не должен разрешать ставить на отдельные цифры больше двух долларов.

         - Ты что брось, - прорычал Бернхардт, - ты не должен был разрешать ставить свыше десяти на цифру, а ты только что дал ему поставить восемнадцать. Что, в штаны наложил?

         - Нет, но...

         - Давайте, - обрезал Джонни. - Или я ухожу. Моя девушка не совсем здорова.

         Хозяин взглянул на толпу. Та смотрела на него враждебно. Глупцы. Не понимают, что парень выбрасывает деньги на ветер, а он пытается образумить его. Черт с ними. Все равно им не угодишь. Пускай хоть на голову становится и проигрывает вчистую. По крайней мере можно будет закрыть павильон на ночь.

         - Ну что ж, - сказал он, - если среди вас нет государственного инспектора... - Он повернулся к Колесу. - Крутится-вертится колесо, где остановится, не знает никто.

         Он крутанул, и цифры немедленно превратились в одно сплошное пятно. Какое-то время, показавшееся вечностью, не слышалось ничего, кроме жужжания Колеса удачи, вечерний ветерок где-то трепал полу тента, и в голове у Сары болезненно стучало. Она мысленно просила Джонни обнять ее, но он стоял неподвижно - руки на столе, глаза прикованы к Колесу, которое словно решило крутиться вечно.

         Наконец вращение замедлилось настолько, что она могла прочесть цифры: 19 - 1 и 9, выведенные красным на черном фоне. Они то появлялись, то пропадали. Плавное жужжание Колеса перешло в мерное постукивание, громкое в этой тишине. Цифры скользили мимо стрелки все медленнее и медленнее. Один из чернорабочих с удивлением воскликнул:

         - Черт возьми, еще, глядишь, выиграет!

         Джонни стоял спокойно, глядя на Колесо, и теперь Саре казалось (может, из-за плохого самочувствия - живот то и дело схватывало), что глаза у него почти черные. Джекиль и Хайд, подумала она и внезапно ощутила безотчетный страх перед ним.

         ТИКИ-ТАКИ-ТИКИ-ТАКИ.

         Колесо щелкало, оно прошло второй сектор, миновало 15 и 16, щелкнуло на 17 и после секундного колебания на 18. Последний щелчок - и стрелка уткнулась в гнездо под номером 19. Толпа затаила дыхание. Колесо еще слегка качнулось вперед, и указатель уставился в шпильку между 19 и 20. Долю секунды казалось, что шпилька не удержит указатель на 19, что в последний миг он перескочит на 20. Однако силы Колеса иссякли, оно вернулось назад и замерло.

         Какое-то время в толпе не раздавалось ни звука. Ни единого звука.

         Затем один из подростков произнес благоговейным шепотом:

         - Эй, дядя, вы только что выиграли пятьсот сорок долларов. А Стив Бернхардт добавил:

         - Никогда еще такого не видел. Н и к о г д а.

         Затем толпа взорвалась. Джонни хлопали по спине, толкали. Люди протискивались мимо Сары, чтобы дотронуться до него, и на мгновение, когда ее оттеснили, она почувствовала себя вконец несчастной, ее охватил панический страх. Сару пихали, обессиленную, туда-сюда, в животе у нее все переворачивалось. Перед глазами черными кругами ходило Колесо.

         Через мгновение Джонни был уже с ней, и с затаенной радостью она увидела, что это был ее Джонни, а не тот, собранный, похожий на манекен, что смотрел, как Колесо совершает свой последний круг. Он выглядел смущенным и озабоченным.

         - Прости, малыш, - сказал он, и ее захлестнуло чувство любви к нему.

         - Все в порядке, - откликнулась она, совсем не будучи уверенной, что это так.

         Хозяин откашлялся.

         - Колесо закрыто, - сказал он. - Колесо закрыто.

         Толпа понимающе зашумела. Хозяин взглянул на Джонни.

         - Я вынужден дать вам чек, молодой человек. Я не держу здесь таких денег.

         - Пожалуйста, как вам угодно, - сказал Джонни. - Только поскорее. Девушке действительно нехорошо.

         - Ну да, чек, - сказал Стив Бернхардт с безграничным презрением. Этот тип выпишет вам чек, который вернется неоплаченным, а сам зимой будет уже во Флориде.

         - Послушайте, сэр, - начал хозяин. - Уверяю вас...

         - Иди уверяй свою мамашу, может, она тебе поверит, - сказал Бернхардт. Внезапно он перегнулся через доску и пошарил под прилавком.

         - Эй! - завопил крупье. - Это же разбой! На толпу это заявление не произвело никакого впечатления.

         - Пожалуйста, - пробормотала Сара. Голова у нее шла кругом.

         - Наплевать на деньги, - сказал вдруг Джонни. - Пропустите нас, пожалуйста. Девушке плохо.

         - Во дает, - сказал подросток со значком Джими Хендрикса, однако вместе с дружками нехотя отодвинулся в сторону.

         - Нет, Джонни, - сказала Сара, напрягая всю свою волю, чтобы сдержать тошноту. - Возьми деньги. - Пятьсот долларов - это трехнедельная зарплата, Джонни.

         - Давай плати, дешевка, - прогремел Бернхардт. Он вытащил из-под прилавка сигарную коробку и отставил ее, не заглянув даже внутрь, затем пошарил снова и извлек на сей раз стальной ящичексейф, окрашенный в серо-стальной цвет. Он бухнул его на стол. - Если тут нет пятисот сорока долларов, я сожру свою рубашку у всех на глазах. - Мощной, тяжелой рукой он хлопнул Джонни по плечу. - Обожди минутку, сынок. У тебя будет сегодня получка или я не Стив Бернхардт.

         - Правда, сэр, у меня нет столько...

         - Или ты платишь, - сказал Стив Бернхардт, наклонившись над хозяином, - или я позабочусь, чтобы твою лавочку прикрыли. Я не шучу. Говорю вполне серьезно.

         Хозяин вздохнул и полез за пазуху. Он вытащил ключ на тонкой цепочке. Толпа выдохнула. Саре стало совсем невмоготу. Живот у нее вздулся и вдруг словно омертвел. Что-то бешено рвалось из нее наружу. Спотыкаясь, она отошла от Джонни и протиснулась сквозь толпу.

         - Ты здорова ли, милочка? - спросила какая-то женщина. Сара только мотнула головой.

         - Сара! - позвал Джонни.

         От Джекиля и Хайда... не спрятаться, мелькнуло у нее в голове. Когда она пробегала мимо карусели, перед ее глазами в темноте центральной аллеи словно замаячила светящаяся маска. Она ударилась плечом о фонарь, пошатнулась, обхватила его, и тут ее вырвало. Казалось, ее вывернуло всю, начиная от пяток. Желудок судорожно сжимался, точно нервные пальцы.

         - О, боже, - сказала она ослабевшим голосом и, чтобы не упасть, крепче ухватилась за столб. Где-то позади ее звал Джонни, но сейчас она не могла отвечать, да и не имела желания. Желудок понемногу успокаивался, и в эту минуту ей хотелось одного: стоять в темноте и радоваться тому, что еще дышит, что пережила этот вечер.

         - Сара? Сара!

         Она дважды сплюнула, чтобы очистить рот.

         - Я здесь, Джонни.

         Он вышел из-за карусели, где застыли в прыжке гипсовые лошадки. Она заметила, что он рассеянно сжимает в руке толстую пачку купюр.

         - Пришла в себя?

         - Нет, но уже лучше. Меня стошнило.

         - О, господи. Поедем домой. - Он нежно взял ее за руку.

         - Получил свои деньги...

         Он глянул на пачку денег и рассеянно сунул их в карман брюк.

         - Да. То ли часть, то ли все, не знаю. Считал этот здоровяк.

         Сара вытащила из сумочки платок и вытерла губы. Глоток бы воды, подумала она. Душу продала бы за глоток воды.

         - Будь осторожен, - сказала она. - Это же куча денег.

         - Шальные деньги приносят несчастье, - сказал он мрачно. - Одна из поговорок моей матушки. У нее их миллион. И она терпеть не может азартные игры.

         - Баптистка до мозга костей, - сказала Сара и судорожно передернулась.

         - Ты что? - обеспокоено спросил он.

         - Знобит, - сказала она. - Когда мы сядем в машину, включи подогрев на полную катушку и... О боже, кажется, опять...

         Она отвернулась и со стоном выбросила все, что еще оставалось в желудке. Ее зашатало. Он осторожно, но твердо поддерживал ее.

         - Ты можешь дойти до машины?

         - Да. Сейчас уже хорошо. - Но голова у нее трещала, во рту стоял мерзкий привкус, и все кости так ломило, будто они выскочили из суставов.

         Они медленно двинулись по центральной аллее, взметая ногами опилки, прошли мимо палаток, которые были уже закрыты и прибраны. За ними плыла какая-то тень, и Джонни быстро оглянулся, осознав, по-видимому, какая сумма у него в кармане.

         То был один из подростков - лет около пятнадцати. Он застенчиво улыбнулся им.

         - Надеюсь, вам получше, - обратился он к Саре. - Это, наверное, сосиски. Запросто можно съесть испорченную.

         - Ой, и не говори, - сказала Сара.

         - Вам помочь довести ее до машины? - спросил он Джонни.

         - Нет, спасибо. Мы управимся.

         - Ладно. Тогда отрываюсь. - Но он задержался еще на мгновение, его застенчивую улыбку сменила широкая ухмылка. - Приятно было посмотреть, как вздрючили этого типа. И он убежал в темноту.

         На стоянке белел одинокий "универсал" Сары; он сжался под неоновым светом фонаря, подобно несчастному, забытому щенку. Джонни открыл дверцу для Сары, и она осторожно села. Он проскользнул за руль и завел мотор.

         - Придется подождать, пока обогреватель наберет силу, - сказал он.

         - Не беспокойся. Мне уже тепло.

         Он взглянул на Сару и увидел на ее лице капельки пота.

         - Может, отвезти тебя в больницу? - спросил он. - Если это ботулизм, то дело серьезное.

         - Нет, все в порядке. Мне бы только добраться до дома и лечь в постель. Завтра утром, если что, позвоню в школу и снова завалюсь спать.

         - Не волнуйся, спи себе. Я позвоню за тебя.

         Она благодарно взглянула на него.

         - Позвонишь?

         - Конечно.

         Они уже выезжали на главную магистраль.

         - Извини, что не могу поехать к тебе, - сказала Сара. - Мне очень жаль. Правда.

         - Ты ни при чем.

         - А кто же? Я съела испорченную сосиску. Бедняжка Сара.

         - Я люблю тебя, Сара, - сказал Джонни. Итак, слово было произнесено, его нельзя было взять обратно, оно повисло между ними в ожидании какого-то продолжения.

         - Спасибо, Джонни, - только и могла ответить Сара.

 

         Они продолжали путь в приятном молчании. Была уже почти полночь, когда Джонни завернул машину к ее подъезду. Сара дремала.

         - Эй, - сказал он, выключив мотор и легонько теребя ее. - Приехали.

         - Ох... хорошо. - Она села прямо и плотнее запахнулась в шубу.

         - Чу как ты?

         - Лучше. Ноет желудок, и спина болит, но лучше. Джонни, езжай на машине в Кливс.

         - Не стоит, - сказал он. - Еще кто-нибудь увидит ее утром перед домом. Ни к чему нам эти разговоры.

         - Но я же собиралась поехать с тобой...

         Джонни улыбнулся:

         - Вот тогда стоило бы рискнуть, даже если бы пришлось пройти пешком три квартала. Кроме того, я хочу, чтобы машина была у тебя под рукой на тот случай, если ты передумаешь насчет больницы.

         - Не передумаю.

         - А вдруг. Можно я зайду и вызову такси?

         - Конечно.

         Они вошли в дом, и едва Сара зажгла свет, как у нее начался новый приступ дрожи.

         - Телефон в гостиной. Пойду-ка я лягу и укроюсь пледом. Гостиная была маленькая и без всяких излишеств; от сходства с казармой ее избавляли лишь броские занавески, изрисованные цветами немыслимых форм и оттенков, да несколько плакатов на стене: Дилан в Форест-Хиллс, Баэз в Карнеги-холл, "Джефферс'н'эйрплейн" в Беркли, "Бэрдс" в Кливленде.

         Сара легла на кушетку и до подбородка натянула плед. Джонни озабоченно смотрел на нее. Лицо Сары было белое, как бумага, лишь под глазами темные круги. Она выглядела действительно больной.

         - Может, мне остаться на ночь, - сказал он. - Вдруг чтонибудь случится...

         - Например, маленькая, с волосок, трещинка в шейном позвонке? - Она взглянула на него с печальной улыбкой.

         - Ну... Мало ли что.

         Зловещее урчание в животе решило дело. Она искренне собиралась закончить ночь в постели с Джоном Смитом. Правда, из этого ничего не вышло. Не хватало теперь еще прибегнуть к его помощи, когда ее станет тошнить и она побежит в туалет глотать "Пепто-Бесмол".

         - Все будет в порядке, - сказала она. - Это испорченная сосиска, Джонни. Ты запросто мог съесть ее с таким же успехом. Позвони мне завтра, когда у тебя будет перерыв.

         - Ты уверена?

         - Да.

         - Ладно, парнишка. - Решив больше не спорить, он поднял трубку и вызвал такси. Она закрыла глаза, убаюканная и успокоенная его голосом. Ей особенно нравилась в Джонни его способность делать всегда то, что нужно, что от него хотят, не думая о том, как он при этом выглядит. Прекрасная черта. Она слишком устала и чувствовала себя слишком паршиво, чтобы еще играть сейчас в светские игры.

         - Готово, - сказал он, вешая трубку. - Они пришлют такси через пять минут.

         - По крайней мере у тебя теперь есть чем заплатить, - сказала она, улыбаясь.

         - Чаевых не пожалеем, - отозвался он, подражая известному комику Филдсу.

         Он подошел к кушетке, сел, взял ее за руку.

         - Джонни, как ты это сделал?

         - Ты о чем?

         - Колесо. Как это тебе удалось?

         - Какое-то озарение, вот и все, - сказал он без особой охоты. - У каждого бывают озарения. На лошадиных бегах или при игре в очко, даже в железку.

         - Нет, - сказала она.

         - Что - нет?

         - Не думаю, что у к а ж д о г о бывают озарения. То было что-то сверхъестественное. Меня... это даже напугало немного.

         - Правда?

         - Да.

         Джонни вздохнул.

         - Время от времени у меня появляются какие-то предчувствия, вот и все. Сколько я себя помню, с самого раннего детства. Мне всегда удавалось находить потерянные вещи. Как этой маленькой Лизе Шуман в нашей школе. Ты ее знаешь?

         - Маленькая, грустная, тихая Лиза? - Она улыбнулась. - Знаю. На моих уроках практической грамматики она витает в облаках.

         - Она потеряла кольцо с монограммой школы, - сказал Джонни, - и пришла ко мне в слезах. Я спросил ее, смотрела ли она в уголках верхней полки своего шкафчика для одежды. Всего-навсего догадка. Но оно оказалось там.

         - И ты всегда мог это делать? Он засмеялся и покачал головой.

         - Едва ли. - Улыбка слегка угасла. - Но сегодня чувство было особенно сильным, Сара. Это Колесо... - Он слегка сжал пальцы и разглядывал их насупившись. - Оно было вот здесь. И вызывало чертовски странные ассоциации.

         - Какие?

         - С резиной, - произнес он медленно. - Горящей резиной. И холодом. И льдом. Черным льдом. Все это было где-то в глубинах моей памяти. Бог знает почему. И какое-то неприятное чувство. Как будто предостережение.

         Она внимательно посмотрела на него, но ничего не сказала. Его лицо постепенно прояснилось.

         - Но что бы это ни было, сейчас все прошло. Может, так показалось.

         - Во всяком случае, подвалило на пятьсот долларов, - сказала она. Джонни засмеялся и кивнул. Больше он не разговаривал, и она задремала, довольная, что он рядом. Когда она очнулась, по стене разлился свет фар, проникший в окно. Его такси.

         - Я позвоню, - сказал он и нежно поцеловал Сару. - Ты точно не хочешь, чтобы я побыл здесь?

         Внезапно ей этого захотелось, но она отрицательно покачала головой.

         - Позвони, - сказала она.

         - На третьей переменке, - пообещал он и направился к двери.

         - Джонни? Он повернулся.

         - Джонни, я люблю тебя, - сказала она, и его лицо засветилось, словно вспыхнула электрическая лампочка. Он послал воздушный поцелуй.

         - Будешь чувствовать себя лучше, - сказал он, - тогда поговорим.

         Она кивнула, но прошло четыре с половиной года, прежде чем она смогла поговорить с Джонни Смитом.

 

         - Вы не возражаете, если я сяду впереди? - спросил Джонни таксиста.

         - Нет. Только не заденьте коленями счетчик. Еще разобьете. С некоторым усилием Джонни просунул ноги под счетчик и захлопнул дверь. Таксист, бритоголовый мужчина средних лет, с брюшком, опустил флажок, и машина двинулась по Флэггстрит.

         - Куда?

         - Кливс Милс, - сказал Джонни. - Главная улица. Я покажу.

         - Придется взять с вас в полтора раза больше, - сказал таксист. - Мне ведь, сами понимаете, пустым оттуда возвращаться.

         Рука Джонни машинально накрыла пачку купюр в брючном кармане. Он пытался вспомнить, держал ли когда-нибудь при себе столько денег сразу. Только однажды. Когда купил подержанный "шевроле" за тысячу двести долларов. По наитию он попросил в банке выдать ему наличными - хотелось своими глазами увидеть такую кучу денег. Оказалось, ничего особенного. Зато какое было лицо у торговца машинами, когда Джонни вывалил ему в руку двенадцать стодолларовых бумажек! На это стоило посмотреть. Правда, сегодня пачка денег в кармане его нисколько не радовала, скорее наоборот, вызывала какое-то беспокойство, и ему вспоминалось выражение матери: шальные деньги приносят несчастье.

         - Хорошо, пусть будет в полтора раза больше, - сказал он таксисту.

         - Ну вот и договорились. - Таксист стал более разговорчивым. - Я так быстро приехал, потому что у меня был вызов на Риверсайд, а там никого не оказалось.

         - Правда? - равнодушно спросил Джонни. Мимо проносились темные дома. Он выиграл пятьсот долларов, ничего подобного с ним еще не случалось. Его не оставлял призрачный запах горящей резины... словно он вновь переживает что-то, случившееся с ним в раннем детстве... ощущение грядущего несчастья отравляло радость удачи.

         - Да, эти пьянчуги сначала звонят, а потом передумывают, - сказал таксист. - Ненавижу поганых пьянчуг. Позвонят, а потом решают - какого черта, глотну-ка еще пивка. А то пропьют все деньги, пока ждут машину, а начнешь кричать: "Кто вызывал такси?" - молчат.

         - Да, - сказал Джонни. Слева текла река Пенобскот, темная и маслянистая. А тут еще заболевшая Сара и это признание в любви. Возможно, оно было проявлением слабости, но, бог мой, а вдруг это правда! Он влюбился в нее прямо с первого свидания. Вот что было настоящей удачей, а не выигрыш на Колесе. Однако мысленно он возвращался именно к Колесу, оно вызывало тревогу. В темноте он все еще видел, как оно вращается, слышал, словно в дурном сне, замедляющееся пощелкивание указателя, который задевал за шпильку. Шальные деньги приносят несчастье.

         Таксист повернул на автостраду N 6, теперь он увлеченно беседовал с самим собой:

         - Вот я и говорю: "Чтоб я этого больше не слышал". Больно умный стал. Такого дерьма я ни от кого не потерплю, даже от собственного сына. Я вожу такси двадцать шесть лет. Меня грабили шесть раз. А сколько раз я "целовался", не сосчитать, хотя ни разу в крупную аварию не попал, спасибо деве Марии, святому Христофору и отцу вседержателю, правильно? И каждую неделю, какой бы неудачной она ни была, я откладывал пять долларов ему на колледж. Еще когда он был молокососом. И чего ради? Чтобы в один прекрасный день он пришел домой и заявил, что президент Соединенных Штатов свинья. Вот паразит! Парень небось думает, что я свинья, хотя знает, скажи он такое, я мигом пересчитаю ему зубы. Вот вам и нынешняя молодежь. Я и говорю: "Чтоб я этого больше не слышал".

         - Да, - сказал Джонни. Теперь мимо пробегали перелески. Слева было Карсоново болото. Они находились примерно в семи милях от Кливс Милс. Счетчик накинул еще десять центов.

         ОДНА ТОНКАЯ МОНЕТКА, ОДНА ДЕСЯТАЯ ДОЛЛАРА, ЭЙ-ЭЙ-ЭЙ.

         - Можно спросить, чем промышляете?

         - Работаю учителем в Кливсе.

         - Да? Значит, вы понимаете, о чем я говорю. И все-таки что за чертовщина происходит с этими детьми?

         Просто они съели тухлую сосиску под названием Вьетнам и отравились. Ее продал им парень по имени Линдон Джонсон. Тогда они, знаете, пришли к другому парню и говорят: "Ради всего святого, мистер, нам чертовски скверно". А этот другой парень, Никсон, и отвечает: "Я знаю, как вам помочь. Съешьте еще несколько сосисок". Вот что произошло с американской молодежью.

         - Не знаю, - ответил Джонни.

         - Всю жизнь строишь планы, делаешь как лучше, - сказал таксист, и в голосе его на сей раз ощущалось какое-то замешательство, оно продлится не очень долго, ибо ему осталось жить какую-нибудь минуту. А Джонни, не зная этого, испытывал к нему жалость, сочувствовал его непонятливости.

         ОБНИМИ МЕНЯ, МИЛЫЙ, ПОКРЕПЧЕ... НУ ДАВАЙ НЕ ВАЛЯЙ ДУРАКА.

         - И всегда ведь хочешь самого хорошего, а парень приходит домой с волосами до задницы и заявляет, что президент Соединенных Штатов свинья! Свинья! Ну не дрянь, я...

         - БЕРЕГИСЬ! - закричал Джонни.

         Таксист повернулся к нему лицом - это было пухлое лицо члена Американского легиона, серьезное, сердитое и несчастное в отблесках приборной доски и внезапном свете приближающихся фар. Он быстро глянул вперед, но было уже поздно.

         - ИИИИСУСЕ!

         Впереди были две машины по обе стороны белой разделительной линии. "Мустанг" и "додж чарджер" перевалили через гребень холма. Джонни даже слышал завывание форсируемых двигателей. "Чарджер" надвигался прямо на них. Он даже не пытался свернуть, и таксист застыл за рулем.

         - ИИИИИИИ...

         Джонни едва заметил, что слева промелькнул "мустанг". И тут же такси и "чарджер" столкнулись лоб в лоб, и Джонни почувствовал, как его поднимает вверх и отбрасывает в сторону. Боли не было, хотя он смутно сознавал, что зацепил ногами счетчик, да так, что сорвал его с кронштейна.

         Звон бьющегося стекла. Громадный огненный язык полыхнул в ночи. Джонни пробил головой ветровое стекло. Все начало проваливаться в какую-то дыру. Он ощущал только боль, смутную, приглушенную в плечах и руках, а тело его устремилось вслед за головой сквозь дыру в стекле. Он летел. Летел в октябрьскую тьму.

         Промелькнула мысль: УМИРАЮ? НЕУЖЕЛИ КОНЕЦ?

         Внутренний голос ответил: ДА, ВЕРОЯТНО.

         Он летел. Все смешалось. Октябрьские звезды, разбросанные в ночи. Грохот взрывающегося бензина. Оранжевый свет. Затем темнота.

         Его полет закончился глухим ударом и всплеском. Он почувствовал влажный холод, когда очутился в Карсоновом болоте, в двадцати пяти футах от того места, где "чарджер" и такси, сцепившись воедино, выплеснули в небо столб огня.

         Темнота.

         Сознание угасло.

         И наконец, осталось лишь гигантское красно-черное колесо, вращающееся в пустоте, в которой, возможно, плавают звезды, попытайте свое счастье, не повезет сейчас - повезет потом, эй-эйэй. Колесо вращалось красно-черное, вверх-вниз, указатель щелкал по шпилькам, а он все пытался разглядеть, остановится ли стрелка на двойном зеро - цифре, приносящей выигрыш хозяину, одному лишь хозяину. Он пытался разглядеть, но колесо уже исчезло. Остались лишь мрак и эта всеобъемлющая пустота... Забвение.

         Джонни Смит оставался в нем долго, очень долго.

 

         Миновал 1971 год. Отшумели негритянские волнения на побережье Нью-Гэмпшира, и с ростом банковских счетов смолк ропот местных предпринимателей. До смешного рано выдвинул свою кандидатуру в президенты никому не известный тип по имени Джордж Макговерн. Любой мало-мальски разбирающийся в политике понимал, что кандидатом от демократии в 1972 году станет Эдмунд Маски, и кое-кто даже считал, что ему ничего не стоит сбить с ног тролля из Сан-Клементе и положить его на обе лопатки.

         В начале июня, перед самым роспуском школьников на летние каникулы, Сара в очередной раз встретила знакомого студентаюриста. В хозяйственном магазине Дэя она покупала тостер, а он искал подарок к годовщине свадьбы родителей. Он спросил, не пойдет ли она с ним в кино, - в городе показывали новый фильм с Клинтом Иствудом "Грязный Гарри". Сара согласилась. И оба остались довольны. Уолтер Хэзлит отрастил бороду и уже не казался ей очень похожим на Джонни. По правде говоря, она уже почти забыла, каким был Джонни. Сара ясно видела его лицо лишь во сне: он стоял у Колеса удачи, хладнокровно наблюдая за вращением, будто оно слепо повиновалось ему, при этом глаза у него, казалось, приобрели необычный и немного пугающий темно-фиолетовый цвет.

 

         Они с Уолтом стали часто встречаться. С ним было легко. Он ни на чем не настаивал - а если такое и случалось, то его требования возрастали столь постепенно, что это было почти незаметно. В октябре он предложил купить ей кольцо с бриллиантиком. Сара попросила два выходных на размышление. В субботу она поехала в "Ист-Мэн медикэл сентр", получила в регистратуре специальный пропуск с красной каймой и прошла в отделение интенсивной терапии. Она сидела у кровати Джонни около часа. Осенний ветер завывал в темноте за окном, предвещая холод, снег и пору умирания. Прошел почти год - без шестнадцати дней - со времени ярмарки, Колеса и лобового столкновения у болота.

         Она сидела, слушала завывание ветра и смотрела на Джонни. Повязки были сняты. На его лбу в полутора дюймах над правой бровью начинался шрам, зигзагом уходивший под волосы. В этом месте их тронула проседь, как у Коттона Хоуса - детектива восемьдесят седьмого полицейского участка. Сара не обнаружила в Джонни никаких перемен, если не считать, что он сильно похудел. Перед ней крепко спал молодой человек, почти чужой.

         Она наклонилась и слегка коснулась его губ, словно надеясь переиначить старую сказку, и вот сейчас ее поцелуй разбудит Джонни. Но он не просыпался.

         Сара ушла, вернулась в свою квартирку в Визи, легла на кровать и заплакала, а за окном по темному миру бродил ветер, швыряя перед собой охапки желто-красных листьев. В понедельник она сказала Уолту, что, если он и вправду хочет купить ьй колечко с бриллиантом - самым что ни на есть маленьким, - она будет счастлива и с гордостью его наденет. Таким был 1971 год для Сары Брэкнелл.

         В начале 1972 Эдмунд Маски расплакался во время страстной речи перед резиденцией человека, которого Санни Эллиман называл не иначе как "этот лысый холуй". Джордж Макговерн спутал все карты на предварительных выборах, и Лойб в своей газете радостно объявил, что жители Нью-Гэмпшира не любят плакс. В июле Макговерн был избран кандидатом в президенты. В том же месяце Сара Брэкнелл стала Сарой Хэзлит. Они с Уолтом обвенчались в первой методистской церкви в Бангоре.

         Менее чем в двух милях оттуда продолжал спать Джонни. Когда Уолт поцеловал Сару на глазах у всех родных и друзей, собравшихся на обряд бракосочетания, она вдруг с ужасом вспомнила о нем - Джонни, подумала она и увидела его таким, каким он был, когда зажегся свет, - наполовину Джекиль, наполовину злобный Хайд. На мгновение она застыла в руках Уолта, а затем все прошло. Было ли это воспоминание или видение - оно улетучилось.

         После долгих размышлений и разговоров с Уолтом она пригласила родителей Джонни на свадьбу. Приехал один Герберт. На банкете она спросила, хорошо ли себя чувствует Вера.

         Он оглянулся, увидел, что на какое-то время они остались одни, и допил остатки виски с содовой. За последние полтора года он постарел лет на пять, подумала Сара. Волосы поредели. Морщины стали глубже. Очки он носил осторожно и застенчиво, как всякий, для кого они в новинку, из-за слабых оптических стекол настороженно смотрели страдающие глаза.

         - Нет... не совсем, Сара. По правде говоря, она в Вермонте. На ферме. Ждет конца света.

         - ЧЕГО?

         Герберт рассказал ей, что полгода назад Вера начала переписываться с группой, состоящей примерно из десяти человек, - они называют себя Американским обществом последних дней. Заправляют там мистер и миссис Стоикерс из Расина, штат Висконсин. Стонкерсы утверждают, что, когда они отдыхали, их захватила летающая тарелка. Стонкерсов доставили на небеса, но не на созвездие Орион, а на похожую на Землю планету, которая вращается вокруг Арктура. Там они попали в общество ангелов и лицезрели рай. Стонкерсам сообщили, что последние дни уже наступают. Их сделали телепатами и вернули на Землю, чтобы они собрали немногих верующих - для первого, так сказать, челночного рейса на небо. И вот съехались десять человек, они купили ферму к северу от Сент-Джонсбери и сидят там уже около семи недель в ожидании тарелки, которая прилетит и заберет их.

         - Но это похоже... - начала Сара и тут же закрыла рот.

         - Я знаю, на что это похоже, - сказал Герберт. - Похоже на сумасшествие. Местечко стоило им девять тысяч долларов. А там и нет-то ничего, кроме развалившегося фермерского дома да двух акров никудышной земли. Вклад Веры составил семьсот долларов - это все, что она могла собрать. Остановить ее не было никакой возможности... Разве только посадить под замок. - Он помолчал, затем улыбнулся. - Не стоит об этом говорить на вашей свадьбе, Сара. У вас должно быть все отлично. Я знаю, что так будет.

         Сара постаралась тоже улыбнуться:

         - Спасибо, Герберт. А вы... Вы думаете, что она...

         - Вернется? О да. Если к зиме не наступит конец света, я думаю, вернется.

         - Ну, желаю вам самого наилучшего, - сказала Сара и обняла его.

 

         На ферме в Вермонте не было отопления, и в конце октября, когда тарелка так и не прилетела, Вера вернулась домой. Тарелка не прибыла, сказала она, потому что они еще не готовы к встрече с ней - они еще не отринули всего несущественного и грешного в своей жизни. Но она была в приподнятом настроении и воодушевлена. Во сне она получила знак. Ей, возможно, и не придется улететь в рай на летающей тарелке. Но у Веры все больше крепло убеждение: ее призвание состоит в том, чтобы руководить сыном, направлять его на путь истинный, когда он очнется от забытья.

         Герберт встретил ее, приласкал - и жизнь продолжалась. Джонни находился в коматозном состоянии уже два года.

         Это был сон, мелькнула у него догадка. Он находился в темном, угрюмом месте - в каком-то проходе. Потолок - такой высокий, что его не было видно, - терялся где-то во мраке. Стены были из темной хромированной стали. Они расширялись кверху. Он был один, но до него, как будто издалека, доносился голос. Он знал этот голос, слышал эти слова... где-то, когда-то. Голос испугал его. Он стонал и обрывался, эхо билось о хромированные стальные стены, подобно оказавшейся в ловушке птице, которую он видел в детстве. Птица залетела в сарай с отцовскими инструментами и не знала, как оттуда выбраться. В панике она металась, отчаянно и тревожно пища, билась о стены до тех пор, пока не погибла. В голосе слышалась та же обреченность, что и в птичьем писке. Ему не суждено было выбраться отсюда.

         - Всю жизнь строишь планы, делаешь как лучше, - стонал призрачный голос. - И всегда ведь хочешь самого хорошего, а парень приходит домой с волосами до задницы и заявляет, что президент Соединенных Штатов свинья. Свинья! Ну не дрянь, я...

         БЕРЕГИСЬ, хотел сказать Джонни. Ему хотелось предостеречь голос, но Джонни был нем. Берегись чего? Он не знал. Он даже не знал с уверенностью, кто он, хотя смутно помнил, что когда-то был то ли преподавателем, то ли проповедником.

         ИИИСУСУ! - вскрикнул далекий голос. Голос потерянный, обреченный, тонущий. - ИИИИИИИ...

         Потом тишина. Вдали затихает эхо. Когда-нибудь голос снова заговорит.

         И вот это "когда-нибудь" наступило - он не знал, сколько пришлось ждать, ибо время здесь не имело значения или смысла, - и он начал ощупью выбираться из прохода, откликаясь на зов (возможно, только мысленно), в надежде - как знать, что он вместе с обладателем голоса найдет выход, а может, просто желая утешить и получить такое же утешение в ответ.

         Но голос удалялся и удалялся, становился все глуше и слабее, пока не превратился в отзвук эха. И совсем исчез. Теперь он остался один, двигаясь по мрачному и пустынному залу теней. Ему уже чудилось, что это не видение, не мираж и не сон - но все равно нечто необычное. Наверное, он попал в чистилище, в этот таинственный переход между миром живых и обителью мертвых. Но куда он шел?

         К нему стали возвращаться образы. Тревожные образы. Они следовали вместе с ним, подобно духам, оказывались то сбоку, то впереди, то сзади, потом окружали его странным хороводом - оплетали тройным кольцом, касались его век колдовскими перстами... но было ли все это на самом деле? Он почти что видел их. Слышал приглушенные голоса чистилища. Там оказалось и колесо, беспрерывно вращавшееся в ночи, Колесо удачи, красное и черное, жизнь и смерть, замедляющее свой ход. На что же он поставил? Он не мог вспомнить, а надо бы: ведь от этого зависело само его существование. Туда или оттуда? Пан или пропал? Его девушке нехорошо. Ее нужно увезти домой.

         Спустя какое-то время проход стал светлеть. Поначалу он подумал, что это игра его воображения, своего рода сон во сне, если такое возможно, однако прошло еще сколько-то времени, и просвет стал чересчур очевидным, чтобы его можно было приписать воображению. Все пережитое им в проходе стало меньше походить на сон. Стены раздвинулись, и он едва мог видеть их, а тусклая темнота сменилась мягкой туманно-серой мутью, цветом сумерек в теплый и облачный мартовский день. И стало казаться, что он уже совсем не в проходе, а в комнате - почти в комнате, ибо пока отделен от нее тончайшей пленкой, чем-то вроде плаценты, он походил на ребенка, ожидавшего рождения. Теперь он слышал другие голоса; не эхообразные, а монотонные и глухие, будто голоса безымянных богов, говорящих на неведомых языках. Понемногу голоса становились отчетливее, он уже почти понимал их разговор.

         Время от времени Джонни открывал глаза (или ему казалось, что открывал), и наконец он увидел обладателей этих голосов - яркие, светящиеся, призрачные пятна, не имевшие поначалу лиц, иногда они двигались по комнате, иногда склонялись над ним. Он не подумал, что можно заговорить с ними, во всяком случае вначале. Он предположил, что это, может быть, какие-то существа иного мира, а светлые пятна - ангелы.

         Со временем и лица, подобно голосам, становились все отчетливее. Однажды он увидел мать, она наклонилась над ним и, попав в поле его зрения, медленно и грозно произнесла что-то бессмысленное. В другой раз появился отец. Дейв Пелсен из школы. Медицинская сестра, которую он узнал: кажется, ее звали Мэри или, быть может. Мари. Лица, голоса - все приближалось, сливалось в нечто единое.

         И пришло что-то еще: ощущение того, что он изменился. Это ощущение не нравилось Джонни. Он не доверял ему. Джонни считал, что любое изменение ни к чему хорошему не приводит. Оно предвещает, думал он, лишь печаль и плохие времена. Джонни вступил в темноту, обладая всем, теперь же он чувствовал, что выходит из нее, не имея абсолютно ничего, - разве только в нем появилось что-то странное, незнакомое.

         Сон кончался. Что бы это ни было, оно кончалось. Комната была теперь вполне реальна, почти осязаема. Голоса, лица...

         Он собирался войти в комнату. И вдруг ему показалось, что он хочет только одного - повернуться и бежать, скрыться в этом темном проходе навсегда. Ничего хорошего его там не ожидало, но все же лучше уйти навечно, чем проникнуть в комнату и испытывать это новое ощущение печали и грядущей утраты.

         Он обернулся и посмотрел назад - да, так и есть: в том месте, где стены комнаты становились цвета темного хрома, позади стула, незаметно для входящих и выходящих светлых фигур, комната превращалась в проход, уводивший, как он подозревал, в вечность. Там исчез тот, другой голос, голос...

         ТАКСИСТА.

         Да. Теперь он все вспомнил. Поездку на такси, водителя, поносившего сына за длинные волосы, за то, что тот считал Никсона свиньей. Затем свет четырех фар, двигавшихся по склону, - две пары фар по обе стороны белой линии. Столкновение. Никакой боли, лишь мысль о том, что ноги задели счетчик, да так сильно, что он сорвался с кронштейна. Затем холодная сырость, темный проход, а теперь это странное ощущение.

         ВЫБИРАЙ, ШЕПТАЛ ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС. ВЫБИРАЙ, НЕ ТО ОНИ ВЫБЕРУТ ЗА ТЕБЯ, ОНИ ВЫРВУТ ТЕБЯ ИЗ ЭТОГО НЕПОНЯТНОГО МЕСТА, КАК ВРАЧИ ВЫНИМАЮТ РЕБЕНКА ИЗ УТРОБЫ МАТЕРИ ПОСРЕДСТВОМ КЕСАРЕВА СЕЧЕНИЯ.

         А затем к нему приблизилось лицо Сары - она находилась где-то рядом, однако ее лицо было не таким ярким, как другие склоненные над ним лица. Она должна была быть где-то здесь, встревоженная и испуганная. Теперь она почти принадлежала ему. Он это чувствовал. Он собирался предложить ей выйти за него замуж.

         Вернулось чувство беспокойства, более сильное, чем когда-либо, и теперь оно было связано с Сарой. Но еще сильнее было желание обладать ею, и Джонни принял решение. Он повернулся спиной к темноте, а когда позже оглянулся, темнота исчезла; рядом со стулом - ничего, кроме гладкой белой стены комнаты, в которой он лежал. Вскоре он начал понимать, где находится, - конечно же, в больничной палате. Темный проход почти не остался в памяти, хотя и не забылся окончательно. Но более важным, более насущным было другое: он - Джон Смит, у него есть девушка по имени Сара Брэкнелл, и он попал в страшную автомобильную катастрофу. Наверное, ему повезло, раз он жив, и хорошо бы еще не остаться калекой. Возможно, его привезли в городскую больницу Кливс Милс, но скорее всего это "Ист-Мэн медикэл сентр". Он чувствовал, что пролежал здесь долго - может, он находился без сознания целую неделю или дней десять. Пора возвращаться к жизни.

         ПОРА ВОЗВРАЩАТЬСЯ К ЖИЗНИ. Именно об этом думал Джонни, когда все стало на свои места и он открыл глаза.

         Было 17 мая 1975 года. Его соседа по палате, мистера Старрета, давно уже выписали с наказом совершать прогулку в две мили ежедневно и следить за едой, чтоб уменьшить содержание холестерина. В другом конце палаты лежал старик, проводивший изнурительный пятнадцатый раунд схватки с чемпионом в тяжелом весе - раковой опухолью. Он спал, усыпленный морфием. Больше в палате никого не было. 3.15 пополудни. Экран телевизора светился зеленоватым светом.

         - Вот и я, - просипел Джонни, ни к кому не обращаясь. Его поразила слабость собственного голоса. В палате не было календаря, и он не мог знать, что отсутствовал четыре с половиной года.

 

         Минут через сорок вошла сестра. Приблизилась к старику, сменила капельницу, заглянула в туалет и вышла оттуда с голубым пластмассовым кувшином. Полила цветы старика. Возле его кровати было с полдюжины букетов и много открыток с пожеланиями выздоровления, стоявших для обозрения на столике и на подоконнике. Джонни наблюдал, как она ухаживала за стариком, но не испытывал никакого желания еще раз заговорить.

         Сестра отнесла кувшин на место и подошла к койке Джонни. СОБИРАЕТСЯ ПЕРЕВЕРНУТЬ ПОДУШКИ, подумал он. На какое-то мгновение их взгляды встретились, но в ее глазах ничто не дрогнуло. ОНА НЕ ЗНАЕТ, ЧТО Я ПРОСНУЛСЯ. ГЛАЗА У МЕНЯ БЫЛИ ОТКРЫТЫ И РАНЬШЕ. ДЛЯ НЕЕ ЭТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЧИТ.

         Она подложила руку ему под шею. Рука была прохладная и успокаивающая, и в этот миг Джонни узнал, что у нее трое детей и что у младшего почти ослеп один глаз год назад, в День независимости. Несчастный случай во время фейерверка. Мальчика зовут Марк.

         Она приподняла ему голову, перевернула подушку и уложила его вновь. Сестра уже стала отворачиваться, одернув нейлоновый халат, но затем, озадаченная, оглянулась. Очевидно, до нее дошло, что в глазах больного появилось нечто новое. Что-то такое, чего раньше не было.

         Она задумчиво посмотрела на Джонни, уж было отвернулась, когда он сказал:

         - Привет, Мари.

         Она застыла, внезапно зубы ее резко клацнули. Она прижала руку к груди, чуть ниже горла. Там висело маленькое золотое распятие.

         - О боже, - сказала она. - Вы не спите. То-то я подумала, что вы сегодня иначе выглядите. А как вы узнали мое имя?

         - Должно быть, слышал его. - Говорить было тяжело, ужасно тяжело. Пересохший язык едва ворочался. Она кивнула.

         - Вы уже давно приходите в себя. Я, пожалуй, спущусь в дежурку и позову доктора Брауна или доктора Вейзака. Они обрадуются, что вы проснулись... - На какое-то мгновение сестра задержалась, глядя на него с таким откровенным любопытством, что ему стало не по себе.

         - Что, у меня третий глаз вырос? - спросил он. Она нервно хихикнула:

         - Нет... конечно, нет. Извините.

         Его взгляд остановился на ближайшем подоконнике и придвинутом к нему столике. На подоконнике - большая фиалка и изображение Иисуса Христа подобного рода картинки с Христом любила его мать, на них Христос выглядел так, будто готов сражаться за команду "Нью-йоркские янки" или участвовать в каком-нибудь легкоатлетическом соревновании. Но картинка была... пожелтевшей. ПОЖЕЛТЕВШАЯ, И УГОЛКИ ЗАГИБАЮТСЯ. Внезапно им овладел удушающий страх, будто на него накинули одеяло.

         - Сестра! - позвал он. - Сестра! Она обернулась уже в дверях.

         - А где мои открытки с пожеланиями выздоровления? - Ему вдруг стало трудно дышать. - У соседа вон есть... неужели никто не присылал мне открыток?

         Она улыбнулась, но улыбка была деланной. Как у человека, который что-то скрывает. Джонни вдруг захотелось, чтобы она подошла к койке. Тогда он протянет руку и дотронется до нее. А если дотронется, то узнает все, что она скрывает.

         - Я позову доктора, - проговорила сестра и вышла, прежде чем он успел что-то сказать. Он испуганно и растерянно взглянул на фиалку, на выцветшую картинку с Иисусом. И вскоре снова погрузился в сон.

 

         - Он не спал, - сказала Мари Мишо. - И говорил связно.

         - Хорошо, - ответил доктор Браун. - Я вам верю. Если раз проснулся, проснется опять. Скорее всего. Зависит от...

         Джонни застонал. Открыл глаза. Незрячие, наполовину закатившиеся. Но вот он вроде бы увидел Мари, и затем его взгляд сосредоточился. Он слегка улыбнулся. Но лицо оставалось угасшим, будто проснулись лишь глаза, а все остальное в нем спало. Ей вдруг показалось, что он смотрит не на нее, а в нее.

         - Думаю, с ним все будет в порядке, - сказал Джонни. - Как только они очистят поврежденную роговицу, глаз станет как новый. Должен стать.

         Мари от неожиданности открыла рот, Браун посмотрел на нее вопросительно:

         - О чем он?

         - Он говорит о моем сыне, - прошептала она. - О Марке.

         - Нет, - сказал Браун. - Он разговаривает во сне, вот и все. Не делайте из мухи слона, сестра.

         - Да. Хорошо. Но ведь он сейчас не спит, правда?

         - Мари? - позвал Джонни. Он попробовал улыбнуться. Я, кажется, вздремнул?

         - Да, - сказал Браун. - Вы разговаривали во сне. Заставили Мари побегать. Вы что-нибудь видели во сне?

         - Н-нет... что-то не помню. Что я говорил? Кто вы?

         - Меня зовут доктор Джеймс Браун. Как негритянского певца. Только я невропатолог. Вы сказали: "Думаю, с ним будет все в порядке, как только они очистят поврежденную роговую оболочку". Кажется так, сестра?

         - Моему сыну собираются делать такую операцию, - сказала Мари. Моему мальчику, Марку.

         - Я ничего не помню, - сказал Джонни. - Должно быть, я спал. - Он посмотрел на Брауна. Глаза его стали ясные и испуганные. - Я не могу поднять руки. Я парализован?

         - Нет. Попробуйте пошевелить пальцами. Джонни попробовал. Пальцы двигались. Он улыбнулся.

         - Прекрасно, - сказал Браун. - Скажите ваше имя.

         - Джон Смит.

         - А ваше второе имя?

         - У меня его нет.

         - Вот и чудесно, да и кому оно нужно? Сестра, спуститесь в дежурную и узнайте, кто завтра работает в отделении неврологии. Я бы хотел провести ряд обследований мистера Смита.

         - Хорошо, доктор.

         - И позвоните-ка Сэму Вейзаку. Он дома или играет в гольф.

         - Хорошо, доктор.

         - И, пожалуйста, никаких репортеров... бога ради! - Браун улыбался, но голос его звучал серьезно.

         - Нет, конечно, нет. - Она ушла, слегка поскрипывая белыми туфельками. С ее мальчиком будет все в порядке, подумал Джонни. Нужно обязательно ей сказать.

         - Доктор Браун, - сказал он, - где мои открытки с пожеланиями выздоровления? Неужели никто не присылал?

         - Еще несколько вопросов, - сказал мягко доктор Браун. - Вы помните имя матери?

         - Конечно, помню. Вера.

         - А ее девичья фамилия?

         - Нейсон.

         - Имя вашего отца?

         - Герберт. А почему вы сказали ей насчет репортеров?

         - Ваш почтовый адрес?

         - РФД 1, Паунал, - быстро сказал Джонни и остановился. По его лицу скользнула улыбка, растерянная и какая-то смешная, - то есть... сейчас я, конечно, живу в Кливс Милс, Норт, Главная улица, 110. Какого черта я назвал вам адрес родителей? Я не живу там с восемнадцати лет.

         - А сколько вам сейчас?

         - Посмотрите в моих правах, - сказал Джонни. - Я хочу знать, почему у меня нет открыток. И вообще, сколько я пробыл в больнице? И какая это больница?

         - Это "Ист-Мэн медикэл сентр". Что касается ваших вопросов, то дайте мне только...

         Браун сидел возле постели на стуле, который он взял в углу - в том самом углу, где Джонни видел однажды уходящий вдаль проход. Врач делал пометки в тетради ручкой, какой Джонни никогда не видел. Толстый пластмассовый корпус голубого цвета и волокнистый наконечник. И была похожа на нечто среднее между автоматической и шариковой ручкой.

         При взгляде на нее к Джонни вернулось смутное ощущение ужаса, и он бессознательно схватил вдруг рукой левую ладонь доктора Брауна. Рука Джонни повиновалась с трудом, будто к ней были привязаны шестидесятифунтовые гири - ниже и выше локтя. Слабыми пальцами он обхватил ладонь доктора и потянул к себе. Странная ручка прочертила толстую голубую линию через весь лист.

         Браун взглянул на него с любопытством. Затем лицо его побледнело. Из глаз исчез жгучий интерес, теперь их затуманил страх. Он отдернул руку - у Джонни не было сил удержать ее, - и по его лицу пробежала тень отвращения, как если бы он прикоснулся к прокаженному.

         Затем это чувство прошло, остались лишь удивление и замешательство.

         - Зачем вы так сделали, мистер Смит?..

         Голос его дрогнул. Застывшее лицо Джонни выражало понимание. На доктора смотрели глаза человека, который увидел за неясно мелькающими тенями что-то страшное, настолько страшное, что невозможно ни описать, ни назвать. Но оно было. И нуждалось в определении.

         - ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ? - хрипло спросил Джонни. - ЧУТЬ НЕ ПЯТЬ ЛЕТ? О господи. Это невозможно.

         - Мистер Смит, - в полном смятении сказал Браун. - Пожалуйста, вам нельзя волноваться...

         Джонни немного приподнялся и рухнул без сил, лицо его блестело от пота. Взгляд беспомощно блуждал.

         - Мне двадцать семь? - бормотал он. - Двадцать семь. О господи.

         Браун шумно проглотил слюну. Когда Смит схватил его за руку ему стало не по себе; ощущение было сильное, как когда-то в детстве; на память пришла отвратительная сцена. Брауну вспомнился пикник за городом, ему было лет семь или восемь; он присел и сунул руку во что-то теплое и скользкое. Присмотревшись, он увидел, что это червивые остатки сурка, который пролежал под лавровым кустом весь жаркий август. Он закричал тогда и готов был закричать сейчас, однако это воспоминание исчезло, улетучилось, а на смену ему пришел вопрос: ОТКУДА ОН УЗНАЛ? ОН ПРИКОСНУЛСЯ КО МНЕ И СРАЗУ ЖЕ УЗНАЛ.

         Но двадцать лет научной работы дали себя знать, и Браун выкинул эту чепуху из головы. Известно немало случаев с коматозными больными, которые, проснувшись, знают многое из того, что происходило вокруг них, пока они спали. Как и многое другое, при коме это зависит от степени заболевания. Джонни Смит никогда не был "пропащим" пациентом, его электроэнцефалограмма никогда не показывала безнадежную прямую, в противном случае Браун не разговаривал бы с ним сейчас. Иногда вид коматозных больных обманчив. Со стороны кажется, что они полностью отключились, однако их органы чувств продолжают функционировать, только и более слабом, замедленном режиме. И конечно же, здесь был именно такой случай.

         Вернулась Мари Мишо.

         - С неврологией я договорилась, доктор Вейзак уже едет.

         - Мне кажется, Сэму придется отложить встречу с мистером Смитом до завтра, - сказал Браун. - Я хотел бы дать ему пять миллиграммов валиума.

         - Мне не нужно успокоительное, - сказал Джонни. - Я хочу выбраться отсюда. Я хочу знать, что случилось!

         - Всему свое время, - сказал Браун. - А сейчас важно, чтобы вы отдохнули.

         - Я уже отдыхаю четыре с половиной года!

         - Значит, еще двенадцать часов не имеют особого значения, безапелляционно заявил Браун.

         Через несколько секунд сестра протерла ему предплечье спиртом и сделала укол. Джонни почти сразу стал засыпать. Браун и сестра выросли до пятиметровой высоты.

         - Скажите мне по крайней мере одно, - сказал Джонни. Его голос, казалось, доносился из далекого далека. Внезапно он подумал, что это ему просто необходимо знать. - Ваша ручка. Как она называется?

         - Эта? - Браун опустил ее вниз с головокружительной высоты. Голубой пластмассовый корпус, волокнистый кончик. - Она называется фломастер. А теперь спите, мистер Смит.

         Что Джонни и сделал; однако это слово преследовало его во сне, подобно какому-то таинственному заклинанию, исполненному дурацкого смысла: ФЛОМАСТЕР... ФЛОМАСТЕР... ФЛОМАСТЕР...

         Герберт положил телефонную трубку и долго не отрывал от нее глаз. В соседней комнате гремел телевизор, включенный почти на полную мощность. Орэл Роберте говорил о футболе и исцеляющей любви Иисуса между футболом и господом была, наверное, какая-то связь, но Герберт ее не уловил. Из-за телефонного звонка. Голос Орэла гулко гремел. Передача вот-вот закончится, и Орэл напоследок заверит зрителей, что с ними должно случиться что-то хорошее. Очевидно, Орэл прав.

         МОЙ МАЛЬЧИК, думал Герберт. Если Вера молила о чуде, Герберт молился о том, чтобы сын умер. Но услышана была молитва Веры. Что это значит и как быть теперь? И как новость повлияет на нее?

         Он вошел в гостиную. Вера сидела на кушетке. Ее ноги, в мягких розовых шлепанцах, покоились на подушечке. На Вере был старый серый халат. Она ела кукурузный початок. Со времени происшествия с Джонни она пополнела почти на сорок фунтов, и давление у нее сильно подскочило. Врач прописывал ей лекарства, но Вера не хотела их принимать, - если господь посылает высокое давление, говорила она, пусть так оно и будет. Герберт однажды заметил, что господь не мешает ей принимать бафферин, когда болит голова. Она ответила своей сладчайшей, страдальческой улыбкой, использовав свое самое сильное оружие: молчание.

         - Кто звонил? - спросила она, не отрываясь от телевизора. Орэл обнимал известного полузащитника футбольной команды. Он говорил с притихшей миллионной аудиторией. Полузащитник застенчиво улыбался.

         - ...и все вы слышали сегодня рассказ этого прекрасного спортсмена о том, как он попирал свое тело, свой божий храм. И вы слышали...

         Герберт выключил телевизор.

         - ГЕРБЕРТ СМИТ! - Она выпрямилась и чуть не выплюнула всю кукурузу. Я смотрю! Это же...

         - Джонни очнулся.

         - ... Орэл Роберте и...

         Слова застряли у нее в горле. Она съежилась, будто над ней занесли руку для удара. Герберт отвернулся, не в силах больше вымолвить ни слова, он хотел бы радоваться, но боялся. Очень боялся.

         - Джонни... - Она остановилась, сглотнула и начала снова: - Джонни... н а ш Джонни?

         - Да. Он разговаривал с доктором Брауном почти пятнадцать минут. Это явно не то, о чем они сначала думали... не ложное пробуждение... Он говорит вполне связно. Может двигаться.

         - ДЖОННИ ОЧНУЛСЯ?

         Она поднесла руки ко рту. Наполовину объеденный кукурузный початок медленно выскользнул из пальцев и шлепнулся на ковер, зерна разлетелись в разные стороны. Она закрыла руками нижнюю половину лица. Глаза расширялись все больше и больше, и наступил жуткий миг, когда Герберт испугался, что они сейчас выскочат из орбит и повиснут как на ниточках. Потом они закрылись. Вера что-то промяукала зажатым ладонями ртом.

         - Вера? Что с тобой?

         - О боже, благодарю тебя, да исполнится воля твоя! Мой Джонни! Ты вернул мне сына, я знала, ты не останешься глух к моим мольбам... Мой Джонни, о боже милостивый, я буду благодарить тебя все дни моей жизни за Джонни... Джонни... ДЖОННИ.

         Ее голос превратился в истерический, торжествующий крик. Герберт подошел, схватил жену за отвороты халата и встряхнул. Время вдруг словно пошло вспять, вывернувшись, подобно какой-то странной ткани, наизнанку, они как бы вновь переживали тот вечер, когда им сообщили об автомобильной катастрофе - по тому же телефону, в том же месте.

         В ТОМ ЖЕ МЕСТЕ С НАМИ ВМЕСТЕ, пронеслось у Герберта в голове нечто несуразное.

         - О боже милосердный, мой Иисус, о мой Джонни... чудо, я же говорила: ЧУДО...

         - ВЕРА, ПРЕКРАТИ!

         Взгляд ее потемнел, затуманился, стал диковатым.

         - Ты недоволен, что он очнулся? После всех этих многолетних насмешек надо мной? После всех этих рассказов, что я сумасшедшая?

         - Вера, я никому не говорил, что ты сумасшедшая.

         - ТЫ ГОВОРИЛ ИМ ГЛАЗАМИ! - прокричала она. - Но мой бог не был посрамлен. Разве был, Герберт? РАЗВЕ БЫЛ?

         - Нет, - сказал он. - Пожалуй, нет.

         - Я говорила тебе. Я говорила тебе, что господь предначертал путь моему Джонни. Теперь ты видишь, как воля божья начинает свершаться. - Она поднялась. - Я должна поехать к нему. Я должна рассказать ему. - Она направилась к вешалке, где висело ее пальто, по-видимому забыв, что на ней халат и ночная рубашка. Лицо ее застыло в экстазе. Герберт вспомнил, как она выглядела в день их свадьбы, и это было чудно и почти кощунственно. Она втоптала кукурузные зерна в ковер своими розовыми шлепанцами.

         - Вера.

         - Я должна сказать ему, что предначертание господа...

         - Вера.

         Она повернулась к нему, но глаза ее казались далекимидалекими, она была вместе с Джонни. Герберт подошел и положил руки на плечи жены.

         - Ты скажешь, что любишь его... что ты молилась... ждала... У кого есть большее право на это? Ты мать. Ты так переживала за сына. Разве я не видел, как ты исстрадалась за последние пять лет? Я не сожалею, что он снова с нами, ты не права, не говори так. Я вряд ли буду думать так же, как ты, но совсем не сожалею. Я тоже страдал.

         - Страдал? - Ее взгляд выражал жестокость, гордость и недоверие.

         - Да. И еще я хочу сказать тебе, Вера. Прошу тебя, перекрой обильный фонтан твоих рассуждений о боге, чудесах и великих предначертаниях, пока Джонни не встанет на ноги и полностью не...

         - Я буду говорить то, что считаю нужным!

         - ...придет в себя. Я хочу сказать, что ты должна предоставить сыну возможность стать самим собой, а не наваливаться на него со своими идеями.

         - Ты не имеешь права так говорить со мной! Не имеешь!

         - Имею, потому что я отец Джонни, - сказал он сурово. - Быть может, я прошу тебя последний раз в жизни. Не становись на дороге сына, Вера. Поняла? Ни ты, ни бог, ни страдающий святой Иисус. Понимаешь?

         Она отчужденно смотрела на него и не отвечала.

         - Ему и без того будет трудно примириться с мыслью, что он, точно лампочка, был выключен на четыре с половиной года. Мы не знаем, сможет ли он снова ходить, несмотря на помощь врачей. Мы лишь знаем, что предстоит операция на связках, если еще он захочет; об этом сказал Вейзак. И, наверно, не одна операция. И снова терапия, и все это грозит ему адовой болью. Так что завтра ты будешь просто его матерью.

         - Не смей так со мной разговаривать! Не смей!

         - Если ты начнешь свои проповеди, Вера, я вытащу тебя за волосы из палаты.

         Она вперила в него взгляд, бледная и дрожащая. В ее глазах боролись радость и ярость.

         - Одевайся-ка, - сказал Герберт. - Нам нужно ехать. Весь долгий путь в Бангор они молчали. Они не испытывали счастья, которое должны были бы оба испытывать; Веру переполняла горячая, воинственная радость. Она сидела выпрямившись, с Библией в руках, раскрытой на двадцать третьем псалме.

 

         На следующее утро в четверть десятого Мари вошла в палату к Джонни и сказала:

         - Пришли ваши родители. Вы хотите их видеть?

         - Да, хочу. - В это утро он чувствовал себя значительно лучше и был более собранным. Но его немало пугала мысль, что он сейчас их увидит. Если полагаться на воспоминания, последний раз он встречался с родителями около пяти месяцев назад. Отец закладывал фундамент дома, который теперь, вероятно, стоит уже года три или того больше. Мама подавала ему фасоль, приготовленную ею, яблочный пирог на десерт и кудахтала по поводу того, что он похудел.

         Слабыми пальцами он поймал руку Мари, когда та собиралась уйти.

         - Как они выглядят? Я имею в виду...

         - Выглядят прекрасно.

         - Что ж. Хорошо.

         - Вам можно побыть с ними лишь полчаса. И немного еще вечером, если не очень устанете после исследований в неврологии.

         - Распоряжение доктора Брауна?

         - И доктора Вейзака.

         - Хорошо. По крайней мере пока. Не уверен, что я позволю им долго меня щупать и колоть. Мари колебалась.

         - Что-нибудь еще? - спросил Джонни.

         - Нет... не сейчас. Вам, должно быть, не терпится увидеть ваших. Я пришлю их.

         Он ждал и нервничал. Вторая койка была пуста; ракового больного убрали, когда Джонни спал после укола.

         Открылась дверь. Вошли мать с отцом. Джонни пережил шок и тут же почувствовал облегчение: шок, потому что они д е й с т в и т е л ь н о постарели; облегчение, потому что ненамного. А если они не так уж изменились, вероятно, то же самое можно сказать и о нем.

 

         Но что-то все-таки в нем изменилось, изменилось бесповоротно - и эта перемена могла быть роковой.

         Едва он успел так подумать, как его обвили руки матери, запах ее фиалковых духов ударил в нос, она шептала:

         - Слава богу, Джонни, слава богу, что ты очнулся, слава богу. Он тоже крепко обнял ее, но в руках еще не было силы, они тут же упали - и вдруг за несколько секунд он понял, что она чувствует, что думает и что с ней случится. Потом это ощущение исчезло, растворилось, подобно темному коридору, который ему привиделся. Когда же Вера разомкнула объятия, чтобы взглянуть на Джонни, безудержная радость в ее глазах сменилась глубокой озабоченностью. Он непроизвольно произнес:

         - Мам, ты принимай то лекарство. Так будет лучше. Глаза матери округлились, она облизнула губы - Герберт был уже около нее, он еле сдерживал слезы. Отец похудел - не настолько, насколько поправилась Вера, но все же заметно. Волосы у него поредели, однако лицо осталось таким же домашним, простым, дорогим. Он вытащил из заднего кармана большой цветной платок и вытер глаза. Затем протянул руку.

         - Привет, сынок, - сказал он. - Я рад, что ты опять с нами.

         Джонни пожал ее как можно крепче; его бледные и безжизненные пальцы утонули в широкой руке отца. Джонни смотрел по очереди на родных - сначала на мать, одетую в просторный темно-синий брючный костюм, потом на отца, приехавшего в поистине отвратительном клетчатом пиджаке, который подошел бы скорее продавцу пылесосов в Канзасе, - и залился слезами.

         - Извините, - сказал он. - Извините, это просто...

         - Поплачь, - сказала Вера, садясь на кровать рядом с ним. Лицо ее дышало спокойствием, сияло чистотой. Сейчас в нем было больше материнского, чем безумного. - Поплачь, иногда это лучше всего.

         И Джонни плакал.

 

         Герберт сообщил, что тетушка Жермена умерла. Вера рассказала, что наконец-то есть деньги на молельный дом в Паунале и месяц назад, как только оттаяла земля, началось строительство. Герберт добавил, что предложил было свои услуги, но понял - честная работа заказчикам не по карману.

         - Просто ты неудачник, - сказала Вера. Они помолчали, потом Вера заговорила вновь:

         - Надеюсь, ты понимаешь, Джонни, что твое выздоровление - божье чудо. Доктора отчаялись. У Матфея в главе девятой сказано...

         - Вера, - предостерегающе произнес Герберт.

         - Конечно, то было чудо, мама. Я знаю.

         - Ты... ты знаешь?

         - Да. И хотел бы поговорить с тобой об этом... послушать твои соображения на сей счет... только дай мне встать на ноги.

         Она уставилась на него с открытым ртом. Джонни посмотрел мимо нее на отца, и на какое-то мгновение их взгляды встретились. Джонни прочитал в глазах отца облегчение. Герберт едва заметно кивнул.

         - Обратился! - громко воскликнула Вера. - Мой мальчик обратился! О, хвала господу!

         - Вера, тише, - сказал Герберт. - Хвали господа потише, пока ты в больнице.

         - Не понимаю, мама, неужели найдутся люди, которые не увидят тут чуда. Мы с тобой еще вдоволь поговорим об этом. Вот только выздоровлю.

         - Ты вернешься домой, - сказала она. - В дом, где вырос. Я поставлю тебя на ноги, и мы будем молиться о том, чтобы на всех снизошла благодать. Он улыбался ей, но уже через силу.

         - Ясное дело. Мам, ты не сходишь в дежурку к сестрам? Попроси Мари пусть принесет какого-нибудь сока. Или имбирного пива. Кажется, я отвык говорить, и горло у меня...

         - Конечно, схожу. - Она поцеловала его в щеку и встала. - Боже, как ты похудел. Я позабочусь о том, чтобы ты поправился, когда возьму тебя домой. - Она вышла из комнаты, напоследок бросив победоносный взгляд на Герберта. Они услышали удаляющийся стук ее туфель.

         - И давно это с ней? - тихо спросил Джонни. Герберт покачал головой.

         - После твоей катастрофы ей все хуже и хуже. Но началось значительно раньше. Ты же знаешь. Сам помнишь.

         - А она...

         - Не думаю. На Юге есть люди, которые укрощают змей. Их я назвал бы сумасшедшими. Она до такого еще не дошла. А как ты, Джонни? По правде?

         - Не знаю, - сказал Джонни. - Папа, где Сара? Герберт наклонился и зажал ладони между колен.

         - Мне не хотелось бы говорить тебе об этом, Джон, но...

         - Она замужем? Она вышла замуж?

         Герберт молчал. Не глядя на Джонни, он кивнул головой.

         - О боже, - произнес Джонни глухо. - Этого-то я и боялся.

         - Вот уже три года, как она миссис Уолтер Хэзлит. Он юрист. У них мальчик.. Джон... никто ведь не верил, что ты очнешься. За исключением, конечно, твоей матери. Ни у кого из нас не было о с н о в а н и й верить, что ты придешь в себя. - Его голос виновато дрожал. - Доктора говорили... да наплевать, что они говорили. Даже я сдался. Мне чертовски стыдно признаться, но это правда. Единственная моя просьба - постарайся понять меня и... Сару.

         Джонни пытался было сказать, что понимает, но вместо слов у него вырвался какой-то слабый сиплый стон. Он вдруг стал немощным, старым, и внезапно на него нахлынуло чувство невозвратимой потери. Упущенное время придавило его, подобно груде камней, - он даже физически ощутил тяжесть.

         - Джонни, не расстраивайся. Столько всего кругом. Хорошего.

         - К этому... надо еще привыкнуть, - выдавил он.

         - Да. Я знаю.

         - Ты ее видишь?

         - Время от времени переписываемся. Мы познакомились после катастрофы. Она хорошая девушка, действительно хорошая. По-прежнему преподает в Кливсе, но, насколько я понимаю, хочет оставить работу в июне. Она счастлива, Джон.

         - Прекрасно, - с трудом произнес он. - Рад, что хоть кто-то счастлив.

         - Сынок...

         - Надеюсь, вы тут не секретничаете, - весело произнесла Вера Смит, входя в палату. В руках у нее был запотевший кувшин, - Они сказали, что фруктовый сок тебе давать еще рано, Джонни, так что я принесла имбирное пиво.

         - Отлично, мам.

         Она переводила взгляд с Герберта на Джонни и снова на Герберта.

         - Вы секретничали? Почему у вас такие вытянутые физиономии?

         - Я просто говорил Джонни, что ему предстоит потрудиться, если он хочет скорее выйти отсюда, - сказал Герберт. - Хорошо подлечиться.

         - А зачем говорить об этом? - Она налила пиво в стакан. - Теперь и так будет все в порядке. Вот увидишь. Она сунула соломинку в стакан и протянула его Джонни.

         - Выпей все, - сказала она, улыбаясь. - Тебе полезно.

         Джонни выпил до дна. Пиво отдавало горечью.

 

         - Закройте глаза, - сказал доктор Вейзак.

         Это был небольшого роста толстячок с невероятно ухоженной шевелюрой и пышными бакенбардами. Его волосы раздражали Джонни. Если бы пять лет назад человек с прической Вейзака появился в любом баре восточного Мэна, тут же собралась бы толпа зевак и его, учитывая почтенный возраст, сочли бы вполне созревшим для сумасшедшего дома.

         - Ну и копна!

         Джонни закрыл глаза. Его голову облепили электрическими датчиками. Провода тянулись от контактов к укрепленному на стене электроэнцефалографу. Доктор Браун и сестра стояли у аппарата, из него, тихо жужжа, выползала широкая лента с графическими кривыми. Джонни предпочел бы, чтобы сегодня дежурила Мари Мишо. Ему было страшновато.

         Доктор Вейзак дотронулся до его век и Джонни дернулся.

         - Ну-ну... не шевелитесь, Джонни. Еще четного, у все. Вот... тут.

         - Готово, доктор, - сказала сестра. Тихое жужжание.

         - Хорошо, Джонни. Вам удобно?

         - Ощущение такое, будто у тебя монеты на веках.

         - Да? Вы быстро привыкнете. Сейчас я все объясню. Попрошу вас представить себе различные предметы. На каждый образ я дам секунд десять, а всего вам нужно подумать о двадцати предметах. Понятно?

         - Да.

         - Очень хорошо. Начинаем. Доктор Браун?

         - Все готово.

         - Прекрасно. Джонни, я попрошу нас представьте себе стол. На столе лежит апельсин.

         Джонни представил. Он видел маленький карточный столик со складными металлическими ножками. На нем чуть в стороне от центра лежал большой апельсин, на пупырчатой кожуре была наклейка с названием фирмы САНКИСТ.

         - Хорошо, - сказал Вейзак.

         - Что, этот аппарат показывает мой апельсин?

         - Н-нет... то есть да. Символически. Аппарат регистрирует токи мозга. Мы ищем блокированные участки, Джонни. Участки каких-либо нарушений. Возможные указания на нарушенное внутричерепное давление. А теперь попрошу не задавать вопросов.

         - Хорошо.

         - Сейчас представьте себе телевизор. Он включен, но передачи нет.

         Джонни увидел телевизор в своей квартире - в своей бывшей квартире. Экран подернут светло-серой изморосью. Кончики складной антенны, торчащие подобно заячьим ушам, обернуты фольгой для лучшего приема передач.

         - Хорошо.

         Опыт продолжался. На одиннадцатый раз Вейзак сказал:

         - А сейчас попрошу вас представить стол для пикника на левой стороне зеленой лужайки.

         Джонни задумался и увидел шезлонг. Он нахмурился.

         - Что-нибудь не так? - спросил Вейзак.

         - Все нормально, - сказал Джонни. Он напряженно думал. Пикники. Вино, жаровня... дальше, черт возьми, дальше. Неужели так трудно мысленно увидеть стол для пикника, в своей жизни ты их видел тысячу раз; вообрази же его. Пластмассовые ложки и вилки, бумажные тарелки, отец держит в руке длинную вилку, он в поварском колпаке, на нем фартук, на котором наискось написано: ПОВАР ХОЧЕТ ВЫПИТЬ; буквы прыгают, словно живые. Отец жарит котлеты, потом они сядут за... Наконец-то!

         Джонни улыбнулся, но улыбка тут же увяла. Теперь перед ним был гамак.

         - Черт!

         - Никак не увидите стол для пикника?

         - Дичь какая-то. Я, кажется... не могу вообразить его. То есть я знаю, что это такое, но я не могу себе его представить. Разве не дико?

         - Успокойтесь. Попробуйте вот это: глобус, стоящий на капоте пикапа. Это было просто.

         В девятнадцатый раз - гребная лодка у столба с дорожным указателем (кто изобретает эту несуразицу? - подумал Джонни) - опять не получилось. Он был в отчаянии. Он представил себе большой мяч, лежащий рядом с могильной плитой. Он напрягся и увидел дорожную развязку. Вейзак успокоил его, и через несколько секунд датчики с головы и век были сняты.

         - Почему я не смог вообразить эти предметы? - спросил Джонни, переводя взгляд с Вейзака на Брауна. - В чем дело?

         - Трудно сказать определенно, - ответил Браун. - Вероятно, местная амнезия. А может, в результате аварии поврежден какойто маленький участок мозга - в сущности, микроскопический. Мы, правда, не знаем, в чем дело, но, очевидно, у вас появились провалы памяти. Два мы нащупали. Наверное, обнаружатся еще.

         - У вас была травма головы в детстве, да? - отрывисто спросил Вейзак.

         Джонни задумчиво посмотрел на него.

         - Сохранился старый шрам, - сказал Вейзак. - Существует теория, Джонни, подтвержденная статистическими исследованиями...

         - Которые далеко еще не закончены, - сказал Браун почти официальным тоном.

         - Да, правда. Теория эта предполагает, что люди выходят из долговременной комы, если получили ранее какую-то мозговую травму... мозг как бы адаптируется после первого ранения, что помогает перенести второе.

         - Это не доказано, - сказал Браун. Казалось, он был недоволен тем, что Вейзак заговорил на эту тему.

         - Остался шрам, - сказал Вейзак. - Вы можете вспомнить, когда это случилось, Джонни? Вероятно, вы потеряли тогда сознание. Упали с лестницы? Или с велосипеда? Судя по шраму, это произошло в детстве.

         Джонни напряг память, затем покачал головой.

         - Вы спрашивали у родителей?

         - Никто из них не мог вспомнить ничего такого... а вы? На мгновение что-то всплыло - дым, черный, жирный, пахнущий вроде бы резиной. Холод. Затем видение исчезло. Джонни отрицательно покачал головой. Вейзак вздохнул, пожал плечами.

         - Вы, должно быть, устали.

         - Да. Немножко. Браун присел на край стола.

         - Без четверти двенадцать. Сегодня вы хорошо поработали. Если хотите, мы с доктором Вейзаком ответим на ваши вопросы, а потом вас поднимут в палату, и вы вздремнете. Хорошо?

         - Хорошо, - сказал Джонни. - Эти снимки мозга...

         - КОТ, - кивнул Вейзак. - Компьютеризированная осевая томография. Он взял коробочку со жвачкой "Чиклетс" и вытряхнул три подушечки прямо в рот. - КОТ - это, по сути дела, серия рентгеноснимков мозга, Джонни. Компьютер обрабатывает снимки и...

         - Что он вам сказал? Сколько мне осталось?

         - Это что еще за чепуха - "сколько мне осталось"? - спросил Браун. Похоже на фразу из допотопного фильма.

         - Я слышал, люди, вышедшие из длительной комы, долго не живут, сказал Джонни. - Они снова отключаются. Подобно лампочке, которая, перед тем как перегореть, ярко вспыхивает.

         Вейзак громко захохотал. Его гулкий смех словно шел изнутри удивительно, как он не подавился жвачкой.

         - О как мелодраматично! - Он положил руку на грудь Джонни. - Вы что, думаете, мы с Джимом дети в этой области?

         Как бы не так. Мы неврологи. Врачи, которых вы, американцы, цените на вес золота. А это значит, что мы невежды не во всем, а лишь в том, что касается деятельности человеческого мозга. Так что могу сказать: да, такие случаи бывали. Но с вами этого не произойдет. Думаю, мы не ошибаемся, а, Джим?

         - Да, - сказал Браун. - Мы не обнаружили никаких серьезных нарушений, Джонни. В Техасе один парень пролежал в коме девять лет. Сейчас он выдает ссуды в банке вот уже шесть лет. А до того работал два года кассиром. В Аризоне живет женщина, которая пролежала без сознания двенадцать лет. Что-то там случилось с наркозом, когда она рожала. Сейчас она передвигается в инвалидной коляске, но жива и в здравом уме. Она вышла из комы в шестьдесят девятом, и ей показали ребенка, который появился на свет двенадцать лет назад. Ребеночек был уже в седьмом классе и, кстати, великолепно учился.

         - Мне грозит инвалидная коляска? - спросил Джонни. - Я не могу вытянуть ноги. С руками получше, а вот ноги... - Он устало замолчал, покачивая головой.

         - Связки сокращаются, - сказал Вейзак. - Понятно? Вот почему коматозные больные как бы скрючиваются, принимая положение, которое мы называем зародышевым. Ныне мы знаем о физических изменениях во время комы гораздо больше и успешнее можем противостоять болезни. Даже когда вы находились без сознания, с вами регулярно занимался физиотерапевт. К тому же больные по-разному реагируют на коматозное состояние. У вас, Джонни, ухудшение протекало довольно медленно. Как вы сами говорите, руки у вас на удивление чувствительны и жизнеспособны. И тем не менее какое-то ухудшение произошло. Лечение будет долгим и... стоит ли лгать? Нет, пожалуй. Оно будет долгим и болезненным. Будут слезы. Вы можете возненавидеть врача. И остаться навсегда прикованным к постели. Предстоят операции - одна, если вам очень, очень повезет, но, может быть, и все четыре, - чтобы вытянуть связки. Такие операции еще в новинку. Они удаются полностью или частично либо оказываются безрезультатными. И все же, с божьей помощью, я полагаю, вы будете ходить. Лыжи и прыжки через барьер - едва ли, но бегать и, конечно, плавать вы сможете.

         - Спасибо, - сказал Джонни. Внезапно он почувствовал прилив нежности к этому говорившему с акцентом человеку, у которого была такая странная шевелюра. Джонни захотелось, в свою очередь, сделать что-нибудь приятное для Вейзака - и с этим чувством пришло желание, почти необходимость прикоснуться к нему. Неожиданно Джонни протянул руку и взял ладонь Вейзака.

         Ладонь врача была большая, морщинистая, теплая.

         - Да? - спросил мягко Вейзак. - Что такое?

         Неожиданно все преобразилось. Непонятно как. Только вдруг Вейзак весь ему открылся. Он как бы... п р и б л и з и л с я, сделался контрастным в лучах мягкого, чистого света. Каждая точка, родинка и черточка на лице Вейзака стала рельефной. И каждая рассказывала свою историю. Джонни н а ч и н а л понимать.

         - Дайте ваш бумажник, - сказал он.

         - Бумажник?... - Вейзак и Браун удивленно переглянулись.

         - В бумажнике лежит фотография вашей матери, мне нужно взглянуть на нее, - сказал Джонни. - ПОЖАЛУЙСТА.

         - Как вы узнали?

         - ПОЖАЛУЙСТА!

         Вейзак посмотрел на Джонни, затем медленно сунул руку под халат и вытащил старый бумажник, пухлый и бесформенный.

         - Откуда вы узнали, что я ношу фотографию матери? Ее нет в живых, она умерла, когда нацисты оккупировали Варшаву...

         Джонни выхватил бумажник. Вейзак и Браун застыли от изумления, Джонни открыл бумажник и, не обращая внимания на прозрачные кармашки для фотографий, полез в глубину - его пальцы торопливо перебирали старые визитные карточки, оплаченные счета, погашенный банковский чек, старый билет на какое-то политическое собрание. Он вытащил маленькую любительскую фотографию, вклеенную в прозрачный пластик. С нее смотрела молодая женщина с простым лицом - волосы убраны под платок, улыбка излучает свет и молодость. Она держит за руку мальчика. Рядом стоит мужчина в польской военной форме.

         Джонни зажал фотографию между ладонями и закрыл глаза, сначала было темно, но затем из темноты стремительно появился фургон... нет, не фургон, а катафалк. Катафалк, запряженный лошадьми. С фонарями, покрытыми черным крепом. Конечно же, это был катафалк, потому что они...

          (УМИРАЛИ СОТНЯМИ, НЕТ, ТЫСЯЧАМИ, НЕ В СИЛАХ ПРОТИВОСТОЯТЬ БРОНЕ, ВЕРМАХТУ, КАВАЛЕРИЯ ДЕВЯТНАДЦАТОГО ВЕКА ПРОТИВ ТАНКОВ И ПУЛЕМЕТОВ, ВЗРЫВЫ, КРИКИ, ПАДАЮЩИЕ СОЛДАТЫ, ЛОШАДЬ С РАЗВОРОЧЕННЫМИ ВНУТРЕННОСТЯМИ И ВЫКАТИВШИМИСЯ БЕЛЫМИ ЯБЛОКАМИ ГЛАЗ, РЯДОМ ПЕРЕВЕРНУТОЕ ОРУДИЕ, И ВСЕ ЖЕ ОНИ ДВИЖУТСЯ, ДВИЖЕТСЯ ВЕЙЗАК, СТОЯ В СТРЕМЕНАХ, И САБЛЯ ЕГО ВЫСОКО В ВОЗДУХЕ ПОД ПРОЛИВНЫМ ДОЖДЕМ ОСЕНЬЮ 1939 ГОДА, ЗА НИМ, УВЯЗАЯ В ГРЯЗИ, СЛЕДУЮТ ЕГО СОЛДАТЫ, ОРУДИЕ ФАШИСТСКОГО "ТИГРА" ИЩЕТ ЕГО, НАЩУПЫВАЕТ, ЦЕЛИТСЯ, СТРЕЛЯЕТ, И НЕОЖИДАННО ТУЛОВИЩЕ ИСЧЕЗАЕТ, САБЛЯ ВЫЛЕТАЕТ ИЗ РУК; А ДОРОГА ВЕДЕТ В ВАРШАВУ, И НАЦИСТСКИЙ ВОЛК РЫЩЕТ ПО ЕВРОПЕ.)

         - Пожалуй, пора кончать с этим, - сказал Браун далеким и встревоженным голосом. - Вы слишком возбуждены, Джонни. Голоса доносились издалека, из коридора времени.

         - Он в трансе, - сказал Вейзак.

         Здесь жарко. Он обливается потом. Обливается потом, ведь...

          (ГОРОД В ОГНЕ, ТЫСЯЧИ БЕЖЕНЦЕВ, РЕВУЩИЙ ГРУЗОВИК, ПЕТЛЯЯ, ДВИЖЕТСЯ ПО МОЩЕННОЙ БУЛЫЖНИКОМ УЛИЦЕ, В КУЗОВЕ ТЕСНО СИДЯТ НЕМЕЦКИЕ СОЛДАТЫ В ШЛЕМАХ-КОТЕЛКАХ, ОНИ МАШУТ РУКАМИ, И МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА УЖЕ НЕ УЛЫБАЕТСЯ, ОНА БЕЖИТ, НАДО БЕЖАТЬ, РЕБЕНОК ОТПРАВЛЕН В БЕЗОПАСНОЕ МЕСТО, И ВОТ ГРУЗОВИК ВЪЕЗЖАЕТ НА ТРОТУАР, УДАРЯЕТ ЕЕ КРЫЛОМ, ЛОМАЕТ БЕДРО, ОТБРАСЫВАЕТ В ВИТРИНУ ЧАСОВОГО МАГАЗИНА, И ВСЕ ЧАСЫ НАЧИНАЮТ БИТЬ, БИТЬ, ПОТОМУ ЧТО ПОРА ПРОБИТЬ ВРЕМЯ.)

         - Шесть часов, - произнес Джонни хрипло. Глаза его закатились так, что стали видны выпуклые белки. - Второе сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года, и отовсюду голоса кукушек.

         - О боже, что это? - прошептал Вейзак. Сестра отступила, прижавшись к энцефалографу, она побледнела от испуга. Все напуганы, ибо смерть витает рядом. Она всегда здесь витает, в этой...

          (БОЛЬНИЦЕ, ЗАПАХ ЭФИРА, КРИЧАТ В ЭТОЙ ОБИТЕЛИ СМЕРТИ, ПОЛЬША ПАЛА ПОД МОЛНИЕНОСНЫМ УДАРОМ ВЕРМАХТА, СЛОМАННОЕ БЕДРО, МУЖЧИНА НА СОСЕДНЕЙ КОЙКЕ ПРОСИТ ВОДЫ, ПРОСИТ, ПРОСИТ, ПРОСИТ, ОНА ВСПОМИНАЕТ: "МАЛЬЧИК СПАСЕН", КАКОЙ МАЛЬЧИК? ОНА НЕ ЗНАЕТ, КАКОЙ МАЛЬЧИК? КАК ЕГО ЗОВУТ? ОНА НЕ ПОМНИТ ТОЛЬКО ОДНО...)

         - Мальчик спасен, - прохрипел Джонни. - Так-так. Так-так.

         - С этим пора кончать, - повторил Браун.

         - Что вы предлагаете? - срывающимся голосом спросил Вейзак.

         - Это зашло слишком далеко, чтобы...

         Голоса затихают. Их обволакивает туман. Все в каком-то тумане. Европа в тумане войны. Все в тумане, кроме вершин, горных вершин...

          (ШВЕЙЦАРИИ. ШВЕЙЦАРИЯ, И ВДРУГ ЕЕ ИМЯ - БОРЕНЦ, ЕЕ ИМЯ ИОГАННА БОРЕНЦ, И МУЖ ЕЕ ИНЖЕНЕР ИЛИ АРХИТЕКТОР, СЛОВОМ, ТОТ, КТО СТРОИТ МОСТЫ, ОН СТРОИТ В ШВЕЙЦАРИИ, А ТАМ КОЗЬЕ МОЛОКО, КОЗИЙ СЫР, РЕБЕНОК, ООООХ, КАКИЕ РОДЫ! ТЯЖЕЛЕЙШИЕ РОДЫ, И ЕЙ НУЖНЫ НАРКОТИКИ, МОРФИЙ, ЭТОЙ ИОГАННЕ БОРЕНЦ, И ВСЕ ИЗ-ЗА БЕДРА, СЛОМАННОГО БЕДРА, ОНО ЗАЖИЛО, ОНО УСПОКОИЛОСЬ, НО СЕЙЧАС ОНО ПРОСНУЛОСЬ И БОЛИТ ПОД НАЖИМОМ ТАЗОВЫХ КОСТЕЙ, РАЗДВИГАЮЩИХСЯ, ЧТОБЫ ПРОПУСТИТЬ РЕБЕНКА, ОДИН РЕБЕНОК, ДВА И ТРИ, И ЧЕТЫРЕ, ОНИ ПОЯВЛЯЮТСЯ НЕ ВСЕ СРАЗУ - ЭТО УРОЖАЙ МНОГИХ ЛЕТ ОНИ...)

         - Детки мои... - протянул Джонни вовсе не своим, а каким-то женским голосом... Потом он запел что-то непонятное...

         - Что это, боже правый... - начал было Браун.

         - Польский, он же поет по-польски! - закричал Вейзак. Он вытаращил глаза и побледнел. - Это колыбельная, на польском, о господи, что ж это в самом деле?

         Вейзак наклонился, будто хотел вместе с Джонни перешагнуть через годы, перепрыгнуть через них, будто...

          (МОСТ, КАКОЙ-ТО МОСТ, В ТУРЦИИ, ЗАТЕМ ДРУГОЙ МОСТ СРЕДИ ЖАРЫ ЮГО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ, НЕ В ЛАОСЕ ЛИ? НЕ РАЗБЕРУ, ПОТЕРЯЛИ ТАМ ЧЕЛОВЕКА, ГАНСА, ЗАТЕМ МОСТ В ВИРГИНИИ, МОСТ ЧЕРЕЗ РЕКУ РАППАХАНОК И ЕЩЕ ОДИН В КАЛИФОРНИИ, МЫ ХОТИМ ПОЛУЧИТЬ ГРАЖДАНСТВО И ЗАНИМАЕМСЯ ЯЗЫКОМ В МАЛЕНЬКОЙ ДУШНОЙ КОМНАТЕ НА ПОЧТЕ, ГДЕ ВСЕГДА ПАХНЕТ КЛЕЕМ, ИДЕТ 1963 ГОД, НОЯБРЬ, И КОГДА МЫ УЗНАЕМ, ЧТО В ДАЛЛАСЕ УБИТ КЕННЕДИ, МЫ ПЛАЧЕМ, А КОГДА МАЛЕНЬКИЙ МАЛЬЧИК ОТДАЕТ САЛЮТ У ГРОБА СВОЕГО ОТЦА, ОНА ДУМАЕТ: "МАЛЬЧИК СПАСЕН", И ЭТО НАВЕВАЕТ ВОСПОМИНАНИЯ О КАКОМ-ТО ПОЖАРЕ, КАКОМ-ТО БОЛЬШОМ ПОЖАРЕ И СКОРБИ, ЧТО ЗА МАЛЬЧИК? ОНА ГРЕЗИТ О НЕМ, ЭТО ВЫЗЫВАЕТ ГОЛОВНУЮ БОЛЬ, А ЧЕЛОВЕК УМИРАЕТ, ХЕЛЬМУТ БОРЕНЦ УМИРАЕТ, И ОНА С ДЕТЬМИ ЖИВЕТ В КАРМЕЛЕ, ШТАТ КАЛИФОРНИЯ, В ДОМЕ НА... НА... НА... НЕ ВИЖУ ТАБЛИЧКИ, ОНА В МЕРТВОЙ ЗОНЕ, ТАК ЖЕ КАК ЛОДКА, КАК СТОЛ ДЛЯ ПИКНИКА НА ЛУЖАЙКЕ, В МЕРТВОЙ ЗОНЕ, КАК ВАРШАВА, ДЕТИ УХОДЯТ ОДИН ЗА ДРУГИМ, МАТЬ ПРИСУТСТВУЕТ НА ШКОЛЬНЫХ ВЫПУСКАХ, А БЕДРО БОЛИТ, ОДИН ПОГИБ ВО ВЬЕТНАМЕ С ОСТАЛЬНЫМИ ВСЕ В ПОРЯДКЕ, ЕЩЕ ОДИН СТРОИТ МОСТЫ, ЕЕ ЗОВУТ ИОГАННА БОРЕНЦ, И НОЧАМИ В ОДИНОЧЕСТВЕ ОНА ТО И ДЕЛО ДУМАЕТ В ПУЛЬСИРУЮЩЕЙ ТЕМНОТЕ: "МАЛЬЧИК СПАСЕН")

         Джонни поднял на них глаза. С головой творилось что-то странное. Ореол над Вейзаком исчез. Джонни снова был самим собой, только ощущал слабость и легкую тошноту. Он мельком взглянул на фотографию и отдал ее.

         - Джонни? - спросил Браун. - Как вы себя чувствуете?

         - Устал, - пробормотал он.

         - Можете объяснить, что с вами произошло? Джонни посмотрел на Вейзака.

         - Ваша мать жива, - произнес он.

         - Нет, Джонни. Она умерла много лет назад. Во время войны.

         - Ее сбил немецкий военный грузовик, и она через витрину влетела в часовой магазин, - сказал Джонни. - Она очнулась в больнице, но ничего не помнила. У нее не было удостоверения личности, никаких документов. Взяла имя Иоганна. Я не разобрал фамилии, а когда война кончилась, уехала в Швейцарию и вышла замуж за швейцарского... инженера, что ли. Его специальность - строительство мостов, а звали его Хельмут Боренц. Так что ее фамилия по мужу была - и есть - Иоганна Боренц.

         Глаза сестры все более округлялись. Лицо доктора Брауна стало жестким - то ли он считал, что Джонни их всех дурачит, а может, просто ему не понравилось нарушение четкой программы опытов. Вейзак оставался неподвижным и задумчивым.

         - У нее и у Хельмута Боренца родилось четверо детей. - Джонни говорил тем же тихим, слабым голосом. - Жизнь бросала его в разные концы света. Какое-то время он был в Турции. И где-то в Юго-Восточной Азии. В Лаосе или, может быть, в Камбодже. Затем приехал сюда. Сначала Виргиния, затем другие места, какие - я не понял, и, наконец, Калифорния. Они с Иоганной получили американское гражданство. Хельмут Боренц умер. Один из детей погиб. Остальные живы и здоровы. Но время от времени она грезит вами. И в такие минуты она говорит: "Мальчик спасен". Однако она не помнит вашего имени. А может, считает, что все потеряно.

         - Калифорния? - произнес Вейзак задумчиво.

         - Сэм, - сказал доктор Браун, - ей-богу, не стоит это поощрять.

         - Где в Калифорнии, Джон?

         - В Кармеле. На побережье. Не могу только сказать, на какой улице. Не разобрал названия. Оно в мертвой зоне. Как стол для пикника и лодка. Но она в Кармеле, в Калифорнии. Иоганна Боренц. Она еще не старая.

         - Нет, конечно, она не должна быть старой, - сказал Сэм Вейзак тем же задумчивым, отрешенным голосом. - Ей было всего двадцать четыре, когда немцы напали на Польшу.

         - Доктор Вейзак, я вынужден настаивать... - резко сказал Браун.

         Вейзак будто очнулся от глубокой задумчивости. Он оглянулся, словно впервые увидел своего младшего коллегу.

         - Да-да, - сказал он. - Конечно. Джону уже хватит на сегодня вопросов и ответов... хотя, полагаю, он рассказал нам больше, чем мы ему.

         - Чепуха, - отрезал Браун, а Джонни подумал: ОН НАПУГАН. НАПУГАН ДО ЧЕРТИКОВ.

         Вейзак улыбнулся Брауну, затем сестре. Она смотрела на Джонни, как на тигра в плохо запертой клетке.

         - Не рассказывайте об этом, сестра. Ни вашему начальству, ни матери, ни брату, ни любовнику, ни священнику. Понятно?

         - Да, доктор, - ответила она. ВСЕ РАВНО ОНА РАЗЗВОНИТ, подумал Джонни и бросил взгляд на Вейзака. И ОН ЭТО ЗНАЕТ.

         Он проспал до четырех часов дня. Потом его повезли по коридору к лифту, спустили в отделение неврологии и продолжали исследования. Джонни плакал. Он, видимо, почти не мог контролировать себя, как все здоровые люди. На обратном пути он обмочился, и ему, словно ребенку, поменяли белье. На него накатила первая (но далеко не последняя) волна депрессии, ему захотелось умереть. Джонни стало жалко себя. Как все несправедливо, думал он. С ним произошло то же, что и с Рипом ван Винклем. Ходить он не может. Его девушка вышла замуж за другого, а мать - в религиозном экстазе. Стоит ли теперь жить?

         В палате сестра поинтересовалась, не нужно ли ему чего. Если бы дежурила Мари, Джонни попросил бы воды со льдом. Но она ушла в три часа.

         - Нет, - сказал он и повернулся лицом к стене. И вскоре заснул.

 

         В тот вечер отец с матерью пришли на целый час, и Вера оставила пачку брошюр.

         - Мы собираемся пробыть тут до конца недели, - сказал Герберт, - и если у тебя все пойдет на лад, вернемся ненадолго в Паунал. Но мы будем приезжать каждый уик-энд.

         - Я хочу остаться с моим мальчиком, - громко заявила Вера.

         - Лучше, если ты тоже поедешь, мам, - сказал Джонни. Депрессия несколько уменьшилась, но он не забыл, что с ним творилось несколько часов назад. Если бы в тот момент мать затеяла разговор о чудесном предназначении, которое уготовил для него господь, Джонни вряд ли удержался бы от взрыва истерического смеха.

         - Я нужна тебе, Джон. Я должна объяснить тебе...

         - Прежде всего мне нужно поправиться, - сказал Джонни. - Ты все объяснишь потом, когда я начну ходить. Хорошо?

         Вера не ответила. На ее лице появилось до смешного упрямое выражение - хотя ничего смешного вокруг не было. Совсем ничего. ВСЕГО ЛИШЬ ИГРА СУДЬБЫ. ЕСЛИ БЫ ОН ПРОЕХАЛ ПЯТЬЮ МИНУТАМИ РАНЬШЕ ИЛИ ПОЗЖЕ ПО ТОЙ ДОРОГЕ, ВСЕ МОГЛО БЫТЬ ПО-ДРУГОМУ. А ТЕПЕРЬ ПОСМОТРИТЕ - ВСЕХ НАС ТРЯХНУЛО ПО ПЕРВОЕ ЧИСЛО. И ОНА СЧИТАЕТ, ЧТО ЭТО БОЖЬЯ ВОЛЯ. А ИНАЧЕ, НАВЕРНОЕ, МОЖНО СВИХНУТЬСЯ.

         Чтобы прервать неловкое молчание, Джонни спросил:

         - Что, Никсона переизбрали, отец? Кто выступал против него?

         - Никсона переизбрали, - сказал Герберт. - Его соперником был Макговерн.

         - Кто?

         - Макговерн. Джордж Макговерн, сенатор из Южной Дакоты.

         - Не Маски?

         - Нет. Но Никсон больше не президент. Он ушел в отставку.

         - Что?

         - Он был лжец, - мрачно изрекла Вера. - Его обуяла гордыня, и господь отступился от него.

         - Никсон ушел в отставку? - Джонни был потрясен. - Никсон?

         - Ему нужно было уйти, иначе б его убрали, - сказал Герберт. - Дело дошло до импичмента.

         Неожиданно Джонни понял, что в американской политической жизни произошли большие и серьезные перемены - почти наверняка итог вьетнамской войны - и он о них ничего не знает. Впервые он по-настоящему почувствовал себя Рипом ван Винклем. Насколько все изменилось? Ему было даже боязно спрашивать. Затем в голову пришла поистине леденящая душу мысль.

         - Агню... Агню стал президентом?

         - Форд, - ответила Вера. - Хороший, порядочный человек.

         - Генри Форд - президент Соединенных Штатов?

         - Не Генри, - сказала она, - Джерри.

         Он переводил взгляд с матери на отца, почти уверенный в том, что все это либо сон, либо чудовищная шутка.

         - Агню тоже ушел в отставку, - объяснила Вера. Губы ее сжались в полоску и побелели. - Он был вор. Получил взятку прямо у себя в кабинете. Так все говорят.

         - Агню убрали не из-за взятки, - сказал Герберт, - а из-за какой-то грязной истории у него в Мэриленде. Похоже, он увяз в ней по горло. Никсон назначил вице-президентом Джерри Форда. А потом в прошлом августе и Никсон ушел в отставку, а Форд занял его место. Форд на пост вице-президента назначил Нельсона Рокфеллера. Таковы у нас дела.

         - Разведенный, - сказала сурово Вера. - Господь не даст ему стать президентом.

         - А что сделал Никсон? - спросил Джонни. - Боже праведный... - Он взглянул на мать, которая тут же насупилась. - Ничего себе, если дело дошло до импичмента...

         - Не поминай всуе имя спасителя, когда говоришь о шайке бесчестных политиканов, - сказала Вера. - Виноват Уотергейт.

         - Уотергейт? А что это, операция во Вьетнаме? Или чтонибудь в этом роде?

         - Отель "Уотергейт" в Вашингтоне, - сказал Герберт. - Какие-то кубинские иммигранты залезли в находившуюся там штабквартиру демократической партии, их поймали. Никсон все знал.

         Пытался замять дело.

         - Ты шутишь? - еле выдавил Джонни.

         - Остались магнитофонные записи, - сказала Вера. - И этот Джон Дин? Просто крыса, бегущая с тонущего корабля. Обычная история.

         - Папа, ты можешь мне это объяснить?

         - Попытаюсь, - сказал Герберт, - но не думаю, что эта история раскрыта до конца. Я принесу тебе книги. Об Уотергейте уже написали миллион книг, и пока разберутся, что и как там было, я думаю, выйдет еще столько же. Ну слушай. Перед выборами летом 1972 года...

 

         Половина одиннадцатого, родители уже ушли. В палате горел ночник. Джонни не спалось. Было тревожно. Голова у него шла кругом от полученной информации. За такое короткое время мир изменился гораздо больше, чем Джонни мог предположить. Он отстал от века и новых веяний.

         Цены на бензин, как сказал отец, поднялись почти на сто процентов. До аварии галлон бензина стоил тридцать - тридцать два цента. Теперь он стоит пятьдесят четыре цента, и при этом у бензоколонок возникают очереди. По всей стране ограничили скорость - пятьдесят пять миль в час, и шоферы дальних рейсов чуть не взбунтовались.

         Но это не самое главное. Позади был Вьетнам. Война там окончилась. В итоге страна пошла по коммунистическому пути. Герберт сказал, что все случилось как раз тогда, когда Джонни начал подавать признаки жизни.

         Президент Соединенных Штатов побывал в красном Китае. Не Форд, а Никсон. Он отправился туда до того, как вышел в отставку. НИКСОН, подумать только. Старый охотник за ведьмами. Если б не отец сказал ему об этом, Джонни ни в жизнь бы не поверил.

         Слишком много новостей, слишком много пугающего. Ему вдруг не захотелось Ничего больше знать, а то окончательно можно рехнуться. Вот хотя бы ручка доктора Брауна, этот фломастер - сколько появилось еще новинок. Сотни маленьких вещиц, напоминающих снова и снова: ты потерял часть своей жизни, почти шесть процентов, если верить статистике. Ты отстал от времени. Ты опоздал.

         - Джон? - произнес чей-то мягкий голос. - Вы спите, Джон? Он повернулся. В двери вырисовывался нечеткий силуэт маленького сутулого человека, это был Вейзак.

         - Нет. Не сплю.

         - Я так и думал. Можно войти?

         - Да. Пожалуйста.

         Сегодня Вейзак выглядел старше. Он сел возле койки Джона.

         - Я позвонил по телефону, - сказал он. - Вызвал справочную в Кармеле, в Калифорнии. Спросил о миссис Иоганне Боренц. Как, по-вашему, нашли они ее номер?

         - Разве что он не зарегистрирован, или у нее просто нет телефона, сказал Джонни.

         - У нее есть телефон. Мне дали номер.

         - Ясно, - сказал Джонни. Вейзак ему нравился. Джонни слушал с интересом, но не более того. Он не сомневался в существовании Иоганны Боренц, он знал, что его сведения верны, - точно так же, как знал, что он не левша.

         - Я долго думал, - продолжал Вейзак. - Я сказал вам, что моя мать умерла, но это было лишь предположение. Отца убили во время обороны Варшавы. А мать пропала без вести, так? Логично считать, что она погибла при обстреле... во время немецкого наступления... понимаете? Она пропала без вести, и мое предположение было вполне логично. Амнезия... как невролог могу вам сказать, что такая долговременная общая потеря памяти явление очень, очень редкое. Возможно, даже более редкое, чем настоящая шизофрения. Я никогда не слышал, чтобы кто-то зафиксировал случай амнезии, длившейся свыше тридцати пяти лет.

         - Она давно излечилась от амнезии, - сказал Джонни. - Наверное, просто навсегда забыла свое прошлое. Когда к ней вернулась память, она вновь вышла замуж и родила двоих... или даже троих детей. Воспоминания, быть может, стали бы вызывать у нее чувство вины. Но мысль о вас все же возникает у нее. "Мальчик спасен". Вы позвонили ей?

         - Да, - сказал Вейзак. - Напрямую, по автомату. Знаете, сейчас это просто. Очень удобно. Набираешь единицу, код, номер. Одиннадцать цифр - и можно соединиться с любой точкой страны. Удивительная штука. Даже страшновато. К телефону подошел мальчик... нет, юноша. Я спросил, дома ли миссис Боренц. И услышал, как он позвал: "Мам, это тебя". Раздался стук трубки, положенной на стол... или на что-то твердое. Я находился в Бангоре, штат Мэн, в каких-то сорока милях от Атлантического океана, и слышал, как молодой человек положил трубку в городе на побережье Тихого океана. Сердце у меня... оно стучало так, что я даже испугался. Сколько я ждал, не помню. Потом она взяла трубку и сказала: "Слушаю... Алло?"

         - Ну а вы? Растерялись?

         - Я, как вы выражаетесь, растерялся, - ответил Вейзак и криво улыбнулся. - Я повесил трубку. Мне захотелось выпить чегонибудь покрепче, но ничего не нашлось.

         - А вы уверены, что это была она?

         - Джон, что за наивный вопрос! В тридцать девятом году мне было девять лет. С тех пор я не слышал материнского голоса. Тогда она говорила только по-польски. Сейчас я говорю только по-английски... Я почти забыл родной язык, как это ни стыдно. Могу ли я после этого быть уверенным, что это она?

         - И все же вы уверены? Вейзак медленно потер лоб.

         - Да, - сказал он. - Это была она. Моя мать.

         - И вы не смогли заговорить с ней?

         - А зачем? - почти сердито спросил Вейзак. - Ее жизнь - это ее жизнь, правда? Мальчик спасен. Вы ведь так говорили. Стоит ли расстраивать женщину, которая только-только обретает покой? Неужели я должен навсегда вывести ее из душевного равновесия? Это чувство вины, о котором вы упоминали... стоит ли будить его? Идти на такой риск?

         - Не знаю, - сказал Джонни. Трудные были вопросы, и ответить на них он не мог, но понимал, что, задавая их, Вейзак хочет что-то выяснить для себя. Вопросы, на которые Джонни не знал ответа.

         - Мальчик спасен, мать тоже спасена и живет в Кармеле. Но между нами - целая страна, и да будет так. А как быть с вами, Джон? Что нам с вами делать?

         - Не понимаю, о чем вы?

         - Сейчас объясню, ладно? Доктор Браун злится. Злится на меня, на вас, подозреваю, и на себя - ведь он чуть было не поверил в то, что считал полной чепухой всю свою жизнь. Присутствовавшая при сем сестра молчать, конечно же, не будет. Сегодня в постели она расскажет мужу, и на том бы все и кончилось, но муж может пересказать это своему боссу, так что, пожалуй, уже к завтрашнему вечеру про вас пронюхают газеты: "Больной выходит из комы со вторым зрением".

         - Второе зрение, - сказал Джонни. - Это так называется?

         - Не знаю, право, не знаю. Вы медиум? Провидец? Расхожие слова, которые ничего не объясняют, абсолютно ничего. Вы сказали одной из сестер, что глазная операция у ее сына пройдет успешно...

         - Мари, - пробормотал Джонни. Он слегка улыбнулся. Мари ему нравилась.

         - ...и об этом уже знает вся больница. Вы предсказываете будущее? В этом и состоит второе зрение? Не знаю. Вы подержали в руках фотографию моей матери и смогли сказать, где она сейчас живет. Может, вы знаете, где находятся утерянные вещи и пропавшие люди? Не в этом ли состоит второе зрение? Не знаю. Можете ли вы читать мысли? Воздействовать на предметы материального мира? Исцелять возложением рук? Все это некоторые называют магией. И все это связано с понятием второго зрения. Над этим и смеется доктор Браун. Смеется? Нет. Не смеется. Издевается.

         - А вы нет?

         - Я вспоминаю Эдгара Кейса. И Питера Гуркоса. Я пытался рассказать доктору Брауну о Гуркосе, но от отделался насмешкой. Он говорить об этом не желает, знать ничего не хочет. Джонни промолчал.

         - Итак... что мы будем с вами делать?

         - А нужно обязательно что-то делать?

         - По-моему, да, - сказал Вейзак и поднялся. - Я сейчас уйду, а вы подумайте. В частности, вот о чем: многое в жизни лучше не замечать и лучше потерять многое, нежели найти.

         Он пожелал Джонни доброй ночи и тихо вышел. Джонни очень устал, но сон еще долго не приходил к нему.

 

         Через десять дней после первой операции и за две недели до того, как была назначена следующая, Джонни, оторвав глаза от книги "Вся президентская рать" Вудворда и Бернштейна, увидел Сару. Она стояла в дверях и неуверенно глядела на него.

         - Сара, - сказал он. - Это ты? Она тяжело вздохнула:

         - Да. Я, Джонни.

         Он положил книгу и окинул ее взглядом. На ней было элегантное светло-зеленое льняное платье, перед собой, словно щит, она держала маленькую коричневую сумочку с защелкой. Она сделала себе седую прядь в волосах, и это ей шло. Джонни почувствовал острый болезненный укол ревности - это ее идея или мужчины, с которым она жила и спала? Она была хороша.

         - Заходи, - сказал он. - Заходи и садись. Она прошла через комнату, и тут вдруг он увидел себя ее глазами - ужасно тощий, сидит, слегка скособочась на стуле у окна, вытянутые ноги покоятся на пуфе, казенная сорочка и дешевый больничный халат.

         - Как видишь, я в смокинге, - сказал он.

         - Ты отлично выглядишь. - Она поцеловала его в щеку, и у него в голове пронеслась сотня ярких воспоминаний, словно карты, перетасованные в колоде. Она села на другой стул, положила ногу на ногу и одернула подол платья.

         Они смотрели друг на Друга молча. Он видел, что она очень нервничает. Если бы кто-то тронул ее за плечо, она, вероятно, вскочила бы.

         - Я не знала, следует ли приходить, - сказала она, - но мне действительно хотелось.

         - Очень рад, что пришла.

         Словно незнакомые люди в автобусе, с ужасом подумал он. А должно было бы быть теплее, верно?

         - Ну и как ты? - спросила она. Он улыбнулся:

         - Я побывал на войне. Хочешь посмотреть мои боевые раны?- Он поднял халат выше колен, демонстрируя волнообразные разрезы, которые только начали заживать. Они еще были красными и со следами швов.

         - О, боже мой, да что же они с тобой делают?

         - Пытаются заново склеить Хампти-Дампти, - сказал Джонни. - Все королевские лошади, вся королевская рать, все врачи короля. И мне кажется... - Тут он умолк, так как она заплакала.

         - Не говори так, Джонни, - сказала она. - Пожалуйста, не говори так.

         - Извини. Просто... пытаюсь шутить. - Так ли было на самом деле? Пытался ли он отшутиться или хотел сказать: "Спасибо, что пришла повидаться, они разрезают меня на части"?

         - Как ты можешь? Как ты можешь шутить над этим? - Она достала из сумочки бумажную салфетку и вытерла ею глаза.

         - Не так уж часто я шучу. Думаю, оттого, что я тебя снова увидел... все мои защитные сооружения рухнули, Сара.

         - Они собираются тебя отпустить?

         - Когда-нибудь. Это похоже на прогон сквозь строй в былые времена ты когда-нибудь читала о таком? Если я останусь жив после того, как все индейцы племени прошлись по мне томагавком, то выйду отсюда.

         - Нынешним летом?

         - Нет... не думаю.

         - Мне очень жаль, что так получилось, - сказала она еле слышно. - Я пытаюсь понять, почему... или как можно было бы изменить ход вещей... и не могу спать. Если бы я не съела тогда испорченную сосиску... если бы ты остался и не поехал к себе... Она покачала головой и взглянула на него, глаза у нее были красные. - Иногда кажется, что выигрыша и не было. Джонни улыбнулся:

         - Двойное зеро. Выигрыш хозяину. Ты помнишь? Я ведь одолел то Колесо, Сара.

         - Да. Ты выиграл свыше пятисот долларов. Он взглянул на нее, продолжая улыбаться, но улыбка выглядела неуверенной, почти страдальческой.

         - Хочешь, расскажу что-то забавное? Мои врачи считают, что я выжил, возможно, потому, что в детстве у меня была какая-то травма головы. Но ничего такого я вспомнить не мог, мама с папой тоже не могли. Однако каждый раз, когда я об этом думаю, у меня перед глазами встает Колесо удачи... и пахнет горящей резиной.

         - Может, ты был в автомобильной аварии... - не очень уверенно начала она.

         - Нет, думаю, дело не в этом. Но Колесо как бы служило мне предупреждением... а я не обратил внимания. Она переменила позу и неуверенно сказала:

         - Не надо, Джонни. Он пожал плечами.

         - А может, все потому, что я в один вечер использовал удачу, отпущенную на целых четыре года. Но взгляни сюда, Сара. - Осторожно, мучительно он приподнял ногу с пуфа, согнул ее в колене, затем снова вытянул. - Может, они все-таки склеят Хампти. Когда я очнулся, у меня это не получалось, да и вытянуть ноги, как сейчас, я не мог.

         - Но ты можешь д у м а т ь, Джонни, - сказала она. - Ты можешь г о в о р и т ь. Мы все считали, что... ну ты понимаешь.

         - Да, Джонни превратился в репу. - Между ними снова воцарилось молчание, неловкое и давящее. Джонни нарушил его, спросив с вымученной оживленностью: - А как ты?

         - Ну... Я замужем. Наверное, ты слышал.

         - Папа мне рассказал.

         - Он такой чудный человек, - сказала Сара. И вдруг ее прорвало: - Я не могла ждать, Джонни. Я тоже об этом жалею. Врачи говорили, что ты никогда не выйдешь из своего состояния и будешь погружаться в него все глубже и глубже, пока... пока не исчезнешь. И даже если бы я знала... Она взглянула на него - смущенно, пытаясь оправдаться - И даже если бы я знала, Джонни, не думаю, чтобы я смогла дождаться. Четыре с половиной года - это очень долго.

         - Да, верно, - сказал он. - Чертовски долго. Хочешь, скажу что-то мрачное? Я попросил принести мне журналы за четыре года, чтобы посмотреть, кто умер. Трумэн. Джэнис Джоплин. Джими Хендрикс - боже, я вспомнил, как он исполнял "Пурпурную дымку", и едва мог поверить этому. Дэн Блокер. Ты и я.

         Мы просто исчезли.

         - Мне так тяжело, - сказала она почти шепотом. - Я чувствую себя такой виноватой. Но я люблю его, Джонни. Очень люблю.

         - Хорошо, это главное.

         - Его зовут Уолт Хэзлит, и он...

         - Лучше расскажи о своем ребенке, - сказал Джонни. - Не обижайся, ладно?

         - Он - персик, - улыбнулась она. - Ему сейчас семь месяцев. Зовут Деннис, но для нас он Денни. Мы дали ему имя в честь дедушки по отцовской линии.

         - Привези его как-нибудь. Хочется посмотреть.

         - Привезу, - сказала Сара, и они неискренне улыбнулись друг другу, зная, что никогда ничего подобного не произойдет. - Джонни, тебе что-нибудь нужно?

         ТОЛЬКО ТЫ, ДЕТКА. И ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ЧЕТЫРЕ С ПОЛОВИНОЙ ГОДА НАЗАД.

         - Не-а, - сказал он. - Ты все еще преподаешь?

         - Пока преподаю, - кивнула она.

         - Все еще нюхаешь этот чертов кокаин?

         - Ох, Джонни, ты не изменился. По-прежнему шутишь.

         - Шучу по-прежнему, - согласился он, и между ними, словно дирижер взмахнул палочкой, снова воцарилось молчание.

         - Можно я опять приеду тебя проведать?

         - Конечно, - сказал он. - Это будет прекрасно, Сара, - Он заколебался, не желая кончать разговор на такой неопределенной ноте, не желая причинять боль ей и себе. Стремясь сказать что-то настоящее. - Сара, - произнес он, - ты поступила правильно.

         - Правда? - сказала она. И улыбнулась, улыбка задрожала в уголках ее рта. - Не уверена. Все это выглядит так жестоко... и, хочешь не хочешь, а неправильно. Я люблю мужа и ребенка, и когда Уолт говорит, что со временем мы будем жить в лучшем доме Бангора, я ему верю. Он говорит, что со временем собирается баллотироваться на место Билла Коэна в палате представителей, и я этому тоже верю. Он говорит, что со временем президентом выберут кого-нибудь из Мэна, и я почти верю этому. А потом вот пришла я сюда и смотрю на твои бедные ноги... - Она опять заплакала. - Их словно через мясорубку пропустили, и ты такой х у д о й...

         - Нет, Сара, не надо.

         - Ты такой худой, и все выглядит так неправильно и жестоко, это ненавистно, ненавистно, потому что все совсем неправильно, все!

         - Иногда, пожалуй, ничего не получается правильно, - сказал он. Жестокий старый мир. Иногда ты просто вынужден делать единственно возможное и мириться с этим. Иди и будь счастлива, Сара. И если захочешь меня повидать, давай приходи. Принеси только доску для криббиджа.

         - Принесу, - сказала она. - Извини, что я плачу. Не очень это весело, а?

         - Ничего, - сказал он, улыбнувшись. - Ты ведь хочешь бросить свой кокаин, крошка. Смотри, нос отвалится. Она усмехнулась.

         - Все тот же Джонни, - сказала она. Потом вдруг наклонилась и поцеловала его губы. - Ох, Джонни, поскорее выздоравливай.

         Он задумчиво смотрел на нее, пока она выпрямлялась.

         - Джонни?

         - Ты его не потеряла, - сказал он. - Нет, ты его не потеряла.

         - Не потеряла что? - Она озадаченно нахмурилась.

         - Обручальное кольцо. Ты не потеряла его тогда, в Монреале.

         Он поднес руку ко лбу и потирал пальцами место над правым глазом. Рука его отбрасывала тень, и с каким-то почти суеверным страхом Сара увидела, что половина лица у него светлая, а половина - темная. Это напоминало ей маску в День благодарения, когда он так ее напугал. Она и Уолт действительно провели медовый месяц в Монреале, но откуда мог Джонни знать об этом? Если только Герберт не рассказал ему. Да, почти наверняка так и было. Но ведь только они с Уолтом знали, что она потеряла где-то в номере отеля обручальное кольцо. Никто этого больше не знал, потому что Уолт купил ей другое перед отлетом домой. Ей было неловко рассказывать об этом кому-либо, даже матери.

         - Как...

         Джонни нахмурился еще больше, затем улыбнулся ей. Он убрал руку со лба и обхватил ею другую руку, лежавшую на коленях.

         - Оно было не твоего размера, - сказал он. - Ты укладывала вещи, помнишь, Сара? Он пошел что-то купить, а ты укладывала вещи. Он пошел купить... купить... не знаю что. Это - в мертвой зоне.

         - М е р т в о й з о н е?

         - Он пошел в магазин сувениров и накупил целую кучу всяких дурацких вещей. Надувных подушек и всякой всячины. Но, Джонни, откуда ты узнал, что я потеряла к...

         - Ты укладывала вещи. Кольцо было не твоего размера, оно было чересчур велико. Ты собиралась отдать его в переделку, когда вернешься домой. А тем временем ты... ты... - Он опять нахмурился, но лицо его почти тотчас разгладилось. Он улыбнулся ей. - Ты засунула его вместе с туалетной бумагой!

         Теперь страх уже точно владел ею. Он медленно расползался по ее животу, словно холодная вода. Рука ее поднялась к горлу, и она уставилась на него, почти как загипнотизированная. В ЕГО ГЛАЗАХ БЫЛО ТО ЖЕ ВЫРАЖЕНИЕ, ТА ЖЕ ХОЛОДНАЯ ИЗДЕВКА, КАК В ТОТ ВЕЧЕР, КОГДА ОН СРАЖАЛСЯ С КОЛЕСОМ. ЧТО ПРОИЗОШЛО С ТОБОЙ, ДЖОННИ? ЧТО ТЫ ТАКОЕ? Глаза его потемнели, и из голубых стали почти фиолетовыми, казалось, он находился далеко. Ей хотелось бежать от него. Даже в самой комнате потемнело, как будто он разрывал ткань реальности, отъединяя прошлое от настоящего.

         - Оно соскользнуло с твоего пальца, - сказал он. - Ты укладывала его бритвенные принадлежности в один из боковых кармашков, и оно просто соскочило. Ты не сразу заметила пропажу, а потом подумала, что оно где-то в номере. - Он засмеялся, это был высокий, звенящий, ломкий звук - не обычный смех Джонни, а холодный... холодный. - Да уж, вы вдвоем вывернули ту комнату наизнанку. А ты его упаковала. Оно до сих пор лежит в кармашке чемодана. Все это время там пролежало. Поднимись на чердак и посмотри, Сара. Увидишь.

         За дверью в коридоре кто-то уронил стакан или что-то еще и удивленно чертыхнулся. Джонни посмотрел на дверь, и глаза его посветлели. Затем он перевел взгляд на Сару, увидел ее застывшее лицо с широко раскрытыми глазами и озабоченно насупился.

         - Что? Сара, я сказал что-то не то?

         - Откуда ты узнал? - прошептала она. - Откуда ты узнал все это?

         - Не знаю, - сказал он. - Сара, извини, если я...

         - Мне надо идти, Джонни, у меня ведь Денни оставлен с чужой женщиной.

         - Хорошо. Извини, Сара, что я расстроил тебя.

         - Откуда ты узнал про мое кольцо, Джонни? Он лишь покачал головой.

         Она оставила Денни у миссис Лабелл, так что в доме, когда она вернулась, было пусто и тихо. По узкой лестнице она поднялась на чердак и, повернув выключатель, зажгла две свисавшие с потолка голые лампочки. Их вещи были сложены в углу, на оранжевых чемоданах - туристские наклейки из Монреаля. Чемоданов было три. Она открыла первый, прощупала кармашки на резинке и ничего не нашла. То же было со вторым. То же и с третьим.

         Она глубоко втянула воздух и выдохнула, чувствуя себя как-то глупо и слегка разочарованно, но в основном облегченно. Необыкновенно облегченно. Никакого кольца. Извини, Джонни. Но с другой стороны, нечего извиняться. Иначе все выглядело бы страшновато.

         Она начала укладывать чемоданы между высокой стопкой старых учебников Уолта времен колледжа и напольной лампой, которую когда-то уронила собака и которую Сара не решалась выбросить. И когда она уже отряхивала руки, собираясь уйти, где-то глубоко внутри еле слышно зашептал голосок: "А искала-то ты поверхностно, так ведь? На самом деле ты вовсе не хотела ничего найти, правда, Сара?"

         Да. Да, она действительно ничего не хотела найти. И если голосок считал, что она снова откроет все эти чемоданы, то ошибался. Она опоздала уже на пятнадцать минут забрать Денни. Уолт должен был привезти к ужину одного из старших партнеров своей фирмы (очень важное дело), к тому же она собиралась ответить на письмо Бетти Хэкмен из Корпуса мира в Уганде - не успев вернуться оттуда, Бетти выскочила замуж за сына невероятно богатого коневода из Кентукки. К тому же ей нужно еще убраться в обеих ванных комнатах, уложить волосы и выкупать Денни. У нее действительно слишком много дел - где там копаться на этом душном, пыльном чердаке.

         И тем не менее она вновь открыла все чемоданы и на сей раз тщательно обыскала боковые кармашки и в самом углу третьего чемодана нашла свое обручальное кольцо. Она поднесла его к одной из голых лампочек и прочитала выгравированную на внутренней стороне надпись, такую же четкую, какой она была в тот день, когда Уолт надел кольцо ей на палец: УОЛТЕР И САРА ХЭЗЛИТ - 9 ИЮЛЯ 1972.

         Сара долго смотрела на кольцо.

         Потом уложила обратно чемоданы, выключила свет и спустилась по лестнице. Сняла пропылившееся льняное платье, надела брюки и легкую кофточку. Сходила к миссис Лабелл, жившей в том же квартале, и забрала сына. Когда они вернулись домой, Сара посадила сына в гостиную, где он стал ползать, а сама принялась готовить мясо и чистить картошку. Поставив мясо в духовку, она зашла в гостиную и увидела, что Денни уснул на ковре. Подняла его и отнесла в кроватку. Затем стала чистить туалеты. И несмотря ни на что, несмотря на приближавшееся время ужина, не переставала думать о кольце. Джонни знал. Она даже могла определить момент, когда он узнал: это произошло, когда она поцеловала его перед уходом.

         При самой мысли о нем ее охватывала слабость и какое-то странное чувство, но она не могла бы сказать - какое. Все как-то смешалось. Его чуть кривая усмешка - такая же, как прежде; его совершенно изменившееся тело, такое худое и истощенное; его волосы, безжизненно лежавшие на голове, - все так разительно отличалось от того, каким она его помнила. И ей ведь з а х о т е л о с ь поцеловать его.

         "Перестань", - пробормотала она про себя. В зеркале ванной собственное лицо показалось ей чужим. Возбужденное и разгоряченное и, скажем честно, - сексуальное.

         Ее рука сжала кольцо в кармане брюк, и, почти не осознавая, что делает, она бросила его в чистую, голубоватую воду в унитазе, настолько сверкавшем чистотой, что если мистер Тричес из фирмы "Бариболт; Тричес, Мурхаус и Гендрон" захочет во время ужина сходить в туалет, его не покоробит неприглядная грязь на стенках унитаза, а кто знает, что может стать препятствием на пути молодого человека к тому, чтобы сделать адвокатом могущественных людей, верно? Кто вообще что-либо знает в этом мире?

         Раздался легкий всплеск, и кольцо, медленно переворачиваясь в прозрачной воде, пошло на дно. Ей показалось, что она услышала, как оно звякнуло, ударившись о фаянс, но, возможно, ей это лишь почудилось. В голове у нее стучало. Там, на чердаке, было жарко, душно и пыльно. Но каким сладким был поцелуй Джонни. Каким сладким.

         Не раздумывая (и таким образом не давая рассудку взять верх), она протянула руку и спустила воду. Раздался шум и грохот воды. Возможно, он показался ей громче, чем на самом деле, так как глаза ее были зажмурены. Когда она их открыла, кольцо исчезло. Оно однажды потерялось и теперь потерялось вновь.

         Внезапно она почувствовала слабость в ногах и, присев на край ванны, закрыла лицо руками. Свое разгоряченное лицо. Она больше не пойдет к Джонни. Не следовало этого делать. Она только расстроилась. Уолт привозит домой старшего партнера, у нее есть бутылка "Мондави" и серьезно ударившее по семейному бюджету жаркое - вот о чем ей следует думать. Ей следует думать о том, как она любит Уолта, и о Денни, спящем в своей кроватке. Ей следует думать о том, что, сделав выбор в этом безумном мире, ты вынуждена жить с этим выбором. Больше она не будет думать о Джонни Смите и его кривой, такой обаятельной усмешке.

         Ужин в тот вечер прошел очень успешно.

 

         Когда Джонни, бледный, но сосредоточенный, появился в дверях вестибюля западного крыла больницы, репортеры вскочили и кинулись к нему. На нем была белая рубашка с открытым воротом и джинсы, которые явно были ему велики. На шее отчетливо выделялись рубцы - следы операций. Фотовспышки выстреливали в него теплым огнем и заставляли щуриться. Посыпались вопросы.

         - Стойте! Стойте! - закричал Вейзак. - Он еще не совсем оправился! Он хочет сделать короткое заявление и ответить на несколько вопросов, но только если вы будете соблюдать порядок! Отодвиньтесь, а то трудно дышать!

         Зажглись два телевизионных юпитера, залив вестибюль неестественно ярким светом. В дверях толпились врачи и сестры. Джонни отшатнулся от юпитеров, подумав: наверное, это и есть друммонов свет? У него было ощущение нереальности всего происходящего.

         - А вы кто? - рявкнул один из репортеров на Вейзака.

         - Я Сэмюэл Вейзак, врач этого молодого человека. Атмосфера слегка разрядилась.

         - Джонни, как вы себя чувствуете? - спросил Вейзак. Был ранний вечер, и загоревшаяся кухня Эйлин Мэгоун промелькнула сейчас далеким и незначительным видением, лишь тенью воспоминания.

         - Вполне прилично, - ответил он.

         - Так что вы хотите сказать? - крикнул один из репортеров.

         - Ну, - сказал Джонни, - в общем, так. Мой физиотерапевт - женщина по имени Эйлин Мэгоун. Очень милая женщина, она помогла мне восстановить силы. Видите ли, я попал в аварию... и... - Одна из телекамер надвинулась, вперившись прямо в него, и на какое-то мгновение он замялся. - И здорово ослаб. Мускулы как бы отказали. Сегодня утром мы были в физиотерапевтическом кабинете, процедуры уже заканчивались, и тут я почувствовал, что ее дом горит. То есть, если быть более точным... БОЖЕ, ТЫ ГОВОРИШЬ КАК КРЕТИН! - Я почувствовал, что она забыла выключить плиту и что занавески в кухне вот-вот загорятся. Тогда мы пошли и вызвали пожарную команду, вот и все.

         На какое-то мгновение воцарилась тишина, пока репортеры переваривали сказанное. Я ЧТО-ТО ПОЧУВСТВОВАЛ, ВОТ И ВСЕ, - а затем вновь посыпался град вопросов, и в шуме голосов уже ничего нельзя было разобрать. Джонни беспомощно оглянулся, он ощущал себя одиноким и очень уязвимым.

         - Давайте по очереди! - закричал Вейзак. - Поднимайте руки!

         Вы что, в школе никогда не учились? Поднялись руки, и Джонни указал на Дэвида Брайта.

         - Можете ли вы назвать это экстрасенсорным явлением,

         Джонни?

         - Я бы назвал это предчувствием, - ответил Джонни. - Я как раз кончил делать приседания. Мисс Мэгоун подала мне руку, чтобы помочь встать, а я уже все знал. Он указал на следующего.

         - Мел Аллен, портлендская "Санди телеграм", мистер Смит. Это было похоже на картинку? Мысленное изображение?

         - Нет, совсем нет, - сказал Джонни, хотя уже не мог вспомнить, к а к все было на самом деле.

         - С вами такое случалось прежде, Джонни? - спросила молодая женщина в брючном костюме.

         - Да, несколько раз.

         - Можете рассказать нам о других случаях?

         - Нет, пожалуй, нет.

         Один из телерепортеров поднял руку, и Джонни кивнул ему.

         - Бывали ли у вас подобные прозрения до несчастного случая и последовавшей за ним комой, мистер Смит? Джонни заколебался.

         Все вокруг замерло. Телевизионные юпитеры жарко светили ему в лицо, подобно тропическому солнцу.

         - Нет, - сказал он.

         Снова посыпался град вопросов, и Джонни беспомощно посмотрел на Вейзака.

         - Хватит! Хватит! - закричал тот. Когда шум утих, он взглянул на Джонни. - Вы устали, Джонни?

         - Я отвечу еще на два вопроса, - сказал Джонни. - А затем...

         На самом деле... у меня был трудный день... да, мадам? Он показал на полную женщину, которая протиснулась между двумя молодыми репортерами.

         - Мистер Смит, - спросила она громким, зычным голосом, будто идущим из трубы, - кто будет выдвинут в президенты от демократов в будущем году?

         - Этого я вам сказать не могу, - ответил Джонни, искренне удивленный таким вопросом. - Откуда мне знать? Снова поднялись руки. Джонни указал на высокого мужчину в темном костюме с лицом трезвенника. Тот сделал шаг вперед. В его облике было что-то чопорное и змеиное.

         - Мистер Смит, я Роджер Дюссо из льюистонской "Сан", и мне бы хотелось знать, представляете ли вы себе, почему именно у вас открывается такой исключительный дар... если конечно, конечно, он у вас действительно открылся. Почему у вас, мистер Смит?

         Джонни откашлялся, прочищая горло.

         - Если я правильно понял... вы просите, чтобы я обосновал нечто такое, чего не понимаю сам. Я не могу этого сделать.

         - Не обосновать, мистер Смит. Просто объяснить.

         ОН ДУМАЕТ, ЧТО Я ИХ ДУРАЧУ. ИЛИ ПЫТАЮСЬ ДУРАЧИТЬ.

         Вейзак подошел к Джонни.

         - Быть может, я отвечу на ваш вопрос, - сказал он. - Или по крайней мере объясню, почему на него нельзя ответить.

         - А вы что - тоже ясновидящий? - холодно спросил Дюссо.

         - Да, как все неврологи. Нам без этого нельзя, - сказал Вейзак. Раздался взрыв смеха, и Дюссо покраснел.

         - Леди и джентльмены, представители прессы. Этот человек провел четыре с половиной года в коматозном состоянии. Мы, изучающие человеческий мозг, не имеем ни малейшего представления о том, почему Джон оказался в этом состоянии или почему из него вышел, и все по одной причине: мы не понимаем сути такого явления, как не понимаем и что такое сон или простой акт пробуждения. Леди и джентльмены, мы почти ничего не знаем даже о мозге лягушки или муравья. Можете меня цитировать... видите, я ничего не боюсь... так?

         Снова смех. Вейзак им нравился. Но Дюссо не смеялся.

         - Вы можете также меня цитировать, когда я говорю, что этот человек стал обладать совершенно новой или очень старой человеческой способностью. Почему? Если я и мои коллеги почти ничего не знаем даже о мозге муравья, как я отвечу почему? Могу, однако, обратить ваше внимание на некоторые интересные моменты, которые, впрочем, необязательно должны иметь какое-то значение. Один участок мозга у Джона Смита, правда, очень маленький, полностью поврежден... но для мозга все участки важны. Джон называет его "мертвой зоной", а там, по всей видимости, находится ряд элементов памяти. Все уничтоженные воспоминания, очевидно, были частью определенной "подгруппы" - туда входили названия улиц, проездов, дорожные знаки. Эта подгруппа составляет часть группы понятий, определяющих расположение предметов на местности. Небольшая, но полная афазия, судя по всему, затронула как языковые, так и зрительные способности Джона Смита.

         В порядке компенсации другой крошечный участок его мозга, по-видимому, проснулся. Он расположен в районе темени. Это один из наиболее сложных участков "передового", или "думающего", мозга. Посылаемые им электрические импульсы совсем не такие, какими должны быть, правильно? И еще. Теменной участок имеет какое-то отношение к осязанию - в какой степени, сказать трудно - и расположен весьма близко к той части мозга, которая определяет и отождествляет различные формы и структуры. Так вот, по моим наблюдениям, "озарения" у Джона всегда вызываются предварительным контактом.

         Тишина. Репортеры судорожно записывают. Телевизионные камеры, которые было придвинулись, чтобы показать крупным планом Вейзака, сейчас отъехали, чтобы в кадр вошел и Джонни.

         - Так, Джонни? - снова спросил Вейзак.

         - Мне кажется...

         Внезапно сквозь толпу репортеров протиснулся Дюссо. Джонни подумал, что он собирается сделать какое-то опровержение. Затем он увидел, как Дюссо стаскивает что-то с шеи.

         - Пускай продемонстрирует нам свои способности, - сказал Дюссо. Он держал медальку на тонкой золотой цепочке. - Посмотрим, что вы сделаете с этим.

         - Ничего вы не посмотрите, - сказал Вейзак. Его седоватые густые брови грозно сдвинулись, и он воззрился на Дюссо, как пророк Моисей. - Это человек не цирковой факир, сэр!

         - А что, если вы меня дурачите? - спросил Дюссо. - Либо он может, либо нет, верно? Пока вы нам тут рассказывали обо всем, я и сам подумал кое о чем. Например, о том, что такие парни ничего не могут сделать, когда их просят, а значит, им грош цена.

         Джонни окинул взглядом репортеров. Они смотрели на него во все глаза, нетерпеливо ожидая ответа. Исключение составлял Брайт, у которого был несколько смущенный вид. Джонни вдруг почувствовал себя христианином, брошенным в яму ко львам. Они все равно будут в выигрыше, подумал он. Если я смогу сказать ему что нибудь интересное, они получат материал на первую полосу. Если не смогу или откажусь, состряпают фельетон.

         - Ну что? - спросил Дюссо. Медаль раскачивалась на цепочке, зажатой в кулаке.

         Джонни взглянул на Вейзака, но тот с отвращением отвернулся.

         - Дайте-ка ее сюда, - сказал Джонни.

         Дюссо передал медаль. Джонни положил ее на ладонь. Это оказалась медаль с изображением святого Христофора. Джонни выпустил тонкую цепочку и, когда она с сухим шуршанием выросла желтой горкой на ладони, прикрыл ее рукой.

         Наступила мертвая тишина. У двери стояла группа врачей и медсестер; к ним присоединились несколько больных - они уже выписались, собирались уходить и были поэтому в верхней одежде. В конце коридора, ведущего в комнату отдыха с телевизором и настольными играми, сгрудились больные. Из главного вестибюля подошли посетители. Воздух был наэлектризован, как будто где-то рядом проходила линия высокого напряжения.

         Джонни, бледный и худой, в белой рубашке и мешковатых джинсах, стоял молча. Он так сжал медаль в правой руке, что при свете телевизионных юпитеров были ясно видны вздувшиеся вены. Перед ним в темном костюме стоял Дюссо, спокойный, непогрешимый и суровый, как судья. Время словно остановилось. Ни кашля, ни шепота.

         - О-о, - тихо сказал Джонни... и затем: - Вот как?

         Пальцы его медленно разжались. Он взглянул на Дюссо.

         - Ну? - спросил Дюссо, но уже совсем другим голосом: вся его агрессивность вдруг исчезла. Исчез и усталый, нервный молодой человек, только что отвечавший на вопросы репортеров. На губах Джонни играла полуулыбка, но ничего теплого в ней не было. Голубые глаза потемнели, взгляд их стал холодным и отсутствующим. У Вейзака мороз пробежал по коже. Потом он рассказывал, что увидел лицо человека, наблюдающего в сильный микроскоп интересную разновидность инфузории туфельки.

         - Это медаль вашей сестры, - сказал Джонни, обращаясь к Дюссо. - Ее имя было Анна, но все звали ее Терри. Это ваша старшая сестра. Вы любили ее. Боготворили землю, по которой она ходила.

         Внезапно голос Джонни Смита неузнаваемо и жутко изменился. Теперь это был высокий, срывающийся и неуверенный голос мальчишки-подростка.

         - Это тебе, Терри, на случай, если будешь переходить Лисбон-стрит на красный свет или пойдешь гулять с каким-нибудь парнем из... Не забудь, Терри... не забудь...

         Толстуха, спрашивавшая у Джонни, кого демократы выдвинут в будущем году кандидатом на пост президента, испуганно охнула. Один из телеоператоров хрипло пробормотал: "Боже правый! "

         - Хватит, - прошептал Дюссо. Лицо его посерело, глаза выкатились, а на нижней губе заблестела слюна. Руки бессильно потянулись к медали, золотая цепочка была теперь обмотана вокруг пальцев Джонни. Медаль покачивалась, отбрасывая гипнотические лучи света.

         - Не забывай меня, Терри, - умолял мальчишеский голос. - И... не прикасайся, пожалуйста... ради бога, Терри, не прикасайся...

         - Х в а т и т! Х в а т и т, с у к и н с ы н!

         Джонни вновь заговорил своим голосом:

         - Она не могла без наркотиков. Потом перешла на чистый спирт, а в двадцать семь лет умерла от разрыва сердца. Но она носила ваш подарок десять лет, Родж. Она помнила о вас. Никогда не забывала. Никогда не забывала... Никогда... никогда... никогда...

         Медаль выскользнула из пальцев Джонни и упала на пол с тонким, мелодичным звоном. Джонни спокойно, холодно и отрешенно смотрел в пустоту. Дюссо, сдавленно рыдая, ползал у его ног в поисках медали, а вокруг царило полное оцепенение.

         Сверкнула фотовспышка, лицо Джонни просветлело и стало прежним его лицом. На нем появилось выражение ужаса, а затем жалости. Он неуклюже присел рядом с Дюссо.

         - Извините, - сказал он. - Извините, я не хотел...

         - Дешевка, ловчила! - завопил Дюссо. - Это ложь! Ложь! Все ложь! - Он неловко ударил Джонни ладонью по шее, и тот свалился, сильно стукнувшись головой об пол. Из глаз посыпались искры. Поднялся шум.

         Джонни как в тумане увидел Дюссо - тот яростно пробивался к выходу. Вокруг Джонни толпились люди, их ноги казались ему внезапно выросшим лесом. Рядом очутился Вейзак и помог ему сесть.

         - Джон, как вы? Сильно он вас?

         - Не так сильно, как я его. Все нормально. - Джонни попытался подняться. Чьи-то руки помогли ему. Его покачивало и подташнивало; еще немного - и вывернет наизнанку. Произошла ошибка, ужасная ошибка.

         Полная женщина, спрашивавшая насчет демократов, пронзительно вскрикнула. Дюссо грохнулся на колени, хватаясь за рукав ее цветастой блузы, а затем устало вытянулся на кафеле около двери, к которой так рвался. Медаль с изображением святого Христофора была по-прежнему у него в руке.

         - Потерял сознание, - сказал кто-то. - Глубокий обморок.

         - Я виноват, - сказал Джонни Сэму Вейзаку. Ему сдавили, сжали горло слезы раскаяния. - Это я во всем виноват.

         - Нет, - сказал Сэм. - Нет, Джон.

         Джонни высвободился из рук Вейзака и направился к лежавшему Дюссо, который начал приходить в себя и моргал, тупо глядя в потолок. К нему подошли двое врачей.

         - Что с ним? - спросил Джонни. Он повернулся к репортерше в брючном костюме, но та в страхе метнулась от него.

         Джонни повернулся в другую сторону, к телерепортеру, который спрашивал, были ли у него прозрения до аварии. Джонни вдруг почувствовал, что непременно должен кому-нибудь все объяснить.

         - Я совсем не хотел причинить ему боль, - сказал он. - Честное слово, не хотел. Я не знал...

         Телерепортер попятился к лестнице.

         - Конечно, - сказал он. - Конечно, не знали. Он сам напросился, все это видели. Только... не трогайте меня, ладно?

         У Джонни дрожали губы, он тупо уставился на репортера. Он был все еще в шоке, но начинал уже кое-что Понимать. Да. Начинал понимать. Телерепортер попробовал изобразить улыбку, но у него лишь отвисла челюсть, как у мертвеца.

         - Только не трогайте меня, Джонни. Пожалуйста.

         - Все совсем не так, - сказал Джонни или попытался сказать. Он уже потом не решился бы утверждать, что вообще издал какой-либо звук.

         - Не трогайте меня, Джонни, ладно?

         Репортер отступил к своему оператору, который упаковывал аппаратуру. Джонни смотрел на репортера, застыв на месте. Его начало трясти.

 

         - Вам же будет лучше, Джон, - сказал Вейзак. За ним стояла медсестра - белый призрак, подручная волшебника, колдуя над тележкой с лекарствами, этим раем наркомана, миром сладких грез.

         - Нет, - сказал Джонни. Его еще трясло, а вдобавок прошибло холодным потом. - Никаких уколов. Я по горло сыт уколами.

         - Тогда таблетку.

         - И никаких таблеток.

         - Поможет вам заснуть.

         - А о н сможет заснуть? Этот Дюссо?

         - Он сам напросился, - пробормотала сестра и вздрогнула, поймав взгляд Вейзака. Но тот лишь ухмыльнулся.

         - А она ведь права, - сказал он. - Сам напросился. Решил, что вы, Джон, торгуете пустыми бутылками. Вам надо хорошо выспаться, и все станет на свои места.

         - Я сам засну.

         - Джонни, пожалуйста.

         Было четверть двенадцатого. Телевизор в другом конце палаты только что выключили. Джонни и Сэм вместе просмотрели снятый на пленку репортаж, следовавший сразу за рассказом о том, как Форд наложил вето на ряд законопроектов. Моя история будет поинтереснее, подумал Джонни с горькой радостью. Лысый республиканец, вещающий банальности о национальном бюджете, не шел ни в какое сравнение с тем, что снял здесь несколько часов назад оператор УАБИ. В конце репортажа Дюссо бежал через вестибюль с зажатой в руке медалью и падал в обморок, хватаясь за репортершу, словно утопающий за соломинку.

         Когда ведущий начал рассказывать про полицейскую собаку, нашедшую четыреста фунтов марихуаны, Вейзак ненадолго вышел и, вернувшись, сообщил, что еще до окончания репортажа больничные телефоны разрывались от звонков людей, желавших поговорить с Джоном Смитом. Несколькими минутами позже появилась сестра с лекарствами, и Джонни убедился, что Сэм спускался к медсестрам не только затем, чтобы разузнать о реакции телезрителей.

         В это мгновение зазвонил телефон. Вейзак едва слышно выругался.

         - Я же им сказал, чтобы не соединяли. Не отвечайте, Джон. Я...

         Но Джонни уже взял трубку. Послушал немного, затем кивнул.

         - Да, совершенно верно. - Он прикрыл рукой микрофон. - Это отец, сказал Джон и открыл микрофон. - Привет, папа. Ты, конечно... - Он вслушался. Легкая улыбка слетела с губ и сменилась выражением ужаса. Джонни беззвучно зашевелил губами.

         - Джон, что случилось? - резко спросил Вейзак.

         - Хорошо, папа, - сказал Джон почти шепотом. - Да. Камберлендская терапевтическая. Я знаю, где это. Возле Иерусалимского пустыря. Хорошо. Да. Папа...

         Голос его сорвался. В глазах слез не было, но они блестели.

         - Я знаю, папа. Я тоже люблю тебя. Да, ужасно. Послушал.

         - Да. Да, это было, - сказал Джонни. - До скорого, папа. Да. До свидания.

         Он повесил трубку, закрыл глаза ладонями.

         - Джонни? - Сэм нагнулся и осторожно отвел одну его руку. Что-нибудь с вашей матерью?

         - Да. Мать.

         - Инфаркт?

         - Инсульт, - сказал Джонни, и Сэм Вейзак сочувственно присвистнул. Они смотрели новости... никто из них не ожидал... и вдруг увидели меня... тут ее хватил удар. Боже. Она в больнице. Теперь, если что случится с отцом, он будет третьей жертвой, - Джонни истерически засмеялся, переводя диковатый взгляд с Сэма на сестру и обратно. - Вот это удар! Всем бы такой. - Снова смешок, похожий на вскрик.

         - Как она?

         - Он не знает. - Джонни спустил босые ноги на пол. Он был в больничном халате.

         - Вы соображаете, что делаете? - спросил отрывисто Сэм.

         - А что такое?

         Джонни встал, и сначала казалось, что сейчас Сэм толкнет его назад в кровать. Но он только наблюдал, как Джонни ковыляет к гардеробу.

         - Не смешите меня. Вам еще нельзя, Джон. Не стесняясь сестры - один бог знает, сколько раз они видели его голый зад, - Джонни сбросил халат. Под коленками начинались толстые, крученые швы, исчезающие в слабо обозначенных икрах. Он порылся в шкафу и вытащил белую рубашку и джинсы те самые, что были на нем во время прессконференции.

         - Джон, я категорически запрещаю. Как ваш врач и друг. Говорю вам, это безумие.

         - Запрещайте сколько угодно, но я еду, - сказал Джонни. Он начал одеваться. На лице появилось то выражение отрешенной озабоченности, которое Сэм связывал с его трансами. Сестра ахнула.

         - Сестра, вы можете вернуться к себе, - сказал Сэм. Она попятилась к двери, постояла там какое-то мгновение и скрылась. Неохотно.

         - Джонни. - Сэм поднялся, подошел к нему, положил руку на плечо. - Вы тут ни при чем. Джонни стряхнул его руку.

         - Еще как при чем, - сказал он. - Она смотрела на меня, когда это случилось. - Он начал застегивать рубашку.

         - Вы просили ее принимать лекарства, а она прекратила. Джонни посмотрел было на Вейзака, но затем продолжал застегивать рубашку.

         - Если бы не сегодня, это произошло бы завтра, через неделю, через месяц...

         - А то и через годы. Или через десять лет.

         - Нет. Ни через десять лет, ни даже через год. И вы это знаете. Почему вы так спешите взвалить вину на себя? Из-за того фанфарона-репортера? А может быть, это извращенное чувство жалости к самому себе? Стремление увериться в том, что на вас лежит проклятие? Лицо Джонни передернулось.

         - Она смотрела н а м е н я, когда это случилось. Разве вы не понимаете? Вы что, такой безмозглый?

         - Она собиралась в трудный путь, до Калифорнии и обратно, вы сами мне говорили. На какой-то симпозиум. Что-то очень волнующее, судя по вашему рассказу. Так? Так. Почти наверняка это случилось бы там. Ведь инсульт не сваливается с ясного неба, Джонни.

         Джонни застегнул джинсы и устало присел на кровать. Он был все еще босой.

         - Да, - сказал он. - Да, может, вы и правы.

         - Дошло! До него дошло! Слава богу!

         - И все же я должен поехать, Сэм. Вейзак вскинул руки.

         - И что дальше? Она на попечении врачей и создателя. Такова ситуация. Вы должны понимать это лучше, чем кто-либо другой.

         - Я нужен отцу, - мягко сказал Джонни. - Это я тоже понимаю.

         - Как вы доберетесь? Ведь почти полночь.

         - Автобусом. Или схвачу такси до "Подсвечника Питера". Автобусы ведь еще останавливаются там?

         - Все это ни к чему, - сказал Сэм.

         Джонни шарил под стулом в поисках ботинок и никак не мог их найти. Сэм вытащил ботинки из-под кровати и протянул ему.

         - Я отвезу вас. Джонни взглянул на него.

         - Отвезете?

         - Да, только если вы примете легкое успокоительное.

         - А ваша жена... - Он смутился, сообразив, что о личной жизни Вейзака ему достоверно известно только одно: его мать живет в Калифорнии.

         - Я разведен, - сказал Вейзак. - Врач редко бывает дома по ночам... если он не педиатр или не дерматолог. Моей жене супружеская постель казалось скорее полупустой, чем полуполной. Поэтому она заполняла ее кем придется.

         - Извините, - смутился Джонни.

         - Вы тратите чересчур много времени на извинения, Джон, - Лицо у Сэма было мягким, а глаза жесткими. - Надевайте ботинки.

 

         ИЗ БОЛЬНИЦЫ В БОЛЬНИЦУ, в полудреме думал Джонни, как бы паря в воздухе под действием маленькой голубой таблетки - он принял ее перед тем, как они с Сэмом вышли из "Медикэл сентр" и уселись в "эльдорадо" выпуска 1975 года. ИЗ БОЛЬНИЦЫ В БОЛЬНИЦУ, ОТ ЧЕЛОВЕКА К ЧЕЛОВЕКУ, ИЗ ОДНОГО МЕСТА В ДРУГОЕ.

         Странное дело, в глубине души он наслаждался этой поездкой - впервые за пять лет он покинул больницу. Ночь была ясная, по небу световой спиралью распластался Млечный Путь; они мчались к югу через Пальмайру, Ньюпор, Питсфилд, Бентон, Клинтон, а за ними над темными деревьями плыл месяц. С легким шуршанием машина летела среди всеобщего безмолвия. Из четырех динамиков магнитофона звучала тихая музыка - Гайдн.

         В ОДНУ БОЛЬНИЦУ ПОПАЛ В КАРЕТЕ "СКОРОЙ ПОМОЩИ" ИЗ КЛАВЕ МИЛС, В ДРУГУЮ ЕДУ НА "КАДИЛЛАКЕ", думал он. Но его это не тревожило. Хорошо было просто ехать, плыть по течению и на время забыть о матери, о своих новых способностях, о любителях лезть в чужую душу. (ОН САМ НАПРОСИЛСЯ... ТОЛЬКО НЕ ТРОГАЙТЕ МЕНЯ, ЛАДНО?) Вейзак молчал. Иногда он что-то мурлыкал себе под нос.

         Джонни смотрел на звезды. Смотрел на шоссе, почти пустынное в этот поздний час. Оно безостановочно раскручивалось перед ними. Они миновали дорожный пост, где Вейзак получил билетик-квитанцию. И снова вперед Гарднер, Сабаттис, Льюистон.

         ПОЧТИ ПЯТЬ ЛЕТ, ДОЛЬШЕ, ЧЕМ ИНЫЕ, ОСУЖДЕННЫЕ ЗА УБИЙСТВО ПРОВОДЯТ В ТЮРЬМЕ.

         Он заснул.

         Ему приснился сон.

         - Джонни, - говорила во сне мать. - Джонни, помоги, исцели меня. Мать была в нищенских отрепьях. Она ползла к нему по булыжной мостовой. Лицо у нее было бледное. Колени окровавлены. В редких волосах шевелились белые вши. Она протягивала к нему дрожащие руки. - Ты наделен божественной силой, - говорила она. - Это большая ответственность, Джонни. Большое доверие. Ты должен быть достоин его. Он взял ее руки, накрыл их своими и сказал:

         - Злые духи, оставьте эту женщину.

         Она встала с колен.

         - Исцелилась! - закричала она голосом, исполненным какогото странного, зловещего торжества. - ИСЦЕЛИЛАСЬ! МОЙ СЫН ИСЦЕЛИЛ МЕНЯ! ДА СЛАВЯТСЯ ЕГО ЗЕМНЫЕ ДЕЯНИЯ!

         Он попытался протестовать, сказать ей, что совсем не хочет вершить славные деяния, или вещать на нескольких языках, или предсказывать будущее, или находить утерянные вещи. Он пытался сказать ей все это, но язык не слушался. Затем мать оказалась позади него, она уходила по булыжной мостовой, подобострастно сгорбившись, но в то же время в ее облике было что-то вызывающее; голос матери звучал подобно колоколу:

         - СПАСЕНА! СПАСИТЕЛЬ! СПАСЕНА! СПАСИТЕЛЬ!

         И тут, к своему ужасу, он увидел, что позади нее тысячи, может быть, даже миллионы других людей, изувеченных, искалеченных, запуганных. Там была и толстая репортерша, желавшая знать, кого демократы выдвинут в президенты в 1976 году; и до смерти перепуганный фермер в фартуке, с фотографией улыбающегося сына - молодого человека в форме военно-воздушных сил, пропавшего без вести во время налета на Ханой в 1972 году; и похожая на Сару заплаканная молодая женщина, она протягивала ему младенца с огромной головой, на которой голубые вены сплетались в таинственные письмена, предвещавшие скорую смерть; и старик со скрюченными артритом пальцами, и многие другие. Они вытянулись на мили, они терпеливо ждут, они доконают его своими пугающими немыми мольбами.

         - СПАСЕНА! - доносился настойчивый голос матери. - СПАСИТЕЛЬ! СПАСЕНА! СПАСЕНА!

         Он пытался объяснить им, что не способен ни исцелять, ни спасать, но едва он открыл рот, как близстоящие вцепились в него и начали трясти.

         Джонни действительно трясли. Это была рука Вейзака. Машину заполнял яркий оранжевый свет - жуткий свет, превращавший доброе лицо Сэма в лицо страшилища. Я еще сплю, подумал было Джонни, но тут же увидел, что это свет от фонаря на автомобильной стоянке. Фонари тоже поменяли, пока он находился в коме. Теперь вместо холодного белого света струился неестественный оранжевый, ложившийся на кожу, как краска.

         - Где мы? - спросил он хрипло.

         - У больницы, - сказал Сэм, - Камберлендской терапевтической.

         - А-а. Хорошо.

         Он выпрямился, стряхивая остатки сна.

         - Вы готовы?

         - Да, - сказал Джонни.

         Они пересекли стоянку под мягкое стрекотание сверчков; темноте носились светлячки. Мысли его были заняты матерью, но все же он не мог не чувствовать прелести мягкого, благоухающего запаха ночи и легкого дуновения ветерка на щеке. Он наслаждался здоровым воздухом и чувствовал себя вполне окрепшим. Но Джонни вспомнил, зачем приехал сюда, и это радостное ощущение показалось ему почти кощунственным - но только почти. И отделаться от него не удавалось.

 

         Навстречу им по коридору шел Герберт; он был в старых брюках, ботинках на босу ногу и пижамной куртке. Джонни понял, насколько неожиданно все произошло. Вид отца говорил больше, чем Джонни хотел бы знать.

         - Сынок, - вымолвил Герберт. Он весь как-то усох.

         Хотел сказать что-то еще, но не смог. Джонни обнял его, и Герберт разрыдался, уткнувшись в рубашку Джонни.

         - Пап, - сказал он. - Все хорошо, пап, все хорошо. Отец рыдал, положив руки на плечи Джонни. Вейзак отвернулся и стал рассматривать картинки на стене - невзрачные акварели местных художников. Герберт провел рукой по глазам и сказал:

         - Посмотри, так в пижаме и приехал. У меня же было время переодеться, пока ждал "скорую". Просто в голову, наверно, не пришло. Старческий маразм.

         - Ничего подобного.

         - Ладно. - Герберт встряхнулся. - Тебя привез твой друг, врач? Очень любезно с вашей стороны, доктор Вейзак.

         - Чепуха, не стоит благодарности, - пожал плечами Сэм. Джонни с отцом прошли в небольшую приемную и сели.

         - Пап, она...

         - Угасает, - сказал Герберт. Он вроде бы успокоился. - В сознании, но угасает. Она спрашивала о тебе, Джонни. Наверное, только из-за тебя и держится.

         - Это я виноват, - сказал Джонни. - Все это моя... Он вздрогнул от боли и с удивлением уставился на отца - тот схватил его за ухо и больно вывернул. А ведь только что плакал у него на плече. Этот старый прием применялся им как наказание за самые тяжкие проступки. Последний раз, если Джонни не изменяла память, его драли за уши лет в тринадцать, когда он напроказил со старым "рэмблером". Он неосторожно нажал на педаль сцепления, машина бесшумно покатилась под горку и врезалась в садовый сарай.

         - Чтоб никогда этого не говорил, - сказал Герберт.

         - Пап, ты что!

         Герберт отпустил его и усмехнулся.

         - Забыл небось, как тебя таскали за уши? Или думал, что я забыл? Нет, Джонни, не надейся.

         Джонни все так же ошарашено смотрел на отца.

         - Н и к о г д а не смей винить себя.

         - Но она же смотрела эти чертовы...

         - Новости, да. Так разволновалась, дрожит... вдруг вижу - она по полу и хватает воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. - Герберт придвинулся к сыну. - Доктору не до объяснений, но он спрашивал меня о каких-то "героических усилиях". Я ему ничего не стал говорить. Она по-своему согрешила, Джонни. Считала, что ей ведомы помыслы создателя. Поэтому никогда не вини себя за ее ошибку. - Слезы вновь навернулись на его глаза. Голос стал тверже: - Видит бог, я любил ее всю жизнь, но в последнее время все здорово осложнилось. Так что, наверное, это и к лучшему.

         - А к ней можно?

         - Да, она в конце коридора, тридцать пятая палата. Врачи знают, что ты можешь прийти, и она тоже. И вот еще что, Джонни. Что бы она ни говорила, соглашайся, не дай ей... умереть с мыслью, что все было напрасно.

         - Конечно. - Он помолчал. - Ты со мной?

         - Не сейчас. Попозже.

         Джонни кивнул и пошел по коридору. Свет на ночь был притушен. Сейчас то короткое мгновение в мягкой теплой ночи казалось ему невообразимо далеким, зато кошмарный сон в машине, наоборот, приблизился.

         Палата 35. Вера Элен Смит - сообщала маленькая карточка на двери. Знал ли он, что ее второе имя - Элен? Должен был бы, но знал ли? Он уже не мог вспомнить. Зато в памяти всплывало другое: как однажды в солнечный день на пляже Оулд Орчард она, улыбающаяся и веселая, принесла ему брикет мороженого, завернутый в носовой платок. Вспомнилось также, как они с матерью и отцом играли в карты на спички - позже, обуреваемая религиозными чувствами, она запретила карты в доме, даже криббидж. Джонни вспомнил и день, когда его ужалила пчела, и он, истошно вопя, прибежал к ней, а она поцеловала распухшее место, вытащила жало пинцетом и наложила на ранку тряпочку, смоченную в питьевой соде.

         Он толкнул дверь и вошел. Мать бесформенной грудой лежала на кровати, и Джонни подумал: ВОТ ТАК И Я ЛЕЖАЛ. Сестра считала пульс; услышав скрип двери, она повернулась, и тусклый коридорный свет скользнул по стеклам ее очков.

         - Вы - сын миссис Смит?

         - Да.

         - Джонни? - Голос был сухой и бесстрастный, в нем шелестела смерть, как шелестят камешки в пустой тыкве. От этого голоса - господи, спаси и помилуй! - у Джонни побежали мурашки по телу. Он подошел ближе. Левая половина лица матери превратилась в страшную маску. Рука на одеяле была похожа на клешню. ИНСУЛЬТ, подумал он. ТО, ЧТО СТАРИКИ НАЗЫВАЮТ УДАРОМ. ДА. ИМЕННО ТАКОЕ У НЕЕ ЛИЦО. БУДТО ЕЕ ХВАТИЛ ТЯЖЕЛЫЙ УДАР.

         - Это ты, Джон?

         - Я, мам.

         - Джонни? В самом деле ты?

         - Да, мам. Я до сих пор виню себя за его ошибку. - Слезы вновь навернулись на его глаза. Голявую клешню.

         - Мне нужен мой Джонни, - жалобно произнесла она. Сестра кинула на него сочувственный взгляд, а ему захотелось врезать ей кулаком по очкам.

         - Вы не оставите нас одних? - попросил он.

         - Я, знаете, не должна, пока...

         - Послушайте, это моя мать, и я хочу побыть с ней наедине, - сказал Джонни. - Понимаете?

         - Я...

         - Принеси мне соку, папочка, - охрипшим голосом выкрикнула мать. - Я, кажется, выпью целый литр!

         - Уйдете вы наконец или нет? - не выдержал Джонни. Его охватила глухая тоска, которая мешала ему сосредоточиться. Его словно увлекал в темноту какой-то водоворот. Сестра вышла.

         - Мам, - сказал он, садясь возле кровати. Его не оставляло странное ощущение двойственности, обратного хода времени. Сколько раз мать вот так сидела возле него, наверное, тоже держала его исхудалую руку и разговаривала с ним? Джонни подумал о том, казалось бы, остановившемся времени, когда лежал в палате, которая словно надвинулась на него, и над ним склонилось лицо матери - он видел его сквозь тонкую пленку плаценты, с ее губ медленно слетали бессмысленные слова.

         - Мам, - снова сказал он и поцеловал ее скрюченную руку.

         - Дайте мне гвозди, я это сделаю, - сказала она. Ее левый глаз неподвижно застыл, правый дико вращался, точно у пришпоренной лошади. Мне нужен Джонни.

         - Я здесь, мам.

         - ДЖОН-НИ! ДЖОН-НИ! ДЖОН-НИ!

         - Мам, - сказал он, боясь, что сестра вернется.

         - Ты... - Она осеклась и слегка повернула к нему голову." Наклонись... вот так, чтобы я тебя видела, - прошептала она. Он наклонился, как она просила.

         - Ты пришел, - сказала она. - Спасибо. Спасибо тебе. - Из здорового глаза потекли слезы. Другой, тот, что находился на пораженной ударом стороне лица, безучастно смотрел вверх.

         - Конечно, пришел.

         - Я видела тебя, - прошептала она. - Что за силу дал тебе господь, Джонни! Разве я тебе не говорила? Разве я не говорила, что так будет?

         - Да, говорила.

         - Он уготовил тебе миссию, - сказала она. - Не беги от нее, Джонни. Не прячься в пещере, как Илия, и не заставляй его посылать большую рыбу, чтобы она проглотила тебя. Не делай этого, Джон.

         - Нет. Не буду. - Он держал ее птичью руку. В голове стучало.

         - Ты не гончар, а гончарная глина, Джон. Запомни.

         - Хорошо.

         - Запомни это! - сказала она резко, и он подумал: ОПЯТЬ ОНА НАЧИНАЕТ МОЛОТЬ ВЗДОР. Впрочем, вздора тут было не больше, чем в том, что она говорила, когда он вышел из комы.

         - Слушай внимательно тихий голос, когда он раздастся, - сказала она.

         - Да, мам, обязательно.

         Она слегка повернула голову на подушке и... неужели улыбнулась?

         - Ты, верно, думаешь, я сумасшедшая. - Она еще немного повернула голову и смотрела теперь прямо ему в глаза. - Но это неважно. Ты узнаешь голос, когда он раздастся. Он скажет тебе, что надо делать. Он сказал Иеремии, и Даниилу, и Амосу, и Аврааму. Дойдет очередь и до тебя. Он тебе скажет. И когда он скажет, Джонни... и с п о л н и с в о й д о л г.

         - Хорошо, мам.

         - Какая сила, - пробормотала она. Голос ее становился все глуше и невнятнее. - Какую силу дал тебе господь... Я знала... Я всегда знала... Ее голос затих. Здоровый глаз закрылся. Другой невидяще смотрел перед собой.

         Джонни посидел с ней еще минут пять, затем поднялся. Он взялся за дверную ручку и уже приоткрыл дверь, но, услышав ее сухой, дребезжащий голос, в котором звучал приказ, застыл на месте.

         - В ы п о л н и с в о й д о л г, Д ж о н.

         - Да, мам.

         Больше ему не пришлось с нею разговаривать. Она умерла утром двадцатого августа в пять минут девятого. В это же время в городе, расположенном севернее ее больницы, Уолт и Сара Хэзлиты спорили из-за Джонни и чуть не поругались, а где-то южнее Грег Стилсон доказывал одному парню, что тот - первостатейное дерьмо.

         - Ты не понимаешь, - тоном, полным безграничного терпения, сказал Грег Стилсон парню, сидевшему в задней комнате полицейского участка в Риджуэле. Парень был без рубашки; он откинулся на складном стуле и потягивал из бутылки пепси-колу. Он снисходительно улыбался Грегу Стилсону, не понимая, что Грег больше двух раз ничего не повторяет; парню было ясно, что один из присутствующих - первостатейное дерьмо, о том, кто именно, он пока что имел весьма превратное представление, которое сейчас надлежало уточнить. Если потребуется, то и силой.

         Стояло теплое солнечное августовское утро. На деревьях пели птицы. И Грег чувствовал, что его судьба решится скорее, чем он предполагал. И значит, нужно быть поосторожнее с этим дерьмом. Это тебе не какой-нибудь патлатый кривоногий мотоциклист, от которого разит потом. Он учится в колледже, волосы у него умеренно длинные, вымыты до блеска, и к тому же он племянник Джорджа Харви. Джордж не то чтобы очень пекся о нем (в сорок пятом он с боями прошел Германию, и для этих длинноволосых хмырей у него в запасе было три слова, уж конечно, не "с днем рождения"), но... как-никак родная кровь. А в городском совете с Джорджем все считались. ВОЗЬМИ-КА ПАРНЯ В ОБОРОТ, сказал Джордж Грегу, узнав, что начальник полиции Уиггинс арестовал его племянника. Но глаза говорили: ТОЛЬКО ПОЛЕГЧЕ. КАК-НИКАК РОДНАЯ КРОВЬ.

         Парень смотрел на Грега с ленивым презрением.

         - Я все понимаю, - сказал он. - У меня отобрали футболку, и я хочу получить ее назад. А вот вам не мешает кое-что понять. Если не отдадите, я напущу на вас Американский союз защиты гражданских свобод.

         Грег поднялся, подошел к серо-стальному сейфу для бумаг напротив автомата с содовой водой, вытащил связку ключей, выбрал нужный и открыл сейф. Поверх кипы бланков для регистрации дорожно-транспортных происшествий лежала красная футболка. Он расправил ее так, чтобы видна была надпись: "ПЕРЕСПИМ, КРОШКА?"

         - Ты ходил в ней по улице, - сказал Грег тем же мягким голосом.

         Парень качнулся на задних ножках стула и глотнул еще пепси. Легкая снисходительная улыбка, почти ухмылка, не сходила с его губ.

         - Точно, - сказал он. - И хочу получить ее назад. Это моя собственность.

         У Грега разболелась голова. Этот стервец не понимает, как все просто делается. Комната звукоизолирована, и из нее не вырываются крики. Нет, он не сознает. Он не понимает.

         ТОЛЬКО ДЕРЖИ СЕБЯ В РУКАХ. НЕ ПЕРЕБОРЩИ. НЕ ПЕРЕГНИ ПАЛКУ.

         Легко рассуждать. Обычно и делать легко. Но его вспыльчивость... иногда он терял над собой контроль.

         Грег полез в карман и достал зажигалку.

         - И скажите своему гестаповцу Уиггинсу и моему фашисту дядюшке, что первая поправка к конституции... - Парень остановился, глаза его чуть расширились. - Вы что?.. С ума сошли? Эй! Эй!

         Не обращая на него внимания и внешне спокойно, Грег щелкнул зажигалкой. Пламя взметнулось вверх, и Грег поджег футболку. Она сразу занялась.

         Передние ножки стула с треском ударились об пол, парень рванулся к Грегу с бутылкой пепси в руке. Самодовольная ухмылка исчезла, уступив место оторопи и нескрываемому удивлению - и еще гневу избалованного шалопая, которому слишком долго все позволяли.

         СО МНОЙ ЕЩЕ НИКОГДА ТАК НЕ РАЗГОВАРИВАЛИ, подумал Грег, и головная боль сразу дала о себе знать. О, он должен держать себя в руках.

         - Отдай! - крикнул парень. Грег держал футболку двумя пальцами за воротник на вытянутой руке, готовый бросить ее, когда станет чересчур горячо. - Отдай ее, ты, дерьмо! Она моя! Она...

         Грег положил руку на голую грудь парня и толкнул что было силы - а силы было порядочно. Парень полетел в другой конец комнаты, и тут гнев его сменился страхом - этого Грег и добивался.

         Грег бросил тлеющую футболку на кафельный пол и вылил на нее остатки пепси из бутылки. Она противно зашипела.

         Парень медленно поднимался, прижимаясь спиной к стене. Грег перехватил его взгляд. Глаза у парня были карие и широко-широко открытые.

         - Мы должны договориться, - произнес Грег; собственные слова доносились до него словно издалека, приглушенные болезненным шумом в голове. - Мы сейчас проведем маленький семинар и выясним, кто здесь дерьмо. Ты меня понял? Мы разберем конкретный пример и сделаем кое-какие выводы. Как у вас в колледже. Вы ведь там любите разбирать примеры и делать выводы?

         Парень прерывисто втянул воздух. Облизнул губы, будто собираясь заговорить, и вдруг закричал:

         - Помогите!

         - Да, тебе нужно помочь, это точно, - сказал Грег. - И я тебе, пожалуй, помогу.

         - Вы псих, - сказал племянник Джорджа Харви и заорал снова, но уже громче: - Помогите!

         - Очень может быть, - сказал Грег. - Вполне возможно. Но нам нужно выяснить, сынок, кто же здесь дерьмо. Понимаешь, о чем я?

         Он взглянул на бутылку пепси в руке и вдруг яростно двинул ею об угол стального сейфа. Она разлетелась вдребезги, и когда парень увидел осколки стекла на полу и направленные на него острые зазубрины бутылки, он завопил. Его джинсы, до белизны вытертые между ног, внезапно потемнели. Лицо стало цвета старого пергамента. А когда Грег двинулся к нему, давя стекло тяжелыми ботинками, которые он носил зимой и летом, парень от страха вжался в стену.

         - Когда я выхожу на улицу, я надеваю белую сорочку, - сказал Грег и оскалился, показывая белые зубы. - Иногда с галстуком. Когда же ты выходишь на улицу, то на тебе какое-то тряпье с грязными словами. Так кто из нас дерьмо, детка?

         Племянник Джорджа Харви что-то проскулил. Он не спускал вытаращенных глаз с острого зазубренного стекла.

         - Вот я стою, сухой и опрятный, - сказал Грег, надвигаясь, - а у тебя течет по ногам. Так кто же дерьмо?

         Он стал тыкать острым стеклом в потную грудь парня, и племянник Джорджа Харви заплакал. Вот из-за таких страна разваливается, подумал Грег. Сгусток ярости клокотал и звенел у него в голове. Из-за вонючих желторотых сопляков вроде этого. ТОЛЬКО НЕ ПОКАЛЕЧЬ ЕГО... НЕ ПЕРЕГНИ ПАЛКУ.

         - Я говорю как человек, - сказал Грег, - а ты, детка, визжишь, как свинья в грязной канаве. Так кто же дерьмо?

         Он снова ткнул разбитой бутылкой; одна из острых зазубрин царапнула кожу парня под правым соском, и там выступила капелька крови. Парень истошно завопил.

         - Я с тобой разговариваю, - сказал Грег. - И лучше отвечай, как отвечал бы своему учителю. Так кто же дерьмо? Парень что-то прохныкал, но ничего нельзя было разобрать.

         - Отвечай, если хочешь сдать экзамен, - сказал Грег. - Я ведь выпущу тебе кишки, детка. - Сейчас он был близок к этому. Он не мог смотреть на набухшую каплю крови; если бы посмотрел, то совсем обезумел бы, и тогда уж было бы все равно, кто перед ним - племянник Джорджа Харви или какой-нибудь другой тип. - Так кто дерьмо?

         - Я, - выдавил парень, всхлипывая, как маленький ребенок.

         Грег улыбнулся. Боль глухо стучала в висках.

         - Ну вот, уже хорошо. Для начала. Но этого мало. Я хочу, чтобы ты сказал: "Я дерьмо".

         - Я дерьмо, - сказал парень, все еще рыдая. Из носа у него потекли сопли, да так и повисли. Он вытер их тыльной стороной ладони...

         - Нет, я хочу, чтобы ты сказал: "Я первостатейное дерьмо".

         - Я... первостатейное дерьмо.

         - А теперь еще одно, и, пожалуй, на этом закончим. Скажи:

         "Спасибо, что сожгли эту поганую футболку, мэр Стилсон".

         Парень уже был готов на все. Перед ним забрезжила свобода.

         - Спасибо, что сожгли эту поганую футболку. Одной из зазубрин Грег чиркнул справа налево по мягкому животу парня; показалась полоска крови. Он едва царапнул по коже, но парень взвыл так, словно за ним гнались все черти ада.

         - Ты забыл сказать "мэр Стилсон", - сказал Грег, и вдруг его отпустило. Головная боль еще разок дала себя знать сильным толчком и затихла. Он тупо смотрел на бутылочное стекло в руке и с трудом соображал, откуда оно взялось. Чертовски глупо. Чуть было не наломал дров из-за этого подонка.

         - Мэр Стилсон! - выкрикнул парень. Он вконец обезумел от страха. Мэр Стилсон! Мэр Стилсон! Мэр Стил...

         - Ну вот и хорошо, - сказал Грег.

         - ...сон! Мэр Стилсон! Мэр Стилсон! Мэр... Грег сильно смазал его по лицу. Парень стукнулся головой о стену и замолчал, бессмысленно вытаращив глаза.

         Грег подошел к нему вплотную. Протянул руки. Сжал голову парня ладонями и притянул его к себе. Они смотрели друг на друга почти в упор.

         - Так вот, твой дядя в этом городе сила, - мягко сказал он, держа парня за уши, как за ручки. Глаза у парня были огромные, карие и слезились. - Я тоже - сила... или скоро буду... хоть я и не ровня Джорджу Харви. Он здесь родился, вырос и все такое. И если ты расскажешь своему дядюшке о том, что тут произошло, он еще, чего доброго, вздумает убрать меня из Риджуэя.

         Губы парня дрожали в почти беззвучном реве. Грег медленно потряс его за уши.

         - Наверное, не вздумает... Он чертовски разозлился из-за этой твоей футболки. Но может. Кровные узы - крепкие узы. Так что поразмысли хорошенько, сынок. Если ты расскажешь дядюшке, что здесь произошло и дядя выпрет меня отсюда, я скорее всего прикончу тебя. Ты мне веришь?

         - Да, - прошептал парень. Щеки у него были мокрые, блестящие.

         - Да, сэр, мэр Стилсон. Грег отпустил его уши.

         - Да, - сказал он. - Я убью тебя, но сначала я расскажу всем желающим, как ты обмочился тут, ревел и распустил сопли.

         Он отвернулся, быстро отошел, словно от парня дурно пахло, и направился снова к сейфу. Он достал с полки коробку с пластырем и кинул через комнату парню, который отшатнулся и не поймал ее. Но затем поспешно поднял коробку, опасаясь, что Стилсон снова набросится на него.

         - Ванная вон там, - показал рукой Грег. - Приведи себя в порядок. Я дам тебе другую футболку. Ты пришлешь ее мне назад, выстиранную, без единого пятнышка. Понятно?

         - Да, - прошептал парень.

         - Сэр! - закричал Стилсон. - Сэр! Сэр! Сэр! Ты что, не можешь запомнить?

         - Сэр, - простонал парень. - Да, сэр. Да, сэр.

         - Ничему-то вас не учат, - сказал Грег. - Никакому уважению.

         Головная боль снова дала о себе знать. Он сделал несколько глубоких вдохов и подавил ее, но в животе творилось черт знает что.

         - Ладно, покончим с этим. Хочу только дать тебе полезный совет. Когда вернешься осенью в свой чертов колледж или куда там еще, не начни ненароком думать, будто здесь произошло что-нибудь не то. И не строй иллюзий насчет Грега Стилсона. Лучше тебе, мне и Джорджу выкинуть все из головы. Если тебе вдруг покажется, что ты можешь отыграться, это будет самая ужасная ошибка в твоей жизни. Наверное, последняя.

         С этими словами Грег вышел, бросив последний презрительный взгляд на парня; тот стоял, вытаращив глаза, губы его дрожали, грудь и живот пестрели запекшимися пятнышками крови. Он походил на десятилетнего мальчишку-переростка, которого выставили из школьной бейсбольной команды.

         Мысленно Грег поспорил с самим собой, что никогда больше не увидит и не услышит этого парня, - и выиграл. Через несколько дней Джордж Харви остановился у парикмахерской, где брился Грег, и поблагодарил его за то, что он "вразумил" его племянника.

         - Вы умеете с ними обращаться, Грег, - сказал он. Не знаю... они почему-то уважают вас.

         - Не стоит об этом говорить, - ответил Грег.

 

         Когда Грег Стилсон сжигал футболку с неприличной надписью в Нью-Гэмпшире, Уолт и Сара Хэзлиты завтракали в Бангоре, штат Мэн. Уолт читал газету.

         Он со стуком поставил чашку кофе на стол и сказал:

         - Сара, твой старый дружок попал в газету.

         Сара кормила Денни. Она была в халате, волосы не расчесаны, глаза едва открыты. На восемьдесят процентов она еще была сонная после вчерашней вечеринки. Почетным гостем был Гаррисон Фишер - конгрессмен от третьего округа Нью-Гэмпшира с незапамятных времен и верный кандидат на переизбрание в будущем году. Вечеринка была для нее и для Уолта вопросом политическим. П о л и т и ч е с к и й. Это словцо Уолт в последнее время употреблял частенько. Вчера он выпил куда больше Сары, но сегодня уже с утра был одет и свеж как огурчик, а она будто помоев нахлебалась. Где справедливость?

         - Бяка, - подал голос Денни и выплюнул всю фруктовую смесь.

         - Как некрасиво, - сказала Сара. И затем Уолту: - Ты говоришь о Джонни Смите?

         - О ком же еще?

         Она встала и, обогнув стол, подошла к Уолту.

         - С ним ничего не случилось?

         - Судя по всему, здоров и процветает, - сухо сказал Уолт. Размер заголовка потряс ее: "ОЧНУВШИСЬ ОТ КОМЫ БОЛЬНОЙ ДЕМОНСТРИРУЕТ ПАРАНОРМАЛЬНЫЕ СПОСОБНОСТИ НА СКАНДАЛЬНОЙ ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИИ". Репортаж был подписан Дэвидом Брайтом. На помещенном рядом снимке она увидела Джонни, худого, жалкого и растерянного; он стоял над распростертым телом человека по имени Роджер Дюссо, репортера льюистонской газеты. Подпись под снимком гласила: "РЕПОРТЕР ТЕРЯЕТ СОЗНАНИЕ ПОСЛЕ ОТКРОВЕНИЯ".

         Сара села рядом с Уолтом и начала читать репортаж. Это не понравилось Денни, который забарабанил по своему стульчику, требуя утреннее яйцо.

         - Кажется, он тебя зовет, - сказал Уолт.

         - Ты не покормишь его, милый? У тебя он все равно ест лучше. ПРОДОЛЖЕНИЕ СМ. НА СТР. 9, КОЛОН. 3. Она открыла газету на девятой странице.

         - Лестью добьешься чего хочешь, - миролюбиво сказал Уолт. Он скинул спортивную куртку и надел ее фартук. - Даю, даю, парень, - проговорил Уолт и начал кормить Денни яйцом.

         Сара прочла репортаж дважды. Глаза ее снова и снова притягивал снимок - растерянное, охваченное ужасом лицо Джонни. Люди, обступившие распростертого Дюссо, смотрели на Джонни почти со страхом. Она понимала, почему. Сара вспомнила, как навестила Джонни, когда он вышел из комы. Она поцеловала его, и тут на его лице появилось странное, озабоченное выражение. А когда он сказал, где она найдет потерянное обручальное кольцо, она тоже испугалась.

         НО ПОСЛУШАЙ, САРА, ТВОЙ ТОГДАШНИЙ ИСПУГ - ЭТО ВЕДЬ СОВСЕМ ДРУГОЕ.

         - Еще немножко, ты же большой мальчик, - долетели до нее будто издалека слова Уолта. Сара взглянула на мужа и сына - они сидели рядом в пронизанном пылинками луче солнечного света, ее фартук свисал между колен Уолта, и ей вдруг снова стало страшно. Она ясно увидела, как кольцо, переворачиваясь, опускается на дно унитаза. Услышала негромкий стук при его ударе о фаянс. Вспомнила про маску Джонни накануне Дня всех святых, про мальчишку, говорившего: ПРИЯТНО ПОСМОТРЕТЬ, КАК ВЗДРЮЧАТ ЭТОГО ТИПА. Она думала об обещаниях, которые даются и никогда не выполняются, и ее взгляд возвращался к худому лицу на газетной полосе, изможденному и измученному лицу, смотревшему на нее с таким удивлением.

         - ... Выдумка, в любом случае выдумка, - сказал Уолт, вешая фартук. Он таки заставил Денни съесть яйцо, и теперь их сын и наследник удовлетворенно потягивал сок из бутылочки.

         - Что? - Сара подняла взгляд.

         - Я сказал, что для человека, которому предстоит оплатить больничные счета на добрых полмиллиона долларов, это чертовски удачная выдумка.

         - О чем ты говоришь?! Какая еще выдумка?!

         - Конечно, - сказал Уолт, явно не замечая ее возмущения. - Он мог бы заработать семь, а то и десять тысяч, написав книгу о той аварии и своем пребывании в коме. А уж если он вышел из комы ясновидящим, то тут можно грести деньги лопатой.

         - ТЫ ЧТО, СЕРЬЕЗНО? - Голос Сары дрожал от ярости. Сначала на лице Уолта выразилось удивление, затем оно сменилось пониманием. Этот понимающий взгляд взбесил ее еще больше. Если бы она откладывала по пять центов каждый раз, когда Уолт Хэзлит считал, что понимает ее, они могли бы уже слетать на Ямайку первым классом.

         - Извини, что я затеял этот разговор, - сказал он.

         - Если хочешь знать, Джонни такой же обманщик, как папа римский...

         Он громко захохотал, и Сара чуть было не швырнула в него кофейной чашкой. Но сдержалась, сложила под столом ладони и сжала их. Денни уставился на отца, а затем тоже разразился смехом.

         - Малышка, - сказал Уолт, - я ничего не имею ни против него, ни против его действий. Я даже его уважаю. Если этот заплесневелый толстый мухомор Фишер за пятнадцать лет в палате представителей сумел из разорившегося юриста подняться в миллионера, то любой человек имеет полное право заработать сколько может, разыгрывая из себя ясновидящего...

         - Джонни не обманщик... - монотонно повторила она.

         - Это же приманка для старушек, которые подсинивают кудряшки, читают бульварные еженедельники и состоят членами "Всемирного клуба любителей книг", - сказал он бодро. - Хотя должен признать, что немного ясновидения не помешало бы при отборе присяжных для суда над Тиммонсом.

         - Джонни Смит не обманщик, - повторила она и услышала слова Джонни: ОНО СОСКОЧИЛО С ТВОЕГО ПАЛЬЦА. ТЫ УБИРАЛА БРИТВЕННЫЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ УОЛТА, И ОНО ПРОСТО СОСКОЧИЛО... ПОДНИМИСЬ НАВЕРХ, САРА, И ПОСМОТРИ. ТЫ НАЙДЕШЬ ЕГО ТАМ. Но она не могла сказать этого мужу. Он не знал, что она ездила повидать Джонни.

         НИЧЕГО НЕТ ПЛОХОГО В ТОМ, ЧТО Я НАВЕСТИЛА ДЖОННИ, убеждала она себя.

         Допустим, но как Уолт отнесется к тому, что она выбросила свое обручальное кольцо в туалет? Он может не понять внезапного приступа страха, заставившего ее так поступить, - страха, который сейчас она видела на лицах других людей, попавших в газету, да и на лице самого Джонни. Нет, этого Уолт может совсем не понять. Как-никак есть что-то неприятно символичное в том, что ты бросаешь кольцо в туалет и затем спускаешь воду.

         - Ну, хорошо, - произнес Уолт, - он не обманщик. Но я просто не верю...

         Сара тихо сказала:

         - Посмотри на людей, которые стоят за ним, Уолт. Посмотри на их лица. О н и верят.

         Уолт бегло взглянул.

         - Конечно, так же, как ребенок верит фокуснику на сцене.

         - Ты что же, думаешь, Дюссо был, как ты это называешь, подставным? В отчете сказано, что они никогда раньше не встречались.

         - Только так фокусы и срабатывают, Сара, - терпеливо сказал Уолт. Никакой иллюзионист не станет вытаскивать кролика из клетки - только из шляпы. Либо Джонни Смит что-то знал, либо чертовски удачно угадал, основываясь на поведении Дюссо.

         Сейчас она его ненавидела, испытывала отвращение к этому добряку, за которого вышла замуж. Собственно говоря, ничего особенного за ним не замечалось, он был порядочный, уравновешенный, добродушный человек, обладавший чувством юмора, - просто он свято верил, что все рвутся к выигрышу и каждый использует при этом свои маленькие хитрости. Сегодня утром он назвал Гаррисона Фишера заплесневелым толстым мухомором, а вчера вечером умирал со смеху от рассказов Фишера о Греге Стилсоне, чудаковатом мэре из какого-то заштатного городка, - не иначе свихнулся малый, если собирается выставить как независимый свою кандидатуру в палату представителей на выборах будущего года.

         Нет, в мире Уолта Хэзлита не было ни экстрасенсов, ни героев, здесь существовала одна доктрина: МЫ ДОЛЖНЫ ИЗМЕНИТЬ СИСТЕМУ ИЗНУТРИ. Он был порядочный, уравновешенный человек, любил ее и Денни, но ее вдруг потянуло к Джонни, и ей стало жаль те пять лет, что у них украли. Или даже целую жизнь. И ребенка, у которого волосы были бы темнее.

         - Ты лучше иди, дорогой, - сказала она тихо. - Они там съедят твоего Тиммонса со всеми потрохами.

         - Пожалуй, - улыбнулся он ей. Выводы сделаны, заседание окончено. Мир?

         - Мир. - НО ВЕДЬ ОН ЗНАЛ, ГДЕ БЫЛО КОЛЬЦО. Он знал. Уолт поцеловал Сару, слегка коснувшись правой рукой до затылка. Он всегда на завтрак ел одно и то же, всегда одинаково целовал жену, когда-нибудь они переедут в Вашингтон, и никаких экстрасенсов нет.

         Через пять минут он вывел задним ходом их маленький красный "пинто" на Понд-стрит, как обычно, коротко погудел на прощание и уехал. Она осталась одна с Денни, который с риском для жизни пытался слезть со своего высокого стульчика.

         - Все-то ты делаешь не так, недотепа! - Сара прошла через кухню и подхватила сына.

         - Бяка! - недовольно сказал Денни.

         В кухню, крадучись, точно малолетний преступник, неторопливо вошел их забавный кот Рыжик, и Денни схватил его на руки, сопя от удовольствия. Рыжик прижал уши и смирился со своей участью.

         Сара убирала со стола и улыбалась по инерции. Тело, находящееся в состоянии покоя, склонно пребывать в нем, а ей было покойно. Бог с ними, с недостатками Уолта; у Сары своих хватает. Она пошлет Джонни рождественскую открытку, и этим дело кончится. Так оно будет лучше, безопаснее... потому что движущееся тело склонно продолжать движение. А ей здесь хорошо. Она пережила трагедию, связанную с Джонни, который был так несправедливо отнят у нее (но ведь в этом мире столько несправедливого), прошла через собственные водовороты на пути к тихой заводи, и здесь она останется. Эта залитая солнцем кухня - неплохое место. Лучше забыть ярмарку, Колесо удачи и лицо Джонни Смита.

         Наливая в раковину воду для мытья посуды, она включила радио и услышала начало новостей. Первое же сообщение заставило ее застыть с только что вымытой тарелкой в руке; в тревожном раздумье она смотрела на их маленький дворик. С матерью Джонни случился удар, когда она смотрела телевизионную передачу о встрече сына с репортерами. Сегодня утром она умерла, около часа назад.

         Сара вытерла руки, выключила радио и вызволила Рыжика из рук Денни. Она отнесла мальчика в гостиную и посадила в манеж. Денни оскорблено заревел, на что она не обратила никакого внимания. Сара подошла к телефону и набрала номер "Медикэл сентр". Телефонистка, которая, очевидно, устала повторять одно и то же, сообщила, что Джон Смит выписался из больницы вчера вечером, незадолго до полуночи.

         Сара положила трубку и села на стул. Денни продолжал плакать в манеже. Из раковины перебегала вода. Немного погодя Сара поднялась, пошла на кухню и завернула кран.

 

         Репортер из журнала "Потусторонний взгляд" явился 16 октября, вскоре после того, как Джонни сходил за почтой.

         Отцовский дом был удален от дороги; усыпанная гравием подъездная дорожка длиной почти в четверть мили пролегала вдоль стоявших плотной стеной елей и сосен. Джонни ходил по ней каждый день. Поначалу он возвращался к веранде, дрожа от изнеможения, хромая и едва держась на ногах - их словно жгло огнем. Теперь, через полтора месяца после приезда домой (сначала он преодолевал полмили за час), эта ежедневная прогулка доставляла ему удовольствие, и он ожидал ее с нетерпением. Именно прогулку, а не почту.

         Джонни стал колоть дрова к предстоящей зиме, Герберт собирался для этого нанять людей, поскольку сам подрядился делать внутренний ремонт в домах Либертивилла.

         - Когда старость заглядывает через плечо, Джон, это всякий чувствует, - сказал он как-то с улыбкой. - Стоит подкрасться осени - и работа на открытом воздухе становится не по силам.

         Джонни поднялся на веранду и с легким вздохом облегчения сел в плетеное кресло. Он закинул правую ногу на перила веранды, потом, морщась от боли, обеими руками поднял левую и положил ее сверху. Затем просмотрел полученную почту.

         В последнее время она пошла на убыль. В первую неделю его пребывания в Паунале приходило в день до двадцати писем и восемь-десять бандеролей; в основном они пересылались из "Медикэл сентр", но некоторые были адресованы прямо в Паунал, на конвертах писали: Паунэлл, или Поунал, а однажды даже Пунатс, до востребования.

         Среди авторов писем большинство составляли люди одинокие, мечтающие найти в жизни хоть какой-либо смысл. Были письма от детей, просивших автограф; от женщин, желавших переспать с ним; от безнадежно влюбленных, которые спрашивали у Джонни совета. Иногда ему присылали талисманы на счастье. Иногда гороскопы. Многие письма были проникнуты религиозным духом; когда он читал эти послания, написанные с орфографическими ошибками, крупными, старательно выведенными буквами, немногим отличавшимися от каракулей смышленого первоклассника, ему мерещился призрак матери.

         Джонни уверяли, что он пророк, призванный вывести усталый и разочарованный американский народ из пустыни. Предвестник близкого конца света. К сегодняшнему дню - шестнадцатого октября - он получил восемь экземпляров книги "Бывшая великая планета Земля" Хода Линдсея - мать наверняка одобрила бы это сочинение. Джонни призывали объявить о божественном происхождении Христа и положить конец распущенности молодежи.

         Шел и поток враждебных писем, как правило анонимных, их было меньше, но они дышали страстностью, как и корреспонденция почитателей Джонни. Один нацарапал карандашом на желтом бланке, что Джонни антихрист и хорошо бы ему покончить с собой. Четверо или пятеро интересовались, какое испытываешь чувство, убив собственную мать. Очень многие обвиняли его в надувательстве. Один умник написал: "Предвидение, телепатия - чушь собачья! Дерьмо ты, а не экстрасенс! "

         А кроме того, ему присылали в е щ и. Это было хуже всего. Каждый день по дороге с работы домой Герберт заходил на почту и забирал бандероли, которые из-за своих габаритов не могли поместиться в почтовом ящике. Сопроводительные записки были в основном одинаковые - исступленный крик: СКАЖИТЕ МНЕ, СКАЖИТЕ МНЕ, СКАЖИТЕ МНЕ!

         Это шарф моего брата, пропавшего без вести во время рыбной ловли на Аллагаше в 1969 году. Я уверена, что он еще жив. Скажите мне, где он.

         Это губная помада с туалетного столика моей жены. Мне кажется, у нее с кем-то роман, но я не уверен. Скажите мне, справедливы ли мои подозрения.

         Это браслет с именем моего сына. Он перестал приходить домой после школы, пропадает где-то до позднего вечера, я просто с ума схожу. Скажите мне, чем он занимается.

         Женщина из Северной Каролины - откуда только она узнала о нем, ведь августовская пресс-конференция на всю страну не транслировалась - прислала обожженный кусок дерева. Ее дом сгорел, писала она, в огне погибли муж и двое из пятерых детей. Пожарная служба города Шарлотт заявила, что всему виной неисправная электропроводка, но она с такой версией не согласна. Дом наверняка подожгли. Она хотела, чтобы Джонни потрогал почерневший кусок дерева и определил, кто совершил поджог, и пусть это чудовище остаток своей жизни гниет в тюрьме.

         Джонни не ответил ни на одно письмо и вернул все предметы (даже обуглившийся кусок дерева) за свой счет без каких-либо объяснений. Но он таки п о т р о г а л некоторые. Большинство из них, в том числе обуглившийся кусок стенной панели, присланный убитой горем женщиной из Шарлотт, абсолютно ничего ему не говорили. Но иногда контакт порождал тревожные образы вроде тех, от которых просыпаешься ночью. Чаще всего было почти не за что зацепиться: картина появлялась и тут же исчезала, оставив лишь смутное ощущение. Но один раз...

         Женщина прислала ему шарф в надежде выяснить, что случилось с ее братом. Шарф был белый, вязаный, ничем не отличающийся от миллиона других. Но стоило ему взять его в руки, как отцовский дом внезапно куда-то исчез, а звук телевизора в соседней комнате стал нарастать и убывать, нарастать и убывать, пока не превратился в монотонный гул летних насекомых и далекие всплески воды.

         В нос ударили лесные запахи. Сквозь кроны высоченных старых деревьев пробивались зеленоватые солнечные лучи. Он шел уже три часа, почва под ногами стала вязкой, хлюпающей, почти болотистой. Он был напуган, здорово напуган, но старался не поддаваться страху. Если потеряешься в безлюдных северных краях и запаникуешь, можно заказывать надгробную плиту. Он продолжал двигаться на юг. Прошло два дня, как он расстался со Стивом, Рокки и Логаном. Они раскинули палатки около...

          (название не приходило, оно было в "мертвой зоне") какой-то ручей, ловля форели, сам виноват: не надо было так напиваться.

 

         Он видел свой рюкзак, прислоненный к стволу старого, покрытого мхом упавшего дерева, белые омертвевшие сучья, подобно костям, проглядывали тут и там сквозь зелень, да, он видел свой рюкзак, но не мог до него дотянуться, потому что отошел в сторону помочиться и угодил в самую топь, его сапоги почти до верха погружались в грязную жижу, он попытался вернуться назад и найти местечко посуше, чтобы сделать свое дело, но не мог. Он не мог выбраться, потому что это была не грязь. Это было... что-то другое.

         Он стоял, оглядываясь кругом в тщетной надежде ухватиться за что-нибудь, чуть ли не смеясь над своим идиотским положением: отлил водичку, нечего сказать.

         Он стоял, поначалу уверенный, что это всего-навсего мелкий заболоченный участок, в худшем случае зачерпнет в сапоги - и ладно, зато будет что порассказать, когда его разыщут.

         Он стоял, еще не поддаваясь панике, пока жижа не начала неумолимо подниматься выше колен. Тогда он принялся барахтаться, позабыв, что если уж угодил по дурости в болотную топь, то лучше не шевелись. Не успел он оглянуться, как погрузился до пояса, теперь жижа была уже по грудь, затягивала его словно большими коричневыми губами, затрудняла дыхание; он крикнул, потом еще и еще раз, но никто не откликался, ничего не появилось; только пушистенькая коричневая белка пробралась по мшистой коре упавшего дерева, уселась на его рюкзаке и смотрела на него блестящими черными глазками.

         И вот жижа дошла до шеи, густые коричневые испарения били в нос, топь неумолимо сжимала ему грудь, и вскрики его становились все тише и судорожнее. Порхали, пищали, ссорились птицы, лучи солнечного света с прозеленью, словно патина на меди, пробивалась сквозь листву, а жижа поднялась уже выше подбородка. Один, он умрет один, он открыл рот, чтобы крикнуть в последний раз, но не смог, потому что жижа потекла в рот, просочилась тонкими струйками между зубов, протекла по языку, он уже глотал эту жижу и крикнуть не мог...

         Джонни очнулся в холодном поту, его бил озноб, в руках был зажат тую свернутый шарф, дышал он учащенно и с трудом. Он бросил шарф на пол, где тот свернулся белой змеей. Больше Джонни к нему не притронулся. Отец вложил его в пакет и отослал назад.

         Но наконец-то писем и бандеролей, слава богу, стало меньше. Чокнутые нашли новый объект для публичного и тайного поклонения. Газетчики не просили больше дать интервью, отчасти потому, что номер телефона был изменен и не значился в справочнике, отчасти потому, что все это уже стало историей.

         Роджер Дюссо напечатал длинную и злую статью в своей газете, где он был редактором отдела очерков. Он объявил случившееся жестоким и безвкусным розыгрышем. Дескать, Джонни наверняка изучил прошлое некоторых репортеров, которые могли прийти на пресс-конференцию, - так, на всякий случай. Да, признал он, прозвище его сестры Анны было Терри. Она умерла сравнительно молодой, и, возможно, амфетамины сыграли тут не последнюю роль. Но эта информация была доступна любому, кто только хотел копнуть. В статье все выглядело вполне логично. Правда, в ней не объяснялось, как Джонни, не выходя из больницы, мог получить эту "доступную информацию", однако на это обстоятельство большинство читателей, похоже, не обратили внимания. Джонни все это было безразлично. Инцидент исчерпан, и он не имел никакого желания создавать новые. Стоит ли писать женщине, приславшей шарф, что ее брат утонул, истошно крича, в болотной жиже, так как пошел помочиться куда не следовало? Разве это успокоило бы ее или облегчило ей жизнь?

         Сегодня пришло всего шесть писем. Счет за электричество. Открытка от кузины Герберта из Оклахомы. Письмо от дамы, которая до этого прислала распятие со словами "Сделано на Тайване", выбитыми крошечными золотыми буковками на ступнях Христа. Коротенькая записка от Сэма Вейзака. И маленький конверт - с обратным адресом, который заставил его заморгать и выпрямиться: С. ХЭЗЛИТ, ПОНДСТРИТ, 12, БАНГОР.

         Сара. Он вскрыл конверт.

         Через два дня после похорон матери он получил от нее открытку с соболезнованием. На обороте ровным, с наклоном влево почерком было написано: "Джонни, я очень сожалею о случившемся. Я услышала по радио, что твоя мама умерла. В определенном смысле самое прискорбное во всем этом то, что твое личное горе сделали достоянием общественности. Ты, возможно, не помнишь, но мы говорили о твоей маме в тот вечер, когда произошла авария. Я спросила тебя, как она поступит, если ты приведешь в дом грешную католичку, а ты ответил, что она примет меня и всучит мне несколько религиозных брошюр. По тому, как ты улыбнулся, я поняла, что ты ее любишь. От твоего отца я знаю, что она изменилась, но скорее всего это произошло от любви к тебе и от ее нежелания примириться с горем. Насколько я понимаю, ее вера была вознаграждена. Прими, пожалуйста, мое искреннее соболезнование, и если я могу что-нибудь сделать сейчас или в будущем, рассчитывай на своего друга Сару".

         Это было единственное послание, на которое от ответил, поблагодарив Сару за открытку и за память. Он тщательно взвешивал каждое слово, боясь выдать себя. Теперь она замужняя женщина, и изменить что-либо не в его силах. Но он помнил их разговор о матери - и многое другое. Ее открытка вызвала в памяти весь тот вечер, и он ответил ей с горечью и нежностью, хотя горечи было больше. Он по-прежнему любил Сару Брэкнелл, и ему постоянно приходилось напоминать себе, что Сары нет, а есть другая женщина, пятью годами старше, мать двухлетнего малыша.

         Он вытащил из конверта листок почтовой бумаги и быстро пробежал его. Сара с мальчиком собиралась на неделю в Кеннебанк к подруге, с которой жила в одной комнате, когда училась на первом и втором курсах, ее фамилия сейчас Константин, а тогда она была Стефани Карслей. Сара писала, что Джонни, возможно, помнит ее, но Джонни не помнил. Короче говоря, Уолт застрял в Вашингтоне по делам своей фирмы, и по партийным тоже, и Сара подумала, что могла бы на денек приехать в Паунал повидать Джонни и Герберта, если это никому не помешает.

         "Звонить мне по номеру Стефани 814-6219 в любое время между семнадцатым и двадцать третьим октября. Если же мой визит будет почему-либо некстати, то позвони и скажи - сюда или в Кеннебанк. Я пойму. Люблю вас обоих. С а р а".

         Держа письмо в руке, Джонни посмотрел через двор на лесок, ставший красновато-коричневым и золотым буквально за последнюю неделю. Скоро листья начнут опадать, придет зима.

         ЛЮБЛЮ ВАС ОБОИХ, САРА. Он задумчиво водил пальцем по словам. Было бы лучше, думал он, не звонить, не писать, вообще ничего не делать. Она все поймет. Что хорошего может принести ей его письмо, так же как той женщине, которая прислала шарф? Зачем будить спящую собаку? Сара могла употребить это слово "люблю", особенно не задумываясь, но он так не мог. Для него прошлое еще не отболело, а время оказалось грубо сжатым, сплюснутым, исковерканным. По его внутренним часам всего полгода назад она была его девушкой. Разумом он примирился и с комой, и с такой потерей времени, но сердце противилось этому. Отвечать на ее открытку с соболезнованием было нелегко, но письмо ведь можно просто скомкать и переписать, если получится не то, что надо, если наметится выход за рамки дружеских отношений, а только такие отношения они теперь и могли себе позволить. Если же они встретятся, он, чего доброго, сделает или сморозит какую-нибудь глупость. Лучше не звонить. Пусть все заглохнет.

         Но я позвоню, подумал он. Позвоню и приглашу ее.

         Растревоженный, он сунул письмо обратно в конверт.

         В глаза ему ударил луч солнца, отразившийся от блестящей хромированной поверхности. Гравий на подъездной дорожке захрустел под колесами "форда". Джонни прищурился и попытался определить, знакомая ли это машина. Сюда редко кто приезжал в гости. Почты хватало, но навещали Джонни всего раза три или четыре. Паунал был маленькой точкой на карте поди найди. Если машина принадлежит какому-нибудь охотнику до истины, Джонни быстро отошьет его или ее - вежливо, но твердо. Именно так советовал Вейзак при расставании. Хороший совет, подумал Джонни.

         - Не давайте никому втянуть себя в роль учителя-консультанта. Не поощряйте их, и они вас забудут. Поначалу это покажется вам бессердечным ведь большинство из них заблуждается, у них масса проблем и самые добрые намерения, но это вопрос вашей жизни, вашей личной свободы. Так что будьте тверды, Джон.

         И он был тверд.

         "Форд" въехал на площадку между садовым сараем и поленницей дров, и пока он поворачивал, Джонни заметил на ветровом стекле маленькую наклейку прокатной фирмы "Херц". Из машины вылез очень высокий мужчина в новехоньких джинсах и красной клетчатой рубашке, выглядевшей так, будто ее только что извлекли из коробки, и огляделся. У него был вид человека, не привыкшего к провинции, человека, который знает, что в Новой Англии волков и пум больше нет, но все равно лучше в этом самому удостовериться. Городской житель. Он взглянул на веранду, увидел Джонни и приветственно поднял руку.

         - Добрый день, - сказал незнакомец. Голос у него был тоже городской, глуховатый (с бруклинским акцентом, определил Джонни) и звучал словно из-под подушки.

         - Привет, - сказал Джонни. - Заблудились?

         - Надеюсь, что нет. - Незнакомец подошел к ступенькам веранды. - Вы либо Джон Смит, либо его брат-близнец. Джонни усмехнулся.

         - У меня нет брата, так что, думаю, вы не ошиблись дверью. Чем могу быть полезен?

         - Ну, может, мы будем полезны друг другу. - Незнакомец поднялся по ступенькам и протянул руку. Джонни пожал ее - Меня зовут Ричард Дис. Журнал "Потусторонний взгляд".

         Волосы его, почти совсем седые, по-модному не закрывали уши. Искусственная седина, изумился Джонни. Что можно подумать о человеке, который говорит как сквозь подушку и красит волосы под седину?

         - Вы, наверное, видели наш журнал.

         - Да, видел. Он продается у касс в любом супермаркете. Я не даю интервью. Сожалею, но вы зря проделали такой путь. - Журнал действительно продается в супермаркете. Дешевая бумага, заголовки чуть не прыгают со страниц, пытаясь вас задушить. Ребенок убит пришельцами из космоса, кричит в отчаянии мать. Продукты, которые отравляют ваших детей. Двенадцать ясновидящих предсказывают землетрясение в Калифорнии в 1978 году.

         - Ну, интервью - это не совсем то, на что мы рассчитываем, - сказал Дис. - Можно сесть?

         - Понимаете, я...

         - Мистер Смит, я прилетел из Нью-Йорка, потом в Бостоне пересел на игрушечный самолетик, в котором меня не покидала мысль о том, что будет с моей женой, если я умру, не оставив завещания.

         - Авиакомпания "Портленд-Бангор"? - спросил Джонни с улыбкой.

         - Она самая, - подтвердил Дис.

         - Хорошо, - сказал Джонни. - Я потрясен вашим мужеством и преданностью делу. Я выслушаю вас, но в нашем распоряжении не более пятнадцати минут. Мне предписан ежедневный послеобеденный сон.

         - Пятнадцать минут вполне достаточно. - Дис придвинулся. - Я выскажу всего лишь предположение, мистер Смит, но мне кажется, что ваш долг составляет что-то около двухсот тысяч долларов. А это уже пахнет жареным, ведь так? Улыбка Джонни угасла.

         - Что и кому я должен, - сказал он, - мое дело.

         - Само собой, факт. Простите, если я вас обидел, мистер Смит. "Потусторонний взгляд" хотел бы предложить вам работу. Довольно выгодную.

         - Нет. Решительно нет.

         - Разрешите мне только изложить вам...

         - Я не практикующий экстрасенс, - сказал Джонни. - Не Джин Диксон, не Эдгар Кейс и не Алекс Тапноус. Кончим с этим. Не стоит ворошить прошлое.

         - Можно я задержу вас еще на несколько минут?

         - Мистер Дис, вы по-видимому, не понимаете, что я...

         - Несколько минут. - Дис обезоруживающе улыбнулся.

         - А как вы, собственно, меня нашли?

         - У нас есть внештатный корреспондент из газеты "Кеннебек джорнэл" в глубинке штата Мэн. Он сказал, что хотя вы исчезли с горизонта, но, очевидно, находитесь у своего отца.

         - Так, значит, это я его должен благодарить, да?

         - Конечно, - с готовностью сказал Дис. - Моту поспорить, вы действительно будете благодарны, когда дослушаете наше предложение до конца. Я начну?

         - Хорошо, - сказал Джонни. - Но я не собираюсь менять свое решение только потому, что вы примчались сюда на самолете, нагнавшем на вас страху.

         - Дело ваше. У нас свободная страна, не так ли? Еще бы. Как вы, мистер Смит, вероятно, знаете, "Потусторонний взгляд" специализируется на парапсихологии. Откровенно говоря, читатель млеет от наших материалов. Еженедельный тираж три миллиона. Три миллиона читателей каждую неделю, мистер Смит, ничего себе разгончик, а? Как мы этого достигаем? Придерживаемся возвышенного, духовного...

         - "Близнецы съедены медведем-людоедом", - пробормотал Джонни.

         Дис пожал плечами.

         - Что поделаешь, мы живем в суровом мире. Людям нужно рассказывать о таких вещах. Они имеют право знать. Но на каждую статью о предметах низменных у нас приходится три других о том, как безболезненно скинуть вес, как достичь сексуального удовлетворения и совместимости, как приблизиться к богу...

         - А вы верите в бога, мистер Дис?

         - По правде говоря, нет, - сказал Дис и улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой. - Но мы живем в демократической, величайшей стране мира, так? Каждый человек - сам себе пастырь. Все дело в том, что наши ч и - т а т е л и верят в бога. Они верят в ангелов и чудеса...

         - И в изгнание нечистой силы, дьяволов и черные мессы.

         - Да, да, да. Вы уловили. У нас с п и р и т у а л и с т и ч е с к а я аудитория. Люди верят во всю эту потустороннюю чепуху. У нас подписаны контракты с десятью экстрасенсами, включая Кэтлин Нолан, самую знаменитую ясновидящую в Америке. Мы хотели бы предложить и вам контракт, мистер Смит.

         - Неужели?

         - Именно. Что это будет значить для вас? Ваш портрет и небольшая колонка будут появляться приблизительно раз в месяц в номерах, посвященных исключительно паранормальным явлениям. Придумаем подзаголовок: "Десять известных экстрасенсов из журнала "Потусторонний взгляд" предсказывают второе президентство Форда" или что-нибудь в этом роде. Мы готовим новогодние выпуски, а также специальные номера ко Дню независимости - о путях Америки в грядущем году; обычно они насыщены информацией, стреляем вхолостую по внешней и экономической политике, даем всякую смесь.

         - Мне кажется, вы не понимаете, - сказал Джонни. Он говорил очень медленно, как будто перед ним сидел ребенок: - У меня раза два случались озарения - пожалуй, можно считать, что я "видел будущее", но это не зависело от меня. Я с таким же успехом способен предсказать второе президентство Форда, как и подоить быка.

         - Кто сказал, будто вам придется что-нибудь делать? - удивился Дис. Все колонки пишут наши штатные сотрудники.

         - Штатные?... - Джонни, вконец потрясенный, уставился на журналиста.

         - Конечно, - сказал Дис, теряя терпение. - Например, один из наших самых преуспевающих ребят в последние годы Фрэнк Росс, он специализируется на стихийных бедствиях. Отличный парень, но, бог мой, он же девяти классов не кончил. Прослужил два срока в армии, а когда мы нашли его, он вылизывал автобусы на городском автовокзале в Нью-Йорке. По-вашему, мы могли доверить ему колонку? Да он слово "корова" не напишет без ошибок.

         - Но предсказания...

         - Свобода слова, полная свобода слова. Вы бы поразились, с каким удовольствием проглатывает читатель самую дикую ложь.

         - Ложь, - повторил ошеломленный Джонни. Он даже удивился тому, что начинает злиться. Его мать покупала "Потусторонний взгляд" с незапамятных времен, когда там еще печатались снимки разбитых и залитых кровью автомашин, отрубленных голов, тайно сделанные фотографии казней. Она верила каждому слову. Очевидно, как и почти все остальные 2 999 999 читателей. А тут перед ним сидит этот тип с крашенными под седину волосами, в ботинках за сорок долларов и рубашке, только что вынутой из магазинной коробки, так что видны складки, и толкует о журнальных утках.

         - Все отработано, - продолжал Дис. - Если вы наткнетесь на что-нибудь интересное, нужно лишь позвонить в журнал за наш счет, мы отдаем это дело в профессиональные руки, и материальчик готов. Мы имеем право включать ваши колонки в ежегодную антологию "Потусторонний взгляд на грядущее". Вы, однако, вольны подписать любой контракт с издательством. Мы можем только запретить печататься в другом журнале, но вообщето редко этим пользуемся. А платим мы шикарно. Даже больше, чем указано в контракте. Так сказать, хорошая подливка к картофельному пюре. - Дис хохотнул.

         - И сколько же это может составить? - спросил Джонни, растягивая слова. Он сжимал подлокотники качалки. В правом виске ритмично пульсировала вена.

         - Первые два года - по тридцать тысяч, - сказал Дис. - А если вы окажетесь популярным, эта сумма будет пересмотрена. И еще. Все наши экстрасенсы имеют специализацию. Насколько я понимаю, у вас хорошо получается контакт с предметами. - Дис мечтательно прикрыл глаза. - Я уже вижу вашу колонку в журнале, дважды в месяц - зачем закапывать клад? "Джон Смит приглашает читателей "Потустороннего взгляда" присылать личные вещи для парапсихологического исследования..." Что-нибудь в этом роде. Конечно, мы оговорим, что следует присылать вещички подешевле, потому что они не будут возвращаться. Но сейчас я вас удивлю. Знали бы вы, какие встречаются психи, прости их, господи. Чего они только не присылают! Бриллианты, золотые монеты, обручальные кольца... мы можем оговорить в контракте, что все присланное становится вашей собственностью.

         Перед глазами у Джонни заплясали матово-красные пятна.

         - Люди пришлют свои вещи, а я оставлю их себе. Я вас правильно понял?

         - Точно. Все будет в наилучшем виде. Главное, предусмотреть это в контракте. Еще немного подливки к вашему картофельному пюре.

         - Предположим, - сказал Джонни, стараясь говорить ровным и спокойным голосом, - предположим, я позвоню и скажу, что тридцать первого сентября семьдесят шестого года президент Форд будет убит...

         - Вообще-то в сентябре тридцать дней, - сказал Дис. - А в остальном, по-моему, вы попали в яблочко. У вас, Джонни, все получится само собой. Вы мыслите масштабно. Это хорошо. Вы бы удивились, узнав, как мелко плавают все эти ребята. Боятся, понимаете, рот раскрыть там, где пахнет хорошими денежками. Вот, скажем, Тим Кларк из Айдахо две недели назад написал нам, что у него-де было видение: якобы в будущем году Эрл Батц уйдет в отставку. Я, конечно, прошу прощения за свой французский прононс, но на хрена это кому нужно? Кто такой Эрл Батц для американской домохозяйки? А у вас, Джонни, биотоки что надо. Вы прямо рождены для нашего дела.

         - Биотоки, - пробормотал Джонни. Дис посмотрел на него испытующе.

         - Как вы себя чувствуете, Джонни? Вы что-то побледнели...

         - С вашего разрешения, я подобью итоги, - сказал Джонни. - Вы платите мне тридцать тысяч долларов в год за мое имя...

         - И ваш портрет, не забудьте.

         - За мой портрет и несколько статей, написанных за меня. Плюс материалы, где я отвечаю на вопросы владельцев посылаемых предметов. Как дополнительная приправа к моему картофельному пюре идут вещички, которые я могу оставлять...

         - Если юристы это оговорят...

         - ...в личную собственность. Такова суть сделки?

         - Это, Джонни, только с к е л е т сделки. Поразительно, как в жизни одно тянет за собой другое. Через полгода ваше имя будет на устах у всех, и тогда вы развернетесь вовсю. Телевизионное шоу Карсона. Встречи. Лекционные турне. И, само собой, книга, можете выбирать издательство по вкусу - на экстрасенсов они денег не жалеют. Кэти Нолан начала с такого же контракта, а теперь зашибает больше двухсот тысяч в год. Кроме того, она основала собственную церковь, и налоговые инспекторы не могут тронуть ни цента из ее денег. Наша Кэти своего не упустит. - Дис ухмыльнулся. - Я же говорю вам: вовсю развернетесь.

         - Еще бы!

         - Ну? Что вы об этом думаете?

         Джонни ухватился одной рукой за манжет новенькой рубашки Диса, а другой - за воротник.

         - Эй! Какого черта вы...

         Джонни обеими руками притянул к себе журналиста. За пять месяцев регулярных физических упражнений он здорово накачал мышцы.

         - Ты спрашиваешь, что я думаю, - сказал Джонни. В висках застучало, заломило. - Я скажу тебе. Ты вампир - вот что. Ты пожираешь человеческие надежды. Тебе бы работать на кладбище. Я думаю, твоей матери следовало умереть от рака на следующий же день после того, как она тебя зачала. Если есть ад, надеюсь, ты в нем сгоришь.

         - Не смей так со мной разговаривать! - завизжал Дис, как торговка в рыбном ряду. - Совсем рехнулся! Забудь! Забудь обо всем, что я тебе говорил, олух, неотесанный болван! Тебе давали такой шанс! И не вздумай потом приползти...

         - Ты говоришь, словно из-под подушки, - сказал Джонни, вставая. Заодно он поднял и Диса. Рубашка у того вылезла из новых джинсов, под ней оказалась сетчатая майка. Джонни начал размеренно трясти Диса. Тот забыл о своем гневе и заорал благим матом.

         Джонни подтащил его к ступенькам веранды, поднял ногу и со всей силы припечатал сзади новенькие "ливайсы". Дис, не переставая орать, пересчитал ступеньки. Он упал на землю и растянулся во весь рост. Потом он поднялся, встал и повернулся к Джонни, его аккуратненькая одежда была в пыли. Теперь у нее вид более натуральный, подумал Джонни, но вряд ли Дис это оценит.

         - Надо бы напустить на тебя полицейских, - прохрипел Дис.

         - Я, может, так и сделаю.

         - Как хочешь, - сказал Джонни. - Только здешняя полиция не очень-то церемонится с теми, кто сует свой нос туда, куда их не просят.

         На дергающемся лице Диса отразилось все сразу: страх, ярость и изумление.

         - Если сунешься к нам, уповай на бога, - сказал он.

         Голова у Джонни раскалывалась, но он старался говорить спокойно.

         - Вот и хорошо, - ответил он. - Золотые слова.

         - Ты еще пожалеешь, вот увидишь. Три миллиона читателей. А это тоже кое-что значит. Когда мы разделаемся с тобой, никто уже тебе не поверит, даже если ты предскажешь весну в апреле. Не поверят, даже если ты подтвердишь, что очередной чемпионат мира начнется в октябре. Не поверит, даже если... если... - Дис захлебнулся от ярости.

         - Проваливай-ка ты отсюда, мозгляк, - сказал Джонни.

         - Плакала твоя книжка! - визгливо закричал Дис, очевидно не придумав более страшной угрозы. С дергающимся лицом и в покрытой пылью рубашке он походил на мальчишку, бьющегося в истерике. Его бруклинский акцент до того усилился, что стал совсем провинциальным: - Тебя оборжут во всех издательствах Нью-Йорка! Редакторы бульварных листков не подпустят такого дурака и близко, когда я тебя разложу! Есть много способов уделать подобных умников, и мы тебя, дерьмо собачье, уделаем! Мы...

         - Пожалуй, возьму-ка я свой "ремми" и пристрелю тебя, чтобы не ходил по чужой земле, - уронил Джонни.

         Дис отступил к своей взятой напрокат машине, продолжая извергать угрозы и ругань. Джонни наблюдал за ним с веранды; в голове невыносимо стучало. Дис сел в машину, истошно взревел мотор, взвизгнули колеса, поднимая тучи пыли. Выезжая, он так вильнул, что сбил чурбак, на котором Джонни колол дрова. Несмотря на головную боль, Джонни чуть-чуть улыбнулся. Поставить чурбак на место гораздо проще, чем Дису объяснить в компании "Херц" большую вмятину на крыле "форда".

 

         Разбрасывая колесами гравий, Дис выехал на дорогу. Послеполуденное солнце снова заиграло на хромированных деталях машины. Джонни вернулся в кресло-качалку, приложив руку ко лбу и приготовился переждать головную боль.

         - Что же вы решили сделать? - спросил банкир. Внизу, за окном, по спокойной Главной улице Риджуэя, штат Нью-Гэмпшир, сновали машины. В кабинете банкира на третьем этаже на стенах, обшитых сосновыми панелями, висели литографии Фредерика Ремингтона и фотоснимки, запечатлевшие хозяина кабинета на приемах, торжествах и разнообразных вечеринках. На столе лежал прозрачный кубик с фотографиями его жены и сына.

         - Решил в будущем году выдвинуть свою кандидатуру в палату представителей, - повторил Грег Стилсон. На нем были брюки цвета хаки, синяя рубашка с закатанными рукавами и черный галстук с синим рисунком. Он казался здесь неуместным, словно в любой момент мог вскочить и приняться крушить все вокруг - опрокинет стол, стулья, кресла, скинет на пол ремингтоновские литографии в дорогих рамках, сорвет портьеры.

         Банкир Чарльз Гендрон, по прозвищу Цыпа, президент местного "Клуба львов", рассмеялся - правда, как-то неуверенно. Стилсон умел заставить людей чувствовать себя неуверенно. Вероятно, Грег рос чахлым ребенком, он любил повторять, что его "чуть не сдувало при сильном ветре", но в конце концов отцовские гены взяли свое, и в кабинете Гендрона он выглядел совсем как чернорабочий с нефтяных промыслов Оклахомы, где работал отец.

         Стилсон нахмурился, услышав смешок Гендрона.

         - Я хочу сказать, Грег, что у Джорджа Харви могут быть на этот счет свои соображения. - Джордж Харви не только стоял за кулисами политической жизни города, но был еще и крестным отцом республиканской партии в третьем округе.

         - Джордж не скажет "нет", - спокойно произнес Грег. Волосы его слегка тронула седина, но лицо вдруг стало таким же, как много лет назад, когда он до смерти забил собаку на ферме в Айове. - Джордж в стороне, терпеливо продолжал Грег, - на моей стороне, улавливаете? Я не собираюсь наступать на его любимую мозоль, потому что стану независимым кандидатом. Но я не собираюсь еще двадцать лет ходить в мальчишках и лизать чужие ботинки.

         Цыпа Гендрон сказал неуверенно:

         - Вы не шутите, Грег?

         Грег снова нахмурился, на этот раз предостерегающе.

         - Цыпа, я никогда не шучу. Люди... д у м а ю т, что я шучу. "Юнион лидер" и эти кретины из "Дейли демократ" думают, что я шучу. Но вы поговорите с Джорджем Харви. Спросите его, шучу я или делаю дело. Да и вам следовало бы знать меня получше. Разве мы не вместе прятали концы в воду, а, Цыпа?

         На суровом лице Грега неожиданно появилась холодящая улыбка холодящая для Гендрона потому, что тот позволил Стилсону втянуть себя в кое-какие строительные махинации. Они заработали хорошо, действительно хорошо, ничего не скажешь. Но в силу ряда обстоятельств застройка Саннингдейлекой территории (да, честно говоря, и Лорелской тоже) не была на сто процентов законной. Например, дали взятку представителю АООС, и это еще цветочки.

         С Лорелской территорией все уперлось в старика, который жил за Риджуэйским шоссе и не желал продавать свой участок; для начала четырнадцать его цыплят вдруг подохли от какой-то таинственной болезни; потом сгорел сарай, где он хранил картошку; затем как-то недавно в уик-энд, пока старик навещал сестру, живущую в доме призрения в Кине, кто-то вымазал собачьим дерьмом его гостиную и столовую; и тогда старик продалтаки свой участок, и Лорелская территория попала наконец в нужные руки.

         И еще: этот лихач мотоциклист Санни Эллиман снова сшивается вокруг. Они с Грегом близкие приятели, и если об этом пока не говорит весь город, так только потому, что Грега привыкли видеть в компании длинноволосых хиппи, педиков и лихих мотоциклистов, которые проходили курс в созданном им Консультационном наркологическом центре; к тому же в Риджуэе применяли довольно необычные меры воздействия. Вместо того чтобы штрафовать или сажать за решетку юных наркоманов, алкоголиков и дорожных нарушителей, городские власти стали их использовать на разных работах. Это была идея Грега, неплохая идея, банкир первым признал ее ценность. Отчасти благодаря ей Грег стал мэром.

         Но его нынешняя идея была чистым сумасшествием.

         Грег сказал еще что-то. Гендрон не расслышал.

         - Простите, - проговорил он.

         - Я спросил, не хотите ли вы быть организатором моей избирательной кампании, - повторил Грег.

         - Грег... - Гендрон откашлялся. - Грег, вы, кажется, не понимаете ситуации, - продолжал он. - От третьего округа в палате представителей конгресса сидит Гаррисон Фишер. Он - республиканец, человек уважаемый, и, по-моему, его не сдвинуть.

         - Сдвинуть можно любого, - сказал Грег.

         - Гаррисон свой в доску, - ответил Гендрон. - Спросите Харви. Они вместе ходили в школу. Еще небось году в тысяча восьмисотом.

         Грег пропустил мимо ушей эту тонкую остроту.

         - Я назову себя Сохатым или еще как-нибудь... и все решат, будто я шут гороховый... а кончится тем, что под смех избирателей третьего округа я въеду в Вашингтон.

         - Грег, вы сумасшедший.

         Улыбка Грега исчезла, словно ее и не было. Лицо его исказилось. Застыло, он вытаращил глаза. Такие бывают у лошади, когда она почует, что ей дали тухлую воду.

         - Не вздумайте повторить что-либо подобное, Цыпа. Не дай вам бог.

         Банкиру стало совсем худо.

         - Грег, извините. Я просто...

         - Так вот, не вздумайте повторить что-либо подобное, если не хотите в один прекрасный день столкнуться нос к носу с Санни Эллиманом возле своего вонючего "империала". Гендрон беззвучно шевелил губами.

         Грег снова улыбнулся, точно солнце внезапно пробилось сквозь обложные тучи.

         - Ну ладно. Не будем ссориться, раз мы собираемся работать вместе.

         - Грег...

         - Вы мне нужны, потому что знаете каждого бизнесмена в этой части Нью-Гэмпшира. Как только все закрутится, нам понадобятся большие деньги, так что придется, я думаю, покачать насос. Пора уже мне развернуться в масштабе всего штата, а не только Риджуэя. Полагаю, пятидесяти тысяч долларов хватит, чтобы удобрить местную почву.

         Банкира, работавшего во время последних четырех избирательных кампаний на Гаррисона Фишера, так потрясла политическая наивность Грега, что поначалу он даже не знал, как продолжить разговор. Наконец он сказал:

         - Грег, бизнесмены дают деньги на кампанию не по доброте душевной, а потому, что победитель должен им чем-то отплатить. Если кандидаты идут голова к голове, деловые люди дадут деньги тому, кто имеет шансы на выигрыш, а проигравшего можно потом списать по графе неизбежных расходов. Главное - иметь шансы на выигрыш. Так вот, Фишер...

         - Фаворит, - подсказал Грег. Из заднего кармана брюк он вытащил конверт. - Вот, взгляните.

         Гендрон недоверчиво посмотрел на конверт, затем на Грега, Грег ободряюще кивнул. Банкир открыл конверт, у него перехватило дыхание, в обшитом сосновыми панелями кабинете надолго воцарилось молчание. Оно не нарушалось ничем, если не считать легкого жужжания электронных часов на столе банкира да шипения спички, которую Грег поднес к сигаре. Со стен кабинета смотрели литографии Фредерика Ремингтона. В прозрачном кубике светились семейные снимки. А на стол легло фото банкира: его голова утонула в ляжках молодой черноволосой женщины - впрочем, возможно, и рыжей, поскольку по черно-белым, отпечатанным на мелкозернистой глянцевой бумаге снимкам нельзя было судить о цвете волос. Но разглядеть ее лицо не составляло труда. Кое-кто в Риджуэе сразу сказал бы, что это вовсе не жена банкира, а официантка из придорожного кафе Бобби Стрэнга, расположенного в одном из близлежащих городков.

         Снимки банкира, зарывшегося головой в прекрасные формы официантки, особой опасности не представляли: ее лицо было отчетливо видно, а его нет. Но на других даже бабушка банкира узнала бы своего внука. На этих фото были изображены Гендрон и официантка, осваивавшие целый комплекс сексуальных забав, - вряд ли там были представлены все позиции "Кама сутры", но некоторые из них наверняка не включались в главу "Сексуальные отношения" из пособия по гигиене для риджуэйской средней школы.

         Гендрон поднял глаза, лицо его покрылось испариной, руки тряслись. Сердце стучало бешено. Банкир испугался, что оно сейчас разорвется.

         Грег отвернулся от него. Он смотрел в окно на ярко-голубую полоску октябрьского неба, видневшегося между магазинами "Разные мелочи" и "Галантерея".

         - Подул ветер перемен, - сказал Грег. В его отрешенном лице было что-то мистическое. Он взглянул на Гендрона. - Знаете, что мне дал один из этих наркоманов в Центре?

         Цыпа Гендрон отупело покачал головой. Дрожащей рукой он массировал левую сторону груди - на всякий случай. Взгляд его возвращался к фотографии. Чертовы фотографии. А если войдет секретарша? Он перестал массировать грудь и начал собирать снимки, засовывая их в конверт.

         - В красной книжечке председателя Мае, - начал Грег. Из его мощной грудной клетки вырвался смешок - когда-то она была такой же хилой, как и все тело, и это вызывало у его кумира-отца почти отвращение. - В книжонке Мао есть цитата... не помню точно, как она звучит, но что-то вроде: "Человек, который почувствовал ветер перемен, должен строить не щит от ветра, а ветряную мельницу". Во всяком случае, смысл такой. Он наклонился вперед.

         - Гаррисон Фишер не фаворит, он уже бывший. Форд тоже бывший. Маски бывший. Хэмфри бывший. Немало политиков по всей стране, начиная от мелкоты и кончая китами, проснутся на следующий день после выборов и обнаружат, что они вымерли, как птицы дронт.

         Грег Стилсон сверкнул глазами.

         - Хотите знать, как будут развиваться события? Посмотрите на Лонгли из штата Мэн. Республиканцы выдвинули Эрвина, демократы - Митчелла, а когда подсчитали голоса, оба сильно удивились, потому что народ взял да и выбрал губернатором страхового агента из Льюистона, не желавшего иметь дело ни с одной из этих партий. Теперь поговаривают о нем как о темной лошадке, которая, чего доброго, выйдет вперед на президентских выборах.

         Гендрон все еще не мог произнести ни слова. Грег глубоко вздохнул.

         - Они-то все будут думать, что я дурака валяю, понимаете? Они и про Лонгли так думали. Только я не шучу. Я строю ветряные мельницы. А вы будете поставлять строительный материал.

         Он остановился, и в кабинете снова наступила тишина. Наконец Гендрон прошептал:

         - Где вы достали эти снимки? Эллиман постарался?

         - Да ну их. Не стоит об этом говорить. Забудьте о снимках. Возьмите их себе.

         - А у кого негативы?

         - Цыпа, - искренне сказал Грег, - вы не понимаете ситуацию. Я предлагаю вам Вашингтон. А там развернемся, дружище! Я даже не прошу вас собрать уйму денег. Мне надо только ведро воды, чтобы запустить насос. А когда мы его запустим, доллары сами потекут. Вы водитесь с ребятами, у которых пухлые чековые книжки. Обедаете с ними. Играете в покер. Выдаете им займы под проценты - какие они сами называют. Так что вы знаете, как защелкнуть на них наручники.

         - Грег, вы не понимаете, вы не... Грег встал.

         - Вроде того, как я защелкнул на вас, - сказал он. Банкир смотрел на него снизу вверх. Глаза его беспомощно бегали. Грег Стилсон подумал, что Гендрон похож на овцу, которую ведут на убой.

         - Всего пятьдесят тысяч долларов, - сказал он. - Найдите их. Он вышел и осторожно прикрыл за собой дверь. Даже сквозь толстые стены Гендрон слышал рокочущий голос Стилсона - Грег разговаривал с секретаршей. Секретарша - плоскогрудая шестидесятилетняя курица - хихикала со Стилсоном, как школьница. Он был шутом. Именно это качество в соединении с программой по борьбе с детской преступностью и сделало его мэром Риджуэя. Но народ не посылает шутов в Вашингтон. Не посылал, во всяком случае.

         Но это уже не проблема Гендрона. Пятьдесят тысяч долларов на избирательную компанию - вот его проблема. Мысли банкира кружили вокруг нее, как дрессированная белая крыса вокруг тарелки с куском сыра. Возможно, план Грега и удастся. Да, возможно, и удастся... но кончится ли все на этом?

         Белый конверт еще лежал на столе. Улыбающаяся жена смотрела на него из прозрачного кубика. Он сгреб конверт и сунул его во внутренний карман. Это дело рук Эллимана, можно не сомневаться.

         Но навел его на эту мысль не кто иной, как Стилсон. В конце концов, может, он не такой уж и шут. Его оценка политической ситуации семьдесят пятого - семьдесят шестою годов совсем не глупа. СТРОИТЬ ВЕТРЯНЫЕ МЕЛЬНИЦЫ ВМЕСТО ЩИТОВ ОТ ВЕТРА... А ТАМ РАЗВЕРНЕМСЯ.

         Но это уже не проблема Гендрона.

         Пятьдесят тысяч долларов - вот его проблема.

         Цыпа Гендрон, президент "Клуба львов" и вообще веселый малый (в прошлом году на праздничном параде в Риджуэе четвертого июля он катил на этаком смешном мотоцикле), вытащил из верхнего ящика стола желтый блокнот для официальных записей и начал набрасывать список имен. Дрессированная крыса за работой. А Грег Стилсон на Главной улице поднял лицо навстречу яркому осеннему солнцу и поздравил себя с хорошо проведенной операцией во всяком случае, хорошо начатой.

 

         Впоследствии Джонни считал, что если он и оказался все-таки в объятиях Сары - почти через пять лет со дня ярмарки, - то не последнюю роль в этом сыграл визит Ричарда Диса, сотрудника журнала "Потусторонний взгляд". Джонни в конце концов сдался и позвонил Саре, пригласив ее заехать, потому что им овладело страстное желание позвонить хорошему человеку и избавиться от гадкого привкуса во рту. Так он, по крайней мере, убеждал себя.

         Он позвонил в Кеннебанк, ответила ее бывшая соседка по комнате, которая сказала, что Сара сейчас подойдет. Трубку положили, и во время минутной паузы он подумал (не очень всерьез), не отказаться ли ему от разговора, чтобы закрыть, так сказать, вопрос навсегда. Затем он услышал голос Сары:

         - Джонни. Это ты?

         - Он самый.

         - Как поживаешь?

         - Хорошо. А ты?

         - Тоже, - сказала она. - Я рада, что ты позвонил. Я... честно говоря, сомневалась.

         - Мальчик с тобой?

         - Конечно. Без него я никуда не езжу.

         - Почему бы вам не прикатить сюда как-нибудь, прежде чем ты возвратишься к себе на север?

         - С удовольствием, Джонни. - Голос ее потеплел.

         - Папа работает в Уэстбруке, а я здесь и за повара, и за посудомойку. Он приезжает примерно в половине пятого, и в полшестого мы обедаем. Приглашаю тебя на обед, но предупреждаю: основное единственное мое блюдо франко-американские спагетти. Она засмеялась:

         - Приглашение принимается. Когда мне лучше приехать?

         - Как насчет завтра или послезавтра?

         - Завтра подходит, - сказала она после едва заметного колебания. Тогда до встречи.

         - Всего хорошего, Сара.

         - И тебе.

         Он в задумчивости повесил трубку, испытывая одновременно возбуждение и чувство вины - без всякой к тому причины. Но ведь мыслям не прикажешь. А мысли его сейчас вертелись вокруг возможных последствий их встречи, о которых, вероятно, лучше не думать.

         НУ ВОТ, ОНА ВСЕ ЗНАЕТ. ЗНАЕТ, КОГДА ОТЕЦ ПРИХОДИТ ДОМОЙ, - ЭТО САМОЕ ВАЖНОЕ, подумал Джонни.

         И сам себя мысленно спросил: А ЧТО ТЫ БУДЕШЬ ДЕЛАТЬ, ЕСЛИ ОНА ПРИЕДЕТ УТРОМ?

         НИЧЕГО, - ответил он, хотя не очень-то в это верил. Стоило ему подумать о Саре, вспомнить изгиб ее губ, зеленые раскосые глаза, и им овладела слабость, неуверенность в себе, даже отчаяние.

         Джонни отправился на кухню и начал не спеша готовить ужин - самый простой, на двоих, на отца с сыном. Жили они по-холостяцки. Не так уж плохо. Мало-помалу Джонни поправлялся. Они беседовали с отцом о тех четырех с половиной годах, которые прошли мимо Джонни, о матери - к этой теме они подбирались осторожно, но все ближе и ближе, словно по спирали. Тут, наверное, важнее было не столько понять то, что случилось с матерью, а прийти к какому-то согласию. Нет, дела не так уж плохи. Всему как бы подводился итог. Для них обоих. А с января он снова будет преподавать в Кливс Милс, начнется новая жизнь. Он получил от Дейва Пелсена полугодовой контракт, подписал его и отослал назад. Что тогда будет делать отец? Жить дальше, полагал Джонни. У людей вырабатывается привычка, живут себе - и все, разменивают день за днем без особых переживаний, без большого шума. Он будет навещать Герберта почаще, каждый уик-энд, если нужно. Многое так быстро изменилось, что Джонни оставалось лишь медленно двигаться на ощупь, подобно слепцу в незнакомой комнате.

         Он поставил жаркое в духовку, пошел в гостиную, включил телевизор, затем выключил. Сел и стал думать о Саре. Ребенок, размышлял он. ЕСЛИ ОНА ПРИЕДЕТ РАНО, РЕБЕНОК ЗА НАМИ ПРИСМОТРИТ. Так что все в порядке. Тылы прикрыты.

         Но от беспокойных мыслей отделаться не удавалось.

         На следующий день она появилась в четверть первого на модном маленьком "пинто" красного цвета, проехала по подъездной дорожке, припарковала и вышла из машины - высокая, красивая, мягкий октябрьский ветерок шевелил ее светлые волосы.

         - Привет, Джонни! - крикнула она, подняв руку.

         - Сара! - Он спустился вниз и пошел навстречу; она запрокинула лицо, и Джонни осторожно коснулся губами ее щеки.

         - Дай-ка я сначала вытащу императора, - сказала она, открывая заднюю дверцу.

         - Тебе помочь?

         - Нет, мы прекрасно управляемся сами, правда, Денни? Давай, малыш. Ловким движением она расстегнула ремни, удерживавшие пухлого кроху на сиденье, и взяла его на руки. Денни, несколько обалдевший, с серьезным любопытством оглядел двор, затем его взгляд остановился на Джонни. Он заулыбался.

         - Угу! - сказал Денни и замахал ручонками.

         - Кажется, он хочет к тебе на руки, - сказала Сара. - Очень странно. Денни - истинный республиканец, весь в отца, он довольно сдержан в проявлении чувств. Хочешь подержать его?

         - Конечно, - сказал Джонни с некоторой опаской.

         Сара улыбнулась.

         - Он не разобьется, да ты и не уронишь его, - сказала она, передавая Джонни малыша. - А если уронишь, он скорее всего подпрыгнет как мячик. О т в р а т и т е л ь н о толстый ребенок.

         - Угу! - произнес Денни, доверчиво обвив рукой шею Джонни и довольно глядя на мать.

         - Просто поразительно, - сказала Сара. - Он никогда не идет к... Джонни? Джонни?

         Едва ребенок обнял Джонни, как на того нахлынули самые разные чувства, будто его омыли ласковые потоки нежной воды. Джонни заглянул в душу малыша. Ничего темного, ничего тревожного. Все предельно просто. Ни намека на его будущее. Ни беспокойства. Ни горьких воспоминаний. И никаких слов, лишь ощущение тепла, чистоты и образы - матери, какого-то мужчины, то есть самого Джонни.

         - Джонни? - Сара с тревогой смотрела на него.

         - А?

         - Все в порядке?

         Она спрашивает меня о сыне, дошло до него. Все ли в порядке с Денни? Есть ли причины для тревоги? Какие-нибудь неприятности?

         - Все отлично, - сказан Джонни. - Если хочешь, пошли в дом, но обычно я торчу на веранде. Еще насидимся у плиты - впереди целый день.

         - Что может быть лучше веранды. А Денни, похоже, хочет освоить двор. Б о л ь ш о й двор, говорит он. Да, малыш? - Она потрепала сына по волосам, и Денни засмеялся.

         - А его можно оставить одного?

         - Можно, только вдруг он захочет съесть какую-нибудь щепку.

         - Они большие, я их заготовил для растопки, - сказал Джонни, осторожно опуская Денни на землю, словно китайскую вазу династии Мин. Заодно и размялся.

         - Как ты себя чувствуешь?

         - По-моему, лучше некуда, - сказал Джонни, вспомнив, как он припечатал Ричарда Диса несколько дней назад.

         - Вот и хорошо. А то ты был слабоват, когда я последний раз тебя видела. Джонни кивнул:

         - Операции.

         - Джонни...

         Он взглянул на нее, и снова все странно соединилось, какие-то догадки, чувство вины и затаенное ожидание чего-то. Она смотрела на него честно и открыто.

         - Что?

         - Помнишь... насчет обручального кольца? Он кивнул.

         - Оно было там. Там, где ты сказал. Я выбросила его.

         - Выбросила? - Он нисколько не удивился.

         - Я выбросила его и ни слова не сказала об этом Уолту. - Она тряхнула головой. - Сама не знаю почему. С тех пор оно не дает мне покоя.

         - Не надо об этом думать.

         Они стояли на ступеньках, лицом к лицу. Кровь прихлынула к ее щекам, но глаз она не опустила.

         - Я хочу, чтобы мы кое с чем покончили, - сказала она просто. - Пока что нам такой случай не представлялся.

         - Сара... - начал было он и умолк. Он совершенно не знал, что говорить дальше. Внизу Денни проковылял шесть шагов, плюхнулся на землю и радостно гукнул, не теряя присутствия духа.

         - Да, - сказала она. - Не знаю, хорошо это или плохо. Я люблю Уолта. Он порядочный, любить его легко. Единственное, на что я, наверное, способна, это отличить достойного человека от плохого. Дэн - тот парень, с которым я встречалась в колледже, - был из плохих. Ты дал мне почувствовать совсем другое, Джонни. Без тебя я никогда не смогла бы оценить Уолта.

         - Сара, ты не должна...

         - Нет, д о л ж н а, - возразила она. Голос ее стал низким и напряженным. - Потому что такое говорится раз в жизни. И человек либо понимает тебя, либо нет, но в любом случае все сразу становится на свои места, потому что снова затевать такой разговор уже невмоготу. - Она смотрела на него умоляюще. - Ты понимаешь?

         - Да, кажется, понимаю.

         - Я люблю тебя, Джонни, - сказала она. - И всегда любила. Я пыталась убедить себя, что мы разлучились по воле божьей. Не знаю. Разве испорченная сосиска - это тоже воля божья? Или те двое, мчащиеся среди ночи по шоссе? Единственное, чего я хочу... - Теперь она говорила с каким-то странным нажимом, слова ее звенели в прохладном октябрьском воздухе, словно золотая пластинка под молотком чеканщика: - Единственное, чего я хочу, - это получить то, что было у нас отнято. - Голос ее дрогнул. Она опустила глаза. - Хочу всей душой, Джонни. А ты?

         - Да, - сказал Джонни. Он протянул руки, но Сара отрицательно покачала головой и отступила. Он смутился.

         - Только не при Денни, - сказала она. - Может, это и глупо, но только я буду чувствовать себя так, будто изменяю мужу у него на глазах. Я хочу испытать все, Джонни. - На щеках ее вновь появился очаровательный румянец, он подействовал на Джонни опьяняюще. - Я хочу, чтобы ты обнимал меня, и целовал, и любил, - сказала она. Голос ее снова дрогнул, почти оборвался. - Наверное, это нехорошо, но я ничего не могу с собой поделать. Пускай нехорошо, зато правильно. Справедливо.

         Он смахнул слезу, которая медленно сползала по ее щеке.

         - Один-единственный раз, да?

         Она кивнула.

         - Сейчас мы попробуем вернуть все, что потеряли за эти годы. Все, что было бы, не случись непоправимое. - Она подняла глаза, они были еще зеленее, чем всегда, и полны слез. - Мы сможем вернуть все сразу, Джонни?

         - Нет, - улыбаясь, сказал он. - Но можем попытаться.

         Она с нежностью взглянула на Денни, который безуспешно старался влезть на чурбак.

         - Когда он уснет, - сказала она.

         Они сидели на веранде и смотрели, как Денни играет во дворе под бездонно голубым небом. Они не спешили, казались спокойными, хотя их постепенно охватывало возбуждение - они оба это чувствовали. Сара расстегнула пальто и села на качалку, закинув ногу на ногу; она была в светло-голубом шерстяном платье, волосы в беспорядке раскинулись по плечам, их шевелил ветер. Румянец не сходил с ее щек. А высоко в небе с запада на восток плыли белые облака.

         Сара с Джонни болтали о разных пустяках - торопиться было некуда. Впервые после выхода из комы Джонни не считал, что время - его враг. Отняв у них главное, оно предоставило им эту маленькую отдушину, и теперь они могут использовать ее - ровно столько, сколько понадобится. Они говорили о знакомых, которые поженились, о девушке из Кливс Милс, получившей именную стипендию, о независимом губернаторе штата Мэн.

         - Посмотри на него, - сказала Сара, кивая в сторону Денни. Малыш сидел на траве подле решеток для плюща, поставленных Верой Смит; он засунул в рот большой палец и сонно глядел на Сару и Джонни.

         Она достала с заднего сиденья "пинто" походную кроватку.

         - Можно его уложить на веранде? - спросила она Джонни. - Ведь совсем тепло. Пусть поспит на свежем воздухе.

         - На веранде ему будет хорошо, - сказал Джонни. Она поставила кроватку в тени, уложила в нее сына и закрыла его до подбородка двумя одеяльцами.

         - Спи, малыш, - сказала она. Он улыбнулся ей и тут же закрыл глаза.

         - Вот и все? - спросил Джонни.

         - Вот и все, - согласилась Сара. Она подошла к нему и обхватила его шею руками. Он услышал, как под платьем зашуршала нижняя юбка. - Я хочу, чтобы ты поцеловал меня, - сказала счастливая Сара. - Я ждала пять лет, Джонни, когда ты снова меня поцелуешь.

         Он обнял ее за талию и осторожно поцеловал. Ее губы раскрылись.

         - Ах, Джонни, - сказала она, уткнувшись ему в шею. - Я люблю тебя.

         - Я тоже люблю тебя, Сара.

         - Куда мы пойдем? - спросила она, отстраняясь. Глаза ее стали ясными и темными, как изумруды. - Куда?

 

         В сарае за перегородкой, на свежем сене, он расстелил застиранное армейское одеяло. Где-то наверху захлопали крыльями ласточки, но затем, объясняясь на своем загадочном наречии, уселись на прежнее место. Запыленное оконце было обращено к фасаду дома. Сара расчистила глазок и посмотрела, как там Денни.

         - Все в порядке? - спросил Джонни.

         - Да. Лучше здесь. В доме я бы чувствовала себя так... - Она беспомощно поткала плечами.

         - Будто отец на нас смотрит?

         - Да. Это касается тебя и меня.

         - Без посторонних.

         - Без посторонних, - согласилась она. Она легла ничком, согнув ноги в коленях, так что туфельки болтались в воздухе; щека уткнулась в выцветшее одеяло. Сбросила туфельки, сначала одну, потом другую. - Расстегни, Джонни.

         Он опустился на колени и расстегнул "молнию". В тишине это прозвучало особенно громко. Ее спина казалась смуглой по сравнению с белой полоской бикини. Он поцеловал ее между лопаток, и она вся подобралась.

         - Сара. - Шепотом.

         - Что?

         - Я должен тебе кое-что сказать.

         - Ну?

         - Во время одной из операций хирург по ошибке отхватил мне...

         Она шлепнула его по плечу.

         - Ты все тот же, Джонни. Еще скажи, что у тебя был друг, который свернул себе шею на карусели.

         - Точно.

         - Что-то не похоже, будто они тебя навек изуродовали. - Она поймала его взгляд, глаза у нее так и светились. - Совсем не похоже. Проверим?

         Пряно пахло сеном. Время застыло. Грубость армейского одеяла, гладкость ее кожи, ее нагота... Он вошел в нее, как входят в старый, не до конца забытый сон.

         - Джонни... о боже... - В голосе нарастающее возбуждение. Ускоряющийся танец бедер. Слова откуда-то издалека. Ее волосы обжигали ему плечо и грудь. Он зарылся в них с головой, потерялся в этом полумраке.

         Время застыло. Запах сена. Одеяло грубой выделки. Старый сарай, слегка поскрипывающий, как оснастка корабля, на осеннем ветру. Слабый свет пробивается сквозь щели в потолке, расслаиваясь на десятки солнечных нитей, в которых пляшут частички мякины. Пляшут, кружатся.

         Она выкрикнула. В какой-то миг она выкрикнула его имя, еще раз, и еще, и еще - как будто заклинала. Ее ноготки вдруг вонзились в него. Вот и откупорено старое вино, вино прекрасного урожая.

         Потом они сидели у окна, смотрели во двор. Сара набросила платье на голое тело и ненадолго оставила его одного. Он сидел, ни о чем не думая, достаточно было и того, что он видит, как она появилась в другом оконце и направилась через двор к крыльцу. Она наклонилась над детской кроваткой, поправила одеяла. Когда она возвращалась, ветер развевал ее волосы, ловил за подол платья.

         - Он поспит еще полчасика, - сказала она.

         - Правда? - улыбнулся Джонни. - Я, пожалуй, тоже посплю.

         Она провела босой ногой, одними пальцами, по его животу.

         - Только попробуй.

         И все повторилось, только на этот раз она сидела, почти в молитвенной позе, - голова склоненная, волосы закрывают лицо... И вот все кончено.

 

         - Сара...

         - Нет, Джонни. Не говори ничего. Пора.

         - Я только хотел сказать, какая ты красивая.

         - Правда?

         - Правда, - ласково сказал он. - Милая Сара.

         - Мы все вернули? - спросила она.

         Джонни улыбнулся.

         - Мы сделали все, что могли.

 

         Вернувшись домой из Уэстбрука, Герберт как будто не удивился, увидев Сару. Он поздоровался с ней, повозился с ребенком и упрекнул Сару за то, что не приезжала с сыном раньше.

         - У него ваши волосы и цвет лица, - сказал Герберт. - Думаю, что и глаза будут такие же, когда перестанут меняться.

         - Лишь бы умом пошел в отца, - сказала Сара. Она надела передник поверх голубого шерстяного платья. Солнце садилось. Еще минут двадцать, и будет совсем темно.

         - Вообще-то стряпней у нас занимается Джонни, - сказал Герберт.

         - Разве ее остановишь? Пришлось уступить силе.

         - Может, оно и лучше, - сказал Герберт. - А то от тебя, кроме франко-американских спагетти, ничего не дождешься.

         Джонни швырнул в отца журналом, и Денни залился высоким, пронзительным смехом, который отдавался во всех уголках дома.

         НЕУЖЕЛИ ОТЕЦ ВСЕ ПОНЯЛ? - спрашивал себя Джонни. У меня, наверно, это на лице написано. Потом, когда в чуланчике отец искал коробку со старыми игрушками Джонни, которые Герберт не позволил Вере раздаривать, Джонни решил: НАВЕРНОЕ, ОН ПОНИМАЕТ.

         Они ужинали. Герберт спросил Сару, что делает Уолт в Вашингтоне, и она ответила, что муж отправился на конференцию по поводу земель, которые индейцы требуют обратно; на таких совещаниях, сказала она, республиканцы в основном выясняют, куда дует ветер.

         - Большинство политиков, с которыми Уолт встречается, уверены, что, если в будущем году выдвинут Рейгана вместо Форда, это будет означать смерть партии, - сказала Сара. - А если Великая старая партия умрет, то Уолт не сможет баллотироваться на место Билла Коэна в семьдесят восьмом году, когда Коэн будет претендовать на место Билла Хатауэя в сенате.

         Герберт наблюдал, как Денни старательно поглощает фасоль, один стручок за другим, пуская в дело все свои шесть зубов.

         - Не думаю, что у Коэна хватит терпения ждать до семьдесят восьмого года, чтобы попасть в сенат. Он выступит против Маски в будущем году.

         - Уолт говорит, что Коэн не такой уж болван, - сказала Сара. - Он подождет. Уолт считает, что его собственный шанс не за горами, и я начинаю ему верить.

         После ужина они сидели в гостиной, и разговор ушел от политики. Они смотрели, как Денни играет со старыми деревянными машинками и грузовиками, которые молодой еще Герберт Смит смастерил для своего сына двадцать пять с лишним лет назад. Молодой еще Герберт Смит, муж крепкой, добродушной женщины, выпивавшей иногда вечером бутылочку пива "Черная марка". У него не было ни сединки в волосах, он связывал с сыном большие надежды.

         ОН, КОНЕЧНО ЖЕ, ПОНИМАЕТ, думал Джонни, отпивая кофе. ЗНАЕТ ОН ИЛИ НЕ ЗНАЕТ, ЧТО ПРОИЗОШЛО МЕЖДУ МНОЙ И САРОЙ СЕГОДНЯ ДНЕМ, ПОДОЗРЕВАЕТ ИЛИ НЕ ПОДОЗРЕВАЕТ, ЧТО МОГЛО ПРОИЗОЙТИ, ОН ПОНИМАЕТ ГЛАВНОЕ: ЭТО БОЛЬШОЙ САМООБМАН. НИ ИЗМЕНИТЬ, НИ ИСПРАВИТЬ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ, МОЖНО ЛИШЬ ПОПЫТАТЬСЯ ПРИМИРИТЬСЯ. СЕГОДНЯ ДНЕМ МЫ С НЕЙ ЗАКЛЮЧИЛИ БРАЧНЫЙ СОЮЗ, КОТОРОГО НИКОГДА НЕ БУДЕТ. И ВОТ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ ОТЕЦ ИГРАЕТ СО СВОИМ ВНУКОМ.

         Джонни вспомнил о Колесе удачи - вот оно замедляется, останавливается.

         ЗЕРО. ВСЕ ПРОИГРЫВАЮТ.

         Подкралось уныние, гнетущее чувство безысходности, но он отогнал его прочь. Еще не время грустить; во всяком случае, не сейчас.

         В половине девятого Денни стал капризничать, сердиться, и Сара сказала:

         - Пора нам ехать, ребята. По дороге в Кеннебанк он может пососать свою бутылочку. Мы и трех миль не проедем, как он отключится. Спасибо за прием. - Ее блестящие зеленые глаза на мгновение нашли глаза Джонни.

         - Это вам спасибо, - сказал Герберт, вставая. - Правда, Джонни?

         - Правда, - сказал тот. - Я помогу тебе отнести кроватку, Сара.

         В дверях Герберт поцеловал Денни в макушку (малыш захватил в свой пухлый кулачок нос Герберта и стал его давить так, что у отца Джонни глаза наполнились слезами), а Сару в щеку. Джонни отнес кроватку к красному "пинто", и Сара дала ему ключи, чтобы он мог все сложить на заднее сиденье.

         Когда он с этим покончил, она стояла у передней дверцы и смотрела на него.

         - Мы сделали все, что смогли, - сказала она и слегка улыбнулась. Но по блеску ее глаз он понял, что она готова опять расплакаться.

         - Было совсем неплохо, - сказал Джонни.

         - Ну что, будем видеться?

         - Не знаю, Сара. А ты как думаешь?

         - Нет, пожалуй. Это было бы слишком просто, правда?

         - Да, довольно просто.

         Она подошла и потянулась, чтобы поцеловать его в щеку. Он чувствовал запах ее волос, чистых и душистых.

         - Будь здоров, - прошептала она. - Я буду думать о тебе.

         - Всего тебе, Сара, - сказал он и провел пальцем по ее носу. Она повернулась, села за руль - эффектная молодая женщина, муж которой идет в гору. Через год они будут ездить уже не на "пинто", подумал Джонни.

         Зажглись фары, мотор застучал, точно швейная машинка. Сара махнула Джонни рукой, и автомобиль тронулся с места. Джонни стоял рядом с чурбаком, засунув руки в карманы, и смотрел ей вслед. В сердце словно что-то закрылось. Но это казалось не таким уж важным. Совсем не важным вот что было хуже всего.

         Он подождал, пока не скрылись из виду задние фонари, затем поднялся по ступенькам веранды и вошел в дом. Отец сидел в высоком кресле-качалке в гостиной. Телевизор был выключен. Он смотрел на игрушки, которые нашел в чулане и которые теперь валялись на ковре.

         - Рад был повидать Сару, - сказал Герберт. - Вы с ней... последовало секундное, почти незаметное колебание. - Хорошо провели время?

         - Да, - сказал Джонни.

         - Она еще приедет?

         - Нет, не думаю.

         Они смотрели друг на друга.

         - Ну что ж, может, оно и к лучшему, - сказал наконец Герберт.

         - Да. Может и так.

         - Твои игрушки, - сказал Герберт, становясь на колени и собирая их. Я отдал целую кучу Лотте Гедроу, когда она родила двойню, но кое-что еще осталось. Я их припрятал.

         Одну за другой он осматривал игрушки, вертел в руках и укладывал в коробку. Гоночный автомобиль. Бульдозер. Полицейская машина. Пожарная машинка, с которой слезла почти вся краска в том месте, где ее хватала маленькая ручонка. Он отнес их в чулан и снова спрятал.

         Джонни расстался с Сарой Хэзлит на целых три года.

 

         В тот год снег выпал рано. К первому ноября он покрыл землю ковром дюймов в шесть, так что перед прогулками к почтовому ящику Джонни приходилось надевать старые зеленые сапоги на каучуковой подошве и старую штормовку. Две недели назад Дейв Пелсен прислал ему тексты, по которым предстояло работать в январе, и Джонни уже начал составлять примерные планы уроков. Он с нетерпением ждал возвращения в школу. Дейв подыскал ему и квартиру - на Хауленд-стрит в Кливс Милс. Хауленд-стрит, 24. Джонни положил листок с адресом в бумажник, потому что улица и номер дома, к большому его раздражению, то и дело вылетали из головы.

         День стоял пасмурный, по небу плыли низкие облака, столбик термометра держался чуть ниже двадцати градусов по Фаренгейту. Когда Джонни вышел на подъездную дорожку, закружились первые снежинки. Рядом никого не было, и Джонни без смущения высунул язык, чтобы поймать снежинку. Он почти не хромал и чувствовал себя отлично. Последние две недели, а то и больше его ни разу не мучили головные боли.

         Почта состояла из рекламного листка, журнала "Ньюс-уик" и маленького плотного конверта, адресованного Джону Смиту, но без имени отправителя. Джонни вскрыл его на обратном пути, сунув остальное в задний карман брюк. Он вытащил листок газетной бумаги, увидел сверху название "Потусторонний взгляд" и остановился на полдороге.

         Это была третья страница журнала за прошлую неделю. Центральное место занимала "разоблачительная" история про симпатягу комика из телевизионного детектива; в свое время его дважды выгоняли из школы (двенадцать лет назад) и раз арестовывали за хранение кокаина (шесть лет назад). Свеженькая новость для американских домохозяек. Еще там была зерновая диета, фотография вундеркинда и рассказ о девятилетней девочке, чудесно исцеленной в Лурде от церебрального паралича (ВРАЧИ ОЗАДАЧЕНЫ, ликующе возвещал заголовок). Внизу страницы помещалась отчеркнутая заметка без подписи под названием "ЯСНОВИДЯЩИЙ" ИЗ МЭНА ПРИЗНАЕТСЯ В ОБМАНЕ.

         "ПОТУСТОРОННИЙ ВЗГЛЯД" ВСЕГДА СЧИТАЛ СВОЕЙ ГЛАВНОЙ ЗАДАЧЕЙ НЕ ТОЛЬКО ДАВАТЬ ЧИТАТЕЛЯМ ИСЧЕРПЫВАЮЩУЮ ИНФОРМАЦИЮ ОБ ЭКСТРАСЕНСАХ, КОТОРЫХ ИГНОРИРУЕТ ТАК НАЗЫВАЕМАЯ "БОЛЬШАЯ ПРЕССА", НО И РАЗОБЛАЧАТЬ ЖУЛИКОВ И ШАРЛАТАНОВ, ДО СИХ ПОР МЕШАЮЩИХ ОФИЦИАЛЬНОМУ ПРИЗНАНИЮ ПАРАНОРМАЛЬНЫХ ЯВЛЕНИЙ.

         ОДИН ИЗ ТАКИХ ЖУЛИКОВ НЕДАВНО ПРИЗНАЛСЯ В ОБМАНЕ КОРРЕСПОНДЕНТУ НАШЕГО ЖУРНАЛА. ЭТОТ, С ПОЗВОЛЕНИЯ СКАЗАТЬ, "ЯСНОВИДЯЩИЙ", ДЖОН СМИТ ИЗ ПАУНАЛА, ШТАТ МЭН, СКАЗАЛ: "ВСЕ БЫЛО ПОДСТРОЕНО С ЦЕЛЬЮ ОПЛАТИТЬ МОИ БОЛЬНИЧНЫЕ СЧЕТА. А ЕСЛИ МНЕ УДАСТСЯ СОСТРЯПАТЬ КНИЖОНКУ, Я ПОЛУЧУ ДОСТАТОЧНО, ЧТОБЫ РАЗДЕЛАТЬСЯ С ДОЛГАМИ И БЕЗБЕДНО ПРОЖИТЬ ЕЩЕ ПАРУ ЛЕТ. НЫНЧЕ ЛЮДИ ПОВЕРЯТ ЧЕМУ УГОДНО, ТАК ПОЧЕМУ БЫ МНЕ НЕ ПРИПРАВИТЬ СВОЮ ЕДУ ХОРОШЕЙ ПОДЛИВКОЙ?" Тут Смит ухмыльнулся.

         БЛАГОДАРЯ "ПОТУСТОРОННЕМУ ВЗГЛЯДУ", КОТОРЫЙ ВСЕГДА ПРЕДУПРЕЖДАЛ ЧИТАТЕЛЕЙ, ЧТО НА ОДНОГО НАСТОЯЩЕГО ЯСНОВИДЯЩЕГО ПРИХОДИТСЯ ПО ДВА САМОЗВАНЦА, ПОДЛИВКА ДЖОНУ СМИТУ НЕ ДОСТАЛАСЬ. И МЫ ПОДТВЕРЖДАЕМ СВОЕ ОБЕЩАНИЕ ВЫСЛАТЬ 1000 ДОЛЛАРОВ КАЖДОМУ, КТО УЛИЧИТ ЛЮБОГО ИЗ НАШИХ ЗНАМЕНИТЫХ ЯСНОВИДЯЩИХ В ОБМАНЕ.

         ОБМАНЩИКИ И ШАРЛАТАНЫ, БЕРЕГИТЕСЬ!

         Джонни перечитал заметку дважды; снег уже повалил хлопьями. Он невольно усмехнулся. Да, недремлющая пресса не любит, подумал Джонни, когда какой-то Джон Смит спускает ее представителя с лестницы. Он вложил вырванную страницу в конверт и сунул его в задний карман, где лежала остальная почта.

         - Дис, - сказал он вслух, - надеюсь, твои синяки еще не прошли.

         Спустя около месяца все вроде бы забылось. Джонни отправился на совещание учителей, приступавших к занятиям в середине года, с тем чтобы заодно и отвезти вещи на новую квартиру, которая оказалась маленькой, но вполне пригодной для жилья.

         Он поехал в отцовской машине, и когда уже готов был тронуться, Герберт спросил:

         - Ты не боишься? Не боишься вести машину? Джонни покачал головой. В последнее время воспоминания о дорожном происшествии мало беспокоили его. Если что и должно случиться с ним, все равно случится. В глубине души он был уверен, что молния не ударит второй раз в то же место, - конечно же, он не погибнет в автомобильной катастрофе.

         И в самом деле, долгая поездка прошла тихо и спокойно, а на самом совещании царила совершенно домашняя атмосфера. Все его старые коллеги, еще продолжавшие преподавать в школе Кливс Милс, подходили, чтобы пожелать ему здоровья и счастья. Но он, конечно, заметил, что лишь немногие обменялись с ним рукопожатиями, и он ощущал некоторую сдержанность и настороженность во взглядах. Наверное, показалось, убеждал он себя по дороге домой. А если нет, ну и пусть... в этом даже есть что-то забавное. Жаль, что они не читают "Потусторонний взгляд", а то бы знали, что он обманщик и нечего его бояться.

         После совещания ему пришлось вернуться в Паунал и ждать окончания рождественских каникул. Бандероли с вещами приходить перестали, словно кто-то поставил на их пути невидимый заслон, - вот она, сила печатного слова, сказал Джонни отцу. Их сменил короткий поток рассерженных - в основном анонимных - писем и открыток от людей, которые сочли себя обманутыми.

         "Згарите в А-Д-У! за свои грязные планы абжулить наши Американские Штаты, - гласило типичное послание. Оно было написано на измятом листке почтовой бумаги отеля "Рамада" и отправлено из Йорка, штат Пенсильвания. Вы просто Жулик-Трюкач и грязное вонючее дерьмо. Спасибо журналу, который раскусил вас. Вам должно быть стыдно за себя, Сэр. По Библии обычного грешника бросят в Озеро ОГНЯ, и он ищезнет там, а ЛЖЫВЫЙ ПРАРОК! будет гореть вечно и ВСЕГДА! Это вы Лжывый Прарок, который продал свою Бессмертную Душу за несколько дешевых монет. И это конец моего письма и я надеюсь для вашего же блага никогда не поймать вас на Улицах вашего Родного Города. Остаюсь ДРУГОМ (Бога, а не вашим, Сэр)! "

         После появления заметки в "Потустороннем взгляде" за двадцать дней пришло десятка два писем такого же примерно содержания. Несколько проходимцев пожелали стать партнерами Джонни. "Я был ассистентом фокусника, - похвалялся один из корреспондентов, - и мог запросто вытряхнуть старую шлюху из корсета. Если вы репетируете какой-нибудь телепатический трюк, я вам очень пригожусь! "

         А затем поток писем иссяк, так же как ранее поток коробок и бандеролей. Однажды, в конце ноября Джонни открыл почтовый ящик и в третий раз подряд ничего в нем не нашел; он повернул обратно и вдруг вспомнил предсказание Энди Уорола: для каждого американца наступает день, когда он может прославиться на пятнадцать минут. Судя по всему, его пятнадцать минут пришли и ушли, и никто на свете не радовался этому больше, чем сам Джонни.

         Но, как показали события, радоваться ему было рано.

 

         - Смит? - спросил голос в телефонной трубке. - Джон Смит?

         - Да. - Голос был незнакомый, но человек явно не ошибся номером. Странно, ведь отец три месяца назад поменял номер телефона. Приближалось рождество, в углу гостиной стояла елка в старой крестовине, изготовленной Гербертом, когда Джонни был еще ребенком. За окном валил снег.

         - Моя фамилия Баннерман. Шериф Джордж Баннерман из Касл-Рока. - Он откашлялся. - У меня, как бы это сказать... предложение к вам.

         - Кто вам дал этот номер? Баннерман снова откашлялся.

         - Ну, положим, я мог бы узнать его, все-таки я работаю в полиции и расследую одно дело. Но на самом деле мне его дал ваш друг. Доктор по фамилии Вейзак.

         - Сэм Вейзак дал вам мой номер?

         - Так точно.

         Джонни, совершенно ошеломленный, присел возле телефона. Теперь фамилия Баннерман начала ему о чем-то говорить. Совсем недавно он встретил ее в статье, опубликованной в воскресном приложении. Баннерман был шерифом графства Касл, расположенного значительно западнее Паунала, в районе озер. КаслРок, центр графства, находился милях в тридцати от Норуэя и двадцати от Бриджтона.

         - Ведете расследование? - спросил он.

         - Пожалуй, что так. Я подумал: не посидеть ли нам за чашечкой кофе...

         - Что-нибудь с Сэмом?

         - Нет. Доктор Вейзак не имеет к этому отношения, - сказал Баннерман. - Он позвонил мне и назвал ваше имя. Было это... э-э... месяц назад, а то и больше. Честно говоря, я решил, что он спятил. А теперь мы сами голову сломали.

         - Из-за чего? Мистер... шериф Баннерман, я не понимаю, о чем вы.

         - Нам, правда, лучше бы встретиться за чашкой кофе, - сказал Баннерман. - Может, сегодня вечером? На Главной улице Бриджтона есть славное местечко под названием "У Джона". Это как раз на полпути между нашими городками.

         - Нет, извините, - сказал Джонни. - Я должен знать, о чем идет речь. И почему доктор Вейзак не позвонил сам?

         - Очевидно, вы не читаете газет, - вздохнул Баннерман.

         Но он ошибался. С тех пор как Джонни пришел в сознание, он заставлял себя читать все газеты, стараясь наверстать упущенное. И совсем недавно он встречал фамилию Баннермана. Совершенно точно. Баннерман попал в какой-то переплет из-за...

         Джонни отвел руку с телефонной трубкой и, взглянув на нее, внезапно все понял. Он смотрел на нее так, как человек смотрит на змею, вдруг сообразив, что она ядовитая.

         - Мистер Смит? - еле слышно прокричала трубка. - Алло? Мистер Смит?

         - Слушаю, - сказал Джонни, вновь приложив трубку к уху. Его распирала глухая злость на Сэма Вейзака, Сэма, который только нынешним летом твердил ему, чтобы он не высовывался, а сам за его спиной наговорил бог знает чего первому встречному.

         - Вы звоните по поводу задушенных, да?

         Баннерман долго колебался. Затем спросил:

         - Мы могли бы встретиться, мистер Смит?

         - Нет. Совершенно исключено. - Глухая злость внезапно переросла в ярость. И не только в ярость. Джонни стало страшно.

         - Мистер Смит, это очень важно. Сегодня...

         - Нет. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. И потом, разве вы не читаете этот дурацкий "Потусторонний взгляд"? Я же самозванец.

         - Доктор Вейзак сказал...

         - Он не имел права ничего говорить! - закричал Джонни. Его трясло. Прощайте! - Он бросил трубку на рычаг и быстро отошел от телефона, будто это могло помешать новому звонку. Он чувствовал, как в висках зарождается головная боль. Глухие толчки. Не позвонить ли матери Сэма в Калифорнию, подумал он. Сказать ей, что у нее есть сынок. И сообщить, как связаться с ним. Око за око.

         Вместо этого он вытащил из ящика телефонный справочник, отыскал рабочий телефон Сэма в Бангоре и набрал номер. Едва на другом конце линии раздался звонок, как он, испугавшись, повесил трубку. Зачем Сэм устроил ему это? Зачем, черт возьми?

         Он взглянул на рождественскую елку.

         Все те же старые игрушки. Два дня назад они с отцом принесли их с чердака, вытащили из мягких бумажных оберток и повесили на елку. Вот ведь как забавно с этими елочными игрушками. Когда человек вырастает, мало что остается из вещей, окружавших его в детстве. Все на свете преходяще. Немногое может служить и детям и взрослым. Одежда переходит кому-то по наследству или передается в Армию спасения; из часов с утенком Дональдом на циферблате выскакивает заводная пружинка; ковбойские сапоги изнашиваются. Вместо бумажника, который ты сам смастерил в летнем лагере, появился другой, из настоящей кожи, а свою красную коляску и велосипед ты променял на взрослые игрушки - автомобиль, теннисную ракетку, модную приставку для игры в хоккей по телевизору. Мало что сохраняется от детства. Несколько книг, счастливая монетка, коллекция марок, которая уцелела и пополнилась.

         Да еще игрушки для рождественской елки в доме родителей.

         Из года в год все те же облупившиеся ангелы и та же звезда из фольги, которой увенчивали елку; небольшой жизнестойкий взвод стеклянных шаров, уцелевших из целого батальона (мы не забудем геройски павших, подумал он; один погиб, сжатый рукой ребенка, другой выскользнул у отца, когда тот его вешал, и хлопнулся об пол, а третий, красный, с Вифлеемской звездой, каким-то загадочным образом оказался вдруг разбитым, когда однажды мы достали игрушки с чердака, и я долго горько плакал), а вот и крестовина. Но иногда, размышлял Джонни, рассеянно потирая виски, было бы, наверное, лучше, милосерднее совсем порвать с этими последними отголосками прошлого. Старые книги уже никогда не взволнуют тебя так, как в детстве. Счастливая монетка не уберегла тебя от ударов, издевок и обыденности. Глядя на елочные игрушки, вспоминаешь, что когда-то здесь хозяйничала мать; она всех учила наряжать елку; должно быть, ей нравилось изводить тебя указаниями: "немного выше", или "немного ниже", или "по-моему, дорогой, слишком много мишуры слева", - а ты тихо закипал. Глядя на игрушки, сознаешь, что на сей раз мы развешивали их вдвоем, потому что мать сошла с ума и умерла, а хрупкие шары по-прежнему здесь, украшают новую елку, срубленную в небольшом лесочке за домом, и разве ты не слышал, что на рождество приходится больше самоубийств, чем в любое другое время года? Стоит ли удивляться!

         КАКУЮ СИЛУ ДАЛ ТЕБЕ ГОСПОДЬ, ДЖОННИ.

         Ну да, конечно, господь бог неподражаем. Он вышиб меня через ветровое стекло такси, я сломал ноги и пролежал почти пять лет в коме, а трое других людей погибли на месте. Моя девушка вышла замуж. У нее сын, который мог быть моим, от юриста, лезущего из кожи вон, чтобы попасть в конгресс и там вместе со всей честной компанией кататься на большом игрушечном электропоезде. Стоит мне пробыть на ногах два часа подряд, и уже ощущение такое, будто кто-то взял огромную спицу и Вогнал ее мне в пятку до самого паха. Господь бог - просто шутник. Большой шутник, он создал не мир, а какую-то комическую оперу, в которой стеклянный шар живет дольше, чем ты. Славный мир и во главе поистине первоклассный бог. Он, по-видимому, был на нашей стороне во время вьетнамской войны, потому что так он правит от сотворения мира. ОН ПОРУЧИЛ ТЕБЕ МИССИЮ, ДЖОННИ.

         Вытащить из дерьма какого-то провинциального олуха, полицейского, чтобы его переизбрали в будущем году?

         НЕ БЕГИ ОТ НЕЕ, ДЖОННИ. НЕ ПРЯЧЬСЯ В ПЕЩЕРЕ.

         Он потер виски. Ветер усиливался. Скоро отец пойдет домой с работы. В такую погоду надо быть поосторожнее.

         Джонни встал, натянул толстый свитер и вышел. Изо рта повалил морозный пар. Он направился в сарай. Слева высилась поленница дров, которые Джонни наколол совсем недавно, осенью; дрова были аккуратно распилены по размеру печки. Рядом стоял ящик со щепой, а по соседству валялась кипа старых газет. Он присел и начал их перебирать. Руки быстро онемели, но он продолжал листать и нашел то, что искал. Воскресную газету трехнедельной давности.

         Он принес ее в дом, разложил на кухонном столе и начал просматривать. Нашел интересовавшую его статью и присел, чтобы перечитать ее.

         Статью сопровождало несколько фотографий: на одной была видна старуха, запирающая дверь; на другой - полицейская машина на безлюдной улице; еще на двух - почти пустые магазины. Заголовок гласил: ОХОТА ЗА ДУШИТЕЛЕМ ИЗ КАСЛРОКА ПРОДОЛЖАЕТСЯ... И ПРОДОЛЖАЕТСЯ.

         Пять лет назад, говорилось в статье, молодая женщина Альфа Фречет, служившая в местном ресторане, возвращаясь с работы домой, была изнасилована и задушена. Прокуратура штата и полиция Касл-Рока провели совместное расследование. Результат - нулевой. На следующий год в маленькой квартирке на третьем этаже дома по Карбайн-стрит в том же Касл-Роке была найдена пожилая женщина - тоже изнасилованная и задушенная. Месяцем позже убийца снова дал о себе знать: на сей раз жертвой стала ученица средней школы.

         Новое, более тщательное расследование с привлечением ФБР также не дало результатов. На следующих выборах шерифа Карла М. Келсо, главного стража порядка в графстве чуть ли не со времен гражданской войны, прокатили и на его место избрали Джорджа Баннермана, он выплыл на гребне активной кампании под лозунгом: "Поймать душителя из Касл-Рока".

         Прошло два года. Преступника не поймали, но убийства прекратились. А в январе двое мальчишек нашли тело семнадцатилетней Кэрол Данбаргер. Она числилась пропавшей без вести с тех пор, как родители заявили о ее исчезновении. В шкале с ней без конца что-то случалось - она опаздывала на уроки, пропускала занятия, два раза была уличена в мелких магазинных кражах, а однажды убежала из дома и добралась до самого Бостона. И Баннерман, и полиция штата полагали, что Кэрол голосовала на шоссе и убийца взялся ее подвезти. В середине зимы наступила оттепель, она и помогла обнаружить тело девушки - его нашли двое мальчишек близ Стриммерской протоки. Главный патологоанатом штата сказал, что смерть наступила примерно двумя месяцами ранее.

         Наконец, второго ноября произошло еще одно убийство. Жертвой стала Этта Рингголд, учительница начальной школы Касл-Рока. В городе ее очень любили. Всю жизнь она была прихожанкой местной методистской церкви, имела ученую степень, пользовалась влиянием в благотворительных организациях и обожала Роберта Браунинга. Ее тело нашли в трубе, проложенной под неасфальтированной, почти непроезжей дорогой. По всей северной части Новой Англии пронеслась волна возмущения в связи с убийством мисс Рингголд. Вспоминали Альберта де Сальво, бостонского душителя, однако эти параллели никоим образом не могли утихомирить разбушевавшиеся страсти. Масла в огонь подлила газета "Юнион лидер", издаваемая Уильямом Лейбом в не таком уж далеком Манчестере, штат Нью-Гэмпшир; редакционная статья была озаглавлена: "БЕЗДЕЛЬНИКИ ПОЛИЦЕЙСКИЕ ИЗ СОСЕДНЕГО ШТАТА".

         В старой, почти шестинедельной давности газете, впитавшей запах сарая и дров, приводились заявления двух местных психиатров, которые согласились прояснить ситуацию при условии, что их имена не будут названы. Один из них упомянул особый вид сексуального извращения - стремление совершать насильственное действие в момент оргазма. Прелестно, подумал Джонни, поморщившись. Он душил свои жертвы, когда наступал оргазм.

         Головная боль давала себя знать все сильнее.

         Другой психиатр обратил внимание на тот факт, что все пять убийств были совершены в конце осени либо в начале зимы. И хотя маниакально-депрессивная личность не подпадает ни под какую твердую схему, перепады настроения у маньяка, как правило, связаны со сменой времен года. У преступника мог быть "спад" агрессивности с середины апреля примерно до конца августа, а затем она начинала нарастать, достигая своего "пика" к моменту совершения убийств.

         В период маниакального, или "пикового", состояния этот человек, по-видимому, сексуально крайне возбудим, активен, склонен к риску и уверен в своей безнаказанности. "Он, вероятно, убежден, что полиция его не поймает", - заключил анонимный психиатр. Статья заканчивалась словами: "И пока убийца не ошибся в своих расчетах".

         Джонни положил газету и взглянул на часы. Отец вернется домой с минуты на минуту, если только не застрянет из-за снега. Джонни подошел к печке и сунул газету в огонь.

         НЕ МОЕ ДЕЛО. ВСЕ РАВНО, ЧЕРТ БЫ ПОБРАЛ СЭМА ВЕЙЗАКА.

         НЕ ПРЯЧЬСЯ В ПЕЩЕРЕ, ДЖОННИ.

         Он не прятался, совсем нет. Просто так уж случилось, что с ним довольно жестоко обошлись. Потерять целый кусок жизни - разве это не дает право самому стать жестким?

         АХ, ТАК ТЫ СЕБЯ ЖАЛЕЕШЬ?

         - К чертовой матери, - пробормотал Джонни. Он подошел к окну и выглянул на улицу. За сплошной пеленой снега ничего не было видно. Джонни надеялся, что с отцом будет все в порядке, а еще он надеялся, что Герберт вскоре появится и положит конец этому бессмысленному самокопанию. Джонни снова подошел к телефону и постоял в нерешительности.

         Жалел себя Джонни или нет, а все-таки он потерял немалую часть жизни. Можно сказать, лучшую часть. Он многое сделал, чтобы снова обрести себя. Разве он не заслужил самого обыкновенного уединения? Разве он не имеет права на то, о чем мечтал несколько минут назад, - на обыкновенную жизнь?

         ЕЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ, МОЙ ДОРОГОЙ.

         Может, и так, зато существует необыкновенная жизнь. Перебирать вещи людей и внезапно узнавать про их мелкие страхи, ничтожные тайны, незначительные победы - поистине необыкновенная жизнь. Это уже не талант, а проклятие.

         Предположим, он встретится с шерифом. Но ведь нет никакой гарантии, что он сможет ему помочь. Даже, предположим, он сможет. Предположим, он подаст ему убийцу на тарелочке с голубой каемочкой. Повторится больничная пресс-конференция - тот же цирк, только возведенный в чудовищную степень.

         Сквозь головную боль начала пробиваться навязчивая песенка, скорее какие-то ее звонкие обрывки. Эту песенку пели в воскресной школе в раннем детстве: "Огонек в моей груди... ты свети, всегда свети... огонек в моей груди... ты свети, всегда свети... ты свети, свети, свети..."

         Он поднял трубку и набрал служебный номер Вейзака. Сейчас, после пяти, это почти безопасно. Вейзак уже ушел с работы, а свой домашний номер знаменитые неврологи в справочники не дают. После шести или семи длинных гудков Джонни собирался уже положить трубку, но тут Сэм ответил:

         - Да? Алло?

         - Сэм?

         - Джон Смит? - В голосе Сэма, несомненно, звучало удовольствие, но в то же время и какое-то беспокойство.

         - Да, это я.

         - Как вам нравится эта погодка? - спросил Вейзак, пожалуй, чересчур уж бодро. - У вас идет снег?

         - Да.

         - Здесь он начался всего час назад. Говорят... Джон? Вы звоните из-за шерифа? Вы расстроены?

         - Да, я разговаривал с шерифом, - сказал Джонни, - и хочу знать, что, собственно произошло. Почему вы дали ему мой телефон? Почему не обратились ко мне и не сказали, что вам нужно... почему вообще не связались сначала со мной и не спросили моего согласия?

         Вейзак вздохнул.

         - Джонни, я бы мог вам соврать, но не буду. Я не обратился к вам, потому что боялся, что вы откажетесь. И не позвонил вам после разговора с шерифом, потому что он поднял меня на смех. Если человек смеется над моим предложением, я заключаю, что оно отвергнуто.

         Джонни потер свободной рукой висок и закрыл глаза.

         - Но почему, Сэм? Вы же знаете, как я к этому отношусь. Вы сами говорили, чтобы я не высовывался, пока не утихнут слухи. Это ваши слова.

         - Все дело в газетной заметке, - признался Сэм. - Я сказал себе: Джонни живет в тех краях. И еще я сказал себе: пять убитых женщин. Пять. Вейзак был явно смущен, он говорил медленно, с остановками. И от этого Джонни стало не по себе. Он уже жалел, что позвонил ему. - Две девочки. Молодая мать. Учительница младших классов, любившая Браунинга. Предельно банальная история, правда? Настолько банальная, что из нее, пожалуй, даже нельзя состряпать фильма или передачи для телевидения. И тем не менее все правда. Особенно мне жаль учительницу. Засунули в трубу, как мешок с отходами...

         - Ваши фантазии по этому поводу и угрызения совести меня не интересуют. Вы не имеете права, черт возьми... - прохрипел Джонни.

         - Вероятно, нет.

         - Никаких "вероятно"!

         - Джонни, как вы себя чувствуете? У вас такой голос...

         - Хорошо! - выкрикнул Джон.

         - Судя по голосу, не очень.

         - У меня жутко болит голова, что тут удивительного. Ради Христа, оставьте меня в покое. Когда я сказал вам о матери, вы ведь не позвонили ей. Вы сказали...

         - Я сказал, что кое-что лучше потерять, чем найти. Но это не всегда так, Джонни. У преступника, кто бы он ни был, чудовищно изломанная психика. Он способен покончить с собой. Вероятно, когда убийства на два года прекратились, полиция так и решила. Но у маниакально-депрессивных личностей иногда бывают длительные периоды затишья - так называемое "плато нормальности", - после чего снова возобновляются перепады настроений. Он мог покончить с собой после убийства учительницы в прошлом месяце. Но если он жив, что тогда? Он может убить еще женщину. Или двух. Или четырех. Или...

         - Хватит.

         - Почему шериф Баннерман вам позвонил? - спросил Сэм Вейзак. - Что заставило его изменить решение?

         - Не знаю. Очевидно, его донимают избиратели.

         - Джонни, я сожалею, что посоветовал ему обратиться к вам и причинил вам столько боли. А еще больше сожалею, что не позвонил сам и не сказал о своем разговоре с Баннерманом. Я виноват. Видит бог, вы заслужили спокойную жизнь.

         Джонни не стало легче, когда он услышал отзвук собственных мыслей. Наоборот, он почувствовал себя еще более несчастным и виноватым.

         - Ладно, - проговорил он. - Все в порядке, Сэм.

         - Я больше никому ничего не скажу. Это, конечно, все равно что сменить замок в конюшне после того, как у тебя увели лошадь, но тем не менее. Я поступил глупо. Непозволительно глупо для врача.

         - Ладно, - повторил Джонни. Он ощущал свою беспомощность, а от заминок и смущения Сэма ему стало еще хуже.

         - Мы скоро увидимся?

         - Со следующего месяца я начну преподавать в Кливс Милс. Тогда и заеду.

         - Хорошо! Еще раз простите, Джон.

         - Да хватит вам!

         Они попрощались, и Джонни положил трубку, жалея, что вообще позвонил Сэму. Быть может, ему не хотелось, чтобы Вейзак так быстро признал, что был не прав. Быть может, на самом деле Джонни ожидал, что Сэм скажет: КОНЕЧНО, Я ПОЗВОНИЛ ЕМУ. Я ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ВЫ ОТОРВАЛИ ЗАДНИЦУ ОТ СТУЛА И СДЕЛАЛИ ЧТО-НИБУДЬ.

         Джонни медленно подошел к окну и посмотрел в темную заметь. ЗАСУНУЛИ В ТРУБУ, КАК МЕШОК С ОТХОДАМИ.

         Боже, как болит голова.

 

         Через полчаса пришел домой Герберт и, увидев побелевшее лицо Джонни, спросил:

         - Голова болит?

         - Да.

         - Сильно?

         - Не очень.

         - Надо бы посмотреть новости, - сказал Герберт. - Хорошо, что не опоздал. Сегодня днем в Касл-Роке крутились телевизионщики из Эн-би-си. Там была и эта репортерша, которая тебе нравится. Кэсси Маккин.

         Встретив взгляд Джонни, он зажмурился. На миг ему показалось, что на него с выражением почти нечеловеческой боли смотрят десятки глаз.

         - Касл-Рок? Опять убийство?

         - Да. Утром в городском парке нашли тело маленькой девочки. Ужасная история, просто в голове не укладывается. Пошла в библиотеку, но обратно уже не вернулась... Джонни, что с тобой? На тебе лица нет.

         - Сколько ей было?

         - Только-только исполнилось девять, - сказал Герберт. - Моя бы воля, я бы того, кто это сделал, за... подвесил.

         - Девять лет, - произнес Джонни и тяжело опустился на стул. - О господи.

         - Сынок, тебе что, плохо? Вон какой белый.

         - Все нормально. Включай телевизор.

         На экране появился Джон Чанселлор с дневным уловом новостей: борьба за власть (избирательная кампания Фреда Харриса идет вяловато), правительственные постановления (американским городам, по словам президента Форда, недостает реализма в решении бюджетных вопросов), сообщения из-за рубежа (общенациональная забастовка во Франции), биржевые новости (играют на повышение) и, наконец, информация "для души" - о мальчике, который при церебральном параличе сумел откормить корову весом в четыре центнера.

         - Может, решили не давать, - сказал Герберт. Но после рекламной перебивки Чанселлор объявил:

         - Жители небольшого городка на западе штата Мэн проведут сегодня бессонную ночь. Речь идет о Касл-Роке, где за последние пять лет совершенно пять чудовищных убийств - изнасилованы и удушены лица женского пола в возрасте от четырнадцати лет до семидесяти одного года. Сегодня здесь произошло шестое убийство, жертвой стала девятилетняя девочка. Подробности из Касл-Рока сообщит Кэтрин Маккин.

         А вот и она, точно фея из сказки, оказавшаяся на подмостках жизни. Кэтрин стояла напротив здания городского управления. Первые хлопья снега, предвестники близкой метели, ложились ей на пальто и светлые волосы.

         - В этом небольшом фабричном городке Новой Англии царит атмосфера нарастающей истерии, - начала она. - Население Касл-Рока уже давно живет в тревоге из-за неизвестного, которого местная пресса окрестила "душителем из Касл-Рока", или иначе - "ноябрьским убийцей". Тревога сменилась настоящим ужасом - это слово никому здесь не кажется чересчур сильным после того, как сегодня днем в городском парке было обнаружено тело Мэри Кэт Хендрасен. Это произошло недалеко от эстрады, где когда-то нашли труп официантки Альмы Фречет, первой жертвы "ноябрьского убийцы".

         Последовала панорама городского парка, который сквозь пелену разыгравшейся метели казался мрачным и безжизненным. Затем показали школьную фотографию улыбающейся Мэри Кэт Хендрасен с широкими металлическими скобками на зубах. Красивые белокурые локоны. Платье цвета электрик. Наверное, это ее самое лучшее платье, с горечью подумал Джонни. Мама нарядила дочку, чтобы она хорошо выглядела на школьной фотографии.

         Репортаж продолжался - теперь телезрителям напоминали историю предыдущих убийств, - но Джонни уже набирал номер, Он с трудом крутил диск, в голове у него шумело.

         Из гостиной вышел Герберт и с недоумением посмотрел на сына.

         - Кому это ты?

         Джонни остановил его жестом, прислушиваясь к гудкам. На другом конце провода сняли трубку:

         - Графство Касл, управление шерифа.

         - Будьте добры шерифа Баннермана.

         - Кто его спрашивает?

         - Джон Смит из Паунала.

         - Подождите, пожалуйста.

         Джонни повернулся к экрану и увидел Баннермана таким, каким он был сегодня днем - в меховой куртке с капюшоном и шерифской нашивкой на рукаве. Ему было явно не по себе, хотя он довольно стойко отбивался от наседавших на него репортеров. Баннерман оказался широкоплечим мужчиной с высоким лбом и темными вьющимися волосами. Очки без оправы придавали ему довольно странный вид.

         - Мы прорабатываем разные версии, - сказал Баннерман с экрана.

         - Алло. Мистер Смит? - раздался в трубке голос шерифа.

         Опять это странное чувство раздвоенности. Баннерман находился в двух местах сразу. В двух в р е м е н а х, если на то пошло. На миг у Джонни все поплыло перед глазами. Не дай бог пережить такое. Словно ты на ярмарке и катаешься на подвесной карусели или съезжаешь с русских горок.

         - Мистер Смит? Вы меня слышите?

         - Да, слышу. - Джонни проглотил комок в горле. - Я передумал.

         - Молодчина! Чертовски раз это слышать.

         - Только не знаю, сумею ли я вам помочь.

         - Понятно. Что поделаешь, волков бояться - в лес не ходить. Баннерман откашлялся. - Меня с позором выставят из города, если узнают, до чего я докатился: обращаюсь за помощью к ясновидящему.

         Джонни слабо улыбнулся.

         - Добавьте: опозоренному.

         - Вы знаете заведение "У Джона" в Бриджтоне?

         - Найду.

         - Давайте встретимся там в восемь?

         - Что ж, можно.

         - Спасибо, мистер Смит.

         - Не за что.

         Джонни положил трубку. Герберт пристально смотрел на сына. В гостиной светился экран, мелькали заголовки местных новостей.

         - Он что, звонил тебе?

         - Да. Сэм Вейзак сказал ему, что я, возможно, сумею помочь.

         - А сам ты как думаешь?

         - Не знаю, - ответил Джонни, но голова немного отпустила.

 

         Он опоздал на пятнадцать минут. Ресторанчик "У Джонна" был, похоже, единственным заведением на Главной улице в Бриджтоне, которое еще не закрылось. Снегоочистители не успевали убирать сугробы, на дороге в нескольких местах образовались заносы. Завывал ветер, на перекрестке двух автострад, 302-й и 117-й, раскачивался светофор-мигалка. У входа в ресторан стояла полицейская патрульная машина с золоченой надписью на дверце: "Шериф графства Касл". Джонни поставил свою машину рядом и вошел в ресторан.

         Баннерман сидел за столиком, перед ним была чашка кофе и порция "чили". Телевизор ввел Джонни в заблуждение. Баннерман оказался не просто крупным мужчиной, а настоящим гигантом. Джонни подошел к нему и представился.

         Баннерман встал и пожал протянутую руку. При виде бледного, измученного Джонни, утопавшего в просторной куртке, он подумал: ЭТОТ ПАРЕНЬ БОЛЕН. ДОЛГО ОН НЕ ПРОТЯНЕТ. Только пронзительно голубые глаза Джонни были удивительно живыми - они смотрели на Банермана в упор с острым, нескрываемым любопытством. Когда Джонни пожимал руку шерифа, тот испытал странное ощущение; позднее он назовет его выкачиванием. Потом это ощущение прошло.

         - Рад, что вы приехали, - сказал Баннерман. - Кофе?

         - Спасибо.

         - Хотите "чили"? У них тут потрясное "чили". Мне, конечно, не стоило бы его есть из-за язвы, но не могу удержаться. - Он заметил удивление на лице Джонни и улыбнулся. - Я понимаю, такой с виду здоровяк - и вдруг язва. Не вяжется, да?

         - От болезни никто не застрахован.

         - А вы, черт побери, молодец, - сказал Баннерман. - Почему вы все-таки передумали?

         - Из-за сообщения в теленовостях. О девочке. Вы уверены, что это тот самый тип?

         - Он. Тот же почерк. И группа спермы.

         В ожидании официантки Баннерман разглядывал Джонни.

         - Вам кофе? - спросила официантка.

         - Чай, - сказал Джонни.

         - И порцию "чили", - добавил Баннерман. Когда официантка ушла, он продолжал: - Доктор говорит, что, взяв в руки вещь, вы иногда можете определить, откуда она, кто ее владелец и все такое прочее.

         - Бывает, - улыбнулся Джонни, - например, я всего лишь пожал вам руку, а уже знаю, что у вас есть ирландский сеттер по кличке Рыжий. Знаю, что он стар, начал слепнуть и вы подумываете, не усыпить ли его, только не знаете, как объяснить это дочке.

         Баннерман уронил вилку в "чили" - шлеп! - и с разинутым ртом уставился на Джонни.

         - Ну и ну, - сказал он. - И вы это из меня сейчас вытянули? Только что?

         Джонни кивнул.

         Баннерман пробормотал, покачивая головой:

         - Одно дело, когда тебе рассказывают о чем-то таком, и совсем другое... и вас это не выматывает?

         Джонни удивленно посмотрел на Баннермана. Никто прежде не задавал ему такого вопроса.

         - Вы правы. Выматывает.

         - Да как же вы узнали? Ну дела!

         - Послушайте, шериф...

         - Джордж. Просто Джордж.

         - Ладно, тогда и меня зовите Джонни, просто Джонни. Так вот, Джордж, того, что я н е з н а ю о вас, хватит на пять томов. Я не знаю, откуда вы родом, где окончили полицейскую школу, кто ваши друзья, где вы живете. Я знаю, что у вас есть маленькая дочка, ее зовут вроде бы Кэти, но немного иначе. Я не знаю, ни чем вы занимались на прошлой неделе, ни какое пиво предпочитаете, ни какую телепередачу любите большие всего.

         - Мою дочку зовут Катрина, - тихо произнес Баннерман. - Ей, кстати, девять лет. Мэри Кэт была ее одноклассницей.

         - Я хочу сказать, что мои... мои способности в общем-то ограничены. Из-за мертвой зоны.

         - Какой мертвой зоны?

         - Откуда как бы не доходят некоторые сигналы, - пояснил Джонни. - Я совсем не улавливаю названия улиц и адреса. С цифрами тоже сложно, хотя иногда я могу их назвать. - Официантка принесла Джонни чай и "чили". Он попробовал "чили" и одобрительно кивнул Баннерману. - Вы правы, вкусно. Особенно в такой вечер.

         - Наваливайтесь, - сказал Баннерман. - Настоящее "чили" - моя слабость. Но уже после первой ложки язва закатывает мне жуткую истерику. А я ей говорю: иди ты знаешь куда... И давай наворачивать.

         Они замолчали. Джонни принялся за "чили", а Баннерман с любопытством разглядывал его. Смит мог, конечно, узнать заранее, что у него есть пес по кличке Рыжий. Джонни мог также разузнать, что Рыжий стар и почти ослеп. Пойдем дальше: если ему было известно имя дочки, он запросто мог ввернуть эту фразочку: "...ее зовут вроде бы Кэти, но немного иначе", чтобы изобразить некоторую неуверенность. Но зачем? И откуда возникло это цепенящие, ни на что не похожее ощущение, когда Смит пожал ему руку? Если тут и надувательство, то очень высокого класса.

         Ветер завыл сильнее, сотрясая легкое строеньице. Снег залепил окна кегельбана на противоположной стороне улицы.

         - Слышите, что творится? - сказал Баннерман. - Теперь до утра не утихнет. А еще говорят, зимы стали не такие суровые.

         - Вам удалось что-нибудь найти? - спросил Джонни. - Какие-нибудь вещи этого типа?

         - Может быть, и удастся, - сказал Баннерман и сам же с сомнением покачал головой. - Надежда слабая.

         - Но почему?

         Баннерман рассказал все по порядку. Начальную школу и библиотеку разделяет городской парк. Когда ученик идет в библиотеку, учитель дает бланк, а библиотекарь делает в нем соответствующую отметку. Примерно посередине парка есть неглубокая ложбинка. На западной ее стороне расположена эстрада. В самой ложбинке - десятка два скамеек, сюда приходят послушать джазовые концерты или поговорить о футбольных баталиях.

         - Мы предполагаем, что преступник сидел на скамейке и ждал, когда какая-нибудь девочка пройдет мимо одна. Со стороны входа и выхода из парка видеть его не могли. Дорожка тянется по северному склону, недалеко от скамеек. - Баннерман со вздохом покачал головой. - Как назло, первая женщина, Фречет, была убита там же, только на эстраде. Представляю, какие на меня посыплются шишки на собрании избирателей в марте, если я вообще продержусь до марта. Я, конечно, могут показать свою докладную записку с просьбой выделить людей для патрулирования парка в период школьных занятий. Когда я писал ее, скажу честно, я меньше всего думал об этом убийстве. В самом страшном сне я не мог представить, что он вторично придет на то же место.

         - И что же, вашу просьбу не поддержали?

         - Не нашлось средств, - сказал Баннерман. - Разумеется, начальство постарается переложить вину на городское управление, там, как водится, свалят все на меня, а трава на могиле Мэри Кэт Хендрасен будет расти и... - Тут он остановился и опустил голову - вероятно, не в силах был продолжать. Джонни сочувственно смотрел на него. - Правда, не уверен, что это помогло бы, - заговорил Баннерман уже более сдержанно. - Как правило, на патрулирование мы отряжаем женщин, а этому кобелине, за которым мы охотимся, похоже, наплевать, какого они возраста.

         - Итак, вы считаете, что он ждал на скамейке?

         Баннерман подтвердил. Возле скамейки нашли дюжину свежих окурков и еще четыре, вместе с пустой пачкой, за эстрадой. К сожалению, преступник курил "Мальборо" - вторую или третью по распространенности марку сигарет. Целлофановую обертку послали на экспертизу, но отпечатков пальцев не обнаружили.

         - Ни одного отпечатка? - удивился Джонни. - Странно!

         - Почему?

         - Ну убийца, само собой, был в перчатках, даже если и не думал о том, чтобы не оставить следов, просто из-за холода... Но ведь продавец...

         - А вы неплохо соображаете в нашем деле, - усмехнулся Баннерман. - Но сразу видно, что вы не курите.

         - Верно, - сказал Джонни. - Когда я работал в школе, выкуривал в день несколько сигарет, но после катастрофы бросил.

         - Пачку держат в нагрудном кармане. Достал, вынул сигарету, положил пачку обратно. Если я в перчатках, то новых следов на целлофане уже не будет, а старые затрутся. Понимаете? И потом, Джонни, вы упустили из виду еще одно обстоятельство. Знаете, какое?

         Джонни подумал и сказал:

         - Возможно, пачку просто вытряхнули из блока. А блоки заклеивает машина.

         - Вот именно, - сказал Баннерман. - Вы действительно хорошо соображаете.

         - А чье торговое клеймо стояло на пачке?

         - Штата Мэн, - сказал Баннерман.

         - Значит, если убийца и владелец сигарет - одно лицо... - в задумчивости произнес Джонни.

         - Конечно, теоретически возможен другой вариант. - Баннерман пожал плечами. - Но я попробовал представить себе - кто еще стал бы холодным зимним утром так долго сидеть на скамейке городского парка? Ведь он успел выкурить двенадцать или шестнадцать сигарет.

         - И никто из детей его не видел? - Джонни отпил чаю.

         - Нет, - сказал Баннерман. - Я говорил со всеми, кто ходил в библиотеку сегодня утром.

         - Это еще более странно, чем отсутствие отпечатков на пачке. Вы не находите?

         - Не так странно, как страшно. Вообразите, он сидит и ждет, когда появится ребенок... девочка... Если ребенок не один, ему это слышно издали. И всякий раз он прячется за эстрадой.

         - А следы? - сказал Джонни.

         - Какие там следы! Утром еще не было снега. Земля промерзла. И вот этот псих, которого надо бы кастрировать и накормить собственным дерьмом, скрывается за эстрадой. Около восьми пятидесяти появляются Питер Харрингтон и Мелисса Логтинс. Занятия в школе начались минут двадцать назад. Когда дети скрываются из виду, он снова возвращается на свою скамейку. В девять пятнадцать он снова прячется за эстрадой. На этот раз идут две девочки: Сьюзен Флархети и Катрина Баннерман.

         Рука Джонни упала, кружка стукнула об стол. Баннерман, сняв очки, усердно тер стекла.

         - Ваша дочь тоже проходила мимо того места? О господи!

         Баннерман снова надел очки. Лицо его стало жестким и бледным от гнева. И от страха, подумал Джонни. Но не перед избирателями, которые могут прокатить его на выборах, и не перед газетой "Юнион лидер", где могут еще раз проехаться по адресу туповатых полицейских штата Мэн, а из-за того, что случись его дочке пойти сегодня утром одной в библиотеку...

         - И моя дочь тоже, - тихо подтвердил Баннерман. - Она, по-видимому, прошла в каких-нибудь двадцати метрах от этого... этого животного. Теперь вы понимаете, каково мне?

         - Могу себе представить, - сказал Джонни.

         - Не уверен. У меня такое чувство, словно ступил ногой в пустую шахту лифта. Или передал кому-то за столом грибы, а они оказались ядовитыми, и человек умер. Меня будто вываляли в грязи. В дерьме. Не знаю, может, поэтому я и решил позвонить вам. Сейчас я готов на все, только бы взять этого типа. На все.

         За окном из снежной пелены, словно какое-то чудовище из фильма ужасов, вдруг выползла гигантская оранжевая снегоочистительная машина. Машина остановилась, на землю соскочили двое. Они пересекли дорогу, вошли в ресторан и направились к стойке. Джонни допил чай. Аппетит у него совсем пропал.

         - Так вот, преступник опять садится на скамейку, - продолжал Баннерман, - но ненадолго. Приблизительно в девять двадцать пять он слышит, как возвращаются из библиотеки Харрингтон и Логгинс. Он снова укрывается за эстрадой. Приблизительно в девять двадцать пять, потому что пометку в бланке библиотекарь сделал в девять восемнадцать. В девять сорок пять в библиотеку прошли мальчики из пятого класса. Один из них вроде бы видел какого-то типа за эстрадой. Вот и весь портрет преступника, которым мы располагаем. "Какой-то тип". Может, разослать это описание, как вы считаете? "Обратите внимание на какого-то типа".

         Баннерман хмыкнул.

         - В девять пятьдесят пять моя дочь и ее подружка Сьюзен идут обратно. И вот примерно в десять ноль пять появляется Мэри Кэт Хендрасен... одна. Катрина и Сью столкнулись с ней на крыльце школы. Они поздоровались.

         - О господи, - пробормотал Джонни и нервно провел рукой по волосам.

         - И наконец десять тридцать. Трое пятиклассников возвращаются из библиотеки. Один из них замечает что-то на эстраде. Это Мэри Кэт. Ее ноги оголены и залиты кровью, а лицо... лицо...

         - Успокойтесь, - Джонни положил руку ему на плечо.

         - Попробуй тут успокойся, - сказал Баннерман. Он словно извинялся. Ничего подобного я не видел за все восемнадцать лет службы. Он изнасиловал девочку, и уже одного этого хватило бы, чтобы... убить ее... врач, производивший экспертизу, сказал, что он так... понимаете, там такие разрывы... в общем, это бы ее почти наверняка... убило... но ему было мало, и он задушил ее. Задушить девятилетнюю девочку и оставить... оставить в таком виде...

         И тут по лицу Баннермана потекли слезы. У стойки два парня из бриджтонской дорожной бригады говорили об играх на кубок. Баннерман опять снял очки и вытер лицо носовым платком. Плечи у него тряслись. Джонни молча ковырял вилкой "чили".

         Наконец Баннерман спрятал носовой платок. Глаза его стали красными, лицо без очков казалось каким-то беззащитным.

         - Вы уж меня простите, - сказал он. - Тяжелый день выдался.

         - Еще бы, - сказал Джонни.

         - Знал, что этим кончится, только вот думал: как-нибудь продержусь до дому.

         - Слишком долго ждать.

         - У вас редкий дар понимать людей. - Баннерман снова надел очки. - И не только понимать. В вас что-то есть. Черт его знает, что именно, но что-то такое есть.

         - Какие у вас еще зацепки?

         - Да никаких. Верчусь как на сковородке, а полиция штата все раскачивается. Вместе со специальным следователем генеральной прокуратуры и нашим любимчиком из ФБР. Пока что экспертизой установлена группа спермы, но сейчас это нам ничего не дает. Больше всего меня озадачивает отсутствие волос или кожной ткани под ногтями жертв. Он ни разу не обронил ни пуговицы, ни магазинного чека, ровным счетом ничего. К нам тут приехал спец по психам из Огасты - генеральный прокурор расстарался, - так он уверен, что все эти типы рано или поздно выдают себя. Чем не утешение. Особенно если позже... если еще дюжина трупов прибавится.

         - Эта пачка из-под сигарет находится у вас?

         - Да.

         Джонни поднялся.

         - Ну так поехали.

         - В моей машине?

         Джонни прислушался к вою ветра и едва заметно улыбнулся.

         - В такой вечер, - сказал он, - совсем не мешает проехаться в компании полицейского.

 

         Метель разбушевалась вовсю, и дорога в Касл-Рок на машине Баннермана отняла полтора часа. В двадцать минут одиннадцатого они вошли в вестибюль городского управления, оббили с ботинок снег.

         В коридоре находилось несколько газетчиков, они сидели под отвратительным портретом одного из местных отцов-основателей и рассказывали друг другу о своих вчерашних ночных бдениях. Баннерман и Джонни не успели глазом, моргнуть, как оказались в кольце.

         - Шериф, это правда, что в деле наметился сдвиг?

         - Мне нечего пока сказать, - устало отозвался Баннерман.

         - Говорят, вы посадили под арест кого-то из Оксфорда. Это правда, шериф?

         - Нет. Дайте-ка нам, ребята, пройти...

         Но они уже переключились на Джонни, и у того упало сердце, когда он узнал двух журналистов, которые были на пресс-конференции в больнице.

         - Разрази меня гром! - воскликнул один из них. - Вы случайно не Джон Смит?

         - Да, - сказал Джонни. - Он самый.

         - Экстрасенс, что ли? - спросил другой.

         - Дайте же нам пройти! - повысил голос Баннерман. - Вам что, делать нечего, кроме как...

         - Судя по тому, как пишет "Инсайд вью", вы шарлатан, - сказал молодой человек в меховом пальто. - Это правда?

         - На это я могу вам ответить только одно: "Инсайд вью" печатает то, что находит нужным, - сказал Джонни. - Слушайте, нам...

         - Значит, вы не согласны с тем, что они написали?

         - Да мне, правда, нечего больше сказать.

         Не успели они закрыть за собой двери с матовыми стеклами, как газетчики ринулись к двум телефонам-автоматам, висевшим на стене близ дежурки.

         - Да-а, вляпались мы, ничего не скажешь, - огорчился Баннерман. Клянусь богом, мне в голову не могло прийти, что они будут торчать здесь в такую ночь. Надо было провести вас через заднюю дверь.

         - Чего уж там, - с горечью отозвался Джонни, - разве вы не знаете, что мы обожаем рекламу? Ради саморекламы мы и подаемся в экстрасенсы.

         - Сомневаюсь, - сказал Баннерман. - Во всяком случае, не вы. Н-да, опростоволосились. Теперь ничего не поделаешь.

         А Джонни мысленно уже видел газетные заголовки - пикантную добавку к недавно забурлившей похлебке: ШЕРИФ ИЗ КАСЛ-РОКА ПРИВЛЕКАЕТ МЕСТНОГО ЭКСТРАСЕНСА К ДЕЛУ ОБ УДУШЕНИИ. ЯСНОВИДЯЩИЙ ИДЕТ ПО СЛЕДУ "НОЯБРЬСКОГО УБИЙЦЫ". МОЕ ПРИЗНАНИЕ В МОШЕННИЧЕСТВЕ - ФАЛЬШИВКА, - ЗАЯВЛЯЕТ СМИТ.

         Перед входом в кабинет сидели два помощника шерифа; один дремал, другой пил кофе и с мрачным видом просматривал донесения.

         - Его что, жена из дому выставила? - раздраженно сказал Баннерман, кивая в сторону спящего.

         - Только что вернулся из Огасты, - ответил помощник. Это был совсем еще мальчишка, с ввалившимися от усталости глазами. Он с интересом посмотрел на Джонни.

         - Джонни Смит. Фрэнк Додд. А этого спящего красавца зовут Роско Фишер. Джонни кивнул в знак приветствия.

         - Роско говорит, что генеральный прокурор затребовал дело, - сказал Додд Баннерману. Вид у полицейского был возмущенно-задиристый и в то же время растерянный. - Хорошенький подарочек к рождеству, правда?

         Баннерман слегка потрепал Додда по загривку.

         - Не надо так переживать, Фрэнк. И вообще ты чересчур усердствуешь.

         - Должно же что-нибудь выплыть из этих донесений... - Додд пожал плечами и постучал пальцем по стопке бумаг. - Ну хоть что-нибудь.

         - Иди домой, Фрэнк, отдохни малость. И забери с собой эту спящую красавицу. Не хватало, чтобы кто-то из репортеров щелкнул его сейчас. А наутро в газетах заголовок: "РАССЛЕДОВАНИЕ В КАСЛ-РОКЕ ИДЕТ ПОЛНЫМ ХОДОМ", - и нас всех отправляют мести улицы.

         Баннерман провел Джонни в свой кабинет. Стол завален исписанными листами бумаги. На подоконнике - три фотографии: Баннерман, его жена и дочь Катрина. На стене - диплом в аккуратной рамке, а рядом, тоже в рамке, - первая полоса местной газеты "Колл" с сообщением о победе Баннермана на выборах.

         - Кофе? - спросил Баннерман, отпирая бюро.

         - Нет, спасибо. Лучше еще чаю.

         - Миссис Цукерман бережет чай как зеницу ока, - сказал Баннерман. Каждый день, к сожалению, уносит его домой. Могу предложить тоник, только нам придется еще раз пройти сквозь строй, чтобы добраться до автомата. Хоть бы они разошлись по домам.

         - Ничего, я обойдусь.

         Баннерман принес небольшой запечатанный конверт.

         - Вот, - сказал он и, помедлив, протянул его Джонни.

         Джонни взял конверт, но не спешил открывать.

         - Надеюсь, вы понимаете - никаких гарантий. Я не могу ничего обещать. Иногда получается, иногда нет.

         Баннерман лишь устало передернул плечами и повторил:

         - Волков бояться - в лес не ходить.

         Джонни вскрыл конверт и вытряхнул на ладонь пустую пачку "Мальборо". Красно-белую пачку. Он держал ее в левой руке и смотрел на стену. Серая стена. Обычная серая стена. Красно-белая пачка. Обычная красно-белая пачка. Он переложил пачку в другую руку, потом зажал ее в обеих ладонях. Он ждал, ждал хоть какого-нибудь видения. Ничего. Он продолжал сжимать пачку, надеясь на чудо, словно забыв, что если образы возникают, то возникают тотчас же.

         Наконец Джонни возвратил пачку.

         - Увы, - сказал он.

         - Не вышло?

         - Нет.

         Раздался громкий стук в дверь, и показалась голова Роско Фишера. Он выглядел сконфуженным.

         - Джордж, мы с Фрэнком идем по домам. Не знаю даже, как это я вырубился.

         - Надеюсь, в патрульной машине с тобой этого не случится, сказал Баннерман. - Передай привет Дине.

         - Обязательно.

         Фишер бросил взгляд на Джонни и прикрыл дверь.

         - Ну что ж, - сказал Баннерман. - Во всяком случае, попробовали. Я отвезу вас...

         - Я бы хотел осмотреть парк, - перебил его Джонни.

         - Бессмысленно. Там снегу по колено.

         - Но вы сможете найти то место?

         - Еще бы. Но что это нам даст?

         - Не знаю. И все же давайте сходим.

         - За нами увяжутся газетчики. Как дважды два четыре.

         - Вы говорили, что есть задняя дверь.

         - Есть. Аварийный выход. Проникнуть через него в здание можно, но если выбираться этим путем, сработает сигнализация. Джонни присвистнул.

         - Что же, пусть увязываются.

         Несколько секунд Баннерман испытующе смотрел на него и наконец кивнул.

         - Идемте.

         Как только они вышли из кабинета, репортеры вскочили с мест и окружили их. Джонни вдруг вспомнилась ветхая конура в Дареме, где чудаковая старуха держала своих колли. Если кто шел мимо с удочкой, собаки выбегали навстречу и нагоняли страху. Они даже и не кусались, просто хватали за ноги.

         - Вы знаете, Джонни, кто это?

         - Есть идеи?

         - Как насчет биотоков, мистер Смит?

         - Это вам, шериф, пришла мысль пригласить экстрасенса?

         - Шериф Баннерман, об этом знают полиция штата и генеральный прокурор?

         - Джонни, вы надеетесь раскрыть это дело?

         - Шериф, вы его уже оформили своим помощником?

         На ходу застегивая куртку, Баннерман медленно, но решительно пробивал себе дорогу.

         - Мне нечего пока сказать. Нечего.

         Джонни отмалчивался.

         Пока репортеры толпились в вестибюле, Джонни с Баннерманом спустились по заснеженным ступенькам. Они обошли машину шерифа и начали переходить улицу; тут кто-то из репортеров сообразил, что они направляются в городской парк. Несколько человек бросились обратно за верхней одеждой. Те, кто был уже в пальто, гурьбой, галдя, как школьники, скатились вниз по лестнице.

 

         В снежной мгле мелькали огни. Ветер с воем швырял им в лицо хлопья снега.

         - Ни черта вы здесь не разглядите, - сказал Баннерман. - Вы... тьфу, пропасть! - Репортер в толстой шубе и нелепом берете налетел на него и едва не сшиб с ног.

         - Извините, шериф, - пробормотал он, - забыл галоши. А тут скользко.

         Впереди из темноты выплыла желтая нейлоновая веревка, протянутая над землей. На веревке раскачивалась табличка с надписью: ПОЛИЦЕЙСКОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ.

         - Голову вы тоже забыли, - сказал Баннерман. - А ну-ка, осадите все назад! Назад, кому говорю!

         - Парк - общественная собственность, шериф - крикнул кто-то из газетчиков.

         - Пусть так, но здесь ведется расследование. Так что стойте лучше за ограждением, не то вам придется провести ночь в кутузке.

         Он посветил фонариком, а затем приподнял веревку, чтобы Джонни мог пройти. Они двинулись вниз по склону к заваленным снегом скамейкам. Позади сгрудились репортеры, светя фонариками, так что Джонни и Джордж Баннерман шли как бы в полосе тусклого света.

         - Снег прямо в глаза, - сказал Баннерман.

         - Все равно пока не на что смотреть, - отозвался Джонни.

         - П о к а не на что. Я уже говорил Фрэнку, чтобы он снял веревку. Хорошо, у него до этого руки не дошли. Хотите подойти к эстраде?

         - Потом. Покажите, где валялись окурки.

         Они прошли еще немного, и Баннерман остановился.

         - Здесь, - сказал он и осветил выпиравшую снежным горбом скамейку.

         Джонни снял перчатки, сунул их в карманы пальто и, опустившись на колени, начал сметать снег с сиденья. Баннермана вновь поразило его лицо изможденное, бледное. Сейчас он напоминал истового богомольца.

         Руки у Джонни озябли, почти онемели. Снег под ладонями таял. Наконец он добрался до выщербленной, рассохшейся древесины. И все вдруг представилось ему отчетливо, будто сквозь увеличительное стекло. Когда-то скамейка была зеленого цвета, но со временем краска облупилась и стерлась. Два ржавых стальных болта скрепляли сиденье со спинкой.

         Он сжал сиденье обеими руками, и тут на него нахлынуло что-то необъяснимое - никогда прежде это не ощущалось столь остро, и лишь еще раз с ним случится подобное. Изо всех сил он сжимал скамейку и, наморщив лоб, неотрывно смотрел на нее. Это была...

          (ЛЕТНЯЯ СКАМЕЙКА)

         Сколько сотен людей сидело на ней, слушая "Боже, храни Америку", "Звезды и полосы" ("НЕ ОБИЖАЙ СВОИХ ДРУЗЕЙ С ПЕРЕПОНЧАТЫМИ ЛАПКАМИ... У ЭТОЙ УТКИ НАВЕРНЯКА ЕСТЬ ДЕ-ЕЕ-ТОЧКИ...") или боевой марш в исполнении каслрокских "Пантер"? Зеленая листва, легкая осенняя дымка - она будит воспоминания о летящей мякине, о людях, орудующих вилами в тусклых сумерках. Буханье большого барабана. Мягкое звучание золоченых труб и тромбонов. Школьники-оркестранты в униформе...

          (УЭТОЙ УТКИ... НАВЕРНЯКА... ЕСТЬ ДЕТОЧКИ...)

         Сидит беззаботная публика, слушает, аплодирует, в руках у всех программки, изготовленные в художественной мастерской местной школы.

         В то утро здесь сидел убийца. Джонни о с я з а л е г о.

         На сером небе, предвещающем снег, вырисовываются черные ветви деревьев, похожие на руки. Я (он) сижу здесь, дымлю сигаретой, жду, мне хорошо, как будто я (он) могу перемахнуть через высочайшую крышу мира и мягко приземлиться на обе ноги. Мурлычу песенку. Что-то из репертуара "Роллинг-стоунз". Не могу понять, но совершенно ясно, что все... что все...?

         Отлично. ВСЕ ОТЛИЧНО, КРУГОМ ВСЕ СЕРОЕ, ВОТ-ВОТ ПОЙДЕТ СНЕГ, И Я...

         - Хитрый, - пробормотал Джонни. - Я очень хитрый.

         Баннерман наклонился к нему, силясь разобрать слова сквозь завывания ветра.

         - Хитрый, - повторил Джонни. Он поднял глаза на шерифа, и тот невольно попятился. Взгляд у Джонни был холодный и какой-то жесткий. Темные волосы взлетели, открывая побелевшее лицо, ветер со стоном уносился в ночное небо. Руки Джонни, казалось, были приварены к скамейке.

         - Я ДЬЯВОЛЬСКИ ХИТРЫЙ, - отчетливо сказал он. На губах его появилась торжествующая улыбка. Глаза смотрели сквозь Баннермана. И Баннерман поверил. Такое нельзя сыграть или подстроить. Но самое страшное... Джонни напоминал ему кого-то. Улыбка... интонации... Джонни Смит исчез, остался один силуэт. За ничего не выражающими чертами стояло совсем близко другое лицо. Лицо убийцы.

         Лицо человека, которого Баннерман з н а л.

         - Ни за что не поймаете. Всех перехитрю. - У Джонни вырвался смешок, самодовольный, издевательский. - Я всякий раз надеваю его, и как они ни царапайся... и ни кусайся... ничего не останется... а все потому, что я очень хитрый! - Его голос сорвался на торжествующий диковатый визг, который мог поспорить с ветром, и Баннерман отступил на шаг. По спине его пробежал озноб.

         ХВАТИТ, говорил он про себя. ХВАТИТ, СЛЫШИШЬ?

         Джонни перегнулся через скамейку.

          (СНЕГ. ТИХИЙ, БЕЗОТВЕТНЫЙ СНЕГ...)

          (ОНА ЗАЩЕМИЛА МНЕ ЭТО МЕСТО ПРИЩЕПКОЙ, ЧТОБЫ Я ЗНАЛ. ЗНАЛ, КАК БЫВАЕТ, КОГДА ЗАРАЗИШЬСЯ. ОТ КАКОЙ-НИБУДЬ ДЕВКИ. ПОТОМУ ЧТО ВСЕ ОНИ ГРЯЗНЫЕ ПОТАСКУХИ, И ИХ НАДО ОСТАНОВИТЬ, СЛЫШИШЬ, ОСТАНОВИТЬ, СЛЫШИШЬ, ОСТАНОВИТЬ, ОСТАНОВИ ИХ, ОСТАНОВИ, ОСТАНОВИ - О БОЖЕ, ЭТОТ СТОП-ЗНАК! ..)

         Сейчас он ребенок. Он идет в школу по тихому, безответному снегу. И вдруг из клубящейся белизны вырастает человек, ужасный человек, ужасный черный ухмыляющийся человек, с глазами, сверкающими как две монеты, одна его рука в перчатке, а в руке красный СТОП-ЗНАК... Он! .. Это он! .. Это он!

          (БОЖЕ, БОЖЕНЬКА... СПАСИ МЕНЯ ОТ НЕГО... МАМОЧКА, СПАСИ-ИИ-И МЕНЯ ОТ НЕГО...)

         Джонни вскрикнул и рухнул рядом со скамейкой, прижимая ладони к щекам. Перепуганный насмерть Баннерман присел возле него на корточки. Репортеры за ограждением зашумели, задвигались.

         - Джонни! Довольно! Слышите, Джонни...

         - Хитрый, - пробормотал Джонни. Он поднял на Баннермане глаза, в которых читались боль и страх. Мысленно он еще видел эту черную фигуру с блестящими глазами-монетами, вырастающую из снежной круговерти. Он чувствовал тупую боль в паху от прищепки, которой мать мучила убийцу в детстве. Нет, тогда он еще не был ни убийцей, ни животным, не был ни соплей, ни кучей дерьма, как однажды обозвал его Баннерман, он был просто обезумевшим от страха мальчишкой с прищепкой на... на...

         - Помогите мне встать, - пробормотал Джонни.

         Баннерман помог ему подняться.

         - Теперь эстрада, - сказал Джонни.

         - Не стоит. Нам лучше вернуться.

         Джонни высвободился из его руки и как слепой двинулся, пошатываясь, по направлению к эстраде - она огромной круглой тенью маячила впереди, как склеп. Баннерман догнал Джонни.

         - Кто он? Вы знаете кто?

         - Под ногтями у жертв не обнаружено кожной ткани, потому что на нем был плащ, - сказал Джонни, с трудом переводя дыхание. - Плащ с капюшоном. Скользкий прорезиненный плащ. Посмотрите донесения. Посмотрите донесения, и вы увидите. В те дни шел дождь или снег. Да, они царапали его ногтями. И сопротивлялись. Еще как. Но пальцы у них соскальзывали.

         - Кто он, Джонни? Кто?

         - Не знаю. Но узнаю.

         Он споткнулся о ступеньку лестницы, которая вела на эстраду, потерял равновесие и наверняка упал бы, не подхвати его Баннерман под руки. Они стояли на помосте. Благодаря конической крыше снега здесь почти не было, только слегка припорошило. Баннерман посветил фонариком, а Джонни опустился на четвереньки и медленно пополз вперед. Руки у него сделались багровыми. Они казались Баннерману похожими на сырое мясо.

         Внезапно Джонни остановился и замер, точно собака, взявшая след.

         - Здесь, - пробормотал он. - Он сделал это здесь.

         И вдруг нахлынуло: лица, ощущения, фактура вещей. Нарастающее возбуждение, вдвойне острое оттого, что могут увидеть. Девочка извивается, пытается кричать. Он закрывает ей рот рукой в перчатке. Чудовищное возбуждение. ГДЕ ВАМ ПОЙМАТЬ МЕНЯ - Я ЧЕЛОВЕК-НЕВИДИМКА. НУ КАК, МАМОЧКА, ЭТА ГРЯЗЬ СОЙДЕТ ДЛЯ ТЕБЯ?

          (Треск разрываемой одежды. Что-то теплое, мокрое. Кровь? Семенная жидкость? Моча?)

         Джонни дрожал всем телом. Волосы закрыли глаза. ЕГО ЛИЦО. СВЕДЕННОЕ СУДОРОГОЙ ЛИЦО, В ОБРАМЛЕНИИ КАПЮШОНА... ЕГО (МОИ) РУКИ СОЕДИНЯЮТСЯ В МОМЕНТ ОРГАЗМА НА ШЕЕ ЖЕРТВЫ И СЖИМАЮТ... СЖИМАЮТ... СЖИМАЮТ...

         Видение стало ослабевать, и сила ушла из рук. Он упал ничком и распростерся на сцене, сотрясаясь от рыданий. Баннерман тронул его за плечо, Джонни вскрикнул и рванулся в сторону с перекошенным от страха лицом. Но мало-помалу напряжение спадало. Он ткнулся головой в низкую балюстраду и закрыл глаза. По телу пробегали судороги, как это бывает у гончих. На пальто и брюки налип снег.

         - Я знаю, кто это сделал, - сказал он.

 

         Через пятнадцать минут Джонни сидел в кабинете Баннермана, раздевшись до белья и вплотную придвинувшись к портативному обогревателю. Он был по-прежнему весь какой-то озябший и жалкий, но дрожь прекратилась.

         - Может, все-таки выпьете кофе?

         Джонни покачал головой.

         - Организм не принимает.

         - Послушайте, - Баннерман сел на стул, - вы в самом деле что-то узнали.

         - Я знаю, кто их убил. Все равно рано или поздно поймали бы его. Просто он ближе, чем вы ищете. Вы даже видели его в этом плаще, таком блестящем, наглухо застегнутом. Он по утрам пропускает детей через дорогу. Он поднимает стоп-знак, чтобы дети могли перейти улицу.

         Баннерман смотрел на него как громом пораженный.

         - Вы имеете в виду Фрэнка? Фрэнка Додда? Вы с ума сошли!

         - Да, это Фрэнк Додд, - подтвердил Джонни. - Он убил их всех.

         У Баннермана было такое лицо, будто он не знал, рассмеяться ему или огреть Джонни чем-нибудь.

         - Чушь собачья, - произнес он наконец. - Фрэнк Додд - отличный полицейский. И отличный парень. В ноябре будущего года он вполне может стать кандидатом в начальники городской полиции, и он займет этот пост с моего благословения. - На лице Баннермана появилась улыбка, усталая и презрительная. - Фрэнку двадцать пять лет. По-вашему выходит, он начал заниматься этим скотством в девятнадцать. У него больная мать гипертония, щитовидка, начальная стадия диабета. Они ведут очень тихий образ жизни. Словом, Джонни, вы попали пальцем в небо. Фрэнк Додд не может быть убийцей. Даю голову на отсечение.

         - Между убийствами был перерыв в три года, - сказал Джонни. - Где тогда находился Фрэнк Додд? Он был в городе?

         - Ну вот что, хватит! Вы были недалеки от истины, когда говорили, что не очень-то многое можете. Ваше имя, считайте, уже в газетах, но это еще не значит, что я должен выслушивать, как вы поносите должностное лицо, достойного человека, которого я...

         - Человека, которого вы считаете своим сыном, - невозмутимо закончил Джонни.

         Баннерман стиснул зубы, кровь отхлынула от его раскрасневшихся на холоде щек. Его словно ударили ниже пояса. Затем он взял себя в руки, лицо его превратилось в маску.

         - Убирайтесь отсюда, - сказал он. - Попросите кого-нибудь из ваших дружков-газетчиков отвезти вас домой. По дороге можете устроить пресс-конференцию. Но клянусь богом, господом богом клянусь, если вы упомянете имя Фрэнка Додда, я отыщу вас и переломаю кости. Понятно?

         - Ну да, мои дружки-газетчики! - заорал вдруг Джонни. - Еще бы! Вы же видели, как я спешил удовлетворить их любопытство? Как я позировал перед объективами в расчете на выигрышный снимок? Как я по буквам диктовал им свое имя во избежание ошибки?

         Баннерман несколько оторопел, но потом его лицо вновь стало жестким.

         - Сбавьте-ка тон.

         - Сбавить? Черта с два! - продолжал Джонни еще громче и пронзительнее. - Вы кажется, забыли, кто кому позвонил! Так я вам напомню. Это вы позвонили мне. А то видели бы вы меня здесь!

         - Это еще не значит...

         Джонни приблизился к Баннерману, нацелив в него, как пистолет, указательный палец; он был гораздо ниже и намного легче Баннермана, однако тот попятился - точно так же, как там, в парке.

         Щеки у Джонни побагровели. Зубы оскалились.

         - Вы правы. То, что вы позвонили мне, ровным счетом ничего не значит, - сказал он. - Просто вы не хотите, чтобы им оказался Додд. Пусть это будет кто-то другой, тогда мы, возможно, почешемся, лишь бы не старина Фрэнк Додд. Еще бы, Фрэнк - перспективный парень, Фрэнк - заботливый сын, Фрэнк смотрит в рот старому доброму шерифу Джорджу Баннерману. Ах, да чем наш Фрэнк не мученик, снятый с креста! Правда, иногда он насилует и душит пожилых женщин и девочек, и, между прочим, Баннерман, среди них могла быть ваша дочь. Неужели вы не понимаете, что среди них могла бы быть ваша...

         Баннерман ударил его. В последний миг он придержал руку, но все равно удар вышел достаточно сильным; Джонни отлетел и, зацепившись за ножку стула, растянулся на полу. Печатка выпускника высшей полицейской школы до крови расцарапала ему щеку.

         - Сам напросился, - сказал Баннерман, но это прозвучало не очень убедительно. До него дошло, что первый раз в жизни он поднял руку на человека неполноценного или почти неполноценного.

         В голове у Джонни поплыло и зазвенело. Голос казался чужим, как будто за него говорил доктор или актер во второразрядном фильме:

         - На вашем месте я стал бы на колени и возблагодарил господа бога за то, что убийца не оставил никаких следов. Иначе при вашем отношении к Додду вы бы закрыли на все глаза. И до конца жизни чувствовали бы свою вину за смерть Мэри Кэт Хендрасен, будучи пособником убийцы.

         - Это гнусная ложь, - произнес Баннерман, тщательно выговаривая каждое слово. - Я арестовал бы родного брата, окажись он этим человеком. Поднимайтесь. И простите, что я вас ударил. Он помог Джонни встать на ноги и осмотрел царапину на щеке.

         - Сейчас я возьму аптечку и смажу йодом.

         - Бог с ней, с царапиной, - сказал Джонни. Голос его звучал спокойно. - Не надо было выводить вас из себя. Сам виноват. Меня тоже занесло.

         - Поверьте, это не может быть Фрэнк. Насчет того, что вы любитель рекламы, я погорячился. Только ваши биоволны, или выходы в астрал, или как они там называются, на этот раз сбили вас с толку.

         - А вы проверьте, - сказал Джонни. Он смотрел Баннерману прямо в глаза, не давая ему отвести взгляд. - Проверьте, докажите, что я не прав. - Он сглотнул слюну. - Сравните время и даты убийств с его дежурствами. Это можно сделать?

         - Все графики дежурств за последние четырнадцать - пятнадцать лет находятся в том шкафу, - сказал Баннерман через силу. - Да, это можно сделать.

         - Так сделайте.

         - Мистер... - Баннерман остановился. - Джонни, если бы вы знали Фрэнка, вы бы посмеялись над своими подозрениями. Честное слово. Не верите мне, спросите у кого угодно...

         - Если я не прав, я с радостью признаю свою ошибку.

         - Это невозможно, - буркнул Баннерман, однако направился к шкафу, где хранились старые графики, и отпер дверцу.

 

         Прошло два часа. Было около часа ночи. Джонни позвонил отцу и сказал, что переночует где-нибудь в Касл-Роке; метель уже завывала на одной пронзительной ноте, и ехать назад было небезопасно.

         - Что нового? - спросил Герберт. - Можешь сказать?

         - Пожалуй, это не телефонный разговор.

         - Ладно, Джонни. Ты там не слишком переутомляйся.

         - Постараюсь.

         Но он уже переутомился. Он устал больше, чем уставал, проходя курс физиотерапии под наблюдением Эйлин Мэноун. Симпатичная женщина, подумал он ни с того ни с сего. Симпатичная и душевная. Такой, во всяком случае, она была, пока я не сказал ей, что у нее дома пожар. После этого она стала отчужденной и настороженной. Да, она была благодарна, но... разве она еще хоть раз прикоснулась ко мне? А в самом деле, прикоснулась? Какое там... И с Баннерманом произойдет то же самое, когда все будет позади. Печально. Он ведь тоже неплохой человек. Просто людям становится не по себе рядом с человеком, которому достаточно потрогать вещь, чтобы все узнать о ее владельце.

         - Это еще ничего не доказывает, - послышался голос Баннермана. Он говорил с вызовом, как разобиженный мальчик, и у Джонни возникло сильное желание сграбастать его и тряхнуть так, чтобы зубы лязгнули. Но на это у него не было сил.

         Они изучали таблицу, которую Джонни набросал на обратной стороне акта о списании устаревшей аппаратуры для радиоперехвата. Возле стола Баннермана были в беспорядке свалены семь или восемь картонных коробок со старыми карточками, а в ящике для входящих и исходящих бумаг стояли карточки с графиками дежурств Фрэнка Додда за все время его службы в полиции. Таблица выглядела следующим образом:

 

         УБИЙСТВА ФРЭНК ДОДД

 

         Альма Фречет (официантка) Дежурство на Главной улице.

         15.00 12.11.70 Пост в гавани

 

         Полина Тусейкер 10.00 17.11.71 Свободен от службы

 

         Черил Моуди (школьница) Свободен от службы 14.00 16.12.71

 

         Кэрол Данбаргер (студентка) Двухнедельный отпуск

         ? 11.74

 

         Этта Рингголд (учительница) Патрулирование 29 (?) 10.75

 

         Мэри Кэт Хендрасен Свободен от службы 10.10 17.12.75

 

         ВРЕМЯ СМЕРТИ УКАЗАНО ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО, НА ОСНОВАНИИ ЗАКЛЮЧЕНИЯ ЭКСПЕРТИЗЫ.

         - Вы правы, это еще ничего не доказывает, - согласился Джонни. - Но и не снимает с него подозрения.

         Баннерман ткнул пальцем в таблицу.

         - Когда была убита мисс Рингголд, он нес службу.

         - Положим, что так. Если только она действительно была убита двадцать девятого октября. Хотя это могло случится и двадцать восьмого и двадцать седьмого. А что, если он даже нес службу? Кому придет в голову подозревать полицейского?

         Баннерман пристально изучал таблицу.

         - Ну а как обстоит дело с интервалом? - спросил Джонни. - С интервалом в три года?

         - В семьдесят третьем - семьдесят четвертом годах Фрэнк находился здесь при исполнении служебных обязанностей, - сказал Баннерман, перебирая карточки. - Вы же видите.

         - Как знать, может быть, в ту зиму у него не было вспышки активности. Такое бывает, насколько нам известно.

         - Насколько нам известно, нам ничего не известно, - отрезал Баннерман.

         - А как насчет семьдесят второго? Конца семьдесят второго - начала семьдесят третьего? В картотеке ничего нет по этому периоду. Он что, был в отпуске?

         - Нет, - сказал Баннерман. - Фрэнк и еще один парень по имени Том Харрисон слушали курс "О местном судопроизводстве" на отделении Колорадского университета в Пуэбло. Курс рассчитан на два месяца. Фрэнк с Томом пробыл там с пятнадцатого октября и почти до рождества. Фрэнк чуть было не отказался ехать, боясь оставить мать дома одну. Честно говоря, я думаю, это она убеждала его остаться. Но я уговорил Фрэнка. Он рассчитывал сделать карьеру по нашему ведомству, а при этом совсем неплохо иметь в активе университетский курс. Помнится, когда они вернулись в декабре, Фрэнк выглядел ужасно - перенес вирусное заболевание. Похудел на двадцать фунтов. Он сказал, что никто в тех молочных краях не готовит так, как его мамочка.

         Баннерман умолк. Видимо, что-то в этом рассказе смутило его самого.

         - Он взял недельный отпуск по болезни на время школьных каникул и только после этого немного отошел, - закончил Баннерман, словно оправдываясь. На службу вышел не позднее пятнадцатого января. Можете проверить по картотеке.

         - Нет необходимости. Так же, как нет необходимости говорить вам, каким будет ваш следующий шаг.

         - Вы правы, - сказал Баннерман, опуская глаза. - Я говорил, что вы неплохо соображаете в нашем деле. Вероятно, я и сам не понимал, насколько был прав. Или не хотел понимать.

         Он снял телефонную трубку и извлек из нижнего ящика стола толстый справочник в простом синем переплете. Листая справочник, он бросил:

         - Здесь есть телефон любого шерифа в любом графстве Соединенных Штатов.

         Баннерман нашел нужный номер и набрал его.

         Джонни поерзал на стуле.

         - Алло, - сказал Баннерман. - Управление шерифа в Пуэбло?... С вами говорит Джордж Баннерман, шериф графства Касл в западном Мэне... Да, именно так, штат Мэн. Простите, с кем я говорю?.. Так вот, полицейский Тейлор, ситуация следующая. У нас тут произошла серия убийств изнасилования с удушением, шесть случаев за последние пять лет. Все они имели место в конце осени или в самом начале зимы. Мы... - Он поднял на Джонни страдальческий, беспомощный взгляд, затем снова опустил глаза. - Мы подозреваем человека, который находился в Пуэбло с пятнадцатого октября по... гм... семнадцатое декабря семьдесят второго года, если не ошибаюсь. Я хотел бы знать, числится ли в ваших журналах за этот период нераскрытое убийство - жертва женского пола, любого возраста, изнасилована, причина смерти - удушение. Далее, если такое преступление было совершенно и вы взяли пробу спермы, я хотел бы знать ее группу. Что?.. Хорошо. Благодарю... Я буду ждать. До свидания.

         Он повесил трубку.

         - Сейчас он проверит, кто я такой, затем пройдется по журналу и перезвонит мне. Хотите чашечку... ах да, вы же не пьете.

         - Нет, - сказал Джонни. - Я выпью воды.

         Он наполнил бумажный стаканчик. Буран выл и барабанил в стекла.

         За его спиной раздался виноватый голос Баннермана:

         - Ладно, чего там. Вы правы. Я бы не отказался от такого сына. Когда моя жена рожала Катрину, пришлось делать кесарево. Ей больше нельзя иметь детей, врач сказал, что это убьет ее. Тогда ей перевязали трубы, а я сделал вазектомию. Для страховки.

         Джонни подошел к окну и долго стоял со стаканчиком в руке, вглядываясь в темноту. Кроме снега, смотреть было не на что, но он не мог обернуться, иначе Баннерман сломался бы окончательно. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы почувствовать это.

         - Отец Фрэнка работал на железнодорожной ветке Бостон - Мэн. Погиб, когда мальчику было лет пять. Пьяный полез сцеплять вагоны, и его буферами... в лепешку. Фрэнк остался единственным мужчиной в доме. Роско утверждает, что у него в школе была девочка, но миссис Додд быстро это дело поломала.

         НИЧЕГО УДИВИТЕЛЬНОГО, подумал Джонни. ЖЕНЩИНА, КОТОРАЯ МОГЛА... ПРИЩЕПКОЙ... СОБСТВЕННОГО СЫНА... ТАКАЯ НИ ПЕРЕД ЧЕМ НЕ ОСТАНОВИТСЯ. ТОЖЕ ХОРОШАЯ ПСИХОПАТКА.

         В шестнадцать лет он пришел ко мне и спросил, не возьмут ли его полицейским на полставки. Сказал, что с детства ни о чем другом не мечтает. Мне он сразу понравился. Я оставил его при себе и платил из своего кармана. Платил, сами понимаете, сколько мог, но он не жаловался. Готов был вкалывать задаром. За месяц до окончания школы подал рапорт с просьбой перевести его на полную ставку, однако в тот момент у нас не было вакансий. Тогда он устроился где-то на временную работу, а по вечерам ездил на лекции для полицейских в Горемский университет. Похоже, что Додд и тут пыталась все поломать - не хотела оставаться дома одна, но на этот раз Фрэнк уперся... не без моей поддержки. Мы взяли его к себе в июле семьдесят первого года, и с тех пор он у нас... Вот вы мне говорите такое, а я как вспомню, что Катрина была там вчера утром, что она прошла в двух шагах от того человека... для меня это все равно что кровосмешение. Фрэнк бывал у нас в доме, ел с нами за одним столом, раза два мы оставляли на него маленькую Кэти... а вы говорите...

         Джонни повернулся. Баннерман снял очки и вытирал глаза.

         - Если вам и вправду дано все это видеть, мне жаль вас. Бог создал вас уродцем вроде коровы с двумя головами - показывали такую на ярмарке. Простите. Зря я вас так.

         - В Библии сказано, что бог равно любит все свои создания, отозвался Джонни. Голос у него слегка дрожал.

         - Ну-ну, - кивнул Баннерман, потирая переносицу. - Оригинально же он решил продемонстрировать это, вы не находите?

         Спустя минут двадцать зазвонил телефон, и Баннерман быстро снял трубку. Сказал два-три слова. Потом долго слушал. И старел у Джонни на глазах. Положив трубку, он молча смотрел на Джонни.

         - Двенадцатого ноября семьдесят второго года, - выдавил он наконец. Студентка. Ее нашли в поле у шоссе. Анна Саймонс. Изнасилована и удушена. Двадцать три года. Группа спермы не установлена. И все же, Джонни, это еще ничего не доказывает.

         - Не думаю, что вам действительно нужны дополнительные доказательства, - сказал Джонни. - Поставьте его перед фактами, и он во всем сознается.

         - А если нет?

         Джонни припомнил свое видение у скамейки. Оно налетело на него с бешеной скоростью, словно смертоносный бумеранг. Ощущение рвущейся ткани. И сладкая, ноющая боль, воскресившая в памяти боль от прищепки. Боль, которая искупала все.

         - Заставите его спустить штаны, - сказал Джонни.

 

         Репортеры еще толпились в вестибюле. Едва ли они ожидали развязки или по крайней мере неожиданного поворота в деле. Просто дороги из-за снега стали непроезжими.

         - Вы уверены, что приняли наилучшее решение? - Ветер отшвыривал слова Джонни куда-то в сторону. Разболелись ноги.

         - Нет, - ответил Баннерман просто. - Но думаю, что вам надо быть при этом. Думаю, Джонни, будет лучше, если он посмотрит вам в глаза. Пошли, Додды живут всего в двух кварталах отсюда.

         Они шагнули в снежный буран - две тени в капюшонах. Под курткой у Баннермана был пистолет. Наручники он пристегнул к ремню. Они и квартала не прошли по глубокому снегу, а Джонни уже начал сильно прихрамывать, хотя и не сказал ни слова.

         Но Баннерман заметил. Они остановились в дверях касл-рокского трансагентства.

         - Что с вами, дружище?

         - Ничего, - сказал Джонни. Ну вот, теперь и голова заболела.

         - Что значит "ничего"? Глядя на вас, можно подумать, что у вас сломаны обе ноги.

         - Когда я вышел из комы, врачам пришлось их прооперировать. Атрофировались мышцы. Начали таять, как выразился доктор Браун. И суставы стали ни к черту. Все, что можно, заменили синтетикой...

         - Это как тому типу, которого отремонтировали за шесть миллионов?

         Джонни подумал об аккуратной стопке больничных счетов в верхнем ящике бюро у них дома.

         - Что-то в этом роде. Когда я долго на ногах, они у меня деревенеют. Вот и все.

         - Хотите, вернемся?

         - ЕЩЕ БЫ НЕ ХОТЕТЬ, - ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ И НАЧИСТО ЗАБЫТЬ ОБ ЭТОМ КОШМАРЕ. И ЗАЧЕМ ПРИЕХАЛ? РАСХЛЕБЫВАЕШЬ ЗА НЕГО ВСЕ ЭТО, И ТЕБЯ ЖЕ НАЗЫВАЮТ КОРОВОЙ С ДВУМЯ ГОЛОВАМИ.

         - Нет, мне уже лучше, - сказал Джонни.

         Они вышли из дверей, ветер подхватил их и попытался метнуть по желобу пустынной улицы. Они с трудом продвигались, в лицо им светили облепленные снегом фонари, гнувшиеся под напором ветра. Они свернули в боковую улочку и миновали пять домов; перед аккуратной двухэтажной коробкой Баннерман остановился. Подобно соседним, она была наглухо закрыта и погружена в темноту.

         - Вот этот дом, - сказал Баннерман каким-то бесцветным голосом. Они перебрались через наметенные перед крыльцом сугробы и поднялись по ступенькам.

&n