Мир литературы. Коллекция произведений лучших авторов: Стивен Кинг
Главная

 

 

Стивен Кинг

 

Мизери

 

ПОСВЯЩАЕТСЯ

 

 

         Стефани и Джиму Леонард, они сами знают почему. Да, уж ОНИ-ТО знают!

         Мне хотелось бы выразить свою признательность за предоставленный материал и помощь в создании этой книги следующим людям:

         РУСС ДОРР

         ФЛОРЕНС ДОРР

         ДЖЭНЭТ ОРДВЕЙ.

 

         Как всегда они очень помогли мне и если вы встретите какую-нибудь ошибку, то она будет на моей совести.

         Конечно, такого лекарства, как Новрил, не существует, но имеются некоторые другие препараты на кодеиновой основе, которые имеют подобные свойства. К сожалению, эти препараты зачастую весьма небрежно хранятся в лечебных заведениях, что может привести к самым непредсказуемым последствиям. Место действия и персонажи вымышлены.

         С. К.

 Часть 1

ЭННИ

 

 

         Когда ты смотришь в бездну, бездна также смотрит в тебя.

         Фридрих Ницше.

 

         умбер вхунннн йеррннн умбер вхунннн О, эти звуки: даже в тумане.

         Но иногда звуки, как боль, постепенно затихали, и тогда в голове оставался только туман. Он помнил темноту: сплошная темнота наступила перед туманом. Означало ли это, что болезнь прогрессировала? Хорошо бы был свет (даже в виде тумана), свет всегда приятен... Действительно ли существовали эти звуки в темноте? У него не было ответа ни на один из этих вопросов. Имело ли смысл задавать их? И на этот вопрос он также не знал ответа.

         Боль была где-то в звуках. Боль была восточнее солнца и южнее его ушей. Вот все, что он знал наверняка.

         В определенный промежуток времени, показавшийся очень длинным (так это и было, поскольку существовали только две вещи - боль и густой туман), эти звуки были единственной внешней реальностью. Он не имел понятия, кем он был и где находился, и не желал этого знать. Ему хотелось умереть, но из-за пропитанного болью тумана, наполнявшего его мозг, как летнюю грозовую тучу, он не осознавал, что желал этого.

         По прошествии времени он начал понимать, что были периоды без боли и что они носили циклический характер. В первый раз после выхода из полной темноты, которая предшествовала туману, у него появилась мысль, которая существовала вне реального состояния. Это была мысль о сломанных сваях, выступающих из песка на пляжах Ривьеры. Когда он был ребенком, мать и отец часто брали его на Ривьеру, и он настаивал, чтобы одеяло расстилалось там, откуда он мог видеть эти сваи, которые напоминали ему одиноко торчащий клык похороненного монстра. Он любил сидеть и наблюдать за тем, как подступала вода, пока она не скрывала сваи. Затем несколько часов спустя, когда были съедены сэндвичи и картофельный салат, когда из большого папиного термоса добыты последние капли Кул-Эйда, и перед тем как мама скажет, что пора собираться домой, снова начинала появляться верхушка сгнившей сваи - сначала на мгновение между набегавшими волнами, а затем все больше и больше. К тому времени, когда мусор и объедки, оставшиеся после завтрака, были запрятаны в большой барабан с надписью на боку "Сохраним наш пляж чистым", пляжные игрушки Паули поднимались над водой.

         "Это меня зовут Паули, я - Паули, и сегодня вечером мама положит детский крем Джонсона на мой загар", - промелькнула мысль внутри грозового облака, в котором он теперь жил.

         Одеяло снова сложилось, свая почти полностью появилась над водой, ее скользкие от слизи, почерневшие бока окружала мыльная пена. Это был прилив пытался объяснить ему отец, но он всегда знал, что это была свая. Прилив приносил воду, отлив - уносил, а свая оставалась. Иногда, правда, вы не могли ее видеть. Без сваи не было прилива.

         Эти воспоминания кружились и кружились в голове, сводя с: ума, как назойливая муха. Он доискивался, что бы это могло значить, но на длительное время звуки прекратились.

         файуинн ред эврисинггг умберрр увхуинн

         Иногда звуки замирали. Иногда замирал он сам. Его первым действительно ясным воспоминанием теперь, теперь вне штормового тумана, была эта остановка, когда он неожиданно осознал, что просто не мог сделать ни одного вздоха, и это было хорошо, это было замечательно, это было действительно потрясающе; он мог воспринимать определенный уровень боли, но всему есть предел, и он был рад выйти из игры.

         Затем был рот, плотно прижатый к его рту, рот, который несомненно принадлежал женщине, несмотря на его грубые сухие губы; воздух из женского рта вдувался в его собственный рот и далее в горло, наполняя легкие; и когда губы оторвались от него, он впервые почувствовал своего стража, почувствовал стремительность, с которой она насильно вдувала в него воздух, точно как мужчина пытается насильно овладеть нежелающей его женщиной, почувствовал зловонную смесь ванильных печений, шоколадного мороженого, жареных цыплят и арахисовых ирисок.

         Он услышал пронзительный голос: "Дыши! О проклятье! Дыши, Пол! " Губы прижались снова. Он снова почувствовал воздух, вдыхаемый в его горло. Он напоминал сырой затхлый ветер, летящий за скоростным поездом метро, увлекающий за собой листы газет и конфетные обертки, губы оторвались и он подумал: "Боже, не допусти, чтобы хоть часть его попала в нос", но ничего не помогло, и эта вонь, о, эта вонь...

         "Дыши, будь ты проклят! " - взвизгнул невидимый голос и он подумал: "Я буду... только, пожалуйста, не делай больше этого, не заражай меня больше". И он попытался, но прежде, чем он смог вздохнуть, ее губы снова прижались к его губам, таким сухим и мертвым, как полоски соленой кожи; она со всей силой выдохнула в него воздух.

         В тот момент, когда она оторвала свои губы, он не выпустил, а вытолкнул ее дыхание с такой силой и воплем, что этот толчок превратился в его собственный гигантский выдох. Вон! Он ожидал, что его невидимая грудь поднимется сама, как она это делала всю его жизнь без всякой помощи с его стороны. Когда же этого не произошло, он сделал еще один гигантский визгливый вздох и задышал самостоятельно. Он делал это так быстро, как только мог, чтобы скорее очистить себя от ощущения ее запаха.

         Обычный воздух никогда не казался ему столь прекрасным. Сознание его опять начало угасать, заволакивая туманом мысли, но прежде чем он полностью погрузился в тусклый мир, он услышал бормотание женского голоса: "Фу! Он был на волосок от смерти! "

         "Не так уж близко", - подумал он и заснул.

         Ему снилась свая такая реальная, что порой казалось, протяни он руку и сможет провести ладонью по ее зеленоваточерной растресканной округлости.

         Когда он вернулся в прежнее полусознание, он смог обнаружить связь между сваей и своим настоящим состоянием - она казалось сама приплыла к нему в руки. Боль не была связана с приливом и отливом. Это предостережение во сне на самом деле было памятью. Боль только казалось приходила и уходила. Боль как свая иногда скрывалась из виду, а иногда была очевидна, но всегда там. Когда боль не мучила его через глубокую каменную серость его облака, он был безмолвно благодарен, но больше не обманывал себя - она была все там и ожидала возвращения. И свая была не одна - их было две; боль была сваями и часть его знала еще задолго до того, как весь его разум осознал, что разрушенными сваями были его собственные раздробленные ноги.

         Должно было пройти еще много времени, прежде чем он смог разорвать засохшую пену слюны, склеившую его губы, и прохрипеть "Где я?" женщине, сидевшей у его кровати с книгой в руках. Автором книги был Пол Шелдон. Он узнал свою книгу без удивления.

         - Сайдуиндер, Колорадо, - сказала она после того, как он смог, наконец, задать этот вопрос. Меня зовут Энни Уилкз. И я...

         - Я знаю, - сказал он, - вы моя самая большая поклонница.

         - Да, - ответила она, улыбаясь. - Именно таковой я и являюсь.

         Темнота. Снова боль и туман. Затем осознание того, что хотя боль и постоянна, она иногда идет на нелегкий компромисс, который он принимал за облегчение. Первое реальное воспоминание - остановка сердца и насильное возвращение в жизнь женским зловонным дыханием.

         Следующее реальное воспоминание - ее пальцы, проталкивающие что-то ему в рот через регулярные промежутки времени, что-то напоминающее Контэк капсулы; из-за отсутствия воды они лежали во рту и по мере таяния оставляли невероятно горький вкус, немного похожий на вкус аспирина. Хорошо было бы выплюнуть эту горечь, но он понимал, что лучше не делать этого. Вероятно, именно этот горький вкус вызывал высокие приливы, затопляющие сваю...

          (сваи... сваи... их две о'кей две прекрасно теперь только ты знаешь тише-е-е-е)

         ...и заставляющие ее ненадолго исчезнуть.

         Все эти мысли приходили через большие промежутки времени, но затем, т. к. сама боль начинала не то что утихать, а постепенно разрушаться, он все чаще начал наталкиваться на понятия внешнего мира, пока в достаточной степени не восстановился объективный мир со всем его грузом памяти, опыта и предрассудков.

          (должно быть эта свая на пляже Ривьеры сама разрушилась, - подумал он, т. к. нет ничего вечного, хотя ребенок, каким он был, поднял бы на смех эту ересь)

         Он был Пол Шелдон, который писал два вида романов: хорошие и бестселлеры. Он дважды был женат и разведен. Он слишком много курил (или делал это до всего того, что с ним произошло, что бы "все это" ни было). С ним случилось что-то очень плохое, но он остался жив. Темносерое облако начало рассеиваться все быстрее и быстрее. Задолго до того, как его самая большая поклонница принесла ему старый трещащий Royal с широко улыбающимся ртом и голосом Даки Дэддлз, Пол понял, что попал в чертовский переплет.

         Эта наделенная даром предвидения часть его мозга обнаруживала ее раньше, чем он осознавал, что видит ее, и, должно быть, раньше воспринимала ее, чем он понимал это - почему же он ассоциировал с ней такой мрачный зловещий мысленный образ? Как только она входила в комнату, он начинал думать об идолах, которым поклонялись суеверные африканские племена в романах Г. Райдер Хаггарда, камнях и роке.

         Представление Энни Уилкз африканским идолом из "Она" или "Копи короля Соломона" с одной стороны было смехотворно нелепым, а с другой - странно подходило ей. Она была крупной женщиной, которая кроме большой и неприятной груди под обычно серой кофтой, казалось, совсем не имела женских округлостей - ни бедер, ни ягодиц, ни даже икр под бесконечным количеством шерстяных юбок, которые она носила дома (она удалялась в невидимую спальню, чтобы надеть джинсы перед работой вне дома). Ее тело было крупным, но небольшим. Она скорее ассоциировалась с заторами и заграждениями на дорогах, чем с открытыми проездами или даже пространствами.

         Больше всего его беспокоило чувство цельности, которое она вызывала в нем, как будто у нее не было кровяных сосудов или даже внутренних органов, как будто она была твердая сверху донизу. Он все больше и больше убеждался в том, что ее глаза, которые иногда двигались, на самом деле были просто нарисованы и двигались не больше, чем глаза портретов, которые, кажется, следят за вами, куда бы вы ни следовали в комнате, где они висят. Ему казалось, что если он сложит первые два пальца в знак V и постарается просунуть их ей в ноздри, то они не пройдут и восьмую часть дюйма, как наткнутся на твердую (может немного податливую) преграду; что даже серая кофта, безвкусные домашние юбки и выгоревшие джинсы были частью того твердого волокнистого тела. Итак, то, что она напоминала идола из романов, было совсем неудивительно. Подобно идолу она вызывала только одно чувство чувство ужаса.

         Нет, подождите, это было не совсем справедливо. Она давала ему что-то. Она давала ему пилюли, которые вызывали прилив и затопление свай.

         Пилюли были приливом; Энни Уилкз была луной, которая силой своего воздействия толкала их ему в рот. Она приносила по две штуки через каждые шесть часов, сначала обнаруживая свое присутствие только парой пальцев, всовывая их в рот, (довольно скоро он научился энергично сосать эти пальцы назло горькому вкусу), а затем появлением в серой кофте и в одной из полдюжины юбок обычно с одним из его романов, зажатым под мышкой. По вечерам она появлялась перед ним в ворсистой розовой робе с лицом, намазанным каким-то кремом (он мог бы с легкостью назвать основной ингредиент, хотя никогда не видел пузырька, из которого она выдавила его, т. к. запах ланолина был резким и говорил сам за себя) и вытрясала его из богатого сновидениями забытья пилюлями, которые удобно гнездились у нее в руке, а сифилисная луна заглядывала в окно из-за ее твердого плеча.

         Через некоторое время - когда его тревога настолько усилилась, что ее невозможно было игнорировать - он был способен выяснить, чем она кормила его. Это было обезболивающее средство с большим содержанием кодеина под названием Новрил. Причина, по которой она редко приносила ему подкладное судно, была не только в том, что он был на диете, состоящей в основном из жидкости и желатина (раньше, когда он был в облаках, она кормила его внутривенно), но также и в том, что Новрил имел тенденцию вызывать запор у больных, принимающих его. Другим побочным и довольно серьезным эффектом была дыхательная депрессия у чувствительных пациентов. Пол не был особенно чувствительным, хотя слыл заядлым курильщиком почти восемнадцать лет. Тем не менее его дыхание остановилось по крайней мере по одной из причин (могли быть и другие, которые он не помнил в тумане). Именно в это время она делала ему искусственное дыхание. Такие вещи случались, но позднее он начал подозревать, что она чуть не убила его случайной передозировкой. Она многое не знала о том, что делала, но полагала, что знала.

         Через 10 дней после выхода из темного облака он почти одновременно сделал три открытия: первое, что Энни Уилкз имела большое количество Новрила (она действительно имела очень много разных лекарств). Второе, что он был пойман на крючок на Новрил. И третье, что Энни Уилкз была сумасшедшей.

         Темнота продлила боль и грозовую тучу; он начал вспоминать, что продлило темноту, когда она сказала ему, что с ним случилось. Это было вскоре после того, как он задал ей традиционный неожиданный вопрос, и она ответила, что он был в маленьком городке Сайдуиндер, Колорадо. Кроме того, она сказала, что прочитала каждый из его восьми романов по крайней мере дважды, а самый любимый сериал Мизери - четыре, пять, а может быть и шесть раз. Ей хотелось только, чтобы он поскорее написал продолжение. Она сказала, что с. трудом могла поверить, даже после проверки его документов в бумажнике, что ее пациентом был тот самый Пол Шелдон.

         - А где мой бумажник, между прочим? - спросил он.

         - Я сохраним его для вас, - сказала она. Ее улыбка неожиданно выразила настороженность, которая ему не понравилась. Это напоминало неожиданное открытие глубокой расселины, почти скрытой летними цветами, среди улыбающегося веселого луга.

         - Неужели вы думаете, что я украла что-нибудь из него?

         - Нет, конечно нет. Дело в том, что - (Дело в том, что вся моя оставшаяся жизнь заключается в нем, - подумал он. - Моя жена вне этой комнаты. Вне моей боли. Вне времени, которое кажется растягивается как длинная розовая резинка-жвачка, вытягиваемая ребенком изо рта, когда она ему надоела. Потому что это, как в последний час или перед принятием пилюль).

         - Так в чем же дело, мистер Мэн? - настаивала она и он с тревогой заметил, что ее узкий взгляд становится все темнее и темнее. Расселина раскрывалась, как будто за ее бровями было землетрясение. Он услышал ровный, резкий, пронзительный вой ветра и вдруг представил себе, как она поднимает его и закидывает за твердое плечо, где он лежит подобно джутовому мешку на каменной стене, как выносит его на улицу и с силой швыряет в сугроб. Он замерз бы насмерть, но прежде чем это произошло, его ноги болезненно пульсировали и пронзительно кричали.

         - Дело в том, что мой отец учил меня всегда следить за бумажником, сказал он, изумившись, как легко слетела эта ложь. Его отец сделал карьеру на том, что не уделял Полу внимания больше, чем было абсолютно необходимо, и, насколько Пол мог помнить, только раз дал ему совет за всю его жизнь. Когда Полу исполнилось четырнадцать лет, отец подарил ему презерватив в конверте из фольги.

         - Положи это в свой бумажник, - сказал Роджер Шелдон. - Если ты когда-нибудь так возбудишься, что не сможешь устоять перед желанием и тебе будут безразличны последствия, улучи момент и надень это, пока не разберешься, куда ты влип. В мире и так слишком много незаконнорожденных детей и я не хочу увидеть тебя в Армии в 16 лет.

         Теперь Пол продолжал: Я полагаю, что он так часто учил меня следить за бумажником, что это прочно застряло во мне. Если я обидел вас, я искренне сожалею.

         Она расслабилась. Улыбнулась. Расселина закрылась. Летние цветы снова весело кивали головами. Он подумал, что если запустить руку в эту улыбку, то ничего не встретишь, кроме гибкой темноты.

         - Никаких обид. Он в надежном месте. Подождите - у мен что-то для вас есть.

         Она исчезла и вернулась с чашкой парящего бульона. В нем плавали овощи. Он не мог много есть, но съел больше, чем сначала думал. Она казалась довольной. Пока он ел суп, она рассказывала, что с ним произошло, и он вспоминал все, о чем она говорила. Он полагал, что неплохо знать, как ты остаешься с раздробленными ногами, но то, как он подходил к этому знанию, беспокоило его: как будто он был героем романа или пьесы, чья история подробно излагается не как история, а как фантастика.

         Она отправилась в Сайдуиндер на машине, чтобы закупить корма для скота и немного бакалейных товаров, а также проверить, не появилось ли что-нибудь новенькое среди дешевых книг в мягких переплетах в торговом центре Уилсона. Была среда, почти две недели назад, а новые издания всегда приходили по вторникам.

         - Я думала о вас, - сказала она, отправляя ложку супа ему в рот и профессионально вытирая каплю с губ салфеткой. - Неправда ли, это такое замечательное совпадение? Я надеялась, что наконец выйдет книга "Ребенок Мизери", но не на такую удачу.

         - По дороге началась гроза, - сказала она, - но вплоть до полудня метеопрогноз утверждал, что она повернет на юг в сторону Нью-Мехико и Сангре де Кристос.

         - Да, - сказал он, вспоминая, - говорили, она повернет. Вот почему я и отправился в путь.

         Он попытался передвинуть ногу - в результате страшная боль молнией пронзает его; он застонал.

         - Не делайте этого, - сказала она. - Если вы не оставите свои ноги в покое во время нашего разговора. Пол, они не успокоятся... а я не смогу дать вам больше пилюль в течение следующих двух часов. Я и так даю вам слишком много.

         - Почему я не в больнице? - Это был вопрос, который нужно было задать, но он не был уверен, что кто-нибудь из них хотел, чтобы он был задан. Не сейчас во всяком случае.

         - Когда я приехала в магазин. Тони Роберте сказал мне, что лучше мне поторопиться, если я собираюсь вернуться сюда до грозы, и я сказала...

         - Как далеко мы от этого города? - спросил он.

         - Далеко, - сказала она неопределенно, глядя в окно. Последовало странное молчание и Пол испугался того, что увидел на ее лице, потому что он не увидел ничего: черное ничего расселины, завернутое в альпийский луг, черноту, где не росли цветы, и падение в которую казалось слишком долгим. Это было лицо женщины, которая моментально оторвалась от всего житейского и земных ориентиров ее жизни, женщины, которая забыла не только то, что она находилась в процессе воспоминания, но и то, что она должна была подробно излагать. Однажды он посетил психиатрическую больницу. Это было несколько лет назад, когда он работал над Мизери, первой из четырех книг, которая оказалась основным источником его доходов за последние восемь лет. И он видел этот взгляд там... или вернее отсутствие его. Это определялось словом "кататония"; но то, что пугало его, не имело точного названия - это было скорее неточное сравнение. В этот момент он думал, что ее мысли стали такими, какой он воображал ее физическую сущность: твердыми, волокнистыми монолитами без каких-либо пробелов.

         Затем медленно ее лицо прояснилось. Казалось, мысли снова потекли к ней. Он ясно представил это течение, оно было немного непривычным. Она не наполнялась ими подобно пруду или водоему во время прилива, она нагревалась. Да- она нагревалась как маленький электрический прибор тостер или может быть нагревательная подушка.

         - Я сказала Тони, что та гроза идет на юг. - Сначала она говорила медленно, почти слабо, но затем се слова начали звучать ритмично и наполняться нормальной разговорной ясностью. Но теперь он был начеку. Все, что она сказала, было немного странным, немного не в ритме. Слушать Энни все равно, что слушать песню, исполняемую в другом ключе.

         - Но он сказал: гроза переменила направление.

         - Ох, олух! - сказала я. - Я лучше сяду на машину и поеду.

         - Вы бы лучше остались в городе, мисс Уилкз, - посоветовал он. - По радио говорят, что надвигается черт знает что и никто не готов к этому.

         - Но я обязательно должна была вернуться, т. к. некому покормить животных кроме меня. Ближайшие соседи Ройдманы находятся в нескольких милях отсюда. Кроме того, они не любят меня.

         Она украдкой бросила взгляд на него после последнего слова и, когда он не ответил, она повелительно постучала ложечкой по краю чашки.

         - Все?

         - Да, я сыт, спасибо. Это было вкусно. У вас много животных?

         Потому что он уже подумал, если да, то это значит, что ты нуждаешься в помощи. По крайней мере наемного рабочего. Правильно сказать помощника; он также заметил, что у нее не было на руке обручального кольца.

         - Не очень много, - сказала она. - Полдюжины несушек. Две коровы и Мизери.

         Он заморгал.

         Она засмеялась.

         - Вы подумали, что не очень мило с моей стороны называть свинью именем смелой и прекрасной женщины, которую вы создали. Но так ее зовут и это не означает неуважение. - Минуту подумав, она добавила: - Она очень дружелюбна.

         Женщина сморщила нос и на какой-то момент превратилась в свинью, сходство с которой усиливалось несколькими колючими волосками, которые росли у нее на подбородке. Она прохрюкала: Хрюк! Хрюк! Хрюикк!

         Пол посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.

         Она не заметила этого, она снова отсутствовала: ее взгляд был туманным и задумчивым. В глазах ничего не отражалось, кроме лампы на прикроватном столике, которая слабо мерцала в каждом из них. Наконец она с трудом начала:

         - Я проехала пять миль, когда начал падать снег. Затем он пошел сильнее - здесь всегда так. Я медленно продвигалась с зажженными фарами и вдруг я увидела вашу машину, перевернутую на дороге. - Она посмотрела на него неодобрительно. - Фары машины не горели.

         - Меня захватили врасплох, - сказал он, только в этот момент вспоминая, как был захвачен врасплох. Он даже не помнил, чтобы был сильно пьяным.

         - Я остановилась, - продолжала она. - Если бы это было на подъеме, я не смогла бы этого сделать. Я знаю - не очень по-христиански, но даже с полноприводной машиной вы не сможете быть уверенным, что вам снова удастся продолжить подъем, если вы остановились. Гораздо легче сказать себе: о, они вероятно выбрались, спаслись и т.д. Но это произошло на плоской вершине третьего большого холма за домом Ройдманов. Итак, я вытянула свою машину на холм и, как только вышла из нее, сразу услышала стон. Это стонал ты. Пол.

         Она странно по-матерински ухмыльнулась.

         Впервые в мозгу Пола Шелдона отчетливо проявилась мысль:

         - Я в беде. Эта женщина неправа.

         Она сидела около него в спальне в течение последующих двадцати минут, и разговаривала с ним. После супа боль в ногах возобновилась. Он заставлял себя сосредоточиваться на том, что она говорила, но не мог полностью преуспеть в этом. Его сознание раздваивалось. С одной стороны он слушал ее рассказ о том, как она тащила его из-под обломков его Камаро - это была сторона, где боль пульсировала и свербила, как пара старых разбитых свай, начинающих мигать и вспыхивать между приливом и отливом.

         С другой стороны, он видел себя в Бульдерадо Отеле, заканчивающим его новый роман, который, слава Боту за малые милости, не имел ничего общего с Мизери Честейн.

         У него была масса причин не писать о Мизери, но одна выделялась из всех остальных своей жесткостью и непоколебимостью. Мизери, слава Богу за большие милости, была мертва. Она умерла на пятой странице до конца книги "Ребенок Мизери". В доме все рыдали, когда это произошло, включая самого Пола только пот, струившийся с его очков, был результатом истерического смеха.

         Заканчивая новую книгу, современный роман об угонщике машин, он вспомнил, как печатал последнее предложение книги "Ребенок Мизери".

         - Итак, Ян и Джеффри покинули церковный дворик в Литтл Дансорп, поддерживая друг друга в глубокой скорби, полные решимости снова обрести жизнь.

         Пока он писал эту строчку он так безумно хихикал, что никак не мог попасть на нужную клавишу машинки и должен был возвращаться несколько раз назад. Спасибо старой хорошей корректировочной ленте! Ниже он напечатал слово "Конец" и затем начал скакать по комнате, дурачась и выкрикивая:

         - Свободен наконец! Свободен наконец! Глупая сука наконец откинула копыта!

         Новый роман назывался "Скоростные машины", и он не смеялся, когда завершал его. Он только замер перед машинкой на какой-то миг и подумал:

         - А у тебя, мой друг, шанс получить премию за лучшую американскую книгу в будущем году. - Затем он поднял трубку телефона -...небольшой синяк на твоем правом виске, но он не выглядел, как нечто особенное. Это были твои ноги... я сразу смогла увидеть, даже при тусклом свете, что твои ноги не были... - и позвонил в бюро обслуживания, чтобы заказать бутылку Дом Перигнон. Он вспомнил, как ходил взад и вперед по комнате, в которой завершал все свои книги с 1974 года, ожидая ее; он вспомнил, как постучал официант с пятидесятидолларовым счетом и как он спросил его о прогнозе погоды; он вспомнил, как довольный, суетливый и ухмыляющийся официант сообщил ему, что надвигающийся ураган свернет на юг в сторону Нью-Мехико; он вспомнил прохладу бутылки, сдержанный звук высвобождаемой пробки; он вспомнил сухой, терпкокислый вкус первого стакана вина и себя, открывающего дорожную сумку и разглядывающего билет на самолет до Нью-Йорка. Он неожиданно вспомнил, как мгновенно решил

         - ...я лучше отвезу тебя домой сразу! Мне пришлось потрудиться, втаскивая тебя в машину, но я сильная женщина, как ты уже мог заметить, и у меня куча одеял в багажнике. Я втащила тебя вовнутрь, обернула тебя и только тогда при тусклом свете ты показался мне знакомым.

         Я подумала, может быть... - ...вывести свой старый Камаро из гаража и просто поехать на запад вместо того, чтобы сесть в самолет. А, черт возьми, что ждало его в Нью-Йорке? Городской дом, пустой, унылый, негостеприимный, возможно разграбленный! Смываюсь! - подумал он и выпил еще шампанского. - Отправляйся на запад, молодой человек, давай на запад!

         Эта идея была достаточно сумасбродной, чтобы иметь смысл. Ничего не брать с собой, кроме смены белья и его - ...сумка, которую я нашла. Я положила ее в машину тоже; больше там ничего не было видно. Я боялась, что ты можешь умереть, и поэтому погнала Старую Бесси - ...рукописи "Скоростных машин", и выступить в поход в Вегас или Рено или может быть даже в... Он вспомнил, что идея эта сначала тоже показалась немного глупой - такое путешествие мог предпринять двадцатичетырехлетний юнец, каким он был, когда продал свой первый роман, но не зрелый мужчина, два года назад отметивший свое сорокалетие. Еще несколько бокалов шампанского - и эта идея совсем не казалась глупой. Напротив, она казалась замечательной. Разновидность Грандиозной Одиссеи Куда-то, способ заново познакомиться с реальностью после фантастического действия романа. Итак, он отправляется - ...молнией! Я была уверена, что ты умираешь... Да, я была уверена! Итак, я вытащила твой бумажник из заднего кармана и посмотрела твои водительские права. Когда я увидела фамилию Пол Шелдон, я подумала, что это должно быть совпадение. Но человек на фотографии был также похож на тебя и тогда я чуть не лишилась .чувств, я так испугалась, что вынуждена была сесть за кухонный стол. Через некоторое время я подумала, что фотография может быть совпадает - эти фото на водительских правах никуда не годятся - но затем я обнаружила твое писательское удостоверение и еще одно из ПЕН и я узнала, кто ты - ...в беду, когда начинается снегопад, но задолго до этого он заскочил в бар в Баулдерадо, дал Джорджу двадцать долларов "на чай", чтобы тот снабдил его второй бутылкой шампанского и выпил ее по дороге в Рокиз, наматывая сто семьдесят миль под серым небом с красноватым отливом. А где-то восточнее тоннеля Эйзенхауэра он свернул с шоссе, потому что дороги были пустые и сухие, ураган уносился на юг, а изгороди и проклятый тоннель заставляли его нервничать. Он слушал кассету с записью старого Бо Диддлея и ни разу не включил радио, пока Камаро не начал скользить и замедлять ход. Тут он начал понимать, что это не внезапный снегопад, а нечто более серьезное. Может быть ураган и не сворачивал на юг совсем, может быть он надвигался прямо на него и он со своим старым автомобилем оказался в эпицентре беды.

          (положение, в котором ты находишься теперь)

         Но он слишком много выпил, чтобы подумать о спасении. И вместо того, чтобы остановиться в Кана и попросить пристанища, он поехал дальше. Он вспомнил, как день становился уныло серым. Он вспомнил, как шампанское начало выветриваться. Он вспомнил, как наклоняется вперед, чтобы достать сигареты из бардачка, и в этот момент машину занесло в последний раз, он попытался выровнять ее, но положение все больше осложнялось. Он вспомнил сильный, глухой удар и... он полетел кувырком. Он - ...пронзительно закричал! И когда я услышала твой крик, я поняла, что ты будешь жить. Умирающие люди редко кричат, у них нет сил. Я знаю. Я решила, что заставлю тебя жить. Итак, я взяла некоторые мои болеутоляющие и заставила тебя принять их. Затем ты заснул. Когда ты проснулся и начал опять кричать, я дала тебе еще дозу. Некоторое время у тебя был жар, но я сбила температуру. Я дала тебе Кефлекс. Тебя пару раз разыскивали по местному телефону, но сейчас с этим покончено. Я обещаю. - Она поднялась.

         - А теперь пора отдыхать. Пол. Тебе следует набираться сил.

         - У меня что-то с ногами.

         - Да, я тоже так думаю. Через час ты получишь лекарство.

         - Нет, пожалуйста. - Ему стыдно было умолять, но он не мог не делать этого. Отлив кончился и расщепленные сваи стояли голыми, реально зазубренные, и с этим ничего нельзя было поделать.

         - Через час. - Она двинулась к двери с ложкой и суповой чашкой в руке.

         - Подождите!

         Она обернулась, глядя на него с угрюмым и любящим выражением. Ему не понравилось это выражение. Совсем не понравилось.

         - Прошло две недели с тех пор как меня спасли?

         Она снова выглядела отсутствующей и недовольной. Ему стало казаться, что она как-то неправильно понимала время.

         - Что-то вроде этого.

         - Я был без памяти?

         - Почти все время.

         - Что я ел?

         Она уставилась на него.

         - ВВ. - сказала она кратко.

         - ВВ? - повторил он, а она неправильно истолковала его ошеломленный вид, как незнание.

         - Я кормила тебя внутривенно, - сказала она. - Через трубочки. Вот что означают следы на твоих руках. - Она посмотрела на него глазами, которые вдруг стали тусклыми и оценивающими.

         - Ты обязан мне своей жизнью. Пол. Я надеюсь, ты запомнишь это. Я надеюсь, ты всегда будешь помнить это.

         Она повернулась и вышла.

         Прошел час; так или иначе, но прошел. Он лежал в постели, потея и трясясь одновременно. Из другой комнаты сначала доносились звуки Хоки и Хот Липе, а затем записи бардов, транслируемые этой дикой и сумасшедшей радиостанцией Цинциннати.

         Появился голос диктора, расхваливающий ножи Гинсу, и сообщил тем слушателям Колорадо, которые просто жаждали иметь хороший набор ножей Гинсу, что владельцы предприятий были готовы помочь им в этом.

         Пол Шелдон также был готов.

         Она снова появилась с двумя капсулами и стаканом воды, когда часы в соседней комнате пробили восемь часов.

         Он с усилием приподнялся на локте, когда она присела к нему на кровать.

         - Я, наконец, два дня назад достала твою книгу, - сказала она. Лед звякнул в стакане. Это был сводящий с ума звук. - "Ребенок Мизери". Я люблю эту книгу... Она так же хороша, как и все остальные. Нет, лучше! Самая лучшая!

         - Спасибо, - выдавил он. На лбу у него выступил пот. - Пожалуйста, мои ноги... очень больно...

         - Я знала, что она выйдет замуж за Яна, - сказала она, задумчиво улыбаясь, - и я полагаю, Джеффри и Ян станут снова друзьями со временем. Не так ли?

         Но немедленно спохватилась: Нет, не говори! Я хочу это выяснить сама. Я делала это прежде. Всегда кажется так долго ждать появления новой книги.

         Боль пронзила его ноги и обхватила промежность стальным обручем. Он ощупал себя там и убедился, что его таз был целым и невредимым, но он чувствовал его искривленным и странным. Ниже колен, казалось, ничего не осталось целым. Он не хотел смотреть туда. Он мог видеть искривленные, грузные формы, очерченные постельным бельем, и это было достаточным.

         - Пожалуйста? Мисс Уилкз? Боль - Зови меня Энни. Все мои друзья так делают.

         Она подала ему стакан. Он был холодным и покрыт пузырьками влаги. Она держала капсулы. Капсулы в ее руке были морским приливом. Она была луной и она вызывала прилив, который покрывал сваи. Она протянула свою руку с капсулами к его рту, который немедленно широко открылся, но затем она отдернула ее.

         - Я взяла на себя смелость заглянуть в твою маленькую сумку. Ты не возражаешь, не правда ли?

         - Нет, нет. Конечно нет. Лекарство..!

         Капли пота на лбу казались то холодными, то горячими. Мог он закричать? Он решил, что да.

         - Я вижу, там есть рукопись, - сказала она. Она держала капсулы в правой руке, которую теперь медленно поднимала и поворачивала. Капсулы упали в левую руку. Она проследила глазами за ними. - Она называется "Скоростные машины", а не "Мизери". Я знаю это.

         Она взглянула на него со слабым неодобрением - но, как и раньше, оно было смешано с любовью. Это был материнский взгляд.

         - В девятнадцатом столетии не было машин - ни скоростных, никаких других!

         Она хихикнула над этой маленькой шуткой.

         - Я также позволила себе просмотреть ее... Ты не возражаешь, не правда ли?

         - Пожалуйста, - простонал он, - нет, но пожалуйста...

         Ее левая рука повернулась и капсулы покатились, некоторое время колебались, а затем упали обратно в ее правую руку, немного позванивая.

         - И если я прочту ее? Ты не будешь возражать, если я прочту ее?

         - Нет. - Его кости вдребезги раскололись, его ноги наполнились гноящимися осколками разбитого стекла. - Нет... Он выдавил из себя нечто похожее, как он надеялся, на улыбку. - Нет, конечно, нет.

         - Потому что я никогда не позволила бы себе сделать подобное без твоего разрешения, - сказала она. - Я слишком тебя уважаю. Я люблю тебя. Пол.

         Действительно, она неожиданно густо покраснела. Одна из капсул упала с руки на покрывало. Пол рванулся к ней, но она была проворней. Он застонал, но она не заметила этого. После захвата капсулы она снова стала отсутствующей, рассеянно глядела в окно.

         - Твой мозг, - сказала она. - Творческое начало. Вот, что я имею в виду.

         В отчаянии, потому что он мог думать только об одном, он сказал: - Я знаю. Ты моя поклонница номер один.

         Она даже не нагрелась в это время, она засияла, засветилась.

         - Вот именно! - закричала она. - Это действительно так! И ты не будешь возражать, если я прочитаю рукопись в этой роли, не правда ли? Как твоя... обожательница? Хотя я не так люблю твои другие книги, как "Мизери".

         - Нет, - сказал он и закрыл глаза. - Нет, можешь наделать из страниц рукописи бумажных шляп, если тебе хочется, только... пожалуйста... я умираю...

         - Ты прелесть, - сказала она мягко. - Я знала, ты должен быть таким. Читая твои книги, я поняла, что ты такой. Человек, который мог создать Мизери Честейн, сначала придумать ее, а затем вдохнуть жизнь в нее, не мог быть другим.

         Ее пальцы неожиданно оказались у него во рту, шокирующе интимные, грязно желанные. Он сосал капсулы вместе с ними и торопился проглотить их даже прежде, чем неловко поднес расплескивающийся стакан воды ко рту.

         - Совсем как ребенок, - сказала она, но он не мог ее видеть, потому что его глаза были крепко закрыты и слезы обжигали его.

         - Ну, хорошо. Я так много хотела узнать у тебя, так много спросить.

         Пружины скрипнули, когда она вставала.

         - Мы будем очень счастливы здесь, - сказала она и, хотя ужас пронзил его сердце. Пол не открыл глаза.

         Он медленно плыл по течению. Начался прилив и он дрейфовал. Некоторое время из другой комнаты доносилось звучание телевизора, а затем оно прекратилось. Иногда били часы и он старался сосчитать количество ударов, но сбивался со счета.

         ВВ. Через трубочки! Вот что означают отметки на твоих руках.

         Он приподнялся на локте и пошарил рукой в поисках лампы, наконец нащупал и включил ее. Он посмотрел на свои руки и в складках локтей обнаружил поблекшие, налагающиеся друг на друга оттенки красного и коричневожелтого, отверстие, наполненное черной кровью в центре каждого кровоподтека.

         Он лег на спину, глядя в потолок и прислушиваясь к ветру. Он был почти на краю смерти, в сердце зимы, был с женщиной, у которой не все в порядке с головой, с женщиной, которая кормила его внутривенными вливаниями, когда он был без сознания, с женщиной, которая, очевидно, имела нескончаемый запас наркотиков, с женщиной, которая никому не рассказала, что он здесь.

         Это было важным, но он начал понимать, что существовало еще нечто более важное: снова начался отлив. Теперь он ждал боя ее часов наверху. Он еще не протянул ноги, но настало время для него начать ждать этого.

         Она была сумасшедшая, но он нуждался в ней.

         - О, я попал в очень большую беду, - подумал он и слепо уставился в потолок, в то время как капли пота снова, начали выступать у него на лбу.

         На следующее утро она принесла ему побольше супа и сказала, что прочитала сорок страниц того, что он называл рукописью. Она сказала, что не считает ее такой же хорошей, как его другие книги.

         - Она трудна для понимания. В ней постоянны скачки во времени вперед и назад.

         - Техника, - сказал он. - Боль немного отпустила и поэтому он мог порассуждать о том, что она говорила.

         - Техника, вот и все. Тема диктует форму. - Некоторым странным образом он полагал, что такие трюки его ремесла могли заинтересовать и даже восхитить ее. Бог свидетель, они оказывали такое зачаровывающее действие на слушателей писательских семинаров, на которых он иногда выступал, когда был помоложе.

         - Видите ли, молодой человек в замешательстве.

         - Да! Он очень запутался и это делает его менее интересным. Не неинтересным, а менее интересным. А эта профанация! Каждое второе слово ругательство! Это Она задумалась, автоматически кормя его супом, вытирая ему рот почти не глядя: так опытная машинистка редко смотрит на руки; он начал понимать без усилий, что она была нянькой сиделкой. Не врачом - нет, врач не знал бы, когда будут стекать капли или не смог бы предугадать направление каждой из них с такой точностью.

         - Если бы метеоролог, составляющий прогноз этого урагана, был хоть наполовину также добросовестен в его работе, как Энни Уилкз в ее, я не попал бы в этот ужасный переплет, - подумал он с горечью.

         - В нем нет благородства! - закричала она неожиданно, подпрыгивая и почти проливая ячменный суп на говяжьем бульоне на его белое, обращенное кверху лицо.

         - Да, - сказал он терпеливо. - Я понимаю, что ты имеешь в виду, Энни. Это правда, что Тони Бонасаро неблагороден. Он - дитя трущоб, пытающийся вырваться из плохого окружения, понимаешь, и те слова... все используют те слова в - Нет! - прервала его она, бросая вызывающий взгляд. - Что ты думаешь я делаю, когда езжу в магазин в город? Что ты думаешь я говорю? Теперь, Тони, дай мне пакет этого... корма для свиней или пакет того... комбикорма для коров или ушные капли Кристинга? А что ты думаешь он отвечает мне? Ты чертовски права, Энни, придя прямо к...?

         Он лежал перепуганный на спине. Чашка опрокинулась у нее в руках и одна, а затем две капли супа упали на покрывало.

         - И потом я иду в банк и говорю миссис Боллингер: Вот один ублюдок-чек и лучше дайте мне пятьдесят вонючих долларов как можно быстрее?

         Мутный ручеек говяжьего бульона полился на покрывало. Она взглянула на него, затем на Пола и ее лицо исказилось: Вот, посмотри, что я наделала из-за тебя!

         - Мне очень жаль.

         - Конечно! Тебе! Жаль! - закричала она и швырнула чашку в угол, где та вдребезги разбилась. Брызги супа разлетелись по стене. Она задыхалась от ярости.

         Затем она отвернулась. Так она просидела секунд тридцать. Во время этой сцены сердце Пола, казалось, остановилось.

         Через некоторое время она пробудилась и неожиданно прыснула со смеху:

         - У меня такой характер.

         - Мне очень жаль, - выдавил он из пересохшего горла.

         - Да, уж, вам следовало бы.

         Ее лицо обмякло и она угрюмо уставилась в стену. Он подумал, что она собирается снова отгородиться, но вместо этого она перевела дух и подняла свое тело с кровати.

         - У тебя не было ни малейшей необходимости использовать такие слова в книгах "Мизери", потому что они не знали таких слов тогда. Их тогда еще не придумали. Скотские времена требуют скотских слов, я полагаю, но это было лучшее время. Ты не должен отвлекаться от историй "Мизери", Пол. Я говорю это искренне. Как твоя верная поклонница.

         Она подошла к двери и оглянулась на него.

         - Я положу эту рукопись обратно в твою сумку и окончу "Ребенок Мизери". Я может вернусь к рукописи позднее, после "Мизери".

         - Не делай этого, если она сводит тебя с ума, - сказал он и попытался улыбнуться. - Я предпочел бы не огорчать тебя. Я ведь полностью завишу от тебя, ты же знаешь.

         Она не вернула ему улыбку.

         - Да, ты зависишь, - сказала она и вышла.

         Был отлив. Сваи оголились. Он начал дожидаться боя часов. Два удара. Он лежал подпертый подушками, наблюдая за дверью. Она вошла. Поверх кофты и одной из ее юбок на ней был фартук. В одной руке она держала ведро для мытья полов.

         - Я полагаю, ты хочешь твое петушиное лекарство, - сказала она.

         - Да, пожалуйста.

         Он попытался улыбнуться ей обворожительно и снова почувствовал стыд. Он чувствовал себя нелепо, чуждо.

         - Оно у меня, - сказала она, - но сначала я должна вымыть угол. Убрать то, что произошло по твоей вине. Тебе придется подождать, пока я не кончу.

         Он лежал на постели, вытянув ноги под покрывалом в виде сломанных ветвей, холодный пот медленно струился по его лицу; он лежал и наблюдал, как она направилась к углу, поставила ведро на пол, подняла осколки чашки, выбросила их, вернулась обратно, встала на колени перед ведром, запустила в него руку и выловила намыленную тряпку, отжала ее и начала оттирать засохший суп со стены. Он лежал и наблюдал, пока наконец его не начало трясти; эта дрожь усилила боль, но он ничего не мог поделать. Однажды она обернулась и увидела его дрожащим и промачивающим постельное белье потом; она любезно улыбнулась ему такой хитрой и все понимающей улыбкой, что он с легкостью убил бы ее.

         - Все присохло, - произнесла она, отворачиваясь в угол. - Боюсь, тебе придется потерпеть немного.

         Она заскребла. Пятно медленно исчезало со штукатурки, но она продолжала погружать тряпку в ведро, выжимать ее и тереть стену; весь процесс повторялся снова. Он не мог видеть ее лица, но сама мысль -вероятность- что она пришла пустой и может продолжать тереть стену часами, мучила его.

         Наконец - как раз перед тем, как часы пробили два тридцать - она поднялась и бросила тряпку в ведро. Затем она без единого слова вынесла ведро из комнаты.

         Он лежал в постели, прислушиваясь к скрипу половиц под ее тяжелой, твердой поступью, прислушиваясь, как она выливала воду из ведра - и, невероятно, к звуку водопровода, когда она наливала еще. Он начал беззвучно плакать. Отлив никогда не уходил так далеко; он ничего не видел кроме размытых контуров высыхающих разбитых свай, которые отбрасывали свою вечно изуродованную тень.

         Она появилась снова и застыла на момент в проеме двери, наблюдая за его мокрым лицом с той же смесью стойкости и материнской любви. Затем ее глаза обратились в угол, где не осталось и следа разлитого супа.

         - Теперь я могу сполоснуть, - сказала она, - иначе суп оставит слабое пятно. Я должна все доделать до конца, я должна все привести в порядок. То, что ты живешь одна, как это делаю я, не является оправданием безделия. У моей матери был девиз. Пол, и я живу, придерживаясь его: Один раз грязный, всю жизнь неаккуратный, - сказала она.

         - Пожалуйста, - простонал он, - пожалуйста, больно, я умираю.

         - Нет, ты не умираешь.

         - Я закричу, - сказал он, начиная громче кричать. Но кричать больно. Крик причинял боль ногам и сердцу.

         - Тогда кричи, - сказала она. - Но помни - это т ы заставил меня пролить суп. Не я. Никто не виноват кроме тебя.

         Кое-как ему удалось удержаться от крика. Он следил, как она погружала тряпку в ведро, как отжимала ее, ополаскивала стену, погружала - отжимала ополаскивала. Наконец, когда часы в комнате, которую он представлял гостиной, пробили три, она поднялась и подняла ведро.

         Она собирается уходить сейчас. Она собирается уходить и я услышу, как она выливает воду в раковину, и может быть она не вернется сразу, а заставит ждать себя часами, потому что еще недостаточно наказала меня.

         Но вместо этого она направилась к кровати и извлекла из кармана фартука не две, а три капсулы.

         - Вот, - сказала она ласково.

         Он быстро и жадно схватил их в рот и, когда взглянул вверх, то увидел, как она поднимает желтое пластиковое ведро над ним. Оно заполнило его поле зрения как падающая луна. Сероватая вода полилась через край ведра на покрывало.

         - Запей их, - сказала она. Ее голос был все еще нежным.

         Он уставился на нее во все глаза.

         - Ну, - повторила она. - Я знаю, ты можешь проглотить их без воды, но, пожалуйста, поверь мне, когда я говорю, что я могу заставить их вернуться снова. Это только вода для полоскания. Она не причинит тебе вреда.

         Она навалилась на него, как монолит, ведро слегка наклонено. Он мог видеть тряпку, медленно крутящуюся в его темной глубине подобно утопленнику; он мог видеть тонкую мыльную пленку на поверхности. Часть его воспротивилась, но он не засомневался. Он быстро глотнул воду, пропивая таблетки, и во рту у него остался такой же вкус, как если бы мама заставила его чистить зубы мылом. Его желудок подтянуло и он рыгнул.

         - Я не буду заставлять тебя их вырвать. Пол. Но ни одной капсулы больше до девяти часов вечера.

         Она посмотрела на него пустым взглядом, затем лицо ее засветилось и она улыбнулась.

         - Ты не будешь злить меня больше, не так ли?

         - Нет, - прошептал он. Сердить луну, которая приносит прилив? Что за мысль! Глупая мысль!

         - Я люблю тебя, - сказала она и поцеловала в щеку. Она направилась к выходу, не оглядываясь, неся ведро так, как сильная деревенская женщина носит ведро с молоком, слегка отстранив его от туловища и не допуская мысли, что может пролить его.

         Он лежал на спине, ощущая во рту песок и штукатурку, чувствуя мыльный вкус.

         Я не выкину... не выкину... не вырву!

         Наконец острота этой мысли стала сглаживаться и он понял, что засыпает. Он удержал все в себе достаточно долго, чтобы лекарство начало действовать. Он выиграл.

         На этот раз.

         Ему снилось, что его поедала птица. Это был нехороший сон. Затем прозвучал выстрел и он подумал: Да, хорошо, все в порядке! Застрели ее! Застрели проклятую тварь!

         Затем его разбудил (это могла быть только Энни Уилкз) стук закрывающейся двери. Она отправилась выполнять повседневные домашние дела. Он услышал неясный скрип снега у нее под ногами. Она прошла мимо его окна в белом халате с поднятым капюшоном. В прохладном воздухе был виден след ее дыхания. Она не взглянула на него, сосредоточенная на своих домашних заботах: кормлении животных, чистке хлева, может быть, на обдумывании рун.

         Небо становилось темнокрасным - восход солнца. Пять тридцать, может быть шесть часов!

         Прилив все еще был с ним и он не мог снова заснуть - хотел заснуть, но вынужден был обдумывать эту странную эксцентричную ситуацию, пока был способен разумно мыслить.

         Как он обнаружил, хуже всего было то, что он не хотел думать об этом даже пока мот, даже когда знал, что не может найти выход из сложившегося положения, не обдумав его. Его мозг постоянно старался отбросить эту мысль подобно тому, как ребенок отстраняет от себя еду, хотя ему было сказано, что он не встанет из-за стола, пока все не съест.

         Он не хотел думать об этом, потому что жить только этим было слишком тяжело. Он не хотел думать об этом, потому что когда бы ни начинал, сразу же возникали неприятные ассоциации: то как становится бессмысленным ее лицо, то как она заставляет его думать об идолах и камнях, и наконец как желтое пластиковое ведро быстро надвигается на него подобно обвалившейся луне. Само обдумывание этих вещей не изменило бы его положения и было хуже, чем отсутствие мыслей; но поскольку он обратил свои мысли к Энни Уилкз и направил их на его положение в ее доме, то эти мысли приходили одна за другой, роясь и вытесняя одна другую. Его сердце начинало учащенно биться главным образом из страха, но также из-за стыда. Он видел себя прикладывающим губы к краю желтого ведра, видел грязную воду с мыльной пленкой и плавающей в ней тряпкой, видел все это и тем не менее пил ее не колеблясь. Он никогда не расскажет об этом никому, надеясь, что выберется из этого кошмара. Он полагал, что попытается лгать даже самому себе, но он никогда не сможет сделать этого.

         Несчастный или нет (а он был таковым) он все же хотел жить.

         Думай об этом, черт побери! Господи, неужели ты так запуган, что не можешь даже попытаться. Нет, но почти так.

         Затем случайная, сердитая мысль неожиданно пришла ему в голову: Ей не нравится новая книга, потому что она слишком глупа, чтобы понимать, что в ней происходит.

         Мысль не была странной, но при данных обстоятельствах то, что она чувствовала о "Скоростных машинах", не имело значения. Но обдумывание ею сказанного по крайней мере представляло собой нечто новое, а чувство злобы на нее было, лучше чувства страха перед ней; итак, он с рвением пустился в размышления.

         Слишком глупая! Нет. Слишком упрямая и неизменная. Не только не желающая изменить что-либо, но враждебно относящаяся даже к самой идее изменения!

         - Да. И будучи сумасшедшей, неужели она совершенно по-другому оценивала его работу, чем сотни тысяч людей по всей стране - девяносто процентов из них женщины - которые с трудом дожидались каждого нового описания из пятисот страниц бурной жизни подкидыша, которой удалось возвыситься и выйти замуж за пэра Англии? Нет, совсем нет. Они хотели Мизери. Мизери и только Мизери. Каждый раз на написание нового романа у него уходил год или два. Это было то, что он сначала считал "серьезной" работой, затем надеялся на это и наконец относился к ней с чувством ужасного отчаяния. Он получал поток протестующих писем от женщин, которые в большинстве случаев подписывались "Ваша самая большая поклонница". Тон этих писем варьировал от полного замешательства (что обычно было наиболее болезненно) до упреков, до прямой озлобленности, но суть посланий была одна и та же: Это не то, что я ожидала, не то, чего я хотела. Пожалуйста, вернитесь к Мизери. Я хочу знать, чем занимается Мизери. Он мог написать современные книги "Под вулканом", "Тесе из рода Д'Убервиллей", "Пустые слова", но это ничего не значило. Они по-прежнему желали Мизери, Мизери, Мизери.

         Его трудно читать... он неинтересен... и эта профанация!

         Гнев вспыхнул в нем с новой силой. Гнев на ее закоснелую, беспросветную глупость, гнев на то, что она практически похитила его - держала здесь узником, заставляя его выбирать между питьем грязной воды из ведра и жутким страданием от раздробленных ног. Но сверх всего имела нахальство критиковать его лучшую вещь.

         - Ну и хамка же ты! Пошла ты со своим сквернословием! - сказал он и неожиданно почувствовал себя лучше, снова стал самим собой, хотя знал, что его мятеж был мелким, жалким и бессмысленным - она была в хлеву, откуда не могла слышать его и прилив был благополучно на месте под разбитыми сваями. И все же...

         Он вспомнил ее входящую сюда, отказывающую ему в капсулах, принуждающую дать ей разрешение на прочтение рукописи "Скоростных машин". Он почувствовал краску стыда и унижения, согревающую его лицо, но теперь они перемешивались с настоящим гневом: он расцвел из искры в угасающее пламя. Он никогда никому не показывал рукопись, пока не откорректирует и не перепечатает ее. Никогда. Никому, даже Брайсу, его поверенному. Почему же он даже не На мгновение его мысли были прерваны. Он услышал приглушенное мычание коровы.

         Почему он даже не сделал копии, пока не готов второй вариант.

         Рукопись "Скоростных машин", находящаяся сейчас в распоряжении Энни Уилкз, была единственным экземпляром во всем мире. Он сжег даже свои записи. Плод двухлетней напряженной работы ей не понравился - да она сумасшедшая.

         Мизери - вот, что е и нравилось; Мизери - вот, кого она любила, а не какого-то сквернословящего молчаливого угонщика машин из испанского Гарлема.

         Он продолжал вспоминать: Можешь использовать страницы рукописи на бумажные шляпы, если хочешь, только... пожалуйста...

         Гнев и унижение нахлынули вновь, пробуждая первую ответную тупую боль в ногах. Да. Работа. Чувство гордости за свою работу, ценность самой работы... все эти понятия постепенно исчезали во мраке, когда боль становилась нестерпимой. То, что она будет делать это для него - человека, который большую часть своей взрослой жизни думал, что слово писатель являлось наиболее важным определением его самого, казалось превращало ее в какое-то чудовище, от которого он должен у бежать. Она действительно была идолом и, если она не убьет его, то она может убить то, что было в нем.

         Теперь он услышал нетерпеливый визг поросенка - она думала, что он будет возражать, но он считал Мизери замечательным именем для поросенка. Он вспомнил, как она имитировала его, как ее верхняя губа сморщилась к носу, а щеки разгладились, как она действительно была похожа на поросенка: Уинк! Уинк!

         Из хлева донесся ее голос: Своей лиг, лиг, лиг!

         Он лежал на спине, прикрыв рукой глаза, и старался удержать гнев, потому что гнев помогал ему чувствовать себя храбрым. А храбрый человек мог думать. Трус - не мог.

         Вот женщина, которая была нянькой - он был уверен в этом. Была ли она все еще нянькой? Нет, потому что она не ходила на работу. Почему она больше не работала по профессии? Это казалось очевидным. Не все ее барахло было убрано в сундук, многие вещи болтались на вешалках. Бели это было очевидно для него, несмотря даже на болевой туман, в котором он жил, это конечно было очевидно для ее коллег. А он имел немного больше информации, помощью которой можно было судить, сколько ее шмоток не было убрано, не правда ли? Она вытащила его из-под обломков машины и вместо того, чтобы вызвать полицию или скорую помощь, она водворила его в свою гостиную, сделала внутривенное вливание в руку и уколола наркотиком. Наконец он впал, как она называла, в респираторную депрессию. Она никому не сказала, что он был у нее, и если она не сделала этого до сих пор, значит она не собиралась делать вообще.

         Вела ли бы она себя так же, если бы на его месте был Джо Блоу из Кокомо? Нет, он так не думал. Она скрывала его, потому что он был Пол Шелдон и она - Она моя самая большая поклонница, - промямлил Пол и положил руку на глаза.

         Ужасное воспоминание всплыло в темноте: мать повела его в Бостонский зоопарк посмотреть на большую величественную птицу. У нее было самое красивое, какое он когда-либо видел, оперенье: красное и пурпурное, а также королевское голубое и самые грустные глаза.

         Он спросил мать, откуда родом эта птица; и когда она сказала Африка, он понял, что птица была обречена умереть в клетке, в которой она жила далеко от того места, где Бог предназначил ей быть, и заплакал. А мать купила ему мороженое и на некоторое время он прекратил плакать; затем он вспомнил птицу и начал снова плакать. Тогда мать забрала его домой, выговаривая ему по дороге в Гинн, что он капризный ребенок и маменькин сынок.

         Это оперенье. Эти глаза.

         Боль в ногах начала опоясывать его.

         Нет, нет, нет.

         Он с силой прижал свой локоть к глазам. Из хлева доносились отдаленные глухие звуки. Конечно, невозможно было сказать, что это было, но в его воображении...

          (твой мозг, твое творческое лицо - вот, что я имею в виду)

         ...он представлял, как она сбрасывает охапки сена с сеновала прямо к ногам, представлял, как они катаются по полу хлева.

         Африка. Эта птица родом из Африки. Из Затем словно острый нож в тишину вонзился ее раздраженный, крикливый голос: Ты думаешь, что, когда они поставят меня на место для дачи свидетельских показаний в Ден На место. Когда они поставят меня на место для дачи свидетельских показаний в Денвере.

         - Клянетесь говорить правду и только правду и ничего кроме правды? Да поможет вам Бог!

          (Яне знаю, откуда он берет это)

         - Я знаю.

          (Он всегда пишет подобные вещи)

         - Ваше имя.

          (Никто в моей семье не имел такого воображения, как он)

         - Энни Уилкз.

          (Яркая личность.)

         - Меня зовут Энни Уилкз.

         Он хотел, чтобы она сказала еще что-нибудь, но она промолчала.

         - Ну, давай, - пробормотал он; его рука лежала на глазах - так ему всегда лучше думалось, лучше воображалось.

         Его мать любила рассказывать миссис Малваней - соседке через забор, какое удивительное у него было воображение, какое яркое, и какие замечательные короткие рассказы он всегда писал (за исключением, конечно, когда она называла его капризулей).

         Он представлял помещение суда в Денвере, видел Энни Уилкз в выцветшем красночерном платье и ужасной шляпе. Он представлял переполненный зеваками зал, лысого судью в очках. У судьи были белые усы, под которыми виднелась родинка; белые усы закрывали большую ее часть, но не всю.

         Энни Уилкз.

          (Он прочитал точно в три! Можете вообразить.)

         Этот дух... почитательства...

          (Он всегда излагает все письменно)

         Теперь я должна ополоснуть.

          (Африка. Эта птица родом из...)

         - Давай, - прошептал он, но не мог уловить дальнейшее. Судебный пристав все просил и просил ее назвать свое имя; она сказала, что ее звали Энни Уилкз, но больше она не сказала ничего. Она сидела там и своим жилистым, твердым, зловещим телом вытесняла воздух; она назвала свое имя, а затем повторяла его все снова и снова, но ничего больше.

         Все еще пытаясь представить, почему бывшая нянька, которая держала его в заключении, могла однажды подняться на трибуну Денверского суда. Пол заснул.

         Ой находился под опекой. Громадное облегчение охватило его - настолько большое, что он готов был расплакаться. Что-то случилось пока он спал, кто-то приходил или может в сердце или душе Энни произошли изменения. Но это неважно. Он заснул в доме женщины монстра, а проснулся в больнице.

         Но не может быть, чтобы они поместили его под такую опеку на долгое время? Больница напоминала ангар для самолетов. Одинаковые койки с мужчинами на них заполняли помещение (одинаковые бутылочки с физиологическим раствором свисали с одинаковых штативов для внутривенного вливания, стоящих у кроватей). Он сел и увидел, что мужчины были все одинаковые - все они были и м. Затем где-то вдалеке он услышал бой часов и понял, что он спит и слышит их сквозь сон. Это был сон. Грусть заняла место облегчения.

         Дверь в дальнем углу громадной палаты открылась и вошла Энни Уилкз.. На ней было длинное платье с фартуком, а на голове домашний чепец; она была одета как Мизери Честейн в "Любви Мизери". В руке у нее была плетеная корзинка. Поверх ее содержимого лежало полотенце. Пока он разглядывал ее, она сложила полотенце. Затем она засунула руку в корзину, вынула пригоршню чего-то и швырнула в лицо первого спящего Пола Шелдона. Он увидел, что это был песок. Так Энни Уилкз притворялась Мизери Честейн, которая в свою очередь изображала из себя дрему, который сыплет в глаза песок, чтобы хотелось спать.

         Затем он увидел, что лицо первого Пола Шелдона стало страшно бледным, как только песок ударил по нему, ужас резко вытолкнул его из сна и он очнулся в постели. Над ним стояла Энни Уилкз. Она держала в руке толстую книгу "Ребенок Мизери" в мягкой дешевой обложке. Закладка в ней говорила о том, что две трети ее уже прочитано.

         - Ты стонал, - сказала она.

         - Я видел плохой сон.

         - Что это было?

         Он ответил первое, что ему пришло в голову, но только не правду: Африка.

         Она пришла к нему поздно утром с лицом землистого цвета. Он дремал, но сразу же проснулся и рывком приподнялся на локоть.

         - Мисс Уилкз? Энни? С тобой все в порядке?

         - Нет.

         Боже, у нее был сердечный приступ, подумал он, и мгновенная тревога моментально уступила место радости. Пусть у нее будет приступ! И сильный приступ! Что-то сногсшибательное! Он был бы более, чем счастлив, доползти до телефона - неважно насколько это было бы больно. Он пополз бы к телефону даже по битым стеклам.

         - Да, это был сердечный приступ...

         Но не в обычном смысле.

         Она направилась к нему, не шатаясь, а вразвалку, как это обычно делают моряки, только что сошедшие с корабля на землю после длительного похода.

         - Что... - Он попытался уклониться от нее, но было некуда: только изголовье кровати, за которым была стена.

         - Нет! - Она достигла кровати, ударила ее и начала раскачивать: в какой-то момент ему показалось, что она была на грани падения прямо на него. Затем она резко поднялась, глядя на его мертвенно белое лицо сверху вниз, голосовые связки на ее шее выступали, посередине лба пульсировала вена. Она крепко сжала твердые как скала кулаки, затем разжала их снова.

         - Ты... ты... грязная тварь!

         - Что... я не, .. Но неожиданно догадка осенила его и одна его половина сначала стала пустой, а затем полностью исчезла. Он вспомнил, где была ее закладка вчера вечером: две трети от начала книги. Теперь она ее прочла. Она узнала все, что должна была узнать. Она узнала, что Мизери в конце концов не была бесплодной: это был Ян. Сидела ли она в своей все еще невидимой для него гостиной с открытым ртом и расширенными глазами, когда наконец Мизери осознала правду и решила улизнуть к Джеффри? Наполнились ли ее глаза слезами, когда Мизери и Джеффри, будучи далеки от того, чтобы скрывать что-либо от любимого ими человека, подарили ему самый замечательный подарок, какой только могли - ребенка, которого он будет считать своим собственным? И екнуло ли ее сердце, когда Мизери сообщила Яну о своей беременности, когда Ян прижал ее к себе, обливаясь слезами и бормоча "моя дорогая, о, моя дорогая"? Он был уверен через несколько секунд, что все это было. Но вместо того, чтобы рыдать с восторженным облегчением, как она должна была бы делать, когда Мизери испустила последний вздох, разродившись мальчиком, к появлению на свет которого, вероятно, были причастны оба - и Ян, и Джеффри, она была в неистовстве.

         - Она не может умереть! - Энни Уилкз зыркнула на него. Она все быстрей и быстрей сжимала и разжимала кулаки. - Мизери Честейн не должна умереть!

         - Энни... Энни, пожалуйста...

         На столе стоял стеклянный кувшин с водой. Она схватила его и угрожающе замахнулась. Холодная вода брызнула ему в лицо. Кубик льда упал ему за левое ухо и соскользнул с подушки во впадину плеча. В уме (Так живо! ) он увидел ее, бросающую кувшин ему в лицо, представил себя умирающим от пролома черепа и обильного мозгового кровотечения, пока его руки покрывались мурашками.

         Она хотела сделать это, в этом не было сомнения. Но в самый последний момент она отвернулась и швырнула кувшин в дверь, о которую он вдребезги разбился, как это на днях было с чашкой супа.

         Она оглянулась на него и откинула волосы с лица - два маленьких пятнышка отчетливо выделялись на белой внутренней стороне ее рук.

         - Дрянь! - Она тяжело дышала. - О, ты грязная тварь... как ты мог!

         Он заговорил быстро, настойчиво; глаза блестели, устремленные на ее лицо - в тот момент он не сомневался, что его жизнь может зависеть от того, что он скажет в следующие двадцать секунд.

         - Энни, в 1871 году женщины часто умирали при родах. Мизери отдала свою жизнь за мужа, за ее лучшего друга и ее ребенка. Душа Мизери всегда будет...

         - Я не хочу се душу, - закричала она, потрясая кулаками перед ним, как будто собираясь выцарапать ему глаза. - Я хочу ее! Ты убил ее!

         Она сжала кулаки и с силой ударила ими как поршнями с обеих сторон его головы. Они глубоко вдавились в подушку и он подпрыгнул как тряпичная кукла. Его ноги запылали и он выкрикнул: - Я не убивал ее!

         Она застыла, уставившись на него с этим узким черным рассеянным выражением.

         - Конечно нет, - сказала она с горьким сарказмом. - Но если это сделал не Пол Шелдон, тогда кто?

         - Никто, - сказал он более спокойно. - Она просто умерла.

         В конце концов он знал, что это была правда. Если бы Мизери Честейн была реальным человеком, его могли вызвать в полицию "помочь полиции в наведении справок". Прежде всего у него был мотив - он ее ненавидел. С третьей книги он ее ненавидел. Четыре года назад на первое апреля он разослал дюжине своих близких знакомых по маленькому частно отпечатанному буклету.. Он назывался "Хобби Мизери". В нем Мизери весело проводила уикенд вместе с Гроулером, ирландским сеттером Яна.

         Он мог убить ее... но он этого не сделал. И наконец, несмотря на усилившееся презрение к ней, смерть Мизери была чем-то вроде сюрприза для него. Он остался достаточно преданным своим принципам - искусству импровизировать жизнь вплоть до самого конца приключений Мизери. Она умерла наиболее неожиданной смертью. Его веселое дураченье ни в коем случае не изменило действительность.

         - Ты лжешь, - прошептала Энни. - Я думала, что ты хороший. Но ты нехороший. Ты только завравшаяся старая дрянь. Мизери только ушла, не прощаясь. Иногда это случается. Это вроде жизни, когда кто-нибудь...

         Она опрокинула прикроватный столик. Один неглубокий ящик вывалился из него. Вместе с ним выпали наручные часы и карманная мелочь. Он даже не знал, что они были там. Он весь съежился.

         - Ты должно быть думаешь, что я родилась вчера, - сказала она, оскалившись. - В моей работе я повидала, как умирали десятки людей - сотни; теперь вот. что я думаю об этом. Иногда они уходят крича, а иногда они засыпают - они просто уходят не прощаясь, конечно, тем способом, о котором ты говорил.

         - Но действующие лица в романах так просто не уходят! Бог забирает нас, когда считает, что нам пора; а писатель - Бог для людей в романе, он создал их точно так же, как Бог создал нас, и никто не может схватить Бога и заставить объяснять: все в порядке, о'кей. Что касается Мизери, то я скажу тебе одно ты грязная тварь, я скажу тебе, случается, что Бог ломает пару ног, и случается, что Бог находится в моем доме и ест мою пищу... и...

         Она побелела, выпрямилась, руки ее вяло повисли по бокам; она уставилась на стену со старой фотографией Триумфальной Арки. Она продолжала стоять так, а Пол лежал на кровати с круглым мокрым пятном на подушке рядом с ухом и смотрел на нее. Он слышал, как вода, бывшая в кувшине, капала на пол и ему пришла мысль, что он мог совершить убийство. Это был вопрос, который время от времени вставал перед ним чисто теоретически, конечно, но теперь он знал ответ. Если бы она не швырнула кувшин, он разбил бы его об пол сам и попытался бы засунуть один из осколков ей в горло, пока она стояла так - инертная, как стойка для зонтиков.

         Он взглянул вниз на рассыпавшиеся из ящика вещи, но там была только мелочь" ручка, расческа и его часы. Но ни бумажника, ни швейцарского военного ножа.

         Через некоторое время она немного пришла в себя и ее гнев наконец улетучился. Она грустно посмотрела на него.

         - Я лучше пойду. Я думаю, что мне лучше оставить тебя на некоторое время. Я не думаю, что это... разумно.

         - Уйдешь? Куда?

         - Не имеет значения. Я знаю место. Если я останусь здесь, я сделаю что-нибудь предусмотрительное. Я должна подумать. До свидания, Пол.

         Она зашагала через комнату.

         - Ты вернешься, чтобы дать мне мое лекарство? - спросил он встревоженно.

         Она ухватилась за дверную ручку и захлопнула дверь, не ответив. Впервые он услышал, как повернулся ключ.

         Он услышал ее шаги, спускающиеся в холл, вздрогнул, когда она со злобой выкрикнула что-то, что он не мог разобрать, затем что-то еще упало и разбилось. Она со стуком захлопнула дверь.

         Затрещал и завелся мотор машины. Послышался тихий хруст утрамбовываемого под шинами снега. Теперь звук мотора начал удаляться. Сначала он уменьшился до храпа, затем до гула и наконец совсем исчез.

         Он остался один.

         Один в доме Энни Уилкз, запертый в этой комнате. Прикованный к постели. Расстояние между домом и Денвер было примерно... как расстояние между Бостонским зоопарком и Африкой.

         Он лежал в кровати, глядя в потолок, с пересохшим горлом и часто бьющимся сердцем.

         Через некоторое время часы в гостиной пробили полдень и начался отлив.

         Пятьдесят один час.

         Он точно знал, сколько прошло времени, благодаря ручке, которая была у него в кармане во время крушения. Он смог дотянуться до нее и ухватить. Каждый раз, когда били часы, он делал метки на руке - четыре вертикальные и одна диагональная, соединяющая квинтет. Когда она вернулась, то на руке было десять групп из пяти меток и одна экстра. Маленькие группы, сначала аккуратные, все больше становились неровными, т. к. его руки начали трястись. Он не поверил, что пропустил один час. Он дремал, но никогда по-настоящему не спал. Бой часов будил его каждый раз, когда проходил час.

         Через некоторое время он начал ощущать голод и жажду - даже через боль. Это становилось чем-то вроде скачек. Сначала Король Боль был далеко впереди, а Я Хочу Есть был где-то на 12 фарлонгов сзади. Прекрасная Жажда почти потерялась в пыли. Затем, когда солнце поднялось еще раз, она пропала, а Я Хочу Есть дал Королю Боль немного фору за его деньги.

         Он провел большую часть ночи то дремля, то просыпаясь в холодном поту, уверенный, что умирает. Через некоторое время он начал надеяться, что умирает. Что угодно, только бы выбраться отсюда. Он уже видел усоногих раков, коркой покрывающих сваи, видел бледные утонувшие существа, размягченно лежавшие в расщелинах дерева. Это были счастливчики: для них все было кончено. Около трех часов на него напал приступ бессмысленного крика.

         К полудню второго дня - двадцать четыре часа спустя - он понял, что кроме боли в ногах и тазу, еще что-то причиняло ему страдания. Ему недоставало чего-то. Назовите эту лошадь Месть Янки, если хотите. Он нуждался в капсулах больше, чем в чем-то другом.

         Он подумывал о попытке вылезти из кровати, но мысль об ударе и падении и сопровождающей их боли постоянно устрашала его. Он слишком хорошо представлял их.

         В любом случае он мог бы попытаться, но она заперла дверь. Что еще мог он сделать, кроме как переползти змеей через комнату и лечь у двери?

         В отчаянии он впервые сбросил одеяло, надеясь вопреки всему, что все было не так плохо, как на то указывали формы, скрытые под одеялом. Но это было не так плохо, это было хуже. Он с ужасом уставился на то, что осталось ниже колен. В уме у него звучал голос Рональда Рейгана в "Королевской Ссоре", пронзительно кричащий: А где остальное от меня?

         Остальное у него было здесь и он мог бы выздороветь; но надежда на это казалась маловероятной, хотя он предполагал это технически возможным... однако была и вероятность, что он никогда больше не сможет ходить до тех пор, пока каждая его нога не будет повторно сломана (и, может, в нескольких местах) и затем скреплена стальной спицей, немилосердно реконструирована и подвергнута полсотне болезненных процедур.

         Она наложила шины - конечно он знал это, чувствуя жесткие, негнущиеся формы, но до сих пор он не знал, как она это сделала. Нижние части ног были закручены стальными прутьями и напоминали срезанные ножовкой алюминиевые костыли. Прутья были усердно связаны тесьмой, поэтому ниже колен он был немного похож на Им-Го-Теп, когда он был обнаружен в своей гробнице. Сами ноги странно загибались вверх к его коленам, выворачиваясь наружу тут и заворачиваясь вовнутрь там. Его левое колено - пульсирующий фокус боли казалось, вообще не существовало. Были икра и бедро, а между ними опухоль, похожая на горку соли. Верхние части ног были сильно опухшими и, казалось, слегка выгибались наружу. Его бедра, промежность и даже таз были все еще испещрены поблекшими синяками.

         Он думал, что нижние части ног были раздроблены, но как выяснилось, это было не так. Они были размолоты в порошок.

         Стеная и крича, он натянул обратно одеяло. Никакого скатывания с постели. Лучше лежать здесь, лучше терпеть эту боль, какая бы ужасная она ни была.

         Около четырех часов второго дня Прекрасная Жажда дала о себе знать. Он ощущал сухость во рту и в горле, но теперь она начала более настойчиво проявляться. Его язык стал толстым, слитком большим. Сглатывание причиняло боль. Он начал думать о кувшине с водой, который она разбила.

         Он дремал, просыпался, дремал.

         Прошел день. Наступила ночь.

         Он вынужден был помочиться. Он положил верхнюю простыню на пенис, надеясь создать фильтр, и помочился через него в сложенные чашкой трясущиеся руки. Он подумал о рециркулировании и выпил то, что ему удалось удержать в руках, а затем облизал мокрые ладони. Это был еще один эпизод, о котором он решил никому не рассказывать, если у него еще будет возможность рассказывать людям что-нибудь.

         Он начал верить, что она умерла. Она была крайне неустойчива, а неустойчивые люди часто сами кончают с собой. Он видел ее (так живо! ) подъезжающую к краю дороги в Старой Бесси, вынимающую из-под сидения 44, вставляющую его в рот и выстреливающую в себя.

         - Если Мизера умерла, то я не хочу жить. Прощай, жестокий мир! прокричала Энни через поток слез и нажала курок.

         Он фыркнул, затем застонал, затем закричал. Ветер завыл вместе с ним... но этого никто не заметил.

         Или несчастный случай? Разве это невозможно? О да, сэр! Он представил, как она решительно ведет машину, слишком быстро, а затем едет вслепую и направляет машину прямо в кювет. Все ниже, ниже и ниже. Один удар и машина объята пламенем. Она умирает, даже не осознав это.

         Если она мертва, он умрет здесь как крыса в капкане.

         Он продолжал представлять, как наступит бессознательное состояние и освободит его; но потеря сознания не наступала, вместо этого пришел Час Тридцать и Час Сорок. Теперь Король Боль и Прекрасная Жажда мчались на одной единственной лошади (Я Хочу Есть остался где-то в пыли) и он начал чувствовать себя ничем другим как кусочком живой ткани под микроскопом или червяком на крючке - чем-то бесконечно дергающимся с единственным желанием -умереть.

         Когда она наконец появилась в доме, он сначала подумал, что это сон, но затем реальность или чисто животный инстинкт выживания взяли верх и он начал стонать, умолять и просить все разрушенное, все, что брало начало в глубоком роднике нереальности. Единственное, что он разглядел ясно, это то, что на ней было темно-синее платье и шляпа с цветком; именно в таком наряде он воображал ее на трибуне в Денвере.

         У нее был хороший цвет лица, а глаза искрились жизнью и энергией. Она была настолько хороша, насколько Энни Уилкз вообще могла быть, и когда он пытался вспомнить эту сцену позднее, он мог представить ясно только ее пылающие щеки и шляпу с цветком.

         Трезвый ум и способность ясно оценивать обстановку подсказали ему мысль: Она напоминает вдову, которую только что трахнули после десяти лет воздержания.

         В ее руке был стакан с водой - высокий стакан, наполненный водой.

         - Вот выпей, - сказала она и приподняла его голову так, чтобы он мог выпить не захлебнувшись. Он почувствовал на шее все еще холодную с улицы руку. Он быстро сделал три больших глотка, поры на пересохшем языке расширились от шока и потребовали еще воды; часть воды пролилась на подбородок и на рубашку, в которой он был. Она ласково и ловко смахнула воду с него.

         Он захныкал, протягивая свои трясущиеся руки к стакану.

         - Нет, - сказала она. - Нет, Пол. Немного погодя, иначе тебя вырвет.

         Через некоторое время она снова протянула ему стакан и позволила сделать еще два глотка.

         - Лекарство, - произнес он, закашлявшись. Он обсосал свои губы и облизнул их языком, а затем обсосал язык. Он смутно помнил, как пил свою собственную мочу, какая она была горячая и соленая.

         - Капсулы - больно - пожалуйста, Энни, пожалуйста, ради Бога помоги мне... так больно...

         - Я знаю, но ты должен слушаться меня, - сказала она, глядя на него с твердым материнским выражением. - Я должна была покинуть тебя и подумать. Я все хорошо обдумала и надеюсь, ты тоже. Я не была вполне уверена; мои мысли часто путаются, я знаю, я согласна с этим. Вот почему я не могла вспомнить, где я была все это время, когда меня спрашивали об этом. Итак, я молилась. Есть Бог, ты знаешь, и он отвечает на молитвы. Он всегда так делает. Итак, я молилась. Я сказала: Господи, Пол Шелдон может быть уже мертвым, когда я вернусь. Но Бог сказал: Он не умрет. Я храню его, поэтому ты можешь направлять его.

         Но Пол едва слышал ее слова, его взгляд был прикован к стакану с водой. Она дала ему выпить еще три глотка. Он фыркнул подобно лошади, рыгнул и затем закричал от коликов, пронзивших его.

         Во время этого она смотрела на него кротко, ласково.

         - Я дам тебе твое лекарство и облегчу твои страдания, - сказала она, но сначала ты должен сделать одну работу. Я сейчас вернусь.

         Она поднялась и направилась к двери.

         - Нет! - закричал он.

         Она не обратила на это никакого внимания. Он остался в постели, обернутый в боль, стараясь не стонать.

         Сначала он думал, что "пал в беспамятство. То, что он видел, было слишком странно, эксцентрично, чтобы быть нормальным. Энни вернулась в комнату, толкая перед собой рашпер на древесном угле.

         - Энни, я ужасно страдаю. - Слезы катились по его щекам.

         - Я знаю, мой дорогой. - Она поцеловала его в щеку. Прикосновение ее губ было такое же, как падение пера. - Скоро.

         Она ушла, а он глупо уставился на рашпер, предназначенный для использования летом на открытом воздухе внутреннего дворика; теперь он стоял в его комнате, вызывая жестокие образы идолов и жертвоприношений.

         Конечно же она надумала жертвоприношение: когда она вошла в комнату, в одной руке у нее была рукопись "Скоростных машин" - единственный экземпляр, результат его двухлетней работы. В другой руке у нее была коробка спичек.

         - Нет, - закричал он и затрясся. Одна мысль работала в нем, обжигая, как кислота: он мог сделать фотокопию рукописи в Боулдере менее, чем за 100 долларов. Люди - Брайс, обе его жены, черт возьми, даже его мать - всегда говорили ему, что неразумно не делать хотя бы одну копию его работы и отложить ее на случай пожара в Боулдерадо или его Нью-Йоркского городского дома, на случай урагана или наводнения или еще каких-нибудь стихийных бедствий. Он постоянно беспричинно отказывался: просто копирование, казалось, могло принести несчастье.

         Ну вот, несчастье и стихийное бедствие - все здесь. Здесь была Энни Уилкз. При всей ее глупости ей видно никогда не приходило в голову, что может быть еще экземпляр "Скоростных машин", и, если бы он послушался, если бы он потратил эти вшивые сто долларов...

         - Да, - ответила она, протягивая ему спички. Рукопись чистая, белая с титульным листом сверху лежала у нее на коленях. Ее лицо было все еще ясным и умиротворенным.

         - Нет, - .сказал он, отворачивая от нее свое горящее лицо.

         - Да. Это грязно, непристойно. Это отступничество. Кроме того в нем нет ничего хорошего.

         - Да ты не увидишь хорошее, - завопил он, - если оно будет у тебя перед носом или даже укусит за нос!

         Она нежно улыбнулась. Ее крутой нрав, очевидно, взял отпуск. Но Пол подумал, зная Энни Уилкз, что он может в любой момент вернуться: Я не мог долго быть без вас. Как у вас дела?

         - Во-первых, - сказала она, - если это хорошее и будет у меня под носом, то не навредит мне. Иначе какое же это хорошее? Зло - может, но не добро. Во-вторых, я сразу отличаю хорошее от плохого. Ты - это хорошее, Пол. Все, что тебе нужно, это немного помощи. Ну, возьми спички.

         Он затряс головой: Нет.

         - Да.

         - Нет!

         - Да.

         - Нет, черт возьми!

         - Можешь ругаться, сколько хочешь. Я уже раньше слышала все Это.

         - Я не сделаю этого. - Он закрыл глаза.

         Когда он открыл их, она протягивала ему картонку, на которой сверху яркими синими буквами было напечатано НОВРИЛ. Затем ниже красными буквами ОБРАЗЕЦ. НЕ ОТПУСКАТЬ ЛЕКАРСТВО БЕЗ РЕЦЕПТА ВРАЧА. Ниже предупреждения находились четыре капсулы. Он ринулся к ним. Она резко отдернула руку с лекарством вне его досягаемости.

         - Только после того, как ты сожжешь рукопись, - сказала она. - Тогда я дам тебе капсулы - все четыре и боль прекратится. Ты снова будешь спокойным и безмятежным; а когда ты совладаешь с собой, я поменяю тебе постель посмотри, ты ведь намочил ее и не очень приятно лежать в мокрой постели. Я также переодену тебя. К этому времени ты проголодаешься и я дам тебе немного супу. Может и гренки без масла. Но пока ты не сжег это, Пол, я, к сожалению, ничего не могу сделать.

         Его язык хотел сказать "Да! Хорошо! ", но он прикусил его. Он снова отодвинулся от нее - прочь от соблазнительной, сводящей с ума картонки, от белых капсул в ромбовидных прозрачных облатках.

         - Ты дьявол, - сказал он.

         Он ожидал гнев в ответ, но получил снисходительный смех со скрытой известной грустью.

         - О да! Да! - Именно так думает ребенок, когда мама входит в кухню и застает его играющим с чистящей жидкостью из-под раковины. Он, конечно, так не говорит, потому что у него нет твоего образования. Он только говорит: Мам, ты плохая.

         Она отбросила волосы с его горячего лба. Ее пальцы соскользнули по его щеке, по шее и затем легко с сочувствием пожали его плечо.

         - Мать чувствует хуже, когда ее ребенок говорит, что она плохая, или если он плачет, когда у него что-то отбирают, как это делаешь сейчас ты. Но она знает, что права, и выполняет свой долг. Я тоже выполняю мой.

         Три быстрых глухих звука от ударов костяшками пальцев по рукописи -190 000 слов и 5 жизней, о которых очень заботился сильный и здоровый Пол Шелдон, 190 000 слов и 5 жизней, которые он считал более несущественными по истечению времени.

         Пилюли. Пилюли. Он должен иметь эти проклятые пилюли. Жизни героев были во мраке, пилюли нет. Они были реальными.

         - Пол?

         - Нет. - Он всхлипнул.

         Слабый перестук капсул в их облатках - тишина - затем тасование спичек в коробке.

         - Пол?

         - Нет!

         - Я жду. Пол.

         О, почему, ради Христа, ты делаешь эту сцену с Горацием на мосту через задницу? И кого, ради Христа, ты собираешься поразить? Ты что думаешь, это кино или ТВ шоу и твою храбрость оценит какая-нибудь аудитория? Ты должен делать, что она хочет, или ты должен продержаться без лекарства. Если ты откажешься от лекарства, ты умрешь, и она все равно сожжет рукопись. Итак, ты собираешься лежать здесь и страдать за книгу, которая будет продана в половину меньшем количестве экземпляров, чем наименее успешная книга о Мизери, и которую Ритер Проскатт вымажет дерьмом в своей лучшей нарочито вежливой, пренебрежительной манере в этом великом литературном оракуле Ньюзуик? Ну, давай, давай, соображай! Даже Галилей отрекся бы, если бы понял, что значит на самом деле идти напролом.

         - Пол? Я жду. Я могу ждать целый день. Хотя я подозреваю, что у тебя скоро может наступить состояние комы... Я думаю, что ты в предкоматозном состоянии теперь и у меня было много...

         - Да, дай мне спички. Дай мне реактивный двигатель! Дай мне напалмовый заряд! Я брошу тактическую ракету на нее, если ты этого хочешь; ты - старая карга.

         Так говорил оппортунист, оставшийся в живых. И все же другая часть, слабеющая теперь, близкая к коматозу, начала стенать в темноту: 190 000 слов! Пять жизней! Два года работы! И какова была подоплека: Правда! Что ты знаешь о проклятой правде!

         Раздался скрип пружин - она поднялась.

         - Хорошо! Ты очень упрямый маленький мальчик, я должна сказать. А я не могу сидеть у твоей кровати всю ночь, как бы мне это не нравилось! Прежде всего я потратила почти час на дорогу, торопясь вернуться сюда. Я загляну через некоторое время и посмотрю, не изменил ли ты...

         - Т ы сожги ее тогда! - завопил он на нее.

         Она повернулась и посмотрела на него.

         - Нет, - сказала она, - я не могу сделать этого, как бы я не хотела уберечь тебя от агонии.

         - Почему нет?

         - Потому что, - сказала она воспламеняясь, - ты должен сделать это по своей собственной воле.

         Тогда он начал смеяться, а ее лицо, потемнело в первый раз после возвращения, и она покинула комнату с рукописью под мышкой.

         Когда она вернулась через час, он взял спички. Она положила титульный лист на рашпер. Он попытался зажечь спичку, но не смог, потому что либо не попадал на серную полоску, либо ронял ее из рук.

         Тогда Энни взяла коробку, зажгла спичку и вложила в его руку. Он коснулся ею угла бумаги, затем бросил спичку в пепельницу и зачарованно наблюдал, как пламя съедало ее. У Энни была вилка для жаркого и, когда страница начала закручиваться, она протолкнула ее в отверстие решетки.

         - О, на это потребуется вечность, - сказал он, - я не могу...

         - Нет, мы быстро справимся с этим, - сказала она, - но ты должен сжечь несколько страниц. Пол, как символ твоего согласия.

         Теперь она положила на рашпер первую страницу "Скоростных машин". Он вспомнил слова, написанные двадцать четыре месяца назад в Нью-Йоркском доме:

         - У меня нет колес, - сказал Тони Бонасаро, направляясь к девушке, спускающейся по лестнице, - и я неспособный ученик, но я приспособлен для быстрой езды.

         О, воспоминания того дня нахлынули на него. Он вспомнил, как бродил по комнатам, переполненный книгой более, чем наполненный - беременный, и это были муки творчества. Он вспомнил, как нашел утром этого дня под диванной подушкой один из бюстгальтеров Джоаны, оставленный там три месяца тому назад. Это еще раз показало важность уборки в доме. Он вспомнил шум Нью-Йоркского транспорта и слабый, монотонный звон церковного колокола, зовущий верующих к мессе.

         Он вспомнил, как принимался за работу. Как всегда благословенное облегчение от зачатия; это чувство напоминало падение в яму, наполненную ярким светом.

         Как всегда мрачное опасение, что он не напишет так хорошо, как хотел написать.

         Как всегда страх, что не сможет завершить работу, страх перед глухой стеной, встающей перед ним.

         Как всегда великолепное радостное нервозное чувство начала путешествия.

         Он взглянул на Энни Уилкз и сказал отчетливо, но негромко:

         - Энни, пожалуйста, не заставляй меня делать это.

         Она неподвижно держала спички перед ним. Затем сказала:

         - Ты волен делать, как тебе заблагорассудится.

         Итак, он сжег свою рукопись.

         Она заставила его сжечь первую страницу, последнюю и девять пар страниц из различных мест рукописи, потому что девять - число силы, а удвоенное девять было счастливым числом. Он видел, что она вычеркнула ругательства черным фломастером.

         - Итак, - сказала она после уничтожения девятой пары страниц, - ты был хорошим мальчиком, молодчиной. И я знаю, как тебе было больно... почти так же, как ногам, и я не стану больше продлевать твои мученья.

         Она отодвинула рашпер и положила оставшуюся рукопись в горшок, раздавливая хрустящие черные завитки сгоревших страниц. Комната смердела спичками и горящей бумагой.

         "Пахнет, как в дьявольской уборной", - подумал он исступленно и, если бы что-нибудь было в сморщенной ореховой скорлупе, какой являлся его желудок, его бы непременно вырвало.

         Она зажгла еще одну спичку и вложила в его руку. Ему как-то удалось дотянуться до горшка и бросить туда спичку. Это уже ничего не значило. Уже не имело значения.

         Она слегка подталкивала его.

         Утомленный, он открыл глаза.

         - Она погасла, - Энни снова чиркнула спичкой и вложила ее в его руку.

         Он снова подался вперед, что вызвало резкую боль в ногах, и коснулся спичкой угла листа. На этот раз пламя охватило бумаги вместо того, чтобы осесть и погаснуть на спичке.

         Он откинулся назад, глаза закрыты, прислушиваясь к потрескиванию пламени и ощущая полный обжигающий жар.

         - Боже! - воскликнула она с тревогой.

         Он открыл глаза и увидел, что обуглившиеся кусочки бумаги носились в разогретом воздухе.

         Энни грузно поспешила из комнаты. Он услышал звук наливающейся в ведро воды. Он беспечно наблюдал, как темный кусок рукописи пролетел по комнате и коснулся газовых занавесок. Легкая вспышка - у него не было времени подумать, что может загореться комната - мигнула разок и погасла, оставив крошечную дырочку подобно сигарете. Пепел посыпался на кровать, попал ему на руки. Но это его нисколько не обеспокоило.

         Энни появилась снова. Ее глаза старались охватить все сразу, пытались проследить путь каждой обугленной страницы. Пламя трещало и дрожало над краями горшка.

         - Боже! - произнесла она снова, держа ведро с водой и пытаясь определить, куда плеснуть ее или нужно ли ее использовать вообще. Губы ее тряслись и были все в слюнях.

         Пол заметил, как она облизнула их.

         - Боже! Боже!

         Казалось, это было все, что она могла произнести.

         - Даже в тисках боли Пол почувствовал мгновение истинного удовольствия - именно так Энни Уилкз выглядела, когда была напугана. Вот это ему понравилось!

         Взлетела еще одна страница; она спокойно летала с маленькими завитками голубого огня. И тут она решилась. С криком "Боже! " она осторожно вылила воду в горшок для жаркого. Раздалось чудовищное шипение и взвился султан дыма. Запах был влажный и отвратительный, пахло углем и чем-то жирным.

         Когда она вышла из комнаты. Пол приподнялся на локте. Он заглянул в горшок и увидел что-то, напоминающее обугленный кусок бревна, плавающего в пруду.

         Через некоторое время возвратилась Энни. Несомненно, она ухмылялась.

         Она приподняла его и всунула в рот капсулы.

         Он проглотил их и откинулся назад, думая: "Я убью ее".

         - Кушать, - сказала она издалека и он почувствовал жгучую боль. Он открыл глаза и увидел, что она сидит рядом с ним. Впервые он был на одном уровне с ней, глядел ей в лицо. И тут он понял со смутным, легким удивлением, что сидел... да, в первый раз за целую вечность он по-настоящему сидел.

         "Что за черт?" - подумал он и снова закрыл глаза. Начался прилив. Сваи были закрыты. Прилив был в разгаре и в следующий момент он мог исчезнуть, причем навсегда. Поэтому он собирался покататься на волнах пока еще было на чем, а о сидении он мог подумать позднее...

         - Кушать! - сказала она снова и за этим последовало возвращение боли в левой части головы, заставляя его хныкать.

         - Пол, ты достаточно пришел в себя, чтобы поесть или...

         Его ушная мочка. Она щипала ее.

         - О'кей, - промямлил он. - О'кей! Не оторви ее, ради бога!

         Он заставил себя открыть глаза. На каждом веке, казалось, лежало по цементному блоку. Сразу же во рту он почувствовал ложку, из которой в горло выливался горячий суп.

         Неожиданно ниоткуда - наиболее изумительное возвращение, какое он когда-либо наблюдал! - в поле зрения появился Я Хочу Есть. Это произошло так, как будто первая ложка супа разбудила его желудок от гипнотического транса.

         Как только ложка с супом оказывалась у него во рту, он с жадностью проглатывал его, и казалось, становился все более голодным с каждым новым глотком.

         Он смутно помнил, как она выкатила дымящуюся жаровню, а затем вкатила в комнату что-то, напоминающее тележку для розничной торговли. Он не почувствовал ни удивления, ни заинтересованности; в конце концов его навещала Энни Уилкз. Жаровни, тележки, а завтра может быть счетчик оплачиваемого времени стоянки автомобилей или ядерная боеголовка. Когда ты живешь в доме смеха, развлекательные аттракционы никогда не прекращаются.

         Раньше он находился в тумане, но сейчас понял, что тележкой было складное кресло качалка. Он сидел в нем, а ноги в лубке торчали впереди; его тазовая область, сильно опухшая, чувствовала себя не очень счастливо в новом положении.

         Юна перетащила меня сюда, пока я отключился", - подумал он. - "Подняла меня. Такую тяжесть. Боже, она должна быть очень сильной".

         - Все, - сказала она. - Мне нравится, как ты справился с этим супом, Пол. Я верю, ты собираешься поправиться. Мы не скажем, что ты станешь как новенький, - увы! нет - но если у нас не будет больше этих... этих неожиданных осложнений... Я думаю, ты вполне прилично выздоровеешь. А теперь я собираюсь поменять твою ужасную старую постель и, когда мы справимся с этим, я хочу поменять белье на тебе. Затем, если у тебя не будет слишком сильных болей, и ты все еще будешь ощущать голод, я дам тебе немного гренок.

         - Спасибо, Энни, - сказал он робко и подумал. "Твое горло. Если бы я мог, я дал бы тебе возможность облизнуть губы и сказать "Боже! " Но только однажды, Энни.

         Только однажды".

         Четыре часа спустя он снова лежал в своей постели и сжег бы в се свои книги даже за одну пилюлю НОВРИЛА. Сидение нисколько не беспокоило его, пока он сидел - в его крови было достаточно дерьма, чтобы заставить заснуть половину Прусской Армии - но теперь он чувствовал, как будто в нижнюю часть его тела был выпущен рой пчел.

         Он очень громко вскрикнул -пища, должно быть, сделала что-то с ним, потому что он не помнил, чтобы кричал когда-либо так громко с тех пор, как вышел из-за темного облака.

         Он чувствовал, как она подолгу стоит за дверью в спальню прежде, чем войти, неподвижная, отключенная, тупо уставившись на дверную ручку, или может изучая линии на своих руках.

         - Вот, - она протянула ему лекарство, - две капсулы.

         Он проглотил их, держась за ее запястье, чтобы не пролить воду.

         - Я привезла тебе два подарка из города, - сказала она поднимаясь.

         - Да? - прокаркал он.

         Она указала на кресло каталку, которое гнездилось в углу с расставленными металлическими упорами для ног.

         - Другой я покажу тебе завтра. А теперь поспи, Пол.

         Но сон долгое время не приходил. Он находился под воздействием наркотика и думал о положении, в котором оказался. Теперь было немного легче. Легче думать о книге, которую он создал, а затем уничтожил.

         Явления... отдельные события подобно кускам ткани можно соединить вместе и получить лоскутное одеяло.

         Энни сказала, что соседи, которые не любили ее, жили в нескольких милях отсюда. Как их фамилия? Бойнтон. Нет, Ройдман. Да, именно Ройдманы. А как далеко от города? Уверен, не слишком далеко. Он был в округе, чей диаметр мог быть по меньшей мере пятнадцать миль и по большей мере - сорок пять. Дом Энни Уилкз был в этой округе, и дом Ройдманов, и городишко Сайдуиндер, однако ничтожно маленький...

         И моя машина. Мой Камаро в этом округе тоже. Нашла ли его полиция?

         Он думал, что нет. Он был известным человеком; если бы нашли машину с номерами, зарегистрированными на его имя, элементарная проверка показала бы, что он был в Боулдере и затем пропал без вести. Обнаружение его покалеченной и пустой машины заставило бы начать поиск, сообщения в новостях...

         Но она никогда не будет смотреть новости по телевидению и никогда не будет слушать радио без наушников...

         Это все немного напоминало историю с собакой Шерлока Холмса - собакой, которая не лаяла. Его машина не была найдена, потому что не приходили полицейские. Если бы она была найдена, они бы проверили каждого в этом гипотетическом округе, не так ли? Сколько же людей могло быть в подобном округе, здесь, близко к вершине западного склона? Ройдманы, Энни Уилкз, может быть еще десять - двенадцать человек?

         И то, что он не был до сих пор обнаружен, не значит, что он не будет обнаружен.

         Его живое воображение (какого не было ни у кого в семье, по мнению его матери) теперь приступило к работе. Полицейский был высоким и по-своему симпатичным человеком с бачками, вероятно, немного длиннее, чем позволяет устав. Он носил темные, солнцезащитные очки, в которых допрашиваемый мог видеть свое собственное отражение. Он гнусавил, как все жители Среднего Запада.

         Мы обнаружили перевернутую машину на полпути к горе Хамбагги, принадлежащую знаменитому писателю Полу Шелдону. На сидениях и бардачке несколько капель крови, но его самого нигде нет. Он мог уползти, мог даже заблудиться в тумане...

         Они могли только предполагать, что, если его нет в машине, то значит он был достаточно сильным, чтобы проделать по крайней мере небольшой путь. Направление их рассуждений не способно привести к такому невероятному предположению, как похищение.

         Вы кого-нибудь видели на дороге в день урагана? Высокого мужчину сорока двух лет с рыжеватыми волосами? Вероятно в голубых джинсах и клетчатой фланелевой рубашке, в парке? Мог быть забинтованным? Черт, мог даже не знать, кто он?

         Энни обязательно предложит полицейскому кофе на кухне; она будет предусмотрительной и закроет все двери между кухней и свободной комнатой. На случай, если он застонет.

         Нет, офицер, я не видела ни души. Я действительно поехала домой из города так быстро как могла, когда Тони Роберте сказал мне, что страшный ураган вовсе не повернул на юг.

         Полицейский, ставя чашку и поднимаясь: Ладно, если вы увидите кого-нибудь, соответствующего нашему описанию, мадам, я надеюсь, вы сразу же свяжетесь с нами. Он знаменитая личность. Публиковался в журнале "Люди". Также в некоторых других.

         - Я обязательно сообщу, офицер!

         И он удалится.

         Может что-либо подобное уже случалось и он только не знал об этом. Может быть реальный двойник его воображаемого полицейского посещал Энни, когда он отключился под наркотиком. Бог свидетель, он отсутствовал значительное время. Следующая мысль убедила его в невозможности этого. Он не был Джо Блоу из Кокомо. Он работал в журнале "Люди" (первый бестселлер) и "Нас" (первый разрыв); о нем писали однажды в "Параде известностей" Уолтера Скотта. Должны быть повторные проверки, может по телефону, вероятнее новые посещения полицейских... Когда исчезает знаменитость, даже полузнаменитый писатель, поднимается шум.

         О тебе только догадываются, парень.

         Может быть догадываются, может вычисляют. В любом случае это лучше, чем просто валяться здесь, ничего не делая.

         А что насчет поручней?

         Он попытался вспомнить, но не смог. Он помнил только, как потянулся за сигаретами, затем удивительным образом земля и небо поменялись местами и все потемнело. И опять-таки дедукция (или развитые догадки) облегчила понимание того, что их не было. Снесенные перила и разорванные провода должны были поднять по тревоге дорожников.

         Что же произошло на самом деле?

         Он потерял управление в том месте, где не было крутого спуска, только уклон, позволяющий машине двигаться рывками. Если бы спуск был круче, были бы перила. Бели бы уклон был круче, Энни Уилкз было бы трудно или даже невозможно добраться до него, и затем вытащить одной на дорогу.

         Итак, где его машина? Засыпана снегом, конечно.

         Пол положил руку на глаза и представил снегоочиститель, поднимающийся по дороге, где он разбился два часа назад. Снегоочиститель - неясное оранжевое пятно в движущемся снегу в конце этого дня. Водитель закутан по самые глаза, на голове у него старомодная шапочка проводника из белоголубого тика. Справа в середине неглубокого склона, который вскоре переходит в более типичное для высокогорья ущелье, лежит "Камаро" Пола Шелдона со стертой голубой наклейкой на заднем бампере. Водитель снегоочистителя на замечает машину, бампер слишком потерт и не блестит, чтобы привлечь внимание. Крыло снегоочистителя закрывает большую часть обзора, кроме того стало почти темно и водитель очень устал и уже собрался уносить ноги. Он хочет поскорее завершить последнюю ездку с тем, чтобы поставить машину на отдых и самому вкусить чашку горячего кофе.

         Он проезжает мимо, снегоочиститель сбрасывает облако снега в лощину. "Камаро", уже засыпанный по окна, теперь погребен до крыши. Позднее в глубоких сумерках, когда находящиеся в непосредственной близости предметы кажутся нереальными, водитель второй смены проезжает мимо в обратном направлении и полностью засыпает машину.

         Пол открыл глаза и посмотрел на оштукатуренный потолок. Его покрывала мелкая сеть трещин, которые, соединяясь, образовывали букву W. Он очень хорошо изучил их за бесконечные дни, проведенные здесь после выхода из облака. Теперь он снова прослеживал их, лениво думая о словах на букву W, таких как злобный, гнусный, ведьма и т. д.

         - Да. Могло быть так. Могло.

         Думала ли она о том, что будет, когда обнаружится машина? Она должна была. Она была крепкий орешек, но не глупый.

         И все же ей никогда не приходило в голову, что у него могла быть копия "Скоростных машин".

         - Да. И она была права. Сука была права. Я не сделал копии.

         Он представил плавающие в воздухе остатки почерневших страниц, пламя, звуки, запах горящей бумага - и заскрежетал зубами, силясь оградить себя от этих воспоминаний: не всегда полезно очень живо воскрешать прошлое.

         Нет, ты неправ; девять из десяти писателей сделали бы это-по крайней мере они сделали бы, если бы им нужно было заплатить столько, сколько тебе, даже за книги не о Мизери. Она никогда не думала об этом.

         Она не писатель.

         Она также не дура, как я думаю. Она наполнена собой - у нее не просто большое, а грандиозное эго. Уничтожение рукописи казалось ей правильным делом, и мысль, что выполнению ее правильного замысла может помешать что-то такое пустячное, как ксерокс-машина или несколько долларов... такой сигнал никогда не появлялся у меня на экране, мой друг.

         Его другие дедукции напоминали дома, построенные на зыбучих песках, но он представлял Энни Уилкз такой же твердой, как скала Гибралтара. Благодаря исследованиям, проведенным для "Мизери", он обладал большими знаниями в области невроза и психоза, чем обычный непрофессионал. Он знал, что пограничное состояние психоза может принимать разные формы, начиная от глубокой депрессии и кончая бурной, почти агрессивной веселостью. Но под всем этим лежит раздутое и зараженное эго; несомненно, что все глаза устремлены на него или ее; несомненно, что он или она является звездой в великой драме, развязку которой, затаив дыхание, ожидают бессчетные миллионы.

         Подобное эго препятствует или просто не дает возможности зародиться определенным мыслям. Такие мысли прогнозируемы, потому что все всегда направлены в одном и том же направлении: от нестабильной личности к объектам, ситуациям или другим личностям за пределами контроля субъекта (или фантазии: для неврастеников может существовать какая-то разница, но для психопатов они являются одними и теми же).

         Энни Уилкз хотела уничтожить "Скоростные машины", поэтому ей не приходила в голову мысль о другой копии.

         Может мне удалось бы спасти рукопись, если бы я сказал, что их две. Она бы поняла, что уничтожение рукописи бессмысленно. Она...

         У него неожиданно перехватило дыхание в горле и расширились глаза.

         - Да, она бы поняла всю бесполезность уничтожения. Она вынуждена была бы признать одну из тех мыслей, которая ведет за пределы ее контроля. Эго было бы ущемлено, пронзительно вопя...

         У меня такой характер!

         Если бы она предстала перед фактом невозможности уничтожения его "грязной книги", не пришло бы ей в голову уничтожить самого создателя этой книги? Копии Пола Шелдона ведь не существовало.

         Его сердце учащенно забилось. В другой комнате Мачали бить часы, а наверху над головой он услышал звук ее шагов. Слабый звук мочеиспускания. Внезапный шум спускаемой воды в туалете. Тяжелая поступь ее ног на обратном пути в спальню. Скрип пружин.

         Ты не будешь снова сводить меня с ума, не так ли?

         Его мысли неожиданно перешли в галоп, рысистая лошадь пыталась бежать крупным шагом. А что весь этот неясный психоанализ означает в терминах его машины? Когда она была обнаружена? Что это значило для него?

         - Подождите минутку, - прошептал он в темноту. - Подождите минутку, подождите, не кладите трубку. Сбавьте скорость.

         Он снова положил руки на глаза и снова вызвал в памяти образ полицейского в темных очках со слишком длинными бачками. Мы нашли перевернутую машину на полпути к горе Хамбагги, - говорил полицейский и блаблабла.

         Только на этот раз Энни не предлагает ему кофе. На этот раз она не чувствует себя в безопасности, пока он не покинет ее дом и не будет далеко на дороге. Даже в кухне, даже с двумя закрытыми дверями между ними и гостиной, даже когда гость напичкан по уши наркотиком, полицейский мог услышать его стон.

         Если машина будет найдена, Энни Уилкз поймет, что попала в беду, не правда ли?

         - Да, - прошептал Пол. Его ноги опять начинали болеть, но он едва заметил это в пробуждающемся ужасе осознания всего этого.

         У нее будут большие неприятности не потому, что она забрала его к себе в дом, особенно, если он был ближе, чем Сайдуиндер (и в этом Пол не сомневался); за это они, вероятно, наградили бы ее медалью и сделали бы пожизненным членом клуба поклонников Мизери Честейн (к великому огорчению Пола такой клуб существовал).

         Проблема заключалась в том, что она забрала его в дом и никому не сказала об этом. Не вызвала местную медицинскую помощь: Говорит Энни... на дороге к Хамбаггия я подобрала человека, слегка напоминающего Кинг Конга... Проблема заключалась в том, что она напичкала его наркотиками, доступ к которым не должна иметь. Проблема была в том, что она диким способом лечила его: вкалывала ему в руки иглы для внутривенного вливания, накладывала шину на ноги из кусков распиленных алюминиевых костылей. Проблема заключалась в том, что Энни Уилкз была на трибуне в Денвере... и не в качестве свидетеля, - подумал Пол. Держу пари на дом и участок.

         Итак, она следит, как полицейский спускается по дороге к своему аккуратному, чистенькому крейсеру (чистый за исключением спрессовавшихся глыб снега и соли на колесах и под бамперами) и она снова чувствует себя в безопасности... но не слишком безопасно, потому что теперь она как зверь, держит нос по ветру.

         Полицейские будут искать, искать и искать, потому что он не просто хороший

         Джо Блоу из Кокомо, он - Пол Шелдон, литературный Зевс, из чела которого возникла Мизери Честейн, любимица лавочек и больших магазинов. Может, когда они не найдут его, они перестанут искать или по крайней мере будут искать где-нибудь еще. Но может быть один из Ройдманов видел, как она возвращалась домой тем вечером, и заметил что-то странное сзади старой машины, что-то обернутое в одеяло, что-то едва напоминающее человека. Даже, если они не видели предмет, то она не упустит случая придумать для Ройдманов историю, как она попала в беду; они не любили ее.

         Полицейские могут вернуться и в следующий раз ее гость может быть не столь спокойным. Он вспомнил, как ее глаза бесцельно метали молнии вокруг, когда огонь в жаровне был на грани выхода из-под контроля. Он мог видеть ее язык, облизывающий губы. Он мог видеть, как она шагала взад и вперед по комнате, сжимая и разжимая руки, то и дело заглядывала в гостиную, где лежал он, потерянный в тумане. Время от времени она бросала "Боже! " в пустые комнаты.

         Она украла редкую птицу с прекрасным оперением - редкую птицу родом из Африки!

         И что бы они делали, если бы выяснили все?

         Ну, конечно, поставили бы ее снова на трибуну. Поставили бы ее на трибуну в Денвере. И в это время она не должна быть свободной.

         Он убрал руку с глаз. Затем посмотрел на сцепляющиеся в W линии, пьяно раскачивающиеся на потолке. Ему не нужен был локоть на глазах, чтобы предвидеть остальное. Она могла не отпускать его день или неделю. Но затем неожиданный визит или телефонный звонок могли заставить ее избавиться от редкостного человека. И в конце концов она сделает это, точно так же, как дикие собаки начинают закапывать свою добычу после того, как немного поохотились за ней.

         Она даст ему пять пилюль вместо двух или, может быть, задушит его подушкой; возможно, она просто пристрелит его. Конечно же у нее есть ружье почти все жители высокогорья имеют ружья - и это решит проблему.

         Нет - не огнестрельное оружие.

         Слишком грязно. Могут остаться улики.

         Ничего подобного еще не случилось, потому что никто не нашел его машину. Они могли искать его в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, но никому не пришло в голову искать его в Сайдуиндере, Колорадо.

         Но весной...

         W линии беспорядочно раскинулись по потолку. Смытые. Стертые. Разрушенные.

         Пульсация в ногах стала более настойчивой; после следующего удара часов она войдет в комнату и он почти испугался, что она прочтет его мысли на лице, подобно явной предпосылке истории, которую слишком страшно писать. Он покосился налево. На стене висел календарь. На нем был изображен мальчик, съезжающий на санях с горы. На календаре был февраль, но если его расчеты верны, было уже начало марта. Просто Энни забыла перевернуть листок.

         Сколько еще времени пройдет, как тающий снег обнажит его "Камаро" с Нью-Йоркскими номерами и его регистрационным номером в перчаточном ящике, которые объявят, что хозяином машины является Пол Шелдон? Сколько времени пройдет, прежде чем полицейский зайдет к ней или пока она не прочтет об этом в газете? Как долго до весеннего таяния снегов?

         Шесть недель? Пять?

         - Столько может быть я проживу, - подумал Пол и начал содрогаться. Но к этому времени его ноги полностью проснулись и он не мог заснуть, пока она не вошла в комнату и не дала ему еще одну дозу лекарств.

         На следующий вечер она принесла ему пишущую машинку "Роял". Это была модель, предназначенная для офисов, выпущенная, наверное, в то время, когда электрические машинки, цветные телевизоры и кнопочные телефоны относились к области научной фантастики. Она была такая черная и такая правильная, как пара ботинок на высокой шнуровке. По бокам были вставлены стеклянные панели, через которые виднелись рычаги, пружины, храповики и прутики. Металлический рычаг возврата каретки, неповоротливый от редкого употребления, крепился (с одной стороны) как большой палец в жесте остановки попутных машин. Валик был пыльным, а его твердая резина обезображена рубцами, которые оставляли следы на бумаге. Надпись "Роял" полукругом располагалась на передней панели. Бормоча что-то под нос, она поставила машинку на кровать между его ног, предварительно приподняв ее так, чтобы он мог ее рассмотреть.

         Он уставился на нее.

         Она ухмылялась?

         Боже, так оно и было.

         Во всяком случае, она выглядела как несчастье. Потертая лента была двухцветной: красной и черной. Он уже успел забыть, что когда-то были такие ленты. Вид машинки не вызывал у него чувства ностальгии.

         - Ну? - Она нетерпеливо улыбнулась. - Что ты думаешь?

         - Замечательно, - сказал он сразу, - настоящий антик.

         Улыбка ее завяла. Она помрачнела.

         - Я купила ее не как антик. Я купила ее как подержанную вещь. Вещь бывшую в употреблении, но все еще в хорошем состоянии.

         Он бойко ответил.

         - Хей! Это не то, что антикварная машинка. Нет, если приглядеться поближе. Хорошая машинка почти вечна. Эти старые дети офисов - настоящие танки!

         Если бы он мог дотянуться, он погладил бы ее. Если бы он мог дотянуться, он поцеловал бы ее.

         Улыбка вернулась на ее лицо. Его сердце стало биться немного поспокойнее.

         - Я приобрела ее в "Старых Новшествах". Не глупое название для магазина? Но Нанси Дартмонгер, хозяйка магазина, самая глупая женщина на свете.

         Энни помрачнела немного, но он сразу же увидел, что она хмурится не на Hero-инстинкт выживания, который он в себе обнаружил, мог оставаться всего лишь инстинктом, но он выработал поистине изумительные способы сопереживания. Он почувствовал, что подстраивается под ее настроения, ее циклы, он слышал биение ее сердца, подобное неровному стуку неисправных часов.

         - Она не только глупа, но и распутна. Дартмонер! Распутница! Дважды разведена, а сейчас живет с барменом. Вот почему когда ты сказал антик...

         - Но она выглядит прекрасно, - сказал он.

         Она помолчала немного, а затем произнесла, как бы признаваясь:

         - В ней нет буквы "н".

         - Неужели?

         - Да, - вот, видишь?

         Она приподняла машинку так, чтобы он мог рассмотреть клавиатуру и увидеть в ней брешь, подобно недостающему коренному зубу во рту, где все зубы искрошены, но все же на месте.

         - Я вижу.

         Она поставила машинку на место. Кровать слегка закачалась. Пол подумал, что машинка должна весить не менее 50 фунтов. Она пришла из того времени, когда не было ни сплавов, ни пластика... ни шестизначного опережения, ни кино с навязываемыми в принудительном порядке изданиями, ни "США сегодня", ни "Вечерних развлечений", ни знаменитостей, рекламирующих кредитные карточки или водку.

         "Ройал" ухмыльнулась ему, обещая беду.

         - Она просила сорок пять долларов, но продала мне на пять дешевле! Из-за нехватки "н". Она хитро улыбнулась. - Я не дура, - говорила она.

         Он вернул ей улыбку. Начался прилив. Улыбаться и лгать становилось легче.

         - Отдала машинку тебе? Ты имеешь в виду, что не заключила сделку?

         Энни возгордилась собой.

         - Я сказала ей, что "н" важная буква, - призналась она.

         - Браво! Черт!

         Это было новое открытие. Льстить становилось легко, когда вы "раскусите" человека.

         Она застенчиво заулыбалась, как бы приглашая поделиться с ним деликатным секретом.

         - Я сказала ей, что "н" была одной из букв в фамилии моего любимого писателя.

         - В фамилии моей любимой н яньк исиделки две такие буквы.

         Ее улыбка засветилась. Несомненно, на ее твердых щеках вспыхнул румянец. Вт именно так будет выглядеть идол, - подумал он, - если встроить печь в рот одного из них из романов Г. Райдер Хаггарда. Так он будет выглядеть ночью.

         - Ты дурачок! - она жеманно и глупо ухмылялась.

         - Я нет! - сказал он. - Совсем нет.

         - Ладно: .

         Она на минуту отвела взор - не пустой, а довольный, немного взволнованный, пользуясь моментом собраться с мыслями. Пол мог бы получить некоторое удовольствие от того, как развивался их разговор, если бы не тяжесть машинки, такой же твердой, как женщина, да еще поломанная; она лежала на кровати, ухмыляясь и обещая беду.

         - Кресло каталка обошлось значительно дороже, - сказала она. - "Остони" снабженцы просто пропали из виду с тех пор как я...

         Она оборвала фразу, нахмурилась, откашлялась. Затем снова с улыбкой посмотрела на него.

         - Но тебе пора начинать садиться и я ни чуточки не жалела денег. И конечно же ты не можешь печатать лежа, не так ли?

         - Нет...

         - Я достала доску... обрезала ее по размеру... и бумагу...

         Подожди!

         Она стремительно бросилась из комнаты, как девочка, оставляя Пола и машинку внимательно рассматривать друг друга. Его ухмылка моментально слетела с лица, как только она повернулась спиной. "Ройал" никогда не менялась. Позднее он предположил, что очень хорошо знал все о ней; он знал, например, как она будет звучать" как она будет стрекотать ухмыляясь, подобно старому Даки Дэдцлз на страничке юмора в журнале.

         Она вернулась с пачкой бумаги в помятой обертке и доской три на четыре фута.

         - Посмотри!

         Она положила доску на ручки кресла, стоящего у кровати, подобно напыщенному скелетообразному посетителю. Он увидел свой собственный призрак, плененный за этой доской.

         Она поставила машинку на доску клавиатурой к призраку и положила рядом пачку бумаги "Коррасабл Бонд" - бумаги, которую он больше всего ненавидел, потому что напечатанное стиралось при перетасовке страниц.

         - Ну, что ты скажешь?

         - Выглядит хорошо, - самозабвенно произнеся самую большую ложь в его жизни, он затем задал ей вопрос, на который заранее знал ответ.

         - И что же, ты думаешь, я должен писать здесь?

         - О, Пол! - сказала она, обращая на него оживленный взор. Лицо ее пылало. - Я не думаю. Я знаю! Ты напишешь на этой машинке новый роман! Твой лучший роман! "Возвращение Мизери"!

         Возвращение Мизери. Он ничего не почувствовал. Он представил, что подобное ничего мог ощущать человек, только что отрезавший себе электрической пилой руки и с тупым изумлением взиравший на свои кровоточащие запястья.

         - Да!

         Ее лицо засветилось как прожектор, а сильные руки сцепились между грудями.

         - Это будет книга для меня. Пол! Плата за то, что я выходила тебя... вернула здоровье! Одна и единственная копия последней книги "Мизери"! У меня будет то, чего нет больше ни у кого на свете, как бы они того не желали! Подумай об этом!

         - Энни, Мизери умерла.

         Но невероятно! Он уже думал: Я мог бы вернуть ее. Эта мысль переполнила его с внезапным резким намерением, но не вызвала удивления. В конце концов почему бы человеку, который мог пить из грязного ведра, не попробовать писать под наставления?

         - Нет, она не умерла, - задумчиво ответила Энни. - Даже, когда я была в бешенстве на тебя, я знала, что Мизери не умерла. Я знала, ты не мог по-настоящему убить ее. Потому что ты хороший.

         - Я? - сказал он и посмотрел на машинку. Та ухмыльнулась ему. Мы сначала попробуем выяснить, насколько хороша ты, старая подлиза, прошептала она.

         - Да!

         - Энни, я не знаю, смогу ли я сидеть в этом кресле. Прошлый раз...

         - Прошлый раз тебе было больно. И больно будет в следующий раз. Может быть немного даже сильнее. Но придет день - и это будет скоро, хотя тебе может показаться дольше, чем на самом деле - когда болеть будет немного меньше. И еще меньше. Затем еще меньше.

         - Энни, скажи мне одну вещь!

         - Конечно, дорогой!

         - Если я напишу этот рассказ для тебя...

         - Роман! Большой прекрасный роман, как и все другие - может быть даже больше!

         Он на минуту закрыл глаза, затем открыл их.

         - О'кей; Если я напишу этот роман для тебя, ты отпустишь меня?

         На какое-то время облачко беспокойства проскользнуло по ее лицу, однако затем она посмотрела на него осторожно, изучающе.

         - Ты говоришь так, как будто я держу тебя в заключении, Пол.

         Он ничего не ответил, только взглянул на нее.

         - Я думаю, к тому времени, когда ты закончишь книгу, ты сможешь... ты снова будешь склонен к встрече с людьми, - сказала она. - Ты это хотел услышать?

         - Да, именно это я и хотел услышать.

         - Ладно, честно! Считается, что писатели большие эгоисты, но я полагаю, это не означает также, что они неблагодарны.

         Он продолжал смотреть на нее и через минуту она отвернулась раздраженная и немного разочарованная.

         Наконец он произнес:

         - Мне нужны все книги "Мизери", если они у тебя есть, потому что у меня нет моего указателя.

         - Конечно они у меня есть, - быстро ответила она. Затем:

         - Что за указатель?

         - Это блокнот с отрывными листами, где я храню весь мой материал для Мизери, сказал он. - Главным образом характеры и местоописания, но помеченные двумя или тремя различными способами. Время, род занятий, область интересов. Исторические образы...

         Он увидел, что она едва слушает. Это был второй раз, когда она не проявила ни малейшего интереса к профессиональному трюку, который помогает писателю создавать неповторимые, увлекательные произведения. Он считал, что причиной этого являлась простота. Энни Уилкз была великолепным представителем читательской массы; женщина, которая любила рассказы, не имея ни малейшего интереса к механизму их создания. Она была олицетворением Викторианского архитипа. Постоянного Читателя. Она не желала слышать о его указателе и индексации, потому что для нее Мизери и окружающие ее персонажи были реальными людьми. Индексация ничего для нее не значила. Если бы он заговорил о переписи населения в деревне, она проявила бы какой-нибудь интерес.

         - Я прослежу, чтобы у тебя были книги. Они немного помяты, в них загнуты уголки, но это значит, что книгу много раз читали и любят, не правда ли?

         - Да, - сказал он. На этот раз не было необходимости лгать. - Да, это так.

         - Я собираюсь изучить переплетное дело, - сказала она мечтательно. - Я хочу сама переплести "Возвращение Мизери". За исключением Библии моей матери, это будет единственная настоящая книга, которой я буду обладать.

         - Это здорово, - произнес он только для того, чтобы сказать что-нибудь. Он чувствовал небольшую боль в желудке.

         - Я сейчас пойду, а ты можешь немного подумать, - сказала она. - Это очень волнительно! Ты так не думаешь?

         - Да, Энни. Это так.

         - Я вернусь через полчаса с цыплячьей грудкой и картофельным пюре. Принесу даже немного желе, потому что ты был молодчиной. И я уверена, ты получишь твое болеутоляющее точно вовремя. Ты даже можешь рассчитывать на дополнительную пилюлю вечером, если тебе потребуется. Я хочу, чтобы ты заснул, потому что тебе придется завтра приступить к работе. Ты быстрее поправишься, когда будешь работать. Клянусь}

         Она направилась к двери, задержалась у нее немного и затем послала ему гротескный поцелуй.

         Дверь за ней закрылась. Ему не хотелось смотреть на машинку и он некоторое время сопротивлялся, но наконец его глаза беспомощно обратились к ней. Она стояла на бюро, ухмыляясь. Глядеть на нее было все равно, что глядеть на орудие пытки - сапог, дыбу, которые бездействовали, но только временно.

         Я думаю, что к тому времени, как ты кончишь книгу, ты будешь... склонен к встрече с людьми.

         Ах, Энни, ты лгала нам обоим. Я понял это и ты тоже. Я увидел это в твоих глазах.

         Открывающаяся теперь перед ним ограниченная перспектива на будущее была чрезвычайно неприятной: шесть недель, которые он должен провести, страдая от сломанных костей и возобновления знакомства с Мизери Честейн, урожденной Кармичил, за которыми последует ужасное погребение на заднем дворе. Или возможно, она скормит его останки свинье по имени Мизери -это будет расправа самая черная и страшная, какая только может быть.

         Тогда не пиши. Заставь ее беситься. Она подобна ходячей бутылке с глицерином. Взорви ее. Заставь ее взорваться. Лучше, чем лежать здесь страдая.

         Он попытался отыскать на потолке переплетение W, но очень скоро снова уставился на машинку. Она стояла наверху бюро безмолвная и тяжеленная, полная слов, которые он не хотел писать, ухмыляясь ртом без одного недостающего зуба.

         Я думаю, ты не поверишь этому, старая дрянь. Я думаю, ты хочешь остаться в живых, даже если это больно. Если это значит возвращение Мизери на бис, ты сделаешь это. Во всяком случае ты постараешься - но сначала ты собираешься заключить сделку со мной... а я не думаю, что мне нравится твое лицо.

         - Это делает нас честными, - прокаркал он.

         В это время он пытался выглянуть в окно, за которым падал свежий снег. Однако вскоре он снова смотрел на машинку явно очарованно; он даже не заметил, когда перевел свой взгляд.

         Переход в кресло не был столь болезненным, как он опасался, и это было хорошо, потому что предыдущий эксперимент показал, что впредь будет очень больно.

         Она поставила на бюро поднос с едой, затем подкатила кресло к кровати. Помогла ему сесть - последовала вспышка тупой боли в тазобедренной области, но вскоре утихла. Затем она нагнулась, ее шея, прижимающаяся к его плечу, напоминала шею лошади. Он, например, мог чувствовать биение ее пульса, и его лицо искривилось от отвращения. Затем ее правая рука крепко обхватила его спину, а левая - ягодицы.

         - Постарайся не шевелить ногами, пока я делаю это, - сказала она и затем плавно опустила его в кресло. Она проделала это с такой легкостью, как будто поставила книгу в пустую щель в книжном шкафу. Да, она была сильна. Даже в хорошей форме исход борьбы между ним и Энни был бы сомнительным. А с таким, каким он был теперь, это напомнило бы борьбу Уолли Кокса с Бум Бум Манчини.

         Она поставила перед ним доску.

         - Посмотри, как хорошо подходит, - сказала она и направилась к бюро за едой.

         - Энни?

         - Да.

         - Не могла бы ты отвернуть эту машинку к стене?

         Потому что я не хочу, чтобы она ухмылялась мне всю ночь.

         - Старое суеверие, - сказал он. - Я всегда поворачиваю машинку к стене, прежде чем начну писать. - Он помедлил и добавил: - Точнее, каждую ночь, пока я пишу.

         - Я никогда не рискую, если могу избежать его, - сказала она и отвернула машинку; теперь та ухмылялась голой стене.

         - Лучше?

         - Значительно.

         - Господи, какой ты глупый, - вздохнула она, подошла к нему и начала кормить.

         Он видел сон, как Энни Уилкз при дворе сказочного арабского халифа занимается магией, вызывает бесов и джиннов из бутылок, а затем облетает на ковре самолете вокруг двора. Когда ковер пролетал мимо него (ее волосы развевались за ней, а глаза были такие блестящие и суровые, как у капитана, проводящего судно среди айсбергов), он увидел, что последний был соткан из зеленых и белых нитей, имел лицензионную Колорадо этикетку.

         - Однажды, - кричала Энни. - Однажды случилось.

         Это случилось тогда, когда мой прапрадедушка был мальчиком. Это рассказ о том, как бедный мальчик. Я слышала его от человека, который. Однажды. Однажды.

         Он проснулся от того, что Энни Уилкз трясла его за плечо, а яркое солнце посылало косые утренние лучи в окно - снегопад кончился.

         - Просыпайся, соня!

         Энни почти вибрировала звук "р".

         - У меня есть для тебя йогурт и вареное яйцо. Тебе пора приступать к работе.

         Он взглянул ей в лицо и почувствовал нечто странное - надежду. Он видел во сне Энни Уилкз как Шехерезаду, ее крепкое тело было окутано прозрачными одеждами, на больших ногах красовались розовые расшитые блестками туфли без пяток с загнутыми вверх носами. Она носилась на ковре самолете и произносила заклинания, открывающие двери в лучших сказках. Но, конечно, это была не Энни, это была Шехерезада. О н был. И если написанное им было достаточно хорошо, если она не могла убить его до тех пор, пока не узнает, чем все кончилось, независимо от того, насколько сильно ее животные инстинкты заставляли сделать это, потому что она должна сделать это...

         Неужели у него не было шанса?

         Он посмотрел мимо нее и увидел, что она снова развернула машинку перед тем, как разбудить его; машинка ослепительно ухмылялась ему своей беззубой улыбкой, как бы говоря, что есть надежда и стоит приложить усилия, но в конце концов от своей судьбы не уйдешь.

         Она подкатила его к окну так, что солнце впервые попало на него, и казалось он чувствовал, как его болезненная белая кожа, усеянная тут и там крохотными пролежнями, тихо шепчет от удовольствия свою признательность. Оконные стекла с внутренней стороны были обрамлены морозными узорами и, когда он протянул руку, то ощутил холод вокруг окна. Это чувство с одной стороны освежало, а с другой вызывало ностальгию, как письмо от старого друга.

         Впервые за эти недели - а казалось, что прошли годы - он смог посмотреть на другую географию, нежели в его комнате с неизменными голубыми обоями, картиной "Триумфальная арка" и календарем с длинным, длинным месяцем февраль, символизируемым катающимся на санках мальчиком (он думал, что каждый раз с наступлением февраля он будет вспоминать лицо мальчика и эластичную шапочку даже, если ему предстоит быть свидетелем смены месяцев еще 50 раз). Он смотрел на этот новый мир с таким волнением, с каким смотрел в детстве свой первый фильм "Бэмби".

         Горизонт был рядом; он всегда был в Скалистых горах, где великолепные виды неизбежно обрезались выступающими вверх горными породами. Утреннее небо было совершенно голубым и безоблачным. Ковер зеленого леса взбирался вверх по склону ближайшей горы. Однако между домом и краем леса виднелись примерно 70 акров открытой земли под абсолютно белым, ярко сверкающим на солнце снежным покрывалом. Невозможно было сказать, какая под ним земля: пашня или луг. Весь этот прекрасный открытый пейзаж нарушался только одним зданием: аккуратным красным сараем. Когда она говорила о своей скотине или когда он видел, как она устало тащилась мимо его окон, отбрасывая следы дыхания на свое непроницаемое лицо, он представлял себе ветхую постройку, как на иллюстрации к детской книге о привидениях - погнутые за многие годы под тяжестью снега стропила, непроницаемые грязные окна, местами сломанные и заделанные листами картона, большие двойные двери. Это аккуратное, чистенькое строение, покрашенное в темнокрасный цвет с кремовой отделкой, выглядело как пятиместный гараж в богатом поместье, замаскированный под сарай. Перед ним стоял джип Чероки - старенький, но хорошо ухоженный. Сбоку плуг Фишера с самодельной деревянной рамой. Чтобы подцепить плуг к джипу, ей нужно было только осторожно подогнать машину к раме так, чтобы крюки на раме точно подошли к зажиму на плуге и опустить замок на панели. Великолепное приспособление для одинокой женщины, которая не имеет рядом никого, кто бы мог помочь ей (за исключением "тех грязных тварей" Ройдманов, у которых Энни, конечно, не взяла бы и тарелки свиных котлет, если бы даже умирала с голоду). Подъездная аллея была аккуратно перепахана в подтверждение факта, что она действительно пользовалась плугом, но он не мог найти дорогу - дом был полностью отрезан от остального мира.

         - Я вижу ты восхищаешься моим сараем. Пол.

         Он изумленно осмотрелся вокруг. Быстрое и нерассчитанное движение пробудило боль ото сна. Она тупо перебралась туда, где что-то осталось от его голеней, в соляной купол, который заменил его левое колено. Она перевернулась, пронзая иглой в том месте, где была заточена, и затем снова уснула.

         Энни держала еду на подносе: нежную пищу, пищу инвалида... но его желудок заурчал при виде ее. Когда она направилась к нему. Пол увидел белые туфли на каучуковой подошве у нее на ногах.

         - Да, - сказал он. - Он очень красивый.

         Она положила доску на ручки кресла и затем поставила на нее поднос. Она подтащила стул и села на него, наблюдая, как он начал есть.

         - Фидл - ди - фуф! Моя мама всегда говорила: Вещь будет такой красивой, какой ее сделают. Я содержу его таким красивым, потому что в противном случае соседи бы забрехали. Они всегда ищут повод придраться ко мне или распустить слухи обо мне. Поэтому я все держу в порядке. Это очень и очень важно - поддерживать внешний вид. Что касается сарая, то для этого не требуется особого труда) пока ты не запускаешь его. Самое главное, не позволить снегу разрушать крышу.

         - Фидл - ди - фуф! - подумал он. Сохрани это выражение в памяти для описания лексикона Энни Уилкз, если у тебя когда-нибудь будет возможность записать твои воспоминания. Вместе с "грязной тварью" и многими другими, я уверен - они пригодятся в свое время.

         - Два года назад я попросила Билли Хавершама положить специальные нагревательные ленты на крышу. Вы нажимаете выключатель и они становятся горячими, а лед тает. Этой зимой мне не пришлось ими долго пользоваться посмотри, как снег сам тает!

         В этот момент он подносил ко рту яйцо на вилке. Яйцо замерло на полпути, так как он отвернулся к сараю. Вдоль карниза виднелся ряд сосулек. С кончиков сосулек капала вода. Капель была частой. Каждая капля искрилась, когда попадала в узкий ледяной канал у фундамента сарая.

         - Почти 45 градусов, а еще нет 9 часов! - весело продолжала Энни, а Пол вдруг представил задний бампер "Камаро", всплывающий на поверхность тающего под солнцем снега, чтобы передать сообщение световыми сигналами.

         - Конечно, это ненадолго. Будут еще резкие похолодания, а может быть и сильный ураган, но весна идет. Пол. И, как обычно говорила моя мама, надежда на весну - как надежда на небеса.

         Он опустил вилку с яйцом обратно на тарелку.

         - Не хочешь последний кусочек? Наелся?

         - Наелся, - согласился он и в уме представил Ройдманов, выезжающих из Сайдуиндера, увидел яркую стрелу света, ударившую в лицо миссис Ройдман и заставившую ее вздрогнуть и поднять к глазам руку. "А что там внизу, Хэм? ... Не говори, что я сошла с ума, там что-то есть! Отражение чего-то чуть не ослепило меня! Подай назад, я хочу взглянуть еще раз! "

         - НУ" тогда я уберу поднос, - сказала она, - и ты сможешь приступить к работе.

         Она бросила на него теплый ободряющий взгляд.

         - Я просто не могу выразить, как я взволнована, Пол.

         Она вышла, оставив его в кресле любоваться на капель с сосулек, свисавших с крыши сарая.

         - Не могла бы ты раздобыть другой бумаги, - сказал он, когда она вернулась, чтобы поставить машинку на доску.

         - Другой? - спросила она, сдирая целлофановую ленточку с упаковки. - Но это самая дорогая! Я спрашивала, когда заходила в магазин!

         - Разве твоя мать не говорила тебе, что самое дорогое еще не значит самое лучшее.

         Энни нахмурилась. Из обороны она переходила в наступление. Пол решил, что. вряд ли ему стоит продолжать.

         - Нет, не говорила! И если она вообще мне что-нибудь говорила, так это то, мистер Красавчик, что если ты покупаешь дешевку, то ты дешевку и получишь.

         Ее внутренний климат, как он обнаружил, напоминал весну на Среднем Западе. Она была полна буранами, которые вот-вот разразятся, и если бы он был фермером и увидел на небе то, что сейчас видел на лице у Энни, он немедленно отправил бы семью в подвал для укрытия. Ее лоб был слишком бледным. Ее ноздри раздувались, как у зверя, почуявшего огонь. Руки сжимались и разжимались, как бы хватая и разрывая воздух.

         Его беспомощность и беззащитность перед ней требовали успокоить ее, пока есть время (если оно еще осталось), как в романах Хаггарда племена успокаивали разгневанную богиню, совершая жертвоприношение перед ее изображением.

         Но другая его часть, более расчетливая и менее запуганная, удерживала его от роли Шехерезады и Утешителя, потому что стоит ему один раз взять на себя эту роль и она будет бушевать еще больше.

         "Если бы у тебя не было того, чего ей очень хочется, - урезонивала его эта часть, - она бы сразу отвезла тебя в больницу или убила бы тебя позже, чтобы защититься от Ройдманов, потому что для Энни мир полон Ройдманами, они подстерегают ее за каждым углом. И если ты сейчас не замкнешь пасть этой суке, то ты уже никогда не сможешь сделать этого".

         Дыхание ее участилось, ритм сжатия кулаков как будто подгонял его и он знал, что в определенный момент она будет вне себя.

         Собрав все остатки своего мужества, отчаянно пытаясь изобразить раздражение, он сказал:

         - Не надо, пожалуйста, ничего изображать и безумствовать. Это ничего не изменит.

         Она застыла словно от шлепка и оскорбленно посмотрела на него.

         - Энни, - сказал он терпеливо, - это не большая проблема.

         - Это хитрость, - сказала она, - ты не хочешь писать мою книгу и пускаешься на всякие хитрости. Я так и знала. О, Боже! Но это у тебя не выйдет...

         - Глупости, - сказал он. - Разве я говорил, что не буду начинать работать?

         - Нет... не говорил... но...

         - Правильно. Не говорил, потому что я буду писать. И если ты подойдешь поближе и соблаговолишь взглянуть, то я покажу тебе, в чем проблема. Возьми стаканчик, пожалуйста.

         - Стаканчик?

         - Ну да, стаканчик для ручек и карандашей. В газете его еще называют Вебстер, в честь Дэниэла Вебстера.

         Он солгал, чтобы подзадорить ее, и это произвело желанный эффект: она выглядела смущенной и потерянной в мире специалиста, никогда прежде не встречавшемся мире. Смущение еще больше рассеяло ее ярость; он видел теперь, что она даже не знает, имеет ли она вообще право сердиться.

         Она принесла стаканчик с ручками и карандашами, высыпала их перед ним.

         "Черт побери! - подумал он, - я выиграл. Нет, неверно. Мизери выиграла. Нет, это тоже неверно. Это Шехерезада. Выиграла Шехерезада".

         - Вот, - сказала она сварливо.

         - Смотри.

         Он открыл упаковку и вынул один лист. Затем взял остро отточенный карандаш и провел линию на бумаге. То же проделал шариковой ручкой. Затем большим пальцем провел по чуть лоснящейся поверхности бумаги. Обе линии смазались по направлению движения пальца: карандашная линия немного сильнее, чем шариковая.

         - Видишь?

         - Ну и что?

         - Типографская краска тоже будет смазываться, - сказал он, - не так сильно, как карандашная, но гораздо хуже, чем от шариковой ручки.

         - Ты что, собираешься сидеть и тереть бумагу пальцем?

         - Даже от простого соприкосновения листов друг с другом все написанное размазывается, а когда ты работаешь с рукописью, ты ее все время берешь в руки и она быстро пачкается. Ты все время должен возвращаться назад, чтобы сверить время или дату. Господи, Энни, первое, что ты обнаруживаешь в этом бизнесе, это то, что редакторы также ненавидят читать рукописи на лощеной бумаге, как написанные от руки.

         - Не называй это так. Я ненавижу, когда ты так это называешь.

         Он посмотрел на нее искренне озадаченный.

         - Что и как я называю?

         - Я ненавижу, когда ты называешь талант, данный тебе Богом, бизнесом.

         - Извини.

         - Тебе должно быть стыдно, - сказала она с каменным лицом. - С таким же успехом ты можешь называть себя шлюхой.

         "Нет, Энни, я не шлюха, - подумал он, чувствуя, как ярость закипает в нем. - Я не шлюха. "Скоростные машины" были о том, как не быть шлюхой. Именно это убила чертова сука Мизери. Я ехал на Западное побережье отпраздновать свое освобождение от статуса шлюхи. Все, что ты сделала - это вытащила меня из аварии и засунула обратно в бордель. Я по твоим глазам вижу, что в глубине души ты чувствуешь это. Суд тебя может и оправдает по состоянию здоровья, но не я, Энни".

         - Хорошая точка зрения, - сказал он. - А теперь вернемся к разговору о бумаге...

         - Достану я тебе твою вонючую бумагу, - сказала она угрюмо. - Скажи мне, что надо, и я достану.

         - Надеюсь, ты понимаешь, что я на твоей стороне...

         - Не смеши меня. Никто не был на моей стороне с тех пор, как двадцать лет назад умерла моя мама.

         - Ну, как знаешь тогда, - сказал он. - Это твои проблемы, если ты не веришь в мою благодарность за спасение жизни.

         Он взглянул на нее мельком и снова заметил огонек неуверенности в ее глазах, желание поверить. Он посмотрел на нее со всей искренностью, какую только мог изобразить, и снова представил себе, как запихивает ей в горло кусок стекла, раз и навсегда выпуская кровь, которая питала ее безумный мозг.

         - По крайней мере ты можешь поверить, что я на стороне книги. Ты говорила о том, чтобы переплести ее. Я полагаю, что ты имела в виду переплести рукопись, напечатанные страницы?

         - Конечно. Это я и имела в виду.

         "Еще бы. Потому что, если ты понесешь рукопись в типографию, то могут возникнуть вопросы. Ты можешь быть наивной в вопросах книгоиздательства, но не в этом.

         Пол Шелдон пропал и твой типограф может вспомнить, что ему присылали рукопись, касающуюся самых знаменитых действующих лиц в книгах Пола Шелдона, причем рукопись присылали уже после того, как писатель исчез, не так ли? Он обязательно запомнит это. Любой запомнил бы такой странный заказ: кто-то печатает копию рукописи романа.

         Это будет вот как:

         - Как она выглядела? Ну, она была такой крупной женщиной. Такого типа как каменные идолы в романах Г. Райдер Хаггарда. Сейчас, минуточку, я нашел ее имя и адрес, тут в записях... Дайте только взглянуть на копирку от счета..."

         - Идея совершенно правильна, - сказал он. - Рукопись в переплете может быть чертовски хороша. Выглядит как хороший фолиант. Однако книга должна сохраниться надолго, не так ли, Энни? Если же я буду писать на этой бумаге, то лет через десять, если не раньше, у тебя останется только пачка пустых грязных страниц. Если, конечно, ты не поставишь ее просто на полку, чтобы только любоваться ею.

         "Нет, она не захочет этого, не так ли? Клянусь богом, нет. Ей захочется полистать ее каждый день, может быть по нескольку раз. Листать и радоваться".

         Лицо ее приняло странное каменное выражение. Ему не понравилось это ослиное упрямство, это почти нарочитое выражение ожесточения. Оно заставляло его нервничать. Он мог высчитать ее ярость, но это по-детски тупое выражение непробиваемости на ее лице было чем-то новым.

         - Не надо больше ничего говорить, - произнесла она. - Я уже сказала, что достану твою бумагу. Какая она должна быть?

         - В канцелярском магазине, куда ты...

         - Куда я ходила?

         - Да, вот именно. Ты скажешь, что тебе нужно две пачки, пачка - это упаковка по пятьсот листов...

         - Я знаю. Я еще не совсем дура. Пол.

         - Я знаю, что ты не дура, - сказал он, нервничая все больше и больше. Боль в ногах снова глухо зарокотала. В тазу этот шум был погромче - ведь он сидел уже почти час.

         "Сохрани спокойствие, ради бога. - иначе все, чего тебе удалось добиться, пойдет насмарку! Но неужели мне что-то удалось или я выдаю желаемое за действительность".

         - Попроси две пачки шершавой бумаги. Хаммервиль Бонд - хорошая марка и Триод Модерн тоже. Две пачки шершавой бумаги стоят меньше, чем одна пачка лощеной. И этого хватит на всю работу: на черновик и на чистовик тоже.

         - Я прямо сейчас и пойду, - сказала она, внезапно вскакивая.

         Он посмотрел на нее, встревоженный тем, что понял. Она собиралась снова бросить его без лекарства, сидящим в кресле. Сидеть уже было больно, а к тому времени как она вернется, боль станет чудовищной, даже если она очень поторопится.

         - Тебе не нужно делать этого, - сказал он быстро. - Начать я могу и на этой бумаге. В конце концов мне все равно придется переписывать...

         - Только глупец начал бы хорошую работу плохим инструментом.

         Она взяла пачку лощеной бумаги, вытянула лист с двумя смазанными линиями, скомкала его. Швырнув его в корзину для бумаги, она повернулась к нему. Лицо ее словно свело в маску окаменелого ожесточения. Глаза ее мерцали как потускневшие двадцатицентовики.

         - Я поеду в город сейчас, - сказала она. - Я знаю, ты хочешь приступить к работе как можно скорее, тем более, что ты "на моей стороне"...

         Она произнесла эти слова с намеренно подчеркнутым сарказмом (и с такой ненавистью к самой себе! )

         - ...так что я даже не хочу тратить время на то, чтобы уложить тебя обратно в постель.

         Она улыбнулась напускной улыбкой и лицо ее приобрело кукольногротесковое выражение, затем она скользнула к нему в своих бесшумных белых туфлях медсестры. Ее пальцы коснулись его волос. Он вздрогнул. Он не хотел, но не смог удержаться. Она заулыбалась еще шире. Это была улыбка живого трупа.

         - Как бы то ни было, я подозреваю, что нам придется отложить начало работы над "Возвращение Мизери" на день... или два... возможно даже на три. Да, может пройти целых три дня прежде чем ты сможешь сесть. Из-за боли. Слишком сильной боли. У меня там шампанское охлаждалось в холодильнике. Придется поставить его обратно в кладовку.

         - Энни, правда, я могу начинать, если ты просто...

         - Нет, Пол.

         Она направилась к двери, затем повернулась и посмотрела на него с каменным лицом. Только глаза ее оставались живыми: два тусклых двадцатипенсовика на неподвижном лице.

         - Я хочу, чтобы ты понял одну вещь. Возможно ты думаешь, что можешь обдурить меня или выкинуть какой-нибудь трюк. Я знаю, я выгляжу тупой и медлительной. Но я не тупая. Пол, и не медлительная.

         Внезапно лицо ее раскололось. Каменное выражение разбилось вдребезги и вместо него засветилось лицо безумно злого ребенка. Сначала Пол подумал, что он умрет от внезапно охватившего его ужаса. А он-то думал, что взял верх! Не так ли? Разве можно играть роль Шехерезады перед своим безумным тюремщиком?!

         Она рванулась к нему, толстые ноги напоминали насосы, коленки сгибались и разгибались, локти двигались вперед и назад как поршни машины, перекачивающей спертый воздух комнаты. Волосы подпрыгивали вокруг ее лица, высвободившись из-под державшей их заколки. Теперь ее движения не были бесшумными, это была поступь Голиафа в Долине Костей. Картинка с Триумфальной Аркой со звоном закачалась на стене.

         - Иии - йех! - взвизгнула она и с силой опустила свой кулак на соляной купол, который был теперь левым коленом Пола Шелдона.

         Он откинул назад голову и взвыл, вены вздулись у него на шее и на лбу. Взорвавшись, боль вырвалась из колена и окутала всего его бледным сиянием новой звезды.

         Она схватила пишущую машинку с доски и швырнула ее на камин, так легко подняв мертвый вес металла, словно это была пустая картонка.

         - Вот и сиди там, - сказала она и на губах ее снова появилась мертвенная улыбка, - и подумай о том, кто здесь главный; вспомни также все способы, которыми я могу сделать тебе больно, если ты будешь плохо себя вести или попытаешься обдурить меня. Сиди здесь и кричи, если тебе хочется, потому что никто тебя не услышит. Здесь никто не останавливается, здесь все знают, что Энни Уилкз сумасшедшая; они все признали бы меня невиновной, чем бы я ни занималась.

         Она пошла обратно к двери и повернулась снова. Он закричал, предчувствуя еще одно проявление превосходства. Этот крик вызвал ее кривую усмешку.

         - Я скажу тебе еще кое-что, - сказала она мягко. - Они думают, что я совершила что-то незаконное, криминальное, и они правы. Подумай об этом. Пол, пока я буду доставать твою вонючую бумагу.

         Она вышла, хлопнув дверью так, что дом задрожал. Затем послышалось, как щелкнул замок.

         Он откинулся на спинку кресла, стараясь унять дрожь в теле, потому что от этого усиливалась боль. Слезы текли по его щекам. Вновь и вновь он видел ее несущуюся через комнату, вновь и вновь ее кулак опускался на остатки его колена со стремительностью и яростью молота, опускающегося на наковальню, вновь и вновь его обволакивало жуткое белоголубое сияние боли.

         - Прошу тебя, господи, прошу тебя, - стонал он, - прошу, господи, избавь меня от этого или убей... избавь от этого или убей.

         Вниз по дороге с грохотом промчался автомобиль, а Бог не остался безучастным. Пол остался наедине со слезами и болью, которая пробудилась и начала прогрызаться через его тело.

         Позже он подумал, что общество с его неодолимой страстью к громким названиям обязательно назвало бы то, что он сделал, героизмом. Он вряд ли стал бы возражать, хотя на самом деле это было не более чем последняя судорожная попытка выжить.

         Ему смутно казалось, что он слышит голос одного из этих полоумных, восторженных спортивных ведущих - Ховарда Козелла или Уорнера Вольфа, или может быть этого совсем сумасшедшего Джона Моуста - который комментирует все происходящее, словно его отчаянная попытка достать лекарство всего лишь какое-то спортивное соревнование, событие вроде Вечернего Воскресного Футбола. Интересно, как бы назывался этот спорт? Бег за наркотиками?

         "Мне просто не верится, какую выдержку проявляет сегодня Шелдон, восторженно орал комментатор в голове Пола Шелдона. - Уверен, что никто на стадионе Энни Уилкз, не говоря уже о миллионах телезрителей, не думал, что у него есть хоть малейший шанс заставить двигаться свое кресло, после; того что с ним сегодня приключилось. Но я верил в него... и вот кресло начало двигаться. Да! Оно двигается! Давайте посмотрим повтор!

         Пет стекал со лба и щипал ему глаза. Он облизнул соленые от слез и пота губы. Дрожь не унималась. Боль была такой, что казалось, наступает конец света. Он подумал: "Приближается точка, когда любые мысли о боли становятся кощунством. Никто не знает, что такое боль, занимающая вселенную, что такое боль величиной в жизнь. Это как одержимость дьяволом".

         Единственная мысль, заставившая его двигаться, была мысль о таблетках, о Новриле, который она держит где-то в доме. Запертая дверь спальни... вероятность того, что наркотики могут быть не в ванной внизу, как он предполагает, а где-нибудь еще... Возможность, что она вернется и схватит его... все это ничего не значило... только слабая тень позади боли. Или он должен что-то предпринимать или он умрет. Все, третьего не дано.

         Ниже пояса тело его было обернуто огнем, который при каждом движении стягивался все туже и туже, глубже и глубже впивались в ноги ремни, усаженные раскаленными шипами. Но кресло все же двигалось. Очень медленно, но оно начало двигаться.

         Он одолел около четырех дюймов прежде чем понял, что если не сможет повернуть, то ему удастся только проехать в дальний угол комнаты, но ни на дюйм не приблизиться к двери.

         Дрожа, он схватил правое колесо ("думай о таблетках, думай об облегчении, которое они приносят"), и навалился на него всей своей тяжестью. Резина поминутно скрипела о деревянный пол, подобно мышиному писку. Он наваливался на колесо изо всех сил, его мускулы когда-то сильные и крепкие, а теперь дряблые, тряслись как желе, губы обнажили скрежещущие зубы и кресло медленно повернулось.

         Он вцепился в оба колеса, снова и снова пытаясь двигать кресло. На этот раз он проехал около пяти футов, прежде чем остановился, чтобы выпрямиться.

         Сделав это, он поседел.

         Пять минут спустя он вернулся в реальность, слыша смутный, подбадривающий голос комментатора: "Он пытается двигаться дальше! Да я просто поверить не могу в такую силу воли как у Шелдона! "

         Разум его осознавал боль и только боль и лишь крохотная часть его управляла глазами. Он увидел это возле двери и покатил туда. Он потянулся вниз, но кончики пальцев повисли буквально в трех дюймах от пола, где лежали две или три шпильки, выпавшие из ее волос, когда она тут выдвигала ему свои обвинения. Он закусил губу, не замечая пота, градом стекающей по лицу и шее, его пижама потемнела от влаги.

         "Не думаю, что ему удастся достать эту штуковину, ребята, все, что он сделал до сих пор, было фантастично, но, боюсь, это предел".

         Ну, погоди, а может быть еще не предел.

         Он наклонился вправо, сначала стараясь не обращать внимания на боль в правом боку, - боль, которая была как растущий пузырь давления - а потом давая волю своему крику. Как она и говорила, вокруг не было никого, кто бы услышал его.

         Кончики пальцев продолжали висеть в дюйме от пола, покачиваясь прямо над шпилькой и он почувствовал, что правое бедро может попросту лопнуть и оттуда струйкой потечет отвратительный белый костный кисель.

         "О Господи, прошу тебя, пожалуйста, помоги мне", - он резко подался вбок и нагнулся еще сильнее, несмотря на боль. Он легко коснулся шпильки, но от этого она только отлетела примерно на четверть дюйма в сторону. Пол сполз по креслу, все так же наклонившись вправо и опять закричал от боли в нижней части голени. Глаза его выкатывались из орбит, рот был открыт, язык свисал между зубами как шпингалет между оконными ставнями. Маленькие капли слюны сбегали по кончику языка и падали на пол.

         Он защипнул шпильку кончиками пальцев... осторожно ухватил ее... чуть было не потерял... и вот она зажата у него в кулаке.

         Выпрямившись, он почувствовал еще один всплеск боли, но когда он все же сделал это, то некоторое время он мог только сидеть, часто и тяжело дыша, откинув голову назад, на сколько позволяла бескомпромиссная спинка кресла, шпилька лежала на доске перед ним. В какой-то момент он был уверен, что сейчас начнет блевать, но это скоро прошло.

         "Что ты делаешь? - нудно брюзжала часть его разума. - Неужели ты ждешь, что боль пройдет? Но этого не будет. Она все время цитирует свою мамочку, но ведь и твоя мамочка знала кое какие поговорки, не так ли?"

         - Да. Знала.

         Сидя в кресле, уронив голову на спинку, с блестящим от пота лицом, с Прилипшими ко лбу волосами. Пол произнес одну из них вслух и с выражением: "На бога надейся, а сам не плошай".

         Вот именно! Так что кончай ждать, Полли, единственный божий ангел, который может тебе явиться здесь - это чемпион в тяжелом весе Энни Уилкз.

         Он снова начал двигаться, медленно подкатывая кресло к двери. Она заперла ее, но он верил, что может быть, сумеет отпереть. Тони Бонасаро, который теперь был только множеством черных хлопьев пепла, был когда-то угонщиком автомобилей. Как бы подготавливая себя к написанию "Скоростных машин". Пол изучал технику угона автомобилей со старым полицейским в отставке по имени Том Твифорд. Том показывал ему, как напрямую замкнуть зажигание и без ключа завести машину, как с помощью тонкого и гибкого металлического прутика, который угонщики называют Тощий Джим, взламывать замки на дверцах и отрубать сигнализацию.

         Или, - сказал ему Том однажды весенним деньком в Нью-Йорке два с половиной года назад, - допустим, ты вовсе не хочешь красть машину. Но машину ты взял и у тебя с бензинчиком туговато. Ты берешь шланг, чтобы подзаправить автомобиль, взятый в свободное пользование, и обнаруживаешь, что бак заперт. Проблема? Никакой проблемы нет, если ты знаешь что делаешь, потому что замки на баках устроены не сложнее детских игрушек. Все, что тебе действительно понадобится - это шпилька.

         Пять бесконечных минут у него ушло на то, чтобы подогнать кресло; именно так он хотел, левое колесо почти касалось двери.

         Замочная скважина была весьма старомодна, она напомнила Полу иллюстрации Джона Тэнниэла к "Алисе в Стране Чудес", вырезана на середине тусклой металлической пластинки.

         Он немного сполз по креслу - всего один раз сдавленно застонав - и посмотрел в скважину. Он мог видеть маленький коридорчик, который вел прямо в прихожую, темнокрасную половицу, старомодный дива", обитый похожей тканью, старый абажур с кисточками. Слева, в середине коридорчика, была дверь. Пульс его учащенно забился. Это, несомненно, была нижняя ванная. Он часто слышал, как она набирала воду здесь, в тот раз, когда он с таким удовольствием пил воду из полового ведра, она тоже набирала ее здесь... И разве не отсюда выходила она каждый раз, когда давала ему лекарство?

         Он был совершенно уверен. Она выходила отсюда.

         Он схватил шпильку. Она выскользнула из пальцев и покатилась по доске, неумолимо приближаясь к краю.

         - Нет! - хрипло закричал он и накрыл ее ладонью как раз в тот момент, когда она собиралась упасть. Он зажал ее в кулаке и поседел еще сильнее.

         Хотя он не был уверен, но ему показалось, что на этот раз он отключился на более длительное время, чем в первый раз. Боль - если не считать мучительной агонии в левом колене - казалось, начала понемногу утихать. На этот раз он пошевелил для гибкости пальцами, прежде чем взять шпильку с доски.

         "Теперь, - подумал он, разгибая и держа ее в правой руке, - не дрожать! Постарайся удержать эту мысль в голове. Ты не должен дрожать! "

         Он подался вперед всем телом и потихоньку всунул шпильку в замочную скважину, слушая, как ведущий в его главе (очень живо) описывает происходящее.

         Пот бежал по его лицу словно нефть. Он прислушивался... нет, он чувствовал звуки в скважине.

         "Рычаг в дешевых замках - это обыкновенный конек, изогнутый полоз, говорил ему Том Твифорд, для наглядности выгибая кисть руки и поворачивая ее. - Ты хочешь перевернуть кресло качалку? Нет ничего легче, правда? Хватаешься за полозья и вытряхиваешь мамулю... То же самое ты проделываешь вот с таким замком. Тянешь за собачку вверх и быстренько открываешь, пока рычажок не защелкнулся обратно".

         Он дважды цеплял собачку, но оба раза шпилька соскакивала и рычаг защелкивался, прежде чем Пол успевал открыть дверь. Шпилька начала сгибаться. Пол подумал, что через две три попытки она сломается.

         "Прошу тебя, боже, - сказал он, вставляя шпильку снова. - Пожалуйста, ну что тебе стоит. Прошу, только сжалься надо мной".

          ("Ну что, ребята, Шелдон сегодня держался геройски, но это, кажется, будет последней попыткой. Толпа замерла в ожидании")

         Он закрыл глаза, голос комментатора затих, когда он жадно прислушивался к царапанью шпильки в скважине. Вот! Здесь чувствуется препятствие! Собачка! Он мог видеть ее в замке, похожую на изогнутый полоз кресла качалки, прижимающую язычок замка, удерживающую запор на месте и удерживающую его самого в этом аду.

         "Это устроено не сложнее детской игрушки. Пол, но сохраняй спокойствие, только будь спокоен".

         - Да уж! Думаешь, легко сохранять спокойствие при такой жуткой боли.

         Он ухватился левой рукой за дверную ручку, а правой стал потихоньку давить на шпильку. Так... еще чуть-чуть... еще немного.

         В своем воображении он видел, как полоз качалки начинает медленно двигаться в маленькой пыльной нише; видел, как язычок замка медленно втягивается. Слава богу, что ему не надо, чтобы он втянулся до конца... он не собирается вытряхивать мамулю из кресла, как говаривал Том Твифорд. Достаточно только язычку выйти из углубления в дверном косяке и толчок и...

         Шпилька начала гнуться и заскользила. Он почувствовал это и в отчаянии дернул так сильно, как только мог, повернул ручку и толкнул дверь. Раздался щелчок и шпилька сломалась пополам. Та часть, которая была в замке, упала на пол и он уже решил, что попытка провалилась, прежде чем увидел, что дверь медленно открывается и язычок торчит из нее как стальной палец.

         - Господи, - прошептал он, - благодарю тебя. Господи!

         "Давайте посмотрим замедленную съемку", - заорал, нет, завизжал ликующий Уориер Вольф, в то время как тысячи людей на стадионе, не говоря уже о миллионах телезрителей, разразились громовыми криками.

         - Не сейчас, Уорнер, не сейчас, - проворчал он и начал изнурительную борьбу, чтобы протиснуть кресло в дверной проем.

         В один неприятный - нет, не только неприятный - ужасный, страшный момент ему показалось, что кресло не проходит в дверь. Оно было всего на два дюйма шире, но это были два лишних дюйма.

         "Она внесла его сложенным, вот почему ты сначала принял его за тележку", - мрачно сообщил ему внутренний голос.

         В конце концов ему удалось сжаться и с большим трудом протиснуться сквозь дверной проем. Наклонившись вперед, он ухватился за дверные косяки. Оси колес пронзительно завизжали, царапая дерево, но он все же проскочил.

         После этого он еще больше поседел.

         Ее голос заставил его очнуться. Он открыл глаза и с ужасом увидел, что она направила на него дуло пистолета. Глаза ее бешено сверкали. На зубах блестела слюна. -Если тебе так хочется свободы. Пол, я буду счастлива предоставить ее тебе. Она взвела оба курка.

         Он вздрогнул, ожидая выстрела. Но его не было - он понял, что это был сон.

         Нет, не сон -предупреждение.

         Она могла вернуться в любое время. В любой момент.

         Свет, просачивающийся через полуоткрытую дверь в ванную, изменился, стал ярче. Он выглядел, как дневной. Он хотел, чтобы часы своим боем сообщили ему, насколько он был прав, но часы упрямо молчали.

         В прошлый раз она бросила меня на пятьдесят часов. Так она сделала тогда. А сейчас она может пропадать восемьдесят часов. Разве ты не знаешь, что метеослужба может посылать по почте предупреждение о грозящем урагане, но когда дело доходит до точного определения места нахождения урагана и даты, они ничего не знают, черт их подери.

         - Совершенно верно, - сказал он и покатил кресло в ванную комнату. Заглянув в нее, он обнаружил простую комнату, выложенную белым шестиугольным кафелем. Ванна с ржавыми вентилями ниже водопроводных кранов стояла на ножках в виде лап. Рядом размещался шкаф для белья. Напротив ванны раковина. Над ней аптечка. Ведро для мытья полов стояло в ванне - он мог видеть его пластиковую крышку.

         Холл был достаточно широким, чтобы Пол мог развернуть кресло и направить его в дверь, но теперь его руки тряслись от усталости.

         В детстве он был слабым ребенком и поэтому во взрослом возрасте всегда благоразумно старался заботиться о своем здоровье. Но теперь его мускулы были мускулами инвалида и он снова чувствовал себя слабым ребенком, как будто все это время провел, держась за мамочкин подол, качаясь у нее на коленях и мечтая о создании Наутилуса.

         Этот дверной проем был по крайней мере шире - не намного конечно, но все же было вполне достаточно места, чтобы проскочить через него. Внезапно он налетел на перемычку двери и после удара колеса кресла на упругих шинах мягко покатились по кафельному полу. Он почувствовал запах чего-то кислого, что он автоматически ассоциировал с больницами - лизол, может быть. Здесь не было туалета, он уже подозревал, что звуки внезапно хлынувшей жидкости доносились только сверху, и теперь вспомнив об этом он понял, что один из этих потоков всегда следовал за его использованием подкладного судна. Здесь была только ванна, таз и шкаф для белья с открытой дверью.

         Он мельком взглянул на аккуратные стопки голубых полотенец и простыней - они ему были знакомы по обтираниям губкой, которые она ему устраивала; и затем обратил внимание на аптечку, висящую над умывальником.

         Она была вне досягаемости.

         Как бы он ни старался дотянуться, оставалось еще добрых девять дюймов от кончиков пальцев до аптечки. Он видел это и тем не менее продолжал тянуться, не желая поверить, что Судьба или Бог или Кто-то еще могут быть такими жестокими по отношению к нему. Он напоминал игрока в дальней части поля, безнадежно пытающегося достать посланный в его сторону мяч.

         Пол издал обиженный, недоуменный звук, опустил руки и затем откинулся пыхтя назад. Серое облако снижалось. Он заставил его силой воли отступить и осмотрелся вокруг, ища что-нибудь, чем можно было бы открыть дверцу аптечки, и увидел в углу швабру на длинной голубой палке.

         "Ты собираешься воспользоваться ею? Не так ли? Да, я полагаю ты мог бы. Взломай дверцу аптечки и вытряхни ее содержимое в таз. Но пузырьки разобьются и, даже если там нет пузырьков, каждый имеет в своей аптечке что-то, что вы не сможете положить обратно. Итак, когда она вернется и увидит разгром, что тогда?"

         - Я скажу, что это сделала Мизери, - прохрипел он. - Я скажу ей, что она уронила все, пытаясь найти тонизирующее, которое бы оживило ее.

         Затем он разразился рыданиями... но даже сквозь слезы его глаза шарили по комнате, ища что-нибудь, идею, шанс, благоприятные обстоятельства...

         Он снова заглянул в шкафчик для белья и у него неожиданно перехватило дыхание. Его глаза широко раскрылись. Он обвел беглым взглядом полки со стопками сложенных простыней и наволочек, банных простыней и полотенец. Теперь он смотрел на пол, где стояли квадратные картонные коробки. На некоторых было написано АПДЖОН.

         На других - ЛИЛЛИ. А на третьих - ФАРМАЦЕВТИЧЕСКАЯ.

         Он резко повернул кресло каталку, ударился, но не обратил на это внимание.

         Не дай бог, чтобы там были ее запасы шампуня или тампонов, или портреты ее старой дорогой мамочки или...

         Он нащупал одну из коробок, вытащил ее и открыл крышку. Никакого шампуня, никаких образцов АВОН. Ничего подобного. Там была беспорядочная смесь лекарств на картонках; большинство из них в маленьких коробочках с пометкой "Образцы". На дне рассыпалось несколько пилюль и капсул различного цвета. Некоторые были ему знакомы, как например, Мотрим и Лопрессор лекарства от гипертонии, которые принимал в последние годы жизни его отец. Другие он никогда не встречал.

         - Новрил, - пробормотал он, дико шаря по коробке, в то время как по его лицу струился пот, а в ногах билась и пульсировала боль. - Новрил, где этот проклятый Новрил?

         Но Новрила не было. Он захлопнул крышку коробки и затолкнул ее обратно в шкаф, стараясь поставить ее на то же самое место" где она была. Чтобы все было как прежде, место должно было выглядеть как свалка наркотиков.

         Сильно перегнувшись влево, он ухватил вторую коробку, открыл ее и едва смог поверить тому, что там увидел.

         - Дарвон. Дарвоцет. Дарвон Сомпаунд. Морфоз и Морфоз Комплекс. Либрум. И Новрил. Множество и множество коробочек. Любимых коробочек. Дорогих коробочек... О, любимые, дорогие, благословенные коробочки! Он схватил одну открытую и увидел капсулы в маленьких блистерах, которые она давала ему каждые шесть часов.

         Надпись на коробке предупреждала: "Не отпускать без рецепта врача".

         - О господи, доктор здесь! - всхлипнул Пол. Он зубами надорвал целлофановую упаковку и сжевал три капсулы, едва ощущая их горький вкус. Затем он остановился, задумчиво посмотрел на оставшиеся пять, упакованные в многослойные целлофановые листы, и с жадностью схватил четвертую.

         Он быстро посмотрел вокруг, опустил подбородок на грудь, глаза хитрые и испуганные. Хотя он знал, что для того, чтобы почувствовать облегчение, прошло слишком мало времени, он почувствовал его -наличие пилюль оказалось даже более важным, чем их прием. Ощущение было такое, как если бы он находился под влиянием луны или приливов, или как будто он достиг ее. Это была громадная мысль, трепетная и все же пугающая, с оттенками вины и богохульства.

         Если она вернется сейчас...

         - Хорошо, ладно. Я получил сообщение.

         Он заглянул в коробки, стараясь определить, сколько упаковок он мог бы утащить, чтобы она не заметила, что маленький мышонок по имени Пол Шелдон побывал в ее кладовке.

         Он пронзительно хихикнул при этой мысли и вспомнил, что лекарство не сразу действует на его ноги. Он попросту привык к нему, если объяснять доступным языком.

         Действуй, идиот. У тебя нет времени наслаждаться бездействием.

         Он схватил пять упаковок - всего тридцать капсул. Он вынужден был удерживать себя от того, чтобы не взять больше. Он перемешал оставшиеся пузырьки и упаковки, надеясь, что в результате здесь все будет выглядеть более или менее также беспорядочно, как было, когда он впервые заглянул сюда. Он закрыл крышку и закинул коробку обратно в шкаф.

         Послышалось приближение машины.

         Он выпрямился, глаза расширились. Руки упали на ручки кресла и вцепились в них с панической силой. Если это Энни, то он пропал, всему конец. Он никогда не сможет добраться до своей спальни вовремя на своем норовистом, слишком большом рысаке. Может быть ему удастся прибить ее шваброй или еще чем-нибудь, прежде чем она свернет ему шею, как цыпленку.

         Он сидел в кресле каталке с упаковками Новрила на коленях, со сломанными и твердо торчащими перед ним ногами и прислушивался, проедет ли машина мимо или завернет.

         Звук бесконечно усиливался, а затем начал утихать.

         О'кей. Тебе нужно еще графическое предупреждение, Полдетка?

         В самом деле он не желал этого. Он бросил последний взгляд на коробки. Они смотрелись примерно так же, как когда он увидел их впервые - хотя он глядел на них сквозь болевой туман и не мог быть полностью уверен. Но он знал, что упаковки лекарств могли лежать совсем не произвольно, как ему сначала показалось. У нее была повышенная чувствительность неврастеника и она могла точно помнить местонахождение каждой коробки. Она могла бросить случайный взгляд сюда и сразу же понять каким-то необъяснимым способом, что произошло. Это предположение вызвало не чувство страха, а скорее покорность, смирение - ему нужно было лекарство и ему как-то удалось сбежать из комнаты и заполучить его. Бели за этим последует наказание, он его примет по крайней мере с пониманием, т. к. ничего другого он не мог делать, кроме того, что сделал. Из всего того, что она сделала ему, это смирение было, конечно, симптомом самого худшего: она превратила его в сломленное болью животное совсем без морального права выбора.

         Он медленно направил каталку через ванную, оглядываясь назад и убеждаясь, что не сбился с пути. Раньше такое путешествие заставило бы его кричать от боли, но сейчас боль исчезала, как бы сглаживалась.

         Он въехал в холл и остановился, т. к. ужасная мысль внезапно осенила его: а что, если пол в комнате был немного влажным или даже слегка запачкался...

         Он пристально уставился прямо перед собой. Через минуту мысль, что он мог оставить следы на чистом белом кафельном полу, была так навязчива, что он действительно увидел их. Он встряхнул головой и посмотрел снова. Никаких следов. Но дверь была открыта больше, чем раньше. Он покатил вперед, развернул кресло немного вправо, чтобы можно было перегнуться и ухватить ручку двери; и слегка прикрыл ее. Пригляделся, затем еще немного подтянул ее к косяку. Вот так. Теперь все в порядке.

         Он потянулся к колесам, намереваясь развернуть кресло и направить его обратно в свою комнату, когда неожиданно понял, что находился поблизости гостиной, а в гостиной у большинства людей телефон и...

         Внезапная мысль, как вспышка молнии над туманным лугом, озарила его.

         Алло, Сайдуиндер. Полицейский участок. Дежурный офицер Хамбагги слушает...

         Послушайте меня, офицер Хамбагги. Послушайте очень внимательно и не перебивайте, потому что я не знаю, как долго смогу говорить. Я - Пол Шелдон. Я звоню вам из дома Энни Уилкз. Я нахожусь у нее в заточении по меньшей мере две недели, а может быть и месяц. Я...

         Энни Уилкз!

         Немедленно приезжайте. Пошлите машину скорой помощи. И ради бога, приезжайте сюда раньше, чем она вернется.

         - Раньше, чем она вернется. О, да. Замечательно.

         Что заставляет тебя думать, что у нее есть телефон? Кто, когда-либо слышал, как она говорила по телефону? Кто-нибудь звонил ей? Ее добрые друзья Ройдманы?

         То, что ей не с кем болтать по телефону целый день, не означает, что она не способна понять, что бывают несчастные случаи; она может упасть и сломать руку или ногу, сарай может загореться...

         Сколько раз ты слышал, чтобы звонил этот телефон?

         Но в наше время это необходимость? Телефон должен звонить по меньшей мере раз в день, в противном случае его отбирают? Кроме того, большую часть времени я был без сознания.

         Ты упускаешь свое счастье. Ты упускаешь свое счастье и ты знаешь это.

         - Да, он знал это; но мысль о телефоне, воображаемое ощущение прохладного черного пластика под пальцами, щелчок вращаемого диска или непрерывный гудок после набора 0 - перед этим соблазном очень трудно устоять.

         Он манипулировал на своем кресле до тех пор, пока не изловчился поставить его точно напротив гостиной, и затем въехал в нее.

         Воздух в комнате был затхлый, пахло плесенью. Хотя шторы на полукруглых окнах, из которых открывался прекрасный вид на горы, были опущены только наполовину, комната казалась слишком темной. Преобладал темнокрасный цвет, как будто кто-то пролил здесь большое количество венозной крови.

         Над камином висела затушеванная фотография женщины отталкивающего, неприятного вида с крошечными глазками, глубоко посаженными на мясистом лице. Розовые с синеватым отливом губы поджаты. Фотография, вставленная в позолоченную рамку стиля рококо, была размером с портрет президента, какой обычно висит в вестибюле почтамта в крупном городе. Полу не нужно было удостоверение личности, чтобы узнать в нем мать Энни.

         Он покатил дальше в комнату. Левое колесо каталки задело маленький столик, на котором стояли безделушки. Они зазвенели, ударяясь друг о друга, и одна из них - керамический пингвин на керамическом куске льда - упала на бок.

         Не задумываясь, он бросился и подхватил ее. Жест был почти нечаянный... и затем последовала реакция. Он крепко сжал пингвина в кулаке, пытаясь унять дрожь.

         - Ты подхватил его без труда, хотя на полу лежал коврик и, вероятно, пингвин не разбился бы...

         - А если разбился? - в ответ закричал его внутренний голос. - Если разбился?! Пожалуй, тебе лучше уйти в твою комнату, прежде чем ты оставишь здесь... след...

         Нет. Еще нет. Еще нет, как бы он не был напуган. Потому что это стоило ему слишком дорого. Если за это следовала расплата, он готов был заплатить. Он оглядел комнату, уставленную тяжелой, громоздкой мебелью. Казалось, основное внимание в ней должны были привлекать арочные окна с великолепными видами за ними, но вместо этого здесь доминировала фотография этой толстой женщины в страшной раме с завитками и замороженными позолоченными фестонами.

         На столе у дальнего конца кушетки, где она должна сидеть перед телевизором, стоял простой дисковый телефон.

         Осторожно, едва сдерживая дыхание, он поставил керамического пингвина на столик ("Теперь моя песенка спета! " - гласила надпись на глыбе льда) и покатил к телефону.

         Перед диваном стоял маленький журнальный столик; он постарался объехать его. На столе стояла уродливая зеленая ваза с букетом засохших цветов; и все это выглядело неустойчиво, в любой момент готовое упасть.

         Никаких приближающихся машин - только шум ветра.

         Он схватил телефонную трубку и медленно поднял ее.

         Слабое предчувствие неудачи наполнило его до того, как он поднес трубку к уху. Он ничего не услышал. Никаких звуков. Телефон был мертв. Он медленно положил трубку; перед ним всплывала строчка из песни старика Роджера Миллера, казалось, имеющая определенный жестокий смысл: "Ни телефона, ни бассейна, ни любимцев животных... У меня нет сигарет..."

         Он проследил глазами за телефонным проводом, увидел маленький квадратный модуль на панели, увидел подсоединенное штепсельное гнездо. Все выглядело абсолютно в рабочем состоянии.

         Подобно сараю с нагревателями на крыше.

         Очень, очень важно поддерживать внешний вид.

         Он закрыл глаза и представил Энни, вынимающую штепсель и заливающую клей Элмера в отверстие модуля. Представил, как она вставляет штепсель в мертвеннобелый клей, где он затвердеет и навсегда примерзнет. Телефонной компании и в голову не придет, что здесь что-то не так, пока кто-нибудь не попытается позвонить Энни и не сообщит в бюро ремонта, что линия не в порядке; но никто не звонил Энни, не так ли? Она регулярно получала ежемесячные счета и правильно оплачивала их, но телефон был только бутафорией, частью ее никогда не прекращающейся борьбы за сохранение внешнего вида, наподобие свежевыкрашенного красной и кремовой красками сарая с нагревательными приспособлениями для таяния льда зимой. Кастрировала ли она телефон в предвидении подобного случая, как этот? Предвидела ли она возможность того, что он выберется из комнаты? Он сомневался в этом. Телефон - работающий телефон - действовал ей на нервы задолго до его появления. Она лежала без сна ночами, глядя в потолок своей спальни, прислушиваясь к завыванию ветра, представляя людей, которые думали о ней либо с нелюбовью, либо с откровенной злобой. Весь мир состоял из Ройдманов - из людей, которые могли в любое время позвонить ей и прокричать: "Это сделала ты, Энни! Они все равно заберут тебя в Денвер и мы знаем, что это сделала ты! Они не забрали бы тебя в Денвер, если ты невиновна! " Она просила и получила невнесенный в телефонный справочник номер. Конечно, любой человек, признанный невиновным в совершении серьезного преступления (а если это было в Денвере, то преступление было серьезным), поступил бы также, но даже незанесенный в справочник телефон не устраивал такую неврастеничку, какой была Энни. Они все были против нее, они могли набрать номер, если они хотели; наверное юристы, настроенные против нее, были бы рады передать номер нуждающимся в нем людям; а люди просили телефон!!! О да, она видела мир как темное море с движущимися человеческими массами, как злобный мир, окружающий маленькую сцену, на которой ярким пятном выделялась... только она. Поэтому лучше ликвидировать телефон, заставить его молчать; она заставила бы молчать Пола, если бы узнала, насколько далеко он забрался.

         Внезапная паника овладела им; внутренний голос подсказывал ему, что пора выбираться отсюда, спрятать где-нибудь пилюли, вернуться на место у окна и выглядеть так же, неизменно, как она оставила его. В этом он вполне был согласен с голосом. Он осторожно отъехал задом от телефона и, выбравшись на свободное место в комнате, начал энергично работать, разворачивая колеса каталки. Он был очень осторожен, чтобы не задеть маленький столик, как он уже однажды сделал.

         Он уже почти закончил разворот, когда услышал шум приближающейся машины; он понял, он просто знал, что это она возвратилась из города.

         Охваченный ужасом - самым большим ужасом, какой он когда-либо испытывал, ужасом, наполненным глубокой виной невоспитанного человека, он чуть не потерял сознание. Он вдруг вспомнил единственный в жизни случай, очень похожий на этот по эмоциональному напряжению. Ему было двенадцать лет. Были летние каникулы, его отец был на работе, а мать отправилась в Бостон вместе с соседкой миссис Каспбрак. Он увидел пачку ее сигарет и закурил одну из них. Он курил с энтузиазмом, одновременно испытывая наслаждение и тошноту, чувствуя так, как он представлял, должны чувствовать себя грабители, обчищающие банк. Искурив половину сигареты и наполнив комнату дымом, он услышал, как мать открыла входную дверь: "Пол? Это я. Я забыла мой кошелек! " Он судорожно начал размахивать руками, разгоняя дым, понимая, что это ничего не даст, что он попался, что его отшлепают.

         На этот раз наказание будет посильнее шлепков.

         Он вспомнил свой сон. Энни взводит курки пистолета и говорит: "Если тебе так хочется свободы. Пол, я предоставлю тебе ее".

         Шум мотора начал стихать по мере замедления хода. Это была она.

         Пол положил едва ощущаемые руки на колеса и покатил кресло в холл, бросив быстрый взгляд на керамического пингвина. Был ли он на том же месте, где она его поставила? Он не мог сказать. Он мог только надеяться на это.

         Он покатил в холл по направлению к двери в спальню, увеличивая скорость. Он надеялся сразу проскочить его, но цель была немного в стороне. Только немного... но пригонка была настолько впритык, что немного означало достаточно. Кресло глухо ударилось о правый дверной косяк и отскочило назад.

         - Ты поцарапал краску? - закричал его внутренний голос. - О боже, ты отколол краску, ты оставил след?

         Никаких царапин. Маленькая вмятина была, но не царапина. Слава богу! Он подал назад и неистово задвигал колеса, стараясь точно попасть в дверной проем.

         Шум мотора нарастал, приближаясь. Теперь он мог слышать хруст снега под колесами при торможении.

         Легче... легче... ну...

         Он покатил кресло вперед и втулки колес накрепко упереть в косяки двери. Он толкал сильнее, понимая, что от этого не будет толку: он застрял в двери, как пробка в винной бутылке - ни вперед, ни назад...

         Он поднатужился в последний раз, мускулы на его руках дрожали мелкой дрожью, как струны скрипки, и кресло пролезло через дверь с низким пронзительным визгом.

         Чероки свернула на подъездную аллею.

         - У нее будут пакеты, - невнятно и быстро произнес его внутренний голос, - машинописная бумага, может быть еще несколько других вещей и она будет идти осторожно по обледенелой скользкой дорожке: а ты уже здесь, худшее позади, у тебя еще есть время...

         Он въехал дальше в комнату и неуклюжим полукругом завернул кресло. Когда он катил параллельно открытой двери спальни, он услышал, что заглох мотор Чероки.

         Он перегнулся, ухватился за дверную ручку и попытался захлопнуть дверь. Но язычок замка, все еще торчащий как твердый металлический палец, глухо ударился о косяк. Он надавил на него большим пальцем. Он начал поддаваться. Затем остановился. Остановился намертво, не давая двери закрыться.

         На какой-то момент он глупо уставился на нее, вспоминая старый морской афоризм: "Если может пойти неправильно, пойдет неправильно".

         Смилуйся боже, неужели мало того, что она убила телефон?

         Он освободил язык и тот снова весь выскочил наружу. Он опять начал заталкивать его вовнутрь и почувствовал, что язык наталкивался на ту же преграду. Внутри замка он услышал странное дребезжание и понял. Это была часть сломанной шпильки. Она как-то упала туда и не давала теперь язычку полностью убраться вовнутрь.

         Он услышал, как открылась входная дверь. Он даже услышал, как она ворчала при этом. Он услышал шелест бумажных пакетов, когда она собирала свои кульки.

         - Ну, давай, - прошептал он и начал мучить язык взад и вперед. Каждый раз язык продвигался примерно на шестнадцатую часть дюйма и вдруг остановился. Пол уже не слышал дребезжание шпильки.

         - Ну, давай... давай... давай...

         Он снова плакал, не осознавая этого, пот и слезы текли по его щекам, он все еще чувствовал сильную боль несмотря на проглоченные лекарства. Он понимал, что ему придется дорого заплатить за эту работу.

         Но не такую высокую цену, какую она заставит тебя платить в случае, если тебе не удастся снова закрыть эту проклятую дверь. Пол.

         Он услышал, как она крадется, осторожно ступая по дорожке. Шелест пакетов... и теперь дребезжание ее ключей, когда она вынимала их из сумки.

         - Давай... давай... давай...

         В этот раз, когда он толкнул язык, внутри замка раздался глухой щелчок и металлический выступ проскользнул на четверть дюйма в дверь. Недостаточно, чтобы не задеть косяк, но все же... почти...

         - Пожалуйста, давай...

         Он начал шевелить язык быстрее, дергая из стороны в сторону, прислушиваясь, как она открыла кухонную дверь. Затем подобно ужасной ретроспективе того дня, когда мать застала его курящим, Энни весело закричала: "Пол? Это я! Я принесла твою бумагу! "

         - Пойман! Я пойман! Пожалуйста, боже, не дай ей ударить меня...

         Его палец конвульсивно крепко нажал на язык замка 91 и прозвучал резкий щелчок - это сломалась шпилька. Язык полностью зашел в дверь. Из кухни донесся звук расстегиваемой на куртке молнии.

         Он закрыл дверь спальни. Щелчок запора прозвучал так же громко, как выстрел стартового пистолета (слышала ли она это? должна, должна была услышать.)

         Он направил кресло каталку к окну и все еще катился, когда ее шаги раздались уже в холле.

         - Я принесла тебе бумагу. Пол! Ты спишь?

         Никогда... никогда вовремя... Она услышит...

         Он в последний раз потянул рулевой рычаг и поставил кресло на место у окна как раз в тот момент, когда ее ключ поворачивался в замке.

         Ключ не сработает... шпилька... и у нее возникнет подозрение.

         Но кусок инородного металла должно быть весь провалился в замок, потому ключ прекрасно сработал. Пол сидел в своем кресле с полузакрытыми глазами, безумно надеясь, что он точно поставил кресло на прежнее место (или по крайней мере достаточно близко к тому месту, чтобы она заметила), надеясь, что она примет пот на лице и трясущееся тело просто как реакцию на отсутствие лекарства, и больше всего надеясь, что он не наследил...

         В тот момент, когда дверь распахнулась, он опустил глазки увидел, что был так поглощен поисками отдельных следов, что совсем проигнорировал главное: упаковки с Новрилом все еще лежали у него на коленях.

         В каждой руке она держала, улыбаясь, по пачке бумаг.

         - То, что ты просил, не так ли? Трайд Модерн. Две пачки и еще две на всякий случай в кухне. Итак ты видишь...

         Она прервала фразу, хмурясь, глядя на него.

         - Ты весь мокрый от пота и у тебя очень чахоточный румянец. - Она помолчала. - Что с тобой происходит?

         И хотя это заставило его панический внутренний голос снова пронзительно закричать, что его поймали и он может отказаться от всего, может также признаться во всем в надежде на ее милость, ему удалось встретить ее подозрительный взгляд с иронической утомленностью.

         - Я думаю, ты знаешь, что я делал, - сказал он. - Страдал.

         Она вынула из кармана юбки бумажную салфетку "Клинекс" и вытерла ему лоб. Салфетка вся промокла. Она улыбнулась ему с ужасным фальшивым вниманием.

         - Очень было плохо?

         - Да, да. Теперь могу я...

         - Я говорила тебе о том, что ты сводишь меня с ума. Век живи, век учись, не так ли? Ладно, пока ты жив, я полагаю, ты будешь учиться.

         - Могу я получить мои пилюли теперь?

         - Минуточку, - сказала она, не спуская глаз с его потного лица, его восковой бледности и красных пятен. - Сначала я хочу убедиться, что тебе больше ничего не надо. Ничего больше, что могла бы забыть старая глупая Энни Уилкз, потому что она не разбирается, как мистер Красавчик пишет книги. Я хочу убедиться, что ты не хочешь, чтобы я снова поехала в город и привезла тебе магнитофон или, может быть, пару специальных шлепанцев или что-то вроде этого. Потому что, если ты хочешь, я пойду. Твое желание - приказ для меня. Я даже не задержусь, чтобы дать тебе твое лекарство. Я снова впрыгну в Старую Бесси и поеду. Итак, что ты скажешь, мистер Красавчик? Ты все понял?

         - Я все понял, - сказал он. - Энни, пожалуйста...

         - И ты больше не будешь бесить меня?

         - Нет. Я больше не буду тебя бесить.

         - Потому что, когда я злюсь, я теряю над собой контроль.

         Она опустила глаза. И уставилась туда, где были плотно сжаты вместе его руки, под которыми он прятал упаковки с Новрилом. Она продолжала смотреть в течение очень долгого времени.

         - Пол? - спросила она его мягко. - Пол, почему ты так держишь руки?

         Он начал плакать. Он плакал из-за своей вины и именно это он ненавидел больше всего. Кроме всего прочего, что эта ужасная женщина сделала с ним, она заставила его также почувствовать себя виноватым. Итак, он плакал из-за своей вины... но еще из-за простой детской злобы.

         Он взглянул на нее, слезы текли по его щекам и он разыграл абсолютно последнюю карту у него на руках.

         - Я хочу мои пилюли, - сказал он, - и мне нужен мочеприемник. Я терпел все время, пока тебя не было, Энни, но больше я не могу терпеть и я не хочу снова обмочиться.

         Она улыбнулась нежно, лучисто и откинула упавшие волосы с его лба.

         - Ты, мой дорогой бедняжечка. Из-за Энни ты много натерпелся, не правда ли? Слишком много! Гадкая старая Энни!

         Он не посмел бы положить пилюли под коврик даже, если у него было бы достаточно времени сделать это до ее возвращения - упаковки были маленькие, но выпуклости на ковре были бы слишком заметными. Как только он услышал, что она вошла в ванную комнату внизу, он достал их, обвел болезненно вокруг тела и положил их сзади в трусы. Острые углы упаковок вонзились ему в ягодицы.

         Она вернулась с мочеприемником в одной руке - старомодным жестяным приспособлением, которое выглядело абсурдно, как сушилка. В другой руке она держала две капсулы Новрила и стакан воды.

         - Еще две капсулы из тех, которые ты взял полчаса назад, могут привести тебя в состояние комы и затем убить, - подумал он. Его внутренний голос сразу же ответил: Ну и отлично.

         Он взял пилюли и проглотил их с водой.

         Она протянута мочеприемник.

         - Тебе помочь?

         - Я сам справлюсь, - ответил он.

         Она тактично отвернулась, пока он неловко пристраивал свой пенис в холодную трубку и мочился. Он случайно взглянул на нее, когда послышались глухие всплески, и увидел, что она улыбалась.

         - Все? - спросила она немного спустя.

         - Да.

         Он действительно очень хотел помочиться - при всем волнении у него не было времени подумать о таких вещах.

         Она забрала у него мочеприемник и осторожно поставила на пол.

         - Теперь давай вернемся в постель, - сказала она. - Ты наверное измучился... и твои ноги должно быть поют гранд опера.

         Он кивнул, хотя правда заключалась в том, что он не мог ничего чувствовать - полученное от нее лекарство дополнительно к тому, которое он выпил сам, действовало с ужасающей скоростью, заставляя его терять сознание. Он начал видеть комнату через тонкую серую дымку. Он уцепился только за одну мысль - она собиралась перенести его в кровать; при этом нужно быть слепой и немой, чтобы не заметить небольшие упаковки с лекарством, торчащие из-под его нижнего белья.

         Она подкатила его к краю кровати.

         - Еще минуточку, Пол, и ты немного поспишь.

         - Энни, не могла бы ты подождать минут пять? - взмолился он.

         Она взглянула на него, туман понемногу сгущался.

         - Я думала, что ты очень страдаешь, забулдыга.

         - Да, так и есть, - сказал он. - Очень больно... главным образом болят мои колени, где ты... ох, где ты ударила, потеряв самообладание. Я готов, чтобы ты перетащила меня! Но мне нужно пять минут, чтобы... чтобы...

         Он знал, что хотел сказать, но это улетучилось из головы... в туман. Он смотрел беспомощно на нее, понимая, что она его в конце концов уличит.

         - Дать лекарству подействовать? - спросила она. Он с благодарностью закивал головой.

         - Конечно. Я сейчас только унесу кой-какие вещи и сразу же вернусь.

         Как только она вышла из комнаты, он полез за спину, вытащил упаковки и засунул их по одной под матрац. Дымка сгущалась, постепенно переходя из серой в черную.

         - Засунь их как можно дальше, - слепо подумал он. - Проверь, чтобы она не смогла вытащить их вместе с нижней простыней, когда будет менять постельное белье. Положи их как можно дальше...

         Он протолкнул последнюю картонку под матрац, затем откинулся назад и посмотрел на потолок, где пьяно танцевали на штукатурке трещины в виде

         - Африка, - подумал он.

         - Теперь я должна смыть, - подумал он.

         - О, я здесь в тюрьме, - подумал он.

         - Следы, - подумал он. - Оставил ли я следы?

         Пол Шелдон потерял сознание. Когда он проснулся четырнадцать часов спустя, за окном снова падал снег.

 Часть II

 

 

         Литературное творчество не причиняет страданий, оно несет в себе страдание.

         Монтейн Пол Шелдон ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЗЕРИ

         Посвящается Энни Уилкз.

 

         Хотя Йен Кермайкл ни за какие сокровища мира не уехал бы из Литл Дэнторп, но тут уж ему пришлось признать, что если где-нибудь в мире просто ИДЕТ дождь, то здесь, в Корнуолл, дождь ХЛЕЩЕТ.

         На крючке около входа висело какое-то старое полотенце, не полотенце даже, а просто широкая полоса полотенечной ткани, и он воспользовался ею, чтобы высушить свои темнорусые волосы.

         Издалека доносились в прихожую серебристые струнные звуки: играли Шопена, он замер с полотенцем в руке, прислушиваясь.

         Влага стекала по его щекам, но не дождевые капли, а слезы.

         Он вспомнил, как говорил Джеффри: "Ты не должен плакать перед ней, старик. Никогда не показывай слез".

         Конечно, он был прав - старина Джеффри редко ошибался - но сейчас, когда уход Мизери был так близок, сдерживать слезы было порой совершенно невозможно. Он так любил ее, без нее просто умер бы. Без Мизери жизнь просто остановилась бы в нем самом и вокруг него.

         "Роды у нее были долгими и тяжелыми, хотя не дольше и не тяжелее, чем у других молодых леди, а их повидала немало на своем веку", - как заявила акушерка. Это случилось около полуночи, как раз через час после того, как Джеффри ускакал навстречу собирающейся грозе, чтобы попытаться найти врача, о котором все настойчивей говорила акушерка. Как раз, когда началось кровотечение.

         "Старина Джеффри! " - он произнес это вслух, входя в громадную кухню, где оцепеневшим облаком висел горячий воздух.

         - Чего говорите, молодой хозяин? - спросила его миссис Ремидж, экономка Кэрмайклов, капризная, но в общем добрая и любящая старушонка, когда он вошел в буфетную. Как обычно ее домашний чепец был перекошен и от нее несло табаком, но несмотря ни на что, она все эти годы была твердо убеждена, что никто не догадывается об этой ее маленькой слабости.

         - Да так, ничего, миссис Ремидж, - сказал Йен.

         - Пальто небось промокло-то. Почитай от сарая и до дома все затопило во дворе!

         - Я и сам чуть не утонул, - сказал Йен и подумал: "Если бы Джеффри с доктором опоздали хоть на десять минут, она бы точно умерла". Он сознательно отгонял от себя эту мысль - она казалась ему жестокой и отвратительной - но другая мысль, мысль о том, как жить без Мизери была еще ужасней, и потому первая частенько выползала откуда-то, поражая его собственной мерзостью.

         Детский плач прервал его мрачные размышления. Нормальный здоровый детский плач его сына, который проснулся и был весьма не прочь перекусить. Едва слышался голос Энни Уилкз, нянечки Томаса, которая слегка прикрикивает на него, пока меняет пеленки.

         - Ишь, какой голосок у нас нынче прорезался, - заметила миссис Ремидж.

         Одно мгновение Йен думает о том, что он теперь отец ребенка, и мысль эта безмерно удивляет его. А потом он услышал, как его жена сказала:

         - Привет, милый!

         Он поворачивается, смотрит на Мизери, свою любимую. Она стоит на пороге, слегка покачиваясь, ее каштановые волосы неповторимого, удивительного оттенка, красноватые, как чуть тлеющие угольки, рассыпаются и текут по плечам в своем блистательном изобилии. Она все еще была бледна, но Йен заметил, что на щеках проступает возвращающийся румянец. Глаза у нее темные и глубокие и отблеск лампы вспыхивает на дне зрачка, словно маленький бриллиант на темном бархате футляра.

         - Дорогая! - воскликнул он и бросился к ней как тогда в Ливерпуле, когда все думали, что ее похитили разбойники. Чокнутый Джек Уикерсон еще клялся в этом.

         Миссис Ремидж вдруг вспомнила, что она что-то забыла сделать в прихожей и, тихонько улыбаясь, ушла, оставив их вдвоем.

         Она и сама иногда думала о том, как повернулась бы их жизнь, появись Джеффри с доктором на час позже, в ту темную грозовую ночь, два месяца назад. Или если бы этот эксперимент с переливанием крови, когда молодой хозяин так смело отдал свою кровь Мизери, не удался.

         - Эх, жизнь жизнь... - пробормотала она и начала торопливо спускаться вниз, в холл. "О некоторых вещах лучше не думать", - хорошая мысль. Ее хозяин сам частенько повторял это, но оба они знали, что давать хорошие советы куда легче, чем следовать им.

         Йен крепко прижал Мизери к себе, ему казалось, что он сейчас умрет, задохнувшись сладким запахом ее теплой и нежной кожи.

         Рука его скользнула по ее груди и он ощутил быстрое горячее биение ее сердца.

         - Если бы ты умерла, я бы умер вместе с тобой, - шепнул он.

         Она обвила руками его шею и теснее прижалась к нему грудью.

         - Перестань, милый, - зашептала Мизери, - не говори глупостей. Я здесь, здесь с тобой. Ну поцелуй же меня. Если я и умру, то только от того, что слишком сильно хочу тебя.

         Он прижился своими губами к ее и его руки окунулись в мягкие волны этих дивных волос. На мгновение все исчезло куда-то и они были в целом мире одни.

         Энни положила страницы, исписанные на машинке, на ночной столик подле него. Он посмотрел на нее, ожидая, что она скажет. И хотя его снедало любопытство, он совершенно не нервничал, только удивлялся, до чего оказалось легко вернуться обратно в мир Мизери. Это был старомодный мир мелодрамы, но тем не менее возвращение в него ни в коей мере не было, как он того ожидал, неприятным - напротив, это действовало успокаивающе, словно ты надеваешь старые и удобные комнатные туфли.

         Потому у него просто челюсть отвисла, когда Энни сказала:

         - Это неправильно.

         - Ты... тебе что, не понравилось?

         Он не верил своим ушам. Как ей могли другие рассказы про Мизери нравиться, а этот нет?! Он так выдержан в манере "Мизери", иногда до карикатурности, в том месте, например, где старая миссис Ремидж, так похожая на мать, тайком нюхает табак в кладовой; или когда Йен и Мизери лапают друга друга, как два старомодных ребенка, возвращающихся домой после танцев в школе, да и все остальное тоже...

         Теперь уже она выглядела сбитой с толку.

         - Нравится ли мне? Конечно нравится. Это прекрасно. Когда Йен заключил ее в объятья, я просто не смогла сдержаться и разрыдалась, - ее глаза и вправду покраснели, - и ты назвал нянечку Томаса в честь меня... Это так мило...

         Он подумал: "Да, это шикарно, надеюсь. И кстати, милочка, первоначально ребенка звали Сын, если тебя это заинтересует, и изменил я имя только потому, что получалось слишком много "н", это не очень звучит".

         - Тогда, я боюсь, что не понимаю в чем дело.

         - Да, ты не понимаешь. Я не сказала, что мне не понравилось, я сказала, что это неправильно. Это вранье. Тебе придется изменить кое-что.

         - Да... А когда-то он решил, что она прекрасный слушатель. Бог ты мой! Надо отдать тебе должное. Пол, если ты ошибаешься, то уж делаешь это на все сто. Выходит, что Постоянный Читатель превратился в Бессердечного Редактора.

         Хотя никакого редактора и в помине не было, и Пол прекрасно это понимал и осознавал, но лицо его само по себе приобрело выражение искреннего и сосредоточенного внимания, как всегда, когда он выслушивал редакторов. Он сам называл это "выражение типа ЧЕММОГУБЫТЬПОЛЕЗЕНСУДАРЫНЯ?".

         Потому, что большинство редакторов похожи на женщин, которые прикатывают на станцию техобслуживания и говорят механику закрепить ту штуковину, что громыхает под капотом, или исправить то, что цепляется под крылом и издает ужасный скрежет, причем все должно быть готово через час. Выражение "искренней сосредоточенности"

         - самое, что надо, потому что это льстит им, а когда редактор польщен, он иногда даже может отступиться от какой-нибудь полоумной идеи.

         - Каким образом это может быть враньем? - спросил он.

         - А вот каким. Джеффри поехал за доктором, - сказала она. - Тут все нормально. Он действительно поехал. Это произошло в 38 главе. Но все дело в том, что доктор ведь не приехал, как это прекрасно тебе известно, потому что лошадь понесла, когда Джеффри пытался перескочить на ней эту дурацкую ограду мистера Крентропа, - я очень надеюсь, что этот мерзавец получит по заслугам в "Возвращении Мизери", - так вот, Джеффри упал с лошади и сломал плечо и несколько ребер. Он пролежал всю ночь под дождем, пока мимо не проходил мальчик со стадом и не подобрал его. Так что доктор и не приходил вовсе. Понимаешь?

         - Да. - Он вдруг обнаружил, что не в силах оторвать от нее взгляда. Он думал, что она пытается изображать из себя редактора или даже соавтора, объясняя ему что писать и как писать, но оказалось, что это не так. Взять хотя бы этого мистера Крентропа и его дурацкую ограду. Она надеялась, что он получит по заслугам, но она не требовала этого. Энни смотрела на процесс создания рассказа как на нечто объективно происходящее, несмотря на очевидный контроль с его стороны. Но некоторые вещи просто невыполнимы. Что бы ты при этом ни предпринимал, это будет не умнее, чем издавать прокламации, отменяющие законы притяжения или играть в пингпонг кирпичом.

         Она действительно была и оставалась Постоянным Читателем, но даже постоянный Читатель это еще не Постоянная Поддержка.

         Она не позволит ему убить Мизери, но она и не позволит ему вернуть ее к жизни с помощью обмана.

         "Господи, но ведь я уже убил ее, - подумал он утомленно, - и что же мне теперь делать?"

         - Когда я была маленькой, - сказала она, - были такие киносериалы, по одной серии в неделю. Про Таинственного Мстителя и Флеш Гордона, один еще про Френка Бака, который охотился в Африке на диких зверей, и мог укрощать взглядом львов и тигров. Помнишь киносериалы?

         - Я-то помню, но вот ты не можешь их помнить, это было слишком давно, Энни

         - ты наверное видела их по телевидению, или у тебя был старший брат или сестра, которые рассказывали тебе про них.

         Она обиженно сжала губы и ее подбородок на мгновение покрылся ямочками.

         - Нуну, продолжай, идиот! Да, у меня был старший брат и мы вместе ходили в кино по субботам. Это было в Бейкерфилде, в Калифорнии, где я выросла. И мне всегда очень нравилась кинохроника и мультики и полнометражки тоже, которые я смотрела перед очередной серией. И потом я целую неделю думала о ней до следующей серии. Если мне школа надоедала или приходилось сидеть с детьми миссис Кренмиц, которая жила под нами. Я просто ненавидела ее детей. Энни уставилась в угол и погрузилась в задумчивую тишину. Она словно отключилась, это случилось впервые за несколько дней и он почувствовал себя неуютно; если это значит, что у нее плохое настроение, то ему лучше задраить люки.

         Через некоторое время она очнулась и посмотрела вокруг как всегда с выражением некоторого изумления, словно не ожидала увидеть этот мир вновь.

         - Больше всего я любила про Человека-Ракету. Он мог потерять сознание в небе, когда его воздушный корабль совершает энергетический прыжок, в конце шестой серии "Смерть в небесах". Или в конце девятой части "Огненная погибель", он мог быть привязанным к стулу в горящем здании; иногда это был автомобиль без тормозов, иногда - ядовитый газ или электричество...

         Энни говорила обо всем этом с просто потрясающей нежностью, которая выглядела весьма эксцентрично для нее.

         - Его называли Клиффвешатель, - осмелился было он.

         Она нахмурилась:

         - Я не знаю, хамло ты несчастное, черт побери! А я-то дура, думала, что ты должен доверять мне.

         - Я верю тебе, Энни, правда верю.

         Она со злостью махнула на него рукой и он понял, что не будет перебивать ее, по крайней мере сегодня.

         - Здорово было придумывать, как ему удалось бы оттуда выбраться. Иногда у меня получалось, иногда - нет.

         Она зорко глянула на него, убедиться, что он следит за ее рассказом. Пол Додумал, что слушает ее достаточно внимательно, чтобы ничего не пропустить.

         - Например, он теряет сознание в самолете. Потом он очнулся, а под его сиденьем был старый парашют, он надел его и выпрыгнул из самолета, и этого было достаточно.

         "Тысячи учителей английского языка и литературы не согласились бы с тобой, милочка, - подумал Пол. - То, о чем ты говоришь, не что иное, как всего-навсего deus ex machina. Бог из машины, каких использовали в древнем греческом амфитеатре. Когда герой по вине автора оказывается в безвыходной ситуации, то с неба спускается трон, увитый цветами, героя усаживают в него и уносят на безопасное расстояние. И самому тупому ясно, что герой спасен богом, хотя сей бог из машины - на современном жаргоне его еще называют "старыйпарашютподсиденьемвсамолете" - вышел из моды примерно в 1700 году. Так что милая Энни ты, кажется, не следила за новостями. Впрочем, такие шедевры как сериал про Человека-Ракету или книги Пеней Дрю, несомненно являются исключением.

         И тут, Пол никогда не забудет этот жуткий момент, он чуть не взорвался хохотом. Если учитывать ее настроение этим утром, это могло повлечь за собой весьма неприятные последствия. Поэтому он прикрыл рот рукой, чтобы скрыть улыбку, которая буквально раздирала рот от уха до уха, и попытался изобразить приступ кашля.

         Она стала колотить его по спине до боли.

         - Лучше?

         - Да, спасибо.

         - Мне продолжать. Пол, или ты собираешься еще почихать немного? Может быть принести ведро на тот случай, если тебя блевать потянет?

         - Нет, Энни. Прошу тебя, продолжай. Все, что ты говоришь - просто великолепно.

         Она вроде бы успокоилась.

         - Когда он находил парашют под сиденьем, то это было честно. Может быть, не слишком реалистично, но уж по всем правилам.

         Он немного испугался - такая тонкая проницательность с ее стороны не могла не испугать. Но потом подумал, что в идеале слова "честно" и "реалистично" могут быть синонимами, но это только в идеале.

         - Но у тебя другой случай, - сказала она, - то, что ты писал вчера, совершенно не согласуется с тем, что ты дал мне сегодня. Прошу тебя. Пол, послушай.

         - Я весь внимание.

         Она внимательно взглянула на него, не шутит ли он. Но лицо его оставалось бледным и серьезным лицом добросовестного студента. От смеха и следа не осталось. Он понял, что она знает все о deus ex machina, ну, разве кроме названия.

         - Хорошо, - сказала она, - то была серия, где сломанные тормоза. Нехорошие парни посадили Человека Ракету в машину без тормозов (но никто не знал, что он Человек Ракета). Потом они заперли все двери и пустили машину по петляющей дороге вниз с горы. Могу тебе сказать, что в тот день я не могла усидеть на стуле.

         Она сидела на краю его кровати, а он - напротив нее в кресле каталке. После экспедиции в ванную и прихожую прошло уже пять дней, так что он вполне оправился после всего этого, и оправился куда быстрее, чем предполагал. Если бы не кашель, то его можно было бы считать совершенно здоровым.

         Энни с отсутствующим видом смотрел на календарь, где улыбающийся мальчик катил на салазках через бесконечный февраль.

         - Ну так вот. Это был бедный старый Человек-Ракета, который был засунут в автомобиль со сломанными тормозами без своего специального ракетного ранца и даже без шлема с односторонней видимостью. Одновременно он пытался остановить машину и открыть боковую дверцу. Так что хлопот ему хватало, все равно как однорукому расклейщику газет.

         Пол вдруг ясно увидел и понял, как эта жуткая мелодраматичная сцена может быть наполнена неподдельной тревогой ожидания" Весь фон перекошен, все в движении, рвется вниз с холма. Педаль тормоза безвольно проваливается, когда нога (он ясно представлял себе мужскую ногу, обутую по моде сороковых годов в туфель с открытым носом) давит на нее. Удар плечом в дверь, еще удар, машина цепляется за что-то снаружи, обнажая неровные бусинки сварки на швах.

         Конечно, глупо и не литературно, но из этого может выйти что-нибудь путное, что заставляет сердце стучать быстрее.

         - Даже виски не потребуется: это фантастический по своей силе заменитель провинциальной попкультуры.

         - А потом ты видишь, что дорога заканчивается обрывом. И все понимают, что если Человек-Ракета не выберется из этого дерьма прежде, чем доедет до обрыва, то ему крышка. Мама! И тут показывают как машина подъезжает, Человек Ракета пытается затормозить или вышибить дверь, и потом она... потом она едет дальше! Она вылетает в пространство и падает в океан. Падая, задняя часть ударяется о край обрыва, взрывается и погружается в океан. А потом появляется надпись, которая гласит "На следующей неделе смотрите часть II "Полет Дракона".

         Она крепко сцепила руки и ее большая грудь быстро вздымалась и опускалась.

         - После этого, - сказала она, - я уже не могла смотреть фильм. И всю следующую неделю я не просто думала про Человека Ракету, а Я НЕ ПЕРЕСТАВАЛА ДУМАТЬ О НЕМ. Как же ему удалось выбраться? Я не могла даже предположить. В следующую субботу, в полдень, я стояла перед кинотеатром, хотя касса не открывалась раньше четверти второго, а сеанс начинался только в два.

         Но Пол! Ты даже не представляешь, что произошло!

         Пол ничего не сказал, но он вполне мог себе представить. Он знал, как сильно может нравиться что-то, например то, что он написал, хотя она знала, что это неправильно и сказала ему об этом не как редактор, с его литературными сомнениями и недоверчивостью, а с неопровергаемой уверенностью Постоянного Читателя. Он понимал и ему, как ни странно, было стыдно за себя. Она оказалась абсолютно права. То, что он написал, было враньем.

         - Новая серия всегда начиналась с того, чем окончилась предыдущая. Показали, как он едет вниз по дороге, показали обрыв, как он бьется в дверцу, пытаясь открыть ее. И потом, за секунду до того, как машина переезжает край обрыва, дверца открывается и он вылетает на дорогу! Машина обрушивается вниз и все дети в зале издают одинаковые радостные возгласы, потому что Человек Ракета спасся. НО НЕ Я! Я совершенно обезумела и начала вопить: "Это не то, что показывали на прошлой неделе! Это не то, что показывали на прошлой неделе! "

         Энни вскочила и принялась быстро ходить по комнате, голова ее была опущена, курчавые волосы падали, обрамляли ее лицо, руки сцеплены, глаза сияют.

         - Мой брат старался заставить меня замолчать, а когда я не замолчала, он закрыл мне рот рукой, но я ударила его по руке и снова заорала: "Это не то, что показывали на прошлой неделе! Вы что, все такие тупые, что не можете понять? Или у вас память отшибло?! " А мой брат сказал: "Энни, ты что, ненормальная?" - но я знала, что я нормальная! Пришел директор и сказал, что если я не замолчу, то мне придется уйти, а я сказала: "Можете не беспокоиться, я все равно собираюсь уходить, потому что это все грязное вранье, это не то, что показывали на прошлой неделе".

         Она посмотрела на него и Пол ясно увидел в ее глазах убийство.

         - Он не выбрался из этой вонючей машины. Она переехала через край, свалилась в океан, а он находился внутри. Ты понимаешь это?

         - Да, - сказал он.

         - ТЫ ЭТО ПОНИМАЕШЬ?!

         Она дико и проворно подскочила к нему и он подумал, что она опять хочет причинить ему боль, хотя бы потому, что не может сделать это подлецам, которые наврали, будто Человек Ракета выбрался из машины прежде, чем она полетела с обрыва. Он не двигался и видел источник ее сегодняшней неуравновешенности в прошлом через окно, которое она сама только что открыла перед ним. Он чувствовал всю несправедливость, которую чувствовала она, и ему было больно, несмотря на всю детскость этой обиды.

         Она не ударила его, а только ухватила за халат и притянула к себе так, что их лица почти соприкоснулись.

         - ПОНИМАЕШЬ?

         - Да, Энни, да.

         Она бросила на него пристальный взгляд, полный бешеной ярости, но, должно быть, прочитала правду на его лице, потому что через мгновение презрительно швырнула его в кресло.

         Его перекосило от пронизывающей боли, которая, впрочем, скоро улеглась.

         - Тогда ты знаешь, что неправильно, - сказала она.

         - Мне кажется, я знаю, - сказал он и подумал: "Черт возьми, но я не знаю, как я буду исправлять это".

         Но другой голос сразу сказал: "Меня не интересует, что ты знаешь или не знаешь. Потому что если ты не придумаешь способа оживить Мизери так, чтобы она поверила - она просто убьет тебя".

         - Значит, сделай все как надо, - резко сказала она и вышла из комнаты.

         Пол посмотрел на пишущую машинку. Она была здесь.

         "Н"! Он никогда не задумывался о том, сколько раз в среднем встречается буква "н" в печатной строке.

         "А ято думал, что ты надежный малый, - сказала пишущая машинка, - в его воображении это был ехидный ломающийся голос. Голос юнца с винчестером из Голливудского вестерна, ребенка, который настойчиво зарабатывает себе репутацию здесь, в Дэдвуде. - Но ты не так хорош. Черт возьми, ты не смог даже угодить этой полоумной толстой эксняньке. Может быть, в этой аварии у тебя и писательская косточка тоже поломалась... да, только эта косточка уже не срастется".

         Он откинулся назад, насколько позволяло кресло каталка, и закрыл глаза. Неприятие ею им написанного было бы легче перенести, если все свалить на. боль, но она на самом деле уже понемногу утихала.

         Украденные таблетки были запрятаны под матрасом. Он не взял ни одной, хотя мог сделать это в любой момент. Одного вида Энни было достаточно, чтобы никогда не решиться на это. Он предполагал, что она бы нашла их, если бы ей пришло в голову перевернуть матрас, но все же оставался хоть какой-то шанс.

         После той ссоры из-за бумаги для пишущей машинки, между ними не было никаких конфликтов. Он регулярно начинал размышлять, неужели она думает, что поймала его на крючок с этими таблетками.

         Нуну, давай. Пол, а то ты, кажется, немного драматизируешь.

         Нет, он не драматизировал. Три ночи назад, когда он был уверен, что она наверху, он тайком достал коробочки и прочитал все, что написано на этикетке, хотя было достаточно знать главный ингредиент. Может быть, ты почитал, что это расслабляющее ролаид, а на самом деле это Новрил кодеин.

         Ты вылечиваешься. Пол, это факт. Ниже колен твои ноги розовые как у четырехлетнего, но ты выздоравливаешь. Теперь тебе будет достаточно и аспирина. А Новрил - это не для тебя, скорми его лучше обезьянке.

         Но ему придется бросить, отказаться от таблеток, пока он не сделает этого, она сможет держать его в кресле каталке, на цепи из таблеток Новрила.

         Прекрасно, я буду одну из таблеток проглатывать, а другую класть под язык, а потом засовывать под матрас, когда она будет выносить стакан. Только не сегодня. Я не готов начать прямо сегодня: я начну завтра с утра.

         И он ясно услышал голос Белой Королевы, которая говорила Алисе: "Здесь наши дела уже сделаны вчера, и мы планируем начать делать их завтра, но мы никогда не делаем их сегодня".

         Хохо, Полли, ты что-то разбушевался, прямо настоящий бунтарь, - сказала пишущая машинка голосом хулигана и бездельника.

         - Мы, "грязные твари", никогда не делаем ничего хорошего, хотя всегда очень стараемся.

         Ну, тебе лучше подумать обо всех наркотиках, которые ты принимал, и подумать об этом серьезно.

         Он сразу решил, что будет уклоняться от некоторых лекарств, как только напишет первую главу, так, чтобы она понравилась Энни и не казалась ей враньем.

         Одна половина его существа - та часть, которая не выносила никаких, даже самых тонких и правильных рекомендаций редакторов, - не могла согласиться с тем, что Энни "полоумная сиделка" и что не ей судить о том, что хорошо, а что плохо, и что она не просто играет, а еще и блефует.

         Но другая его половина - гораздо более чувствительная - протестовала и не соглашалась с первой. Он бы сразу понял, что это стоящая вещь, как только нашел их. Настоящие наркотики помогли бы ему нормально написать то, что он дал ей вчера читать, и у него не получилось бы такой туфты как эта, которая впустую заняла у него три дня. По сравнению с его остальной писаниной и дерьма собачьего не стоило.

         Разве он не знал, что это все неправильно? Это было на него не похоже, работа никогда не шла так болезненно и корзина не была забита наугад исписанными листами, где-то на середине оканчивающимися строчкой типа: "Мизери повернулась к нему, глаза ее блестели, а губы шептали волшебные слова идиот, ДА ЭТО ЖЕ СОВСЕМ НЕТОШ". Он начинал яростно выдергивать листы из машинки, будто от того, что он напишет, зависел не просто его ужин, а сама жизнь. Подобные мысли, конечно, не были правдой, но выглядели весьма правдоподобно. На самом деле все было очень пресно и обыденно. Работа шла плохо, потому что он врал и сам знал об этом своем вранье.

         - Да она видит тебя насквозь, безмозглая твоя башка, - сказала пишущая машинка. Голос у нее был по-прежнему мерзкий и наглый. Что, скажешь нет? И вообще, что ты собираешься предпринять?

         Он понимал, что ему придется предпринимать что-то, хотя и не знал, что именно, но как можно скорей. Ее настроение сегодня утром ему очень не понравилось. Он считал, что ему крупно повезло, что она не поломала ему опять ноги и не дала ему аккумуляторной кислоты или что-нибудь в этом роде, чтобы показать ему свое плохое настроение и недовольство его книгой. Подобное проявление критики было вполне возможно, учитывая уникальное мировоззрение Энни. Если ему удастся выбраться отсюда живьем, он думал, ему следует написать записку Кристоферу Хейлу. Хейл писал рецензии на книги для "Нью-Йорк Тайме". В записке бы говорилось: "Когда мой редактор звонил мне и говорил, что в ежедневнике Тайме появится твоя рецензия на мою книгу - я благодарил судьбу. Ты всегда писал что-нибудь хорошее, Крис, дружище, хотя и ты все же проехался по мне разок, тебе это не хуже меня известно. В любом случае я просто хотел сказать, чтобы ты продолжал в том же духе. А может быть, даже сделал кое-что похуже. Я тут открыл новый способ критики, приятель, мы назовем его "Мясо поколорадски" или "Школа Половых Ведер". После такой критики твои подопечные будут ходить по улице, осторожно ступая на землю и испуганно оглядываясь.

         Эю, конечно, очень забавно. Пол, писать критикам любовные записочки. Однако не кажется ли тебе, что Прежде, чем пить чай, надо бы раздобыть хотя бы чайник.

         - Да. Действительно.

         Пишущая машинка сидела здесь и ухмыляясь поглядывала на него.

         - Ненавижу тебя, - сказал он мрачно и стал смотреть в окно.

         Снегопад, начавшийся на следующее утро после экспедиции в ванную, продолжался два дня и за это время навалило снега дюймов восемнадцать, не меньше, к тому же сильно мело. И к тому времени, когда солнце, наконец, прорвалось сквозь тучи, Чероки Энни больше всего напоминали верблюжий горб, его расплывчатые снежные очертания едва были видны на дороге.

         Теперь, как бы то ни было, солнце появилось вновь и небо опять было прекрасным. Солнце не только сияло, оно еще и грело - он чувствовал это тепло на своем лице, когда сидел. Сосульки вдоль крыши сарая снова стали капать. На мгновение он подумал о своем автомобиле, оставшемся там, под снегом, а затем взял лист бумаги и вставил его в "Роял". В левом верхнем углу он напечатал слова "Возвращение Мизери", и поставил Э 1 в правом. Он ударял по клавишам сильнее, чем нужно, чтобы ей было понятно, что он что-то пишет. По крайней мере что-то.

         Теперь все это пустое белое пространство под словами "Глава 1" напоминало ему заснеженный берег, куда он мог упасть и умереть, замерзнув.

         Африка.

         Пока они играли честно.

         Эта птица прилетела из Африки.

         Под сиденьем был парашют.

         Африка.

         А теперь я должен запить.

         Мысли его разбегались в разные стороны, хотя он знал, что ему не следует этого делать. Если она войдет и увидит, что он, вместо того, чтобы работать, мается дурью, она просто с ума сойдет от бешенства, но тем не менее он не сопротивлялся. Он не то чтобы просто дремал, он в некотором смысле размышлял, смотрел, искал.

         Искал! Что же ты искал, Полли?

         Это было однозначно. Самолет совершал энергетический прыжок. А он искал парашют под сиденьем. Ну как, пойдет? Достаточно ли это честно?

         Пойдет. Когда он находил парашют под сиденьем - это честно. Может быть, не очень реалистично, но честно.

         Два лета подряд мама отправляла его в детский лагерь в Мэдлен и там они играли в эту игру... они усаживались в круг, и игра вроде этих киносериалов, он почти всегда выигрывал... Как же эта игра называлась?

         Он ясно представил себе пятнадцатьдвадцать мальчиков и девочек, сидящих кругом в тенистом углу на детской площадке, на всех надеты футболки с эмблемой Мэдленского Детского Лагеря, и все внимательно слушают воспитателя, который объясняет им правила игры. "Сможешь ли ты?" - вот как называлась игра. И она была совсем как Супербоевик, эта игра, в которую ты играл, Полли, и именно так называется игра, в которую ты играешь теперь, не правда ли?

         - Да. Он предполагал, что так оно и есть.

         В "Сможешь ли ты?" воспитатель начинал рассказ про человека по имени Корриган Побоку. Этот Побоку потерялся в джунглях Южной Америки. Внезапно он оглядывается и видит, что позади него львы, справа от него львы, слева львы, и, О Боже! впереди тоже львы! Короче говоря, он со всех сторон окружен львами и они потихоньку продвигаются к нему. Пока эти кисоньки никуда не спешат, потому что только пять часов дня, а на ужин у них будет вот этот зазевавшийся наркоша, причем эти львы, как и все южноамериканские львы на свете, весьма заинтересованы в своем ужине.

         У воспитателя был секундомер и Пол Шелдон с потрясающей ясностью видел его перед собой, хотя в последний раз держал его в руках, ощущая его серебристочистый, холодный вес, лет тридцать назад. Он снова видел медную пластинку циферблата, маленькую стрелочку внизу, которая показывала десятые секунды, фабричное клеймо, оттисненное крохотными буковками "АННЕКС".

         Воспитатель оглядывал круг и выбирал кого-нибудь из детей. "Дэниел", говорил он, например. - Сможешь ли ты?" В тот момент, когда он произносит последнее слово, он нажимает на секундомер.

         После этого Дэниел имел ровно десять секунд, чтобы продолжить историю. Бели за это время он не начинал говорить, ему приходилось покидать круг. Но если он находил способ вызволить Корригана из львиной осады, то воспитатель смотрел на всех сидящих в круге, и задавал еще один вопрос, чтобы восстановить в памяти всю ситуацию. Вопрос звучал следующим образом: "Так ли это?"

         Правила к первой части этой игры были словно составлены самой Энни. Не требовалась никакая реалистичность, нужна была только честность. Дэниел мог, например, сказать: "Но к счастью, у Корригана был с собой винчестер и куча боеприпасов. Так что он застрелил двухтрех львов, а остальные обратились в бегство".

         Но десять секунд - это было совсем немного, и за это время трудно было придумать что-нибудь, гораздо легче было соврать. Следующий ребенок мог вполне заявить что-нибудь типа: "И как раз в это время огромная птица - я так думаю, что это был, наверное, Андский кондор, - слетела вниз. Корриган Побоку схватил его за шею и улетел с ним подальше от опасного места".

         Когда воспитатель спрашивал: "Так ли это?" - ты должен был поднять руку, если считал, что это правда, или не поднимать, если думал, что это не так. Рассказавший про Андского грифа, несомненно, вышел бы из игры.

         "Сможешь ли ты, Пол?"

         - Да. Только так я и выживу. Только так я поймаю двух зайцев и не потеряю ничего. Потому что я смогу, и мне не за что просить прощения, черт подери.

         Много народу пишет прозу и получше меня, и лучше понимает, что люди любят, а что для них - ад. Я знаю. Но когда после их рассказа воспитатель спрашивает публику: "Так ли это?", только несколько человек поднимают руку. Но они поднимают руку за меня... или за Мизери... я думаю, это одно и то же.

         Смогу ли я? Смогу, конечно. Держу пари, что я это сумею. В мире существует много вещей, которые мне не по силам, но не это. Мог я хоть раз удержать крученый мяч, когда учился в школе? Я не могу держать язык за зубами, не могу кататься на роликах, не могу играть аккорды на гитаре, тем более, что звучит это хреново. Дважды я пробовал жениться, но ни разу у меня и это не получилось. Но если ты хочешь, чтобы я увлек тебя, напугал или обрадовал, заставил плакать или смеяться, то ты не ошибся адресом. Это я могу. Я умею делать так, что ты будешь плакать и смеяться, любить и ненавидеть по моей воле, столько, сколько захочу я, пока ты сам не запросишь пощады. Я МОГУ.

         Надменный голос сопляка с винчестером зашептал где-то на дне его мечты.

         - Что же мы видим, друзья? Мы видим только две вещи, но зато в огромных количествах: много разговоров и много пустого места.

         Сможешь ли ты?

         - Да-Да.

         Так ли это?

         Нет. Он соврал. В "Ребенке Мизери" доктор совсем не приходил. Ты, конечно, мог и забыть, что произошло на прошлой неделе, но каменные идолы ничего никогда не забывают. Полу придется выйти из игры. Теперь я должен запить. Теперь я должен...

         "...запить..." - пробормотал он и перевалился на другой бок. Его левая нога при этом шелохнулась и пронизывающая насквозь стрела боли разбудила его окончательно. Прошло уже пять минут. Он услышал, что Энни моет посуду в кухне. Обычно она напевала, когда делала что-нибудь по дому, но не сегодня; слышалось только громыхание тарелок в раковине и обыкновенный шум текущей воды. Еще одна плохая примета. "Специальная сводка погоды для населенных районов Шелдонского графства - вероятность возникновения бурана до семнадцати часов. Повторяю, вероятность...

         Но пора уже оставить игрушки и заняться делом. Она хочет, чтобы Мизери вернулась к жизни, но это должно быть почестному. Если он сумеет сделать это сегодня утром, тогда, возможно, он сумеет избежать депрессии, которая, он ясно чувствовал это, надвигалась на него с неукротимостью поезда, катящегося под горку с огромной скоростью и сломанными тормозами.

         Опершись подбородком на руку, Пол посмотрел в окно. Теперь он уже проснулся окончательно и начал думать, быстро и напряженно, но не вполне еще соображая, что же все-таки происходит. Те две трети его сознания, которые больше имели отношения к таким вопросам, как когда он в последний раз мыл голову или принесет ли Энни следующую дозу вовремя, совершенно отключились. Эта часть ума словно ушла куда-то, погулять там, или шашлычка покушать, или еще что-нибудь в этом роде. Восприятие его бездействовало; он весь переключился на внутренние процессы и не видел и не слышал ничего вокруг.

         Другая половина с бешеной скоростью вырабатывала идеи, сортировала их, проверяла, комбинировала, проверяла комбинации и т.д. Он чувствовал, что процесс этот непроизволен, но никак не мог, да и не хотел воздействовать или контролировать его. В этой грязной мастерской было скверно и гадостно воняло.

         Он понимал все это как попытку найти идею или другими словами ДОДУМАТЬСЯ ДО. Додумываться - это не то же самое, что придумывать. Придумать - примерно то же самое, что крикнуть: "Эврика! Я вдохновлен! Моя муза заговорила! " - ну может только поскромнее.

         Идея "Скоростных машин" пришла к нему однажды в Нью-Йорке. Он вышел в город с мыслью о покупке видеомагнитофона для своего дома на восемьдесят третьей улице. Проходя мимо автомобильной стоянки он увидел парня, который пытался взломать машину. И все. Пол и понятия не имел, было ли то, что он видел, законным или нет, а к тому времени как он прошел еще пару кварталов, ему уже было на это наплевать. Тот парень стал Тони Бонасаро. Пол знал о Тони все, кроме его имени, которое он позже выудил из телефонной книги, открыв ее наугад. Половина истории уже существовала в законченном совершенном виде в его уме, а остальное очень быстро сформировалось и встало на свои места.

         У него кружилась голова от восторга, он был пьян от счастья. Явилась муза, желанная как неожиданный чек в письме, когда дела идут хреново. Он вышел из дома, чтобы купить видеомагнитофон, а вернулся с чем-то гораздо большим. Он ПРИДУМАЛ!

         Процесс же додумывания был своего рода экзальтацией, немного загадочней. Потому что когда ты пишешь роман, ты почти всегда натыкаешься на препятствие и совершенно бессмысленно пытаться в этом случае продолжать, пока ты не додумаешься до.

         Обычно, когда ему надо было додуматься, он надевал пальто и отправлялся на прогулку. Когда он просто выходил прогуляться, он брал с собой книгу. Он считал прогулку хорошим физическим упражнением, но ему это было скучно. Если тебе не с кем поговорить во время прогулки, то уж книга совершенно необходима. Но когда тебе нужно додуматься до чего нибудь, то скука действует на застопорившийся роман не хуже, чем химиотерапия на ракового больного.

         В середине "Скоростных машин" Тони убивает лейтенанта Грея, когда тот хотел дать ему по морде, в кинотеатре на Тайме Сквер. Полу не хотелось, чтобы Тони влипал из-за этого убийства хотя бы потому, что если он окажется в тюряге, то третьей части романа не бывать. Пока что Тони не мог просто оставить Грея в кинотеатре с ножом, до половины торчащим у него из левого бока. Потому что по крайней мере три человека знали, что Грей пошел на встречу с Тони.

         Вся проблема состояла в том, куда деть тело и Пол не знал, как ее решить. Это было препятствием. И это было игрой.

         Допустим, Побоку убил этого мужика. Теперь ему нужно оттащить труп в машину так, чтобы никто не сказал ему: "Эй, мистер, а что, этот парень и вправду так мертв, как кажется, или он просто ногу подвернул?" Если он оттащит тело Грея назад в машину, он может отвезти его в Куинз и оставить в недостроенном доме, который он знал. Ну как, Полли? Сможешь ли ты?

         Тут, конечно, никто не засекал десяти секунд - у него не было контракта на книгу, он писал ее для себя, и не стоило волноваться из-за какой-то заранее установленной даты. Тем не менее всегда существует какой-то определенный срок, по истечении которого автору приходится выбывать из игры, и большинство писателей знает об этом. Если книга слишком долго остается в стопоре, то она становится все скучнее и скучнее, разваливается и в конце концов все маленькие трюки и хитрости вылезают наружу в самом неприглядном виде.

         Он пошел погулять, думая о чем-то краешком мозгов, вот так же как сейчас. Он прошагал три мили, прежде чем с конвейера сошла нужная мысль: А ЧТО ЕСЛИ ОН УСТРОИТ ПОЖАР В КИНОТЕАТРЕ?

         Это могло сработать. У него не было чувства тошноты или наоборот вдохновения, он чувствовал себя скульптором, глядящим на глыбу, из которой должно выйти нечто гениальное.

         Тони мог бы поджечь обивку соседнего кресла. Чертовы кресла в этих кинотеатрах всегда распотрошены. Тогда будет много дыму. Очень много дыму. Он бы высидел сколько смог, а потом утащил Грея с собой. Вполне можно будет сказать, что тот задохнулся от дыма.

         Он подумал, что это ничего. Не слишком грандиозно, над очень многими деталями надо будет поработать, но в целом это выглядело что надо. Он ДОДУМАЛСЯ! Работа могла продолжаться.

         Ему никогда не приходилось додумываться, чтобы начать кни! у, но инстинктивно он чувствовал, что такое возможно.

         Он спокойно сидел в кресле, положив подбородок на руки, разглядывая в окно сарай. Если бы он мог пойти погулять, он отправился бы туда, в поле. Он сидел подремывая, в ожидании, зная, что этот воздушный замок, который он строит, чтобы заставить ее поверить, может запросто рухнуть и обратиться в ничто, стоит только неосторожно плюнуть. Прошло десять минут. Пятнадцать. Теперь она уже пылесосила прихожую (по-прежнему в полной тишине). Он мог слышать все, но он и не прислушивался; звук этот был бессмысленным и ни с чем не связанным, он проходил через все его существо и бесследно исчезал в пространстве, как вода вытекает из крана и уходит в сточную трубу.

         Наконец там, внизу, в этой грязной мастерской идей, как обычно с лязгом и грохотом, рассыпая искры и обдавая жаром, что-то сошло с конвейера.

         Бедняги, всю жизнь они долбаются там, внизу, в этом дерьме, ни на минуту не прекращая своей работы, а он ни разу еще не поблагодарил их и не дал им отдохнуть.

         Пол замер. Он начинал ДОДУМЫВАТЬСЯ.

         К нему возвращалось осознание действительности... ВРАЧ БЫЛ... он выуживал мысль, как вытягивают письмо за уголок конверта из щели почтового ящика на двери.

         Он начал проверять ее. Он чуть было не отказался от нее (разве могут сделать что-нибудь нормальное в этой дрипанной конторе), потом признал, решил, что половина этого может пригодиться.

         Вторая вспышка куда ярче предыдущей.

         Пол беспокойно забарабанил пальцами по подоконнику.

         Около одиннадцати он начал печатать. Сначала очень медленно - отдельные удары по клавишам, перемежающиеся долгими пространствами, заполненными тишиной иногда по пятнадцатьдвадцать секунд. Как архипелаг, когда смотришь с высоты - цепь невысоких бугорков, разорванная изломами лазурита.

         Понемногу разрывы уменьшались, удары становились все чаще и чаще, пока, наконец, воздух не взорвался этими звуками.

         На его электрической машинке это были бы приятные мягкие звуки, но этот отвратительный "Роял" издавал только мерзкое клацканье. Но Пол ничего этого не замечал.

         Он начал разогреваться к концу первой страницы, а когда заканчивал вторую - то уже гнал вовсю.

         Через некоторое время Энни выключила пылесос и встала в дверях, наблюдая за ним. Пол не заметил ее присутствия, в этот момент он не замечал даже собственного существования. Он окончательно отдалился от действительности и находился сейчас в церковном дворике Литл-Данторпа, вдыхал влажный ночной воздух, чувствовал запах тумана, земли и мха; он слышал, как часы на башне пресвитерианской церкви пробили два и кидал все это на бумагу, не пропуская ни одной мелочи. Когда работа шла хорошо, он мог видеть сквозь фразы. И теперь у него снова было такое чувство.

         Энни наблюдала за ним довольно долго, на ее тяжелом лице не было и тени улыбки, оно не двигалось, но выражало некоторое удовлетворение, потом она удалилась. Поступь ее была тяжелой, но Пол и этого не слышал.

         В тот день он работал до трех, а в восемь попросил ее помочь ему усесться в кресло каталку снова. Он писал еще целых три часа, хотя часов в десять боль начала становиться совершенно невыносимой. Энни пришла в одиннадцать. Он попросил у нее еще пятнадцать минут.

         - Нет, Пол, достаточно. Ты белый как мел.

         Она уложила его в постель, и через три минуты он заснул. Он проспал всю ночь, впервые с тех пор, как вышел из серого облака и впервые спал без сновидений.

         Он грезил наяву.

         Какое-то мгновение Джеффри Эллибертон не был уверен, что знает этого человека, который стоит в дверях перед ним, и это было не только потому, что звонок вывел его из состояния глубокой дремоты. В деревенской жизни его всегда раздражало, что нет никого, кто был бы совершенно незнакомым, и в то же время знать всех было также невозможно, потому что в округе располагалось несколько деревень. Иногда бывало, что люди просто похожи друг на друга, потому что многие находились в родстве между собой. Но родственники могут быть и непохожи, а вот какой-нибудь незаконнорожденный частенько наследует ту или иную фамильную черту.

         - Надеюсь, что не очень побеспокою, сэр, - сказал посетитель, нервно вертя в руках дешевую матерчатую кепку. В мечущемся свете фонаря Джеффри заметил, что его желтоватое морщинистое лицо выглядело ужасно попуганным.

         - По правде говоря, мне очень не хотелось бы идти к доктору Букинсу или беспокоить Его светлость, по крайней мере, пока не поговорю с вами, если вы понимаете о чем я, сэр.

         Джеффри не очень понимал, о чем он толкует, но до него вдруг дошло, кем был этот человек, явившийся с таким поздним визитом. Помогло упоминание о докторе Букинсе. Три дня назад доктор Букине исполнил последний обряд над Мизери в церковном дворике за домом приходского священника, и этот парень тоже был там - он притаился на заднем плане, словно меньше всего хотел быть замеченным.

         Его звали Колтер. Он работал при церкви. Короче, он был могильщиком.

         - Колтер, - сказал Джеффри, - чем могу быть полезен?

         Тот, колеблясь, заговорил.

         - Это шум, сэр. Там, в церковном дворе. Ее светлость не покоится, сэр, нет... я боюсь, я очень беспокоюсь, я...

         Джеффри словно ударили под дых. Он судорожно глотнул воздух и горячая боль пронзила его в том месте, где бок был туго забинтован доктором Шайнбоном. Шайнбон сделал мрачное заключение, что Джеффри должен непременно заболеть пневмонией после того, как пролежал всю ночь под проливным дождем в грязной канаве, но прошло уже три дня, а ни малейшего намека на жар или кашель не было. Джеффри знал, что их и не будет. Бог не отпускает вину так легко. Он верил, что ему суждено жить очень долго и вечно помнить о своей потерянной любви.

         - С вами все нормально, сэр? - спросил Колтер. - Я слыхал, вы страшно упали в ту ночь, - он запнулся, - ну, в ту ночь, когда она и .умерла...

         - Я прекрасно себя чувствую, - сказал Джеффри медленно. - Колтер, эти звуки, шум, который, по твоим словам, ты слышишь... ты же знаешь, что это просто игра воображения, не так ли?

         Колтер выглядел изумленным.

         - Игра воображения? - переспросил он. - Да ну, сударь! Вы еще скажите, что не верите в Иисуса и вечную жизнь! Зачем же вы так! Разве Дункан Фротсли не видел старика Паттерсона меньше чем через два дня после его похорон, он весь светился белым, прямо как блуждающий огонек (гораздо более вероятно, подумал Джеффри, что это и был блуждающий огонек и плюс то, что вылезло из последней бутылки старого Фромсли)? И разве половина этого занюханного городишки не видала того монахакатолика, что ходил по стене поместья Риджхис? Тогда еще из этого чертова Лондона прислали двух бабенок, чтобы они понаблюдали это самое!

         Джеффри знал, о ком говорил Колтер - две помешанные истерички, которые, по-видимому, решали жизненно важные вопросы отношений с потусторонним миром и рехнулись окончательно.

         - Привидения такие же реальные, как и мы с вами, - сэр Колтер говорил очень серьезно.

         - Я ничего не имею против привидений, - продолжал он, - но звуки эти такие призрачные и такие жуткие, что мне вряд ли еще когда-нибудь захочется даже просто подойти к церковному двору - а завтра мне придется копать для Райдменов, у них малыш помер, так вот...

         Джеффри мысленно молил Господа послать ему терпения. Желание наорать на этого несчастного служителя было совершенно нестерпимо. Он мирно дремал перед камином с книгой на коленях, когда пришел Колтер, разбудил его... он просыпался все больше, и с каждой минутой все глубже проникало в его сознание, что любимая умерла, тупое отчаяние все сильнее охватывало его.

         Третий день уже как она в своей могиле, скоро уже будет неделя... месяц... год... десять лет...

         "Печаль, - подумал он, - подобна скале на берегу океана. Когда спишь, начинается прилив и приносит облегчение. Сон как прилив накрывает скалу печали. Но когда просыпаешься, вода постепенно спадает и скала вновь становится видимой, инкрустированная ракушками принадлежность неоспоримой реальности, она будет стоять вечно, или по крайней мере до тех пор, пока Бог, и только он не решит стереть ее с лица земли.

         А этот дурак припирается сюда и несет какую-то грандиозную чушь по поводу привидений.".

         Но вид у него был такой несчастный, что Джеффри нашел в себе силы сдержаться.

         - Миссис Мизера. Ее Светлость - ее ведь очень любили, - спокойно сказал Джеффри.

         - О да, сэр, ее любили, - горячо согласился Колтер. Правая его рука продолжала осторожно крутить кепку, а левая, казалось, совершенно не связанная с правой, извлекала из кармана носовой платок гигантских размеров. Колтер шмыгнул носом, глаза его увлажнились.

         - Мы все печалимся об ее уходе, - руки Джеффри беспокойно мусолили полу муслиновой рубашки.

         - О, да, сэр, мы очень печалимся, сэр, очень, - слова Колтера были заглушены носовым платком, но Джеффри видел его глаза, тот действительно плакал. Последние крохи его досады растворились в жалости. - Она была хорошей леди, сэр! Да, она была чудесной леди. Просто не представляю, как Его Светлость переживает такой ужас...

         - Да-да, она была, она была прекрасной, - нежно сказал Джеффри, с испугом обнаружив, что у него самого вот-вот хлынут как августовский дождь слезы. - И иногда, Колтер, когда кто-то, особенно кто-то очень хороший умирает, кто-то, кто очень дорог нам - мы понимаем, как трудно смириться с тем, что он покидает нас. И тогда мы можем вообразить, будто они и не умирали. Ты понимаешь меня?

         - Понимаю, сэр, а то как же, понимаю! - нетерпеливо сказал. Колтер, но эти звуки... сэр, если бы вы их только слышали!

         - Что за звуки ты имеешь в виду? - терпеливо спросил Джеффри.

         Он думал, что Колтер начнет говорить о звуках, которые могли бы быть не больше, чем шум ветра в деревьях, звуки, преувеличенные его воображением, конечно, или, быть может, барсук строит плотину на речке, которая течет как раз позади церкви. И потому он не был готов услышать слова Колтера:

         - Поскребывание, сэр! Такие звуки, как будто она осталась жива там, внизу, и теперь проделывает себе дорогу назад на землю, к жизни, вот какие звуки!

         Пятнадцать минут спустя, снова оставшись в одиночестве, Джеффри подошел к буфету в столовой. Его шатало, как если бы он пробирался по палубе во время шторма. Он чувствовал, будто его самого носит в бушующем океане. Он мог бы поверить, что лихорадка, которую почти восторженно предсказывал доктор Шайнбон, наконец явилась и принесла с собой месть. Но не лихорадка была причиной того, что щеки его раскраснелись, а лицо сделалось словно восковым; не лихорадка заставила его руки трястись так, что он чуть не уронил графин с бренди, когда доставал его из буфета.

         Если бы был шанс - хоть малейший шанс, что чудовищная идея, пустившая корни в разуме Колтера, оправдается, медлить больше не имеет смысла.

         Он почувствовал, что ему надо выпить, иначе он упадет в обморок. И тут Джеффри Эллибертон сделал нечто, чего он никогда в жизни не делал и никогда больше не сделает. Он поднял графин и стал пить из горлышка.

         Потом он отступил на шаг и прошептал:

         - Посмотрим. Обязательно посмотрим. И если вся эта безумная идея окажется не больше, чем бред полоумного могильщика, уши старины Колтера будут болтаться у меня на цепочке от часов и мне плевать, любил он Мизери или нет.

         Коляска, запряженная пони, везла его под жутким неспокойным небом, где почти полная луна то выныривала, то вновь исчезала среди мчащихся облачных изломов, словно ища и не находя покоя. Выходя из дому, он лишь на мгновение замешкался у стенного шкафа в прихожей, чтобы накинуть на себя первую попавшуюся под руки вещь, ею оказался темнобордового цвета жакет. Фалды развевались позади, когда он подхлестывал старушку Мери. Старой кобыле не очень нравилось, что хозяин ее так торопится, а Джеффри не нравилась боль, в плече и боку... но это было не так важно.

         Поскребывание, сэр! Такие звуки, словно она все еще жива там, внизу, и пытается выбраться оттуда...

         Само по себе предположение Колтера не привело бы его в такой ужас, если бы он не помнил, как он пришел в усадьбу на следующий день после смерти Мизери. Они с Яном посмотрели друг на друга и Ян попытался улыбнуться, хотя глаза его были полны слез.

         - Может было бы полегче, - сказал Ян, - если бы она... ну... была бы похожа на мертвую... понимаешь... а то она совсем как живая, словно спит.

         - Вздор, - сказал Джеффри, пытаясь улыбнуться. - Люди из похоронного бюро постарались и...

         - Люди из похоронного бюро!!! - Ян почти визжал, и Джеффри понял, что одной ногой его друг уже стоит на пороге безумия. - Кровопийцы, чтобы никого из них больше не было в моем доме!!! Я больше не позволю им приходить сюда и румянить мою любимую, будто куклу какую-то и разрисовывать ее.

         - Ян! Милый друг! Конечно нет, ты не должен. - Джеффри похлопал его по плечу и попытался обнять. Двое мужчин бросились в объятья друг другу как два испуганных и уставших ребенка, в то время как в другой комнате ребенок Мизери, которому исполнился день, и пока еще не имел имени, проснулся и стал плакать. Миссис Ремидж, чье доброе, полное нежной ласки сердце было разбито, начала петь ему колыбельную надтреснутым, полным слез голосом.

         Тогда, сильно обеспокоенный здоровьем Яна, он обратил внимание на то, как Ян говорил, а не на то, что он сказал, - только теперь, приближаясь к Литтл Данторп и все сильнее подхлестывая Мери, несмотря на усиливающуюся боль, он начинал понимать все. В его уме навязчиво вертелись слова, всплывшие после рассказа Колтера:

         Если бы она была больше похожа на мертвую... если бы она была больше похожа на мертвую, приятель...

         Но и это не все. В тот же день, когда жители деревни направлялись в усадьбу, чтобы выразить хозяину свое соболезнование в столь тягостный для него момент, вернулся Шайнбон. Он выглядел уставшим и неважно себя чувствовал: это было не удивительно для человека, который утверждал, что пожимал руку Веллингтону - самому железному герцогу - когда он (Шайнбон, не Веллингтон) был еще ребенком. Джеффри всегда думал, что история с Веллингтоном, пожалуй, преувеличение, но старина Шенни, как они звали его мальчишками, лечил Джеффри от всех болезней, что были у него в детстве, а Шенни и тогда уже казался очень старым человеком.

         - Даже если допустить, что все люди старше двадцати кажутся детям пожилыми, то все равно Шенни меньше семидесяти пяти уж никак не выходило.

         Он был старым... те двадцать четыре часа были для него ужасными, у него был умирающий чахоточный... и почему старый, очень уставший человек не может допустить ошибки?

         Чудовищной, неописуемой ошибки...

         Именно эта мысль, более чем какая-либо еще, заставила его отправиться в путь этой холодной и ветренной ночью, под луной, мечущейся в неуверенности среди облаков.

         Мог ли он допустить подобную ошибку? Половина его существа, половина малодушная, трусливая, которая предпочла бы потерять Мизери навсегда, чем увидеть неизбежные результаты подобной ошибки, отрицала это. Но когда Шенни вошел...

         Джеффри сидел подле Яна, который урывками вспоминал, как они вместе спасали Мизери из подземелья во дворце сумасшедшего французского виконта, как они спасались бегством в фургоне с сеном и как великолепная обнаженная ножка Мизери отвлекла охранника, выскользнув из сена и соблазнительно пошевелив пальчиками. Джеффри копался в собственных воспоминаниях об этом приключении, к тому времени он был полностью во власти горя и теперь ругал себя за то, что позволил себе поддаться только потому, что там был Шенни.

         Разве Шенни не выглядел как-то странно отчужденным, поглощенным собственными мыслями. Было ли это следствием усталости или чем-то другим... каким-то подозрением...?

         Нет, конечно, нет, его разум пытался протестовать. Повозка летела в КэлторпХилл.

         Сама усадьба оставалась темной, но - слава Богу - в домике миссис Ремидж все еще горел огонек.

         - Нно, Мери! - закричал он и чуть не сломал хлыст, - еще немного и ты сможешь отдохнуть.

         "Конечно, конечно, это не то, что ты думаешь! "

         Но Шенни осмотрел сломанные ребра и растянутое плечо Джеффри весьма небрежно, и ни слова не сказал Яну, хотя тот был в глубоком отчаянье и часто начинал плакать. Нет - после своего визита, который был не длиннее обычного в таких случаях, официального посещения, Шенни спокойно спросил: "Она там..?"

         - Да, в гостиной, - откликнулся Ян. - Моя бедняжка лежит в гостиной. Поцелуй ее за меня, Шенни, и скажи, что я... я скоро буду с ней.

         Потом Ян снова расплакался и Шенни, пробормотав несколько приличествующих месту и случаю соболезнующих слов, проследовал в гостиную.

         Сейчас Джеффри готов был поклясться, что старый костоправ пробыл там достаточно долго... хотя Джеффри тоже мог что-то не так запомнить. Но выйдя оттуда, Шенни выглядел почти весело, и уж это Джеффри помнил совершенно точно. Он был уверен, что лицо Шенни совсем не подходим к комнате, где царили слезы и скорбь, где миссис Ремидж вешала на окна черные траурные гардины.

         Джеффри вышел вслед за доктором и нерешительно, заикаясь, заговорил с ним в кухне. Он попросил его выписать лекарство для Яна, который выглядел совершенно больным. Но Шенни был совершенно отвлечен.

         - Это совсем не похоже на случай мисс ЭвелинХайт, - сказал он. - Я вполне удовлетворен.

         Он повернулся к своей коляске, никак не прореагировав на вопрос Джеффри.

         Он вернулся назад, в дом, почти забыв о замечании доктора, списав его, по-видимому, на счет возраста, усталости и огорчения. В горе люди могут вести себя самым непредсказуемым образом. Все его мысли вновь обратились к Яну, и он решил, что раз уж нет снотворного, то нужно просто попробовать влить виски в горло, пока бедняга сам не умер.

         Забыл... не обратил внимания...

         До сих пор...

         Это совсем не похоже на случай мисс Эвелин-Хаит. Я вполне удовлетворен.

         ЧЕМ?!

         Джеффри не знал, но он намеревался узнать, пусть ему даже придется заплатить собственным здоровьем. Он понимал, что плата должна быть очень высокой.

         Миссис Ремидж еще не ложилась, когда Джеффри начал молотить в ее дверь, хотя в другое время она уже часа два как спала бы.

         С тех пор, как умерла Мизери, она обнаружила, что ложится спать все позже и позже. Спать спокойно она не могла, и потому предпочитала не ложиться вовсе, чем беспокойно ворочаться в постели.

         Хотя она и была женщиной хладнокровной и рассудительной, но внезапный поток ударов в дверь ее домика заставил и ее вздрогнуть. При этом она обожглась горячим молоком, которое переливала из кувшина в чашку. Тогда она все время выглядела так, будто вот-вот закричит. Это чувство не было горем, хотя она полностью была во власти печали, это чувство было странным напряжением; она не помнила, чтобы раньше с ней случалось что-нибудь подобное. Иногда ей казалось, что мысли, которые витают вокруг нее, за пределами ее разума, зажатого в тисках несчастья, лучше не замечать.

         - Кто это стучит в десять часов ночи! - грозно крикнула она в сторону двери. Кто бы ты ни был, уж я отблагодарю тебя за то, что обожглась!!!

         - Это Джеффри, миссис Ремидж! Джеффри Элибертон! Ради Бога, откройте, скорее откройте дверь!

         Миссис Ремидж так и осталась с раскрытым ртом, и только на полпути к двери она вспомнила, что на ней лишь ночная рубашка и ночной чепец. Никогда она не слышала, чтобы у Джеффри был такой голос, и она поверить не могла в это. Если во всей Англии и найдется человек с сердцем, чем у Его Милости, то это будет Джеффри. Но сейчас у него был голос истеричной женщины.

         - Минуточку, мистер Джеффри, я не одета.

         - Черт подери! - заорал Джеффри. - Да мне плевать, будь вы хоть в чем мать родила! Откройте дверь! Ради Христа, откройте эту чертову дверь!

         Она стояла всего секунду, потом подошла к двери, сняла засов, и распахнула ее. Вид Джеффри ошеломил ее, и снова она почувствовала неясное, смутное напряжение темных мыслей где-то в глубине ее мозга.

         Джеффри стоял на пороге домика в перекошенной позе, словно его позвоночник деформировался от долгого лежания в мешке. Правую руку он прижимал к левому боку. Волосы были спутаны, а темнокарие глаза ярко горели на белом лице. Одежда его тоже заслуживала внимания - кое-кто, зная, как обычно одевался Джеффри Элибергон, назвал бы его щеголем. Сейчас же на нем был старый смокинг, пояс перекошен, воротник белой рубашки расстегнут, а грубые саржевые панталоны куда больше подошли бы к странствующему садовнику, чем самому богатому человеку ЛиттлДанторпа. В довершение всей картины, обут он был в старые поношенные домашние туфли.

         Миссис Ремидж сама в длинной белой ночной рубашке, чепчике, с бигудями вокруг головы, короче говоря, в наряде мало подходящем для дворцового приема, уставилась на него с возрастающим беспокойством. Он снова повредил сломанные ребра, это было однозначно, но не боль заставила так гореть его глаза. Это был ужас.

         - Мистер Джеффри! Что...

         - Не спрашивайте, - сказал он хрипло, - не сейчас. Сначала ответьте на мой вопрос.

         - Какой вопрос? - теперь она была страшно напугана, правая рука плотно сжалась на груди.

         - Имя Эвелин-Хаит о чем-нибудь вам говорит?

         И внезапно она поняла причину этого ужасного напряженного чувства, которое владело ею с самой субботы. Где-то у нее уже мелькала эта жестокая мысль, но она подавила ее, потому что не нужны были никакие объяснения. Одного имени бедной мисс Шарлотты Эвелин-Хаит из Сторпингон-Фиркилл, деревни к западу от ЛиттлДанторпа, было достаточно, чтобы она заплакала и закричала.

         - О Боже! Господи Иисусе! Неужели ее живьем похоронит?! неужто ее живую похоронили?! Мою родную Мизери живьем закопали?!

         И, прежде чем Джеффри смог ответить, со старой крепкой миссис Ремидж случилось такое, чего прежде не бывало и никогда больше не случится. Миссис Ремидж упала в обморок.

         У Джеффри не было времени искать нюхательную соль. Он сомневался, будет ли таковая вообще у крепкой старушонки вроде миссис Ремидж, но под раковиной он нашел тряпку, которая пахла нашатырем. Он не стал подносить ее к носу, попросту шлепнул ее на милое старушечье личико. Возможность, которую предполагал Колтер, хотя была очень слабой но, тем не менее, слишком ужасной, чтобы обсуждать ее.

         Она вздрогнула, слабо вскрикнула и открыла глаза. С минуту она глядела на него с ошеломленным непониманием. Затем села.

         - Нет, - сказала она. - Нет, мистер Джеффри, скажите, что это не то, что вы хотели сказать, скажите, что это неправда...

         - Я не знаю, правда это или нет, - сказал он, - но мы должны убедиться в этом немедленно. Сейчас же, миссис Ремидж. Я не смогу копать сам, если придется что-то копать.

         Она не отрываясь смотрела на него глазами, полными ужаса, руки ее так крепко прижимались ко рту, что ногти побелели.

         - Вы сможете оказать помощь, если потребуется? Больше некому.

         - Боже мой, - пробормотала она в оцепенении, - Мистер Ян...

         - ...ничего не знает и ничего не должен знать, пока мы не узнаем что-то сами! - сказал он. - Если Бог добр к нему, то ему ничего не надо знать.

         Он не мог выразить ту надежду, что теплилась в глубинах его разума, надежду, казавшуюся столь же чудовищной, что и его страх. Если Господь действительно добр к нему, то он (Ян) узнает об этой ночи, только когда его жена и единственная любовь будет возвращена ему, ее воскрешение будет таким же чудом, что и воскрешение Лазаря.

         - О, это ужас о... ужас о! - говорила она слабым, трепещущим голосом. Судорожно ухватившись за край стола, она пыталась удержаться на ногах. Она стояла покачиваясь, выбившиеся из-под чепчика прядки волос обрамляли, свисая между бантиками и завязочками, ее полное ужаса лицо.

         - Ну как, вы себя лучше чувствуете? - спросил он как можно мягче. Если нет, тогда я должен попробовать сделать все сам, по крайней мере что смогу...

         Она сделала глубокий дрожащий вздох. Постепенно ее раскачивания прекратились. Она повернулась и пошла к кладовке.

         - В сарае стоят две лопаты, - сказала она. - И по-моему, кирка тоже. Бросьте их в повозку. В кладовке есть полбутылки джина, я ее не трогала с тех пор, как Билл помер, уже пять лет почитай. Я возьму немного и присоединюсь к вам, мистер Джеффри.

         - Вы отважная женщина, миссис Ремидж. Но поторопитесь.

         - Ага, меня не запугаешь, - сказала она и сжала бутылку чуть дрожащими руками. На бутылке не было ни пылинки - даже в кладовке нет спасения от безжалостной тряпки миссис Ремидж - но наклейка пожелтела. - Сами поторопитесь!

         Она всегда ненавидела всякую мистику, привидения и тому подобную чушь, и сейчас ее желудок не отказался бы от глоточка джина, несмотря даже на его отвратительный запах можжевельника и мерзкий маслянистый вкус.

         Она отхлебнула. Сегодня ей это понадобится.

         Повозка быстро приближалась к церковному двору. Облака все так же неслись над ними, их угольночерные линии резко вырисовывались даже на темном ночном небе. Теперь уже миссис Ремидж правила повозкой, едва подымая хлыст над спиной несчастной Мери, которая сказала бы им, умей лошади разговаривать, что все не так, чушь собачья и она считает, что в такое время ночи любая порядочная лошадь должна спать в своем теплом стойле у яслей, полных овса. Лопаты и кирка холодно позвякивали, задевая друг друга, и миссис Ремидж подумала, что любой, кто увидит их в эту минуту, будет повержен в ужас, - они напоминали двух восставших из могилы... Или скорее один воскресший сидит в коляске, которой правит привидение. Тем более, что она была в белом, миссис Ремидж не стала терять времени, чтобы одеться. Рубашка развевалась вокруг ее крепких жилистых (отнюдь не призрачных) ног и ленты ночного чепца дико бились на ветру где-то позади.

         Вот и церковь. Дрожа от подвывающих звуков ветра, стучащего о карнизы, она повернула Мери на дорожку, бегущую вдоль ограды.

         Какое-то время она думала, почему такое святое место, как церковь, кажется столь ужасным в темноте и затем поняла, что не церковь была страшна, а намерения, с которыми они приехали сюда.

         Когда она очнулась от обморока, ее первой мыслью было, то милорд должен им помочь. Но через минуту она поняла, что от этой идеи следует отказаться, не потому, что он бы струсил и не пошел, речь шла попросту о его здоровье.

         Джеффри не пришлось даже объяснять, в чем дело. Одного имени мисс Эвелин-Хаит было достаточно, чтобы она все поняла сама.

         Внезапно до нее дошло, что ни мистер Джеффри, ни милорд не знают о том, что случилось с этой бедняжкой. Это было полгода назад, весной. Мизери была еще в самой прекрасной поре своей беременности, она только-только начала полнеть, но живота еще не было и всех неудобств, с этим связанных, тоже. Она охотно отправила обоих мужчин на недельку поохотиться, поиграть в карты, и одному Богу известно, какими еще глупостями заниматься, в Оук Холл, Донкастер. Милорд немного колебался, но Мизери заверила его, что все будет в порядке и почти вытолкала их за дверь. В том, что с Мизери все будет в порядке, миссис Ремидж и не сомневалась. Но она хорошо знала, что если милорд и мистер Джеффри едут в Оук Холл, то хотя бы одного из них (а вполне возможно и обоих) привезут домой в телеге, откуда будут торчать только их ноги.

         Оук Холл был наследным имением Альберта Фоссингтона, однокашника Джеффри и Яна, Миссис Ремидж абсолютно и непоколебимо была уверена, что Верти Фоссингтон - чокнутый. Несколько лет назад он съел своего любимого пони, когда тот сломал две ноги и его нужно было пристрелить. Он говорил, что сделал это из любви к несчастному животному. "Поучитесь у Фаззи-Ваззи в Кейптауне, - говорил он. - Расчудесные ребята. Вставляют себе в губу палки и всякую дрянь. А кое-кто из них сможет и все двадцать томов навигационных карт унести на своей нижней губе. Научили меня, что каждый должен есть того, кого он любит больше всех. По-моему, очень поэтично! "

         Несмотря на такую эксцентричность, мистер Джеффри и милорд сохраняли искреннюю привязанность к Верти (интересно, значит ли это, что они съедят его после его смерти? - поинтересовалась миссис Ремидж однажды после визита Верти, когда он попытался сыграть в крокет одной из домашних кошек, чуть не размозжив несчастной голову). А тогда они почти десять дней пробыли в Оук Холл.

         Примерно через день после их отъезда, мисс Шарлотта ЭвелинХайт из СторпингонФиркилл была найдена мертвой на лужайке позади дома. В ее руке был букетик свежесорванных цветов.

         Деревенский доктор, человек по имени Биллфорд, был врачом весьма компетентным по всем вопросам медицины. Тем не менее, он вызвал доктора Шайнбон для консультации. Биллфорд определил причину смерти как сердечный приступ, хотя девушка и выглядела совершенно здоровой и была очень молода ей было всего шестнадцать лет. Но Биллфорд был весьма озадачен.

         Казалось, что-то не так. Старина Шенни тоже пребывал в недоумении, но в конце концов согласился с диагнозом Биллфорда, как и большинство жителей деревни, просто у девушки было слабое сердце, да и все тут. Хотя случаи такие довольно редки, но все с легкостью принимают подобные объяснения. Наверное именно это совпадение и спасло Биллфорду если не голову, то уж практику и репутацию во всяком случае, от последующей ужасной развязки. Может быть все согласились, что смерть девушки была необычна, но никому и близко в голову не пришло, что она вовсе и не умирала.

         Спустя четыре дня после погребения, пожилая женщина по имени миссис Соме - миссис Ремидж немного знала ее - увидела что-то белое на земле, когда пришла на кладбище, чтобы положить цветы на могилу своего мужа, который умер прошлой зимой. Этот белый предмет был слишком велик для цветочного лепестка, и она решила, что это какая-нибудь мертвая птичка. Когда она приблизилась, то поняла, что предмет не просто лежит, а торчит из-под земли. Она сделала еще пару неуверенных шагов и увидела руку, тянущуюся из-под земли, застывшую в жесте неистовой мольбы. Окровавленные кости торчали вместо кончиков пальцев.

         Пронзительно визжа, она выскочила с кладбища, пробежала аж до самого Стерлинга - примерно милю с четвертью - и доложила обо всем цирюльнику, который был по совместительству и местным констеблем. Потом она упала в обморок. В тот же день она, едва добравшись до своей постели, слегла почти на целый месяц. Во всяком случае ее некому было упрекнуть.

         Тело несчастной мисс Эвелин-Хаит эксгумировали, конечно, и к тому времени, когда Джеффри Эллибертон осадил Мери у кладбищенских ворот, миссис Ремидж обнаружила, что не хочет вспоминать всю эту историю с эксгумацией, она была отвратительна.

         Доктор Биллфорд, весь трясясь и будучи сам на дюйм от смерти, поставил диагноз каталепсии. Несчастная женщина, очевидно, впала в состояние какого-то очень похожего на смерть сна; вроде того, как индийские факиры добровольно засыпают, позволяя похоронить себя заживо или втыкать в свое тело иглы. Она оставалась в этом состоянии, возможно, сорок восемь часов, а может быть, и все шестьдесят. Во всяком случае достаточно долго, чтобы проснувшись, обнаружить себя не на лужайке позади дома, где она собирала цветы, а похороненной заживо в своем собственном гробу.

         Она жестоко боролась за свою жизнь, эта девушка, и миссис Ремидж поняла теперь, входя следом за Джеффри через ворота в тончайшую туманную дымку, превращающую наклоненные могильные обелиски в острова, в другое время это смотрелось бы благородно, но сейчас наводило еще больший ужас.

         Девушка была помолвлена. На левой руке у нее - не на той, которая застыла над землей подобно руке утопленницы - было бриллиантовое обручальное кольцо. Им она распорола атласную обивку гроба и Бог знает, сколько часов потратила на то, чтобы расковырять им деревянную крышку.

         Наконец, задыхаясь, она, очевидно, начала левой рукой с кольцом разрывать землю, а правой отгребать. Но этого было недостаточно. С багрового лица, вылезая из орбит, смотрели ее невидящие, налитые кровью глаза, смотрели с ужасом, абсолютным, всепоглощающим страхом и не могли увидеть уже ничего, кроме могильной тьмы.

         Часы на башне начали отбивать двенадцать - час, когда, говорила ей мать, двери между жизнью и царством смерти приоткрываются и мертвые могут ступить на путь живых, - миссис Ремидж едва могла сдерживаться, чтобы не закричать и не убежать в панике, которая не только не уменьшалась, а напротив, возрастала с каждой минутой и каждым шагом; она знала, что если поддаться и побежать, то она будет бежать, пока не упадет без чувств.

         "Глупая, трусливая женщина! " - ругала она себя, потом исправилась. Глупая, трусливая, эгоистичная женщина! Сейчас ты должна думать о хорошем, а не о том, чего там тебе страшно или чего ты боишься. О Господи... если есть хоть какой-нибудь шанс, что госпожа...

         Ах, но нет - безумие даже думать об этом. Слишком поздно... слишком... слишком поздно..."

         Джеффри подвел ее к могильному камню Мизери и они оба встали как зачарованные, глядя на него. ЛЕДИ КЭЛТОРП, гласил тот, под датами жизни была всего одна надпись: ЛЮБИМА МНОГИМИ.

         Она посмотрела на Джеффри и словно очнувшись, сказала:

         - Мы не принесли инструменты.

         - Нет, не сейчас, - откликнулся он и, упав ничком, приложил ухо к земле, которая уже начала показывать первые свежие ростки между сдвинутых кусков дерна.

         Какое-то мгновенье в свете фонаря она могла видеть на его лице лишь одно выражение - такое же лицо было у него, когда она открыла ему дверь выражение выражение агонизирующего страха. Потом его лицо постепенно начало меняться и к страху примешивалась растущая надежда.

         Глядя широко раскрытыми глазами на миссис Ремидж, он произнес едва шевеля губами:

         - Я уверен, она жива! О, миссис Ремидж...

         Внезапно он проворно перевернулся на живот и закричал в землю (при других обстоятельствах это выглядело бы комично):

         - МИЗЕРИ! МИЗЕРИ! МЫ ЗДЕСЬ! МЫ ЗНАЕМ! ДЕРЖИСЬ!

         ДЕРЖИСЬ, МОЯ ДОРОГАЯ!

         Через секунду он вскочил на ноги и помчался назад к коляске, где остались инструменты, его ноги, обутые в домашние туфли, разрывали стелющуюся дымку.

         Колени у миссис Ремидж подкосились и она подалась вперед, почти теряя сознание. Она сама подумала, что с виду - голова повернута и ухо прижато к земле - она похожа на детей, которые слушают на путях, не идет ли поезд.

         И она услышала - низкие, мучительно скребущие звуки в земле - не звук зверюшки, прорывающей себе нору - нет, это были звуки пальцев, беспомощно скребущих по дереву.

         Она сделала вдох, глубокий, конвульсивный вдох, от которого, казалось, остановится сердце и завопила:

         - МЫ ИДЕМ, ХОЗЯЙКА! МОЛИТЕСЬ

         БОГУ И БЛАГОДАРИТЕ

         ИИСУСА, ЧТО МЫ НЕ ОПОЗДАЛИ - МЫ ИДЕМ!

         Дрожащими пальцами она начала срывать уже наполовину сросшиеся дерн и пока Джеффри вернулся с инструментами, она уже прорыла дюймов восемь в глубину.

         Он уже был на седьмой странице главы, миссис Ремидж и Джеффри умудрились вытащить Мизери из могилы и как раз в тот самый момент, когда обнаружилось, что женщина не имеет ни малейшего понятия о том, кто они такие и кто она сама - Энни вошла в комнату. Теперь Пол услышал ее. Он перестал стучать и с сожалением оторвался от своих грез.

         Она держала первые шесть глав, прихватив их полой юбки. Чтобы прочитать первую пробу, ей хватило бы двадцати минут и даже меньше, но прошел уже час с тех пор, как она взяла эту пачку листов. Он задумчиво посмотрел на нее, со слабым интересом заметил, что Энни Уилкз бледна.

         - Ну? - спросил он - это честно?

         - Да, - сказала она отсутствующе, словно собиралась продолжать. - Пол подумал, что так оно и будет. - Это честно. И это хорошо. Это великолепно! Но и ужасно в то же время! . Совсем не похоже на остальные книги о Мизери. Эта несчастная женщина, которая содрала мясо с кончиков пальцев, выбираясь из могилы... - она потрясла головой и повторила, - непохоже, совсем непохоже... ужасно!

         "Человек, писавший это, тоже был не в лучшем расположении духа, милочка", - подумал Пол.

         - Мне продолжать? - спросил он.

         - Попробуй только не продолжать, я просто убью тебя, - откликнулась она, слегка улыбаясь. Пол не улыбнулся в ответ. Это замечание, которое в другое время показалось бы ему банальностью типа "Ты так классно выглядишь, ну прямо взял и съел бы тебя", сейчас совсем не казалось ему банальным.

         Было еще в ее позе, в том, как стояла она на пороге, что-то поразившее его. Словно она боялась приблизиться - подойдя к нему она могла загореться. Нет, это не преждевременные похороны навели на нее такой ужас, он был достаточно мудр, чтобы понять это. Не повествование, а разница между тем, что он написал в первый раз, и вот этим. То первое было просто сочинением восьмиклассника на тему "Как я провел летние каникулы". Это же нечто совершенно иное. Раскаленное горнило.

         Не то, чтобы он так хорошо писал, или история была такой великолепной, да и герои были весьма просты и стереотипны, нет. Но время - само время вырабатывало энергию, выпускало жар между строчек.

         Забавно, - подумал он. - Она почувствовала этот жар. Думаю, она боится приближаться ко мне, чтобы не загореться.

         - Ну, - сказал он мягко, - тебе не придется убивать меня, Энни. Я ХОЧУ продолжать. Так почему бы мне не взяться за это дело.

         - Хорошо, - сказала она. Она поднесла ему страницы, положила их на стол и быстро отступила назад.

         - Может, тебе хочется читать по мере того, как я буду продвигаться вперед? - спросил он.

         Энни улыбнулась.

         - Да! Это будет совсем как сериалы, которые я смотрела в детстве!

         - Но я не могу обещать тебе супербоевик в конце каждой главы, - сказал он. - Так не делается.

         - А для меня будет! - пылко сказала она. - Я хочу знать, что происходило в главе восемнадцать, даже если предыдущая заканчивалась на том, что Мизери, Ян и Джеффри сидят на веранде и читают газету. Я просто дико хочу знать, что происходило дальше - не говори мне! Добавила она быстро, словно он собирался сказать ей, что там происходило дальше.

         - Знаешь ли, вообще-то я никому никогда не показываю свою работу, пока не закончу ее, - сказал он и затем улыбнулся. - Но так как сейчас ситуация не такая, как всегда, то я буду давать тебе читать главу за главой.

         "И так началась тысяча и одна ночь Пола Шелдона" - подумал он.

         - Но я хочу знать, сделаешь ли ты кое-что для меня?

         - Что?

         - Впиши эти чертовы "н", - сказал он.

         Она просияла и улыбнулась.

         - Сочту за честь. А теперь я оставлю тебя одного.

         Она отошла обратно к двери, помялась и повернула назад. Потом с глубокой, болезненной даже робостью, сделала единственное за все время редакторское замечание.

         - Может, это была пчела.

         Он уже уставился на лист в машинке. Ему хотелось вернуться назад в коттедж миссис Ремидж, прежде чем начать стучать, и он посмотрел на Энни с плохо скрываемым недовольством.

         - Прости, я не расслышал, ты что-то сказала?

         - Пчела, - сказала она и он увидел, как краска медленно заливает ей лицо и щеки. Вскоре даже уши у нее запылали.

         - Примерно у каждого десятого человека аллергия на пчелиный яд. Мне много встречалось таких случаев, пока... ну пока я не ушла в запас. Аллергия может по всякому проявляться. Иногда жало является причиной коматозного состояния, которое очень похоже на то, что люди обычно называют каталепсией.

         Теперь она была уже не просто красной, а пурпурной.

         Пол быстро прокрутил мысль в уме и тут же выкинул ее на помойку. Укус пчелы мог быть причиной преждевременных похорон бедняжки ЭвелинХайт; это было правдоподобно, поскольку все случилось в разгаре весны, в саду. Но он тут же решил, что правдоподобность этих двух похорон зависит от того, как они связаны между собой. Дело даже не в том, что поздней осенью пчел почти не бывает, а в том, что каталептическая реакция очень редкая штука. Он подумал, что постоянный читатель не потерпел бы, чтобы за полгода в одном городе две совершенно разные женщины были похоронены заживо в коматозном состоянии, наступившем в результате пчелиного укуса.

         Он не мог пока сказать этого Энни, не только потому, что это могло рассердить ее. Он не мог сказать этого потому, что это обидело бы ее, и несмотря на всю боль, которую она ему причинила, он понял, что он не может обидеть ее, потому, что его самого так обижали.

         И он ответил ей обычным писательским эвфемизмом:

         - Это вполне возможно, я, пожалуй, придержу эту мысль про запас, но, Энни, я тут уже кое-что придумал. Так что это может и не подойти.

         - О, я знаю - писатель ты, а не я. Забудь, что я говорила. Извини.

         - Не болтай ер...

         Но она уже ушла, ее тяжелые шаги торопились вниз, в прихожую.

         Он смотрел в пустое пространство. Глаза его опустились, а затем расширились. По обеим сторонам Дверного проема, примерно в восьми дюймах от пола он увидел черные отметины - они были оставлены, он сразу понял это, ступицами кресла каталки, когда он пытался выдавить дверь.

         Издалека она не заметила их. То, что целую неделю она не замечала их, казалось маленьким чудом. Но скоро - завтра, а может быть и сегодня вечером - она придет, чтобы пропылесосить комнату, и тогда увидит их.

         Она увидит.

         В тот день Пол совсем не отдыхал.

         Дырка в обоях исчезла.

         На следующее утро он сидел, обложенный кучей подушек, пил кофе и виновато глазел на эти отметины, как убийца, увидевший на своей одежде кровь, которую он забыл смыть. Внезапно в комнату, вытаращив глаза, ворвалась Энни. В одной руке она держала тряпку для пыли, в другой невероятно, но в другой она держала пару наручников.

         - Что...

         Это все, что он успел произнести. С панической силой она схватила его и усадила прямо. Боль - впервые за последние дни с демонической силой пронзила его - и он закричал. Кофейная чашка выскользнула у него из рук и раскололась на полу.

         "В этом доме еще что-то может разбиться, - подумал он, и затем. - Она увидела их. Конечно. И наверное, давно увидела".

         Это единственное, чем он мог объяснить ее странное поведение. Она увидела отметины, и теперь она начинает новую, весьма эффективную экзекуцию.

         - Заткнись, - прошипела она, и руки его мгновенно были защелкнуты за спиной, одновременно со щелканьем замка он услышал звук машины, направляющейся по подъездной аллее.

         Он открыл рот, намереваясь закричать снова, но она ловко засунула туда тряпку прежде, чем он успел что-либо сделать. Тряпка имела какой-то отвратительный вкус мертвечины.

         Заложник, предположил он, или еще что-нибудь в этом роде.

         - Ни звука, - сказала она, наклоняясь над ним, руки опирались на подушке по обе стороны его лица, пряди волос касались щек и лба. - Я тебя предупреждаю. Поя, если кто-то из них услышит хоть один звук, или даже если я услышу что-нибудь и подумаю, что они тоже могут услышать, то я убью их, потом тебя, а потом и себя.

         Она встала, глаза ее выкатывались из орбит, лицо покрывалось испариной, а на губах засох яичный желток.

         - Помни, Пол!

         Он закивал, но она уже выбегала на улицу и не увидела этого.

         Старый, но хорошо сохранившийся шевролет Белер подкатил к ферме Чероки. Пол слышал, как открылась дверь где-то в прихожей и затем хлопнула, закрываясь. При этом раздался звук, который не оставлял сомнений в том, что свое барахло она держит в чулане.

         Мужчина, который вышел из машины, тоже был старым, но хорошо сохранившимся - типичный житель среднего запада, настоящий колорадец, показалось Полу, хотя он не очень хорошо представлял себе, как выглядят настоящие жители Колорадо. На вид ему было лет шестьдесят пять, но могло бы быть и все восемьдесят... Он мог быть старшим компаньоном юридической конторы или полуотставным президентом строительной фирмы, но куда больше подходил на роль владельца ранчо или агента по продаже недвижимости. Он мог быть республиканцем того сорта, который не станет лепить на свой автомобиль после того, как наденет остроносые итальянские туфли. Еще он наверняка является официальным представителем городских властей, и приехал он сюда по делам мэрии, потому что только по делам мэрии могут встречаться такой мужчина, как он, и женщина-затворница, как Энни Уилкз.

         Пол смотрел, как она спешила вниз к подъездной дорожке, но не для того, чтобы встретить его, а с намерением перехватить.

         Ему показалось, что его прежние мечты воплощаются в реальность. Пусть не полицейский, но кто-то облеченный властью. Власть. Она прибыла и ее появление может только укоротить его жизнь.

         "Почему бы тебе не пригласить его в дом, Энни? - подумал он, стараясь не давиться пыльной тряпкой. - Почему бы не пригласить его и не показать ему свою африканскую птичку?"

         О нет. Она пригласит Мистера Бизнесмена Скалистых Гор в дом не раньше, чем отвезет Пола в Стэплтон и не вручит ему билет на первый класс до Нью-Йорка.

         Она начала говорить еще до того, как протянула ему руку, пар вырывался клубами изо рта и повисал в воздухе, напоминая ему белые воздушные шары. Он подал ей руку, затянутую в элегантнейшую черную кожаную перчатку. Она глянула на нее мельком и затем начала трясти пальцем у него перед глазами. Все больше и больше воздушных шариков вылетало у нее изо рта. Она перестала трясти пальцем только на короткое время, пока застегивала молнию на пальто.

         Он сунул руку в карман и вытащил листок бумаги. Почти виновато он протянул его ей. Хотя Пол никак не мог знать, что это был за листок, но он был совершенно уверен, что Энни обозначает его какими-нибудь эпитетами. Например словом "вонючий".

         Она повела его вдоль дорожки, продолжая говорить. Пол потерял их из виду. Он мог видеть только их тени, лежащие на снегу, как вырезанные силуэты. Он с грустью понял, что она сделала это преднамеренно. Если он. Пол, не может видеть их, значит и Мистер Гранд-на-Ранчо не станет заглядывать в окно и не увидит его.

         Тени оставались на тающем сугробе минут пять. Один раз Пол даже точно слышал голос Энни, который от злости повышался до угрожающего крика. Эти пять минут были очень долгими для Пола. Плечи его болели. Она не просто надела ему наручники, но еще как-то привязала руки к спинке кровати.

         Но хуже всего была пыльная тряпка во рту. От вонючего средства для полировки мебели у него разболелась голова и начало тошнить. Он старался, чтобы его не вырвало, ему очень не хотелось захлебнуться собственной блевотиной, пока Энни переругивается с представителем городских властей, который раз в неделю посещает местный салон-парикмахерскую и, наверное, носит всю зиму калоши поверх своих черных полуботинок.

         От боли лоб его покрылся испариной к тому времени, когда они вновь вернулись. Теперь уже Энни держала бумагу. Она следовала за Мистером Гранд-на-Ранчо, по-прежнему тряся пальцем, но уже перед его спиной и выпуская белые воздушные шары. Мистер Гранд-на-Ранчо не оглядывался на нее. Лицо его было пустым. Только губы были сжаты так крепко, что их почти не было видно. Они выдавали его эмоции, которые, по всей вероятности, не были положительными. Злость? Возможно. Отвращение? Да, скорей всего именно отвращение.

         "Ты думаешь, она сумасшедшая. Ты и все твои друзья по покеру, которые контролируют этот крохотный округ, вы наверное, разыгрываете между собой, кому поехать копаться в этом дерьме, именуемом Энни Уилкз и ее ферма Чероки. Конечно, никому не нравится приносить плохие новости, тем более психам.

         Но, ах. Мистер Гранд-на-Ранчо! Если бы вы знали, какой это на самом деле псих, вы бы не решились поворачиваться к ней так непочтительно задом, как сейчас.

         Он сел в свой шевролет. Он закрыл дверь. Теперь она стояла подле машины, грозя пальцем перед закрытыми окнами. И опять Пол смог расслышать ее отдаленный голос: "Ты думаешь, ты такой весь из себя шикарный! "

         Шевролет начал медленно двигаться по подъездной аллее, пятясь назад. Мистер Гранд-на-Ранчо нарочно не глядел на Энни, которая скалила зубы.

         Все так же громко: "Думаешь, если у тебя такие большие колеса! " Неожиданно она лягнула передний бампер, причем сделала это с такой силой, что сбила с него заледеневшую глыбу снега. Этот мужик сначала все смотрел через правое плечо, пока разворачивался. Теперь он оглянулся на нее, сохраняя невозмутимую рожу, которая не менялась у него в течение всего визита.

         - Ну так я скажу тебе кое-что, грязная тварь! МАЛЕНЬКИЕ СОБАКИ ПОДНИМАЮТ НОГУ И ДЕЛАЮТ СВОИ ДЕЛА НА ТАКИЕ ВОТ ШИКАРНЫЕ КОЛЕСА! Что ты думаешь по этому поводу, а?!

         Что бы ни думал об этом Мистер Гранд-на-Ранчо, он не доставил Энни удовольствия видеть это. Его застывшее, ничего не выражающее лицо начинало сильно напоминать маску военного противогаза. Пятясь задом, его автомобиль вышел из поля зрения.

         Она стояла там какое-то время, положив руки на бедра, затем направилась назад, к дому. Он услышал, как дверь на кухне открылась и со стуком захлопнулась.

         "Итак, он уехал, - подумал Пол. - Мистер Гранд-на-Ранчо уехал, но я-то здесь. О да, я остался здесь".

         Но на этот раз она не стала выплескивать на него свою злость. Она вошла в комнату, пальто ее было расстегнуто, но она еще не сняла его. Она принялась вышагивать по комнате взад-вперед, даже не глядя на него и вообще в его сторону. Листок бумаги оставался в ее руке и она то и дело потрясала им перед собой, словно самоистязая себя.

         - Десять процентов ренты, он говорит! Неуплата, говорит! Лжецы! Юристы несчастные! Частичная оплата, говорит! Просрочено! Вонючки! Кукареку! Петушьи законы!

         Он промычал что-то в тряпку, но она не оглянулась. Погруженная в себя, она металась по комнате все быстрее, распарывая воздух своим мощным телом. Он все думал, что она сейчас разорвет бумажку в клочья, но, кажется, она не осмеливалась делать этого.

         - Пятьсот шесть долларов! - закричала она, размахивая бумагой перед его носом, - с отсутствующим видом она вытащила тряпку у него изо рта и бросила ее на пол. Голова у него свесилась на одну сторону и его свело от позывов к рвоте. Он чувствовал, что руки у него просто выворачиваются из суставов.

         - Пятьсот шесть долларов и семнадцать центов! Они знают, что мне никого посторонних здесь не нужно! Разве я им этого не говорила?! И вот, смотри! СМОТРИ!

         Его опять свело и он рыгнул с глубоким булькающим звуком.

         - Если тебя вырвет, я думаю, тебе придется лежать в этом. Похоже, мне еще забот прибавилось. Он говорил что-то насчет ареста имущества. Ну что там?

         - Наручники, - простонал он.

         - Да... да, - сказала она нетерпеливо. - Ты иногда прямо как малое дитя.

         Она достала ключ из кармана юбки и отпихнула его влево так сильно, что он прижался носом к простыням. Он взвизгнул, но она не обратила на это никакого внимания. Раздался щелчок, потом что-то лязгнуло и его руки были свободны. С трудом дыша, он выпрямился, потом потихоньку сполз на подушки, думая только о том, чтобы ноги его оставались прямыми. На запястьях виднелись лиловые полосы, которые быстро краснели.

         С отсутствующим видом Энни сунула наручники в карман, словно заправский полицейский.

         - Что значит арест имущества? - спросила она снова. - Это значит, они присвоят мой дом? Или что это значит!

         - Нет, - сказал он, - это значит, что ты... - он прокашлялся и опять ощутил во рту привкус вонючей тряпки. Грудь свело и он снова рыгнул. Она никак на это не отреагировала; только стояла и нетерпеливо глядела на него, пока он не мог говорить.

         Через некоторое время он, наконец, заговорил.

         - Просто это означает, что ты не можешь его продавать.

         - Просто?! ПРОСТО?! Это вы здорово придумали, мистер Шелдон. Но я так думаю, что проблемы бедной вдовы, вроде меня, кажутся очень несущественными такому богатенькому мистеру Красавчику, как ты.

         - Как раз наоборот. О твоих проблемах я думаю как о своих собственных. Я просто имел в виду, что арест имущества ни в какое сравнение не идет с тем, что они могут сделать, если ты серьезно влезла в долги. А ведь у тебя неуплата, не так ли?

         - Неуплата. Значит дело - дрянь, да?

         - Да. Дело дрянь, дерьмо.

         - Я не бродяга и не попрошайка! - Он увидел, как блеснула тонкая полоска зубов, когда ее верхняя губа поднялась. - Я плачу налоги и плачу исправно по счетам. Просто я... сейчас я просто...

         Ты забыла, не так ли? Забыла точно также, как продолжаешь забывать сорвать февральский листок с календаря, черт бы его побрал. Но забыть внести очередной взнос куда более серьезно, чем забыть сменить страницу на календаре, и ты расстроена потому, что впервые ты забыла что-то очень важное. Факт, что тебе становится хуже, налицо, Энни, не так ли? Каждый день, понемножечку тебе становится все хуже и хуже. Душевнобольные, конечно, могут некоторое время жить в обществе и справляться с обязанностями, но рано или поздно все они плохо кончают, и я думаю, тебе это прекрасно известно. Ты неуклонно, день то дня приближаешься к этой черте... и подсознательно это чувствуешь".

         - У меня просто руки не доходят, - угрюмо произнесла она. - Сейчас, когда ты у меня, здесь, я так занята, что однорукому расклейщику афиш и не снилось.

         Вдруг его осенило - действительно замечательная идея. Он убьет сразу не одного и не двух, а огромное количество зайцев.

         - Я понимаю, - сказал он со спокойной искренностью, - я знаю, что обязан тебе своей жизнью и приношу тебе одни только хлопоты. У меня в бумажнике имеется около четырехсот долларов. Я хочу, чтобы ты взяла их и выплатила долги.

         - О, Пол... - она посмотрела на него смущенно и обрадованно. - Я не могу брать твои деньги...

         - Они не мои, - сказал он. Он улыбнулся ей. Вернее, его НОМЕРОДИН улыбнулся, а про себя он подумал:

         "Чего я хочу, Энни, так это чтобы у тебя начался склеротический приступ, тогда я доберусь до ножа у тебя на кухне и я думаю, что смогу двигаться достаточно, чтобы использовать его по назначению. Так что тебя уже будут черти в аду жарить, пока ты сообразишь, что умерла".

         - Они не мои. Они твои, можешь назвать это квартплатой, если тебе хочется, - он сделал паузу, потом решил подстраховаться. - Если ты думаешь, что я не понимаю, скольким обязан тебе, то ты просто сумасшедшая.

         - Пол... ну, я не знаю...

         - Я серьезно, - он постарался придать своему лицу выражение обезоруживающей ("Господи, пожалуйста, помоги мне обезоружить ее") искренности. - Знаешь, ведь ты сделала больше, чем спасла мне жизнь. Ты спасла две жизни - потому что если бы не ты, Мизери навсегда осталась бы лежать в своей могиле.

         Теперь она с сияющим видом глядела на него, забыв о бумаге.

         - Ты указала мне на мои ошибки, вернула меня на правильный путь. Я обязан тебе гораздо большим, чем четыреста долларов, и если ты не возьмешь эти деньги, мне будет очень неприятно.

         - Ну, я... ну, хорошо, я... спасибо. Пол.

         - Это я должен благодарить тебя. Дайка мне взглянуть на бумагу.

         Она протянула ее, даже не пытаясь протестовать. Это было обыкновенное предупреждение о просрочке платежей. Арест имущества упоминался как простая формальность. Он быстро просмотрел бумагу и передал ей.

         - У тебя есть деньги в банке?

         - Кое-что, - она отвела глаза, - у меня отложено, но не в банке. Не верю я этим банкам.

         - Тут сказано, что они могут наложить арест на имущество, если до двадцать пятого марта не будет .уплачено по счету. Сегодня какое число?

         Она кинулась к календарю.

         - Господи, тут же все неправильно!

         Она открепила лист и мальчик на салазках исчез. Пол наблюдал за этим с каким-то непонятным мучительным сожалением. На мартовском календаре был изображен как бы молочный ручеек, петляющий среди заснеженных берегов.

         Близоруко щурясь, она пристально вглядывалась в календарь.

         - Сегодня двадцать пятое марта.

         "Боже мой, сколько времени прошло! " - подумал он.

         - Конечно, я так и думал. Потому он сегодня и приехал.

         Юн не говорил, что они могут сделать это, если ты не почешешься и не выложишь деньги сегодня же. Так что парень действительно хотел оказать тебе любезность".

         - Но если ты уплатишь эти пятьсот шесть долларов до...

         - И семнадцать центов, - свирепо добавила она. - Не забывав про эти вонючие семнадцать центов.

         - Ладно, и семнадцать центов тоже. Если ты уплатишь сегодня до закрытия, то никакого ареста не будет. Если люди в городе действительно настроены против тебя, как ты говорила, Энни...

         - Они ненавидят меня! Они все против меня. Пол!

         - ...то для них это будет способом избавиться от тебя. Сейчас они орут что-то про арест имущества, хотя ты только один раз просрочила платеж, но дело уже дрянь и дерьмом воняет. А если ты просрочишь уплату и во второй раз, то они могут забрать у тебя дом и продать с аукциона в пользу города. Это безумная идея, но, думаю, что юридически они будут иметь полное право.

         Она засмеялась низким хриплым смехом.

         - Пусть попробуют, я там кое кому кишки повыпущу.

         - В конечном итоге, они тебе кишки выпустят, - сказал он спокойно. - Но дело не в этом.

         - А в чем?

         - Энни, в Сайдуиндере наверняка есть люди, которые не платят два том три года. Никто не распродает их имущество и не отбирает дома. В худшем случае им отключают воду. Взять хотя бы Ройдманов, - он мельком глянул на нее. - Ты думаешь, они платят вовремя?

         - Кто? Эта белая шваль? - она истерично расхохоталась.

         - Я думаю, что они просто копают под тебя, Энни, - он и вправду так думал.

         - Я никогда отсюда не уеду! Я останусь здесь, пусть они хоть наизнанку вывернутся! Я останусь и буду плевать им в их поганые рожи!

         - У тебя найдется еще сто шесть долларов, чтобы добавить их к четыремстам из моего бумажника?

         - Да, - кажется, она начала потихоньку успокаиваться.

         - Хорошо. Этого достаточно, - сказал он, - тогда я предлагаю тебе заплатить по этому несчастному счету прямо сегодня.

         "Пока тебя не будет, я посмотрю, что можно будет сделать с этими отметинами на двери. И когда с этим будет покончено, я еще посмотрю, что можно предпринять, чтобы убраться отсюда на хрен, и как можно скорее. Что-то я утомился столь длительным пребыванием в госпитале, милая Энни".

         Он заставил себя улыбнуться.

         - Я думаю, что семнадцать центов найдутся где-нибудь в тумбочке, сказал он.

         У Энни Уилкз были свои собственные правила поведения и свой собственный моральный кодекс; по-своему она была очень воспитанна и придерживалась этикета.

         Она заставляла его пить воду из полового ведра; она не давала ему лекарств, доводя его до агонии; она заставила его сжечь единственный экземпляр рукописи его нового романа; она надевала на него наручники, затыкала ему рот тряпкой, пропитанной полиролем, но она никогда бы не стала брать деньги из его бумажника.

         Она принесла Полу его старый потертый бумажник фирмы Лорд Бакстон, который был у него еще с колледжа и передала его из рук в руки.

         Все его удостоверения личности пропали. Сделать это она не постеснялась. Он не стал спрашивать ее. Ему показалось, что лучше сделать вид, что он ничего не заметил.

         Удостоверения пропали, но деньги остались, банкноты - больше пятидесяти - свеженькие и хрустящие. С удивительной и даже какой-то зловещей ясностью он увидел себя останавливающего Камаро у подъезда банка за день до окончания "Скоростных Машин", он отдает чек на четыреста пятьдесят долларов, чтобы получить по нему наличными и расписывается потом на обратной стороне (похоже, тогда даже парни на конвейере говорили о предстоящем отпуске).

         Человек, который делал все это, был свободен, здоров и вообще прекрасно себя чувствовал, он не имел ни малейшего представления о том, какие прекрасные вещи ему приходится делать. Тот человек заинтересованно разглядывал женщину у дверей банка - высокую блондинку в пурпурном платье, которое нежным прикосновением облегало все изгибы ее тела. Она тоже посмотрела на него...

         Интересно, что бы она подумала о том человеке, если бы увидела его сейчас, похудевшим на сорок фунтов и постаревшим на десять лет, с жутким месивом вместо ног.

         - Пол?

         Он посмотрел на нее, держа деньги в руках. Всего было четыреста двадцать долларов.

         - Да?

         Она глядела на него смущающим взглядом, выражающим материнскую любовь и нежность. Взгляд этот смущал потому, что за нежностью лежал абсолютный тотальный мрак.

         - Ты плачешь. Пол?

         Он высвободил одну руку и потрогал ею щеку, действительно, она была влажной. Он улыбнулся и протянул Энни деньги.

         - Да, немного. Я подумал, что ты так добра ко мне. Наверное, многие люди не поняли бы меня, но я знаю это.

         Ее глаза заблестели, когда она нагнулась и коснулась его губ. Он почувствовал ее зловонное дыхание, которое исходило из темных жутких глубин, запах гниющей рыбы. Это было в тысячу раз хуже вкуса пыльной тряпки, потому что напомнило ему как...

          (...дыши, о проклятие! ДЫШИ! )

         ...это мерзкое кислое дыхание врывалось в его легкие словно ветер из преисподней.

         Ему свело живот, но он улыбнулся ей.

         - Я люблю тебя, дорогой, - сказала она.

         - Ты посадишь меня в кресло, когда будешь уходить? Я хочу писать.

         - Конечно, - она обняла его, - конечно, мой дорогой.

         Ее доброта не распространялась так далеко, чтобы оставить дверь незапертой, но это не создавало проблем. Он не сходил с ума от боли и одиночества в это время. Он собрал четыре ее шпильки, как усердная белка собирает орехи на зиму, и спрятал их под матрацем вместе с пилюлями.

         Когда он был уверен, что она действительно ушла и не маячит вокруг, чтобы проследить, не собирается ли он "выкинуть какой-нибудь номер" (еще один термин Уилкзизм в ее лексиконе), он подкатил кресло к кровати и вытащил шпильки; затем взял кувшин воды и коробку "Клинекс" с ночного столика. Катить кресло вместе со стоящей перед ним на доске пишущей машинкой не представляло труда - его руки стали намного сильнее. Энни Уилкз страшно бы удивилась, узнай насколько сильней они были теперь" и он искренне надеялся, что скоро наступит такой день.

         Ройал была дерьмовой пишущей машинкой, но в качестве снаряда для упражнений она была великолепна. Он начал поднимать ее и ставить на место, проделывая это каждый раз, будучи водруженным в кресло, после того, как она покидала комнату. Пять подъемов на шесть дюймов - максимум, что он мог сделать сначала. Теперь он мог без отдыха поднимать машинку восемнадцать или двадцать раз. Неплохо, если учесть, что чудовище весило по меньшей мере пятьдесят фунтов.

         Он работал над замком с одной из шпилек, держа две запасные во рту, подобно швее, подрубающей платье. Он думал, что кусок шпильки все еще торчал где-то внутри замка и может выдать его, но этого не произошло. Он поймал собачку почти сразу же и потянул кверху, таща вместе с ним язычок замка. Он только на одну минуту задумался, не поставила ли она дополнительно засов с наружной стороны двери. Он очень старался казаться слабее и больнее, чем был на самом деле, но симптомы подозрения в настоящей паранойи все больше и больше подтверждались. Затем дверь открылась.

         Он почувствовал ту же самую нервозную вину, побуждение сделать это быстро. Слух настроился на восприятие шума возвращающейся Старой Бесси хотя она отсутствовала только сорок пять минут. Он вытащил пачку салфеток "Клинекс", погрузил кусок салфетки в кувшин и перегнулся на бок, держа в руке мокрую массу. Стиснув зубы и игнорируя боль, он начал тереть пятно на правой стороне двери.

         К счастью, оно начало почти сразу исчезать. Втулки колес не поцарапали краску, как он боялся, а только слегка задели ее. Он отъехал от двери, повернул кресло и устроился так, чтобы было удобно работать над другим следом. Когда он сделал все, что мог, он снова отъехал и посмотрел на дверь, стараясь увидеть ее чрезвычайно подозрительными глазами Энни. Следы были там, но слабые, почти незаметные. Он подумал, что все обойдется. Он надеялся, что все обойдется.

         - Бункер, чтобы спрятаться от урагана - вот, что ей нужно, - сказал он, облизнул тубы и сухо засмеялся. - На хрен ей друзья и соседи.

         Он снова направился к двери и выглянул в коридор; теперь, когда следы были уничтожены, он не чувствовал стремления ехать дальше или отважиться сделать что-то еще сегодня. В другой день - да. Он будет знать этот день, когда он наступит.

         Теперь же он хотел писать.

         Он закрыл дверь) щелчок замка показался очень громким.

         Африка.

         Эта птица родом из Африки. Но ты не должен оплакивать эту птичку, Полли, потому что она скоро забыла, как пахнет степь в полдень, забыла крик антилоп на водопое и очень кислый запах деревьев, доносимый великим освежающим северным ветром с Большой Дороги. Очень скоро она забыла светловишневый цвет солнца, умирающего за Килиманджаро. Очень скоро она знала только грязные, покрытые стогом закаты Бостона; это было все, что она помнила, все, что хотела помнить. Очень скоро она не хотела больше возвращаться и, если кто-нибудь отвез бы ее обратно и отпустил на свободу, она припала бы к земле, боясь и страдая, тоскуя по дому (неизвестно по какому из двух), пока кто-нибудь проходя мимо не убил ее.

         - О, Африка, о, дерьмо! - произнес он дрожащим голосом.

         Всхлипывая, он покатил кресло к корзине для мусора и закрыл мокрые комки салфетки среди ненужных бумаг. Он заново поставил кресло к окну и вставил лист бумаги в машинку.

         Между прочим. Пол, неужели бампер твоей машины еще торчит из-под снега? Он торчит, радостно поблескивая на солнце и ожидая, когда кто-нибудь проедет мимо и увидит его, пока ты сидишь здесь и ждешь, может быть, твоего последнего шанса.

         Он посмотрел с сомнением на чистый лист бумаги в машинке.

         Сегодня я не смогу писать. Я расхотел писать.

         Но ничто никогда не отбивало ему желания писать. Он знал, что так могло быть, но несмотря на предполагаемую хрупкость этого творческого акта, он всегда оставался единственным, самым надежным, самым неизменным делом его жизни. Ничто и никогда не могло загрязнить этот безумный родник мечтаний: ни выпивка, ни наркотики, боль. Теперь он избегал его, как жаждущее животное, нашедшее источник в сумерках. И наконец он выпил из него: можно сказать, он с головой ушел в работу. Когда Энни вернулась домой без четверти шесть, у него было написано почти пять страниц,

         Влечение последующих трех недель он чувствовал, что его окружает какое-то странное, наэлектризованное спокойствие. Он постоянно ощущал сухость во рту. Звуки казались ему слишком громкими. Бывали дни, когда он чувствовал, что мог бы взглядом согнуть ложку, а иногда ему казалось, что хочется истерично плакать.

         Вне этого, отдельно от всей атмосферы, в стороне от глубокого, сводящего с ума зуда в заживающих ногах, и его собственной безмятежности продолжалась работа. Стопка страниц на доске справа от машинки потихоньку росла. До этого он каждый день продумывал по четыре страницы, что было для него оптимальной выдачей (когда он писал "Скоростные машины", она составляла две-три в течение многих недель, пока не началась бешеная гонка к финалу). Но в течение этих трех электронедель, которые закончились вместе с ливнем пятнадцатого апреля. Пол в среднем делал по двенадцать страниц в день - семь утром, пять или даже больше по вечерам. Если бы кто-нибудь из его прежних знакомых (он часто так думал, даже не осознавая этого) предположил бы, что он может работать в таком темпе, Пол просто рассмеялся бы.

         Когда начался дождь, у него было двести шестьдесят семь страниц "Возвращения Мизери" в черновом варианте, конечно, но он просмотрел его и с удивлением понял, что они вполне подходят и для чистовой рукописи.

         Частично это объяснялось тем, что он вел исключительно здоровый образ жизни. Больше не было безумных ночей в барах, за которыми следовали не менее безумные дни, заполненные питьем кофе и апельсинового сока, а также глотанием таблеток витамина В (если в такие дни его взгляд случайно падал на пишущую машинку, он с содроганием отводил глаза). Больше не было этих поздних пробуждений с грудастой блондинкой или рыжей стервой, которую он подцепил накануне вечером; девицей, которая в полночь похожа на кинозвезду, а в десять утра больше смахивает на гоблина. Больше не было сигарет. Он как-то раз попробовал попросить их робким голосом, но в ответ она метнула на него такой взгляд, что он тут же решил забыть о куреве. Теперь он был МистерСамаНевинность. Никаких дурных привычек (если, конечно, не считать привычку к кодеину, то мы больше ничего такого плохого не делаем, ведь так. Пол?), никаких развлечений.

         - Здесь, - подумал он однажды, - я стал единственным в мире монахомнаркоманом.

         Подъем в семь. Две таблетки Новрила запиваются соком. В восемь часов завтрак подается в постель. Три дня в неделю яйцо всмятку, остальные четыре дня - каша. Затем в кресло, поближе к окну, и с головой окунаемся в работу. Вперед, в девятнадцатый век, когда мужчины были еще мужчинами, а женщины носили турнюры. Ланч. Дневной сон. Снова подъем, иногда для того, чтобы отредактировать написанное, иногда, чтобы просто почитать. У нее было все, что когда-то написал Сомерсет Моэм.

          (Однажды Пол мрачно поинтересовался про себя, есть ли у нее первый роман Джона Фовела, и решил, что лучше не спрашивать).

         Итак, Пол начал прокладывать себе дорогу через эти двадцать разрозненных томов. Год от года становясь взрослее, Пол все больше склонялся к мысли, что он не может читать книги так, как делал это в детстве. Став писателем, он приговорил себя к анализированию всего в жизни.

         Но Моэм сначала соблазнил его, а затем дал ему снова почувствовать себя ребенком. И это было великолепно.

         В пять часов она подавала легкий ужин, а в семь прикатывала чернобелый телевизор, чтобы вместе наслаждаться местной программой Цинцинати. Затем продолжалась работа. Когда он уставал, он медленно подкатывал кресло к кровати (он мог бы сделать это быстрее, но нельзя, чтобы Энни знала об этом). Она услышит, войдет и поможет перебраться ему в кровать. Снова лекарство. Гул. Засыпая, словно попадаешь в свет. И на следующий день то же самое. Завтра и послезавтра и потом - все то же самое.

         Эта размеренная жизнь несомненно явилась причиной столь удивительной плодотворности. Но гораздо более важной причиной была сама Энни. В конце концов именно ее сомнительное предложение, вроде пчелиного укуса, предопределило книгу и сделало ее первой потребностью после того, как Пол был совершенно уверен, что с Мизери покончено навсегда.

         Одно он знал точно: никакого "возвращения Мизери" не было и быть не могло. Все его воображение было направлено на то, каким образом наиболее правдоподобно вытащить эту суку из могилы. А такие малозначимые вопросы, как о чем вообще будет эта проклятая книжонка, пришлось откладывать на потом.

         В течение двух дней после поездки Энни в город, чтобы уплатить по счету. Пол старался не думать о том, что упустил великолепную возможность сбежать, и был поглощен возвращением Мизери в домик миссис Ремидж. Ее нельзя было отвозить домой к Джеффри. Слуги - прежде всего этот сплетник, дворецкий Таил ер - увидят и разболтают обо всем. Кроме того надо было устранить полную амнезию, которая наступила вследствие шока, полученного в результате того, что Мизери была заживо похороненной.

         Амнезия? Черт, эта пташка едва разговаривает. Гораздо легче, когда она начинает свою обычную болтовню.

         Так - что дальше? Эта сучка уже не в могиле, о чем же теперь будет эта дурацкая история? Скажут ли Джеффри и миссис Ремидж Яну, что Мизери осталась жива? Пол не был уверен. Он знал, что неуверенность - это не слишком веселый уголок в чистилище для писателей, которые гонят работу вперед, не имея ни малейшего представления о том, что будут писать дальше.

         Не Яну, - подумал он, глядя на сарай. - Пока еще не Яну. Сперва доктор. Этот старый козел, у которого имя состоит из одних "н". Шайибоун.

         Мысль о докторе уже в который раз напоминала ему высказывание Энни о пчелином жале. Он то и дело возвращался к этой мысли. "Примерно у каждого десятого человека..."

         Но это просто не срабатывает. Две женщины, живущие в одном городе, почти одновременно умирают от такой редкой аллергии?

         На третий день после того, как Энни Уилкз выкрутилась из неприятного дела, связанного с оплатой налогов, Пол как всегда дремал; вдруг парни на заводе громыхнули чем-то и громыхнули очень сильно. Это была не просто вспышка, это был взрыв настоящей водородной бомбы.

         - Энни! - заорал он. - Энни, иди сюда!

         Он услышал ее топот внизу, по ступенькам, и затем в коридорчике. Она вошла в комнату с широко раскрытыми испуганными глазами.

         - Пол! Что случилось? У тебя судороги? Ты...

         - Нет, - сказал он, хотя на самом деле разум его был в судорогах. Нет, Энни, извини, если я напугал тебя, но ты должна помочь мне сесть в кресло. Черт побери! Я нашел!

         Он не успел сдержать слетевшего с губ ругательства, сейчас это не имело никакого значения. Она поглядела на него уважительно, но без всякого трепета или благоговения: словно на ее глазах распускался папоротник, цветущий раз в сто лет.

         - Конечно, Пол.

         Она быстро усадила его в кресло и хотела подкатить к окну, но Пол нетерпеливо замотал головой.

         - Это не займет много времени, - сказал он, - но это очень важно.

         - Что-нибудь связанное с книгой?

         - Это и есть сама книга. Спокойно. Не разговаривай со мной.

         Не обращая никакого внимания на пишущую машинку - он никогда не пользовался ею, чтобы делать заметки - он схватил шариковую ручку и начал быстро писать на листке бумаги какие-то совершенно немыслимые каракули, которые никто кроме него самого не смог бы разобрать.

         Они имели отношение друг к другу. У них была одинаковая реакция на пчелиный укус, потому что они были как-то связаны.

         Мизери-сирота. И что можно предположить? Крошка Эвелин-Хаит была СЕСТРОЙ МИЗЕРИ! Или может, сестрой по матери. Это, наверное, лучше. Кто первый узнает? Шенни? Нет. Шенни дурак. Миссис Ремидж. Она может пойти навестить мамулю

         ЭвелинХайт и...

         Его осенило. Идея была просто замечательной. Наконец это был сюжет. Он замер с открытым ртом и выпученными глазами.

         - Пол? - взволнованно спросила Энни.

         - Она знал а, - прошептал Пол, - конечно, она знала. По крайней мере сильно подозревала. Но...

         Он снова склонился над своими записями.

         Она - миссис Ф. сразу же понимает, что Мизери дочь миссис Э. Х. Волосы такие же или что-нибудь еще. Мамуля Э. Х. становится одним из главных персонажей. Нужно будет над этим поработать. Миссис Р. начинает понимать, что миссис Э. Х. МОГЛА ДАЖЕ ЗНАТЬ, ЧТО МИЗЕРИ ПОХОРОНЕНА ЗАЖИВО! ЧЕРТ ВОЗЬМИ! ЗДОРОВО! Может быть, старая леди воспринимала Мизери, как нечто, связывающее ее с былыми развеселыми денечками и...

         Он положил ручку и посмотрел на бумагу, затем снова медленно взял ручку и накалякал еще несколько строчек.

         Три важных момента: 1. Как реагирует миссис Э. Х. на подозрения миссис Р.? Она должна захотеть либо убить ее, либо наложить в штаны с перепугу. Мне кажется, что лучше испуг, но думаю, что Э. У. больше понравится убийство, О'кей. Пусть будет убийство..

         2. Каково участие Э. У. в этом?

         3. Амнезия Мизери?

         - Да, и ТУТ еще одно. Узнает ли Мизери, что ее мамуля предпочитает, чтобы обе ее дочери были похоронены заживо, чем был пролит свет на ее прошлое?

         Если нет, то почему?

         - Не могла бы ты теперь помочь мне перебраться снова в постель, сказал Пол. - Извини, что я орал, как безумный. Просто я был возбужден.

         - Все в порядке. Пол, - в ее голосе все еще звучало благоговение.

         С тех пор работа просто кипела. Энни оказалась права: книга получалась куда более страшной и жесткой по сравнению с другими книгами о Мизери. Первая глава еще не была настоящей удачей, но она явилась как бы ее предвестницей. Эта книга была динамичней и насыщенней событиями, чем любая предыдущая, и все персонажи более жизненными.

         Последние три книги выглядели примитивными приключениями с подробными описаниями пикантных эротических сцен на радость женщинам. Он начинал понимать, что эта книга будет готическим романом, т. е. будет основываться не на ситуациях, а на сюжете. Сомнения не покидали его. Это был не просто вопрос, возникший впервые за многие годы: СМОЖЕШЬ ЛИ ТЫ? начать книгу. Этот вопрос он задавал себе почти каждый день: СМОЖЕШЬ ЛИ ТЫ?., и отвечал: СМОГУ.

         Потом пошел дождь и все изменилось.

         С восьмого по четырнадцатое апреля они наслаждались чудесной погодой. Солнце посылало лучи на землю с безоблачного неба и температура иногда поднималась выше шестидесяти. На полях за чистеньким, красным сараем Энни начали появляться коричневые проталины. Пол спрятался за свою работу и старался не думать о своей машине, обнаружение которой уже было предопределено. Его работа не страдала, но страдало его настроение: он все больше и больше чувствовал, что жил в облачной камере, дыша наэлектризованной атмосферой. Как только "Камаро" всплывал в его памяти, он немедленно вызывал полицию и эта мысль увлекала его за собой в наручниках и кандалах. Беда - такая проклятая штука, которая имеет привычку время от времени уходить и появляться снова в той или иной форме.

         Однажды ночью ему приснилось, что к Энни снова приехал Мистер Гранд-на-Ранчо. Он вышел из своего холеного "Шевроле", держа в руке часть бампера "Камаро", а в другой руке - баранку.

         - Это ваше? - спросил он Энни во сне.

         Пол проснулся в более чем радостном настроении.

         Энни, наоборот, никогда не была в лучшем расположении духа, чем во время этой солнечной недели в начале весны. Она убиралась, она готовила изысканные блюда (хотя все, что она готовила, оказывалось очень казенным на вкус, как будто долгие годы питания в больничных кафетериях убили когда-либо имевшийся у нее кулинарный талант). Каждый день она пеленала Пола в огромное голубое одеяло, насовывала зеленую охотничью шапочку на голову и выкатывала кресло на заднее крыльцо.

         Обычно он брал с собой книгу Моэма, но редко читал ее - пребывание на воздухе было слишком большим событием для него, чтобы отвлекать свое внимание на что-либо еще. Он по большей части просто сидел, вдыхая сладкий прохладный воздух вместо затхлого воздуха спальни, прислушивался к звуку капели и наблюдал, как тень от облаков медленно и непрерывно катилась по тающему полю. Это было лучше всего.

         Энни распевала песни своим необычно глухим голосом. Она хихикала как ребенок над шутками в развлекательных программах телевидения, особенно сильно смеялась над самыми бесцветными и плоскими из них. Она неутомимо вставляла "н", когда Пол завершил девятую и десятую главы.

         Утренний рассвет пятнадцатого выдался ветреным и пасмурным, и настроение Энни изменилось. Пол подумал, что это, вероятно, было связано с падением барометра. Такое объяснение было ничуть не лучше любого другого.

         Она не появлялась с его лекарством вплоть до девяти часов утра, а к этому времени он уже очень нуждался в нем - настолько сильно, что подумывал о припрятанном запасе. Завтрака не было. Только пилюли. Когда она вошла в комнату, на ней все еще был ее розовый стеганый халат. Он отметил со все возрастающим дурным предчувствием красные полосы, как от удара плетью, на ее щеках и руках. Он также увидел липкие пятна на халате; на ногах у нее был только один шлепанец. "Садслаш", - раздавалось за Энни, когда она приближалась к нему. "Садслаш, садслаш, садслаш". Волосы ее обвисли вокруг лица, глаза были мутными.

         - Вот, - произнесла она и швырнула ему пилюли. Руки ее также покрывали липкие брызги. Что-то красное, коричневое, неприятное белое. Пол не имел представления, что это могло быть. Пилюли ударились о его грудь и упали на колени. Она повернулась, чтобы уйти. "Садслаш, садслаш, садслаш".

         - Энни?

         Она остановилась, не оборачиваясь. В этом наряде она выглядела больше, плечи ее казались шире в розовом халате, а волосы сбились в разбитый шлем. Она напоминала первобытную женщину, выглядывающую из своей пещеры.

         - Энни, с тобой все в порядке?

         - Нет, - сказала она безразлично и обернулась. Она смотрела на него с тупым выражением, зажав нижнюю губу большим и указательным пальцами правой руки. Она вытянула ее и затем закрутила, одновременно вдавливая вовнутрь. Кровь сначала хлынула между губ и десен, затем полилась по подбородку. Она повернулась и вышла, не сказав ни слова, прежде чем его ошеломленный разум смог осознать, что он действительно видел эту сцену. Она закрыла дверь и... заперла ее. Он услышал ее удаляющиеся, шаркающие по коридору шаги. Затем раздался скрип ее любимого стула, когда она садилась на него. Больше ничего. Ни телевизора, ни пения. Ни звука серебра или посуды. Тишина. Она просто сидела там. Просто сидела и ей было нехорошо.

         Затем последовал звук. Он не повторился, но был очень отчетлив. Это был хлопок. И, черт побери, довольно сильный. И хотя Пол был с одной стороны запертой двери, а она находилась снаружи - с другой стороны, не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы определить, что она шлепала сама себя. Хорошо и сильно, судя по звуку. Он представил, как она выпячивает свою губу и вонзает свои короткие ногти в ее чувствительное розовое мясо.

         Неожиданно в памяти всплыла заметка о душевных больных, которую он использовал в первой книге "Мизери", где большая часть действия происходит в Лондонской психиатрической больнице Бедлам (Мизери была посажена в сумасшедший дом безумно ревнивой злодейкой). "Когда маньяк - депрессивный больной начинает впадать в депрессивное состояние", - писал он, - "одним из симптомов заболевания является то, что он или она начинают сами себя наказывать, шлепать, щипать, ударять, прижигать сигаретами и т. д.".

         Пол вдруг очень испугался.

         Пол вспомнил очерк Эдмунда Уилсона, где автор сказал в типичной для него сдержанной манере, что достойный критерий создания хорошей поэзии сильные эмоции, вызванные в период спокойствия - будут достаточно полезны и для большинства произведений художественной прозы. И это было правильно. Пол знал писателей, которые находили невозможным писать после супружеской ссоры; он сам не мог писать, когда был чем-то огорчен. Но были случаи, когда при этом достигался определенный обратный эффект - это было тогда, когда он работал не столько потому, что это было нужно, а потому, что это был способ избежать всего того, что его огорчало. Обычно это были случаи, когда невозможно было устранить причину огорчения.

         Сейчас был один из таких случаев. Когда она не вернулась в комнату к одиннадцати часам утра, чтобы посадить его в кресло, он решил сделать это сам. Взять машинку с камина он, конечно, не мог, но он мог писать от руки. Он был уверен, что мог взобраться теперь в кресло без посторонней помощи, но понимал, что Энни не должна знать о том, что он может. Однако ему необходимо было сменить положение, черт возьми, он не мог писать лежа.

         Он перевесился через край кровати, проверил, установлен ли тормоз кресла, затем схватился за его ручки и медленно подтянулся. Ему пришлось в какой-то момент опереться на ноги и это был единственный случай, причинивший ему боль. Он покатил кресло к окну и подхватил свою рукопись.

         В замке зашевелился ключ. Энни заглянула в комнату и уставилась на него горящими из черных впадин глазами. Ее правая щека распухла и выглядела так, как будто на ней готов появиться чертовский синяк. Вокруг рта и на подбородке было что-то красное. Сначала Пол подумал, что это была кровь из разбитой губы, а затем увидел на ней семена. Это был малиновый джем или малиновая начинка, но не кровь. Она смотрела на него. Пол оглянулся. Никто не произнес ни звука. Только на улице били по окну первые капли дождя.

         - Если ты можешь забираться в кресло сам. Пол, - сказала она наконец, тогда я думаю, ты можешь сам вставлять свои чертовы "н".

         Затем она захлопнула дверь и снова заперла ее. Пол долго сидел, глядя на нее, как будто там можно было что-то увидеть. Он был слишком поражен, чтобы делать что-нибудь еще.

         Он не видел ее вплоть до конца дня. После ее визита работа стала невозможной. Он сделал пару безрезультатных попыток, скомкал бумагу и бросил работу. Это была халтура. Он покатился через комнату. В процессе пересадки из кресла в кровать одна его рука соскользнула и он был на грани падения. Боль была мучительной; как будто в его кость вонзили дюжину болтов. Он вскрикнул, ухватился за изголовье кровати и подтянулся; его левая нога волочилась за ним.

         - Шум заставит ее прийти сюда, - подумал он бессвязно. - Она захочет посмотреть, неужели Шелдон на самом деле превратился в Лючано Паваротти или это только так ей кажется.

         Но она не пришла, а другого способа терпеть жуткую боль в ноге не было. Он неуклюже перекатился на живот, засунул руку под матрац и вытащил одну упаковку Новрила. Проглотил две пилюли без воды и затем ненадолго отключился.

         Когда сознание вернулось к нему, его первой мыслью было, что он все еще спит. Это было слишком сюрреально, как в тот вечер, когда она вкатила сюда жаровню. Энни сидела на краю кровати. На прикроватный столик она поставила стакан с водой и капсулы Новрила. В руке она держала крысоловку. В ней была крыса - большая, с пестрым серокоричневым мехом. Капкан сломал ей спину. Ее задние ноги болтались по бокам, на усах блестели капельки крови.

         Это был не сон. Только еще один день в доме смеха с Энни. Ее зловонное дыхание напоминало запах разлагающегося трупа.

         - Энни?

         Он выпрямился, переводя глаза с нее на крысу. На улице смеркалось: странные голубые сумерки, наполненные дождем. Пелена дождя покрывала окно. Сильные порывы ветра сотрясали дом, заставляя его скрипеть.

         Как бы плохо ни было ей раньше, в это утро было хуже всего. Значительно хуже. Он понял это, глядя на нее; она сняла свои маски - это была подлинная Энни, Энни без прикрас. Кожа на ее лице, казавшаяся прежде ужасно упругой, теперь безжизненно обвисла как тесто. Глаза были пустыми. Она была одета, но юбка - наизнанку. На теле появились новые следы побоев, на одежде - новые пищевые пятна. Когда она двигалась, они испускали так много разных запахов, что Пол мог их сосчитать. Почти весь рукав ее кофты был пропитан полузасохшим веществом, который издавал запах мясного соуса.

         Она подняла крысоловку.

         - Они приходят в подвал, когда идет дождь. - Придавленная крыса слабо попискивала и хватала воздух. Она выкатила свои черные глазки, гораздо более живые, чем у ее захватчицы. - Я поставила капканы. Я вынуждена была; я смазала их свиным жиром. Я всегда ловлю так по восемьдевять штук. Иногда мне попадаются другие...

         Вдруг она замолчала. Молчала почти три минуты, держа в руке крысу; типичный случай амилоидной кататонии. Пол пристально посмотрел на нее, на крысу, которая пищала и барахталась, и понял, что дела - хуже некуда.

         Наконец, когда он уже начал думать, что она навсегда предала его забвению без фанфар и суеты.., она опустила капкан и продолжила фразу, как будто никогда и не останавливалась.

         ...утонувшие по углам. Бедняги.

         Она опустила взгляд на крысу и на ее густой мех упала слеза.

         - Бедная, бедная...

         Одной сильной рукой она обхватила крысу, а другой оттянула пружину. Крыса билась у нее в руке, стараясь укусить. Она издавала ужасные, пронзительные вопли. Пол прижал ладонь к вздрагивающему от отвращения рту.

         - Как бьется ее сердце! Как она борется за то, чтобы убежать! Так же, как это делаем мы. Пол! Как мы. Мы думаем, что знаем так много, но на самом деле мы знаем не больше, чем крыса в капкане - крыса со сломанной спиной, все еще желающая жить.

         Рука, державшая крысу, сжалась в кулак. Ее глаза не потеряли свое пустое, отсутствующее выражение. Пол хотел отвести взгляд, но не мог. На внутренней стороне ее руки начали выступать напряженные сухожилия. Кровь резко хлынула из рта крысы тонкой струйкой. Пол услышал хруст ее костей и толстые пальцы Энни вдавились в тело животного, исчезая в нем до первого сустава. Кровь барабанила о пол. Тупые глаза создания выпучились.

         Она швырнула тело в угол и безразлично вытерла руку о простыню, оставляя на ней длинные красные полосы.

         - Теперь она успокоилась, - сказала Энни, содрогнулась и затем засмеялась. - Я возьму свое оружие. Пол, хорошо? Может быть, другой мир лучше. Для крыс и людей

         - между ними нет большой разницы.

         - Нет, пока я не завершу книгу, - сказал он, стараясь произносить каждое слово с особой тщательностью. Это было трудно, потому что он чувствовал себя так, как будто его рот был полон новокаина. Он видел ее прежде в подавленном состоянии, но ничего подобного, как сейчас, не было; интересно, было ли когда-нибудь еще у нее такое состояние. Вот именно в таком состоянии больные убивали всех членов своей семьи, а затем себя. Именно в таком психическом отчаянии женщина сначала одевает своих детей в лучшие одежды, угощает их мороженым, а затем ведет их к ближайшему мосту, берет на руки и бросается с ними в воду. Больные депрессией убивают себя; убаюканные в отравленных колыбельках своего собственного это, они хотят сделать всем одолжение и взять с собой.

         - Я ближе к смерти, чем когда-либо в моей жизни, - подумал он, - потому что она намеревается сделать это. Сука это имеет в виду.

         - "Мизери?" - спросила она почти так, как если бы впервые слышала это слово, но в то же время в глазах ее блеснула мимолетная искра; он думал так.

         - "Мизери", да.

         Он подумал с отчаянием о том, как ему следует продолжать разговор. Каждый возможный подход казался минированным.

         - Я согласен, что мир в большинстве случаев является паскудным, сказал он и затем добавил глупо, - особенно, когда идет дождь.

         О, ты идиот, перестань болтать!

         - Я имею в виду, что за последние несколько недель я очень много страдал, и...

         - Страдал? - она посмотрела на него с болезненным презрением. - Ты не знаешь, что такое боль. Ты не имеешь ни малейшего понятия. Пол.

         - Нет... Я полагаю, нет. По сравнению с тобой.

         - Правильно.

         - Но я хочу окончить эту книгу. Я хочу увидеть, чем это все кончится. Он помолчал. - И я хотел бы, чтобы ты была рядом и увидела тоже. Зачем писать книгу, если ее некому читать. Ты меня понимаешь?

         Он лежал на кровати, разглядывая это ужасное каменное лицо с трепещущим сердцем.

         - Энни, ты слышишь меня?

         - Да... вздохнула она. - Я хочу узнать, чем все кончится. Это единственное, что я хотела бы.

         Медленно, очевидно не сознавая, что делает, она начала слизывать крысиную кровь с пальцев. Пол стиснул зубы и мрачно приказал себе не тошнить, не тошнить. Это все равно, что ждать конца одного из этих сериалов.

         Она неожиданно оглянулась, кровь на ее губах напоминала губную помаду.

         - Позволь мне предложить снова. Пол. Я могу принести мой пистолет, я могу покончить со всем этим для нас обоих. Ты не глупый человек. Ты знаешь, что я никогда не позволю тебе уйти отсюда. Ты знаешь это, не правда ли?

         Не позволяй твоим глазам мигать. Если она увидит в твоих глазах нерешительность, она убьет тебя немедленно.

         - Да. Всегда всему есть конец, не так ли, Энни? В конце концов мы все здесь временно.

         Тень улыбки в углах ее рта; она слегка касается его лица с любовью.

         - Я полагаю, ты думаешь о побеге. То же думала и крыса в капкане, я уверена. Но ты не сделаешь этого, Пол. Ты мог бы, если бы это было в одном из твоих романов; но это не роман. Я не могу позволить тебе уйти отсюда... но я могла бы уйти вместе с тобой.

         И вдруг буквально мгновение он готов был сказать: "Хорошо, Энни. Вперед! Только давай не сейчас".

         Но затем желание жить и воля к жизни - а в нем все еще осталось много каждого из них - поднялись и шумно запротестовали против моментальной слабости. Слабость

         - вот что это было. Слабость и трусость. К счастью или несчастью у него не было душевного заболевания, на которое можно было бы сослаться.

         - Спасибо, - сказал он, - но я хочу закончить то, что я начал.

         Она вздохнула и встала.

         - Хорошо. Я должно быть знала, что ты захочешь подождать, потому что я вижу, принесла тебе пилюли, хотя и не помню этого.

         Она засмеялась - сумасшедшее хихиканье, которое, казалось, исходило от этого вялого лица, как из утробы чревовещателя.

         - Мне нужно отлучиться ненадолго. Если я не уйду, то произойдет то, чего ты или я не хотим. Потому что я не могу не сделать этого. У меня есть укромное место, куда я хожу, когда так себя чувствую. Место в горах. Ты когда-либо читал истории Дядюшки Ремуса, Пол?

         Он кивнул.

         - Ты помнишь, как Братец Кролик рассказывает Братцу Лису о его Месте Смеха?

         - Да.

         - Вот так я называю мое место высоко в горах. Мое Место Смеха. Помнишь, я сказала, что возвращалась из Сайдуиндера, когда нашла тебя?

         Он кивнул.

         - Ну, так это было вранье. Я врала, потому что не знала тебя хорошо тогда. На самом деле я возвращалась с Места Смеха. Там над дверью висит табличка: МЕСТО СМЕХА ЭННИ. Иногда я действительно смеюсь, когда попадаю туда. Но большей частью я просто кричу.

         - Как долго ты собираешься отсутствовать, Энни?

         Она задумчиво продвигалась к двери.

         - Я не могу сказать. Я принесла тебе пилюли. У тебя будет все в порядке. Принимай по две через каждые шесть часов. Или шесть каждые четыре часа, или все сразу.

         Но что я буду есть? - хотел он спросить ее, но не спросил. Он не хотел возвращать ее внимание на себя. Он хотел, чтобы она ушла. Находиться здесь рядом с ней - все равно что быть вместе с Ангелом Смерти.

         Он долго лежал неподвижно, прислушиваясь к ее перемещениям, сначала наверх, затем по лестнице, затем в кухне, боясь, что она передумает и в конце концов вернется к нему с пистолетом. Он не расслабился даже тогда, когда услышал, как хлопнула входная дверь и щелкнул в ней замок. Затем раздались шаркающие шаги на улице. Револьвер мог быть в Чероки.

         Мотор Старой Бесси взревел и закашлял. Энни свирепо дала полный газ. Вспыхнули передние фары, освещая серебристую стену дождя. Фары стали удаляться вниз по дороге. Они свернули, уменьшая силу света, и затем Энни исчезла. В это время она направлялась не вниз по дороге, не в Сайдуиндер, а вверх, высоко в горы.

         - Убирается в свое Место Смеха, - проворчал Пол и начал смеяться над собой. Она добилась своего; он уже стал самим собой. Дикий приступ веселья мгновенно оборвался, когда его взгляд упал на искалеченное тело крысы в углу.

         Его осенила мысль.

         - Кто сказал, что она не оставила мне ничего есть? - спросил он комнату и засмеялся громче. В пустом доме Место Смеха Пола Шелдона напоминало обитую войлоком палату в психиатрической больнице.

         Спустя два часа Пол снова взломал замок в спальне и во второй раз направил кресло качалку через дверной проем, который все-таки был слишком мал. Это была его последняя надежда.

         На коленях у него лежали два шерстяных одеяла. Все таблетки, которые он прятал под матрацем, теперь, завернутые в "Клинекс", лежали у него за пазухой. Он намеревался выбраться наружу, не задумываясь о том, идет на улице дождь или нет. Это был шанс и он хотел воспользоваться им. Сайдуиндер находился под холмом и дорога вниз будет скользкой; кроме того, темно было, как у негра в заднице. Он знал об этом, но его это не останавливало. Его жизнь не была жизнью героя или святого, но он не собирался умереть, как экзотическая птица в зоопарке.

         Он вспомнил тот вечер в Вилладже, когда они пили вместе с мрачным драматургом по имени Бернштейн в "Голове Льва" (и если он выживет и ему доведется увидеть Вилладж снова, .он встанет на колени, чего бы ему это ни стоило, и поцелует пыльный тротуар Кристофер Стрит). Каким-то образом разговор коснулся евреев, живших в Германии в нелегкие четыре года до того, как Вермахт вторгся в Польшу и началась эта всемирная заварушка. Пол вспомнил, как он говорил Бериштейну, который потерял тетю и дедушку в Холокауст, что он не понимал, почему евреи в Германии - черт, во всей Европе, но особенно в Германии - не сбежали, пока еще было время. Такая огромная нация, они же дураки, многие уже имели опыт подобных гонений. Несомненно, они видели и понимали, что приближается. Так почему же они остались?

         Ответ Бернштейна ошеломил его своей фривольностью и жестокостью: "Большинство из них имело пианино. Мы, евреи, очень способны к музыке. А когда ты покупаешь пианино, тебе, уже очень трудно думать о переезде".

         Теперь он понял. Да. Сначала это были его раздробленные ноги и сломанный таз. Потом книга удерживала его. Как ни безумно это звучит, но он даже находил в ней удовольствие. Было бы легко - слишком легко - свалить все на сломанные кости или наркотики, тогда как на самом деле это была книга. Книга и монотонное течение дней его выздоровления. Все это и особенно проклятая, дурацкая книжонка и были его пианино.

         Что бы она сделала, если вернувшись, не обнаружила бы его в комнате? Что? Сожгла бы рукопись.

         - А, черт с ней! - сказал он, и это было почти правдой. Если он выживет, он сможет написать другую книгу, даже воссоздать эту, если захочет. А у мертвого не больше возможности написать новую книгу, чем купить новое пианино.

         Он был в гостиной. Раньше она была чистой и опрятной, но теперь грязные и расколотые тарелки и блюда валялись, где попало. Полу показалось, что здесь находилось все, что есть в доме. Энни, очевидно, не только била и щипала себя; находясь в депрессии, она еще и обжиралась, не заботясь о том, чтобы убрать после себя. Он припомнил вонючий ветер, который врывался в его глотку, когда он был в грозовом облаке, и его затошнило. Большая часть объедков была остатками сладостей. Мороженое высыхало в чашках и супницах. В тарелках были крошки пирога и крем с пирожных. На телевизоре подле двухлитровой пластиковой бутылки возвышался холмик из лимонного желе, покрытый засыхающей корочкой. Бутылка пепси, неестественно большая, напоминала боеголовку Титан! Поверхность бутылки была чем-то смазана и оттого казалась почти непрозрачной. Он подумал, что она пила прямо из бутылки и пальцы ее были в мороженом или соке.

         Он не слышал металлического звона, и не удивительно. В комнате была масса тарелок и блюд, но ни одного ножа, вилки или ложки. Пол и кушетка забрызганы и заляпаны в основном мороженым.

         Вот, что я видел на ее халате: то, что она ела. И этим же от нее воняло. Он снова представил себе Энни в виде первобытной женщины. Он словно видел, как она сидела здесь с полным ртом мороженого и грязными руками от полузастывшего соуса из-под цыпленка. Все это она запивала пепси - просто жрала все подряд и пила пепси в глубокой депрессии.

         Пингвин со своей льдиной все еще оставался на столике, но многие другие керамические фигурки она побросала в угол, где валялись их полированные остатки - крохотные остренькие черепки.

         Он продолжал видеть ее пальцы, погружающиеся в крысиное тело. Красные следы пальцев на простыне. Он видел, как она слизывает кровь с пальцев с таким отсутствующим видом, словно ест мороженое или желе. Эти образы были отвратительны, но они послужили хорошим стимулом, чтобы поторопиться.

         Ваза с засохшими цветами была опрокинута на пол, под столом лежало блюдо с молочным пудингом и большая книга. Она называлась "Закоулки памяти".

         Путешествие по "Закоулкам памяти" - не лучшая идея, когда у тебя депрессия.

         Он покатился через комнату. Прямо перед ним была кухня. Широкий короткий коридор направо вел к входной двери. Рядом с коридором несколько ступенек уходили в сторону, к задней двери. Мельком глянув на ступеньки (коврик, покрывавший их, был забрызган мороженым и на перилах виднелись смазанные следы того же мороженого), Пол покатил к двери. Он думал, что если для него, привязанного к креслу, и будет выход, то только через кухню, откуда Энни выходила кормить животных и откуда вылетела пулей, когда появился Мистер Гранд-на-Ранчо. Пола мог ожидать сюрприз.

         Но сюрприза не было. Ступеньки на веранде оказались именно такими крутыми, как он и боялся. Но даже, если бы был скат (а такое невозможно даже в игре "Сможешь ли ты?"), он не смог бы воспользоваться ими. На двери было три замка. С засовом он бы еще справился. Но другие два были "Крите" лучшие замки в мире по словам его друга, бывшего полицейского Тома Твифорда. А где же ключи? Ммм... дайте подумать. На пути к Комнате Смеха, может быть? Ну да. Боб! Дайте джентльмену сигару и зажигалку!

         Он откатился назад в холл, стараясь не поддаваться панике и повторяя про себя, что он и не надеялся сразу выбраться через эту дверь. Он развернул кресло и вкатился в кухню.

         Это была старомодная комната со светлым линолеумом на полу и потолком, выложенным прессованной плиткой. Холодильник старый, но хороший. На его дверце было прилеплено несколько магнитных фигурок - неудивительно, что все они изображали сладости, жевательную резинку, конфеты, мороженое. Одна из дверей в кабинет была открыта и он мог видеть папки, аккуратно сложенные и накрытые клеенкой. За раковиной были большие окна. Мусор из открытого ведра буквально вываливался на пол, распространяя мерзкое теплое зловоние. Но вонял не только мусор. Там было кое-что еще, более примечательное для него: аромат Уилкз, аромат гниения.

         В комнате были три двери: две налево и одна прямо возле холодильника. Сначала он подъехал к дверям налево. Одна вела в кухонный чуланчик; он понял это еще до того, как увидел пальто, шапки и обувь. Легкого тявкающего звука петель было достаточно, чтобы понять это. Другой дверью обычно пользовалась Энни, и здесь был еще один засов и два "Кригса". Ройдманы остаются там. Пол остается здесь.

         Он представил, как она смеется.

         - Ах ты, чертова сука! - он стукнул кулаком по дверной створке. Ему было больно и он прижал руку к губам. Он возненавидел себя, слезы щипали ему глаза и все кругом двоилось. Паника начинала захлестывать его. Что ему делать? Что же, черт побери, он собирается делать? Это может, его последний шанс...

         - Вот, что я сделаю. Сначала я решу, что предпринять, чтобы вырваться отсюда. Если можно сохранять спокойствие, то валяй думай, дерьмо ты собачье.

         Он вытер глаза - это его не остановит - и посмотрел через стеклянную часть двери. Это было единственное окно, если не считать десятка полтора маленьких форточек под потолком. Он мог бы разбить стекло, но ему пришлось бы еще ломать и рейки, а на это уйдет часа два, не меньше. И что тогда? Камикадзе выныривает на заднем крыльце. Классная мысль. Может быть, он сломает себе спину и это ему ума прибавит. И ему не придется долго лежать на снегу и ждать, пока он умрет от холода. Природа позаботится об этом.

         Нет выхода. Мать твою, нет выхода. Может быть, попытаться выбить дверь, но клянусь богом, я не сделаю этого, пока у меня не будет возможности доказать моей самой большой поклоннице, сколько удовольствия получил я от знакомства с ней. И это не просто обещание - это священный обет.

         Идея отплатить Энни успокоила его гораздо больше, чем любое самобичевание. Немного успокоившись, он щелкнул выключателем рядом с запертой дверью. Зажегся наружный свет, который пришелся кстати - за то время, как он покинул комнату, на улице стемнело. Подъездная аллея Энни была затоплена, а ее двор превратился в трясину из грязи, стоячей воды и глыб тающего снега. Направляя свое кресло все время влево от двери, он смог впервые увидеть дорогу, идущую мимо ее небольшого участка, дорогу с двухсторонним движением между тающих сугробов, блестящую как шкура тюленей и покрытую дождевой и ледяной водой.

         Может быть, она заперла дверь, чтобы не впускать Ройдманов, но ей не нужно было запирать их, чтобы не выпускать меня. Если бы я и выбрался отсюда в своем кресле, то через пять секунд я утонул бы в этой трясине. Ты не пойдешь никуда. Пол. Ни сегодня вечером, ни, вероятно, еще в течение нескольких недель. Минует месяц бейсбольного сезона, прежде чем затвердеет земля и для тебя станет возможным выбираться отсюда на кресле. Если ты не хочешь вывалиться с грохотом через окно и пресмыкаться перед ней.

         Нет, он не хотел делать этого. Слишком легко было представить, что будут чувствовать его разбитые кости через десять или пятнадцать минут ползанья по холодным лужам и тающему снегу, как умирающий головастик. И если даже предположить, что он смог выбраться на дорогу, каковы его шансы остановить машину? За все время он слышал здесь только две машины, кроме Старой Бесси: Эль Гравд-на-Ранчо и проезжающую мимо машину, до смерти напугавшую его в первую вылазку из комнаты.

         Он выключил наружный свет и покатил к другой двери - двери между холодильником и кладовкой. На ней также были три замка и она не открывалась ни наружу, ни вовнутрь. Рядом с этой дверью был еще один выключатель. Пол щелкнул им и увидел чистенькую веранду под навесом вдоль дома с наветренной стороны. В одном ее конце лежала поленница дров и стоял чурбан с воткнутым в него топором. В другом конце стоял верстак, а над ним на крючках были развешены разные инструменты. Слева была еще одна дверь. Наружная лампа не была очень яркой, но света от нее хватало Полу, чтобы разглядеть еще одну задвижку и еще два замка Крейга на этой двери тоже.

         Ройдманы... все... все готовы достать меня...

         - Я ничего не знаю о них, - произнес он в пустоту кухни, - и я уверен в этом.

         Отказавшись от мысли открыть дверь, он поехал в кладовку. Прежде чем изучить запас пищи на полках, он поискал спички. В кладовке оказалось две коробки бумажных спичек и по меньшей мере две дюжины коробков "Дайамонд Блю Типе", аккуратно сложенных в штабель.

         Был момент, когда он решил просто поджечь дом, но затем отклонил эту мысль, как наиболее смехотворную и даже увидел в ней нечто такое, что заставило его передумать. Здесь, однако, была еще одна дверь и на ней не было замков.

         Он открыл ее и увидел крутую шаткую лестницу вниз, ведущую в подвал. Из темноты ему ударил в нос отвратительный запах сырости и гниющих овощей. Он услышал тихий писк и вспомнил слова: "Они приходят ко мне в подвал, когда идет дождь. Я ставлю капканы. Я вынуждена делать это".

         Он поспешно захлопнул дверь. Капля пота стекла с его виска и пробежала, обжигая, в угол правого глаза. Он смахнул ее прочь. Зная, что дверь должна вести в подвал, и видя, что там нет замков, он моментально подумал о том, чтобы осветить факелами место для возможно более рационального его использования: он мог найти там убежище. Но лестница оказалась слишком крутой и вероятность была заживо похороненным, если горящий дом Энни завалит выход из подвала, прежде чем приедут пожарные машины из Сайдуиндера, была слишком реальной; кроме того, эти ужасные крысы внизу... самым худшим был их писк.

         Как бьется ее сердце! Как она борется, чтобы спастись! Так же, как это делаем мы. Пол. Как мы.

         - Африка, - сказал Пол и не услышал сам себя. Он начал выбирать банки и пакеты с едой в кладовке, стараясь определить, что он мог бы взять, не возбуждая ни малейшего подозрения с ее стороны, когда она придет сюда в следующий раз. Одна его половина точно знала, что означало это определение: он бросил мысль о побеге.

         - Только на время, - запротестовал его обеспокоенный разум.

         - Нет, - безжалостно ответил его внутренний голос. - Навсегда, Пол. Навсегда.

         - Я никогда не откажусь от этой мысли, - прошептал он. - Ты меня слышишь? Никогда.

         - Нет? - злобно прошептал циничный голос. - Ну ладно... посмотрим, хорошо?

         - Да. Они посмотрят.

         Кладовая Энни выглядела больше как отсек убежища для выживания, чем обычная кладовка. Он полагал, что такое накопление съестных запасов было обусловлено реальностью ее положения: она одиноко жила высоко в горах, где человек должен быть готов провести определенный период времени - может только день, но иногда и неделю или даже две - отрезанным от всего остального мира. Вероятно, даже у тех кокадуди Ройдманов была кладовка, которая заставила бы любого домовладельца из другой части страны поднять брови... но он сомневался, имели ли кокадуди Ройдманы или кто-нибудь еще что-либо подобное. Это была не кладовка; это, черт возьми, был супермаркет. Он предполагал, что в кладовке Энни был определенный символизм: ряды товаров имели что-то вроде мрачной границы между Суверенным Государством Реальности и Народной Республикой Паранойя. Однако в его положении мелочи не стоили изучения. Черт с ним, с символизмом! Вперед за едой!

         - Да, но будь осторожен. Она не упустит ни одной мелочи. От нее не уйдет ни одна мелочь. Он должен взять не больше, чем сможет надежно спрятать, если она неожиданно вернется... а как еще он думал, она вернется? Ее телефон был мертв и он очень сомневался, что Энни пришлет ему телеграмму или цветы по телеграфу. Но в конце концов неважно, какую пропажу она могла обнаружить здесь или в его комнате. Прежде всего он должен был что-то есть. Он был пойман на крючок.

         Сардины. Там было множество сардин в плоских прямоугольных коробках с ключом на крышке. Хорошо. Он возьмет несколько. Банки ветчины со специями. Нет ключей, но он мог бы открыть парочку банок в кухне и съесть их первыми. Пустые банки можно глубоко зарыть в ее собственном многочисленном мусоре.

         Он увидел открытую коробку из-под изюма, содержащую меньшие коробочки, на надорванной целлофановой обертке которых написано: "Легкий завтрак". Пол добавил четыре легких завтрака к растущей горе на его коленях, плюс Корн Флейкс и Уитиз. Он заметил, что среди запасов не было сладкой кукурузы. Если она и была, то Энни съела ее при последнем кутеже.

         На верхней полке находились Слим Джимз. Они были так аккуратно сложены, как щепки для растопки в сарае. Он взял четыре, стараясь не нарушать пирамидальную структуру штабеля, и с жадностью съел одну из них, наслаждаясь их соленым вкусом. Он спрятал упаковки под нижнее белье.

         Ноги начинали болеть. Он решил, что если не собирается сбежать из дома или сжечь его, то он должен вернуться в комнату. Антиклимакс, но дела могли быть хуже. Он мог бы принять пару пилюль и затем писать, пока не начнет засыпать. Затем он мог бы поспать. Он сомневался, что она вернется вечером; ураган набирал силу. Мысль о том, что можно спокойно поработать, а затем поспать, будучи уверенным, что он будет совершенно один, что Энни не вернется с какой-нибудь очередной дикой идеей или даже более диким требованием, не была лишена привлекательности, антиклимакс или нет.

         Он выбрался из кладовки, задержался немного, чтобы выключить свет, напоминая себе, что он должен привести все обратно в порядок после своего ухода. Если бы ему удалось спрятать еду прежде, чем она вернется, он всегда мог бы прийти сюда вновь, чтобы взять еще (как голодная крыса, правда. Пол?). Но не следует забывать осторожность, не следует забывать тот простой факт, что он рискует жизнью каждый раз, когда покидает комнату.

         Совершенно недопустимо забывать об этом.

         Пересекая гостиную, он снова обратил внимание на книгу, лежащую под столом, "Закоулки памяти". Это оказался альбом для наклеивания вырезок. Он был таким большим, как фолиант пьес Шекспира, и таким толстым, как фамильная Библия.

         Любопытно. Он поднял его и открыл.

         На первой странице была наклеена одна колонка из газеты, озаглавленная "Бракосочетание УилкзБеррумен". На фото был изображен бледный джентльмен с узким лицом и женщина с темными глазами и пухлым ртом. Пол перевел взгляд с газетной фотографии на портрет над камином. Сомнений нет. Женщина, идентифицированная в газетной вырезке как Крисильда Берримен (это имя стоит использовать в романе "Мизери", - подумал он) была матерью Энни. Аккуратным почерком черными чернилами под вырезкой было выведено: "Бейкерфилд журнал", 30 мая 1938 года.

         На второй странице помещалось объявление о рождении Пола Эмери Уилкз, урожденного 12 мая 1939 года в больнице Бейкерфилда. Отец - Карл Уилкз; мать - Крисильда Уилкз. Это был старший брат Энни. Он, должно быть, был тем ребенком, с которым она ходила в кино и смотрела разные сериалы. Ее брата тоже звали Пол.

         На третьей странице ему предстало объявление о рождении Анны Марии Уилкз, урожденной 1 апреля 1943 года. Следовательно, Энни только что исполнилось 44 года. Тот факт, что Энни родилась 1 апреля в "день Дураков", конечно, не ускользнул от Пола.

         На улице бушевал ветер. Дождь бился о дом.

         Зачарованный, забыв временно о боли. Пол перевернул страницу. На следующей странице помещалась вырезка с первой страницы "Бейкерфилд журнал". Пол увидел фотографию пожарника на лестнице, вырисовывающейся на фоне пламени, вырывающегося из окон здания. ПЯТЬ ЖЕРТВ ПОЖАРА В МНОГОЭТАЖНОМ ЖИЛОМ ДОМЕ

         Пять человек - из них четверо членов одной семьи - погибли рано утром в среду в результате пожара, возникшего в жилом доме в Бейкерфилд на Уотч Хилл Авеню. Среди погибших было трое детей: Пол Кренмитц - восьми лет, Фредерик Кренмитц

         - шести лет, Алисой Кренмитц - трех лет. Четвертым был их отец Андриан Кренмитц

         - сорока одного года. Мистер Кренмитц спас жизнь самому младшему ребенку семьи Кренмитц - полугодовалой Лаурин. Как рассказала миссис Йессика Кренмитц, ее муж отдал ей в руки их младшего ребенка и сказал: "Я вернусь с другими через пару минут. Молись за нас". "Я никогда его больше не видела", - сказала она.

         Пятой жертвой был Ирвин Талмен, пятидесяти восьми лет, вдовец, проживающий на верхнем этаже здания. Третий этаж дома во время пожара пустовал. Семья Карла Уилкза, числившаяся сначала в числе пропавших, покинула дом накануне вечером из-за утечки воды в кухне.

         - Мое сердце обливается горькими слезами при мысли о миссис Кренмитц и о ее потере, - заявила Крисильда Уилкз журналистам, - но я благодарна Богу за спасение моего мужа и двух моих детей.

         Шеф центральной пожарной службы Майкл О'Уанн сказал, что пожар возник в цокольном этаже здания. Когда его спросили о возможности поджога, он ответил: "Более вероятно, что пожар начался по вине какого-нибудь пьяного, обронившего зажженную сигарету. Вместо того, чтобы вызвать пожарных, он скрылся. В результате погибли пять человек. Надеюсь, мы схватим этого негодяя". Когда О'Уанна спросили, даны ли соответствующие распоряжения, он сказал: "Полиции даны несколько указаний и они быстро и неукоснительно выполняют их".

         Под вырезкой таким же аккуратным почерком выведено: 28 октября 1954 года.

         Пол оторвал взгляд от альбома. Он был абсолютно неподвижен, но в горле у него учащенно бился пульс. Он почувствовал позыв к испражнению.

         Маленькие отродья.

         Трое из погибших были детьми.

         Четыре отпрыска Миссис Кренмитц.

         О, нет; О Боже, нет.

         Я всегда ненавидела этих маленьких гаденышей.

         Она была просто ребенком! И даже не в доме!

         Ей было одиннадцать. Достаточно большая и сообразительная, чтобы плеснуть керосина вокруг бутылки с дешевой выпивкой и поставить затем зажженную свечу в середину. Может быть, она даже не думала, что все вспыхнет. Может быть, она думала, что керосин испарится прежде, чем свеча догорит дотла. Может быть, она думала, что выберутся живыми... только хотела напугать их. Но она сделала это. Пол, она, черт побери, сделала. И ты знаешь об этом.

         - Да, он знал. Но кто мог заподозрить ее?

         Он перевернул страницу.

         Здесь была другая вырезка из "Бейкерфилд Журнал", датированная 19 июля 1957 года. На ней Карл Уилкз выглядел немного старше. Одно было ясно: старше он уже никогда не будет. Вырезка была его некрологом. СМЕРТЬ БУХГАЛТЕРА ИЗ БЕЙКЕРФИЛДА ПРИ СЛУЧАЙНОМ ПАДЕНИИ

         Прошлой ночью в центральной больнице Гернандез скончался Карл Уилкз, постоянный житель Бейкерфилда, вскоре после его доставки туда. Он случайно споткнулся о груду оставленного на лестнице белья, когда торопился вниз ответить на телефонный звонок. Доктор Френк Кенли, дежурный врач, сказал, что Уилкз скончался от многочисленных переломов черепа и шеи. Ему было 44 года.

         У Уилкза осталась жена Крисильда, сын Пол 18 лет и дочь Энн 14 лет.

         Когда Пол перевернул следующую страницу, он подумал, что Энни вклеила две копии некролога ее отца из родственных чувств или случайно (позднее он решил, что второе было вероятнее). Но это была другая случайность и причина их подобия была проста: ни одна из них не была случайностью.

         Он почувствовал, как холодный ужас прокрался в него.

         Надпись под вырезкой сообщала: Лос-Анджелес, 29 января 1962 года. СМЕРТЬ СТУДЕНТКИ ПРИ СЛУЧАЙНОМ ПАДЕНИИ

         Прошлой ночью при въезде на территорию больницы в Лос-Анджелесе скончалась учащаяся медицинского колледжа Андрэ Сэнт Джеймс. Она явно оказалась жертвой случайности.

         Миссис Джеймс проживала в квартире на улице Делом вместе с другой студенткой - Энни Уилкз из Бейкерфилда. Около одиннадцати часов вечера Уилкз услышала пронзительный крик, за которым последовали "ужасные глухие удары". Мисс Уилкз бросилась на лестничную площадку третьего этажа и увидела мисс Джеймс, лежащую на нижней площадке в "очень неестественной позе".

         Мисс Уилкз сказала, что стараясь оказать помощь, она чуть сама не упала. "У нас был кот по кличке Питер Ганн", - сказала она, - "только мы его не видели уже несколько дней и решили, что его поймали, как бездомного, потому что мы постоянно забывали надеть ему ленточку на шею. Так вот этот кот лежал на лестнице мертвым. Она споткнулась об этого кота. Я прикрыла Андрэ моим свитером и позвонила в больницу. Я знала, что она мертва, но я не знала, куда еще сообщить".

         Мисс Сэнт Джеймс, 21 год, жительница Лос-Анджелес.

         - Боже, - снова и снова повторял шепотом Пол. Дрожащими руками он перевернул страницу. Здесь была справка, сообщающая, что бездомный кот, которого приютили студентки, был отравлен.

         - Питер Ганн. Остроумная кличка для кота, - подумал Пол.

         В подвале дома водились крысы и результатом жалоб жильцов явилось предупреждение домовладельцу со стороны жилищных инспекторов год назад. На следующем заседании Муниципального Совета домовладелец явился причиной большого шума, который тут же попал в поле зрения печати. Энни, конечно, знала об этом. Оказавшись перед угрозой строгого наказания, домовладелец разбросал в подвале отравленные приманки. Кот съел отраву. В течение двух дней он пропадал в подвале. Затем он приполз из последних сил к своим хозяйкам перед тем, как испустить последний вздох или быть убитым одной из них.

         - Ирония судьбы, достойная Пола Харвея, - подумал Пол Шелдон и дико засмеялся. - Держу пари, что это было событием дня.

         Аккуратно. Очень аккуратно.

         Мы знаем все, кроме того, что Энни подобрала несколько отравленных приманок в подвале и скормила их коту, , и если старый Питер Ганн даже не хотел их есть, она, вероятно, насильно затолкнула их ему в желудок. Когда он умер, она положила его на лестницу, надеясь, что ее соседка по комнате вернется домой "под мухой". Это не было бы большим сюрпризом. Дохлый кот. Куча белья. Те же М. О., как сказал бы Том Твифорд. Но почему Энни? Эти вырезки сообщают мне все, кроме этого. ПОЧЕМУ?

         В целях самосохранения часть его воображения за последние несколько недель превратилась в Энни и теперь эта часть выступала от имени Энни, произнося фразы своим глухим и не терпящим возражений голосом. И поскольку все, что он говорил, звучало абсолютно сумасшедшим, в нем был также определенный смысл.

         - Я убила ее, потому что ее радио мешало мне по ночам.

         - Я убила ее, потому что она дала глупое имя своему коту.

         - Я убила ее, потому что мне надоело смотреть, как она целуется взасос со своим парнем на кушетке и он сует руку так далеко ей под юбку, как будто ищет там золото.

         - Я убила ее, потому что поймала ее на мошенничестве.

         - Я убила ее, потому что она поймала меня на мошенничестве.

         - Точность формулировки не имеет значения, не правда ли?

         - Я убила ее, потому что она была кокадуди отродьем, вот и все... и это было достаточным поводом.

         - А может потому, что она была миссис Красотка, - прошептал Пол. Он откинул голову назад и пронзительно, испуганно засмеялся. Так вот какие были Закоулки Памяти! О, какое же разнообразие странных и ядовитых цветов выросло за пределами версии Энни!

         Неужели никто никогда не сопоставлял эти два странных несчастных случая? Сначала ее отец, затем ее соседка по комнате. Ты серьезно говоришь мне об этом?

         - Да, он серьезно говорил об этом. Несчастные случаи разделяли почти пять лет и произошли они в двух разных городах. О них писали в разных газетах в густонаселенном штате, где, вероятно, падение людей с лестниц было самым обычным делом.

         И она была очень, очень умной.

         Казалось, она была такой же умной, как сам Сатана. Только теперь она начинала терять ум. Однако для него было бы малоутешительным, если бы Энни все же решилась затравить до смерти Пола Шелдона.

         Он перевернул страницу и обнаружил еще одну вырезку из "Бейкерфилд Джоурнал" - как оказалось последнюю. МИСС

         УИЛКЗ ВЫПУСКНИЦА школы

         МЕДСЕСТЕР. 17 мая 1966 года. С фото улыбались молоденькая, поразительно хорошенькая Энни УИЛКЗ в форме и шапочке медсестры. Конечно, это была выпускная фотография. Она окончила школу с отличием. Только предварительно должна была убить свою соседку по комнате, - подумал Пол и опять заржал дрожащим, испуганным смехом. Как бы отвечая ему, о дом ударил яростный порыв ветра. Фотография мамы слегка задребезжала на стене.

         Следующая вырезка была из Манчестерского "Юнион Лидер". Датирована 2 марта 1969 года. Это был просто некролог, который, казалось, не имел никакого отношения к Энни Уилкз. Эрнест Гониар 79 лет умер в больнице Святого Джозефа. Никакой причины смерти не сообщалось, просто сказано "после продолжительной болезни". Осталась жена, 12 детей и что-то около 400 внуков и правнуков. "Нет ничего лучше постоянной смены поколений, ритмического метода производства всех потомков, великих и малых", - подумал Пол и снова засмеялся.

         Она убила его. Вот что произошло со стариной Эрни. А почему его некролог здесь? Это - "Книга смерти", не так ли?

         Почему, ради бога? Почему?

         У Энни Уилкз на этот вопрос нет разумного ответа. Как ты хорошо знаешь.

         Еще одна страница, еще один некролог в "Юнион Лидер". 19 марта 1969 года. Леди звали Эстер "Квини" Бьюлифант, 84, года. На фото она выглядела так, как будто ее кости были эКС1умированы из Ла Брю Тар Пите. Заключение ей поставлено то так, что и Эрни: после продолжительной болезнен дерьмо наконец убралось отсюда. Как и Эриц, она скончалась в больнице Святого Джозефа. Прощание с усопшей от 2.00 до 6.00 час. дня 20 марта в траурном зале. Погребение на кладбище Мэри Сир 21 марта в 4.00 дня.

         Пол подумал, что следовало бы хору обители мормонов специально исполнить: "Энни, не придешь ли ты сюда".

         На следующей странице Пол нашел еще три некролога из "Юнион Лидер". Два старых человека, которые умерли от вечно любимой Продолжительной Болезни. Третьей была женщина 46 лет по имени Паулетта Симокс. Хотя фото на некрологе было даже худшего качества, чем обычно. Пол понял, что по сравнению с Паулеттой "Квини" Бьюлифант выглядела как Тумбелина. Он подумал, что болезнь, должно быть, была действительно скоротечной: неожиданный сердечный приступ, скажем, после чего последовало путешествие в больницу Святого Джозефа, а затем последовало... последовало что? Действительно, ЧТО?

         Он на самом деле не хотел думать о специфике... но все три некролога объединяла больница Святого Джозефа, как место кончины.

         Если мы заглянем в журнал дежурств медсестер в марте 1969 года, найдем ли фамилию Уилкз? Друзья, ходит медведь кокадуди в лес?

         Этот альбом, господи, этот альбом так важен.

         Хватит, пожалуйста. Я больше не хочу никуда смотреть. Меня осенила мысль. Я положу этот альбом обратно, точно на то место, где я его нашел. Затем я отправлюсь в свою комнату. Я полагаю, все-таки, не хочу писать; я просто приму дополнительную пилюлю и лягу спать. Назовем это гарантией от ночных кошмаров. И никаких больше закоулков памяти. Энни, пожалуйста. Очень прошу, пожалуйста.

         Но его руки, казалось, имели свой собственный ум и свою собственную силу воли; они продолжали переворачивать страницы все быстрей и быстрей.

         Еще две быстрые смерти отмечены в "Юнион Лидер": одна в конце сентября 1969 года, другая в начале октября.

         19 марта 1970 года. Этот человек был из Харрисбурга, Пенсильвания. Геральд. Последняя страница. Список нового штата больничного персонала. Там была также фотография лысеющего человека в очках, который по мнению Пола мог съесть бугая, по секрету. В статье сообщалось, что кроме директора (лысеющий человек в очках) к персоналу больницы Ривавью присоединились следующие двадцать специалистов: два доктора, восемь медсестер, персонал кухни, санитар и уборщица.

         Энни была одна из медсестер.

         На следующей странице, - подумал Пол, - я, наверное, увижу краткий некролог на какого-нибудь престарелого мужчину или женщину, который скончался в больнице Ривавью в Харрисбурге, Пенсильвания.

         Так оно и есть. Старый торговец подделками умер от все той же продолжительной болезни.

         Затем умер трехлетний ребенок, который при падении в колодец получил тяжелые увечья головы и был доставлен в больницу в состоянии комы.

         В состоянии оцепенения Пол продолжал листать страницы, а дождь и ветер тем временем продолжали усиливаться. Схема преступления была ясна и неотвратима. Она выполняла работу, убивала людей и ехала дальше.

         Неожиданно ему вспомнился сон, который он уже успел забыть, и который приобрел теперь двусмысленный резонанс. Он увидел Энни Уилкз в длинном платье с фартуком, волосы ее скрыты под домашним чепцом; Энни, которая выглядела как медсестра в Лондонской психиатрической больнице Бедлам. В одной руке у нее была корзина. Она запускала руку в нее, вынимала песок и швыряла его в лица людей, мимо которых она проходила. Это был не успокоительный, снотворный песок, а песок отравленный. Он убивал людей. Когда он долетал до них, то лица людей становились белыми и линии на экранах мониторов, поддерживающих их полные опасности жизни, выравнивались.

         Ну пусть она убила детей Кренмитц, потому что они были отродьем... и ее соседку по комнате... даже ее собственного отца. Но причем здесь эти, другие?

         Но он знал ответ. Энни в нем знала. Старые и больные. Все они были старыми и больными, за исключением миссис Симекс, которая должно быть, была ничем другим, как овощ, когда поступила в больницу, Энни убила их, потому что...

         - Потому что они были крысы в капкане, - прошептал он.

         Бедняги. Бедные, бедные"

         - Да. Это было именно так. С точки зрения Энни все люди в мире делились на группы: отродье, бедняги... и Энни.

         Она постепенно переезжала на Запад. Из Харрисбурга в Питтсбург, далее в Далас и в Фарго. Наконец, в 1979 году в Денвер. В каждом случае схема поступления была та же: "приветственная" статья, в которой Энни упоминалась среди них (в Манчестере она упустила такую возможность, не зная, что местные газеты публиковали подобные вещи); затем две или три ничем не примечательные смерти. Вслед за ними цикл обычно повторяется снова.

         Вплоть до Денвера.

         Сначала все шло так же. На этот раз приветствие новоприбывшим было вырезано из местной газетенки Денверской больницы с упоминанием имени Энни. Местная газета была идентифицирована аккуратным почерком Энни как "Гурини". Удивительно, что никому в голову не пришло назвать ее "Осведомитель". Он заржал еще более ужасным смехом, не подозревая об этом. Перевернул страницу и нашел здесь первый некролог, вырезанный из "Новостей Скалистых Гор". 89, Лаура Росберг. Продолжительная болезнь. 21 сентября 1978 года. Больница в Денвере.

         Затем схема расширяется.

         На следующей странице дается объявление о свадьбе вместо похорон. Фото показывает Энни в подвенечном платье, отделанном кружевом, а не в униформе. Рядом с ней, держа ее за руки, стоял мужчина по имени Ральф Дуган. Дуган был терапевтом. Заголовок вырезки был следующим: БРАКОСОЧЕТАНИЕ ДУГАН УИЛКЗ.

         2 января 1979 года. Новости Скалистых Гор.

         Дуган был бы абсолютно непримечателен, если бы не одна деталь: он выглядел, как ее отец. Пол подумал, что если сбрить Дугану его усы, что она, вероятно, заставила его сделать сразу после окончания медового месяца, то сходство было бы жутким.

         Пол подхватил большим пальцем все оставшиеся страницы в альбоме Энни и подумал, что Ральфу Дугану следовало бы сначала сверить свой гороскоп приступ кашля - составить ужасоскоп в день, когда он сделал предложение Энни.

         Я думаю, есть шанс найти где-то впереди, на неперевернутых страницах короткое сообщение о тебе. Некоторых людей ожидают неожиданные встречи в Самарра; я думаю, ты можешь также наткнуться на груду белья или мертвую кошку на лестничной площадке. Мертвую кошку с оригинальной кличкой.

         Но он ошибся. Следующая вырезка из Недерландской газеты была посвящена новоприбывшим. Недерланд был маленьким городком на запад от Боулдера. Совсем недалеко отсюда, - решил Пол. Сначала он не мог найти Энни в коротком, переполненном именами списке, а затем понял, что искал не то имя. Она была здесь, но стала частью социосексуальной корпорации под названием "Мистер и миссис Ральф Дуган".

         Пол вскинул голову, прислушался. Неужели машина? Нет... только ветер. Конечно, ветер. Он снова уткнулся в альбом Энни.

         Ральф Дуган, верный своей профессии, обратился к оказанию помощи калекам, хромым и слепым в больнице округа Арапагое; Энни вернулась к своей освященной веками работе медсестры и оказывала помощь и уход тяжелораненым.

         Теперь начнутся убийства, - подумал Пол. Единственный вопрос здесь касался Ральфа. Когда он появлялся: в начале, в середине или в конце?

         Но он снова ошибался. Вместо некролога следующая вырезка представляла собой ксерокс рекламного листка по продаже недвижимости. В верхнем левом углу рекламы была фотография дома. Пол узнал его только по примыкающему сараю - правда, он никогда не видел дом снаружи.

         Ниже аккуратным твердым почерком Энни было выведено: задаток внесен 3 марта 1979 года.

         Дом для уединения? Пол сомневался в этом. Дача? Нет; они не могли позволить себе роскоши. Итак...?

         Ладно, может, это только фантазия, но попробуем порассуждать. Может быть она действительно любила старика Ральфа. Может быть, по прошествии года она все еще не могла спокойно относиться к нему, кокадуди. Что-то наверняка изменилось; некрологи не появлялись с...

         Он обратно перевернул страницу, чтобы посмотреть.

         ...со смерти Лауры Росберг в сентябре 1978 года. Она перестала убивать, как только встретила Ральфа. Но то было тогда, а это теперь. Теперь давление снова начинает возрастать. Депрессивные интерлюдии появляются снова. Она смотрит на стариков... неизлечимо больных... и думает: какие они бедные и несчастные, а может быть, она думает: В моем подавленном состоянии виновата окружающая обстановка. Мили облицованных кафелем коридоров, запахи и скрип каучуковых подошв, стоны больных. Если бы я могла выбраться отсюда, все бы было в порядке.

         Итак, Ральф и Энни явно вернулись к земле.

         Он перевернул страницу и заморгал.

         Сильно вдавлено в страницу: 43 АВГУСТА 1880 ГОДА. ТВОЮ МАТЬ

         Довольно толстая бумага порвалась под бешеным нажимом руки в нескольких местах.

         Это была колонка объявлений о разводах. Пол должен был перевернуть листок, чтобы найти имена Энни и Ральфа в нем. Она приклеила их вверх ногами.

         - Да, они были там. Ральф и Энни Дуган. Мотивы: жестокость.

         - Разведен после непродолжительной болезни, - промямлил Пол и снова взглянул вверх, прислушиваясь, не приближается ли машина. Ветер, все еще ветер... лучше ему убраться в его комнату. Это была временная прихоть, а не усиливающаяся боль в ногах.

         Но он снова склонился над альбомом. Таинственным образом предопределено, что отложить альбом было бы слишком хорошо. Он напоминал отвратительный роман, который ты должен завершить.

         Брак Энни был расторгнут гораздо более законным путем, чем он предполагал. Было правильно сказать, что развод на самом деле произошел после непродолжительной болезни: полтора года супружеского счастья не так уж мало.

         Они купили дом в марте; и это не тот шаг, который вы предпримете, если чувствуете, что ваша семья распадается. Что случилось? Пол не знал. Он мог придумать историю, но это был бы только вымысел. Затем, заново перечитывая вырезки, он напал на что-то, что наводило на размышления:

         Анджела Форд и Джон Форд

         Кирстен Фроли и Стэнли Фроли

         - Данна Мак Дарен и Ли Мак Дарен и...

         Ральф Дуган и Энни Дуган

         Это и есть американский обычай, правда? Никто много об этом не говорит, но он существует. Мужчины делают предложения при лунном свете; женщины подают заявление в суд. Не всегда все происходит именно так, но обычно по этой схеме. Итак, какую сказку должна рассказать эта грамматическая структура? Анджела скажет: Выметайся отсюда, Джек! Кирстен скажет: Подумай о своем новом будущем, Стэн! Данна скажет: Оставь ключи, Ли! А что скажет Ральф, единственный мужчина, перечисленный в колонке первым? Я думаю, может быть, он скажет: Позволь мне убраться к черту отсюда!

         - А может быть, он увидел дохлого кота на лестнице, - сказал Пол.

         Следующая страница. Еще одно представление новоприбывших. Эта статья уже из "Камера", Боулдер, штат Колорадо. С фотографии глядят двенадцать новых членов персонала, расположившихся на лужайке перед больницей в Боулдере. Энни была во втором ряду. Ее лицо напоминало бледный круг под сестринской шапочкой с черной ленточкой. Еще одно открытие еще одного шоу, датированное снизу 9 марта 1981 г. Она вернула свою девичью фамилию.

         Боулдер. Вот где Энни по-настоящему сошла с ума.

         Он все быстрей и быстрей со все возрастающим ужасом листал страницы. Две мысли не давали ему покоя: Почему, ради бога, они не сообщали о случившемся? И Как ей удавалось проскальзывать через их пальцы?

         10 мая 1981 год - продолжительная болезнь 14 мая 1981 года - продолжительная болезнь 23 мая 1981 года - продолжительная болезнь 9 июня 1981 года - непродолжительная болезнь 15 июня 1981 года - непродолжительная болезнь 16 июня 1981 года - продолжительная болезнь

         Продолжительная. Непродолжительная. Продолжительная. Непродолжительная. Продолжительная. Продолжительная. Непродолжительная.

         Страницы мелькали в его пальцах. Он чувствовал слабый запах засохшего бумажного клея.

         - Боже, сколько же людей она убила?

         Если считать каждый некролог, приклеенный в альбом, убийством, то к концу 1981 года число ее жертв превысило бы 30 человек... и все без единого намека на подозрение со стороны администрации. Конечно, большинство жертв были старые люди, другие с тяжелыми увечьями, но все же... Только подумать...

         В 1982 году Энни, наконец, споткнулась. Вырезка из "Камера" за 17 января показывает ее опустошенное, окаменевшее лицо, испещренное печатными точками. Ниже заголовок: НАЗНАЧЕНИЕ НОВОЙ СТАРШЕЙ АКУШЕРКИ.

         29 января начали погибать младенцы. Энни в своей педантичной манере описала все в хронологическом порядке.

         Если кто-нибудь обнаружил твою книгу, Энни, ты бы предстала перед судом или была помещена в психиатрическую больницу до конца своих дней.

         Смерть первых двух младенцев не вызвала подозрений - в истории болезни одного говорилось о серьезных родовых травмах. Но дети, дефективные или здоровые, былине одно и то же, что старики, умирающие от почечной недостаточности или жертвы автокатастроф, привезенные еле живыми несмотря на то, что у них была снесена половина головы или в желудках были пробоины величиной с рулевое колесо. Затем она начала убивать здоровых людей вместе с больными. Он полагал, что в во все более закручивающейся психической спирали она начала воспринимать всех их как бедняг.

         К середине марта 1982 года в родильном отделении больницы уже было пять смертных случаев. Началось крупномасштабное расследование. 24 марта "Камера" обозвала вероятного виновника "загнивающим". Делалась ссылка на "надежный больничный источник" и Пол не удивился, если бы этим источником оказалась сама Энни Уилкз.

         Еще один младенец умер в апреле. Два в мае.

         Затем с первой страницы "Денвер Пост" от 1 июня: ДОПРОС СТАРШЕЙ МЕДСЕСТРЫ РОДИЛЬНОГО ОТДЕЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ СМЕРТНОСТИ МЛАДЕНЦЕВ

         Никаких обвинений "пока" не предъявлено, - говорит представитель шерифа, Майкл Лейс.

         Сегодня проведен допрос Энни Уилкз, 39-летней старшей медсестры родильного отделения больницы в Боулдер по поводу смерти восьми младенцев за последние несколько месяцев. Все смертные случаи имели место после дежурства миссис Уилкз.

         Когда представителя шерифа Тамару Кинсолвинг спросили, находится ли миссис Уилкз под арестом, она ответила отрицательно. На вопрос, давала ли миссис Уилкз показания по собственной доброй воле, миссис Кинсолвинг ответила: Я бы сказала, что в данном случае нет. Здесь дело очень серьезное.

         На вопрос, обвинялась ли миссис Уилкз ранее в совершении каких-либо преступлений, миссис Кинсолвинг ответила: Нет. Пока еще нет.

         - Далее шла перефразировка всей карьеры Энни. Было очевидно, что она сменила много местожительств, но нив одной больнице не было случая, чтобы люди умирали в период ее работы.

         Пол взглянул с восхищением на прилагаемую фотографию.

         Энни под охраной. Боже мой, Энни под арестом. Идол не пал, но колеблется... колеблется.

         Она поднимается по каменным ступеням в сопровождении здоровых женщин полицейских; с опустошенным, лишенным какого-либо выражения лицом. На ней ее униформа и белые туфли.

         На следующей странице. УИЛКЗ ОСВОБОЖДЕНА, ПРОДОЛЖАЕТСЯ ОПРОС СВИДЕТЕЛЕЙ.

         Итак, она ускользнула. Как-то ускользнула. У нее было время слинять и появиться в другом месте - Айдахо, Юта, Калифорния... Вместо этого она возвращается на работу. И вместо колонки "Новоприбывшие" где-нибудь далеко на западе, в "Новостях Скалистых гор" от 2 июня 1982 года на первой странице появился громадный заголовок: УЖАС ПРОДОЛЖАЕТСЯ

         В больнице Боулдера еще три мертвых младенца.

         Два дня спустя власти арестовали пуэрториканца, но отпустили его через девять часов. Затем 19 июля "Денвер Пост" и "Новости Скалистых гор" сообщили об аресте Энни. В начале августа состоялись предварительные слушания, а 9 сентября над ней состоялся суд по обвинению в убийстве девочки Кристофер одного дня от роду. Кроме Кристофер насчитывалось еще семь убийств. Статья отметила, что некоторые предполагаемые жертвы Энни прожили достаточно долго, чтобы получить настоящие имена.

         Вперемежку с описанием суда в газетах Денвера и Боулдена помещались письма, адресованные редактору. Пол понял, что Энни специально выбрала только наиболее враждебные - те, которые подкрепляли ее предубеждение против человечества, как ГОМО БРАТТУС, но они были оскорбительными по любым стандартам. Казалось, существовало общее мнение: смертная казнь через повешение было слишком мягким наказанием для Энни Уилкз. Один корреспондент метко окрестил ее Леди Сатана и это прозвище прилипло к ней на весь судебный процесс. Большинство людей считали, что Леди Сатану следовало бы заколоть до смерти горячими вилами, а наиболее ретивые даже выразили желание осуществить это.

         Рядом с одним таким письмом Энни написала дрожащим и каким-то трогательным почерком, совершенно непохожим на ее обычную твердую руку: Палки, камни разобьют мои кости, слова никогда не причинят мне вреда.

         Было очевидно, что самой большой ошибкой Энни было то, что она не остановилась, когда люди наконец начали подозревать что-то неладное. Это было плохо, но, к несчастью, не совсем плохо. Идол только закачался. Обвинение было полностью бездоказательным и в некоторых местах несущественным, чтобы читать о нем в газетах. У прокурора округа имелись отпечатки пальцев на лице и горле Кристофер, которые полностью соответствовали размеру руки Энни, даже с отметкой от аметистового колье, которое она носила на четвертом пальце правой руки. Прокурор округа также располагал записью очередности входа и выхода из детской палаты медперсонала в те дни, когда умерли младенцы. Но Энни была старшей медсестрой, поэтому она постоянно входила и выходила. Защита была готова привести дюжину других случаев, когда Энни входила в родильное отделение и ничего не случалось. Пол подумал, что это было сродни тому, чтобы доказывать, что метеоры никогда не падали на землю, беря те пять дней, когда ни один из них не повредил северное поле дядюшки Джона; он понимал, что суд располагал столь же весомым аргументом.

         Обвинители плели свою сеть, как только могли, но отпечатки пальцев со следом кольца были единственным наиболее серьезным свидетельством. Тот факт, что штат Колорадо принял решение признать обвиняемого виновным и передать дело в суд, позволил Полу сделать только одно несомненное предположение: во время допроса Энни отвечала только на наводящие вопросы, возможно, даже влекущие за собой суждение; ее адвокату удалось добыть запись этого допроса. Несомненным фактом являлось то, что решение Энни свидетельствовать в своих интересах на предварительных слушаниях, было чрезвычайно неумным. Такие показания ее адвокат не мог скрыть от суда (хотя он чуть было не разорвался, стараясь сделать это). И так как Энни никогда ранее не признавалась ни в чем и не была столь многословна, как в эти три августовских дня, которые она провела на трибуне суда в Денвере, то Пол подумал, что она действительно призналась во всем.

         Выдержки из вырезок, наклеенных в ее альбом, представляли собой настоящую ценность:

         - Огорчили ли они меня? Конечно, они огорчили меня, учитывая мир, в котором мы живем.

         - Мне нечего стыдиться. Мне никогда не стыдно. То, что я сделала, я сделала и никогда не вспоминаю больше об этом.

         - Ходила ли я. на похороны кого-нибудь из них? Конечно, нет. Я нахожу похороны очень неприятной и гнетущей процедурой. Кроме того, я не верю, что в младенцах есть душа.

         - Нет, я никогда не плакала.

         - Сожалею ли я? Я полагаю, это философский вопрос, не правда ли?

         - Конечно, я понимаю вопрос. Я понимаю все ваши вопросы. Я знаю, вы все здесь, чтобы пронять меня.

         Бели бы она настаивала на даче показаний в ее пользу, - подумал Пол, ее адвокат, - вероятно, застрелил бы ее, чтобы она заткнулась.

         Судебный процесс длился до 13 декабря 1982 года. В это время в "Новостях Скалистых гор" появляется примечательная фотография, на которой Энни спокойно сидит у себя в камере, почитывая "Дознание Мизери". СТРАДАЯ? гласит надпись под иллюстрацией. Только не Леди Сатана. Энни спокойно читает, ожидая вынесения приговора.

         Затем 10 декабря газетный заголовок: ЖЕНЩИНА-ДЬЯВОЛ НЕВИНОВНА. Один из судей, пожелавший остаться неизвестным, заявил: Я очень сильно сомневаюсь в ее невиновности, да. К сожалению, у меня очень серьезные сомнения и в ее виновности. Я надеюсь, она снова попадет под суд в другом округе. Возможно, обвинение перевесит в том случае.

         Они все знали, что она сделала по, но у них не было доказательств. Итак, она ускользнула сквозь их пальцы.

         Дело раскручивалось еще на трех четырех страницах. Прокурор округа, сказавший, что Энни обязательно попадет под суд в другом округе, тремя неделями спустя заявил, что никогда не говорил этого. В начале февраля 1983 года прокуратура округа опубликовала заявление, что хотя дело о детоубийстве в больнице в Боулдере все еще очень актуально, обвинительный процесс против Энни Уилкз закрывается.

         Выскользнула из пальцев.

         Ее муж никогда не давал показаний ни в чью пользу. Интересно, почему?

         В альбоме больше не было страниц, но он мог сказать по тому, как аккуратно они лежали одна на другой, что он закончил историю Энни. Слава Богу!

         На следующей странице была вырезка из сайдуиндерской газеты за 19 ноября 1984 года. Туристы нашли частично расчлененные останки молодого человека в восточней части заповедника Гридер. Через несколько дней в газете сообщали, что это был Эндрю Поумрой 23 лет из Нью-Йорка. Поумрой выехал из Нью-Йорка в Л. А. в сентябре прошлого года, путешествуя на попутных машинах. Его родители слышали о нем в последний раз 15 октября. Он звонил им в полном здравии из Джулсбурга. Тело было найдено в высохшем русле реки. Полиция предположила, что он был убит недалеко от Хайуэй 9 и смыт в заповедник весенними потопами. В отчете было сказано, что раны нанесены топором.

         Пол заинтересовался и вполне не праздно, как далеко отсюда был заповедник.

         Он перевернул страницу и увидел наконец последнюю вырезку. И вдруг у него перехватило дыхание. После ознакомления с некрологами на предыдущих страницах, он столкнулся лицом к лицу со своим собственным некрологом. Он был не совсем, но...

         - Но достаточно близок к государственной службе, - сказал он тихим охрипшим голосом.

         Вырезка была из "Ньюсуик". Колонка "Перемещения". После перечисления бракоразводных дел телеактрис и перед сообщением о смерти металлургического магната напечатано следующее:

         Пропал без вести Пол Шелдон, 42 лет, писатель, наиболее известный по его сериалам о любовных приключениях сексуальной дурочки незабвенной Мизери Честейн; его доверенное лицо Брюс Белл.

         Я думаю, что с ним все в порядке, - сказал Белл, - но я хотел бы, чтобы он дал знать о себе и снял камень с моей души. Его бывшие жены тоже хотели бы, чтобы он сообщил о себе и пополнил их банковские счета.

         В последний раз Шелдона видели семь недель назад в Боулдере, Колорадо, куда он приехал для завершения своей новой книги.

         Вырезка была двухнедельной давности.

         Без вести пропавший, вот и все. Только без вести пропавший. Я не мертв, это совсем другое дело.

         Но это было одно и то же; и ему вдруг потребовались его лекарства не потому, что у него болели только ноги. У него болело все. Он осторожно положил альбом на место и направил свое кресло в комнату.

         На улице бесновался ветер; казалось, его порывы становились сильнее, по дому хлестал холодный дождь. Пол сжался от ужаса, стеная и безнадежно стараясь держать себя в руках, не разразиться рыданиями.

         Через час, напичканный наркотиком и уносимый сном (завывание ветра теперь скорее успокаивало, чем пугало), он подумал: Я не собираюсь убегать. Некуда. Что сказал Томас Харди в Jude the Obscure? Кто-нибудь мог явиться к мальчику, чтобы успокоить его, но никто не сделал этого... потому что никто так не делает. Точно. Правильно. Твой корабль не придет, потому что для никого нет кораблей. Одинокий Ст