ПОСВЯЩАЕТСЯ

         Стефани и Джиму Леонард, они сами знают почему. Да, уж ОНИ-ТО знают!

         Мне хотелось бы выразить свою признательность за предоставленный материал и помощь в создании этой книги следующим людям:

         РУСС ДОРР

         ФЛОРЕНС ДОРР

         ДЖЭНЭТ ОРДВЕЙ.

         Как всегда они очень помогли мне и если вы встретите какую-нибудь ошибку, то она будет на моей совести.

         Конечно, такого лекарства, как Новрил, не существует, но имеются некоторые другие препараты на кодеиновой основе, которые имеют подобные свойства. К сожалению, эти препараты зачастую весьма небрежно хранятся в лечебных заведениях, что может привести к самым непредсказуемым последствиям. Место действия и персонажи вымышлены.

         С. К.

 Часть 1

ЭННИ

         Когда ты смотришь в бездну, бездна также смотрит в тебя.

         Фридрих Ницше.

         умбер вхунннн йеррннн умбер вхунннн О, эти звуки: даже в тумане.

         Но иногда звуки, как боль, постепенно затихали, и тогда в голове оставался только туман. Он помнил темноту: сплошная темнота наступила перед туманом. Означало ли это, что болезнь прогрессировала? Хорошо бы был свет (даже в виде тумана), свет всегда приятен... Действительно ли существовали эти звуки в темноте? У него не было ответа ни на один из этих вопросов. Имело ли смысл задавать их? И на этот вопрос он также не знал ответа.

         Боль была где-то в звуках. Боль была восточнее солнца и южнее его ушей. Вот все, что он знал наверняка.

         В определенный промежуток времени, показавшийся очень длинным (так это и было, поскольку существовали только две вещи - боль и густой туман), эти звуки были единственной внешней реальностью. Он не имел понятия, кем он был и где находился, и не желал этого знать. Ему хотелось умереть, но из-за пропитанного болью тумана, наполнявшего его мозг, как летнюю грозовую тучу, он не осознавал, что желал этого.

         По прошествии времени он начал понимать, что были периоды без боли и что они носили циклический характер. В первый раз после выхода из полной темноты, которая предшествовала туману, у него появилась мысль, которая существовала вне реального состояния. Это была мысль о сломанных сваях, выступающих из песка на пляжах Ривьеры. Когда он был ребенком, мать и отец часто брали его на Ривьеру, и он настаивал, чтобы одеяло расстилалось там, откуда он мог видеть эти сваи, которые напоминали ему одиноко торчащий клык похороненного монстра. Он любил сидеть и наблюдать за тем, как подступала вода, пока она не скрывала сваи. Затем несколько часов спустя, когда были съедены сэндвичи и картофельный салат, когда из большого папиного термоса добыты последние капли Кул-Эйда, и перед тем как мама скажет, что пора собираться домой, снова начинала появляться верхушка сгнившей сваи - сначала на мгновение между набегавшими волнами, а затем все больше и больше. К тому времени, когда мусор и объедки, оставшиеся после завтрака, были запрятаны в большой барабан с надписью на боку "Сохраним наш пляж чистым", пляжные игрушки Паули поднимались над водой.

         "Это меня зовут Паули, я - Паули, и сегодня вечером мама положит детский крем Джонсона на мой загар", - промелькнула мысль внутри грозового облака, в котором он теперь жил.

         Одеяло снова сложилось, свая почти полностью появилась над водой, ее скользкие от слизи, почерневшие бока окружала мыльная пена. Это был прилив пытался объяснить ему отец, но он всегда знал, что это была свая. Прилив приносил воду, отлив - уносил, а свая оставалась. Иногда, правда, вы не могли ее видеть. Без сваи не было прилива.

         Эти воспоминания кружились и кружились в голове, сводя с: ума, как назойливая муха. Он доискивался, что бы это могло значить, но на длительное время звуки прекратились.

         файуинн ред эврисинггг умберрр увхуинн

         Иногда звуки замирали. Иногда замирал он сам. Его первым действительно ясным воспоминанием теперь, теперь вне штормового тумана, была эта остановка, когда он неожиданно осознал, что просто не мог сделать ни одного вздоха, и это было хорошо, это было замечательно, это было действительно потрясающе; он мог воспринимать определенный уровень боли, но всему есть предел, и он был рад выйти из игры.

         Затем был рот, плотно прижатый к его рту, рот, который несомненно принадлежал женщине, несмотря на его грубые сухие губы; воздух из женского рта вдувался в его собственный рот и далее в горло, наполняя легкие; и когда губы оторвались от него, он впервые почувствовал своего стража, почувствовал стремительность, с которой она насильно вдувала в него воздух, точно как мужчина пытается насильно овладеть нежелающей его женщиной, почувствовал зловонную смесь ванильных печений, шоколадного мороженого, жареных цыплят и арахисовых ирисок.

         Он услышал пронзительный голос: "Дыши! О проклятье! Дыши, Пол! " Губы прижались снова. Он снова почувствовал воздух, вдыхаемый в его горло. Он напоминал сырой затхлый ветер, летящий за скоростным поездом метро, увлекающий за собой листы газет и конфетные обертки, губы оторвались и он подумал: "Боже, не допусти, чтобы хоть часть его попала в нос", но ничего не помогло, и эта вонь, о, эта вонь...

         "Дыши, будь ты проклят! " - взвизгнул невидимый голос и он подумал: "Я буду... только, пожалуйста, не делай больше этого, не заражай меня больше". И он попытался, но прежде, чем он смог вздохнуть, ее губы снова прижались к его губам, таким сухим и мертвым, как полоски соленой кожи; она со всей силой выдохнула в него воздух.

         В тот момент, когда она оторвала свои губы, он не выпустил, а вытолкнул ее дыхание с такой силой и воплем, что этот толчок превратился в его собственный гигантский выдох. Вон! Он ожидал, что его невидимая грудь поднимется сама, как она это делала всю его жизнь без всякой помощи с его стороны. Когда же этого не произошло, он сделал еще один гигантский визгливый вздох и задышал самостоятельно. Он делал это так быстро, как только мог, чтобы скорее очистить себя от ощущения ее запаха.

         Обычный воздух никогда не казался ему столь прекрасным. Сознание его опять начало угасать, заволакивая туманом мысли, но прежде чем он полностью погрузился в тусклый мир, он услышал бормотание женского голоса: "Фу! Он был на волосок от смерти! "

         "Не так уж близко", - подумал он и заснул.

         Ему снилась свая такая реальная, что порой казалось, протяни он руку и сможет провести ладонью по ее зеленоваточерной растресканной округлости.

         Когда он вернулся в прежнее полусознание, он смог обнаружить связь между сваей и своим настоящим состоянием - она казалось сама приплыла к нему в руки. Боль не была связана с приливом и отливом. Это предостережение во сне на самом деле было памятью. Боль только казалось приходила и уходила. Боль как свая иногда скрывалась из виду, а иногда была очевидна, но всегда там. Когда боль не мучила его через глубокую каменную серость его облака, он был безмолвно благодарен, но больше не обманывал себя - она была все там и ожидала возвращения. И свая была не одна - их было две; боль была сваями и часть его знала еще задолго до того, как весь его разум осознал, что разрушенными сваями были его собственные раздробленные ноги.

         Должно было пройти еще много времени, прежде чем он смог разорвать засохшую пену слюны, склеившую его губы, и прохрипеть "Где я?" женщине, сидевшей у его кровати с книгой в руках. Автором книги был Пол Шелдон. Он узнал свою книгу без удивления.

         - Сайдуиндер, Колорадо, - сказала она после того, как он смог, наконец, задать этот вопрос. Меня зовут Энни Уилкз. И я...

         - Я знаю, - сказал он, - вы моя самая большая поклонница.

         - Да, - ответила она, улыбаясь. - Именно таковой я и являюсь.

         Темнота. Снова боль и туман. Затем осознание того, что хотя боль и постоянна, она иногда идет на нелегкий компромисс, который он принимал за облегчение. Первое реальное воспоминание - остановка сердца и насильное возвращение в жизнь женским зловонным дыханием.

         Следующее реальное воспоминание - ее пальцы, проталкивающие что-то ему в рот через регулярные промежутки времени, что-то напоминающее Контэк капсулы; из-за отсутствия воды они лежали во рту и по мере таяния оставляли невероятно горький вкус, немного похожий на вкус аспирина. Хорошо было бы выплюнуть эту горечь, но он понимал, что лучше не делать этого. Вероятно, именно этот горький вкус вызывал высокие приливы, затопляющие сваю...

          (сваи... сваи... их две о'кей две прекрасно теперь только ты знаешь тише-е-е-е)

         ...и заставляющие ее ненадолго исчезнуть.

         Все эти мысли приходили через большие промежутки времени, но затем, т. к. сама боль начинала не то что утихать, а постепенно разрушаться, он все чаще начал наталкиваться на понятия внешнего мира, пока в достаточной степени не восстановился объективный мир со всем его грузом памяти, опыта и предрассудков.

          (должно быть эта свая на пляже Ривьеры сама разрушилась, - подумал он, т. к. нет ничего вечного, хотя ребенок, каким он был, поднял бы на смех эту ересь)

         Он был Пол Шелдон, который писал два вида романов: хорошие и бестселлеры. Он дважды был женат и разведен. Он слишком много курил (или делал это до всего того, что с ним произошло, что бы "все это" ни было). С ним случилось что-то очень плохое, но он остался жив. Темносерое облако начало рассеиваться все быстрее и быстрее. Задолго до того, как его самая большая поклонница принесла ему старый трещащий Royal с широко улыбающимся ртом и голосом Даки Дэддлз, Пол понял, что попал в чертовский переплет.

         Эта наделенная даром предвидения часть его мозга обнаруживала ее раньше, чем он осознавал, что видит ее, и, должно быть, раньше воспринимала ее, чем он понимал это - почему же он ассоциировал с ней такой мрачный зловещий мысленный образ? Как только она входила в комнату, он начинал думать об идолах, которым поклонялись суеверные африканские племена в романах Г. Райдер Хаггарда, камнях и роке.

         Представление Энни Уилкз африканским идолом из "Она" или "Копи короля Соломона" с одной стороны было смехотворно нелепым, а с другой - странно подходило ей. Она была крупной женщиной, которая кроме большой и неприятной груди под обычно серой кофтой, казалось, совсем не имела женских округлостей - ни бедер, ни ягодиц, ни даже икр под бесконечным количеством шерстяных юбок, которые она носила дома (она удалялась в невидимую спальню, чтобы надеть джинсы перед работой вне дома). Ее тело было крупным, но небольшим. Она скорее ассоциировалась с заторами и заграждениями на дорогах, чем с открытыми проездами или даже пространствами.

         Больше всего его беспокоило чувство цельности, которое она вызывала в нем, как будто у нее не было кровяных сосудов или даже внутренних органов, как будто она была твердая сверху донизу. Он все больше и больше убеждался в том, что ее глаза, которые иногда двигались, на самом деле были просто нарисованы и двигались не больше, чем глаза портретов, которые, кажется, следят за вами, куда бы вы ни следовали в комнате, где они висят. Ему казалось, что если он сложит первые два пальца в знак V и постарается просунуть их ей в ноздри, то они не пройдут и восьмую часть дюйма, как наткнутся на твердую (может немного податливую) преграду; что даже серая кофта, безвкусные домашние юбки и выгоревшие джинсы были частью того твердого волокнистого тела. Итак, то, что она напоминала идола из романов, было совсем неудивительно. Подобно идолу она вызывала только одно чувство чувство ужаса.

         Нет, подождите, это было не совсем справедливо. Она давала ему что-то. Она давала ему пилюли, которые вызывали прилив и затопление свай.

         Пилюли были приливом; Энни Уилкз была луной, которая силой своего воздействия толкала их ему в рот. Она приносила по две штуки через каждые шесть часов, сначала обнаруживая свое присутствие только парой пальцев, всовывая их в рот, (довольно скоро он научился энергично сосать эти пальцы назло горькому вкусу), а затем появлением в серой кофте и в одной из полдюжины юбок обычно с одним из его романов, зажатым под мышкой. По вечерам она появлялась перед ним в ворсистой розовой робе с лицом, намазанным каким-то кремом (он мог бы с легкостью назвать основной ингредиент, хотя никогда не видел пузырька, из которого она выдавила его, т. к. запах ланолина был резким и говорил сам за себя) и вытрясала его из богатого сновидениями забытья пилюлями, которые удобно гнездились у нее в руке, а сифилисная луна заглядывала в окно из-за ее твердого плеча.

         Через некоторое время - когда его тревога настолько усилилась, что ее невозможно было игнорировать - он был способен выяснить, чем она кормила его. Это было обезболивающее средство с большим содержанием кодеина под названием Новрил. Причина, по которой она редко приносила ему подкладное судно, была не только в том, что он был на диете, состоящей в основном из жидкости и желатина (раньше, когда он был в облаках, она кормила его внутривенно), но также и в том, что Новрил имел тенденцию вызывать запор у больных, принимающих его. Другим побочным и довольно серьезным эффектом была дыхательная депрессия у чувствительных пациентов. Пол не был особенно чувствительным, хотя слыл заядлым курильщиком почти восемнадцать лет. Тем не менее его дыхание остановилось по крайней мере по одной из причин (могли быть и другие, которые он не помнил в тумане). Именно в это время она делала ему искусственное дыхание. Такие вещи случались, но позднее он начал подозревать, что она чуть не убила его случайной передозировкой. Она многое не знала о том, что делала, но полагала, что знала.

         Через 10 дней после выхода из темного облака он почти одновременно сделал три открытия: первое, что Энни Уилкз имела большое количество Новрила (она действительно имела очень много разных лекарств). Второе, что он был пойман на крючок на Новрил. И третье, что Энни Уилкз была сумасшедшей.

         Темнота продлила боль и грозовую тучу; он начал вспоминать, что продлило темноту, когда она сказала ему, что с ним случилось. Это было вскоре после того, как он задал ей традиционный неожиданный вопрос, и она ответила, что он был в маленьком городке Сайдуиндер, Колорадо. Кроме того, она сказала, что прочитала каждый из его восьми романов по крайней мере дважды, а самый любимый сериал Мизери - четыре, пять, а может быть и шесть раз. Ей хотелось только, чтобы он поскорее написал продолжение. Она сказала, что с. трудом могла поверить, даже после проверки его документов в бумажнике, что ее пациентом был тот самый Пол Шелдон.

         - А где мой бумажник, между прочим? - спросил он.

         - Я сохраним его для вас, - сказала она. Ее улыбка неожиданно выразила настороженность, которая ему не понравилась. Это напоминало неожиданное открытие глубокой расселины, почти скрытой летними цветами, среди улыбающегося веселого луга.

         - Неужели вы думаете, что я украла что-нибудь из него?

         - Нет, конечно нет. Дело в том, что - (Дело в том, что вся моя оставшаяся жизнь заключается в нем, - подумал он. - Моя жена вне этой комнаты. Вне моей боли. Вне времени, которое кажется растягивается как длинная розовая резинка-жвачка, вытягиваемая ребенком изо рта, когда она ему надоела. Потому что это, как в последний час или перед принятием пилюль).

         - Так в чем же дело, мистер Мэн? - настаивала она и он с тревогой заметил, что ее узкий взгляд становится все темнее и темнее. Расселина раскрывалась, как будто за ее бровями было землетрясение. Он услышал ровный, резкий, пронзительный вой ветра и вдруг представил себе, как она поднимает его и закидывает за твердое плечо, где он лежит подобно джутовому мешку на каменной стене, как выносит его на улицу и с силой швыряет в сугроб. Он замерз бы насмерть, но прежде чем это произошло, его ноги болезненно пульсировали и пронзительно кричали.

         - Дело в том, что мой отец учил меня всегда следить за бумажником, сказал он, изумившись, как легко слетела эта ложь. Его отец сделал карьеру на том, что не уделял Полу внимания больше, чем было абсолютно необходимо, и, насколько Пол мог помнить, только раз дал ему совет за всю его жизнь. Когда Полу исполнилось четырнадцать лет, отец подарил ему презерватив в конверте из фольги.

         - Положи это в свой бумажник, - сказал Роджер Шелдон. - Если ты когда-нибудь так возбудишься, что не сможешь устоять перед желанием и тебе будут безразличны последствия, улучи момент и надень это, пока не разберешься, куда ты влип. В мире и так слишком много незаконнорожденных детей и я не хочу увидеть тебя в Армии в 16 лет.

         Теперь Пол продолжал: Я полагаю, что он так часто учил меня следить за бумажником, что это прочно застряло во мне. Если я обидел вас, я искренне сожалею.

         Она расслабилась. Улыбнулась. Расселина закрылась. Летние цветы снова весело кивали головами. Он подумал, что если запустить руку в эту улыбку, то ничего не встретишь, кроме гибкой темноты.

         - Никаких обид. Он в надежном месте. Подождите - у мен что-то для вас есть.

         Она исчезла и вернулась с чашкой парящего бульона. В нем плавали овощи. Он не мог много есть, но съел больше, чем сначала думал. Она казалась довольной. Пока он ел суп, она рассказывала, что с ним произошло, и он вспоминал все, о чем она говорила. Он полагал, что неплохо знать, как ты остаешься с раздробленными ногами, но то, как он подходил к этому знанию, беспокоило его: как будто он был героем романа или пьесы, чья история подробно излагается не как история, а как фантастика.

         Она отправилась в Сайдуиндер на машине, чтобы закупить корма для скота и немного бакалейных товаров, а также проверить, не появилось ли что-нибудь новенькое среди дешевых книг в мягких переплетах в торговом центре Уилсона. Была среда, почти две недели назад, а новые издания всегда приходили по вторникам.

         - Я думала о вас, - сказала она, отправляя ложку супа ему в рот и профессионально вытирая каплю с губ салфеткой. - Неправда ли, это такое замечательное совпадение? Я надеялась, что наконец выйдет книга "Ребенок Мизери", но не на такую удачу.

         - По дороге началась гроза, - сказала она, - но вплоть до полудня метеопрогноз утверждал, что она повернет на юг в сторону Нью-Мехико и Сангре де Кристос.

         - Да, - сказал он, вспоминая, - говорили, она повернет. Вот почему я и отправился в путь.

         Он попытался передвинуть ногу - в результате страшная боль молнией пронзает его; он застонал.

         - Не делайте этого, - сказала она. - Если вы не оставите свои ноги в покое во время нашего разговора. Пол, они не успокоятся... а я не смогу дать вам больше пилюль в течение следующих двух часов. Я и так даю вам слишком много.

         - Почему я не в больнице? - Это был вопрос, который нужно было задать, но он не был уверен, что кто-нибудь из них хотел, чтобы он был задан. Не сейчас во всяком случае.

         - Когда я приехала в магазин. Тони Роберте сказал мне, что лучше мне поторопиться, если я собираюсь вернуться сюда до грозы, и я сказала...

         - Как далеко мы от этого города? - спросил он.

         - Далеко, - сказала она неопределенно, глядя в окно. Последовало странное молчание и Пол испугался того, что увидел на ее лице, потому что он не увидел ничего: черное ничего расселины, завернутое в альпийский луг, черноту, где не росли цветы, и падение в которую казалось слишком долгим. Это было лицо женщины, которая моментально оторвалась от всего житейского и земных ориентиров ее жизни, женщины, которая забыла не только то, что она находилась в процессе воспоминания, но и то, что она должна была подробно излагать. Однажды он посетил психиатрическую больницу. Это было несколько лет назад, когда он работал над Мизери, первой из четырех книг, которая оказалась основным источником его доходов за последние восемь лет. И он видел этот взгляд там... или вернее отсутствие его. Это определялось словом "кататония"; но то, что пугало его, не имело точного названия - это было скорее неточное сравнение. В этот момент он думал, что ее мысли стали такими, какой он воображал ее физическую сущность: твердыми, волокнистыми монолитами без каких-либо пробелов.

         Затем медленно ее лицо прояснилось. Казалось, мысли снова потекли к ней. Он ясно представил это течение, оно было немного непривычным. Она не наполнялась ими подобно пруду или водоему во время прилива, она нагревалась. Да- она нагревалась как маленький электрический прибор тостер или может быть нагревательная подушка.

         - Я сказала Тони, что та гроза идет на юг. - Сначала она говорила медленно, почти слабо, но затем се слова начали звучать ритмично и наполняться нормальной разговорной ясностью. Но теперь он был начеку. Все, что она сказала, было немного странным, немного не в ритме. Слушать Энни все равно, что слушать песню, исполняемую в другом ключе.

         - Но он сказал: гроза переменила направление.

         - Ох, олух! - сказала я. - Я лучше сяду на машину и поеду.

         - Вы бы лучше остались в городе, мисс Уилкз, - посоветовал он. - По радио говорят, что надвигается черт знает что и никто не готов к этому.

         - Но я обязательно должна была вернуться, т. к. некому покормить животных кроме меня. Ближайшие соседи Ройдманы находятся в нескольких милях отсюда. Кроме того, они не любят меня.

         Она украдкой бросила взгляд на него после последнего слова и, когда он не ответил, она повелительно постучала ложечкой по краю чашки.

         - Все?

         - Да, я сыт, спасибо. Это было вкусно. У вас много животных?

         Потому что он уже подумал, если да, то это значит, что ты нуждаешься в помощи. По крайней мере наемного рабочего. Правильно сказать помощника; он также заметил, что у нее не было на руке обручального кольца.

         - Не очень много, - сказала она. - Полдюжины несушек. Две коровы и Мизери.

         Он заморгал.

         Она засмеялась.

         - Вы подумали, что не очень мило с моей стороны называть свинью именем смелой и прекрасной женщины, которую вы создали. Но так ее зовут и это не означает неуважение. - Минуту подумав, она добавила: - Она очень дружелюбна.

         Женщина сморщила нос и на какой-то момент превратилась в свинью, сходство с которой усиливалось несколькими колючими волосками, которые росли у нее на подбородке. Она прохрюкала: Хрюк! Хрюк! Хрюикк!

         Пол посмотрел на нее широко раскрытыми глазами.

         Она не заметила этого, она снова отсутствовала: ее взгляд был туманным и задумчивым. В глазах ничего не отражалось, кроме лампы на прикроватном столике, которая слабо мерцала в каждом из них. Наконец она с трудом начала:

         - Я проехала пять миль, когда начал падать снег. Затем он пошел сильнее - здесь всегда так. Я медленно продвигалась с зажженными фарами и вдруг я увидела вашу машину, перевернутую на дороге. - Она посмотрела на него неодобрительно. - Фары машины не горели.

         - Меня захватили врасплох, - сказал он, только в этот момент вспоминая, как был захвачен врасплох. Он даже не помнил, чтобы был сильно пьяным.

         - Я остановилась, - продолжала она. - Если бы это было на подъеме, я не смогла бы этого сделать. Я знаю - не очень по-христиански, но даже с полноприводной машиной вы не сможете быть уверенным, что вам снова удастся продолжить подъем, если вы остановились. Гораздо легче сказать себе: о, они вероятно выбрались, спаслись и т.д. Но это произошло на плоской вершине третьего большого холма за домом Ройдманов. Итак, я вытянула свою машину на холм и, как только вышла из нее, сразу услышала стон. Это стонал ты. Пол.

         Она странно по-матерински ухмыльнулась.

         Впервые в мозгу Пола Шелдона отчетливо проявилась мысль:

         - Я в беде. Эта женщина неправа.

         Она сидела около него в спальне в течение последующих двадцати минут, и разговаривала с ним. После супа боль в ногах возобновилась. Он заставлял себя сосредоточиваться на том, что она говорила, но не мог полностью преуспеть в этом. Его сознание раздваивалось. С одной стороны он слушал ее рассказ о том, как она тащила его из-под обломков его Камаро - это была сторона, где боль пульсировала и свербила, как пара старых разбитых свай, начинающих мигать и вспыхивать между приливом и отливом.

         С другой стороны, он видел себя в Бульдерадо Отеле, заканчивающим его новый роман, который, слава Боту за малые милости, не имел ничего общего с Мизери Честейн.

         У него была масса причин не писать о Мизери, но одна выделялась из всех остальных своей жесткостью и непоколебимостью. Мизери, слава Богу за большие милости, была мертва. Она умерла на пятой странице до конца книги "Ребенок Мизери". В доме все рыдали, когда это произошло, включая самого Пола только пот, струившийся с его очков, был результатом истерического смеха.

         Заканчивая новую книгу, современный роман об угонщике машин, он вспомнил, как печатал последнее предложение книги "Ребенок Мизери".

         - Итак, Ян и Джеффри покинули церковный дворик в Литтл Дансорп, поддерживая друг друга в глубокой скорби, полные решимости снова обрести жизнь.

         Пока он писал эту строчку он так безумно хихикал, что никак не мог попасть на нужную клавишу машинки и должен был возвращаться несколько раз назад. Спасибо старой хорошей корректировочной ленте! Ниже он напечатал слово "Конец" и затем начал скакать по комнате, дурачась и выкрикивая:

         - Свободен наконец! Свободен наконец! Глупая сука наконец откинула копыта!

         Новый роман назывался "Скоростные машины", и он не смеялся, когда завершал его. Он только замер перед машинкой на какой-то миг и подумал:

         - А у тебя, мой друг, шанс получить премию за лучшую американскую книгу в будущем году. - Затем он поднял трубку телефона -...небольшой синяк на твоем правом виске, но он не выглядел, как нечто особенное. Это были твои ноги... я сразу смогла увидеть, даже при тусклом свете, что твои ноги не были... - и позвонил в бюро обслуживания, чтобы заказать бутылку Дом Перигнон. Он вспомнил, как ходил взад и вперед по комнате, в которой завершал все свои книги с 1974 года, ожидая ее; он вспомнил, как постучал официант с пятидесятидолларовым счетом и как он спросил его о прогнозе погоды; он вспомнил, как довольный, суетливый и ухмыляющийся официант сообщил ему, что надвигающийся ураган свернет на юг в сторону Нью-Мехико; он вспомнил прохладу бутылки, сдержанный звук высвобождаемой пробки; он вспомнил сухой, терпкокислый вкус первого стакана вина и себя, открывающего дорожную сумку и разглядывающего билет на самолет до Нью-Йорка. Он неожиданно вспомнил, как мгновенно решил

         - ...я лучше отвезу тебя домой сразу! Мне пришлось потрудиться, втаскивая тебя в машину, но я сильная женщина, как ты уже мог заметить, и у меня куча одеял в багажнике. Я втащила тебя вовнутрь, обернула тебя и только тогда при тусклом свете ты показался мне знакомым.

         Я подумала, может быть... - ...вывести свой старый Камаро из гаража и просто поехать на запад вместо того, чтобы сесть в самолет. А, черт возьми, что ждало его в Нью-Йорке? Городской дом, пустой, унылый, негостеприимный, возможно разграбленный! Смываюсь! - подумал он и выпил еще шампанского. - Отправляйся на запад, молодой человек, давай на запад!

         Эта идея была достаточно сумасбродной, чтобы иметь смысл. Ничего не брать с собой, кроме смены белья и его - ...сумка, которую я нашла. Я положила ее в машину тоже; больше там ничего не было видно. Я боялась, что ты можешь умереть, и поэтому погнала Старую Бесси - ...рукописи "Скоростных машин", и выступить в поход в Вегас или Рено или может быть даже в... Он вспомнил, что идея эта сначала тоже показалась немного глупой - такое путешествие мог предпринять двадцатичетырехлетний юнец, каким он был, когда продал свой первый роман, но не зрелый мужчина, два года назад отметивший свое сорокалетие. Еще несколько бокалов шампанского - и эта идея совсем не казалась глупой. Напротив, она казалась замечательной. Разновидность Грандиозной Одиссеи Куда-то, способ заново познакомиться с реальностью после фантастического действия романа. Итак, он отправляется - ...молнией! Я была уверена, что ты умираешь... Да, я была уверена! Итак, я вытащила твой бумажник из заднего кармана и посмотрела твои водительские права. Когда я увидела фамилию Пол Шелдон, я подумала, что это должно быть совпадение. Но человек на фотографии был также похож на тебя и тогда я чуть не лишилась .чувств, я так испугалась, что вынуждена была сесть за кухонный стол. Через некоторое время я подумала, что фотография может быть совпадает - эти фото на водительских правах никуда не годятся - но затем я обнаружила твое писательское удостоверение и еще одно из ПЕН и я узнала, кто ты - ...в беду, когда начинается снегопад, но задолго до этого он заскочил в бар в Баулдерадо, дал Джорджу двадцать долларов "на чай", чтобы тот снабдил его второй бутылкой шампанского и выпил ее по дороге в Рокиз, наматывая сто семьдесят миль под серым небом с красноватым отливом. А где-то восточнее тоннеля Эйзенхауэра он свернул с шоссе, потому что дороги были пустые и сухие, ураган уносился на юг, а изгороди и проклятый тоннель заставляли его нервничать. Он слушал кассету с записью старого Бо Диддлея и ни разу не включил радио, пока Камаро не начал скользить и замедлять ход. Тут он начал понимать, что это не внезапный снегопад, а нечто более серьезное. Может быть ураган и не сворачивал на юг совсем, может быть он надвигался прямо на него и он со своим старым автомобилем оказался в эпицентре беды.

          (положение, в котором ты находишься теперь)

         Но он слишком много выпил, чтобы подумать о спасении. И вместо того, чтобы остановиться в Кана и попросить пристанища, он поехал дальше. Он вспомнил, как день становился уныло серым. Он вспомнил, как шампанское начало выветриваться. Он вспомнил, как наклоняется вперед, чтобы достать сигареты из бардачка, и в этот момент машину занесло в последний раз, он попытался выровнять ее, но положение все больше осложнялось. Он вспомнил сильный, глухой удар и... он полетел кувырком. Он - ...пронзительно закричал! И когда я услышала твой крик, я поняла, что ты будешь жить. Умирающие люди редко кричат, у них нет сил. Я знаю. Я решила, что заставлю тебя жить. Итак, я взяла некоторые мои болеутоляющие и заставила тебя принять их. Затем ты заснул. Когда ты проснулся и начал опять кричать, я дала тебе еще дозу. Некоторое время у тебя был жар, но я сбила температуру. Я дала тебе Кефлекс. Тебя пару раз разыскивали по местному телефону, но сейчас с этим покончено. Я обещаю. - Она поднялась.

         - А теперь пора отдыхать. Пол. Тебе следует набираться сил.

         - У меня что-то с ногами.

         - Да, я тоже так думаю. Через час ты получишь лекарство.

         - Нет, пожалуйста. - Ему стыдно было умолять, но он не мог не делать этого. Отлив кончился и расщепленные сваи стояли голыми, реально зазубренные, и с этим ничего нельзя было поделать.

         - Через час. - Она двинулась к двери с ложкой и суповой чашкой в руке.

         - Подождите!

         Она обернулась, глядя на него с угрюмым и любящим выражением. Ему не понравилось это выражение. Совсем не понравилось.

         - Прошло две недели с тех пор как меня спасли?

         Она снова выглядела отсутствующей и недовольной. Ему стало казаться, что она как-то неправильно понимала время.

         - Что-то вроде этого.

         - Я был без памяти?

         - Почти все время.

         - Что я ел?

         Она уставилась на него.

         - ВВ. - сказала она кратко.

         - ВВ? - повторил он, а она неправильно истолковала его ошеломленный вид, как незнание.

         - Я кормила тебя внутривенно, - сказала она. - Через трубочки. Вот что означают следы на твоих руках. - Она посмотрела на него глазами, которые вдруг стали тусклыми и оценивающими.

         - Ты обязан мне своей жизнью. Пол. Я надеюсь, ты запомнишь это. Я надеюсь, ты всегда будешь помнить это.

         Она повернулась и вышла.

         Прошел час; так или иначе, но прошел. Он лежал в постели, потея и трясясь одновременно. Из другой комнаты сначала доносились звуки Хоки и Хот Липе, а затем записи бардов, транслируемые этой дикой и сумасшедшей радиостанцией Цинциннати.

         Появился голос диктора, расхваливающий ножи Гинсу, и сообщил тем слушателям Колорадо, которые просто жаждали иметь хороший набор ножей Гинсу, что владельцы предприятий были готовы помочь им в этом.

         Пол Шелдон также был готов.

         Она снова появилась с двумя капсулами и стаканом воды, когда часы в соседней комнате пробили восемь часов.

         Он с усилием приподнялся на локте, когда она присела к нему на кровать.

         - Я, наконец, два дня назад достала твою книгу, - сказала она. Лед звякнул в стакане. Это был сводящий с ума звук. - "Ребенок Мизери". Я люблю эту книгу... Она так же хороша, как и все остальные. Нет, лучше! Самая лучшая!

         - Спасибо, - выдавил он. На лбу у него выступил пот. - Пожалуйста, мои ноги... очень больно...

         - Я знала, что она выйдет замуж за Яна, - сказала она, задумчиво улыбаясь, - и я полагаю, Джеффри и Ян станут снова друзьями со временем. Не так ли?

         Но немедленно спохватилась: Нет, не говори! Я хочу это выяснить сама. Я делала это прежде. Всегда кажется так долго ждать появления новой книги.

         Боль пронзила его ноги и обхватила промежность стальным обручем. Он ощупал себя там и убедился, что его таз был целым и невредимым, но он чувствовал его искривленным и странным. Ниже колен, казалось, ничего не осталось целым. Он не хотел смотреть туда. Он мог видеть искривленные, грузные формы, очерченные постельным бельем, и это было достаточным.

         - Пожалуйста? Мисс Уилкз? Боль - Зови меня Энни. Все мои друзья так делают.

         Она подала ему стакан. Он был холодным и покрыт пузырьками влаги. Она держала капсулы. Капсулы в ее руке были морским приливом. Она была луной и она вызывала прилив, который покрывал сваи. Она протянула свою руку с капсулами к его рту, который немедленно широко открылся, но затем она отдернула ее.

         - Я взяла на себя смелость заглянуть в твою маленькую сумку. Ты не возражаешь, не правда ли?

         - Нет, нет. Конечно нет. Лекарство..!

         Капли пота на лбу казались то холодными, то горячими. Мог он закричать? Он решил, что да.

         - Я вижу, там есть рукопись, - сказала она. Она держала капсулы в правой руке, которую теперь медленно поднимала и поворачивала. Капсулы упали в левую руку. Она проследила глазами за ними. - Она называется "Скоростные машины", а не "Мизери". Я знаю это.

         Она взглянула на него со слабым неодобрением - но, как и раньше, оно было смешано с любовью. Это был материнский взгляд.

         - В девятнадцатом столетии не было машин - ни скоростных, никаких других!

         Она хихикнула над этой маленькой шуткой.

         - Я также позволила себе просмотреть ее... Ты не возражаешь, не правда ли?

         - Пожалуйста, - простонал он, - нет, но пожалуйста...

         Ее левая рука повернулась и капсулы покатились, некоторое время колебались, а затем упали обратно в ее правую руку, немного позванивая.

         - И если я прочту ее? Ты не будешь возражать, если я прочту ее?

         - Нет. - Его кости вдребезги раскололись, его ноги наполнились гноящимися осколками разбитого стекла. - Нет... Он выдавил из себя нечто похожее, как он надеялся, на улыбку. - Нет, конечно, нет.

         - Потому что я никогда не позволила бы себе сделать подобное без твоего разрешения, - сказала она. - Я слишком тебя уважаю. Я люблю тебя. Пол.

         Действительно, она неожиданно густо покраснела. Одна из капсул упала с руки на покрывало. Пол рванулся к ней, но она была проворней. Он застонал, но она не заметила этого. После захвата капсулы она снова стала отсутствующей, рассеянно глядела в окно.

         - Твой мозг, - сказала она. - Творческое начало. Вот, что я имею в виду.

         В отчаянии, потому что он мог думать только об одном, он сказал: - Я знаю. Ты моя поклонница номер один.

         Она даже не нагрелась в это время, она засияла, засветилась.

         - Вот именно! - закричала она. - Это действительно так! И ты не будешь возражать, если я прочитаю рукопись в этой роли, не правда ли? Как твоя... обожательница? Хотя я не так люблю твои другие книги, как "Мизери".

         - Нет, - сказал он и закрыл глаза. - Нет, можешь наделать из страниц рукописи бумажных шляп, если тебе хочется, только... пожалуйста... я умираю...

         - Ты прелесть, - сказала она мягко. - Я знала, ты должен быть таким. Читая твои книги, я поняла, что ты такой. Человек, который мог создать Мизери Честейн, сначала придумать ее, а затем вдохнуть жизнь в нее, не мог быть другим.

         Ее пальцы неожиданно оказались у него во рту, шокирующе интимные, грязно желанные. Он сосал капсулы вместе с ними и торопился проглотить их даже прежде, чем неловко поднес расплескивающийся стакан воды ко рту.

         - Совсем как ребенок, - сказала она, но он не мог ее видеть, потому что его глаза были крепко закрыты и слезы обжигали его.

         - Ну, хорошо. Я так много хотела узнать у тебя, так много спросить.

         Пружины скрипнули, когда она вставала.

         - Мы будем очень счастливы здесь, - сказала она и, хотя ужас пронзил его сердце. Пол не открыл глаза.

         Он медленно плыл по течению. Начался прилив и он дрейфовал. Некоторое время из другой комнаты доносилось звучание телевизора, а затем оно прекратилось. Иногда били часы и он старался сосчитать количество ударов, но сбивался со счета.

         ВВ. Через трубочки! Вот что означают отметки на твоих руках.

         Он приподнялся на локте и пошарил рукой в поисках лампы, наконец нащупал и включил ее. Он посмотрел на свои руки и в складках локтей обнаружил поблекшие, налагающиеся друг на друга оттенки красного и коричневожелтого, отверстие, наполненное черной кровью в центре каждого кровоподтека.

         Он лег на спину, глядя в потолок и прислушиваясь к ветру. Он был почти на краю смерти, в сердце зимы, был с женщиной, у которой не все в порядке с головой, с женщиной, которая кормила его внутривенными вливаниями, когда он был без сознания, с женщиной, которая, очевидно, имела нескончаемый запас наркотиков, с женщиной, которая никому не рассказала, что он здесь.

         Это было важным, но он начал понимать, что существовало еще нечто более важное: снова начался отлив. Теперь он ждал боя ее часов наверху. Он еще не протянул ноги, но настало время для него начать ждать этого.

         Она была сумасшедшая, но он нуждался в ней.

         - О, я попал в очень большую беду, - подумал он и слепо уставился в потолок, в то время как капли пота снова, начали выступать у него на лбу.

         На следующее утро она принесла ему побольше супа и сказала, что прочитала сорок страниц того, что он называл рукописью. Она сказала, что не считает ее такой же хорошей, как его другие книги.

         - Она трудна для понимания. В ней постоянны скачки во времени вперед и назад.

         - Техника, - сказал он. - Боль немного отпустила и поэтому он мог порассуждать о том, что она говорила.

         - Техника, вот и все. Тема диктует форму. - Некоторым странным образом он полагал, что такие трюки его ремесла могли заинтересовать и даже восхитить ее. Бог свидетель, они оказывали такое зачаровывающее действие на слушателей писательских семинаров, на которых он иногда выступал, когда был помоложе.

         - Видите ли, молодой человек в замешательстве.

         - Да! Он очень запутался и это делает его менее интересным. Не неинтересным, а менее интересным. А эта профанация! Каждое второе слово ругательство! Это Она задумалась, автоматически кормя его супом, вытирая ему рот почти не глядя: так опытная машинистка редко смотрит на руки; он начал понимать без усилий, что она была нянькой сиделкой. Не врачом - нет, врач не знал бы, когда будут стекать капли или не смог бы предугадать направление каждой из них с такой точностью.

         - Если бы метеоролог, составляющий прогноз этого урагана, был хоть наполовину также добросовестен в его работе, как Энни Уилкз в ее, я не попал бы в этот ужасный переплет, - подумал он с горечью.

         - В нем нет благородства! - закричала она неожиданно, подпрыгивая и почти проливая ячменный суп на говяжьем бульоне на его белое, обращенное кверху лицо.

         - Да, - сказал он терпеливо. - Я понимаю, что ты имеешь в виду, Энни. Это правда, что Тони Бонасаро неблагороден. Он - дитя трущоб, пытающийся вырваться из плохого окружения, понимаешь, и те слова... все используют те слова в - Нет! - прервала его она, бросая вызывающий взгляд. - Что ты думаешь я делаю, когда езжу в магазин в город? Что ты думаешь я говорю? Теперь, Тони, дай мне пакет этого... корма для свиней или пакет того... комбикорма для коров или ушные капли Кристинга? А что ты думаешь он отвечает мне? Ты чертовски права, Энни, придя прямо к...?

         Он лежал перепуганный на спине. Чашка опрокинулась у нее в руках и одна, а затем две капли супа упали на покрывало.

         - И потом я иду в банк и говорю миссис Боллингер: Вот один ублюдок-чек и лучше дайте мне пятьдесят вонючих долларов как можно быстрее?

         Мутный ручеек говяжьего бульона полился на покрывало. Она взглянула на него, затем на Пола и ее лицо исказилось: Вот, посмотри, что я наделала из-за тебя!

         - Мне очень жаль.

         - Конечно! Тебе! Жаль! - закричала она и швырнула чашку в угол, где та вдребезги разбилась. Брызги супа разлетелись по стене. Она задыхалась от ярости.

         Затем она отвернулась. Так она просидела секунд тридцать. Во время этой сцены сердце Пола, казалось, остановилось.

         Через некоторое время она пробудилась и неожиданно прыснула со смеху:

         - У меня такой характер.

         - Мне очень жаль, - выдавил он из пересохшего горла.

         - Да, уж, вам следовало бы.

         Ее лицо обмякло и она угрюмо уставилась в стену. Он подумал, что она собирается снова отгородиться, но вместо этого она перевела дух и подняла свое тело с кровати.

         - У тебя не было ни малейшей необходимости использовать такие слова в книгах "Мизери", потому что они не знали таких слов тогда. Их тогда еще не придумали. Скотские времена требуют скотских слов, я полагаю, но это было лучшее время. Ты не должен отвлекаться от историй "Мизери", Пол. Я говорю это искренне. Как твоя верная поклонница.

         Она подошла к двери и оглянулась на него.

         - Я положу эту рукопись обратно в твою сумку и окончу "Ребенок Мизери". Я может вернусь к рукописи позднее, после "Мизери".

         - Не делай этого, если она сводит тебя с ума, - сказал он и попытался улыбнуться. - Я предпочел бы не огорчать тебя. Я ведь полностью завишу от тебя, ты же знаешь.

         Она не вернула ему улыбку.

         - Да, ты зависишь, - сказала она и вышла.

         Был отлив. Сваи оголились. Он начал дожидаться боя часов. Два удара. Он лежал подпертый подушками, наблюдая за дверью. Она вошла. Поверх кофты и одной из ее юбок на ней был фартук. В одной руке она держала ведро для мытья полов.

         - Я полагаю, ты хочешь твое петушиное лекарство, - сказала она.

         - Да, пожалуйста.

         Он попытался улыбнуться ей обворожительно и снова почувствовал стыд. Он чувствовал себя нелепо, чуждо.

         - Оно у меня, - сказала она, - но сначала я должна вымыть угол. Убрать то, что произошло по твоей вине. Тебе придется подождать, пока я не кончу.

         Он лежал на постели, вытянув ноги под покрывалом в виде сломанных ветвей, холодный пот медленно струился по его лицу; он лежал и наблюдал, как она направилась к углу, поставила ведро на пол, подняла осколки чашки, выбросила их, вернулась обратно, встала на колени перед ведром, запустила в него руку и выловила намыленную тряпку, отжала ее и начала оттирать засохший суп со стены. Он лежал и наблюдал, пока наконец его не начало трясти; эта дрожь усилила боль, но он ничего не мог поделать. Однажды она обернулась и увидела его дрожащим и промачивающим постельное белье потом; она любезно улыбнулась ему такой хитрой и все понимающей улыбкой, что он с легкостью убил бы ее.

         - Все присохло, - произнесла она, отворачиваясь в угол. - Боюсь, тебе придется потерпеть немного.

         Она заскребла. Пятно медленно исчезало со штукатурки, но она продолжала погружать тряпку в ведро, выжимать ее и тереть стену; весь процесс повторялся снова. Он не мог видеть ее лица, но сама мысль -вероятность- что она пришла пустой и может продолжать тереть стену часами, мучила его.

         Наконец - как раз перед тем, как часы пробили два тридцать - она поднялась и бросила тряпку в ведро. Затем она без единого слова вынесла ведро из комнаты.

         Он лежал в постели, прислушиваясь к скрипу половиц под ее тяжелой, твердой поступью, прислушиваясь, как она выливала воду из ведра - и, невероятно, к звуку водопровода, когда она наливала еще. Он начал беззвучно плакать. Отлив никогда не уходил так далеко; он ничего не видел кроме размытых контуров высыхающих разбитых свай, которые отбрасывали свою вечно изуродованную тень.

         Она появилась снова и застыла на момент в проеме двери, наблюдая за его мокрым лицом с той же смесью стойкости и материнской любви. Затем ее глаза обратились в угол, где не осталось и следа разлитого супа.

         - Теперь я могу сполоснуть, - сказала она, - иначе суп оставит слабое пятно. Я должна все доделать до конца, я должна все привести в порядок. То, что ты живешь одна, как это делаю я, не является оправданием безделия. У моей матери был девиз. Пол, и я живу, придерживаясь его: Один раз грязный, всю жизнь неаккуратный, - сказала она.

         - Пожалуйста, - простонал он, - пожалуйста, больно, я умираю.

         - Нет, ты не умираешь.

         - Я закричу, - сказал он, начиная громче кричать. Но кричать больно. Крик причинял боль ногам и сердцу.

         - Тогда кричи, - сказала она. - Но помни - это т ы заставил меня пролить суп. Не я. Никто не виноват кроме тебя.

         Кое-как ему удалось удержаться от крика. Он следил, как она погружала тряпку в ведро, как отжимала ее, ополаскивала стену, погружала - отжимала ополаскивала. Наконец, когда часы в комнате, которую он представлял гостиной, пробили три, она поднялась и подняла ведро.

         Она собирается уходить сейчас. Она собирается уходить и я услышу, как она выливает воду в раковину, и может быть она не вернется сразу, а заставит ждать себя часами, потому что еще недостаточно наказала меня.

         Но вместо этого она направилась к кровати и извлекла из кармана фартука не две, а три капсулы.

         - Вот, - сказала она ласково.

         Он быстро и жадно схватил их в рот и, когда взглянул вверх, то увидел, как она поднимает желтое пластиковое ведро над ним. Оно заполнило его поле зрения как падающая луна. Сероватая вода полилась через край ведра на покрывало.

         - Запей их, - сказала она. Ее голос был все еще нежным.

         Он уставился на нее во все глаза.

         - Ну, - повторила она. - Я знаю, ты можешь проглотить их без воды, но, пожалуйста, поверь мне, когда я говорю, что я могу заставить их вернуться снова. Это только вода для полоскания. Она не причинит тебе вреда.

         Она навалилась на него, как монолит, ведро слегка наклонено. Он мог видеть тряпку, медленно крутящуюся в его темной глубине подобно утопленнику; он мог видеть тонкую мыльную пленку на поверхности. Часть его воспротивилась, но он не засомневался. Он быстро глотнул воду, пропивая таблетки, и во рту у него остался такой же вкус, как если бы мама заставила его чистить зубы мылом. Его желудок подтянуло и он рыгнул.

         - Я не буду заставлять тебя их вырвать. Пол. Но ни одной капсулы больше до девяти часов вечера.

         Она посмотрела на него пустым взглядом, затем лицо ее засветилось и она улыбнулась.

         - Ты не будешь злить меня больше, не так ли?

         - Нет, - прошептал он. Сердить луну, которая приносит прилив? Что за мысль! Глупая мысль!

         - Я люблю тебя, - сказала она и поцеловала в щеку. Она направилась к выходу, не оглядываясь, неся ведро так, как сильная деревенская женщина носит ведро с молоком, слегка отстранив его от туловища и не допуская мысли, что может пролить его.

         Он лежал на спине, ощущая во рту песок и штукатурку, чувствуя мыльный вкус.

         Я не выкину... не выкину... не вырву!

         Наконец острота этой мысли стала сглаживаться и он понял, что засыпает. Он удержал все в себе достаточно долго, чтобы лекарство начало действовать. Он выиграл.

         На этот раз.

         Ему снилось, что его поедала птица. Это был нехороший сон. Затем прозвучал выстрел и он подумал: Да, хорошо, все в порядке! Застрели ее! Застрели проклятую тварь!

         Затем его разбудил (это могла быть только Энни Уилкз) стук закрывающейся двери. Она отправилась выполнять повседневные домашние дела. Он услышал неясный скрип снега у нее под ногами. Она прошла мимо его окна в белом халате с поднятым капюшоном. В прохладном воздухе был виден след ее дыхания. Она не взглянула на него, сосредоточенная на своих домашних заботах: кормлении животных, чистке хлева, может быть, на обдумывании рун.

         Небо становилось темнокрасным - восход солнца. Пять тридцать, может быть шесть часов!

         Прилив все еще был с ним и он не мог снова заснуть - хотел заснуть, но вынужден был обдумывать эту странную эксцентричную ситуацию, пока был способен разумно мыслить.

         Как он обнаружил, хуже всего было то, что он не хотел думать об этом даже пока мот, даже когда знал, что не может найти выход из сложившегося положения, не обдумав его. Его мозг постоянно старался отбросить эту мысль подобно тому, как ребенок отстраняет от себя еду, хотя ему было сказано, что он не встанет из-за стола, пока все не съест.

         Он не хотел думать об этом, потому что жить только этим было слишком тяжело. Он не хотел думать об этом, потому что когда бы ни начинал, сразу же возникали неприятные ассоциации: то как становится бессмысленным ее лицо, то как она заставляет его думать об идолах и камнях, и наконец как желтое пластиковое ведро быстро надвигается на него подобно обвалившейся луне. Само обдумывание этих вещей не изменило бы его положения и было хуже, чем отсутствие мыслей; но поскольку он обратил свои мысли к Энни Уилкз и направил их на его положение в ее доме, то эти мысли приходили одна за другой, роясь и вытесняя одна другую. Его сердце начинало учащенно биться главным образом из страха, но также из-за стыда. Он видел себя прикладывающим губы к краю желтого ведра, видел грязную воду с мыльной пленкой и плавающей в ней тряпкой, видел все это и тем не менее пил ее не колеблясь. Он никогда не расскажет об этом никому, надеясь, что выберется из этого кошмара. Он полагал, что попытается лгать даже самому себе, но он никогда не сможет сделать этого.

         Несчастный или нет (а он был таковым) он все же хотел жить.

         Думай об этом, черт побери! Господи, неужели ты так запуган, что не можешь даже попытаться. Нет, но почти так.

         Затем случайная, сердитая мысль неожиданно пришла ему в голову: Ей не нравится новая книга, потому что она слишком глупа, чтобы понимать, что в ней происходит.

         Мысль не была странной, но при данных обстоятельствах то, что она чувствовала о "Скоростных машинах", не имело значения. Но обдумывание ею сказанного по крайней мере представляло собой нечто новое, а чувство злобы на нее было, лучше чувства страха перед ней; итак, он с рвением пустился в размышления.

         Слишком глупая! Нет. Слишком упрямая и неизменная. Не только не желающая изменить что-либо, но враждебно относящаяся даже к самой идее изменения!

         - Да. И будучи сумасшедшей, неужели она совершенно по-другому оценивала его работу, чем сотни тысяч людей по всей стране - девяносто процентов из них женщины - которые с трудом дожидались каждого нового описания из пятисот страниц бурной жизни подкидыша, которой удалось возвыситься и выйти замуж за пэра Англии? Нет, совсем нет. Они хотели Мизери. Мизери и только Мизери. Каждый раз на написание нового романа у него уходил год или два. Это было то, что он сначала считал "серьезной" работой, затем надеялся на это и наконец относился к ней с чувством ужасного отчаяния. Он получал поток протестующих писем от женщин, которые в большинстве случаев подписывались "Ваша самая большая поклонница". Тон этих писем варьировал от полного замешательства (что обычно было наиболее болезненно) до упреков, до прямой озлобленности, но суть посланий была одна и та же: Это не то, что я ожидала, не то, чего я хотела. Пожалуйста, вернитесь к Мизери. Я хочу знать, чем занимается Мизери. Он мог написать современные книги "Под вулканом", "Тесе из рода Д'Убервиллей", "Пустые слова", но это ничего не значило. Они по-прежнему желали Мизери, Мизери, Мизери.

         Его трудно читать... он неинтересен... и эта профанация!

         Гнев вспыхнул в нем с новой силой. Гнев на ее закоснелую, беспросветную глупость, гнев на то, что она практически похитила его - держала здесь узником, заставляя его выбирать между питьем грязной воды из ведра и жутким страданием от раздробленных ног. Но сверх всего имела нахальство критиковать его лучшую вещь.

         - Ну и хамка же ты! Пошла ты со своим сквернословием! - сказал он и неожиданно почувствовал себя лучше, снова стал самим собой, хотя знал, что его мятеж был мелким, жалким и бессмысленным - она была в хлеву, откуда не могла слышать его и прилив был благополучно на месте под разбитыми сваями. И все же...

         Он вспомнил ее входящую сюда, отказывающую ему в капсулах, принуждающую дать ей разрешение на прочтение рукописи "Скоростных машин". Он почувствовал краску стыда и унижения, согревающую его лицо, но теперь они перемешивались с настоящим гневом: он расцвел из искры в угасающее пламя. Он никогда никому не показывал рукопись, пока не откорректирует и не перепечатает ее. Никогда. Никому, даже Брайсу, его поверенному. Почему же он даже не На мгновение его мысли были прерваны. Он услышал приглушенное мычание коровы.

         Почему он даже не сделал копии, пока не готов второй вариант.

         Рукопись "Скоростных машин", находящаяся сейчас в распоряжении Энни Уилкз, была единственным экземпляром во всем мире. Он сжег даже свои записи. Плод двухлетней напряженной работы ей не понравился - да она сумасшедшая.

         Мизери - вот, что е и нравилось; Мизери - вот, кого она любила, а не какого-то сквернословящего молчаливого угонщика машин из испанского Гарлема.

         Он продолжал вспоминать: Можешь использовать страницы рукописи на бумажные шляпы, если хочешь, только... пожалуйста...

         Гнев и унижение нахлынули вновь, пробуждая первую ответную тупую боль в ногах. Да. Работа. Чувство гордости за свою работу, ценность самой работы... все эти понятия постепенно исчезали во мраке, когда боль становилась нестерпимой. То, что она будет делать это для него - человека, который большую часть своей взрослой жизни думал, что слово писатель являлось наиболее важным определением его самого, казалось превращало ее в какое-то чудовище, от которого он должен у бежать. Она действительно была идолом и, если она не убьет его, то она может убить то, что было в нем.

         Теперь он услышал нетерпеливый визг поросенка - она думала, что он будет возражать, но он считал Мизери замечательным именем для поросенка. Он вспомнил, как она имитировала его, как ее верхняя губа сморщилась к носу, а щеки разгладились, как она действительно была похожа на поросенка: Уинк! Уинк!

         Из хлева донесся ее голос: Своей лиг, лиг, лиг!

         Он лежал на спине, прикрыв рукой глаза, и старался удержать гнев, потому что гнев помогал ему чувствовать себя храбрым. А храбрый человек мог думать. Трус - не мог.

         Вот женщина, которая была нянькой - он был уверен в этом. Была ли она все еще нянькой? Нет, потому что она не ходила на работу. Почему она больше не работала по профессии? Это казалось очевидным. Не все ее барахло было убрано в сундук, многие вещи болтались на вешалках. Бели это было очевидно для него, несмотря даже на болевой туман, в котором он жил, это конечно было очевидно для ее коллег. А он имел немного больше информации, помощью которой можно было судить, сколько ее шмоток не было убрано, не правда ли? Она вытащила его из-под обломков машины и вместо того, чтобы вызвать полицию или скорую помощь, она водворила его в свою гостиную, сделала внутривенное вливание в руку и уколола наркотиком. Наконец он впал, как она называла, в респираторную депрессию. Она никому не сказала, что он был у нее, и если она не сделала этого до сих пор, значит она не собиралась делать вообще.

         Вела ли бы она себя так же, если бы на его месте был Джо Блоу из Кокомо? Нет, он так не думал. Она скрывала его, потому что он был Пол Шелдон и она - Она моя самая большая поклонница, - промямлил Пол и положил руку на глаза.

         Ужасное воспоминание всплыло в темноте: мать повела его в Бостонский зоопарк посмотреть на большую величественную птицу. У нее было самое красивое, какое он когда-либо видел, оперенье: красное и пурпурное, а также королевское голубое и самые грустные глаза.

         Он спросил мать, откуда родом эта птица; и когда она сказала Африка, он понял, что птица была обречена умереть в клетке, в которой она жила далеко от того места, где Бог предназначил ей быть, и заплакал. А мать купила ему мороженое и на некоторое время он прекратил плакать; затем он вспомнил птицу и начал снова плакать. Тогда мать забрала его домой, выговаривая ему по дороге в Гинн, что он капризный ребенок и маменькин сынок.

         Это оперенье. Эти глаза.

         Боль в ногах начала опоясывать его.

         Нет, нет, нет.

         Он с силой прижал свой локоть к глазам. Из хлева доносились отдаленные глухие звуки. Конечно, невозможно было сказать, что это было, но в его воображении...

          (твой мозг, твое творческое лицо - вот, что я имею в виду)

         ...он представлял, как она сбрасывает охапки сена с сеновала прямо к ногам, представлял, как они катаются по полу хлева.

         Африка. Эта птица родом из Африки. Из Затем словно острый нож в тишину вонзился ее раздраженный, крикливый голос: Ты думаешь, что, когда они поставят меня на место для дачи свидетельских показаний в Ден На место. Когда они поставят меня на место для дачи свидетельских показаний в Денвере.

         - Клянетесь говорить правду и только правду и ничего кроме правды? Да поможет вам Бог!

          (Яне знаю, откуда он берет это)

         - Я знаю.

          (Он всегда пишет подобные вещи)

         - Ваше имя.

          (Никто в моей семье не имел такого воображения, как он)

         - Энни Уилкз.

          (Яркая личность.)

         - Меня зовут Энни Уилкз.

         Он хотел, чтобы она сказала еще что-нибудь, но она промолчала.

         - Ну, давай, - пробормотал он; его рука лежала на глазах - так ему всегда лучше думалось, лучше воображалось.

         Его мать любила рассказывать миссис Малваней - соседке через забор, какое удивительное у него было воображение, какое яркое, и какие замечательные короткие рассказы он всегда писал (за исключением, конечно, когда она называла его капризулей).

         Он представлял помещение суда в Денвере, видел Энни Уилкз в выцветшем красночерном платье и ужасной шляпе. Он представлял переполненный зеваками зал, лысого судью в очках. У судьи были белые усы, под которыми виднелась родинка; белые усы закрывали большую ее часть, но не всю.

         Энни Уилкз.

          (Он прочитал точно в три! Можете вообразить.)

         Этот дух... почитательства...

          (Он всегда излагает все письменно)

         Теперь я должна ополоснуть.

          (Африка. Эта птица родом из...)

         - Давай, - прошептал он, но не мог уловить дальнейшее. Судебный пристав все просил и просил ее назвать свое имя; она сказала, что ее звали Энни Уилкз, но больше она не сказала ничего. Она сидела там и своим жилистым, твердым, зловещим телом вытесняла воздух; она назвала свое имя, а затем повторяла его все снова и снова, но ничего больше.

         Все еще пытаясь представить, почему бывшая нянька, которая держала его в заключении, могла однажды подняться на трибуну Денверского суда. Пол заснул.

         Ой находился под опекой. Громадное облегчение охватило его - настолько большое, что он готов был расплакаться. Что-то случилось пока он спал, кто-то приходил или может в сердце или душе Энни произошли изменения. Но это неважно. Он заснул в доме женщины монстра, а проснулся в больнице.

         Но не может быть, чтобы они поместили его под такую опеку на долгое время? Больница напоминала ангар для самолетов. Одинаковые койки с мужчинами на них заполняли помещение (одинаковые бутылочки с физиологическим раствором свисали с одинаковых штативов для внутривенного вливания, стоящих у кроватей). Он сел и увидел, что мужчины были все одинаковые - все они были и м. Затем где-то вдалеке он услышал бой часов и понял, что он спит и слышит их сквозь сон. Это был сон. Грусть заняла место облегчения.

         Дверь в дальнем углу громадной палаты открылась и вошла Энни Уилкз.. На ней было длинное платье с фартуком, а на голове домашний чепец; она была одета как Мизери Честейн в "Любви Мизери". В руке у нее была плетеная корзинка. Поверх ее содержимого лежало полотенце. Пока он разглядывал ее, она сложила полотенце. Затем она засунула руку в корзину, вынула пригоршню чего-то и швырнула в лицо первого спящего Пола Шелдона. Он увидел, что это был песок. Так Энни Уилкз притворялась Мизери Честейн, которая в свою очередь изображала из себя дрему, который сыплет в глаза песок, чтобы хотелось спать.

         Затем он увидел, что лицо первого Пола Шелдона стало страшно бледным, как только песок ударил по нему, ужас резко вытолкнул его из сна и он очнулся в постели. Над ним стояла Энни Уилкз. Она держала в руке толстую книгу "Ребенок Мизери" в мягкой дешевой обложке. Закладка в ней говорила о том, что две трети ее уже прочитано.

         - Ты стонал, - сказала она.

         - Я видел плохой сон.

         - Что это было?

         Он ответил первое, что ему пришло в голову, но только не правду: Африка.

         Она пришла к нему поздно утром с лицом землистого цвета. Он дремал, но сразу же проснулся и рывком приподнялся на локоть.

         - Мисс Уилкз? Энни? С тобой все в порядке?

         - Нет.

         Боже, у нее был сердечный приступ, подумал он, и мгновенная тревога моментально уступила место радости. Пусть у нее будет приступ! И сильный приступ! Что-то сногсшибательное! Он был бы более, чем счастлив, доползти до телефона - неважно насколько это было бы больно. Он пополз бы к телефону даже по битым стеклам.

         - Да, это был сердечный приступ...

         Но не в обычном смысле.

         Она направилась к нему, не шатаясь, а вразвалку, как это обычно делают моряки, только что сошедшие с корабля на землю после длительного похода.

         - Что... - Он попытался уклониться от нее, но было некуда: только изголовье кровати, за которым была стена.

         - Нет! - Она достигла кровати, ударила ее и начала раскачивать: в какой-то момент ему показалось, что она была на грани падения прямо на него. Затем она резко поднялась, глядя на его мертвенно белое лицо сверху вниз, голосовые связки на ее шее выступали, посередине лба пульсировала вена. Она крепко сжала твердые как скала кулаки, затем разжала их снова.

         - Ты... ты... грязная тварь!

         - Что... я не, .. Но неожиданно догадка осенила его и одна его половина сначала стала пустой, а затем полностью исчезла. Он вспомнил, где была ее закладка вчера вечером: две трети от начала книги. Теперь она ее прочла. Она узнала все, что должна была узнать. Она узнала, что Мизери в конце концов не была бесплодной: это был Ян. Сидела ли она в своей все еще невидимой для него гостиной с открытым ртом и расширенными глазами, когда наконец Мизери осознала правду и решила улизнуть к Джеффри? Наполнились ли ее глаза слезами, когда Мизери и Джеффри, будучи далеки от того, чтобы скрывать что-либо от любимого ими человека, подарили ему самый замечательный подарок, какой только могли - ребенка, которого он будет считать своим собственным? И екнуло ли ее сердце, когда Мизери сообщила Яну о своей беременности, когда Ян прижал ее к себе, обливаясь слезами и бормоча "моя дорогая, о, моя дорогая"? Он был уверен через несколько секунд, что все это было. Но вместо того, чтобы рыдать с восторженным облегчением, как она должна была бы делать, когда Мизери испустила последний вздох, разродившись мальчиком, к появлению на свет которого, вероятно, были причастны оба - и Ян, и Джеффри, она была в неистовстве.

         - Она не может умереть! - Энни Уилкз зыркнула на него. Она все быстрей и быстрей сжимала и разжимала кулаки. - Мизери Честейн не должна умереть!

         - Энни... Энни, пожалуйста...

         На столе стоял стеклянный кувшин с водой. Она схватила его и угрожающе замахнулась. Холодная вода брызнула ему в лицо. Кубик льда упал ему за левое ухо и соскользнул с подушки во впадину плеча. В уме (Так живо! ) он увидел ее, бросающую кувшин ему в лицо, представил себя умирающим от пролома черепа и обильного мозгового кровотечения, пока его руки покрывались мурашками.

         Она хотела сделать это, в этом не было сомнения. Но в самый последний момент она отвернулась и швырнула кувшин в дверь, о которую он вдребезги разбился, как это на днях было с чашкой супа.

         Она оглянулась на него и откинула волосы с лица - два маленьких пятнышка отчетливо выделялись на белой внутренней стороне ее рук.

         - Дрянь! - Она тяжело дышала. - О, ты грязная тварь... как ты мог!

         Он заговорил быстро, настойчиво; глаза блестели, устремленные на ее лицо - в тот момент он не сомневался, что его жизнь может зависеть от того, что он скажет в следующие двадцать секунд.

         - Энни, в 1871 году женщины часто умирали при родах. Мизери отдала свою жизнь за мужа, за ее лучшего друга и ее ребенка. Душа Мизери всегда будет...

         - Я не хочу се душу, - закричала она, потрясая кулаками перед ним, как будто собираясь выцарапать ему глаза. - Я хочу ее! Ты убил ее!

         Она сжала кулаки и с силой ударила ими как поршнями с обеих сторон его головы. Они глубоко вдавились в подушку и он подпрыгнул как тряпичная кукла. Его ноги запылали и он выкрикнул: - Я не убивал ее!

         Она застыла, уставившись на него с этим узким черным рассеянным выражением.

         - Конечно нет, - сказала она с горьким сарказмом. - Но если это сделал не Пол Шелдон, тогда кто?

         - Никто, - сказал он более спокойно. - Она просто умерла.

         В конце концов он знал, что это была правда. Если бы Мизери Честейн была реальным человеком, его могли вызвать в полицию "помочь полиции в наведении справок". Прежде всего у него был мотив - он ее ненавидел. С третьей книги он ее ненавидел. Четыре года назад на первое апреля он разослал дюжине своих близких знакомых по маленькому частно отпечатанному буклету.. Он назывался "Хобби Мизери". В нем Мизери весело проводила уикенд вместе с Гроулером, ирландским сеттером Яна.

         Он мог убить ее... но он этого не сделал. И наконец, несмотря на усилившееся презрение к ней, смерть Мизери была чем-то вроде сюрприза для него. Он остался достаточно преданным своим принципам - искусству импровизировать жизнь вплоть до самого конца приключений Мизери. Она умерла наиболее неожиданной смертью. Его веселое дураченье ни в коем случае не изменило действительность.

         - Ты лжешь, - прошептала Энни. - Я думала, что ты хороший. Но ты нехороший. Ты только завравшаяся старая дрянь. Мизери только ушла, не прощаясь. Иногда это случается. Это вроде жизни, когда кто-нибудь...

         Она опрокинула прикроватный столик. Один неглубокий ящик вывалился из него. Вместе с ним выпали наручные часы и карманная мелочь. Он даже не знал, что они были там. Он весь съежился.

         - Ты должно быть думаешь, что я родилась вчера, - сказала она, оскалившись. - В моей работе я повидала, как умирали десятки людей - сотни; теперь вот. что я думаю об этом. Иногда они уходят крича, а иногда они засыпают - они просто уходят не прощаясь, конечно, тем способом, о котором ты говорил.

         - Но действующие лица в романах так просто не уходят! Бог забирает нас, когда считает, что нам пора; а писатель - Бог для людей в романе, он создал их точно так же, как Бог создал нас, и никто не может схватить Бога и заставить объяснять: все в порядке, о'кей. Что касается Мизери, то я скажу тебе одно ты грязная тварь, я скажу тебе, случается, что Бог ломает пару ног, и случается, что Бог находится в моем доме и ест мою пищу... и...

         Она побелела, выпрямилась, руки ее вяло повисли по бокам; она уставилась на стену со старой фотографией Триумфальной Арки. Она продолжала стоять так, а Пол лежал на кровати с круглым мокрым пятном на подушке рядом с ухом и смотрел на нее. Он слышал, как вода, бывшая в кувшине, капала на пол и ему пришла мысль, что он мог совершить убийство. Это был вопрос, который время от времени вставал перед ним чисто теоретически, конечно, но теперь он знал ответ. Если бы она не швырнула кувшин, он разбил бы его об пол сам и попытался бы засунуть один из осколков ей в горло, пока она стояла так - инертная, как стойка для зонтиков.

         Он взглянул вниз на рассыпавшиеся из ящика вещи, но там была только мелочь" ручка, расческа и его часы. Но ни бумажника, ни швейцарского военного ножа.

         Через некоторое время она немного пришла в себя и ее гнев наконец улетучился. Она грустно посмотрела на него.

         - Я лучше пойду. Я думаю, что мне лучше оставить тебя на некоторое время. Я не думаю, что это... разумно.

         - Уйдешь? Куда?

         - Не имеет значения. Я знаю место. Если я останусь здесь, я сделаю что-нибудь предусмотрительное. Я должна подумать. До свидания, Пол.

         Она зашагала через комнату.

         - Ты вернешься, чтобы дать мне мое лекарство? - спросил он встревоженно.

         Она ухватилась за дверную ручку и захлопнула дверь, не ответив. Впервые он услышал, как повернулся ключ.

         Он услышал ее шаги, спускающиеся в холл, вздрогнул, когда она со злобой выкрикнула что-то, что он не мог разобрать, затем что-то еще упало и разбилось. Она со стуком захлопнула дверь.

         Затрещал и завелся мотор машины. Послышался тихий хруст утрамбовываемого под шинами снега. Теперь звук мотора начал удаляться. Сначала он уменьшился до храпа, затем до гула и наконец совсем исчез.

         Он остался один.

         Один в доме Энни Уилкз, запертый в этой комнате. Прикованный к постели. Расстояние между домом и Денвер было примерно... как расстояние между Бостонским зоопарком и Африкой.

         Он лежал в кровати, глядя в потолок, с пересохшим горлом и часто бьющимся сердцем.

         Через некоторое время часы в гостиной пробили полдень и начался отлив.

         Пятьдесят один час.

         Он точно знал, сколько прошло времени, благодаря ручке, которая была у него в кармане во время крушения. Он смог дотянуться до нее и ухватить. Каждый раз, когда били часы, он делал метки на руке - четыре вертикальные и одна диагональная, соединяющая квинтет. Когда она вернулась, то на руке было десять групп из пяти меток и одна экстра. Маленькие группы, сначала аккуратные, все больше становились неровными, т. к. его руки начали трястись. Он не поверил, что пропустил один час. Он дремал, но никогда по-настоящему не спал. Бой часов будил его каждый раз, когда проходил час.

         Через некоторое время он начал ощущать голод и жажду - даже через боль. Это становилось чем-то вроде скачек. Сначала Король Боль был далеко впереди, а Я Хочу Есть был где-то на 12 фарлонгов сзади. Прекрасная Жажда почти потерялась в пыли. Затем, когда солнце поднялось еще раз, она пропала, а Я Хочу Есть дал Королю Боль немного фору за его деньги.

         Он провел большую часть ночи то дремля, то просыпаясь в холодном поту, уверенный, что умирает. Через некоторое время он начал надеяться, что умирает. Что угодно, только бы выбраться отсюда. Он уже видел усоногих раков, коркой покрывающих сваи, видел бледные утонувшие существа, размягченно лежавшие в расщелинах дерева. Это были счастливчики: для них все было кончено. Около трех часов на него напал приступ бессмысленного крика.

         К полудню второго дня - двадцать четыре часа спустя - он понял, что кроме боли в ногах и тазу, еще что-то причиняло ему страдания. Ему недоставало чего-то. Назовите эту лошадь Месть Янки, если хотите. Он нуждался в капсулах больше, чем в чем-то другом.

         Он подумывал о попытке вылезти из кровати, но мысль об ударе и падении и сопровождающей их боли постоянно устрашала его. Он слишком хорошо представлял их.

         В любом случае он мог бы попытаться, но она заперла дверь. Что еще мог он сделать, кроме как переползти змеей через комнату и лечь у двери?

         В отчаянии он впервые сбросил одеяло, надеясь вопреки всему, что все было не так плохо, как на то указывали формы, скрытые под одеялом. Но это было не так плохо, это было хуже. Он с ужасом уставился на то, что осталось ниже колен. В уме у него звучал голос Рональда Рейгана в "Королевской Ссоре", пронзительно кричащий: А где остальное от меня?

         Остальное у него было здесь и он мог бы выздороветь; но надежда на это казалась маловероятной, хотя он предполагал это технически возможным... однако была и вероятность, что он никогда больше не сможет ходить до тех пор, пока каждая его нога не будет повторно сломана (и, может, в нескольких местах) и затем скреплена стальной спицей, немилосердно реконструирована и подвергнута полсотне болезненных процедур.

         Она наложила шины - конечно он знал это, чувствуя жесткие, негнущиеся формы, но до сих пор он не знал, как она это сделала. Нижние части ног были закручены стальными прутьями и напоминали срезанные ножовкой алюминиевые костыли. Прутья были усердно связаны тесьмой, поэтому ниже колен он был немного похож на Им-Го-Теп, когда он был обнаружен в своей гробнице. Сами ноги странно загибались вверх к его коленам, выворачиваясь наружу тут и заворачиваясь вовнутрь там. Его левое колено - пульсирующий фокус боли казалось, вообще не существовало. Были икра и бедро, а между ними опухоль, похожая на горку соли. Верхние части ног были сильно опухшими и, казалось, слегка выгибались наружу. Его бедра, промежность и даже таз были все еще испещрены поблекшими синяками.

         Он думал, что нижние части ног были раздроблены, но как выяснилось, это было не так. Они были размолоты в порошок.

         Стеная и крича, он натянул обратно одеяло. Никакого скатывания с постели. Лучше лежать здесь, лучше терпеть эту боль, какая бы ужасная она ни была.

         Около четырех часов второго дня Прекрасная Жажда дала о себе знать. Он ощущал сухость во рту и в горле, но теперь она начала более настойчиво проявляться. Его язык стал толстым, слитком большим. Сглатывание причиняло боль. Он начал думать о кувшине с водой, который она разбила.

         Он дремал, просыпался, дремал.

         Прошел день. Наступила ночь.

         Он вынужден был помочиться. Он положил верхнюю простыню на пенис, надеясь создать фильтр, и помочился через него в сложенные чашкой трясущиеся руки. Он подумал о рециркулировании и выпил то, что ему удалось удержать в руках, а затем облизал мокрые ладони. Это был еще один эпизод, о котором он решил никому не рассказывать, если у него еще будет возможность рассказывать людям что-нибудь.

         Он начал верить, что она умерла. Она была крайне неустойчива, а неустойчивые люди часто сами кончают с собой. Он видел ее (так живо! ) подъезжающую к краю дороги в Старой Бесси, вынимающую из-под сидения 44, вставляющую его в рот и выстреливающую в себя.

         - Если Мизера умерла, то я не хочу жить. Прощай, жестокий мир! прокричала Энни через поток слез и нажала курок.

         Он фыркнул, затем застонал, затем закричал. Ветер завыл вместе с ним... но этого никто не заметил.

         Или несчастный случай? Разве это невозможно? О да, сэр! Он представил, как она решительно ведет машину, слишком быстро, а затем едет вслепую и направляет машину прямо в кювет. Все ниже, ниже и ниже. Один удар и машина объята пламенем. Она умирает, даже не осознав это.

         Если она мертва, он умрет здесь как крыса в капкане.

         Он продолжал представлять, как наступит бессознательное состояние и освободит его; но потеря сознания не наступала, вместо этого пришел Час Тридцать и Час Сорок. Теперь Король Боль и Прекрасная Жажда мчались на одной единственной лошади (Я Хочу Есть остался где-то в пыли) и он начал чувствовать себя ничем другим как кусочком живой ткани под микроскопом или червяком на крючке - чем-то бесконечно дергающимся с единственным желанием -умереть.

         Когда она наконец появилась в доме, он сначала подумал, что это сон, но затем реальность или чисто животный инстинкт выживания взяли верх и он начал стонать, умолять и просить все разрушенное, все, что брало начало в глубоком роднике нереальности. Единственное, что он разглядел ясно, это то, что на ней было темно-синее платье и шляпа с цветком; именно в таком наряде он воображал ее на трибуне в Денвере.

         У нее был хороший цвет лица, а глаза искрились жизнью и энергией. Она была настолько хороша, насколько Энни Уилкз вообще могла быть, и когда он пытался вспомнить эту сцену позднее, он мог представить ясно только ее пылающие щеки и шляпу с цветком.

         Трезвый ум и способность ясно оценивать обстановку подсказали ему мысль: Она напоминает вдову, которую только что трахнули после десяти лет воздержания.

         В ее руке был стакан с водой - высокий стакан, наполненный водой.

         - Вот выпей, - сказала она и приподняла его голову так, чтобы он мог выпить не захлебнувшись. Он почувствовал на шее все еще холодную с улицы руку. Он быстро сделал три больших глотка, поры на пересохшем языке расширились от шока и потребовали еще воды; часть воды пролилась на подбородок и на рубашку, в которой он был. Она ласково и ловко смахнула воду с него.

         Он захныкал, протягивая свои трясущиеся руки к стакану.

         - Нет, - сказала она. - Нет, Пол. Немного погодя, иначе тебя вырвет.

         Через некоторое время она снова протянула ему стакан и позволила сделать еще два глотка.

         - Лекарство, - произнес он, закашлявшись. Он обсосал свои губы и облизнул их языком, а затем обсосал язык. Он смутно помнил, как пил свою собственную мочу, какая она была горячая и соленая.

         - Капсулы - больно - пожалуйста, Энни, пожалуйста, ради Бога помоги мне... так больно...

         - Я знаю, но ты должен слушаться меня, - сказала она, глядя на него с твердым материнским выражением. - Я должна была покинуть тебя и подумать. Я все хорошо обдумала и надеюсь, ты тоже. Я не была вполне уверена; мои мысли часто путаются, я знаю, я согласна с этим. Вот почему я не могла вспомнить, где я была все это время, когда меня спрашивали об этом. Итак, я молилась. Есть Бог, ты знаешь, и он отвечает на молитвы. Он всегда так делает. Итак, я молилась. Я сказала: Господи, Пол Шелдон может быть уже мертвым, когда я вернусь. Но Бог сказал: Он не умрет. Я храню его, поэтому ты можешь направлять его.

         Но Пол едва слышал ее слова, его взгляд был прикован к стакану с водой. Она дала ему выпить еще три глотка. Он фыркнул подобно лошади, рыгнул и затем закричал от коликов, пронзивших его.

         Во время этого она смотрела на него кротко, ласково.

         - Я дам тебе твое лекарство и облегчу твои страдания, - сказала она, но сначала ты должен сделать одну работу. Я сейчас вернусь.

         Она поднялась и направилась к двери.

         - Нет! - закричал он.

         Она не обратила на это никакого внимания. Он остался в постели, обернутый в боль, стараясь не стонать.

         Сначала он думал, что "пал в беспамятство. То, что он видел, было слишком странно, эксцентрично, чтобы быть нормальным. Энни вернулась в комнату, толкая перед собой рашпер на древесном угле.

         - Энни, я ужасно страдаю. - Слезы катились по его щекам.

         - Я знаю, мой дорогой. - Она поцеловала его в щеку. Прикосновение ее губ было такое же, как падение пера. - Скоро.

         Она ушла, а он глупо уставился на рашпер, предназначенный для использования летом на открытом воздухе внутреннего дворика; теперь он стоял в его комнате, вызывая жестокие образы идолов и жертвоприношений.

         Конечно же она надумала жертвоприношение: когда она вошла в комнату, в одной руке у нее была рукопись "Скоростных машин" - единственный экземпляр, результат его двухлетней работы. В другой руке у нее была коробка спичек.

         - Нет, - закричал он и затрясся. Одна мысль работала в нем, обжигая, как кислота: он мог сделать фотокопию рукописи в Боулдере менее, чем за 100 долларов. Люди - Брайс, обе его жены, черт возьми, даже его мать - всегда говорили ему, что неразумно не делать хотя бы одну копию его работы и отложить ее на случай пожара в Боулдерадо или его Нью-Йоркского городского дома, на случай урагана или наводнения или еще каких-нибудь стихийных бедствий. Он постоянно беспричинно отказывался: просто копирование, казалось, могло принести несчастье.

         Ну вот, несчастье и стихийное бедствие - все здесь. Здесь была Энни Уилкз. При всей ее глупости ей видно никогда не приходило в голову, что может быть еще экземпляр "Скоростных машин", и, если бы он послушался, если бы он потратил эти вшивые сто долларов...

         - Да, - ответила она, протягивая ему спички. Рукопись чистая, белая с титульным листом сверху лежала у нее на коленях. Ее лицо было все еще ясным и умиротворенным.

         - Нет, - .сказал он, отворачивая от нее свое горящее лицо.

         - Да. Это грязно, непристойно. Это отступничество. Кроме того в нем нет ничего хорошего.

         - Да ты не увидишь хорошее, - завопил он, - если оно будет у тебя перед носом или даже укусит за нос!

         Она нежно улыбнулась. Ее крутой нрав, очевидно, взял отпуск. Но Пол подумал, зная Энни Уилкз, что он может в любой момент вернуться: Я не мог долго быть без вас. Как у вас дела?

         - Во-первых, - сказала она, - если это хорошее и будет у меня под носом, то не навредит мне. Иначе какое же это хорошее? Зло - может, но не добро. Во-вторых, я сразу отличаю хорошее от плохого. Ты - это хорошее, Пол. Все, что тебе нужно, это немного помощи. Ну, возьми спички.

         Он затряс головой: Нет.

         - Да.

         - Нет!

         - Да.

         - Нет, черт возьми!

         - Можешь ругаться, сколько хочешь. Я уже раньше слышала все Это.

         - Я не сделаю этого. - Он закрыл глаза.

         Когда он открыл их, она протягивала ему картонку, на которой сверху яркими синими буквами было напечатано НОВРИЛ. Затем ниже красными буквами ОБРАЗЕЦ. НЕ ОТПУСКАТЬ ЛЕКАРСТВО БЕЗ РЕЦЕПТА ВРАЧА. Ниже предупреждения находились четыре капсулы. Он ринулся к ним. Она резко отдернула руку с лекарством вне его досягаемости.

         - Только после того, как ты сожжешь рукопись, - сказала она. - Тогда я дам тебе капсулы - все четыре и боль прекратится. Ты снова будешь спокойным и безмятежным; а когда ты совладаешь с собой, я поменяю тебе постель посмотри, ты ведь намочил ее и не очень приятно лежать в мокрой постели. Я также переодену тебя. К этому времени ты проголодаешься и я дам тебе немного супу. Может и гренки без масла. Но пока ты не сжег это, Пол, я, к сожалению, ничего не могу сделать.

         Его язык хотел сказать "Да! Хорошо! ", но он прикусил его. Он снова отодвинулся от нее - прочь от соблазнительной, сводящей с ума картонки, от белых капсул в ромбовидных прозрачных облатках.

         - Ты дьявол, - сказал он.

         Он ожидал гнев в ответ, но получил снисходительный смех со скрытой известной грустью.

         - О да! Да! - Именно так думает ребенок, когда мама входит в кухню и застает его играющим с чистящей жидкостью из-под раковины. Он, конечно, так не говорит, потому что у него нет твоего образования. Он только говорит: Мам, ты плохая.

         Она отбросила волосы с его горячего лба. Ее пальцы соскользнули по его щеке, по шее и затем легко с сочувствием пожали его плечо.

         - Мать чувствует хуже, когда ее ребенок говорит, что она плохая, или если он плачет, когда у него что-то отбирают, как это делаешь сейчас ты. Но она знает, что права, и выполняет свой долг. Я тоже выполняю мой.

         Три быстрых глухих звука от ударов костяшками пальцев по рукописи -190 000 слов и 5 жизней, о которых очень заботился сильный и здоровый Пол Шелдон, 190 000 слов и 5 жизней, которые он считал более несущественными по истечению времени.

         Пилюли. Пилюли. Он должен иметь эти проклятые пилюли. Жизни героев были во мраке, пилюли нет. Они были реальными.

         - Пол?

         - Нет. - Он всхлипнул.

         Слабый перестук капсул в их облатках - тишина - затем тасование спичек в коробке.

         - Пол?

         - Нет!

         - Я жду. Пол.

         О, почему, ради Христа, ты делаешь эту сцену с Горацием на мосту через задницу? И кого, ради Христа, ты собираешься поразить? Ты что думаешь, это кино или ТВ шоу и твою храбрость оценит какая-нибудь аудитория? Ты должен делать, что она хочет, или ты должен продержаться без лекарства. Если ты откажешься от лекарства, ты умрешь, и она все равно сожжет рукопись. Итак, ты собираешься лежать здесь и страдать за книгу, которая будет продана в половину меньшем количестве экземпляров, чем наименее успешная книга о Мизери, и которую Ритер Проскатт вымажет дерьмом в своей лучшей нарочито вежливой, пренебрежительной манере в этом великом литературном оракуле Ньюзуик? Ну, давай, давай, соображай! Даже Галилей отрекся бы, если бы понял, что значит на самом деле идти напролом.

         - Пол? Я жду. Я могу ждать целый день. Хотя я подозреваю, что у тебя скоро может наступить состояние комы... Я думаю, что ты в предкоматозном состоянии теперь и у меня было много...

         - Да, дай мне спички. Дай мне реактивный двигатель! Дай мне напалмовый заряд! Я брошу тактическую ракету на нее, если ты этого хочешь; ты - старая карга.

         Так говорил оппортунист, оставшийся в живых. И все же другая часть, слабеющая теперь, близкая к коматозу, начала стенать в темноту: 190 000 слов! Пять жизней! Два года работы! И какова была подоплека: Правда! Что ты знаешь о проклятой правде!

         Раздался скрип пружин - она поднялась.

         - Хорошо! Ты очень упрямый маленький мальчик, я должна сказать. А я не могу сидеть у твоей кровати всю ночь, как бы мне это не нравилось! Прежде всего я потратила почти час на дорогу, торопясь вернуться сюда. Я загляну через некоторое время и посмотрю, не изменил ли ты...

         - Т ы сожги ее тогда! - завопил он на нее.

         Она повернулась и посмотрела на него.

         - Нет, - сказала она, - я не могу сделать этого, как бы я не хотела уберечь тебя от агонии.

         - Почему нет?

         - Потому что, - сказала она воспламеняясь, - ты должен сделать это по своей собственной воле.

         Тогда он начал смеяться, а ее лицо, потемнело в первый раз после возвращения, и она покинула комнату с рукописью под мышкой.

         Когда она вернулась через час, он взял спички. Она положила титульный лист на рашпер. Он попытался зажечь спичку, но не смог, потому что либо не попадал на серную полоску, либо ронял ее из рук.

         Тогда Энни взяла коробку, зажгла спичку и вложила в его руку. Он коснулся ею угла бумаги, затем бросил спичку в пепельницу и зачарованно наблюдал, как пламя съедало ее. У Энни была вилка для жаркого и, когда страница начала закручиваться, она протолкнула ее в отверстие решетки.

         - О, на это потребуется вечность, - сказал он, - я не могу...

         - Нет, мы быстро справимся с этим, - сказала она, - но ты должен сжечь несколько страниц. Пол, как символ твоего согласия.

         Теперь она положила на рашпер первую страницу "Скоростных машин". Он вспомнил слова, написанные двадцать четыре месяца назад в Нью-Йоркском доме:

         - У меня нет колес, - сказал Тони Бонасаро, направляясь к девушке, спускающейся по лестнице, - и я неспособный ученик, но я приспособлен для быстрой езды.

         О, воспоминания того дня нахлынули на него. Он вспомнил, как бродил по комнатам, переполненный книгой более, чем наполненный - беременный, и это были муки творчества. Он вспомнил, как нашел утром этого дня под диванной подушкой один из бюстгальтеров Джоаны, оставленный там три месяца тому назад. Это еще раз показало важность уборки в доме. Он вспомнил шум Нью-Йоркского транспорта и слабый, монотонный звон церковного колокола, зовущий верующих к мессе.

         Он вспомнил, как принимался за работу. Как всегда благословенное облегчение от зачатия; это чувство напоминало падение в яму, наполненную ярким светом.

         Как всегда мрачное опасение, что он не напишет так хорошо, как хотел написать.

         Как всегда страх, что не сможет завершить работу, страх перед глухой стеной, встающей перед ним.

         Как всегда великолепное радостное нервозное чувство начала путешествия.

         Он взглянул на Энни Уилкз и сказал отчетливо, но негромко:

         - Энни, пожалуйста, не заставляй меня делать это.

         Она неподвижно держала спички перед ним. Затем сказала:

         - Ты волен делать, как тебе заблагорассудится.

         Итак, он сжег свою рукопись.

         Она заставила его сжечь первую страницу, последнюю и девять пар страниц из различных мест рукописи, потому что девять - число силы, а удвоенное девять было счастливым числом. Он видел, что она вычеркнула ругательства черным фломастером.

         - Итак, - сказала она после уничтожения девятой пары страниц, - ты был хорошим мальчиком, молодчиной. И я знаю, как тебе было больно... почти так же, как ногам, и я не стану больше продлевать твои мученья.

         Она отодвинула рашпер и положила оставшуюся рукопись в горшок, раздавливая хрустящие черные завитки сгоревших страниц. Комната смердела спичками и горящей бумагой.

         "Пахнет, как в дьявольской уборной", - подумал он исступленно и, если бы что-нибудь было в сморщенной ореховой скорлупе, какой являлся его желудок, его бы непременно вырвало.

         Она зажгла еще одну спичку и вложила в его руку. Ему как-то удалось дотянуться до горшка и бросить туда спичку. Это уже ничего не значило. Уже не имело значения.

         Она слегка подталкивала его.

         Утомленный, он открыл глаза.

         - Она погасла, - Энни снова чиркнула спичкой и вложила ее в его руку.

         Он снова подался вперед, что вызвало резкую боль в ногах, и коснулся спичкой угла листа. На этот раз пламя охватило бумаги вместо того, чтобы осесть и погаснуть на спичке.

         Он откинулся назад, глаза закрыты, прислушиваясь к потрескиванию пламени и ощущая полный обжигающий жар.

         - Боже! - воскликнула она с тревогой.

         Он открыл глаза и увидел, что обуглившиеся кусочки бумаги носились в разогретом воздухе.

         Энни грузно поспешила из комнаты. Он услышал звук наливающейся в ведро воды. Он беспечно наблюдал, как темный кусок рукописи пролетел по комнате и коснулся газовых занавесок. Легкая вспышка - у него не было времени подумать, что может загореться комната - мигнула разок и погасла, оставив крошечную дырочку подобно сигарете. Пепел посыпался на кровать, попал ему на руки. Но это его нисколько не обеспокоило.

         Энни появилась снова. Ее глаза старались охватить все сразу, пытались проследить путь каждой обугленной страницы. Пламя трещало и дрожало над краями горшка.

         - Боже! - произнесла она снова, держа ведро с водой и пытаясь определить, куда плеснуть ее или нужно ли ее использовать вообще. Губы ее тряслись и были все в слюнях.

         Пол заметил, как она облизнула их.

         - Боже! Боже!

         Казалось, это было все, что она могла произнести.

         - Даже в тисках боли Пол почувствовал мгновение истинного удовольствия - именно так Энни Уилкз выглядела, когда была напугана. Вот это ему понравилось!

         Взлетела еще одна страница; она спокойно летала с маленькими завитками голубого огня. И тут она решилась. С криком "Боже! " она осторожно вылила воду в горшок для жаркого. Раздалось чудовищное шипение и взвился султан дыма. Запах был влажный и отвратительный, пахло углем и чем-то жирным.

         Когда она вышла из комнаты. Пол приподнялся на локте. Он заглянул в горшок и увидел что-то, напоминающее обугленный кусок бревна, плавающего в пруду.

         Через некоторое время возвратилась Энни. Несомненно, она ухмылялась.

         Она приподняла его и всунула в рот капсулы.

         Он проглотил их и откинулся назад, думая: "Я убью ее".

         - Кушать, - сказала она издалека и он почувствовал жгучую боль. Он открыл глаза и увидел, что она сидит рядом с ним. Впервые он был на одном уровне с ней, глядел ей в лицо. И тут он понял со смутным, легким удивлением, что сидел... да, в первый раз за целую вечность он по-настоящему сидел.

         "Что за черт?" - подумал он и снова закрыл глаза. Начался прилив. Сваи были закрыты. Прилив был в разгаре и в следующий момент он мог исчезнуть, причем навсегда. Поэтому он собирался покататься на волнах пока еще было на чем, а о сидении он мог подумать позднее...

         - Кушать! - сказала она снова и за этим последовало возвращение боли в левой части головы, заставляя его хныкать.

         - Пол, ты достаточно пришел в себя, чтобы поесть или...

         Его ушная мочка. Она щипала ее.

         - О'кей, - промямлил он. - О'кей! Не оторви ее, ради бога!

         Он заставил себя открыть глаза. На каждом веке, казалось, лежало по цементному блоку. Сразу же во рту он почувствовал ложку, из которой в горло выливался горячий суп.

         Неожиданно ниоткуда - наиболее изумительное возвращение, какое он когда-либо наблюдал! - в поле зрения появился Я Хочу Есть. Это произошло так, как будто первая ложка супа разбудила его желудок от гипнотического транса.

         Как только ложка с супом оказывалась у него во рту, он с жадностью проглатывал его, и казалось, становился все более голодным с каждым новым глотком.

         Он смутно помнил, как она выкатила дымящуюся жаровню, а затем вкатила в комнату что-то, напоминающее тележку для розничной торговли. Он не почувствовал ни удивления, ни заинтересованности; в конце концов его навещала Энни Уилкз. Жаровни, тележки, а завтра может быть счетчик оплачиваемого времени стоянки автомобилей или ядерная боеголовка. Когда ты живешь в доме смеха, развлекательные аттракционы никогда не прекращаются.

         Раньше он находился в тумане, но сейчас понял, что тележкой было складное кресло качалка. Он сидел в нем, а ноги в лубке торчали впереди; его тазовая область, сильно опухшая, чувствовала себя не очень счастливо в новом положении.

         Юна перетащила меня сюда, пока я отключился", - подумал он. - "Подняла меня. Такую тяжесть. Боже, она должна быть очень сильной".

         - Все, - сказала она. - Мне нравится, как ты справился с этим супом, Пол. Я верю, ты собираешься поправиться. Мы не скажем, что ты станешь как новенький, - увы! нет - но если у нас не будет больше этих... этих неожиданных осложнений... Я думаю, ты вполне прилично выздоровеешь. А теперь я собираюсь поменять твою ужасную старую постель и, когда мы справимся с этим, я хочу поменять белье на тебе. Затем, если у тебя не будет слишком сильных болей, и ты все еще будешь ощущать голод, я дам тебе немного гренок.

         - Спасибо, Энни, - сказал он робко и подумал. "Твое горло. Если бы я мог, я дал бы тебе возможность облизнуть губы и сказать "Боже! " Но только однажды, Энни.

         Только однажды".

         Четыре часа спустя он снова лежал в своей постели и сжег бы в се свои книги даже за одну пилюлю НОВРИЛА. Сидение нисколько не беспокоило его, пока он сидел - в его крови было достаточно дерьма, чтобы заставить заснуть половину Прусской Армии - но теперь он чувствовал, как будто в нижнюю часть его тела был выпущен рой пчел.

         Он очень громко вскрикнул -пища, должно быть, сделала что-то с ним, потому что он не помнил, чтобы кричал когда-либо так громко с тех пор, как вышел из-за темного облака.

         Он чувствовал, как она подолгу стоит за дверью в спальню прежде, чем войти, неподвижная, отключенная, тупо уставившись на дверную ручку, или может изучая линии на своих руках.

         - Вот, - она протянула ему лекарство, - две капсулы.

         Он проглотил их, держась за ее запястье, чтобы не пролить воду.

         - Я привезла тебе два подарка из города, - сказала она поднимаясь.

         - Да? - прокаркал он.

         Она указала на кресло каталку, которое гнездилось в углу с расставленными металлическими упорами для ног.

         - Другой я покажу тебе завтра. А теперь поспи, Пол.

         Но сон долгое время не приходил. Он находился под воздействием наркотика и думал о положении, в котором оказался. Теперь было немного легче. Легче думать о книге, которую он создал, а затем уничтожил.

         Явления... отдельные события подобно кускам ткани можно соединить вместе и получить лоскутное одеяло.

         Энни сказала, что соседи, которые не любили ее, жили в нескольких милях отсюда. Как их фамилия? Бойнтон. Нет, Ройдман. Да, именно Ройдманы. А как далеко от города? Уверен, не слишком далеко. Он был в округе, чей диаметр мог быть по меньшей мере пятнадцать миль и по большей мере - сорок пять. Дом Энни Уилкз был в этой округе, и дом Ройдманов, и городишко Сайдуиндер, однако ничтожно маленький...

         И моя машина. Мой Камаро в этом округе тоже. Нашла ли его полиция?

         Он думал, что нет. Он был известным человеком; если бы нашли машину с номерами, зарегистрированными на его имя, элементарная проверка показала бы, что он был в Боулдере и затем пропал без вести. Обнаружение его покалеченной и пустой машины заставило бы начать поиск, сообщения в новостях...

         Но она никогда не будет смотреть новости по телевидению и никогда не будет слушать радио без наушников...

         Это все немного напоминало историю с собакой Шерлока Холмса - собакой, которая не лаяла. Его машина не была найдена, потому что не приходили полицейские. Если бы она была найдена, они бы проверили каждого в этом гипотетическом округе, не так ли? Сколько же людей могло быть в подобном округе, здесь, близко к вершине западного склона? Ройдманы, Энни Уилкз, может быть еще десять - двенадцать человек?

         И то, что он не был до сих пор обнаружен, не значит, что он не будет обнаружен.

         Его живое воображение (какого не было ни у кого в семье, по мнению его матери) теперь приступило к работе. Полицейский был высоким и по-своему симпатичным человеком с бачками, вероятно, немного длиннее, чем позволяет устав. Он носил темные, солнцезащитные очки, в которых допрашиваемый мог видеть свое собственное отражение. Он гнусавил, как все жители Среднего Запада.

         Мы обнаружили перевернутую машину на полпути к горе Хамбагги, принадлежащую знаменитому писателю Полу Шелдону. На сидениях и бардачке несколько капель крови, но его самого нигде нет. Он мог уползти, мог даже заблудиться в тумане...

         Они могли только предполагать, что, если его нет в машине, то значит он был достаточно сильным, чтобы проделать по крайней мере небольшой путь. Направление их рассуждений не способно привести к такому невероятному предположению, как похищение.

         Вы кого-нибудь видели на дороге в день урагана? Высокого мужчину сорока двух лет с рыжеватыми волосами? Вероятно в голубых джинсах и клетчатой фланелевой рубашке, в парке? Мог быть забинтованным? Черт, мог даже не знать, кто он?

         Энни обязательно предложит полицейскому кофе на кухне; она будет предусмотрительной и закроет все двери между кухней и свободной комнатой. На случай, если он застонет.

         Нет, офицер, я не видела ни души. Я действительно поехала домой из города так быстро как могла, когда Тони Роберте сказал мне, что страшный ураган вовсе не повернул на юг.

         Полицейский, ставя чашку и поднимаясь: Ладно, если вы увидите кого-нибудь, соответствующего нашему описанию, мадам, я надеюсь, вы сразу же свяжетесь с нами. Он знаменитая личность. Публиковался в журнале "Люди". Также в некоторых других.

         - Я обязательно сообщу, офицер!

         И он удалится.

         Может что-либо подобное уже случалось и он только не знал об этом. Может быть реальный двойник его воображаемого полицейского посещал Энни, когда он отключился под наркотиком. Бог свидетель, он отсутствовал значительное время. Следующая мысль убедила его в невозможности этого. Он не был Джо Блоу из Кокомо. Он работал в журнале "Люди" (первый бестселлер) и "Нас" (первый разрыв); о нем писали однажды в "Параде известностей" Уолтера Скотта. Должны быть повторные проверки, может по телефону, вероятнее новые посещения полицейских... Когда исчезает знаменитость, даже полузнаменитый писатель, поднимается шум.

         О тебе только догадываются, парень.

         Может быть догадываются, может вычисляют. В любом случае это лучше, чем просто валяться здесь, ничего не делая.

         А что насчет поручней?

         Он попытался вспомнить, но не смог. Он помнил только, как потянулся за сигаретами, затем удивительным образом земля и небо поменялись местами и все потемнело. И опять-таки дедукция (или развитые догадки) облегчила понимание того, что их не было. Снесенные перила и разорванные провода должны были поднять по тревоге дорожников.

         Что же произошло на самом деле?

         Он потерял управление в том месте, где не было крутого спуска, только уклон, позволяющий машине двигаться рывками. Если бы спуск был круче, были бы перила. Бели бы уклон был круче, Энни Уилкз было бы трудно или даже невозможно добраться до него, и затем вытащить одной на дорогу.

         Итак, где его машина? Засыпана снегом, конечно.

         Пол положил руку на глаза и представил снегоочиститель, поднимающийся по дороге, где он разбился два часа назад. Снегоочиститель - неясное оранжевое пятно в движущемся снегу в конце этого дня. Водитель закутан по самые глаза, на голове у него старомодная шапочка проводника из белоголубого тика. Справа в середине неглубокого склона, который вскоре переходит в более типичное для высокогорья ущелье, лежит "Камаро" Пола Шелдона со стертой голубой наклейкой на заднем бампере. Водитель снегоочистителя на замечает машину, бампер слишком потерт и не блестит, чтобы привлечь внимание. Крыло снегоочистителя закрывает большую часть обзора, кроме того стало почти темно и водитель очень устал и уже собрался уносить ноги. Он хочет поскорее завершить последнюю ездку с тем, чтобы поставить машину на отдых и самому вкусить чашку горячего кофе.

         Он проезжает мимо, снегоочиститель сбрасывает облако снега в лощину. "Камаро", уже засыпанный по окна, теперь погребен до крыши. Позднее в глубоких сумерках, когда находящиеся в непосредственной близости предметы кажутся нереальными, водитель второй смены проезжает мимо в обратном направлении и полностью засыпает машину.

         Пол открыл глаза и посмотрел на оштукатуренный потолок. Его покрывала мелкая сеть трещин, которые, соединяясь, образовывали букву W. Он очень хорошо изучил их за бесконечные дни, проведенные здесь после выхода из облака. Теперь он снова прослеживал их, лениво думая о словах на букву W, таких как злобный, гнусный, ведьма и т. д.

         - Да. Могло быть так. Могло.

         Думала ли она о том, что будет, когда обнаружится машина? Она должна была. Она была крепкий орешек, но не глупый.

         И все же ей никогда не приходило в голову, что у него могла быть копия "Скоростных машин".

         - Да. И она была права. Сука была права. Я не сделал копии.

         Он представил плавающие в воздухе остатки почерневших страниц, пламя, звуки, запах горящей бумага - и заскрежетал зубами, силясь оградить себя от этих воспоминаний: не всегда полезно очень живо воскрешать прошлое.

         Нет, ты неправ; девять из десяти писателей сделали бы это-по крайней мере они сделали бы, если бы им нужно было заплатить столько, сколько тебе, даже за книги не о Мизери. Она никогда не думала об этом.

         Она не писатель.

         Она также не дура, как я думаю. Она наполнена собой - у нее не просто большое, а грандиозное эго. Уничтожение рукописи казалось ей правильным делом, и мысль, что выполнению ее правильного замысла может помешать что-то такое пустячное, как ксерокс-машина или несколько долларов... такой сигнал никогда не появлялся у меня на экране, мой друг.

         Его другие дедукции напоминали дома, построенные на зыбучих песках, но он представлял Энни Уилкз такой же твердой, как скала Гибралтара. Благодаря исследованиям, проведенным для "Мизери", он обладал большими знаниями в области невроза и психоза, чем обычный непрофессионал. Он знал, что пограничное состояние психоза может принимать разные формы, начиная от глубокой депрессии и кончая бурной, почти агрессивной веселостью. Но под всем этим лежит раздутое и зараженное эго; несомненно, что все глаза устремлены на него или ее; несомненно, что он или она является звездой в великой драме, развязку которой, затаив дыхание, ожидают бессчетные миллионы.

         Подобное эго препятствует или просто не дает возможности зародиться определенным мыслям. Такие мысли прогнозируемы, потому что все всегда направлены в одном и том же направлении: от нестабильной личности к объектам, ситуациям или другим личностям за пределами контроля субъекта (или фантазии: для неврастеников может существовать какая-то разница, но для психопатов они являются одними и теми же).

         Энни Уилкз хотела уничтожить "Скоростные машины", поэтому ей не приходила в голову мысль о другой копии.

         Может мне удалось бы спасти рукопись, если бы я сказал, что их две. Она бы поняла, что уничтожение рукописи бессмысленно. Она...

         У него неожиданно перехватило дыхание в горле и расширились глаза.

         - Да, она бы поняла всю бесполезность уничтожения. Она вынуждена была бы признать одну из тех мыслей, которая ведет за пределы ее контроля. Эго было бы ущемлено, пронзительно вопя...

         У меня такой характер!

         Если бы она предстала перед фактом невозможности уничтожения его "грязной книги", не пришло бы ей в голову уничтожить самого создателя этой книги? Копии Пола Шелдона ведь не существовало.

         Его сердце учащенно забилось. В другой комнате Мачали бить часы, а наверху над головой он услышал звук ее шагов. Слабый звук мочеиспускания. Внезапный шум спускаемой воды в туалете. Тяжелая поступь ее ног на обратном пути в спальню. Скрип пружин.

         Ты не будешь снова сводить меня с ума, не так ли?

         Его мысли неожиданно перешли в галоп, рысистая лошадь пыталась бежать крупным шагом. А что весь этот неясный психоанализ означает в терминах его машины? Когда она была обнаружена? Что это значило для него?

         - Подождите минутку, - прошептал он в темноту. - Подождите минутку, подождите, не кладите трубку. Сбавьте скорость.

         Он снова положил руки на глаза и снова вызвал в памяти образ полицейского в темных очках со слишком длинными бачками. Мы нашли перевернутую машину на полпути к горе Хамбагги, - говорил полицейский и блаблабла.

         Только на этот раз Энни не предлагает ему кофе. На этот раз она не чувствует себя в безопасности, пока он не покинет ее дом и не будет далеко на дороге. Даже в кухне, даже с двумя закрытыми дверями между ними и гостиной, даже когда гость напичкан по уши наркотиком, полицейский мог услышать его стон.

         Если машина будет найдена, Энни Уилкз поймет, что попала в беду, не правда ли?

         - Да, - прошептал Пол. Его ноги опять начинали болеть, но он едва заметил это в пробуждающемся ужасе осознания всего этого.

         У нее будут большие неприятности не потому, что она забрала его к себе в дом, особенно, если он был ближе, чем Сайдуиндер (и в этом Пол не сомневался); за это они, вероятно, наградили бы ее медалью и сделали бы пожизненным членом клуба поклонников Мизери Честейн (к великому огорчению Пола такой клуб существовал).

         Проблема заключалась в том, что она забрала его в дом и никому не сказала об этом. Не вызвала местную медицинскую помощь: Говорит Энни... на дороге к Хамбаггия я подобрала человека, слегка напоминающего Кинг Конга... Проблема заключалась в том, что она напичкала его наркотиками, доступ к которым не должна иметь. Проблема была в том, что она диким способом лечила его: вкалывала ему в руки иглы для внутривенного вливания, накладывала шину на ноги из кусков распиленных алюминиевых костылей. Проблема заключалась в том, что Энни Уилкз была на трибуне в Денвере... и не в качестве свидетеля, - подумал Пол. Держу пари на дом и участок.

         Итак, она следит, как полицейский спускается по дороге к своему аккуратному, чистенькому крейсеру (чистый за исключением спрессовавшихся глыб снега и соли на колесах и под бамперами) и она снова чувствует себя в безопасности... но не слишком безопасно, потому что теперь она как зверь, держит нос по ветру.

         Полицейские будут искать, искать и искать, потому что он не просто хороший

         Джо Блоу из Кокомо, он - Пол Шелдон, литературный Зевс, из чела которого возникла Мизери Честейн, любимица лавочек и больших магазинов. Может, когда они не найдут его, они перестанут искать или по крайней мере будут искать где-нибудь еще. Но может быть один из Ройдманов видел, как она возвращалась домой тем вечером, и заметил что-то странное сзади старой машины, что-то обернутое в одеяло, что-то едва напоминающее человека. Даже, если они не видели предмет, то она не упустит случая придумать для Ройдманов историю, как она попала в беду; они не любили ее.

         Полицейские могут вернуться и в следующий раз ее гость может быть не столь спокойным. Он вспомнил, как ее глаза бесцельно метали молнии вокруг, когда огонь в жаровне был на грани выхода из-под контроля. Он мог видеть ее язык, облизывающий губы. Он мог видеть, как она шагала взад и вперед по комнате, сжимая и разжимая руки, то и дело заглядывала в гостиную, где лежал он, потерянный в тумане. Время от времени она бросала "Боже! " в пустые комнаты.

         Она украла редкую птицу с прекрасным оперением - редкую птицу родом из Африки!

         И что бы они делали, если бы выяснили все?

         Ну, конечно, поставили бы ее снова на трибуну. Поставили бы ее на трибуну в Денвере. И в это время она не должна быть свободной.

         Он убрал руку с глаз. Затем посмотрел на сцепляющиеся в W линии, пьяно раскачивающиеся на потолке. Ему не нужен был локоть на глазах, чтобы предвидеть остальное. Она могла не отпускать его день или неделю. Но затем неожиданный визит или телефонный звонок могли заставить ее избавиться от редкостного человека. И в конце концов она сделает это, точно так же, как дикие собаки начинают закапывать свою добычу после того, как немного поохотились за ней.

         Она даст ему пять пилюль вместо двух или, может быть, задушит его подушкой; возможно, она просто пристрелит его. Конечно же у нее есть ружье почти все жители высокогорья имеют ружья - и это решит проблему.

         Нет - не огнестрельное оружие.

         Слишком грязно. Могут остаться улики.

         Ничего подобного еще не случилось, потому что никто не нашел его машину. Они могли искать его в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, но никому не пришло в голову искать его в Сайдуиндере, Колорадо.

         Но весной...

         W линии беспорядочно раскинулись по потолку. Смытые. Стертые. Разрушенные.

         Пульсация в ногах стала более настойчивой; после следующего удара часов она войдет в комнату и он почти испугался, что она прочтет его мысли на лице, подобно явной предпосылке истории, которую слишком страшно писать. Он покосился налево. На стене висел календарь. На нем был изображен мальчик, съезжающий на санях с горы. На календаре был февраль, но если его расчеты верны, было уже начало марта. Просто Энни забыла перевернуть листок.

         Сколько еще времени пройдет, как тающий снег обнажит его "Камаро" с Нью-Йоркскими номерами и его регистрационным номером в перчаточном ящике, которые объявят, что хозяином машины является Пол Шелдон? Сколько времени пройдет, прежде чем полицейский зайдет к ней или пока она не прочтет об этом в газете? Как долго до весеннего таяния снегов?

         Шесть недель? Пять?

         - Столько может быть я проживу, - подумал Пол и начал содрогаться. Но к этому времени его ноги полностью проснулись и он не мог заснуть, пока она не вошла в комнату и не дала ему еще одну дозу лекарств.

         На следующий вечер она принесла ему пишущую машинку "Роял". Это была модель, предназначенная для офисов, выпущенная, наверное, в то время, когда электрические машинки, цветные телевизоры и кнопочные телефоны относились к области научной фантастики. Она была такая черная и такая правильная, как пара ботинок на высокой шнуровке. По бокам были вставлены стеклянные панели, через которые виднелись рычаги, пружины, храповики и прутики. Металлический рычаг возврата каретки, неповоротливый от редкого употребления, крепился (с одной стороны) как большой палец в жесте остановки попутных машин. Валик был пыльным, а его твердая резина обезображена рубцами, которые оставляли следы на бумаге. Надпись "Роял" полукругом располагалась на передней панели. Бормоча что-то под нос, она поставила машинку на кровать между его ног, предварительно приподняв ее так, чтобы он мог ее рассмотреть.

         Он уставился на нее.

         Она ухмылялась?

         Боже, так оно и было.

         Во всяком случае, она выглядела как несчастье. Потертая лента была двухцветной: красной и черной. Он уже успел забыть, что когда-то были такие ленты. Вид машинки не вызывал у него чувства ностальгии.

         - Ну? - Она нетерпеливо улыбнулась. - Что ты думаешь?

         - Замечательно, - сказал он сразу, - настоящий антик.

         Улыбка ее завяла. Она помрачнела.

         - Я купила ее не как антик. Я купила ее как подержанную вещь. Вещь бывшую в употреблении, но все еще в хорошем состоянии.

         Он бойко ответил.

         - Хей! Это не то, что антикварная машинка. Нет, если приглядеться поближе. Хорошая машинка почти вечна. Эти старые дети офисов - настоящие танки!

         Если бы он мог дотянуться, он погладил бы ее. Если бы он мог дотянуться, он поцеловал бы ее.

         Улыбка вернулась на ее лицо. Его сердце стало биться немного поспокойнее.

         - Я приобрела ее в "Старых Новшествах". Не глупое название для магазина? Но Нанси Дартмонгер, хозяйка магазина, самая глупая женщина на свете.

         Энни помрачнела немного, но он сразу же увидел, что она хмурится не на Hero-инстинкт выживания, который он в себе обнаружил, мог оставаться всего лишь инстинктом, но он выработал поистине изумительные способы сопереживания. Он почувствовал, что подстраивается под ее настроения, ее циклы, он слышал биение ее сердца, подобное неровному стуку неисправных часов.

         - Она не только глупа, но и распутна. Дартмонер! Распутница! Дважды разведена, а сейчас живет с барменом. Вот почему когда ты сказал антик...

         - Но она выглядит прекрасно, - сказал он.

         Она помолчала немного, а затем произнесла, как бы признаваясь:

         - В ней нет буквы "н".

         - Неужели?

         - Да, - вот, видишь?

         Она приподняла машинку так, чтобы он мог рассмотреть клавиатуру и увидеть в ней брешь, подобно недостающему коренному зубу во рту, где все зубы искрошены, но все же на месте.

         - Я вижу.

         Она поставила машинку на место. Кровать слегка закачалась. Пол подумал, что машинка должна весить не менее 50 фунтов. Она пришла из того времени, когда не было ни сплавов, ни пластика... ни шестизначного опережения, ни кино с навязываемыми в принудительном порядке изданиями, ни "США сегодня", ни "Вечерних развлечений", ни знаменитостей, рекламирующих кредитные карточки или водку.

         "Ройал" ухмыльнулась ему, обещая беду.

         - Она просила сорок пять долларов, но продала мне на пять дешевле! Из-за нехватки "н". Она хитро улыбнулась. - Я не дура, - говорила она.

         Он вернул ей улыбку. Начался прилив. Улыбаться и лгать становилось легче.

         - Отдала машинку тебе? Ты имеешь в виду, что не заключила сделку?

         Энни возгордилась собой.

         - Я сказала ей, что "н" важная буква, - призналась она.

         - Браво! Черт!

         Это было новое открытие. Льстить становилось легко, когда вы "раскусите" человека.

         Она застенчиво заулыбалась, как бы приглашая поделиться с ним деликатным секретом.

         - Я сказала ей, что "н" была одной из букв в фамилии моего любимого писателя.

         - В фамилии моей любимой н яньк исиделки две такие буквы.

         Ее улыбка засветилась. Несомненно, на ее твердых щеках вспыхнул румянец. Вт именно так будет выглядеть идол, - подумал он, - если встроить печь в рот одного из них из романов Г. Райдер Хаггарда. Так он будет выглядеть ночью.

         - Ты дурачок! - она жеманно и глупо ухмылялась.

         - Я нет! - сказал он. - Совсем нет.

         - Ладно: .

         Она на минуту отвела взор - не пустой, а довольный, немного взволнованный, пользуясь моментом собраться с мыслями. Пол мог бы получить некоторое удовольствие от того, как развивался их разговор, если бы не тяжесть машинки, такой же твердой, как женщина, да еще поломанная; она лежала на кровати, ухмыляясь и обещая беду.

         - Кресло каталка обошлось значительно дороже, - сказала она. - "Остони" снабженцы просто пропали из виду с тех пор как я...

         Она оборвала фразу, нахмурилась, откашлялась. Затем снова с улыбкой посмотрела на него.

         - Но тебе пора начинать садиться и я ни чуточки не жалела денег. И конечно же ты не можешь печатать лежа, не так ли?

         - Нет...

         - Я достала доску... обрезала ее по размеру... и бумагу...

         Подожди!

         Она стремительно бросилась из комнаты, как девочка, оставляя Пола и машинку внимательно рассматривать друг друга. Его ухмылка моментально слетела с лица, как только она повернулась спиной. "Ройал" никогда не менялась. Позднее он предположил, что очень хорошо знал все о ней; он знал, например, как она будет звучать" как она будет стрекотать ухмыляясь, подобно старому Даки Дэдцлз на страничке юмора в журнале.

         Она вернулась с пачкой бумаги в помятой обертке и доской три на четыре фута.

         - Посмотри!

         Она положила доску на ручки кресла, стоящего у кровати, подобно напыщенному скелетообразному посетителю. Он увидел свой собственный призрак, плененный за этой доской.

         Она поставила машинку на доску клавиатурой к призраку и положила рядом пачку бумаги "Коррасабл Бонд" - бумаги, которую он больше всего ненавидел, потому что напечатанное стиралось при перетасовке страниц.

         - Ну, что ты скажешь?

         - Выглядит хорошо, - самозабвенно произнеся самую большую ложь в его жизни, он затем задал ей вопрос, на который заранее знал ответ.

         - И что же, ты думаешь, я должен писать здесь?

         - О, Пол! - сказала она, обращая на него оживленный взор. Лицо ее пылало. - Я не думаю. Я знаю! Ты напишешь на этой машинке новый роман! Твой лучший роман! "Возвращение Мизери"!

         Возвращение Мизери. Он ничего не почувствовал. Он представил, что подобное ничего мог ощущать человек, только что отрезавший себе электрической пилой руки и с тупым изумлением взиравший на свои кровоточащие запястья.

         - Да!

         Ее лицо засветилось как прожектор, а сильные руки сцепились между грудями.

         - Это будет книга для меня. Пол! Плата за то, что я выходила тебя... вернула здоровье! Одна и единственная копия последней книги "Мизери"! У меня будет то, чего нет больше ни у кого на свете, как бы они того не желали! Подумай об этом!

         - Энни, Мизери умерла.

         Но невероятно! Он уже думал: Я мог бы вернуть ее. Эта мысль переполнила его с внезапным резким намерением, но не вызвала удивления. В конце концов почему бы человеку, который мог пить из грязного ведра, не попробовать писать под наставления?

         - Нет, она не умерла, - задумчиво ответила Энни. - Даже, когда я была в бешенстве на тебя, я знала, что Мизери не умерла. Я знала, ты не мог по-настоящему убить ее. Потому что ты хороший.

         - Я? - сказал он и посмотрел на машинку. Та ухмыльнулась ему. Мы сначала попробуем выяснить, насколько хороша ты, старая подлиза, прошептала она.

         - Да!

         - Энни, я не знаю, смогу ли я сидеть в этом кресле. Прошлый раз...

         - Прошлый раз тебе было больно. И больно будет в следующий раз. Может быть немного даже сильнее. Но придет день - и это будет скоро, хотя тебе может показаться дольше, чем на самом деле - когда болеть будет немного меньше. И еще меньше. Затем еще меньше.

         - Энни, скажи мне одну вещь!

         - Конечно, дорогой!

         - Если я напишу этот рассказ для тебя...

         - Роман! Большой прекрасный роман, как и все другие - может быть даже больше!

         Он на минуту закрыл глаза, затем открыл их.

         - О'кей; Если я напишу этот роман для тебя, ты отпустишь меня?

         На какое-то время облачко беспокойства проскользнуло по ее лицу, однако затем она посмотрела на него осторожно, изучающе.

         - Ты говоришь так, как будто я держу тебя в заключении, Пол.

         Он ничего не ответил, только взглянул на нее.

         - Я думаю, к тому времени, когда ты закончишь книгу, ты сможешь... ты снова будешь склонен к встрече с людьми, - сказала она. - Ты это хотел услышать?

         - Да, именно это я и хотел услышать.

         - Ладно, честно! Считается, что писатели большие эгоисты, но я полагаю, это не означает также, что они неблагодарны.

         Он продолжал смотреть на нее и через минуту она отвернулась раздраженная и немного разочарованная.

         Наконец он произнес:

         - Мне нужны все книги "Мизери", если они у тебя есть, потому что у меня нет моего указателя.

         - Конечно они у меня есть, - быстро ответила она. Затем:

         - Что за указатель?

         - Это блокнот с отрывными листами, где я храню весь мой материал для Мизери, сказал он. - Главным образом характеры и местоописания, но помеченные двумя или тремя различными способами. Время, род занятий, область интересов. Исторические образы...

         Он увидел, что она едва слушает. Это был второй раз, когда она не проявила ни малейшего интереса к профессиональному трюку, который помогает писателю создавать неповторимые, увлекательные произведения. Он считал, что причиной этого являлась простота. Энни Уилкз была великолепным представителем читательской массы; женщина, которая любила рассказы, не имея ни малейшего интереса к механизму их создания. Она была олицетворением Викторианского архитипа. Постоянного Читателя. Она не желала слышать о его указателе и индексации, потому что для нее Мизери и окружающие ее персонажи были реальными людьми. Индексация ничего для нее не значила. Если бы он заговорил о переписи населения в деревне, она проявила бы какой-нибудь интерес.

         - Я прослежу, чтобы у тебя были книги. Они немного помяты, в них загнуты уголки, но это значит, что книгу много раз читали и любят, не правда ли?

         - Да, - сказал он. На этот раз не было необходимости лгать. - Да, это так.

         - Я собираюсь изучить переплетное дело, - сказала она мечтательно. - Я хочу сама переплести "Возвращение Мизери". За исключением Библии моей матери, это будет единственная настоящая книга, которой я буду обладать.

         - Это здорово, - произнес он только для того, чтобы сказать что-нибудь. Он чувствовал небольшую боль в желудке.

         - Я сейчас пойду, а ты можешь немного подумать, - сказала она. - Это очень волнительно! Ты так не думаешь?

         - Да, Энни. Это так.

         - Я вернусь через полчаса с цыплячьей грудкой и картофельным пюре. Принесу даже немного желе, потому что ты был молодчиной. И я уверена, ты получишь твое болеутоляющее точно вовремя. Ты даже можешь рассчитывать на дополнительную пилюлю вечером, если тебе потребуется. Я хочу, чтобы ты заснул, потому что тебе придется завтра приступить к работе. Ты быстрее поправишься, когда будешь работать. Клянусь}

         Она направилась к двери, задержалась у нее немного и затем послала ему гротескный поцелуй.

         Дверь за ней закрылась. Ему не хотелось смотреть на машинку и он некоторое время сопротивлялся, но наконец его глаза беспомощно обратились к ней. Она стояла на бюро, ухмыляясь. Глядеть на нее было все равно, что глядеть на орудие пытки - сапог, дыбу, которые бездействовали, но только временно.

         Я думаю, что к тому времени, как ты кончишь книгу, ты будешь... склонен к встрече с людьми.

         Ах, Энни, ты лгала нам обоим. Я понял это и ты тоже. Я увидел это в твоих глазах.

         Открывающаяся теперь перед ним ограниченная перспектива на будущее была чрезвычайно неприятной: шесть недель, которые он должен провести, страдая от сломанных костей и возобновления знакомства с Мизери Честейн, урожденной Кармичил, за которыми последует ужасное погребение на заднем дворе. Или возможно, она скормит его останки свинье по имени Мизери -это будет расправа самая черная и страшная, какая только может быть.

         Тогда не пиши. Заставь ее беситься. Она подобна ходячей бутылке с глицерином. Взорви ее. Заставь ее взорваться. Лучше, чем лежать здесь страдая.

         Он попытался отыскать на потолке переплетение W, но очень скоро снова уставился на машинку. Она стояла наверху бюро безмолвная и тяжеленная, полная слов, которые он не хотел писать, ухмыляясь ртом без одного недостающего зуба.

         Я думаю, ты не поверишь этому, старая дрянь. Я думаю, ты хочешь остаться в живых, даже если это больно. Если это значит возвращение Мизери на бис, ты сделаешь это. Во всяком случае ты постараешься - но сначала ты собираешься заключить сделку со мной... а я не думаю, что мне нравится твое лицо.

         - Это делает нас честными, - прокаркал он.

         В это время он пытался выглянуть в окно, за которым падал свежий снег. Однако вскоре он снова смотрел на машинку явно очарованно; он даже не заметил, когда перевел свой взгляд.

         Переход в кресло не был столь болезненным, как он опасался, и это было хорошо, потому что предыдущий эксперимент показал, что впредь будет очень больно.

         Она поставила на бюро поднос с едой, затем подкатила кресло к кровати. Помогла ему сесть - последовала вспышка тупой боли в тазобедренной области, но вскоре утихла. Затем она нагнулась, ее шея, прижимающаяся к его плечу, напоминала шею лошади. Он, например, мог чувствовать биение ее пульса, и его лицо искривилось от отвращения. Затем ее правая рука крепко обхватила его спину, а левая - ягодицы.

         - Постарайся не шевелить ногами, пока я делаю это, - сказала она и затем плавно опустила его в кресло. Она проделала это с такой легкостью, как будто поставила книгу в пустую щель в книжном шкафу. Да, она была сильна. Даже в хорошей форме исход борьбы между ним и Энни был бы сомнительным. А с таким, каким он был теперь, это напомнило бы борьбу Уолли Кокса с Бум Бум Манчини.

         Она поставила перед ним доску.

         - Посмотри, как хорошо подходит, - сказала она и направилась к бюро за едой.

         - Энни?

         - Да.

         - Не могла бы ты отвернуть эту машинку к стене?

         Потому что я не хочу, чтобы она ухмылялась мне всю ночь.

         - Старое суеверие, - сказал он. - Я всегда поворачиваю машинку к стене, прежде чем начну писать. - Он помедлил и добавил: - Точнее, каждую ночь, пока я пишу.

         - Я никогда не рискую, если могу избежать его, - сказала она и отвернула машинку; теперь та ухмылялась голой стене.

         - Лучше?

         - Значительно.

         - Господи, какой ты глупый, - вздохнула она, подошла к нему и начала кормить.

         Он видел сон, как Энни Уилкз при дворе сказочного арабского халифа занимается магией, вызывает бесов и джиннов из бутылок, а затем облетает на ковре самолете вокруг двора. Когда ковер пролетал мимо него (ее волосы развевались за ней, а глаза были такие блестящие и суровые, как у капитана, проводящего судно среди айсбергов), он увидел, что последний был соткан из зеленых и белых нитей, имел лицензионную Колорадо этикетку.

         - Однажды, - кричала Энни. - Однажды случилось.

         Это случилось тогда, когда мой прапрадедушка был мальчиком. Это рассказ о том, как бедный мальчик. Я слышала его от человека, который. Однажды. Однажды.

         Он проснулся от того, что Энни Уилкз трясла его за плечо, а яркое солнце посылало косые утренние лучи в окно - снегопад кончился.

         - Просыпайся, соня!

         Энни почти вибрировала звук "р".

         - У меня есть для тебя йогурт и вареное яйцо. Тебе пора приступать к работе.

         Он взглянул ей в лицо и почувствовал нечто странное - надежду. Он видел во сне Энни Уилкз как Шехерезаду, ее крепкое тело было окутано прозрачными одеждами, на больших ногах красовались розовые расшитые блестками туфли без пяток с загнутыми вверх носами. Она носилась на ковре самолете и произносила заклинания, открывающие двери в лучших сказках. Но, конечно, это была не Энни, это была Шехерезада. О н был. И если написанное им было достаточно хорошо, если она не могла убить его до тех пор, пока не узнает, чем все кончилось, независимо от того, насколько сильно ее животные инстинкты заставляли сделать это, потому что она должна сделать это...

         Неужели у него не было шанса?

         Он посмотрел мимо нее и увидел, что она снова развернула машинку перед тем, как разбудить его; машинка ослепительно ухмылялась ему своей беззубой улыбкой, как бы говоря, что есть надежда и стоит приложить усилия, но в конце концов от своей судьбы не уйдешь.

         Она подкатила его к окну так, что солнце впервые попало на него, и казалось он чувствовал, как его болезненная белая кожа, усеянная тут и там крохотными пролежнями, тихо шепчет от удовольствия свою признательность. Оконные стекла с внутренней стороны были обрамлены морозными узорами и, когда он протянул руку, то ощутил холод вокруг окна. Это чувство с одной стороны освежало, а с другой вызывало ностальгию, как письмо от старого друга.

         Впервые за эти недели - а казалось, что прошли годы - он смог посмотреть на другую географию, нежели в его комнате с неизменными голубыми обоями, картиной "Триумфальная арка" и календарем с длинным, длинным месяцем февраль, символизируемым катающимся на санках мальчиком (он думал, что каждый раз с наступлением февраля он будет вспоминать лицо мальчика и эластичную шапочку даже, если ему предстоит быть свидетелем смены месяцев еще 50 раз). Он смотрел на этот новый мир с таким волнением, с каким смотрел в детстве свой первый фильм "Бэмби".

         Горизонт был рядом; он всегда был в Скалистых горах, где великолепные виды неизбежно обрезались выступающими вверх горными породами. Утреннее небо было совершенно голубым и безоблачным. Ковер зеленого леса взбирался вверх по склону ближайшей горы. Однако между домом и краем леса виднелись примерно 70 акров открытой земли под абсолютно белым, ярко сверкающим на солнце снежным покрывалом. Невозможно было сказать, какая под ним земля: пашня или луг. Весь этот прекрасный открытый пейзаж нарушался только одним зданием: аккуратным красным сараем. Когда она говорила о своей скотине или когда он видел, как она устало тащилась мимо его окон, отбрасывая следы дыхания на свое непроницаемое лицо, он представлял себе ветхую постройку, как на иллюстрации к детской книге о привидениях - погнутые за многие годы под тяжестью снега стропила, непроницаемые грязные окна, местами сломанные и заделанные листами картона, большие двойные двери. Это аккуратное, чистенькое строение, покрашенное в темнокрасный цвет с кремовой отделкой, выглядело как пятиместный гараж в богатом поместье, замаскированный под сарай. Перед ним стоял джип Чероки - старенький, но хорошо ухоженный. Сбоку плуг Фишера с самодельной деревянной рамой. Чтобы подцепить плуг к джипу, ей нужно было только осторожно подогнать машину к раме так, чтобы крюки на раме точно подошли к зажиму на плуге и опустить замок на панели. Великолепное приспособление для одинокой женщины, которая не имеет рядом никого, кто бы мог помочь ей (за исключением "тех грязных тварей" Ройдманов, у которых Энни, конечно, не взяла бы и тарелки свиных котлет, если бы даже умирала с голоду). Подъездная аллея была аккуратно перепахана в подтверждение факта, что она действительно пользовалась плугом, но он не мог найти дорогу - дом был полностью отрезан от остального мира.

         - Я вижу ты восхищаешься моим сараем. Пол.

         Он изумленно осмотрелся вокруг. Быстрое и нерассчитанное движение пробудило боль ото сна. Она тупо перебралась туда, где что-то осталось от его голеней, в соляной купол, который заменил его левое колено. Она перевернулась, пронзая иглой в том месте, где была заточена, и затем снова уснула.

         Энни держала еду на подносе: нежную пищу, пищу инвалида... но его желудок заурчал при виде ее. Когда она направилась к нему. Пол увидел белые туфли на каучуковой подошве у нее на ногах.

         - Да, - сказал он. - Он очень красивый.

         Она положила доску на ручки кресла и затем поставила на нее поднос. Она подтащила стул и села на него, наблюдая, как он начал есть.

         - Фидл - ди - фуф! Моя мама всегда говорила: Вещь будет такой красивой, какой ее сделают. Я содержу его таким красивым, потому что в противном случае соседи бы забрехали. Они всегда ищут повод придраться ко мне или распустить слухи обо мне. Поэтому я все держу в порядке. Это очень и очень важно - поддерживать внешний вид. Что касается сарая, то для этого не требуется особого труда) пока ты не запускаешь его. Самое главное, не позволить снегу разрушать крышу.

         - Фидл - ди - фуф! - подумал он. Сохрани это выражение в памяти для описания лексикона Энни Уилкз, если у тебя когда-нибудь будет возможность записать твои воспоминания. Вместе с "грязной тварью" и многими другими, я уверен - они пригодятся в свое время.

         - Два года назад я попросила Билли Хавершама положить специальные нагревательные ленты на крышу. Вы нажимаете выключатель и они становятся горячими, а лед тает. Этой зимой мне не пришлось ими долго пользоваться посмотри, как снег сам тает!

         В этот момент он подносил ко рту яйцо на вилке. Яйцо замерло на полпути, так как он отвернулся к сараю. Вдоль карниза виднелся ряд сосулек. С кончиков сосулек капала вода. Капель была частой. Каждая капля искрилась, когда попадала в узкий ледяной канал у фундамента сарая.

         - Почти 45 градусов, а еще нет 9 часов! - весело продолжала Энни, а Пол вдруг представил задний бампер "Камаро", всплывающий на поверхность тающего под солнцем снега, чтобы передать сообщение световыми сигналами.

         - Конечно, это ненадолго. Будут еще резкие похолодания, а может быть и сильный ураган, но весна идет. Пол. И, как обычно говорила моя мама, надежда на весну - как надежда на небеса.

         Он опустил вилку с яйцом обратно на тарелку.

         - Не хочешь последний кусочек? Наелся?

         - Наелся, - согласился он и в уме представил Ройдманов, выезжающих из Сайдуиндера, увидел яркую стрелу света, ударившую в лицо миссис Ройдман и заставившую ее вздрогнуть и поднять к глазам руку. "А что там внизу, Хэм? ... Не говори, что я сошла с ума, там что-то есть! Отражение чего-то чуть не ослепило меня! Подай назад, я хочу взглянуть еще раз! "

         - НУ" тогда я уберу поднос, - сказала она, - и ты сможешь приступить к работе.

         Она бросила на него теплый ободряющий взгляд.

         - Я просто не могу выразить, как я взволнована, Пол.

         Она вышла, оставив его в кресле любоваться на капель с сосулек, свисавших с крыши сарая.

         - Не могла бы ты раздобыть другой бумаги, - сказал он, когда она вернулась, чтобы поставить машинку на доску.

         - Другой? - спросила она, сдирая целлофановую ленточку с упаковки. - Но это самая дорогая! Я спрашивала, когда заходила в магазин!

         - Разве твоя мать не говорила тебе, что самое дорогое еще не значит самое лучшее.

         Энни нахмурилась. Из обороны она переходила в наступление. Пол решил, что. вряд ли ему стоит продолжать.

         - Нет, не говорила! И если она вообще мне что-нибудь говорила, так это то, мистер Красавчик, что если ты покупаешь дешевку, то ты дешевку и получишь.

         Ее внутренний климат, как он обнаружил, напоминал весну на Среднем Западе. Она была полна буранами, которые вот-вот разразятся, и если бы он был фермером и увидел на небе то, что сейчас видел на лице у Энни, он немедленно отправил бы семью в подвал для укрытия. Ее лоб был слишком бледным. Ее ноздри раздувались, как у зверя, почуявшего огонь. Руки сжимались и разжимались, как бы хватая и разрывая воздух.

         Его беспомощность и беззащитность перед ней требовали успокоить ее, пока есть время (если оно еще осталось), как в романах Хаггарда племена успокаивали разгневанную богиню, совершая жертвоприношение перед ее изображением.

         Но другая его часть, более расчетливая и менее запуганная, удерживала его от роли Шехерезады и Утешителя, потому что стоит ему один раз взять на себя эту роль и она будет бушевать еще больше.

         "Если бы у тебя не было того, чего ей очень хочется, - урезонивала его эта часть, - она бы сразу отвезла тебя в больницу или убила бы тебя позже, чтобы защититься от Ройдманов, потому что для Энни мир полон Ройдманами, они подстерегают ее за каждым углом. И если ты сейчас не замкнешь пасть этой суке, то ты уже никогда не сможешь сделать этого".

         Дыхание ее участилось, ритм сжатия кулаков как будто подгонял его и он знал, что в определенный момент она будет вне себя.

         Собрав все остатки своего мужества, отчаянно пытаясь изобразить раздражение, он сказал:

         - Не надо, пожалуйста, ничего изображать и безумствовать. Это ничего не изменит.

         Она застыла словно от шлепка и оскорбленно посмотрела на него.

         - Энни, - сказал он терпеливо, - это не большая проблема.

         - Это хитрость, - сказала она, - ты не хочешь писать мою книгу и пускаешься на всякие хитрости. Я так и знала. О, Боже! Но это у тебя не выйдет...

         - Глупости, - сказал он. - Разве я говорил, что не буду начинать работать?

         - Нет... не говорил... но...

         - Правильно. Не говорил, потому что я буду писать. И если ты подойдешь поближе и соблаговолишь взглянуть, то я покажу тебе, в чем проблема. Возьми стаканчик, пожалуйста.

         - Стаканчик?

         - Ну да, стаканчик для ручек и карандашей. В газете его еще называют Вебстер, в честь Дэниэла Вебстера.

         Он солгал, чтобы подзадорить ее, и это произвело желанный эффект: она выглядела смущенной и потерянной в мире специалиста, никогда прежде не встречавшемся мире. Смущение еще больше рассеяло ее ярость; он видел теперь, что она даже не знает, имеет ли она вообще право сердиться.

         Она принесла стаканчик с ручками и карандашами, высыпала их перед ним.

         "Черт побери! - подумал он, - я выиграл. Нет, неверно. Мизери выиграла. Нет, это тоже неверно. Это Шехерезада. Выиграла Шехерезада".

         - Вот, - сказала она сварливо.

         - Смотри.

         Он открыл упаковку и вынул один лист. Затем взял остро отточенный карандаш и провел линию на бумаге. То же проделал шариковой ручкой. Затем большим пальцем провел по чуть лоснящейся поверхности бумаги. Обе линии смазались по направлению движения пальца: карандашная линия немного сильнее, чем шариковая.

         - Видишь?

         - Ну и что?

         - Типографская краска тоже будет смазываться, - сказал он, - не так сильно, как карандашная, но гораздо хуже, чем от шариковой ручки.

         - Ты что, собираешься сидеть и тереть бумагу пальцем?

         - Даже от простого соприкосновения листов друг с другом все написанное размазывается, а когда ты работаешь с рукописью, ты ее все время берешь в руки и она быстро пачкается. Ты все время должен возвращаться назад, чтобы сверить время или дату. Господи, Энни, первое, что ты обнаруживаешь в этом бизнесе, это то, что редакторы также ненавидят читать рукописи на лощеной бумаге, как написанные от руки.

         - Не называй это так. Я ненавижу, когда ты так это называешь.

         Он посмотрел на нее искренне озадаченный.

         - Что и как я называю?

         - Я ненавижу, когда ты называешь талант, данный тебе Богом, бизнесом.

         - Извини.

         - Тебе должно быть стыдно, - сказала она с каменным лицом. - С таким же успехом ты можешь называть себя шлюхой.

         "Нет, Энни, я не шлюха, - подумал он, чувствуя, как ярость закипает в нем. - Я не шлюха. "Скоростные машины" были о том, как не быть шлюхой. Именно это убила чертова сука Мизери. Я ехал на Западное побережье отпраздновать свое освобождение от статуса шлюхи. Все, что ты сделала - это вытащила меня из аварии и засунула обратно в бордель. Я по твоим глазам вижу, что в глубине души ты чувствуешь это. Суд тебя может и оправдает по состоянию здоровья, но не я, Энни".

         - Хорошая точка зрения, - сказал он. - А теперь вернемся к разговору о бумаге...

         - Достану я тебе твою вонючую бумагу, - сказала она угрюмо. - Скажи мне, что надо, и я достану.

         - Надеюсь, ты понимаешь, что я на твоей стороне...

         - Не смеши меня. Никто не был на моей стороне с тех пор, как двадцать лет назад умерла моя мама.

         - Ну, как знаешь тогда, - сказал он. - Это твои проблемы, если ты не веришь в мою благодарность за спасение жизни.

         Он взглянул на нее мельком и снова заметил огонек неуверенности в ее глазах, желание поверить. Он посмотрел на нее со всей искренностью, какую только мог изобразить, и снова представил себе, как запихивает ей в горло кусок стекла, раз и навсегда выпуская кровь, которая питала ее безумный мозг.

         - По крайней мере ты можешь поверить, что я на стороне книги. Ты говорила о том, чтобы переплести ее. Я полагаю, что ты имела в виду переплести рукопись, напечатанные страницы?

         - Конечно. Это я и имела в виду.

         "Еще бы. Потому что, если ты понесешь рукопись в типографию, то могут возникнуть вопросы. Ты можешь быть наивной в вопросах книгоиздательства, но не в этом.

         Пол Шелдон пропал и твой типограф может вспомнить, что ему присылали рукопись, касающуюся самых знаменитых действующих лиц в книгах Пола Шелдона, причем рукопись присылали уже после того, как писатель исчез, не так ли? Он обязательно запомнит это. Любой запомнил бы такой странный заказ: кто-то печатает копию рукописи романа.

         Это будет вот как:

         - Как она выглядела? Ну, она была такой крупной женщиной. Такого типа как каменные идолы в романах Г. Райдер Хаггарда. Сейчас, минуточку, я нашел ее имя и адрес, тут в записях... Дайте только взглянуть на копирку от счета..."

         - Идея совершенно правильна, - сказал он. - Рукопись в переплете может быть чертовски хороша. Выглядит как хороший фолиант. Однако книга должна сохраниться надолго, не так ли, Энни? Если же я буду писать на этой бумаге, то лет через десять, если не раньше, у тебя останется только пачка пустых грязных страниц. Если, конечно, ты не поставишь ее просто на полку, чтобы только любоваться ею.

         "Нет, она не захочет этого, не так ли? Клянусь богом, нет. Ей захочется полистать ее каждый день, может быть по нескольку раз. Листать и радоваться".

         Лицо ее приняло странное каменное выражение. Ему не понравилось это ослиное упрямство, это почти нарочитое выражение ожесточения. Оно заставляло его нервничать. Он мог высчитать ее ярость, но это по-детски тупое выражение непробиваемости на ее лице было чем-то новым.

         - Не надо больше ничего говорить, - произнесла она. - Я уже сказала, что достану твою бумагу. Какая она должна быть?

         - В канцелярском магазине, куда ты...

         - Куда я ходила?

         - Да, вот именно. Ты скажешь, что тебе нужно две пачки, пачка - это упаковка по пятьсот листов...

         - Я знаю. Я еще не совсем дура. Пол.

         - Я знаю, что ты не дура, - сказал он, нервничая все больше и больше. Боль в ногах снова глухо зарокотала. В тазу этот шум был погромче - ведь он сидел уже почти час.

         "Сохрани спокойствие, ради бога. - иначе все, чего тебе удалось добиться, пойдет насмарку! Но неужели мне что-то удалось или я выдаю желаемое за действительность".

         - Попроси две пачки шершавой бумаги. Хаммервиль Бонд - хорошая марка и Триод Модерн тоже. Две пачки шершавой бумаги стоят меньше, чем одна пачка лощеной. И этого хватит на всю работу: на черновик и на чистовик тоже.

         - Я прямо сейчас и пойду, - сказала она, внезапно вскакивая.

         Он посмотрел на нее, встревоженный тем, что понял. Она собиралась снова бросить его без лекарства, сидящим в кресле. Сидеть уже было больно, а к тому времени как она вернется, боль станет чудовищной, даже если она очень поторопится.

         - Тебе не нужно делать этого, - сказал он быстро. - Начать я могу и на этой бумаге. В конце концов мне все равно придется переписывать...

         - Только глупец начал бы хорошую работу плохим инструментом.

         Она взяла пачку лощеной бумаги, вытянула лист с двумя смазанными линиями, скомкала его. Швырнув его в корзину для бумаги, она повернулась к нему. Лицо ее словно свело в маску окаменелого ожесточения. Глаза ее мерцали как потускневшие двадцатицентовики.

         - Я поеду в город сейчас, - сказала она. - Я знаю, ты хочешь приступить к работе как можно скорее, тем более, что ты "на моей стороне"...

         Она произнесла эти слова с намеренно подчеркнутым сарказмом (и с такой ненавистью к самой себе! )

         - ...так что я даже не хочу тратить время на то, чтобы уложить тебя обратно в постель.

         Она улыбнулась напускной улыбкой и лицо ее приобрело кукольногротесковое выражение, затем она скользнула к нему в своих бесшумных белых туфлях медсестры. Ее пальцы коснулись его волос. Он вздрогнул. Он не хотел, но не смог удержаться. Она заулыбалась еще шире. Это была улыбка живого трупа.

         - Как бы то ни было, я подозреваю, что нам придется отложить начало работы над "Возвращение Мизери" на день... или два... возможно даже на три. Да, может пройти целых три дня прежде чем ты сможешь сесть. Из-за боли. Слишком сильной боли. У меня там шампанское охлаждалось в холодильнике. Придется поставить его обратно в кладовку.

         - Энни, правда, я могу начинать, если ты просто...

         - Нет, Пол.

         Она направилась к двери, затем повернулась и посмотрела на него с каменным лицом. Только глаза ее оставались живыми: два тусклых двадцатипенсовика на неподвижном лице.

         - Я хочу, чтобы ты понял одну вещь. Возможно ты думаешь, что можешь обдурить меня или выкинуть какой-нибудь трюк. Я знаю, я выгляжу тупой и медлительной. Но я не тупая. Пол, и не медлительная.

         Внезапно лицо ее раскололось. Каменное выражение разбилось вдребезги и вместо него засветилось лицо безумно злого ребенка. Сначала Пол подумал, что он умрет от внезапно охватившего его ужаса. А он-то думал, что взял верх! Не так ли? Разве можно играть роль Шехерезады перед своим безумным тюремщиком?!

         Она рванулась к нему, толстые ноги напоминали насосы, коленки сгибались и разгибались, локти двигались вперед и назад как поршни машины, перекачивающей спертый воздух комнаты. Волосы подпрыгивали вокруг ее лица, высвободившись из-под державшей их заколки. Теперь ее движения не были бесшумными, это была поступь Голиафа в Долине Костей. Картинка с Триумфальной Аркой со звоном закачалась на стене.

         - Иии - йех! - взвизгнула она и с силой опустила свой кулак на соляной купол, который был теперь левым коленом Пола Шелдона.

         Он откинул назад голову и взвыл, вены вздулись у него на шее и на лбу. Взорвавшись, боль вырвалась из колена и окутала всего его бледным сиянием новой звезды.

         Она схватила пишущую машинку с доски и швырнула ее на камин, так легко подняв мертвый вес металла, словно это была пустая картонка.

         - Вот и сиди там, - сказала она и на губах ее снова появилась мертвенная улыбка, - и подумай о том, кто здесь главный; вспомни также все способы, которыми я могу сделать тебе больно, если ты будешь плохо себя вести или попытаешься обдурить меня. Сиди здесь и кричи, если тебе хочется, потому что никто тебя не услышит. Здесь никто не останавливается, здесь все знают, что Энни Уилкз сумасшедшая; они все признали бы меня невиновной, чем бы я ни занималась.

         Она пошла обратно к двери и повернулась снова. Он закричал, предчувствуя еще одно проявление превосходства. Этот крик вызвал ее кривую усмешку.

         - Я скажу тебе еще кое-что, - сказала она мягко. - Они думают, что я совершила что-то незаконное, криминальное, и они правы. Подумай об этом. Пол, пока я буду доставать твою вонючую бумагу.

         Она вышла, хлопнув дверью так, что дом задрожал. Затем послышалось, как щелкнул замок.

         Он откинулся на спинку кресла, стараясь унять дрожь в теле, потому что от этого усиливалась боль. Слезы текли по его щекам. Вновь и вновь он видел ее несущуюся через комнату, вновь и вновь ее кулак опускался на остатки его колена со стремительностью и яростью молота, опускающегося на наковальню, вновь и вновь его обволакивало жуткое белоголубое сияние боли.

         - Прошу тебя, господи, прошу тебя, - стонал он, - прошу, господи, избавь меня от этого или убей... избавь от этого или убей.

         Вниз по дороге с грохотом промчался автомобиль, а Бог не остался безучастным. Пол остался наедине со слезами и болью, которая пробудилась и начала прогрызаться через его тело.

         Позже он подумал, что общество с его неодолимой страстью к громким названиям обязательно назвало бы то, что он сделал, героизмом. Он вряд ли стал бы возражать, хотя на самом деле это было не более чем последняя судорожная попытка выжить.

         Ему смутно казалось, что он слышит голос одного из этих полоумных, восторженных спортивных ведущих - Ховарда Козелла или Уорнера Вольфа, или может быть этого совсем сумасшедшего Джона Моуста - который комментирует все происходящее, словно его отчаянная попытка достать лекарство всего лишь какое-то спортивное соревнование, событие вроде Вечернего Воскресного Футбола. Интересно, как бы назывался этот спорт? Бег за наркотиками?

         "Мне просто не верится, какую выдержку проявляет сегодня Шелдон, восторженно орал комментатор в голове Пола Шелдона. - Уверен, что никто на стадионе Энни Уилкз, не говоря уже о миллионах телезрителей, не думал, что у него есть хоть малейший шанс заставить двигаться свое кресло, после; того что с ним сегодня приключилось. Но я верил в него... и вот кресло начало двигаться. Да! Оно двигается! Давайте посмотрим повтор!

         Пет стекал со лба и щипал ему глаза. Он облизнул соленые от слез и пота губы. Дрожь не унималась. Боль была такой, что казалось, наступает конец света. Он подумал: "Приближается точка, когда любые мысли о боли становятся кощунством. Никто не знает, что такое боль, занимающая вселенную, что такое боль величиной в жизнь. Это как одержимость дьяволом".

         Единственная мысль, заставившая его двигаться, была мысль о таблетках, о Новриле, который она держит где-то в доме. Запертая дверь спальни... вероятность того, что наркотики могут быть не в ванной внизу, как он предполагает, а где-нибудь еще... Возможность, что она вернется и схватит его... все это ничего не значило... только слабая тень позади боли. Или он должен что-то предпринимать или он умрет. Все, третьего не дано.

         Ниже пояса тело его было обернуто огнем, который при каждом движении стягивался все туже и туже, глубже и глубже впивались в ноги ремни, усаженные раскаленными шипами. Но кресло все же двигалось. Очень медленно, но оно начало двигаться.

         Он одолел около четырех дюймов прежде чем понял, что если не сможет повернуть, то ему удастся только проехать в дальний угол комнаты, но ни на дюйм не приблизиться к двери.

         Дрожа, он схватил правое колесо ("думай о таблетках, думай об облегчении, которое они приносят"), и навалился на него всей своей тяжестью. Резина поминутно скрипела о деревянный пол, подобно мышиному писку. Он наваливался на колесо изо всех сил, его мускулы когда-то сильные и крепкие, а теперь дряблые, тряслись как желе, губы обнажили скрежещущие зубы и кресло медленно повернулось.

         Он вцепился в оба колеса, снова и снова пытаясь двигать кресло. На этот раз он проехал около пяти футов, прежде чем остановился, чтобы выпрямиться.

         Сделав это, он поседел.

         Пять минут спустя он вернулся в реальность, слыша смутный, подбадривающий голос комментатора: "Он пытается двигаться дальше! Да я просто поверить не могу в такую силу воли как у Шелдона! "

         Разум его осознавал боль и только боль и лишь крохотная часть его управляла глазами. Он увидел это возле двери и покатил туда. Он потянулся вниз, но кончики пальцев повисли буквально в трех дюймах от пола, где лежали две или три шпильки, выпавшие из ее волос, когда она тут выдвигала ему свои обвинения. Он закусил губу, не замечая пота, градом стекающей по лицу и шее, его пижама потемнела от влаги.

         "Не думаю, что ему удастся достать эту штуковину, ребята, все, что он сделал до сих пор, было фантастично, но, боюсь, это предел".

         Ну, погоди, а может быть еще не предел.

         Он наклонился вправо, сначала стараясь не обращать внимания на боль в правом боку, - боль, которая была как растущий пузырь давления - а потом давая волю своему крику. Как она и говорила, вокруг не было никого, кто бы услышал его.

         Кончики пальцев продолжали висеть в дюйме от пола, покачиваясь прямо над шпилькой и он почувствовал, что правое бедро может попросту лопнуть и оттуда струйкой потечет отвратительный белый костный кисель.

         "О Господи, прошу тебя, пожалуйста, помоги мне", - он резко подался вбок и нагнулся еще сильнее, несмотря на боль. Он легко коснулся шпильки, но от этого она только отлетела примерно на четверть дюйма в сторону. Пол сполз по креслу, все так же наклонившись вправо и опять закричал от боли в нижней части голени. Глаза его выкатывались из орбит, рот был открыт, язык свисал между зубами как шпингалет между оконными ставнями. Маленькие капли слюны сбегали по кончику языка и падали на пол.

         Он защипнул шпильку кончиками пальцев... осторожно ухватил ее... чуть было не потерял... и вот она зажата у него в кулаке.

         Выпрямившись, он почувствовал еще один всплеск боли, но когда он все же сделал это, то некоторое время он мог только сидеть, часто и тяжело дыша, откинув голову назад, на сколько позволяла бескомпромиссная спинка кресла, шпилька лежала на доске перед ним. В какой-то момент он был уверен, что сейчас начнет блевать, но это скоро прошло.

         "Что ты делаешь? - нудно брюзжала часть его разума. - Неужели ты ждешь, что боль пройдет? Но этого не будет. Она все время цитирует свою мамочку, но ведь и твоя мамочка знала кое какие поговорки, не так ли?"

         - Да. Знала.

         Сидя в кресле, уронив голову на спинку, с блестящим от пота лицом, с Прилипшими ко лбу волосами. Пол произнес одну из них вслух и с выражением: "На бога надейся, а сам не плошай".

         Вот именно! Так что кончай ждать, Полли, единственный божий ангел, который может тебе явиться здесь - это чемпион в тяжелом весе Энни Уилкз.

         Он снова начал двигаться, медленно подкатывая кресло к двери. Она заперла ее, но он верил, что может быть, сумеет отпереть. Тони Бонасаро, который теперь был только множеством черных хлопьев пепла, был когда-то угонщиком автомобилей. Как бы подготавливая себя к написанию "Скоростных машин". Пол изучал технику угона автомобилей со старым полицейским в отставке по имени Том Твифорд. Том показывал ему, как напрямую замкнуть зажигание и без ключа завести машину, как с помощью тонкого и гибкого металлического прутика, который угонщики называют Тощий Джим, взламывать замки на дверцах и отрубать сигнализацию.

         Или, - сказал ему Том однажды весенним деньком в Нью-Йорке два с половиной года назад, - допустим, ты вовсе не хочешь красть машину. Но машину ты взял и у тебя с бензинчиком туговато. Ты берешь шланг, чтобы подзаправить автомобиль, взятый в свободное пользование, и обнаруживаешь, что бак заперт. Проблема? Никакой проблемы нет, если ты знаешь что делаешь, потому что замки на баках устроены не сложнее детских игрушек. Все, что тебе действительно понадобится - это шпилька.

         Пять бесконечных минут у него ушло на то, чтобы подогнать кресло; именно так он хотел, левое колесо почти касалось двери.

         Замочная скважина была весьма старомодна, она напомнила Полу иллюстрации Джона Тэнниэла к "Алисе в Стране Чудес", вырезана на середине тусклой металлической пластинки.

         Он немного сполз по креслу - всего один раз сдавленно застонав - и посмотрел в скважину. Он мог видеть маленький коридорчик, который вел прямо в прихожую, темнокрасную половицу, старомодный дива", обитый похожей тканью, старый абажур с кисточками. Слева, в середине коридорчика, была дверь. Пульс его учащенно забился. Это, несомненно, была нижняя ванная. Он часто слышал, как она набирала воду здесь, в тот раз, когда он с таким удовольствием пил воду из полового ведра, она тоже набирала ее здесь... И разве не отсюда выходила она каждый раз, когда давала ему лекарство?

         Он был совершенно уверен. Она выходила отсюда.

         Он схватил шпильку. Она выскользнула из пальцев и покатилась по доске, неумолимо приближаясь к краю.

         - Нет! - хрипло закричал он и накрыл ее ладонью как раз в тот момент, когда она собиралась упасть. Он зажал ее в кулаке и поседел еще сильнее.

         Хотя он не был уверен, но ему показалось, что на этот раз он отключился на более длительное время, чем в первый раз. Боль - если не считать мучительной агонии в левом колене - казалось, начала понемногу утихать. На этот раз он пошевелил для гибкости пальцами, прежде чем взять шпильку с доски.

         "Теперь, - подумал он, разгибая и держа ее в правой руке, - не дрожать! Постарайся удержать эту мысль в голове. Ты не должен дрожать! "

         Он подался вперед всем телом и потихоньку всунул шпильку в замочную скважину, слушая, как ведущий в его главе (очень живо) описывает происходящее.

         Пот бежал по его лицу словно нефть. Он прислушивался... нет, он чувствовал звуки в скважине.

         "Рычаг в дешевых замках - это обыкновенный конек, изогнутый полоз, говорил ему Том Твифорд, для наглядности выгибая кисть руки и поворачивая ее. - Ты хочешь перевернуть кресло качалку? Нет ничего легче, правда? Хватаешься за полозья и вытряхиваешь мамулю... То же самое ты проделываешь вот с таким замком. Тянешь за собачку вверх и быстренько открываешь, пока рычажок не защелкнулся обратно".

         Он дважды цеплял собачку, но оба раза шпилька соскакивала и рычаг защелкивался, прежде чем Пол успевал открыть дверь. Шпилька начала сгибаться. Пол подумал, что через две три попытки она сломается.

         "Прошу тебя, боже, - сказал он, вставляя шпильку снова. - Пожалуйста, ну что тебе стоит. Прошу, только сжалься надо мной".

          ("Ну что, ребята, Шелдон сегодня держался геройски, но это, кажется, будет последней попыткой. Толпа замерла в ожидании")

         Он закрыл глаза, голос комментатора затих, когда он жадно прислушивался к царапанью шпильки в скважине. Вот! Здесь чувствуется препятствие! Собачка! Он мог видеть ее в замке, похожую на изогнутый полоз кресла качалки, прижимающую язычок замка, удерживающую запор на месте и удерживающую его самого в этом аду.

         "Это устроено не сложнее детской игрушки. Пол, но сохраняй спокойствие, только будь спокоен".

         - Да уж! Думаешь, легко сохранять спокойствие при такой жуткой боли.

         Он ухватился левой рукой за дверную ручку, а правой стал потихоньку давить на шпильку. Так... еще чуть-чуть... еще немного.

         В своем воображении он видел, как полоз качалки начинает медленно двигаться в маленькой пыльной нише; видел, как язычок замка медленно втягивается. Слава богу, что ему не надо, чтобы он втянулся до конца... он не собирается вытряхивать мамулю из кресла, как говаривал Том Твифорд. Достаточно только язычку выйти из углубления в дверном косяке и толчок и...

         Шпилька начала гнуться и заскользила. Он почувствовал это и в отчаянии дернул так сильно, как только мог, повернул ручку и толкнул дверь. Раздался щелчок и шпилька сломалась пополам. Та часть, которая была в замке, упала на пол и он уже решил, что попытка провалилась, прежде чем увидел, что дверь медленно открывается и язычок торчит из нее как стальной палец.

         - Господи, - прошептал он, - благодарю тебя. Господи!

         "Давайте посмотрим замедленную съемку", - заорал, нет, завизжал ликующий Уориер Вольф, в то время как тысячи людей на стадионе, не говоря уже о миллионах телезрителей, разразились громовыми криками.

         - Не сейчас, Уорнер, не сейчас, - проворчал он и начал изнурительную борьбу, чтобы протиснуть кресло в дверной проем.

         В один неприятный - нет, не только неприятный - ужасный, страшный момент ему показалось, что кресло не проходит в дверь. Оно было всего на два дюйма шире, но это были два лишних дюйма.

         "Она внесла его сложенным, вот почему ты сначала принял его за тележку", - мрачно сообщил ему внутренний голос.

         В конце концов ему удалось сжаться и с большим трудом протиснуться сквозь дверной проем. Наклонившись вперед, он ухватился за дверные косяки. Оси колес пронзительно завизжали, царапая дерево, но он все же проскочил.

         После этого он еще больше поседел.

         Ее голос заставил его очнуться. Он открыл глаза и с ужасом увидел, что она направила на него дуло пистолета. Глаза ее бешено сверкали. На зубах блестела слюна. -Если тебе так хочется свободы. Пол, я буду счастлива предоставить ее тебе. Она взвела оба курка.

         Он вздрогнул, ожидая выстрела. Но его не было - он понял, что это был сон.

         Нет, не сон -предупреждение.

         Она могла вернуться в любое время. В любой момент.

         Свет, просачивающийся через полуоткрытую дверь в ванную, изменился, стал ярче. Он выглядел, как дневной. Он хотел, чтобы часы своим боем сообщили ему, насколько он был прав, но часы упрямо молчали.

         В прошлый раз она бросила меня на пятьдесят часов. Так она сделала тогда. А сейчас она может пропадать восемьдесят часов. Разве ты не знаешь, что метеослужба может посылать по почте предупреждение о грозящем урагане, но когда дело доходит до точного определения места нахождения урагана и даты, они ничего не знают, черт их подери.

         - Совершенно верно, - сказал он и покатил кресло в ванную комнату. Заглянув в нее, он обнаружил простую комнату, выложенную белым шестиугольным кафелем. Ванна с ржавыми вентилями ниже водопроводных кранов стояла на ножках в виде лап. Рядом размещался шкаф для белья. Напротив ванны раковина. Над ней аптечка. Ведро для мытья полов стояло в ванне - он мог видеть его пластиковую крышку.

         Холл был достаточно широким, чтобы Пол мог развернуть кресло и направить его в дверь, но теперь его руки тряслись от усталости.

         В детстве он был слабым ребенком и поэтому во взрослом возрасте всегда благоразумно старался заботиться о своем здоровье. Но теперь его мускулы были мускулами инвалида и он снова чувствовал себя слабым ребенком, как будто все это время провел, держась за мамочкин подол, качаясь у нее на коленях и мечтая о создании Наутилуса.

         Этот дверной проем был по крайней мере шире - не намного конечно, но все же было вполне достаточно места, чтобы проскочить через него. Внезапно он налетел на перемычку двери и после удара колеса кресла на упругих шинах мягко покатились по кафельному полу. Он почувствовал запах чего-то кислого, что он автоматически ассоциировал с больницами - лизол, может быть. Здесь не было туалета, он уже подозревал, что звуки внезапно хлынувшей жидкости доносились только сверху, и теперь вспомнив об этом он понял, что один из этих потоков всегда следовал за его использованием подкладного судна. Здесь была только ванна, таз и шкаф для белья с открытой дверью.

         Он мельком взглянул на аккуратные стопки голубых полотенец и простыней - они ему были знакомы по обтираниям губкой, которые она ему устраивала; и затем обратил внимание на аптечку, висящую над умывальником.

         Она была вне досягаемости.

         Как бы он ни старался дотянуться, оставалось еще добрых девять дюймов от кончиков пальцев до аптечки. Он видел это и тем не менее продолжал тянуться, не желая поверить, что Судьба или Бог или Кто-то еще могут быть такими жестокими по отношению к нему. Он напоминал игрока в дальней части поля, безнадежно пытающегося достать посланный в его сторону мяч.

         Пол издал обиженный, недоуменный звук, опустил руки и затем откинулся пыхтя назад. Серое облако снижалось. Он заставил его силой воли отступить и осмотрелся вокруг, ища что-нибудь, чем можно было бы открыть дверцу аптечки, и увидел в углу швабру на длинной голубой палке.

         "Ты собираешься воспользоваться ею? Не так ли? Да, я полагаю ты мог бы. Взломай дверцу аптечки и вытряхни ее содержимое в таз. Но пузырьки разобьются и, даже если там нет пузырьков, каждый имеет в своей аптечке что-то, что вы не сможете положить обратно. Итак, когда она вернется и увидит разгром, что тогда?"

         - Я скажу, что это сделала Мизери, - прохрипел он. - Я скажу ей, что она уронила все, пытаясь найти тонизирующее, которое бы оживило ее.

         Затем он разразился рыданиями... но даже сквозь слезы его глаза шарили по комнате, ища что-нибудь, идею, шанс, благоприятные обстоятельства...

         Он снова заглянул в шкафчик для белья и у него неожиданно перехватило дыхание. Его глаза широко раскрылись. Он обвел беглым взглядом полки со стопками сложенных простыней и наволочек, банных простыней и полотенец. Теперь он смотрел на пол, где стояли квадратные картонные коробки. На некоторых было написано АПДЖОН.

         На других - ЛИЛЛИ. А на третьих - ФАРМАЦЕВТИЧЕСКАЯ.

         Он резко повернул кресло каталку, ударился, но не обратил на это внимание.

         Не дай бог, чтобы там были ее запасы шампуня или тампонов, или портреты ее старой дорогой мамочки или...

         Он нащупал одну из коробок, вытащил ее и открыл крышку. Никакого шампуня, никаких образцов АВОН. Ничего подобного. Там была беспорядочная смесь лекарств на картонках; большинство из них в маленьких коробочках с пометкой "Образцы". На дне рассыпалось несколько пилюль и капсул различного цвета. Некоторые были ему знакомы, как например, Мотрим и Лопрессор лекарства от гипертонии, которые принимал в последние годы жизни его отец. Другие он никогда не встречал.

         - Новрил, - пробормотал он, дико шаря по коробке, в то время как по его лицу струился пот, а в ногах билась и пульсировала боль. - Новрил, где этот проклятый Новрил?

         Но Новрила не было. Он захлопнул крышку коробки и затолкнул ее обратно в шкаф, стараясь поставить ее на то же самое место" где она была. Чтобы все было как прежде, место должно было выглядеть как свалка наркотиков.

         Сильно перегнувшись влево, он ухватил вторую коробку, открыл ее и едва смог поверить тому, что там увидел.

         - Дарвон. Дарвоцет. Дарвон Сомпаунд. Морфоз и Морфоз Комплекс. Либрум. И Новрил. Множество и множество коробочек. Любимых коробочек. Дорогих коробочек... О, любимые, дорогие, благословенные коробочки! Он схватил одну открытую и увидел капсулы в маленьких блистерах, которые она давала ему каждые шесть часов.

         Надпись на коробке предупреждала: "Не отпускать без рецепта врача".

         - О господи, доктор здесь! - всхлипнул Пол. Он зубами надорвал целлофановую упаковку и сжевал три капсулы, едва ощущая их горький вкус. Затем он остановился, задумчиво посмотрел на оставшиеся пять, упакованные в многослойные целлофановые листы, и с жадностью схватил четвертую.

         Он быстро посмотрел вокруг, опустил подбородок на грудь, глаза хитрые и испуганные. Хотя он знал, что для того, чтобы почувствовать облегчение, прошло слишком мало времени, он почувствовал его -наличие пилюль оказалось даже более важным, чем их прием. Ощущение было такое, как если бы он находился под влиянием луны или приливов, или как будто он достиг ее. Это была громадная мысль, трепетная и все же пугающая, с оттенками вины и богохульства.

         Если она вернется сейчас...

         - Хорошо, ладно. Я получил сообщение.

         Он заглянул в коробки, стараясь определить, сколько упаковок он мог бы утащить, чтобы она не заметила, что маленький мышонок по имени Пол Шелдон побывал в ее кладовке.

         Он пронзительно хихикнул при этой мысли и вспомнил, что лекарство не сразу действует на его ноги. Он попросту привык к нему, если объяснять доступным языком.

         Действуй, идиот. У тебя нет времени наслаждаться бездействием.

         Он схватил пять упаковок - всего тридцать капсул. Он вынужден был удерживать себя от того, чтобы не взять больше. Он перемешал оставшиеся пузырьки и упаковки, надеясь, что в результате здесь все будет выглядеть более или менее также беспорядочно, как было, когда он впервые заглянул сюда. Он закрыл крышку и закинул коробку обратно в шкаф.

         Послышалось приближение машины.

         Он выпрямился, глаза расширились. Руки упали на ручки кресла и вцепились в них с панической силой. Если это Энни, то он пропал, всему конец. Он никогда не сможет добраться до своей спальни вовремя на своем норовистом, слишком большом рысаке. Может быть ему удастся прибить ее шваброй или еще чем-нибудь, прежде чем она свернет ему шею, как цыпленку.

         Он сидел в кресле каталке с упаковками Новрила на коленях, со сломанными и твердо торчащими перед ним ногами и прислушивался, проедет ли машина мимо или завернет.

         Звук бесконечно усиливался, а затем начал утихать.

         О'кей. Тебе нужно еще графическое предупреждение, Полдетка?

         В самом деле он не желал этого. Он бросил последний взгляд на коробки. Они смотрелись примерно так же, как когда он увидел их впервые - хотя он глядел на них сквозь болевой туман и не мог быть полностью уверен. Но он знал, что упаковки лекарств могли лежать совсем не произвольно, как ему сначала показалось. У нее была повышенная чувствительность неврастеника и она могла точно помнить местонахождение каждой коробки. Она могла бросить случайный взгляд сюда и сразу же понять каким-то необъяснимым способом, что произошло. Это предположение вызвало не чувство страха, а скорее покорность, смирение - ему нужно было лекарство и ему как-то удалось сбежать из комнаты и заполучить его. Бели за этим последует наказание, он его примет по крайней мере с пониманием, т. к. ничего другого он не мог делать, кроме того, что сделал. Из всего того, что она сделала ему, это смирение было, конечно, симптомом самого худшего: она превратила его в сломленное болью животное совсем без морального права выбора.

         Он медленно направил каталку через ванную, оглядываясь назад и убеждаясь, что не сбился с пути. Раньше такое путешествие заставило бы его кричать от боли, но сейчас боль исчезала, как бы сглаживалась.

         Он въехал в холл и остановился, т. к. ужасная мысль внезапно осенила его: а что, если пол в комнате был немного влажным или даже слегка запачкался...

         Он пристально уставился прямо перед собой. Через минуту мысль, что он мог оставить следы на чистом белом кафельном полу, была так навязчива, что он действительно увидел их. Он встряхнул головой и посмотрел снова. Никаких следов. Но дверь была открыта больше, чем раньше. Он покатил вперед, развернул кресло немного вправо, чтобы можно было перегнуться и ухватить ручку двери; и слегка прикрыл ее. Пригляделся, затем еще немного подтянул ее к косяку. Вот так. Теперь все в порядке.

         Он потянулся к колесам, намереваясь развернуть кресло и направить его обратно в свою комнату, когда неожиданно понял, что находился поблизости гостиной, а в гостиной у большинства людей телефон и...

         Внезапная мысль, как вспышка молнии над туманным лугом, озарила его.

         Алло, Сайдуиндер. Полицейский участок. Дежурный офицер Хамбагги слушает...

         Послушайте меня, офицер Хамбагги. Послушайте очень внимательно и не перебивайте, потому что я не знаю, как долго смогу говорить. Я - Пол Шелдон. Я звоню вам из дома Энни Уилкз. Я нахожусь у нее в заточении по меньшей мере две недели, а может быть и месяц. Я...

         Энни Уилкз!

         Немедленно приезжайте. Пошлите машину скорой помощи. И ради бога, приезжайте сюда раньше, чем она вернется.

         - Раньше, чем она вернется. О, да. Замечательно.

         Что заставляет тебя думать, что у нее есть телефон? Кто, когда-либо слышал, как она говорила по телефону? Кто-нибудь звонил ей? Ее добрые друзья Ройдманы?

         То, что ей не с кем болтать по телефону целый день, не означает, что она не способна понять, что бывают несчастные случаи; она может упасть и сломать руку или ногу, сарай может загореться...

         Сколько раз ты слышал, чтобы звонил этот телефон?

         Но в наше время это необходимость? Телефон должен звонить по меньшей мере раз в день, в противном случае его отбирают? Кроме того, большую часть времени я был без сознания.

         Ты упускаешь свое счастье. Ты упускаешь свое счастье и ты знаешь это.

         - Да, он знал это; но мысль о телефоне, воображаемое ощущение прохладного черного пластика под пальцами, щелчок вращаемого диска или непрерывный гудок после набора 0 - перед этим соблазном очень трудно устоять.

         Он манипулировал на своем кресле до тех пор, пока не изловчился поставить его точно напротив гостиной, и затем въехал в нее.

         Воздух в комнате был затхлый, пахло плесенью. Хотя шторы на полукруглых окнах, из которых открывался прекрасный вид на горы, были опущены только наполовину, комната казалась слишком темной. Преобладал темнокрасный цвет, как будто кто-то пролил здесь большое количество венозной крови.

         Над камином висела затушеванная фотография женщины отталкивающего, неприятного вида с крошечными глазками, глубоко посаженными на мясистом лице. Розовые с синеватым отливом губы поджаты. Фотография, вставленная в позолоченную рамку стиля рококо, была размером с портрет президента, какой обычно висит в вестибюле почтамта в крупном городе. Полу не нужно было удостоверение личности, чтобы узнать в нем мать Энни.

         Он покатил дальше в комнату. Левое колесо каталки задело маленький столик, на котором стояли безделушки. Они зазвенели, ударяясь друг о друга, и одна из них - керамический пингвин на керамическом куске льда - упала на бок.

         Не задумываясь, он бросился и подхватил ее. Жест был почти нечаянный... и затем последовала реакция. Он крепко сжал пингвина в кулаке, пытаясь унять дрожь.

         - Ты подхватил его без труда, хотя на полу лежал коврик и, вероятно, пингвин не разбился бы...

         - А если разбился? - в ответ закричал его внутренний голос. - Если разбился?! Пожалуй, тебе лучше уйти в твою комнату, прежде чем ты оставишь здесь... след...

         Нет. Еще нет. Еще нет, как бы он не был напуган. Потому что это стоило ему слишком дорого. Если за это следовала расплата, он готов был заплатить. Он оглядел комнату, уставленную тяжелой, громоздкой мебелью. Казалось, основное внимание в ней должны были привлекать арочные окна с великолепными видами за ними, но вместо этого здесь доминировала фотография этой толстой женщины в страшной раме с завитками и замороженными позолоченными фестонами.

         На столе у дальнего конца кушетки, где она должна сидеть перед телевизором, стоял простой дисковый телефон.

         Осторожно, едва сдерживая дыхание, он поставил керамического пингвина на столик ("Теперь моя песенка спета! " - гласила надпись на глыбе льда) и покатил к телефону.

         Перед диваном стоял маленький журнальный столик; он постарался объехать его. На столе стояла уродливая зеленая ваза с букетом засохших цветов; и все это выглядело неустойчиво, в любой момент готовое упасть.

         Никаких приближающихся машин - только шум ветра.

         Он схватил телефонную трубку и медленно поднял ее.

         Слабое предчувствие неудачи наполнило его до того, как он поднес трубку к уху. Он ничего не услышал. Никаких звуков. Телефон был мертв. Он медленно положил трубку; перед ним всплывала строчка из песни старика Роджера Миллера, казалось, имеющая определенный жестокий смысл: "Ни телефона, ни бассейна, ни любимцев животных... У меня нет сигарет..."

         Он проследил глазами за телефонным проводом, увидел маленький квадратный модуль на панели, увидел подсоединенное штепсельное гнездо. Все выглядело абсолютно в рабочем состоянии.

         Подобно сараю с нагревателями на крыше.

         Очень, очень важно поддерживать внешний вид.

         Он закрыл глаза и представил Энни, вынимающую штепсель и заливающую клей Элмера в отверстие модуля. Представил, как она вставляет штепсель в мертвеннобелый клей, где он затвердеет и навсегда примерзнет. Телефонной компании и в голову не придет, что здесь что-то не так, пока кто-нибудь не попытается позвонить Энни и не сообщит в бюро ремонта, что линия не в порядке; но никто не звонил Энни, не так ли? Она регулярно получала ежемесячные счета и правильно оплачивала их, но телефон был только бутафорией, частью ее никогда не прекращающейся борьбы за сохранение внешнего вида, наподобие свежевыкрашенного красной и кремовой красками сарая с нагревательными приспособлениями для таяния льда зимой. Кастрировала ли она телефон в предвидении подобного случая, как этот? Предвидела ли она возможность того, что он выберется из комнаты? Он сомневался в этом. Телефон - работающий телефон - действовал ей на нервы задолго до его появления. Она лежала без сна ночами, глядя в потолок своей спальни, прислушиваясь к завыванию ветра, представляя людей, которые думали о ней либо с нелюбовью, либо с откровенной злобой. Весь мир состоял из Ройдманов - из людей, которые могли в любое время позвонить ей и прокричать: "Это сделала ты, Энни! Они все равно заберут тебя в Денвер и мы знаем, что это сделала ты! Они не забрали бы тебя в Денвер, если ты невиновна! " Она просила и получила невнесенный в телефонный справочник номер. Конечно, любой человек, признанный невиновным в совершении серьезного преступления (а если это было в Денвере, то преступление было серьезным), поступил бы также, но даже незанесенный в справочник телефон не устраивал такую неврастеничку, какой была Энни. Они все были против нее, они могли набрать номер, если они хотели; наверное юристы, настроенные против нее, были бы рады передать номер нуждающимся в нем людям; а люди просили телефон!!! О да, она видела мир как темное море с движущимися человеческими массами, как злобный мир, окружающий маленькую сцену, на которой ярким пятном выделялась... только она. Поэтому лучше ликвидировать телефон, заставить его молчать; она заставила бы молчать Пола, если бы узнала, насколько далеко он забрался.

         Внезапная паника овладела им; внутренний голос подсказывал ему, что пора выбираться отсюда, спрятать где-нибудь пилюли, вернуться на место у окна и выглядеть так же, неизменно, как она оставила его. В этом он вполне был согласен с голосом. Он осторожно отъехал задом от телефона и, выбравшись на свободное место в комнате, начал энергично работать, разворачивая колеса каталки. Он был очень осторожен, чтобы не задеть маленький столик, как он уже однажды сделал.

         Он уже почти закончил разворот, когда услышал шум приближающейся машины; он понял, он просто знал, что это она возвратилась из города.

         Охваченный ужасом - самым большим ужасом, какой он когда-либо испытывал, ужасом, наполненным глубокой виной невоспитанного человека, он чуть не потерял сознание. Он вдруг вспомнил единственный в жизни случай, очень похожий на этот по эмоциональному напряжению. Ему было двенадцать лет. Были летние каникулы, его отец был на работе, а мать отправилась в Бостон вместе с соседкой миссис Каспбрак. Он увидел пачку ее сигарет и закурил одну из них. Он курил с энтузиазмом, одновременно испытывая наслаждение и тошноту, чувствуя так, как он представлял, должны чувствовать себя грабители, обчищающие банк. Искурив половину сигареты и наполнив комнату дымом, он услышал, как мать открыла входную дверь: "Пол? Это я. Я забыла мой кошелек! " Он судорожно начал размахивать руками, разгоняя дым, понимая, что это ничего не даст, что он попался, что его отшлепают.

         На этот раз наказание будет посильнее шлепков.

         Он вспомнил свой сон. Энни взводит курки пистолета и говорит: "Если тебе так хочется свободы. Пол, я предоставлю тебе ее".

         Шум мотора начал стихать по мере замедления хода. Это была она.

         Пол положил едва ощущаемые руки на колеса и покатил кресло в холл, бросив быстрый взгляд на керамического пингвина. Был ли он на том же месте, где она его поставила? Он не мог сказать. Он мог только надеяться на это.

         Он покатил в холл по направлению к двери в спальню, увеличивая скорость. Он надеялся сразу проскочить его, но цель была немного в стороне. Только немного... но пригонка была настолько впритык, что немного означало достаточно. Кресло глухо ударилось о правый дверной косяк и отскочило назад.

         - Ты поцарапал краску? - закричал его внутренний голос. - О боже, ты отколол краску, ты оставил след?

         Никаких царапин. Маленькая вмятина была, но не царапина. Слава богу! Он подал назад и неистово задвигал колеса, стараясь точно попасть в дверной проем.

         Шум мотора нарастал, приближаясь. Теперь он мог слышать хруст снега под колесами при торможении.

         Легче... легче... ну...

         Он покатил кресло вперед и втулки колес накрепко упереть в косяки двери. Он толкал сильнее, понимая, что от этого не будет толку: он застрял в двери, как пробка в винной бутылке - ни вперед, ни назад...

         Он поднатужился в последний раз, мускулы на его руках дрожали мелкой дрожью, как струны скрипки, и кресло пролезло через дверь с низким пронзительным визгом.

         Чероки свернула на подъездную аллею.

         - У нее будут пакеты, - невнятно и быстро произнес его внутренний голос, - машинописная бумага, может быть еще несколько других вещей и она будет идти осторожно по обледенелой скользкой дорожке: а ты уже здесь, худшее позади, у тебя еще есть время...

         Он въехал дальше в комнату и неуклюжим полукругом завернул кресло. Когда он катил параллельно открытой двери спальни, он услышал, что заглох мотор Чероки.

         Он перегнулся, ухватился за дверную ручку и попытался захлопнуть дверь. Но язычок замка, все еще торчащий как твердый металлический палец, глухо ударился о косяк. Он надавил на него большим пальцем. Он начал поддаваться. Затем остановился. Остановился намертво, не давая двери закрыться.

         На какой-то момент он глупо уставился на нее, вспоминая старый морской афоризм: "Если может пойти неправильно, пойдет неправильно".

         Смилуйся боже, неужели мало того, что она убила телефон?

         Он освободил язык и тот снова весь выскочил наружу. Он опять начал заталкивать его вовнутрь и почувствовал, что язык наталкивался на ту же преграду. Внутри замка он услышал странное дребезжание и понял. Это была часть сломанной шпильки. Она как-то упала туда и не давала теперь язычку полностью убраться вовнутрь.

         Он услышал, как открылась входная дверь. Он даже услышал, как она ворчала при этом. Он услышал шелест бумажных пакетов, когда она собирала свои кульки.

         - Ну, давай, - прошептал он и начал мучить язык взад и вперед. Каждый раз язык продвигался примерно на шестнадцатую часть дюйма и вдруг остановился. Пол уже не слышал дребезжание шпильки.

         - Ну, давай... давай... давай...

         Он снова плакал, не осознавая этого, пот и слезы текли по его щекам, он все еще чувствовал сильную боль несмотря на проглоченные лекарства. Он понимал, что ему придется дорого заплатить за эту работу.

         Но не такую высокую цену, какую она заставит тебя платить в случае, если тебе не удастся снова закрыть эту проклятую дверь. Пол.

         Он услышал, как она крадется, осторожно ступая по дорожке. Шелест пакетов... и теперь дребезжание ее ключей, когда она вынимала их из сумки.

         - Давай... давай... давай...

         В этот раз, когда он толкнул язык, внутри замка раздался глухой щелчок и металлический выступ проскользнул на четверть дюйма в дверь. Недостаточно, чтобы не задеть косяк, но все же... почти...

         - Пожалуйста, давай...

         Он начал шевелить язык быстрее, дергая из стороны в сторону, прислушиваясь, как она открыла кухонную дверь. Затем подобно ужасной ретроспективе того дня, когда мать застала его курящим, Энни весело закричала: "Пол? Это я! Я принесла твою бумагу! "

         - Пойман! Я пойман! Пожалуйста, боже, не дай ей ударить меня...

         Его палец конвульсивно крепко нажал на язык замка 91 и прозвучал резкий щелчок - это сломалась шпилька. Язык полностью зашел в дверь. Из кухни донесся звук расстегиваемой на куртке молнии.

         Он закрыл дверь спальни. Щелчок запора прозвучал так же громко, как выстрел стартового пистолета (слышала ли она это? должна, должна была услышать.)

         Он направил кресло каталку к окну и все еще катился, когда ее шаги раздались уже в холле.

         - Я принесла тебе бумагу. Пол! Ты спишь?

         Никогда... никогда вовремя... Она услышит...

         Он в последний раз потянул рулевой рычаг и поставил кресло на место у окна как раз в тот момент, когда ее ключ поворачивался в замке.

         Ключ не сработает... шпилька... и у нее возникнет подозрение.

         Но кусок инородного металла должно быть весь провалился в замок, потому ключ прекрасно сработал. Пол сидел в своем кресле с полузакрытыми глазами, безумно надеясь, что он точно поставил кресло на прежнее место (или по крайней мере достаточно близко к тому месту, чтобы она заметила), надеясь, что она примет пот на лице и трясущееся тело просто как реакцию на отсутствие лекарства, и больше всего надеясь, что он не наследил...

         В тот момент, когда дверь распахнулась, он опустил глазки увидел, что был так поглощен поисками отдельных следов, что совсем проигнорировал главное: упаковки с Новрилом все еще лежали у него на коленях.

         В каждой руке она держала, улыбаясь, по пачке бумаг.

         - То, что ты просил, не так ли? Трайд Модерн. Две пачки и еще две на всякий случай в кухне. Итак ты видишь...

         Она прервала фразу, хмурясь, глядя на него.

         - Ты весь мокрый от пота и у тебя очень чахоточный румянец. - Она помолчала. - Что с тобой происходит?

         И хотя это заставило его панический внутренний голос снова пронзительно закричать, что его поймали и он может отказаться от всего, может также признаться во всем в надежде на ее милость, ему удалось встретить ее подозрительный взгляд с иронической утомленностью.

         - Я думаю, ты знаешь, что я делал, - сказал он. - Страдал.

         Она вынула из кармана юбки бумажную салфетку "Клинекс" и вытерла ему лоб. Салфетка вся промокла. Она улыбнулась ему с ужасным фальшивым вниманием.

         - Очень было плохо?

         - Да, да. Теперь могу я...

         - Я говорила тебе о том, что ты сводишь меня с ума. Век живи, век учись, не так ли? Ладно, пока ты жив, я полагаю, ты будешь учиться.

         - Могу я получить мои пилюли теперь?

         - Минуточку, - сказала она, не спуская глаз с его потного лица, его восковой бледности и красных пятен. - Сначала я хочу убедиться, что тебе больше ничего не надо. Ничего больше, что могла бы забыть старая глупая Энни Уилкз, потому что она не разбирается, как мистер Красавчик пишет книги. Я хочу убедиться, что ты не хочешь, чтобы я снова поехала в город и привезла тебе магнитофон или, может быть, пару специальных шлепанцев или что-то вроде этого. Потому что, если ты хочешь, я пойду. Твое желание - приказ для меня. Я даже не задержусь, чтобы дать тебе твое лекарство. Я снова впрыгну в Старую Бесси и поеду. Итак, что ты скажешь, мистер Красавчик? Ты все понял?

         - Я все понял, - сказал он. - Энни, пожалуйста...

         - И ты больше не будешь бесить меня?

         - Нет. Я больше не буду тебя бесить.

         - Потому что, когда я злюсь, я теряю над собой контроль.

         Она опустила глаза. И уставилась туда, где были плотно сжаты вместе его руки, под которыми он прятал упаковки с Новрилом. Она продолжала смотреть в течение очень долгого времени.

         - Пол? - спросила она его мягко. - Пол, почему ты так держишь руки?

         Он начал плакать. Он плакал из-за своей вины и именно это он ненавидел больше всего. Кроме всего прочего, что эта ужасная женщина сделала с ним, она заставила его также почувствовать себя виноватым. Итак, он плакал из-за своей вины... но еще из-за простой детской злобы.

         Он взглянул на нее, слезы текли по его щекам и он разыграл абсолютно последнюю карту у него на руках.

         - Я хочу мои пилюли, - сказал он, - и мне нужен мочеприемник. Я терпел все время, пока тебя не было, Энни, но больше я не могу терпеть и я не хочу снова обмочиться.

         Она улыбнулась нежно, лучисто и откинула упавшие волосы с его лба.

         - Ты, мой дорогой бедняжечка. Из-за Энни ты много натерпелся, не правда ли? Слишком много! Гадкая старая Энни!

         Он не посмел бы положить пилюли под коврик даже, если у него было бы достаточно времени сделать это до ее возвращения - упаковки были маленькие, но выпуклости на ковре были бы слишком заметными. Как только он услышал, что она вошла в ванную комнату внизу, он достал их, обвел болезненно вокруг тела и положил их сзади в трусы. Острые углы упаковок вонзились ему в ягодицы.

         Она вернулась с мочеприемником в одной руке - старомодным жестяным приспособлением, которое выглядело абсурдно, как сушилка. В другой руке она держала две капсулы Новрила и стакан воды.

         - Еще две капсулы из тех, которые ты взял полчаса назад, могут привести тебя в состояние комы и затем убить, - подумал он. Его внутренний голос сразу же ответил: Ну и отлично.

         Он взял пилюли и проглотил их с водой.

         Она протянута мочеприемник.

         - Тебе помочь?

         - Я сам справлюсь, - ответил он.

         Она тактично отвернулась, пока он неловко пристраивал свой пенис в холодную трубку и мочился. Он случайно взглянул на нее, когда послышались глухие всплески, и увидел, что она улыбалась.

         - Все? - спросила она немного спустя.

         - Да.

         Он действительно очень хотел помочиться - при всем волнении у него не было времени подумать о таких вещах.

         Она забрала у него мочеприемник и осторожно поставила на пол.

         - Теперь давай вернемся в постель, - сказала она. - Ты наверное измучился... и твои ноги должно быть поют гранд опера.

         Он кивнул, хотя правда заключалась в том, что он не мог ничего чувствовать - полученное от нее лекарство дополнительно к тому, которое он выпил сам, действовало с ужасающей скоростью, заставляя его терять сознание. Он начал видеть комнату через тонкую серую дымку. Он уцепился только за одну мысль - она собиралась перенести его в кровать; при этом нужно быть слепой и немой, чтобы не заметить небольшие упаковки с лекарством, торчащие из-под его нижнего белья.

         Она подкатила его к краю кровати.

         - Еще минуточку, Пол, и ты немного поспишь.

         - Энни, не могла бы ты подождать минут пять? - взмолился он.

         Она взглянула на него, туман понемногу сгущался.

         - Я думала, что ты очень страдаешь, забулдыга.

         - Да, так и есть, - сказал он. - Очень больно... главным образом болят мои колени, где ты... ох, где ты ударила, потеряв самообладание. Я готов, чтобы ты перетащила меня! Но мне нужно пять минут, чтобы... чтобы...

         Он знал, что хотел сказать, но это улетучилось из головы... в туман. Он смотрел беспомощно на нее, понимая, что она его в конце концов уличит.

         - Дать лекарству подействовать? - спросила она. Он с благодарностью закивал головой.

         - Конечно. Я сейчас только унесу кой-какие вещи и сразу же вернусь.

         Как только она вышла из комнаты, он полез за спину, вытащил упаковки и засунул их по одной под матрац. Дымка сгущалась, постепенно переходя из серой в черную.

         - Засунь их как можно дальше, - слепо подумал он. - Проверь, чтобы она не смогла вытащить их вместе с нижней простыней, когда будет менять постельное белье. Положи их как можно дальше...

         Он протолкнул последнюю картонку под матрац, затем откинулся назад и посмотрел на потолок, где пьяно танцевали на штукатурке трещины в виде

         - Африка, - подумал он.

         - Теперь я должна смыть, - подумал он.

         - О, я здесь в тюрьме, - подумал он.

         - Следы, - подумал он. - Оставил ли я следы?

         Пол Шелдон потерял сознание. Когда он проснулся четырнадцать часов спустя, за окном снова падал снег.

 Часть II

         Литературное творчество не причиняет страданий, оно несет в себе страдание.

         Монтейн Пол Шелдон ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЗЕРИ

         Посвящается Энни Уилкз.

         Хотя Йен Кермайкл ни за какие сокровища мира не уехал бы из Литл Дэнторп, но тут уж ему пришлось признать, что если где-нибудь в мире просто ИДЕТ дождь, то здесь, в Корнуолл, дождь ХЛЕЩЕТ.

         На крючке около входа висело какое-то старое полотенце, не полотенце даже, а просто широкая полоса полотенечной ткани, и он воспользовался ею, чтобы высушить свои темнорусые волосы.

         Издалека доносились в прихожую серебристые струнные звуки: играли Шопена, он замер с полотенцем в руке, прислушиваясь.

         Влага стекала по его щекам, но не дождевые капли, а слезы.

         Он вспомнил, как говорил Джеффри: "Ты не должен плакать перед ней, старик. Никогда не показывай слез".

         Конечно, он был прав - старина Джеффри редко ошибался - но сейчас, когда уход Мизери был так близок, сдерживать слезы было порой совершенно невозможно. Он так любил ее, без нее просто умер бы. Без Мизери жизнь просто остановилась бы в нем самом и вокруг него.

         "Роды у нее были долгими и тяжелыми, хотя не дольше и не тяжелее, чем у других молодых леди, а их повидала немало на своем веку", - как заявила акушерка. Это случилось около полуночи, как раз через час после того, как Джеффри ускакал навстречу собирающейся грозе, чтобы попытаться найти врача, о котором все настойчивей говорила акушерка. Как раз, когда началось кровотечение.

         "Старина Джеффри! " - он произнес это вслух, входя в громадную кухню, где оцепеневшим облаком висел горячий воздух.

         - Чего говорите, молодой хозяин? - спросила его миссис Ремидж, экономка Кэрмайклов, капризная, но в общем добрая и любящая старушонка, когда он вошел в буфетную. Как обычно ее домашний чепец был перекошен и от нее несло табаком, но несмотря ни на что, она все эти годы была твердо убеждена, что никто не догадывается об этой ее маленькой слабости.

         - Да так, ничего, миссис Ремидж, - сказал Йен.

         - Пальто небось промокло-то. Почитай от сарая и до дома все затопило во дворе!

         - Я и сам чуть не утонул, - сказал Йен и подумал: "Если бы Джеффри с доктором опоздали хоть на десять минут, она бы точно умерла". Он сознательно отгонял от себя эту мысль - она казалась ему жестокой и отвратительной - но другая мысль, мысль о том, как жить без Мизери была еще ужасней, и потому первая частенько выползала откуда-то, поражая его собственной мерзостью.

         Детский плач прервал его мрачные размышления. Нормальный здоровый детский плач его сына, который проснулся и был весьма не прочь перекусить. Едва слышался голос Энни Уилкз, нянечки Томаса, которая слегка прикрикивает на него, пока меняет пеленки.

         - Ишь, какой голосок у нас нынче прорезался, - заметила миссис Ремидж.

         Одно мгновение Йен думает о том, что он теперь отец ребенка, и мысль эта безмерно удивляет его. А потом он услышал, как его жена сказала:

         - Привет, милый!

         Он поворачивается, смотрит на Мизери, свою любимую. Она стоит на пороге, слегка покачиваясь, ее каштановые волосы неповторимого, удивительного оттенка, красноватые, как чуть тлеющие угольки, рассыпаются и текут по плечам в своем блистательном изобилии. Она все еще была бледна, но Йен заметил, что на щеках проступает возвращающийся румянец. Глаза у нее темные и глубокие и отблеск лампы вспыхивает на дне зрачка, словно маленький бриллиант на темном бархате футляра.

         - Дорогая! - воскликнул он и бросился к ней как тогда в Ливерпуле, когда все думали, что ее похитили разбойники. Чокнутый Джек Уикерсон еще клялся в этом.

         Миссис Ремидж вдруг вспомнила, что она что-то забыла сделать в прихожей и, тихонько улыбаясь, ушла, оставив их вдвоем.

         Она и сама иногда думала о том, как повернулась бы их жизнь, появись Джеффри с доктором на час позже, в ту темную грозовую ночь, два месяца назад. Или если бы этот эксперимент с переливанием крови, когда молодой хозяин так смело отдал свою кровь Мизери, не удался.

         - Эх, жизнь жизнь... - пробормотала она и начала торопливо спускаться вниз, в холл. "О некоторых вещах лучше не думать", - хорошая мысль. Ее хозяин сам частенько повторял это, но оба они знали, что давать хорошие советы куда легче, чем следовать им.

         Йен крепко прижал Мизери к себе, ему казалось, что он сейчас умрет, задохнувшись сладким запахом ее теплой и нежной кожи.

         Рука его скользнула по ее груди и он ощутил быстрое горячее биение ее сердца.

         - Если бы ты умерла, я бы умер вместе с тобой, - шепнул он.

         Она обвила руками его шею и теснее прижалась к нему грудью.

         - Перестань, милый, - зашептала Мизери, - не говори глупостей. Я здесь, здесь с тобой. Ну поцелуй же меня. Если я и умру, то только от того, что слишком сильно хочу тебя.

         Он прижился своими губами к ее и его руки окунулись в мягкие волны этих дивных волос. На мгновение все исчезло куда-то и они были в целом мире одни.

         Энни положила страницы, исписанные на машинке, на ночной столик подле него. Он посмотрел на нее, ожидая, что она скажет. И хотя его снедало любопытство, он совершенно не нервничал, только удивлялся, до чего оказалось легко вернуться обратно в мир Мизери. Это был старомодный мир мелодрамы, но тем не менее возвращение в него ни в коей мере не было, как он того ожидал, неприятным - напротив, это действовало успокаивающе, словно ты надеваешь старые и удобные комнатные туфли.

         Потому у него просто челюсть отвисла, когда Энни сказала:

         - Это неправильно.

         - Ты... тебе что, не понравилось?

         Он не верил своим ушам. Как ей могли другие рассказы про Мизери нравиться, а этот нет?! Он так выдержан в манере "Мизери", иногда до карикатурности, в том месте, например, где старая миссис Ремидж, так похожая на мать, тайком нюхает табак в кладовой; или когда Йен и Мизери лапают друга друга, как два старомодных ребенка, возвращающихся домой после танцев в школе, да и все остальное тоже...

         Теперь уже она выглядела сбитой с толку.

         - Нравится ли мне? Конечно нравится. Это прекрасно. Когда Йен заключил ее в объятья, я просто не смогла сдержаться и разрыдалась, - ее глаза и вправду покраснели, - и ты назвал нянечку Томаса в честь меня... Это так мило...

         Он подумал: "Да, это шикарно, надеюсь. И кстати, милочка, первоначально ребенка звали Сын, если тебя это заинтересует, и изменил я имя только потому, что получалось слишком много "н", это не очень звучит".

         - Тогда, я боюсь, что не понимаю в чем дело.

         - Да, ты не понимаешь. Я не сказала, что мне не понравилось, я сказала, что это неправильно. Это вранье. Тебе придется изменить кое-что.

         - Да... А когда-то он решил, что она прекрасный слушатель. Бог ты мой! Надо отдать тебе должное. Пол, если ты ошибаешься, то уж делаешь это на все сто. Выходит, что Постоянный Читатель превратился в Бессердечного Редактора.

         Хотя никакого редактора и в помине не было, и Пол прекрасно это понимал и осознавал, но лицо его само по себе приобрело выражение искреннего и сосредоточенного внимания, как всегда, когда он выслушивал редакторов. Он сам называл это "выражение типа ЧЕММОГУБЫТЬПОЛЕЗЕНСУДАРЫНЯ?".

         Потому, что большинство редакторов похожи на женщин, которые прикатывают на станцию техобслуживания и говорят механику закрепить ту штуковину, что громыхает под капотом, или исправить то, что цепляется под крылом и издает ужасный скрежет, причем все должно быть готово через час. Выражение "искренней сосредоточенности"

         - самое, что надо, потому что это льстит им, а когда редактор польщен, он иногда даже может отступиться от какой-нибудь полоумной идеи.

         - Каким образом это может быть враньем? - спросил он.

         - А вот каким. Джеффри поехал за доктором, - сказала она. - Тут все нормально. Он действительно поехал. Это произошло в 38 главе. Но все дело в том, что доктор ведь не приехал, как это прекрасно тебе известно, потому что лошадь понесла, когда Джеффри пытался перескочить на ней эту дурацкую ограду мистера Крентропа, - я очень надеюсь, что этот мерзавец получит по заслугам в "Возвращении Мизери", - так вот, Джеффри упал с лошади и сломал плечо и несколько ребер. Он пролежал всю ночь под дождем, пока мимо не проходил мальчик со стадом и не подобрал его. Так что доктор и не приходил вовсе. Понимаешь?

         - Да. - Он вдруг обнаружил, что не в силах оторвать от нее взгляда. Он думал, что она пытается изображать из себя редактора или даже соавтора, объясняя ему что писать и как писать, но оказалось, что это не так. Взять хотя бы этого мистера Крентропа и его дурацкую ограду. Она надеялась, что он получит по заслугам, но она не требовала этого. Энни смотрела на процесс создания рассказа как на нечто объективно происходящее, несмотря на очевидный контроль с его стороны. Но некоторые вещи просто невыполнимы. Что бы ты при этом ни предпринимал, это будет не умнее, чем издавать прокламации, отменяющие законы притяжения или играть в пингпонг кирпичом.

         Она действительно была и оставалась Постоянным Читателем, но даже постоянный Читатель это еще не Постоянная Поддержка.

         Она не позволит ему убить Мизери, но она и не позволит ему вернуть ее к жизни с помощью обмана.

         "Господи, но ведь я уже убил ее, - подумал он утомленно, - и что же мне теперь делать?"

         - Когда я была маленькой, - сказала она, - были такие киносериалы, по одной серии в неделю. Про Таинственного Мстителя и Флеш Гордона, один еще про Френка Бака, который охотился в Африке на диких зверей, и мог укрощать взглядом львов и тигров. Помнишь киносериалы?

         - Я-то помню, но вот ты не можешь их помнить, это было слишком давно, Энни

         - ты наверное видела их по телевидению, или у тебя был старший брат или сестра, которые рассказывали тебе про них.

         Она обиженно сжала губы и ее подбородок на мгновение покрылся ямочками.

         - Нуну, продолжай, идиот! Да, у меня был старший брат и мы вместе ходили в кино по субботам. Это было в Бейкерфилде, в Калифорнии, где я выросла. И мне всегда очень нравилась кинохроника и мультики и полнометражки тоже, которые я смотрела перед очередной серией. И потом я целую неделю думала о ней до следующей серии. Если мне школа надоедала или приходилось сидеть с детьми миссис Кренмиц, которая жила под нами. Я просто ненавидела ее детей. Энни уставилась в угол и погрузилась в задумчивую тишину. Она словно отключилась, это случилось впервые за несколько дней и он почувствовал себя неуютно; если это значит, что у нее плохое настроение, то ему лучше задраить люки.

         Через некоторое время она очнулась и посмотрела вокруг как всегда с выражением некоторого изумления, словно не ожидала увидеть этот мир вновь.

         - Больше всего я любила про Человека-Ракету. Он мог потерять сознание в небе, когда его воздушный корабль совершает энергетический прыжок, в конце шестой серии "Смерть в небесах". Или в конце девятой части "Огненная погибель", он мог быть привязанным к стулу в горящем здании; иногда это был автомобиль без тормозов, иногда - ядовитый газ или электричество...

         Энни говорила обо всем этом с просто потрясающей нежностью, которая выглядела весьма эксцентрично для нее.

         - Его называли Клиффвешатель, - осмелился было он.

         Она нахмурилась:

         - Я не знаю, хамло ты несчастное, черт побери! А я-то дура, думала, что ты должен доверять мне.

         - Я верю тебе, Энни, правда верю.

         Она со злостью махнула на него рукой и он понял, что не будет перебивать ее, по крайней мере сегодня.

         - Здорово было придумывать, как ему удалось бы оттуда выбраться. Иногда у меня получалось, иногда - нет.

         Она зорко глянула на него, убедиться, что он следит за ее рассказом. Пол Додумал, что слушает ее достаточно внимательно, чтобы ничего не пропустить.

         - Например, он теряет сознание в самолете. Потом он очнулся, а под его сиденьем был старый парашют, он надел его и выпрыгнул из самолета, и этого было достаточно.

         "Тысячи учителей английского языка и литературы не согласились бы с тобой, милочка, - подумал Пол. - То, о чем ты говоришь, не что иное, как всего-навсего deus ex machina. Бог из машины, каких использовали в древнем греческом амфитеатре. Когда герой по вине автора оказывается в безвыходной ситуации, то с неба спускается трон, увитый цветами, героя усаживают в него и уносят на безопасное расстояние. И самому тупому ясно, что герой спасен богом, хотя сей бог из машины - на современном жаргоне его еще называют "старыйпарашютподсиденьемвсамолете" - вышел из моды примерно в 1700 году. Так что милая Энни ты, кажется, не следила за новостями. Впрочем, такие шедевры как сериал про Человека-Ракету или книги Пеней Дрю, несомненно являются исключением.

         И тут, Пол никогда не забудет этот жуткий момент, он чуть не взорвался хохотом. Если учитывать ее настроение этим утром, это могло повлечь за собой весьма неприятные последствия. Поэтому он прикрыл рот рукой, чтобы скрыть улыбку, которая буквально раздирала рот от уха до уха, и попытался изобразить приступ кашля.

         Она стала колотить его по спине до боли.

         - Лучше?

         - Да, спасибо.

         - Мне продолжать. Пол, или ты собираешься еще почихать немного? Может быть принести ведро на тот случай, если тебя блевать потянет?

         - Нет, Энни. Прошу тебя, продолжай. Все, что ты говоришь - просто великолепно.

         Она вроде бы успокоилась.

         - Когда он находил парашют под сиденьем, то это было честно. Может быть, не слишком реалистично, но уж по всем правилам.

         Он немного испугался - такая тонкая проницательность с ее стороны не могла не испугать. Но потом подумал, что в идеале слова "честно" и "реалистично" могут быть синонимами, но это только в идеале.

         - Но у тебя другой случай, - сказала она, - то, что ты писал вчера, совершенно не согласуется с тем, что ты дал мне сегодня. Прошу тебя. Пол, послушай.

         - Я весь внимание.

         Она внимательно взглянула на него, не шутит ли он. Но лицо его оставалось бледным и серьезным лицом добросовестного студента. От смеха и следа не осталось. Он понял, что она знает все о deus ex machina, ну, разве кроме названия.

         - Хорошо, - сказала она, - то была серия, где сломанные тормоза. Нехорошие парни посадили Человека Ракету в машину без тормозов (но никто не знал, что он Человек Ракета). Потом они заперли все двери и пустили машину по петляющей дороге вниз с горы. Могу тебе сказать, что в тот день я не могла усидеть на стуле.

         Она сидела на краю его кровати, а он - напротив нее в кресле каталке. После экспедиции в ванную и прихожую прошло уже пять дней, так что он вполне оправился после всего этого, и оправился куда быстрее, чем предполагал. Если бы не кашель, то его можно было бы считать совершенно здоровым.

         Энни с отсутствующим видом смотрел на календарь, где улыбающийся мальчик катил на салазках через бесконечный февраль.

         - Ну так вот. Это был бедный старый Человек-Ракета, который был засунут в автомобиль со сломанными тормозами без своего специального ракетного ранца и даже без шлема с односторонней видимостью. Одновременно он пытался остановить машину и открыть боковую дверцу. Так что хлопот ему хватало, все равно как однорукому расклейщику газет.

         Пол вдруг ясно увидел и понял, как эта жуткая мелодраматичная сцена может быть наполнена неподдельной тревогой ожидания" Весь фон перекошен, все в движении, рвется вниз с холма. Педаль тормоза безвольно проваливается, когда нога (он ясно представлял себе мужскую ногу, обутую по моде сороковых годов в туфель с открытым носом) давит на нее. Удар плечом в дверь, еще удар, машина цепляется за что-то снаружи, обнажая неровные бусинки сварки на швах.

         Конечно, глупо и не литературно, но из этого может выйти что-нибудь путное, что заставляет сердце стучать быстрее.

         - Даже виски не потребуется: это фантастический по своей силе заменитель провинциальной попкультуры.

         - А потом ты видишь, что дорога заканчивается обрывом. И все понимают, что если Человек-Ракета не выберется из этого дерьма прежде, чем доедет до обрыва, то ему крышка. Мама! И тут показывают как машина подъезжает, Человек Ракета пытается затормозить или вышибить дверь, и потом она... потом она едет дальше! Она вылетает в пространство и падает в океан. Падая, задняя часть ударяется о край обрыва, взрывается и погружается в океан. А потом появляется надпись, которая гласит "На следующей неделе смотрите часть II "Полет Дракона".

         Она крепко сцепила руки и ее большая грудь быстро вздымалась и опускалась.

         - После этого, - сказала она, - я уже не могла смотреть фильм. И всю следующую неделю я не просто думала про Человека Ракету, а Я НЕ ПЕРЕСТАВАЛА ДУМАТЬ О НЕМ. Как же ему удалось выбраться? Я не могла даже предположить. В следующую субботу, в полдень, я стояла перед кинотеатром, хотя касса не открывалась раньше четверти второго, а сеанс начинался только в два.

         Но Пол! Ты даже не представляешь, что произошло!

         Пол ничего не сказал, но он вполне мог себе представить. Он знал, как сильно может нравиться что-то, например то, что он написал, хотя она знала, что это неправильно и сказала ему об этом не как редактор, с его литературными сомнениями и недоверчивостью, а с неопровергаемой уверенностью Постоянного Читателя. Он понимал и ему, как ни странно, было стыдно за себя. Она оказалась абсолютно права. То, что он написал, было враньем.

         - Новая серия всегда начиналась с того, чем окончилась предыдущая. Показали, как он едет вниз по дороге, показали обрыв, как он бьется в дверцу, пытаясь открыть ее. И потом, за секунду до того, как машина переезжает край обрыва, дверца открывается и он вылетает на дорогу! Машина обрушивается вниз и все дети в зале издают одинаковые радостные возгласы, потому что Человек Ракета спасся. НО НЕ Я! Я совершенно обезумела и начала вопить: "Это не то, что показывали на прошлой неделе! Это не то, что показывали на прошлой неделе! "

         Энни вскочила и принялась быстро ходить по комнате, голова ее была опущена, курчавые волосы падали, обрамляли ее лицо, руки сцеплены, глаза сияют.

         - Мой брат старался заставить меня замолчать, а когда я не замолчала, он закрыл мне рот рукой, но я ударила его по руке и снова заорала: "Это не то, что показывали на прошлой неделе! Вы что, все такие тупые, что не можете понять? Или у вас память отшибло?! " А мой брат сказал: "Энни, ты что, ненормальная?" - но я знала, что я нормальная! Пришел директор и сказал, что если я не замолчу, то мне придется уйти, а я сказала: "Можете не беспокоиться, я все равно собираюсь уходить, потому что это все грязное вранье, это не то, что показывали на прошлой неделе".

         Она посмотрела на него и Пол ясно увидел в ее глазах убийство.

         - Он не выбрался из этой вонючей машины. Она переехала через край, свалилась в океан, а он находился внутри. Ты понимаешь это?

         - Да, - сказал он.

         - ТЫ ЭТО ПОНИМАЕШЬ?!

         Она дико и проворно подскочила к нему и он подумал, что она опять хочет причинить ему боль, хотя бы потому, что не может сделать это подлецам, которые наврали, будто Человек Ракета выбрался из машины прежде, чем она полетела с обрыва. Он не двигался и видел источник ее сегодняшней неуравновешенности в прошлом через окно, которое она сама только что открыла перед ним. Он чувствовал всю несправедливость, которую чувствовала она, и ему было больно, несмотря на всю детскость этой обиды.

         Она не ударила его, а только ухватила за халат и притянула к себе так, что их лица почти соприкоснулись.

         - ПОНИМАЕШЬ?

         - Да, Энни, да.

         Она бросила на него пристальный взгляд, полный бешеной ярости, но, должно быть, прочитала правду на его лице, потому что через мгновение презрительно швырнула его в кресло.

         Его перекосило от пронизывающей боли, которая, впрочем, скоро улеглась.

         - Тогда ты знаешь, что неправильно, - сказала она.

         - Мне кажется, я знаю, - сказал он и подумал: "Черт возьми, но я не знаю, как я буду исправлять это".

         Но другой голос сразу сказал: "Меня не интересует, что ты знаешь или не знаешь. Потому что если ты не придумаешь способа оживить Мизери так, чтобы она поверила - она просто убьет тебя".

         - Значит, сделай все как надо, - резко сказала она и вышла из комнаты.

         Пол посмотрел на пишущую машинку. Она была здесь.

         "Н"! Он никогда не задумывался о том, сколько раз в среднем встречается буква "н" в печатной строке.

         "А ято думал, что ты надежный малый, - сказала пишущая машинка, - в его воображении это был ехидный ломающийся голос. Голос юнца с винчестером из Голливудского вестерна, ребенка, который настойчиво зарабатывает себе репутацию здесь, в Дэдвуде. - Но ты не так хорош. Черт возьми, ты не смог даже угодить этой полоумной толстой эксняньке. Может быть, в этой аварии у тебя и писательская косточка тоже поломалась... да, только эта косточка уже не срастется".

         Он откинулся назад, насколько позволяло кресло каталка, и закрыл глаза. Неприятие ею им написанного было бы легче перенести, если все свалить на. боль, но она на самом деле уже понемногу утихала.

         Украденные таблетки были запрятаны под матрасом. Он не взял ни одной, хотя мог сделать это в любой момент. Одного вида Энни было достаточно, чтобы никогда не решиться на это. Он предполагал, что она бы нашла их, если бы ей пришло в голову перевернуть матрас, но все же оставался хоть какой-то шанс.

         После той ссоры из-за бумаги для пишущей машинки, между ними не было никаких конфликтов. Он регулярно начинал размышлять, неужели она думает, что поймала его на крючок с этими таблетками.

         Нуну, давай. Пол, а то ты, кажется, немного драматизируешь.

         Нет, он не драматизировал. Три ночи назад, когда он был уверен, что она наверху, он тайком достал коробочки и прочитал все, что написано на этикетке, хотя было достаточно знать главный ингредиент. Может быть, ты почитал, что это расслабляющее ролаид, а на самом деле это Новрил кодеин.

         Ты вылечиваешься. Пол, это факт. Ниже колен твои ноги розовые как у четырехлетнего, но ты выздоравливаешь. Теперь тебе будет достаточно и аспирина. А Новрил - это не для тебя, скорми его лучше обезьянке.

         Но ему придется бросить, отказаться от таблеток, пока он не сделает этого, она сможет держать его в кресле каталке, на цепи из таблеток Новрила.

         Прекрасно, я буду одну из таблеток проглатывать, а другую класть под язык, а потом засовывать под матрас, когда она будет выносить стакан. Только не сегодня. Я не готов начать прямо сегодня: я начну завтра с утра.

         И он ясно услышал голос Белой Королевы, которая говорила Алисе: "Здесь наши дела уже сделаны вчера, и мы планируем начать делать их завтра, но мы никогда не делаем их сегодня".

         Хохо, Полли, ты что-то разбушевался, прямо настоящий бунтарь, - сказала пишущая машинка голосом хулигана и бездельника.

         - Мы, "грязные твари", никогда не делаем ничего хорошего, хотя всегда очень стараемся.

         Ну, тебе лучше подумать обо всех наркотиках, которые ты принимал, и подумать об этом серьезно.

         Он сразу решил, что будет уклоняться от некоторых лекарств, как только напишет первую главу, так, чтобы она понравилась Энни и не казалась ей враньем.

         Одна половина его существа - та часть, которая не выносила никаких, даже самых тонких и правильных рекомендаций редакторов, - не могла согласиться с тем, что Энни "полоумная сиделка" и что не ей судить о том, что хорошо, а что плохо, и что она не просто играет, а еще и блефует.

         Но другая его половина - гораздо более чувствительная - протестовала и не соглашалась с первой. Он бы сразу понял, что это стоящая вещь, как только нашел их. Настоящие наркотики помогли бы ему нормально написать то, что он дал ей вчера читать, и у него не получилось бы такой туфты как эта, которая впустую заняла у него три дня. По сравнению с его остальной писаниной и дерьма собачьего не стоило.

         Разве он не знал, что это все неправильно? Это было на него не похоже, работа никогда не шла так болезненно и корзина не была забита наугад исписанными листами, где-то на середине оканчивающимися строчкой типа: "Мизери повернулась к нему, глаза ее блестели, а губы шептали волшебные слова идиот, ДА ЭТО ЖЕ СОВСЕМ НЕТОШ". Он начинал яростно выдергивать листы из машинки, будто от того, что он напишет, зависел не просто его ужин, а сама жизнь. Подобные мысли, конечно, не были правдой, но выглядели весьма правдоподобно. На самом деле все было очень пресно и обыденно. Работа шла плохо, потому что он врал и сам знал об этом своем вранье.

         - Да она видит тебя насквозь, безмозглая твоя башка, - сказала пишущая машинка. Голос у нее был по-прежнему мерзкий и наглый. Что, скажешь нет? И вообще, что ты собираешься предпринять?

         Он понимал, что ему придется предпринимать что-то, хотя и не знал, что именно, но как можно скорей. Ее настроение сегодня утром ему очень не понравилось. Он считал, что ему крупно повезло, что она не поломала ему опять ноги и не дала ему аккумуляторной кислоты или что-нибудь в этом роде, чтобы показать ему свое плохое настроение и недовольство его книгой. Подобное проявление критики было вполне возможно, учитывая уникальное мировоззрение Энни. Если ему удастся выбраться отсюда живьем, он думал, ему следует написать записку Кристоферу Хейлу. Хейл писал рецензии на книги для "Нью-Йорк Тайме". В записке бы говорилось: "Когда мой редактор звонил мне и говорил, что в ежедневнике Тайме появится твоя рецензия на мою книгу - я благодарил судьбу. Ты всегда писал что-нибудь хорошее, Крис, дружище, хотя и ты все же проехался по мне разок, тебе это не хуже меня известно. В любом случае я просто хотел сказать, чтобы ты продолжал в том же духе. А может быть, даже сделал кое-что похуже. Я тут открыл новый способ критики, приятель, мы назовем его "Мясо поколорадски" или "Школа Половых Ведер". После такой критики твои подопечные будут ходить по улице, осторожно ступая на землю и испуганно оглядываясь.

         Эю, конечно, очень забавно. Пол, писать критикам любовные записочки. Однако не кажется ли тебе, что Прежде, чем пить чай, надо бы раздобыть хотя бы чайник.

         - Да. Действительно.

         Пишущая машинка сидела здесь и ухмыляясь поглядывала на него.

         - Ненавижу тебя, - сказал он мрачно и стал смотреть в окно.

         Снегопад, начавшийся на следующее утро после экспедиции в ванную, продолжался два дня и за это время навалило снега дюймов восемнадцать, не меньше, к тому же сильно мело. И к тому времени, когда солнце, наконец, прорвалось сквозь тучи, Чероки Энни больше всего напоминали верблюжий горб, его расплывчатые снежные очертания едва были видны на дороге.

         Теперь, как бы то ни было, солнце появилось вновь и небо опять было прекрасным. Солнце не только сияло, оно еще и грело - он чувствовал это тепло на своем лице, когда сидел. Сосульки вдоль крыши сарая снова стали капать. На мгновение он подумал о своем автомобиле, оставшемся там, под снегом, а затем взял лист бумаги и вставил его в "Роял". В левом верхнем углу он напечатал слова "Возвращение Мизери", и поставил Э 1 в правом. Он ударял по клавишам сильнее, чем нужно, чтобы ей было понятно, что он что-то пишет. По крайней мере что-то.

         Теперь все это пустое белое пространство под словами "Глава 1" напоминало ему заснеженный берег, куда он мог упасть и умереть, замерзнув.

         Африка.

         Пока они играли честно.

         Эта птица прилетела из Африки.

         Под сиденьем был парашют.

         Африка.

         А теперь я должен запить.

         Мысли его разбегались в разные стороны, хотя он знал, что ему не следует этого делать. Если она войдет и увидит, что он, вместо того, чтобы работать, мается дурью, она просто с ума сойдет от бешенства, но тем не менее он не сопротивлялся. Он не то чтобы просто дремал, он в некотором смысле размышлял, смотрел, искал.

         Искал! Что же ты искал, Полли?

         Это было однозначно. Самолет совершал энергетический прыжок. А он искал парашют под сиденьем. Ну как, пойдет? Достаточно ли это честно?

         Пойдет. Когда он находил парашют под сиденьем - это честно. Может быть, не очень реалистично, но честно.

         Два лета подряд мама отправляла его в детский лагерь в Мэдлен и там они играли в эту игру... они усаживались в круг, и игра вроде этих киносериалов, он почти всегда выигрывал... Как же эта игра называлась?

         Он ясно представил себе пятнадцатьдвадцать мальчиков и девочек, сидящих кругом в тенистом углу на детской площадке, на всех надеты футболки с эмблемой Мэдленского Детского Лагеря, и все внимательно слушают воспитателя, который объясняет им правила игры. "Сможешь ли ты?" - вот как называлась игра. И она была совсем как Супербоевик, эта игра, в которую ты играл, Полли, и именно так называется игра, в которую ты играешь теперь, не правда ли?

         - Да. Он предполагал, что так оно и есть.

         В "Сможешь ли ты?" воспитатель начинал рассказ про человека по имени Корриган Побоку. Этот Побоку потерялся в джунглях Южной Америки. Внезапно он оглядывается и видит, что позади него львы, справа от него львы, слева львы, и, О Боже! впереди тоже львы! Короче говоря, он со всех сторон окружен львами и они потихоньку продвигаются к нему. Пока эти кисоньки никуда не спешат, потому что только пять часов дня, а на ужин у них будет вот этот зазевавшийся наркоша, причем эти львы, как и все южноамериканские львы на свете, весьма заинтересованы в своем ужине.

         У воспитателя был секундомер и Пол Шелдон с потрясающей ясностью видел его перед собой, хотя в последний раз держал его в руках, ощущая его серебристочистый, холодный вес, лет тридцать назад. Он снова видел медную пластинку циферблата, маленькую стрелочку внизу, которая показывала десятые секунды, фабричное клеймо, оттисненное крохотными буковками "АННЕКС".

         Воспитатель оглядывал круг и выбирал кого-нибудь из детей. "Дэниел", говорил он, например. - Сможешь ли ты?" В тот момент, когда он произносит последнее слово, он нажимает на секундомер.

         После этого Дэниел имел ровно десять секунд, чтобы продолжить историю. Бели за это время он не начинал говорить, ему приходилось покидать круг. Но если он находил способ вызволить Корригана из львиной осады, то воспитатель смотрел на всех сидящих в круге, и задавал еще один вопрос, чтобы восстановить в памяти всю ситуацию. Вопрос звучал следующим образом: "Так ли это?"

         Правила к первой части этой игры были словно составлены самой Энни. Не требовалась никакая реалистичность, нужна была только честность. Дэниел мог, например, сказать: "Но к счастью, у Корригана был с собой винчестер и куча боеприпасов. Так что он застрелил двухтрех львов, а остальные обратились в бегство".

         Но десять секунд - это было совсем немного, и за это время трудно было придумать что-нибудь, гораздо легче было соврать. Следующий ребенок мог вполне заявить что-нибудь типа: "И как раз в это время огромная птица - я так думаю, что это был, наверное, Андский кондор, - слетела вниз. Корриган Побоку схватил его за шею и улетел с ним подальше от опасного места".

         Когда воспитатель спрашивал: "Так ли это?" - ты должен был поднять руку, если считал, что это правда, или не поднимать, если думал, что это не так. Рассказавший про Андского грифа, несомненно, вышел бы из игры.

         "Сможешь ли ты, Пол?"

         - Да. Только так я и выживу. Только так я поймаю двух зайцев и не потеряю ничего. Потому что я смогу, и мне не за что просить прощения, черт подери.

         Много народу пишет прозу и получше меня, и лучше понимает, что люди любят, а что для них - ад. Я знаю. Но когда после их рассказа воспитатель спрашивает публику: "Так ли это?", только несколько человек поднимают руку. Но они поднимают руку за меня... или за Мизери... я думаю, это одно и то же.

         Смогу ли я? Смогу, конечно. Держу пари, что я это сумею. В мире существует много вещей, которые мне не по силам, но не это. Мог я хоть раз удержать крученый мяч, когда учился в школе? Я не могу держать язык за зубами, не могу кататься на роликах, не могу играть аккорды на гитаре, тем более, что звучит это хреново. Дважды я пробовал жениться, но ни разу у меня и это не получилось. Но если ты хочешь, чтобы я увлек тебя, напугал или обрадовал, заставил плакать или смеяться, то ты не ошибся адресом. Это я могу. Я умею делать так, что ты будешь плакать и смеяться, любить и ненавидеть по моей воле, столько, сколько захочу я, пока ты сам не запросишь пощады. Я МОГУ.

         Надменный голос сопляка с винчестером зашептал где-то на дне его мечты.

         - Что же мы видим, друзья? Мы видим только две вещи, но зато в огромных количествах: много разговоров и много пустого места.

         Сможешь ли ты?

         - Да-Да.

         Так ли это?

         Нет. Он соврал. В "Ребенке Мизери" доктор совсем не приходил. Ты, конечно, мог и забыть, что произошло на прошлой неделе, но каменные идолы ничего никогда не забывают. Полу придется выйти из игры. Теперь я должен запить. Теперь я должен...

         "...запить..." - пробормотал он и перевалился на другой бок. Его левая нога при этом шелохнулась и пронизывающая насквозь стрела боли разбудила его окончательно. Прошло уже пять минут. Он услышал, что Энни моет посуду в кухне. Обычно она напевала, когда делала что-нибудь по дому, но не сегодня; слышалось только громыхание тарелок в раковине и обыкновенный шум текущей воды. Еще одна плохая примета. "Специальная сводка погоды для населенных районов Шелдонского графства - вероятность возникновения бурана до семнадцати часов. Повторяю, вероятность...

         Но пора уже оставить игрушки и заняться делом. Она хочет, чтобы Мизери вернулась к жизни, но это должно быть почестному. Если он сумеет сделать это сегодня утром, тогда, возможно, он сумеет избежать депрессии, которая, он ясно чувствовал это, надвигалась на него с неукротимостью поезда, катящегося под горку с огромной скоростью и сломанными тормозами.

         Опершись подбородком на руку, Пол посмотрел в окно. Теперь он уже проснулся окончательно и начал думать, быстро и напряженно, но не вполне еще соображая, что же все-таки происходит. Те две трети его сознания, которые больше имели отношения к таким вопросам, как когда он в последний раз мыл голову или принесет ли Энни следующую дозу вовремя, совершенно отключились. Эта часть ума словно ушла куда-то, погулять там, или шашлычка покушать, или еще что-нибудь в этом роде. Восприятие его бездействовало; он весь переключился на внутренние процессы и не видел и не слышал ничего вокруг.

         Другая половина с бешеной скоростью вырабатывала идеи, сортировала их, проверяла, комбинировала, проверяла комбинации и т.д. Он чувствовал, что процесс этот непроизволен, но никак не мог, да и не хотел воздействовать или контролировать его. В этой грязной мастерской было скверно и гадостно воняло.

         Он понимал все это как попытку найти идею или другими словами ДОДУМАТЬСЯ ДО. Додумываться - это не то же самое, что придумывать. Придумать - примерно то же самое, что крикнуть: "Эврика! Я вдохновлен! Моя муза заговорила! " - ну может только поскромнее.

         Идея "Скоростных машин" пришла к нему однажды в Нью-Йорке. Он вышел в город с мыслью о покупке видеомагнитофона для своего дома на восемьдесят третьей улице. Проходя мимо автомобильной стоянки он увидел парня, который пытался взломать машину. И все. Пол и понятия не имел, было ли то, что он видел, законным или нет, а к тому времени как он прошел еще пару кварталов, ему уже было на это наплевать. Тот парень стал Тони Бонасаро. Пол знал о Тони все, кроме его имени, которое он позже выудил из телефонной книги, открыв ее наугад. Половина истории уже существовала в законченном совершенном виде в его уме, а остальное очень быстро сформировалось и встало на свои места.

         У него кружилась голова от восторга, он был пьян от счастья. Явилась муза, желанная как неожиданный чек в письме, когда дела идут хреново. Он вышел из дома, чтобы купить видеомагнитофон, а вернулся с чем-то гораздо большим. Он ПРИДУМАЛ!

         Процесс же додумывания был своего рода экзальтацией, немного загадочней. Потому что когда ты пишешь роман, ты почти всегда натыкаешься на препятствие и совершенно бессмысленно пытаться в этом случае продолжать, пока ты не додумаешься до.

         Обычно, когда ему надо было додуматься, он надевал пальто и отправлялся на прогулку. Когда он просто выходил прогуляться, он брал с собой книгу. Он считал прогулку хорошим физическим упражнением, но ему это было скучно. Если тебе не с кем поговорить во время прогулки, то уж книга совершенно необходима. Но когда тебе нужно додуматься до чего нибудь, то скука действует на застопорившийся роман не хуже, чем химиотерапия на ракового больного.

         В середине "Скоростных машин" Тони убивает лейтенанта Грея, когда тот хотел дать ему по морде, в кинотеатре на Тайме Сквер. Полу не хотелось, чтобы Тони влипал из-за этого убийства хотя бы потому, что если он окажется в тюряге, то третьей части романа не бывать. Пока что Тони не мог просто оставить Грея в кинотеатре с ножом, до половины торчащим у него из левого бока. Потому что по крайней мере три человека знали, что Грей пошел на встречу с Тони.

         Вся проблема состояла в том, куда деть тело и Пол не знал, как ее решить. Это было препятствием. И это было игрой.

         Допустим, Побоку убил этого мужика. Теперь ему нужно оттащить труп в машину так, чтобы никто не сказал ему: "Эй, мистер, а что, этот парень и вправду так мертв, как кажется, или он просто ногу подвернул?" Если он оттащит тело Грея назад в машину, он может отвезти его в Куинз и оставить в недостроенном доме, который он знал. Ну как, Полли? Сможешь ли ты?

         Тут, конечно, никто не засекал десяти секунд - у него не было контракта на книгу, он писал ее для себя, и не стоило волноваться из-за какой-то заранее установленной даты. Тем не менее всегда существует какой-то определенный срок, по истечении которого автору приходится выбывать из игры, и большинство писателей знает об этом. Если книга слишком долго остается в стопоре, то она становится все скучнее и скучнее, разваливается и в конце концов все маленькие трюки и хитрости вылезают наружу в самом неприглядном виде.

         Он пошел погулять, думая о чем-то краешком мозгов, вот так же как сейчас. Он прошагал три мили, прежде чем с конвейера сошла нужная мысль: А ЧТО ЕСЛИ ОН УСТРОИТ ПОЖАР В КИНОТЕАТРЕ?

         Это могло сработать. У него не было чувства тошноты или наоборот вдохновения, он чувствовал себя скульптором, глядящим на глыбу, из которой должно выйти нечто гениальное.

         Тони мог бы поджечь обивку соседнего кресла. Чертовы кресла в этих кинотеатрах всегда распотрошены. Тогда будет много дыму. Очень много дыму. Он бы высидел сколько смог, а потом утащил Грея с собой. Вполне можно будет сказать, что тот задохнулся от дыма.

         Он подумал, что это ничего. Не слишком грандиозно, над очень многими деталями надо будет поработать, но в целом это выглядело что надо. Он ДОДУМАЛСЯ! Работа могла продолжаться.

         Ему никогда не приходилось додумываться, чтобы начать кни! у, но инстинктивно он чувствовал, что такое возможно.

         Он спокойно сидел в кресле, положив подбородок на руки, разглядывая в окно сарай. Если бы он мог пойти погулять, он отправился бы туда, в поле. Он сидел подремывая, в ожидании, зная, что этот воздушный замок, который он строит, чтобы заставить ее поверить, может запросто рухнуть и обратиться в ничто, стоит только неосторожно плюнуть. Прошло десять минут. Пятнадцать. Теперь она уже пылесосила прихожую (по-прежнему в полной тишине). Он мог слышать все, но он и не прислушивался; звук этот был бессмысленным и ни с чем не связанным, он проходил через все его существо и бесследно исчезал в пространстве, как вода вытекает из крана и уходит в сточную трубу.

         Наконец там, внизу, в этой грязной мастерской идей, как обычно с лязгом и грохотом, рассыпая искры и обдавая жаром, что-то сошло с конвейера.

         Бедняги, всю жизнь они долбаются там, внизу, в этом дерьме, ни на минуту не прекращая своей работы, а он ни разу еще не поблагодарил их и не дал им отдохнуть.

         Пол замер. Он начинал ДОДУМЫВАТЬСЯ.

         К нему возвращалось осознание действительности... ВРАЧ БЫЛ... он выуживал мысль, как вытягивают письмо за уголок конверта из щели почтового ящика на двери.

         Он начал проверять ее. Он чуть было не отказался от нее (разве могут сделать что-нибудь нормальное в этой дрипанной конторе), потом признал, решил, что половина этого может пригодиться.

         Вторая вспышка куда ярче предыдущей.

         Пол беспокойно забарабанил пальцами по подоконнику.

         Около одиннадцати он начал печатать. Сначала очень медленно - отдельные удары по клавишам, перемежающиеся долгими пространствами, заполненными тишиной иногда по пятнадцатьдвадцать секунд. Как архипелаг, когда смотришь с высоты - цепь невысоких бугорков, разорванная изломами лазурита.

         Понемногу разрывы уменьшались, удары становились все чаще и чаще, пока, наконец, воздух не взорвался этими звуками.

         На его электрической машинке это были бы приятные мягкие звуки, но этот отвратительный "Роял" издавал только мерзкое клацканье. Но Пол ничего этого не замечал.

         Он начал разогреваться к концу первой страницы, а когда заканчивал вторую - то уже гнал вовсю.

         Через некоторое время Энни выключила пылесос и встала в дверях, наблюдая за ним. Пол не заметил ее присутствия, в этот момент он не замечал даже собственного существования. Он окончательно отдалился от действительности и находился сейчас в церковном дворике Литл-Данторпа, вдыхал влажный ночной воздух, чувствовал запах тумана, земли и мха; он слышал, как часы на башне пресвитерианской церкви пробили два и кидал все это на бумагу, не пропуская ни одной мелочи. Когда работа шла хорошо, он мог видеть сквозь фразы. И теперь у него снова было такое чувство.

         Энни наблюдала за ним довольно долго, на ее тяжелом лице не было и тени улыбки, оно не двигалось, но выражало некоторое удовлетворение, потом она удалилась. Поступь ее была тяжелой, но Пол и этого не слышал.

         В тот день он работал до трех, а в восемь попросил ее помочь ему усесться в кресло каталку снова. Он писал еще целых три часа, хотя часов в десять боль начала становиться совершенно невыносимой. Энни пришла в одиннадцать. Он попросил у нее еще пятнадцать минут.

         - Нет, Пол, достаточно. Ты белый как мел.

         Она уложила его в постель, и через три минуты он заснул. Он проспал всю ночь, впервые с тех пор, как вышел из серого облака и впервые спал без сновидений.

         Он грезил наяву.

         Какое-то мгновение Джеффри Эллибертон не был уверен, что знает этого человека, который стоит в дверях перед ним, и это было не только потому, что звонок вывел его из состояния глубокой дремоты. В деревенской жизни его всегда раздражало, что нет никого, кто был бы совершенно незнакомым, и в то же время знать всех было также невозможно, потому что в округе располагалось несколько деревень. Иногда бывало, что люди просто похожи друг на друга, потому что многие находились в родстве между собой. Но родственники могут быть и непохожи, а вот какой-нибудь незаконнорожденный частенько наследует ту или иную фамильную черту.

         - Надеюсь, что не очень побеспокою, сэр, - сказал посетитель, нервно вертя в руках дешевую матерчатую кепку. В мечущемся свете фонаря Джеффри заметил, что его желтоватое морщинистое лицо выглядело ужасно попуганным.

         - По правде говоря, мне очень не хотелось бы идти к доктору Букинсу или беспокоить Его светлость, по крайней мере, пока не поговорю с вами, если вы понимаете о чем я, сэр.

         Джеффри не очень понимал, о чем он толкует, но до него вдруг дошло, кем был этот человек, явившийся с таким поздним визитом. Помогло упоминание о докторе Букинсе. Три дня назад доктор Букине исполнил последний обряд над Мизери в церковном дворике за домом приходского священника, и этот парень тоже был там - он притаился на заднем плане, словно меньше всего хотел быть замеченным.

         Его звали Колтер. Он работал при церкви. Короче, он был могильщиком.

         - Колтер, - сказал Джеффри, - чем могу быть полезен?

         Тот, колеблясь, заговорил.

         - Это шум, сэр. Там, в церковном дворе. Ее светлость не покоится, сэр, нет... я боюсь, я очень беспокоюсь, я...

         Джеффри словно ударили под дых. Он судорожно глотнул воздух и горячая боль пронзила его в том месте, где бок был туго забинтован доктором Шайнбоном. Шайнбон сделал мрачное заключение, что Джеффри должен непременно заболеть пневмонией после того, как пролежал всю ночь под проливным дождем в грязной канаве, но прошло уже три дня, а ни малейшего намека на жар или кашель не было. Джеффри знал, что их и не будет. Бог не отпускает вину так легко. Он верил, что ему суждено жить очень долго и вечно помнить о своей потерянной любви.

         - С вами все нормально, сэр? - спросил Колтер. - Я слыхал, вы страшно упали в ту ночь, - он запнулся, - ну, в ту ночь, когда она и .умерла...

         - Я прекрасно себя чувствую, - сказал Джеффри медленно. - Колтер, эти звуки, шум, который, по твоим словам, ты слышишь... ты же знаешь, что это просто игра воображения, не так ли?

         Колтер выглядел изумленным.

         - Игра воображения? - переспросил он. - Да ну, сударь! Вы еще скажите, что не верите в Иисуса и вечную жизнь! Зачем же вы так! Разве Дункан Фротсли не видел старика Паттерсона меньше чем через два дня после его похорон, он весь светился белым, прямо как блуждающий огонек (гораздо более вероятно, подумал Джеффри, что это и был блуждающий огонек и плюс то, что вылезло из последней бутылки старого Фромсли)? И разве половина этого занюханного городишки не видала того монахакатолика, что ходил по стене поместья Риджхис? Тогда еще из этого чертова Лондона прислали двух бабенок, чтобы они понаблюдали это самое!

         Джеффри знал, о ком говорил Колтер - две помешанные истерички, которые, по-видимому, решали жизненно важные вопросы отношений с потусторонним миром и рехнулись окончательно.

         - Привидения такие же реальные, как и мы с вами, - сэр Колтер говорил очень серьезно.

         - Я ничего не имею против привидений, - продолжал он, - но звуки эти такие призрачные и такие жуткие, что мне вряд ли еще когда-нибудь захочется даже просто подойти к церковному двору - а завтра мне придется копать для Райдменов, у них малыш помер, так вот...

         Джеффри мысленно молил Господа послать ему терпения. Желание наорать на этого несчастного служителя было совершенно нестерпимо. Он мирно дремал перед камином с книгой на коленях, когда пришел Колтер, разбудил его... он просыпался все больше, и с каждой минутой все глубже проникало в его сознание, что любимая умерла, тупое отчаяние все сильнее охватывало его.

         Третий день уже как она в своей могиле, скоро уже будет неделя... месяц... год... десять лет...

         "Печаль, - подумал он, - подобна скале на берегу океана. Когда спишь, начинается прилив и приносит облегчение. Сон как прилив накрывает скалу печали. Но когда просыпаешься, вода постепенно спадает и скала вновь становится видимой, инкрустированная ракушками принадлежность неоспоримой реальности, она будет стоять вечно, или по крайней мере до тех пор, пока Бог, и только он не решит стереть ее с лица земли.

         А этот дурак припирается сюда и несет какую-то грандиозную чушь по поводу привидений.".

         Но вид у него был такой несчастный, что Джеффри нашел в себе силы сдержаться.

         - Миссис Мизера. Ее Светлость - ее ведь очень любили, - спокойно сказал Джеффри.

         - О да, сэр, ее любили, - горячо согласился Колтер. Правая его рука продолжала осторожно крутить кепку, а левая, казалось, совершенно не связанная с правой, извлекала из кармана носовой платок гигантских размеров. Колтер шмыгнул носом, глаза его увлажнились.

         - Мы все печалимся об ее уходе, - руки Джеффри беспокойно мусолили полу муслиновой рубашки.

         - О, да, сэр, мы очень печалимся, сэр, очень, - слова Колтера были заглушены носовым платком, но Джеффри видел его глаза, тот действительно плакал. Последние крохи его досады растворились в жалости. - Она была хорошей леди, сэр! Да, она была чудесной леди. Просто не представляю, как Его Светлость переживает такой ужас...

         - Да-да, она была, она была прекрасной, - нежно сказал Джеффри, с испугом обнаружив, что у него самого вот-вот хлынут как августовский дождь слезы. - И иногда, Колтер, когда кто-то, особенно кто-то очень хороший умирает, кто-то, кто очень дорог нам - мы понимаем, как трудно смириться с тем, что он покидает нас. И тогда мы можем вообразить, будто они и не умирали. Ты понимаешь меня?

         - Понимаю, сэр, а то как же, понимаю! - нетерпеливо сказал. Колтер, но эти звуки... сэр, если бы вы их только слышали!

         - Что за звуки ты имеешь в виду? - терпеливо спросил Джеффри.

         Он думал, что Колтер начнет говорить о звуках, которые могли бы быть не больше, чем шум ветра в деревьях, звуки, преувеличенные его воображением, конечно, или, быть может, барсук строит плотину на речке, которая течет как раз позади церкви. И потому он не был готов услышать слова Колтера:

         - Поскребывание, сэр! Такие звуки, как будто она осталась жива там, внизу, и теперь проделывает себе дорогу назад на землю, к жизни, вот какие звуки!

         Пятнадцать минут спустя, снова оставшись в одиночестве, Джеффри подошел к буфету в столовой. Его шатало, как если бы он пробирался по палубе во время шторма. Он чувствовал, будто его самого носит в бушующем океане. Он мог бы поверить, что лихорадка, которую почти восторженно предсказывал доктор Шайнбон, наконец явилась и принесла с собой месть. Но не лихорадка была причиной того, что щеки его раскраснелись, а лицо сделалось словно восковым; не лихорадка заставила его руки трястись так, что он чуть не уронил графин с бренди, когда доставал его из буфета.

         Если бы был шанс - хоть малейший шанс, что чудовищная идея, пустившая корни в разуме Колтера, оправдается, медлить больше не имеет смысла.

         Он почувствовал, что ему надо выпить, иначе он упадет в обморок. И тут Джеффри Эллибертон сделал нечто, чего он никогда в жизни не делал и никогда больше не сделает. Он поднял графин и стал пить из горлышка.

         Потом он отступил на шаг и прошептал:

         - Посмотрим. Обязательно посмотрим. И если вся эта безумная идея окажется не больше, чем бред полоумного могильщика, уши старины Колтера будут болтаться у меня на цепочке от часов и мне плевать, любил он Мизери или нет.

         Коляска, запряженная пони, везла его под жутким неспокойным небом, где почти полная луна то выныривала, то вновь исчезала среди мчащихся облачных изломов, словно ища и не находя покоя. Выходя из дому, он лишь на мгновение замешкался у стенного шкафа в прихожей, чтобы накинуть на себя первую попавшуюся под руки вещь, ею оказался темнобордового цвета жакет. Фалды развевались позади, когда он подхлестывал старушку Мери. Старой кобыле не очень нравилось, что хозяин ее так торопится, а Джеффри не нравилась боль, в плече и боку... но это было не так важно.

         Поскребывание, сэр! Такие звуки, словно она все еще жива там, внизу, и пытается выбраться оттуда...

         Само по себе предположение Колтера не привело бы его в такой ужас, если бы он не помнил, как он пришел в усадьбу на следующий день после смерти Мизери. Они с Яном посмотрели друг на друга и Ян попытался улыбнуться, хотя глаза его были полны слез.

         - Может было бы полегче, - сказал Ян, - если бы она... ну... была бы похожа на мертвую... понимаешь... а то она совсем как живая, словно спит.

         - Вздор, - сказал Джеффри, пытаясь улыбнуться. - Люди из похоронного бюро постарались и...

         - Люди из похоронного бюро!!! - Ян почти визжал, и Джеффри понял, что одной ногой его друг уже стоит на пороге безумия. - Кровопийцы, чтобы никого из них больше не было в моем доме!!! Я больше не позволю им приходить сюда и румянить мою любимую, будто куклу какую-то и разрисовывать ее.

         - Ян! Милый друг! Конечно нет, ты не должен. - Джеффри похлопал его по плечу и попытался обнять. Двое мужчин бросились в объятья друг другу как два испуганных и уставших ребенка, в то время как в другой комнате ребенок Мизери, которому исполнился день, и пока еще не имел имени, проснулся и стал плакать. Миссис Ремидж, чье доброе, полное нежной ласки сердце было разбито, начала петь ему колыбельную надтреснутым, полным слез голосом.

         Тогда, сильно обеспокоенный здоровьем Яна, он обратил внимание на то, как Ян говорил, а не на то, что он сказал, - только теперь, приближаясь к Литтл Данторп и все сильнее подхлестывая Мери, несмотря на усиливающуюся боль, он начинал понимать все. В его уме навязчиво вертелись слова, всплывшие после рассказа Колтера:

         Если бы она была больше похожа на мертвую... если бы она была больше похожа на мертвую, приятель...

         Но и это не все. В тот же день, когда жители деревни направлялись в усадьбу, чтобы выразить хозяину свое соболезнование в столь тягостный для него момент, вернулся Шайнбон. Он выглядел уставшим и неважно себя чувствовал: это было не удивительно для человека, который утверждал, что пожимал руку Веллингтону - самому железному герцогу - когда он (Шайнбон, не Веллингтон) был еще ребенком. Джеффри всегда думал, что история с Веллингтоном, пожалуй, преувеличение, но старина Шенни, как они звали его мальчишками, лечил Джеффри от всех болезней, что были у него в детстве, а Шенни и тогда уже казался очень старым человеком.

         - Даже если допустить, что все люди старше двадцати кажутся детям пожилыми, то все равно Шенни меньше семидесяти пяти уж никак не выходило.

         Он был старым... те двадцать четыре часа были для него ужасными, у него был умирающий чахоточный... и почему старый, очень уставший человек не может допустить ошибки?

         Чудовищной, неописуемой ошибки...

         Именно эта мысль, более чем какая-либо еще, заставила его отправиться в путь этой холодной и ветренной ночью, под луной, мечущейся в неуверенности среди облаков.

         Мог ли он допустить подобную ошибку? Половина его существа, половина малодушная, трусливая, которая предпочла бы потерять Мизери навсегда, чем увидеть неизбежные результаты подобной ошибки, отрицала это. Но когда Шенни вошел...

         Джеффри сидел подле Яна, который урывками вспоминал, как они вместе спасали Мизери из подземелья во дворце сумасшедшего французского виконта, как они спасались бегством в фургоне с сеном и как великолепная обнаженная ножка Мизери отвлекла охранника, выскользнув из сена и соблазнительно пошевелив пальчиками. Джеффри копался в собственных воспоминаниях об этом приключении, к тому времени он был полностью во власти горя и теперь ругал себя за то, что позволил себе поддаться только потому, что там был Шенни.

         Разве Шенни не выглядел как-то странно отчужденным, поглощенным собственными мыслями. Было ли это следствием усталости или чем-то другим... каким-то подозрением...?

         Нет, конечно, нет, его разум пытался протестовать. Повозка летела в КэлторпХилл.

         Сама усадьба оставалась темной, но - слава Богу - в домике миссис Ремидж все еще горел огонек.

         - Нно, Мери! - закричал он и чуть не сломал хлыст, - еще немного и ты сможешь отдохнуть.

         "Конечно, конечно, это не то, что ты думаешь! "

         Но Шенни осмотрел сломанные ребра и растянутое плечо Джеффри весьма небрежно, и ни слова не сказал Яну, хотя тот был в глубоком отчаянье и часто начинал плакать. Нет - после своего визита, который был не длиннее обычного в таких случаях, официального посещения, Шенни спокойно спросил: "Она там..?"

         - Да, в гостиной, - откликнулся Ян. - Моя бедняжка лежит в гостиной. Поцелуй ее за меня, Шенни, и скажи, что я... я скоро буду с ней.

         Потом Ян снова расплакался и Шенни, пробормотав несколько приличествующих месту и случаю соболезнующих слов, проследовал в гостиную.

         Сейчас Джеффри готов был поклясться, что старый костоправ пробыл там достаточно долго... хотя Джеффри тоже мог что-то не так запомнить. Но выйдя оттуда, Шенни выглядел почти весело, и уж это Джеффри помнил совершенно точно. Он был уверен, что лицо Шенни совсем не подходим к комнате, где царили слезы и скорбь, где миссис Ремидж вешала на окна черные траурные гардины.

         Джеффри вышел вслед за доктором и нерешительно, заикаясь, заговорил с ним в кухне. Он попросил его выписать лекарство для Яна, который выглядел совершенно больным. Но Шенни был совершенно отвлечен.

         - Это совсем не похоже на случай мисс ЭвелинХайт, - сказал он. - Я вполне удовлетворен.

         Он повернулся к своей коляске, никак не прореагировав на вопрос Джеффри.

         Он вернулся назад, в дом, почти забыв о замечании доктора, списав его, по-видимому, на счет возраста, усталости и огорчения. В горе люди могут вести себя самым непредсказуемым образом. Все его мысли вновь обратились к Яну, и он решил, что раз уж нет снотворного, то нужно просто попробовать влить виски в горло, пока бедняга сам не умер.

         Забыл... не обратил внимания...

         До сих пор...

         Это совсем не похоже на случай мисс Эвелин-Хаит. Я вполне удовлетворен.

         ЧЕМ?!

         Джеффри не знал, но он намеревался узнать, пусть ему даже придется заплатить собственным здоровьем. Он понимал, что плата должна быть очень высокой.

         Миссис Ремидж еще не ложилась, когда Джеффри начал молотить в ее дверь, хотя в другое время она уже часа два как спала бы.

         С тех пор, как умерла Мизери, она обнаружила, что ложится спать все позже и позже. Спать спокойно она не могла, и потому предпочитала не ложиться вовсе, чем беспокойно ворочаться в постели.

         Хотя она и была женщиной хладнокровной и рассудительной, но внезапный поток ударов в дверь ее домика заставил и ее вздрогнуть. При этом она обожглась горячим молоком, которое переливала из кувшина в чашку. Тогда она все время выглядела так, будто вот-вот закричит. Это чувство не было горем, хотя она полностью была во власти печали, это чувство было странным напряжением; она не помнила, чтобы раньше с ней случалось что-нибудь подобное. Иногда ей казалось, что мысли, которые витают вокруг нее, за пределами ее разума, зажатого в тисках несчастья, лучше не замечать.

         - Кто это стучит в десять часов ночи! - грозно крикнула она в сторону двери. Кто бы ты ни был, уж я отблагодарю тебя за то, что обожглась!!!

         - Это Джеффри, миссис Ремидж! Джеффри Элибертон! Ради Бога, откройте, скорее откройте дверь!

         Миссис Ремидж так и осталась с раскрытым ртом, и только на полпути к двери она вспомнила, что на ней лишь ночная рубашка и ночной чепец. Никогда она не слышала, чтобы у Джеффри был такой голос, и она поверить не могла в это. Если во всей Англии и найдется человек с сердцем, чем у Его Милости, то это будет Джеффри. Но сейчас у него был голос истеричной женщины.

         - Минуточку, мистер Джеффри, я не одета.

         - Черт подери! - заорал Джеффри. - Да мне плевать, будь вы хоть в чем мать родила! Откройте дверь! Ради Христа, откройте эту чертову дверь!

         Она стояла всего секунду, потом подошла к двери, сняла засов, и распахнула ее. Вид Джеффри ошеломил ее, и снова она почувствовала неясное, смутное напряжение темных мыслей где-то в глубине ее мозга.

         Джеффри стоял на пороге домика в перекошенной позе, словно его позвоночник деформировался от долгого лежания в мешке. Правую руку он прижимал к левому боку. Волосы были спутаны, а темнокарие глаза ярко горели на белом лице. Одежда его тоже заслуживала внимания - кое-кто, зная, как обычно одевался Джеффри Элибергон, назвал бы его щеголем. Сейчас же на нем был старый смокинг, пояс перекошен, воротник белой рубашки расстегнут, а грубые саржевые панталоны куда больше подошли бы к странствующему садовнику, чем самому богатому человеку ЛиттлДанторпа. В довершение всей картины, обут он был в старые поношенные домашние туфли.

         Миссис Ремидж сама в длинной белой ночной рубашке, чепчике, с бигудями вокруг головы, короче говоря, в наряде мало подходящем для дворцового приема, уставилась на него с возрастающим беспокойством. Он снова повредил сломанные ребра, это было однозначно, но не боль заставила так гореть его глаза. Это был ужас.

         - Мистер Джеффри! Что...

         - Не спрашивайте, - сказал он хрипло, - не сейчас. Сначала ответьте на мой вопрос.

         - Какой вопрос? - теперь она была страшно напугана, правая рука плотно сжалась на груди.

         - Имя Эвелин-Хаит о чем-нибудь вам говорит?

         И внезапно она поняла причину этого ужасного напряженного чувства, которое владело ею с самой субботы. Где-то у нее уже мелькала эта жестокая мысль, но она подавила ее, потому что не нужны были никакие объяснения. Одного имени бедной мисс Шарлотты Эвелин-Хаит из Сторпингон-Фиркилл, деревни к западу от ЛиттлДанторпа, было достаточно, чтобы она заплакала и закричала.

         - О Боже! Господи Иисусе! Неужели ее живьем похоронит?! неужто ее живую похоронили?! Мою родную Мизери живьем закопали?!

         И, прежде чем Джеффри смог ответить, со старой крепкой миссис Ремидж случилось такое, чего прежде не бывало и никогда больше не случится. Миссис Ремидж упала в обморок.

         У Джеффри не было времени искать нюхательную соль. Он сомневался, будет ли таковая вообще у крепкой старушонки вроде миссис Ремидж, но под раковиной он нашел тряпку, которая пахла нашатырем. Он не стал подносить ее к носу, попросту шлепнул ее на милое старушечье личико. Возможность, которую предполагал Колтер, хотя была очень слабой но, тем не менее, слишком ужасной, чтобы обсуждать ее.

         Она вздрогнула, слабо вскрикнула и открыла глаза. С минуту она глядела на него с ошеломленным непониманием. Затем села.

         - Нет, - сказала она. - Нет, мистер Джеффри, скажите, что это не то, что вы хотели сказать, скажите, что это неправда...

         - Я не знаю, правда это или нет, - сказал он, - но мы должны убедиться в этом немедленно. Сейчас же, миссис Ремидж. Я не смогу копать сам, если придется что-то копать.

         Она не отрываясь смотрела на него глазами, полными ужаса, руки ее так крепко прижимались ко рту, что ногти побелели.

         - Вы сможете оказать помощь, если потребуется? Больше некому.

         - Боже мой, - пробормотала она в оцепенении, - Мистер Ян...

         - ...ничего не знает и ничего не должен знать, пока мы не узнаем что-то сами! - сказал он. - Если Бог добр к нему, то ему ничего не надо знать.

         Он не мог выразить ту надежду, что теплилась в глубинах его разума, надежду, казавшуюся столь же чудовищной, что и его страх. Если Господь действительно добр к нему, то он (Ян) узнает об этой ночи, только когда его жена и единственная любовь будет возвращена ему, ее воскрешение будет таким же чудом, что и воскрешение Лазаря.

         - О, это ужас о... ужас о! - говорила она слабым, трепещущим голосом. Судорожно ухватившись за край стола, она пыталась удержаться на ногах. Она стояла покачиваясь, выбившиеся из-под чепчика прядки волос обрамляли, свисая между бантиками и завязочками, ее полное ужаса лицо.

         - Ну как, вы себя лучше чувствуете? - спросил он как можно мягче. Если нет, тогда я должен попробовать сделать все сам, по крайней мере что смогу...

         Она сделала глубокий дрожащий вздох. Постепенно ее раскачивания прекратились. Она повернулась и пошла к кладовке.

         - В сарае стоят две лопаты, - сказала она. - И по-моему, кирка тоже. Бросьте их в повозку. В кладовке есть полбутылки джина, я ее не трогала с тех пор, как Билл помер, уже пять лет почитай. Я возьму немного и присоединюсь к вам, мистер Джеффри.

         - Вы отважная женщина, миссис Ремидж. Но поторопитесь.

         - Ага, меня не запугаешь, - сказала она и сжала бутылку чуть дрожащими руками. На бутылке не было ни пылинки - даже в кладовке нет спасения от безжалостной тряпки миссис Ремидж - но наклейка пожелтела. - Сами поторопитесь!

         Она всегда ненавидела всякую мистику, привидения и тому подобную чушь, и сейчас ее желудок не отказался бы от глоточка джина, несмотря даже на его отвратительный запах можжевельника и мерзкий маслянистый вкус.

         Она отхлебнула. Сегодня ей это понадобится.

         Повозка быстро приближалась к церковному двору. Облака все так же неслись над ними, их угольночерные линии резко вырисовывались даже на темном ночном небе. Теперь уже миссис Ремидж правила повозкой, едва подымая хлыст над спиной несчастной Мери, которая сказала бы им, умей лошади разговаривать, что все не так, чушь собачья и она считает, что в такое время ночи любая порядочная лошадь должна спать в своем теплом стойле у яслей, полных овса. Лопаты и кирка холодно позвякивали, задевая друг друга, и миссис Ремидж подумала, что любой, кто увидит их в эту минуту, будет повержен в ужас, - они напоминали двух восставших из могилы... Или скорее один воскресший сидит в коляске, которой правит привидение. Тем более, что она была в белом, миссис Ремидж не стала терять времени, чтобы одеться. Рубашка развевалась вокруг ее крепких жилистых (отнюдь не призрачных) ног и ленты ночного чепца дико бились на ветру где-то позади.

         Вот и церковь. Дрожа от подвывающих звуков ветра, стучащего о карнизы, она повернула Мери на дорожку, бегущую вдоль ограды.

         Какое-то время она думала, почему такое святое место, как церковь, кажется столь ужасным в темноте и затем поняла, что не церковь была страшна, а намерения, с которыми они приехали сюда.

         Когда она очнулась от обморока, ее первой мыслью было, то милорд должен им помочь. Но через минуту она поняла, что от этой идеи следует отказаться, не потому, что он бы струсил и не пошел, речь шла попросту о его здоровье.

         Джеффри не пришлось даже объяснять, в чем дело. Одного имени мисс Эвелин-Хаит было достаточно, чтобы она все поняла сама.

         Внезапно до нее дошло, что ни мистер Джеффри, ни милорд не знают о том, что случилось с этой бедняжкой. Это было полгода назад, весной. Мизери была еще в самой прекрасной поре своей беременности, она только-только начала полнеть, но живота еще не было и всех неудобств, с этим связанных, тоже. Она охотно отправила обоих мужчин на недельку поохотиться, поиграть в карты, и одному Богу известно, какими еще глупостями заниматься, в Оук Холл, Донкастер. Милорд немного колебался, но Мизери заверила его, что все будет в порядке и почти вытолкала их за дверь. В том, что с Мизери все будет в порядке, миссис Ремидж и не сомневалась. Но она хорошо знала, что если милорд и мистер Джеффри едут в Оук Холл, то хотя бы одного из них (а вполне возможно и обоих) привезут домой в телеге, откуда будут торчать только их ноги.

         Оук Холл был наследным имением Альберта Фоссингтона, однокашника Джеффри и Яна, Миссис Ремидж абсолютно и непоколебимо была уверена, что Верти Фоссингтон - чокнутый. Несколько лет назад он съел своего любимого пони, когда тот сломал две ноги и его нужно было пристрелить. Он говорил, что сделал это из любви к несчастному животному. "Поучитесь у Фаззи-Ваззи в Кейптауне, - говорил он. - Расчудесные ребята. Вставляют себе в губу палки и всякую дрянь. А кое-кто из них сможет и все двадцать томов навигационных карт унести на своей нижней губе. Научили меня, что каждый должен есть того, кого он любит больше всех. По-моему, очень поэтично! "

         Несмотря на такую эксцентричность, мистер Джеффри и милорд сохраняли искреннюю привязанность к Верти (интересно, значит ли это, что они съедят его после его смерти? - поинтересовалась миссис Ремидж однажды после визита Верти, когда он попытался сыграть в крокет одной из домашних кошек, чуть не размозжив несчастной голову). А тогда они почти десять дней пробыли в Оук Холл.

         Примерно через день после их отъезда, мисс Шарлотта ЭвелинХайт из СторпингонФиркилл была найдена мертвой на лужайке позади дома. В ее руке был букетик свежесорванных цветов.

         Деревенский доктор, человек по имени Биллфорд, был врачом весьма компетентным по всем вопросам медицины. Тем не менее, он вызвал доктора Шайнбон для консультации. Биллфорд определил причину смерти как сердечный приступ, хотя девушка и выглядела совершенно здоровой и была очень молода ей было всего шестнадцать лет. Но Биллфорд был весьма озадачен.

         Казалось, что-то не так. Старина Шенни тоже пребывал в недоумении, но в конце концов согласился с диагнозом Биллфорда, как и большинство жителей деревни, просто у девушки было слабое сердце, да и все тут. Хотя случаи такие довольно редки, но все с легкостью принимают подобные объяснения. Наверное именно это совпадение и спасло Биллфорду если не голову, то уж практику и репутацию во всяком случае, от последующей ужасной развязки. Может быть все согласились, что смерть девушки была необычна, но никому и близко в голову не пришло, что она вовсе и не умирала.

         Спустя четыре дня после погребения, пожилая женщина по имени миссис Соме - миссис Ремидж немного знала ее - увидела что-то белое на земле, когда пришла на кладбище, чтобы положить цветы на могилу своего мужа, который умер прошлой зимой. Этот белый предмет был слишком велик для цветочного лепестка, и она решила, что это какая-нибудь мертвая птичка. Когда она приблизилась, то поняла, что предмет не просто лежит, а торчит из-под земли. Она сделала еще пару неуверенных шагов и увидела руку, тянущуюся из-под земли, застывшую в жесте неистовой мольбы. Окровавленные кости торчали вместо кончиков пальцев.

         Пронзительно визжа, она выскочила с кладбища, пробежала аж до самого Стерлинга - примерно милю с четвертью - и доложила обо всем цирюльнику, который был по совместительству и местным констеблем. Потом она упала в обморок. В тот же день она, едва добравшись до своей постели, слегла почти на целый месяц. Во всяком случае ее некому было упрекнуть.

         Тело несчастной мисс Эвелин-Хаит эксгумировали, конечно, и к тому времени, когда Джеффри Эллибертон осадил Мери у кладбищенских ворот, миссис Ремидж обнаружила, что не хочет вспоминать всю эту историю с эксгумацией, она была отвратительна.

         Доктор Биллфорд, весь трясясь и будучи сам на дюйм от смерти, поставил диагноз каталепсии. Несчастная женщина, очевидно, впала в состояние какого-то очень похожего на смерть сна; вроде того, как индийские факиры добровольно засыпают, позволяя похоронить себя заживо или втыкать в свое тело иглы. Она оставалась в этом состоянии, возможно, сорок восемь часов, а может быть, и все шестьдесят. Во всяком случае достаточно долго, чтобы проснувшись, обнаружить себя не на лужайке позади дома, где она собирала цветы, а похороненной заживо в своем собственном гробу.

         Она жестоко боролась за свою жизнь, эта девушка, и миссис Ремидж поняла теперь, входя следом за Джеффри через ворота в тончайшую туманную дымку, превращающую наклоненные могильные обелиски в острова, в другое время это смотрелось бы благородно, но сейчас наводило еще больший ужас.

         Девушка была помолвлена. На левой руке у нее - не на той, которая застыла над землей подобно руке утопленницы - было бриллиантовое обручальное кольцо. Им она распорола атласную обивку гроба и Бог знает, сколько часов потратила на то, чтобы расковырять им деревянную крышку.

         Наконец, задыхаясь, она, очевидно, начала левой рукой с кольцом разрывать землю, а правой отгребать. Но этого было недостаточно. С багрового лица, вылезая из орбит, смотрели ее невидящие, налитые кровью глаза, смотрели с ужасом, абсолютным, всепоглощающим страхом и не могли увидеть уже ничего, кроме могильной тьмы.

         Часы на башне начали отбивать двенадцать - час, когда, говорила ей мать, двери между жизнью и царством смерти приоткрываются и мертвые могут ступить на путь живых, - миссис Ремидж едва могла сдерживаться, чтобы не закричать и не убежать в панике, которая не только не уменьшалась, а напротив, возрастала с каждой минутой и каждым шагом; она знала, что если поддаться и побежать, то она будет бежать, пока не упадет без чувств.

         "Глупая, трусливая женщина! " - ругала она себя, потом исправилась. Глупая, трусливая, эгоистичная женщина! Сейчас ты должна думать о хорошем, а не о том, чего там тебе страшно или чего ты боишься. О Господи... если есть хоть какой-нибудь шанс, что госпожа...

         Ах, но нет - безумие даже думать об этом. Слишком поздно... слишком... слишком поздно..."

         Джеффри подвел ее к могильному камню Мизери и они оба встали как зачарованные, глядя на него. ЛЕДИ КЭЛТОРП, гласил тот, под датами жизни была всего одна надпись: ЛЮБИМА МНОГИМИ.

         Она посмотрела на Джеффри и словно очнувшись, сказала:

         - Мы не принесли инструменты.

         - Нет, не сейчас, - откликнулся он и, упав ничком, приложил ухо к земле, которая уже начала показывать первые свежие ростки между сдвинутых кусков дерна.

         Какое-то мгновенье в свете фонаря она могла видеть на его лице лишь одно выражение - такое же лицо было у него, когда она открыла ему дверь выражение выражение агонизирующего страха. Потом его лицо постепенно начало меняться и к страху примешивалась растущая надежда.

         Глядя широко раскрытыми глазами на миссис Ремидж, он произнес едва шевеля губами:

         - Я уверен, она жива! О, миссис Ремидж...

         Внезапно он проворно перевернулся на живот и закричал в землю (при других обстоятельствах это выглядело бы комично):

         - МИЗЕРИ! МИЗЕРИ! МЫ ЗДЕСЬ! МЫ ЗНАЕМ! ДЕРЖИСЬ!

         ДЕРЖИСЬ, МОЯ ДОРОГАЯ!

         Через секунду он вскочил на ноги и помчался назад к коляске, где остались инструменты, его ноги, обутые в домашние туфли, разрывали стелющуюся дымку.

         Колени у миссис Ремидж подкосились и она подалась вперед, почти теряя сознание. Она сама подумала, что с виду - голова повернута и ухо прижато к земле - она похожа на детей, которые слушают на путях, не идет ли поезд.

         И она услышала - низкие, мучительно скребущие звуки в земле - не звук зверюшки, прорывающей себе нору - нет, это были звуки пальцев, беспомощно скребущих по дереву.

         Она сделала вдох, глубокий, конвульсивный вдох, от которого, казалось, остановится сердце и завопила:

         - МЫ ИДЕМ, ХОЗЯЙКА! МОЛИТЕСЬ

         БОГУ И БЛАГОДАРИТЕ

         ИИСУСА, ЧТО МЫ НЕ ОПОЗДАЛИ - МЫ ИДЕМ!

         Дрожащими пальцами она начала срывать уже наполовину сросшиеся дерн и пока Джеффри вернулся с инструментами, она уже прорыла дюймов восемь в глубину.

         Он уже был на седьмой странице главы, миссис Ремидж и Джеффри умудрились вытащить Мизери из могилы и как раз в тот самый момент, когда обнаружилось, что женщина не имеет ни малейшего понятия о том, кто они такие и кто она сама - Энни вошла в комнату. Теперь Пол услышал ее. Он перестал стучать и с сожалением оторвался от своих грез.

         Она держала первые шесть глав, прихватив их полой юбки. Чтобы прочитать первую пробу, ей хватило бы двадцати минут и даже меньше, но прошел уже час с тех пор, как она взяла эту пачку листов. Он задумчиво посмотрел на нее, со слабым интересом заметил, что Энни Уилкз бледна.

         - Ну? - спросил он - это честно?

         - Да, - сказала она отсутствующе, словно собиралась продолжать. - Пол подумал, что так оно и будет. - Это честно. И это хорошо. Это великолепно! Но и ужасно в то же время! . Совсем не похоже на остальные книги о Мизери. Эта несчастная женщина, которая содрала мясо с кончиков пальцев, выбираясь из могилы... - она потрясла головой и повторила, - непохоже, совсем непохоже... ужасно!

         "Человек, писавший это, тоже был не в лучшем расположении духа, милочка", - подумал Пол.

         - Мне продолжать? - спросил он.

         - Попробуй только не продолжать, я просто убью тебя, - откликнулась она, слегка улыбаясь. Пол не улыбнулся в ответ. Это замечание, которое в другое время показалось бы ему банальностью типа "Ты так классно выглядишь, ну прямо взял и съел бы тебя", сейчас совсем не казалось ему банальным.

         Было еще в ее позе, в том, как стояла она на пороге, что-то поразившее его. Словно она боялась приблизиться - подойдя к нему она могла загореться. Нет, это не преждевременные похороны навели на нее такой ужас, он был достаточно мудр, чтобы понять это. Не повествование, а разница между тем, что он написал в первый раз, и вот этим. То первое было просто сочинением восьмиклассника на тему "Как я провел летние каникулы". Это же нечто совершенно иное. Раскаленное горнило.

         Не то, чтобы он так хорошо писал, или история была такой великолепной, да и герои были весьма просты и стереотипны, нет. Но время - само время вырабатывало энергию, выпускало жар между строчек.

         Забавно, - подумал он. - Она почувствовала этот жар. Думаю, она боится приближаться ко мне, чтобы не загореться.

         - Ну, - сказал он мягко, - тебе не придется убивать меня, Энни. Я ХОЧУ продолжать. Так почему бы мне не взяться за это дело.

         - Хорошо, - сказала она. Она поднесла ему страницы, положила их на стол и быстро отступила назад.

         - Может, тебе хочется читать по мере того, как я буду продвигаться вперед? - спросил он.

         Энни улыбнулась.

         - Да! Это будет совсем как сериалы, которые я смотрела в детстве!

         - Но я не могу обещать тебе супербоевик в конце каждой главы, - сказал он. - Так не делается.

         - А для меня будет! - пылко сказала она. - Я хочу знать, что происходило в главе восемнадцать, даже если предыдущая заканчивалась на том, что Мизери, Ян и Джеффри сидят на веранде и читают газету. Я просто дико хочу знать, что происходило дальше - не говори мне! Добавила она быстро, словно он собирался сказать ей, что там происходило дальше.

         - Знаешь ли, вообще-то я никому никогда не показываю свою работу, пока не закончу ее, - сказал он и затем улыбнулся. - Но так как сейчас ситуация не такая, как всегда, то я буду давать тебе читать главу за главой.

         "И так началась тысяча и одна ночь Пола Шелдона" - подумал он.

         - Но я хочу знать, сделаешь ли ты кое-что для меня?

         - Что?

         - Впиши эти чертовы "н", - сказал он.

         Она просияла и улыбнулась.

         - Сочту за честь. А теперь я оставлю тебя одного.

         Она отошла обратно к двери, помялась и повернула назад. Потом с глубокой, болезненной даже робостью, сделала единственное за все время редакторское замечание.

         - Может, это была пчела.

         Он уже уставился на лист в машинке. Ему хотелось вернуться назад в коттедж миссис Ремидж, прежде чем начать стучать, и он посмотрел на Энни с плохо скрываемым недовольством.

         - Прости, я не расслышал, ты что-то сказала?

         - Пчела, - сказала она и он увидел, как краска медленно заливает ей лицо и щеки. Вскоре даже уши у нее запылали.

         - Примерно у каждого десятого человека аллергия на пчелиный яд. Мне много встречалось таких случаев, пока... ну пока я не ушла в запас. Аллергия может по всякому проявляться. Иногда жало является причиной коматозного состояния, которое очень похоже на то, что люди обычно называют каталепсией.

         Теперь она была уже не просто красной, а пурпурной.

         Пол быстро прокрутил мысль в уме и тут же выкинул ее на помойку. Укус пчелы мог быть причиной преждевременных похорон бедняжки ЭвелинХайт; это было правдоподобно, поскольку все случилось в разгаре весны, в саду. Но он тут же решил, что правдоподобность этих двух похорон зависит от того, как они связаны между собой. Дело даже не в том, что поздней осенью пчел почти не бывает, а в том, что каталептическая реакция очень редкая штука. Он подумал, что постоянный читатель не потерпел бы, чтобы за полгода в одном городе две совершенно разные женщины были похоронены заживо в коматозном состоянии, наступившем в результате пчелиного укуса.

         Он не мог пока сказать этого Энни, не только потому, что это могло рассердить ее. Он не мог сказать этого потому, что это обидело бы ее, и несмотря на всю боль, которую она ему причинила, он понял, что он не может обидеть ее, потому, что его самого так обижали.

         И он ответил ей обычным писательским эвфемизмом:

         - Это вполне возможно, я, пожалуй, придержу эту мысль про запас, но, Энни, я тут уже кое-что придумал. Так что это может и не подойти.

         - О, я знаю - писатель ты, а не я. Забудь, что я говорила. Извини.

         - Не болтай ер...

         Но она уже ушла, ее тяжелые шаги торопились вниз, в прихожую.

         Он смотрел в пустое пространство. Глаза его опустились, а затем расширились. По обеим сторонам Дверного проема, примерно в восьми дюймах от пола он увидел черные отметины - они были оставлены, он сразу понял это, ступицами кресла каталки, когда он пытался выдавить дверь.

         Издалека она не заметила их. То, что целую неделю она не замечала их, казалось маленьким чудом. Но скоро - завтра, а может быть и сегодня вечером - она придет, чтобы пропылесосить комнату, и тогда увидит их.

         Она увидит.

         В тот день Пол совсем не отдыхал.

         Дырка в обоях исчезла.

         На следующее утро он сидел, обложенный кучей подушек, пил кофе и виновато глазел на эти отметины, как убийца, увидевший на своей одежде кровь, которую он забыл смыть. Внезапно в комнату, вытаращив глаза, ворвалась Энни. В одной руке она держала тряпку для пыли, в другой невероятно, но в другой она держала пару наручников.

         - Что...

         Это все, что он успел произнести. С панической силой она схватила его и усадила прямо. Боль - впервые за последние дни с демонической силой пронзила его - и он закричал. Кофейная чашка выскользнула у него из рук и раскололась на полу.

         "В этом доме еще что-то может разбиться, - подумал он, и затем. - Она увидела их. Конечно. И наверное, давно увидела".

         Это единственное, чем он мог объяснить ее странное поведение. Она увидела отметины, и теперь она начинает новую, весьма эффективную экзекуцию.

         - Заткнись, - прошипела она, и руки его мгновенно были защелкнуты за спиной, одновременно со щелканьем замка он услышал звук машины, направляющейся по подъездной аллее.

         Он открыл рот, намереваясь закричать снова, но она ловко засунула туда тряпку прежде, чем он успел что-либо сделать. Тряпка имела какой-то отвратительный вкус мертвечины.

         Заложник, предположил он, или еще что-нибудь в этом роде.

         - Ни звука, - сказала она, наклоняясь над ним, руки опирались на подушке по обе стороны его лица, пряди волос касались щек и лба. - Я тебя предупреждаю. Поя, если кто-то из них услышит хоть один звук, или даже если я услышу что-нибудь и подумаю, что они тоже могут услышать, то я убью их, потом тебя, а потом и себя.

         Она встала, глаза ее выкатывались из орбит, лицо покрывалось испариной, а на губах засох яичный желток.

         - Помни, Пол!

         Он закивал, но она уже выбегала на улицу и не увидела этого.

         Старый, но хорошо сохранившийся шевролет Белер подкатил к ферме Чероки. Пол слышал, как открылась дверь где-то в прихожей и затем хлопнула, закрываясь. При этом раздался звук, который не оставлял сомнений в том, что свое барахло она держит в чулане.

         Мужчина, который вышел из машины, тоже был старым, но хорошо сохранившимся - типичный житель среднего запада, настоящий колорадец, показалось Полу, хотя он не очень хорошо представлял себе, как выглядят настоящие жители Колорадо. На вид ему было лет шестьдесят пять, но могло бы быть и все восемьдесят... Он мог быть старшим компаньоном юридической конторы или полуотставным президентом строительной фирмы, но куда больше подходил на роль владельца ранчо или агента по продаже недвижимости. Он мог быть республиканцем того сорта, который не станет лепить на свой автомобиль после того, как наденет остроносые итальянские туфли. Еще он наверняка является официальным представителем городских властей, и приехал он сюда по делам мэрии, потому что только по делам мэрии могут встречаться такой мужчина, как он, и женщина-затворница, как Энни Уилкз.

         Пол смотрел, как она спешила вниз к подъездной дорожке, но не для того, чтобы встретить его, а с намерением перехватить.

         Ему показалось, что его прежние мечты воплощаются в реальность. Пусть не полицейский, но кто-то облеченный властью. Власть. Она прибыла и ее появление может только укоротить его жизнь.

         "Почему бы тебе не пригласить его в дом, Энни? - подумал он, стараясь не давиться пыльной тряпкой. - Почему бы не пригласить его и не показать ему свою африканскую птичку?"

         О нет. Она пригласит Мистера Бизнесмена Скалистых Гор в дом не раньше, чем отвезет Пола в Стэплтон и не вручит ему билет на первый класс до Нью-Йорка.

         Она начала говорить еще до того, как протянула ему руку, пар вырывался клубами изо рта и повисал в воздухе, напоминая ему белые воздушные шары. Он подал ей руку, затянутую в элегантнейшую черную кожаную перчатку. Она глянула на нее мельком и затем начала трясти пальцем у него перед глазами. Все больше и больше воздушных шариков вылетало у нее изо рта. Она перестала трясти пальцем только на короткое время, пока застегивала молнию на пальто.

         Он сунул руку в карман и вытащил листок бумаги. Почти виновато он протянул его ей. Хотя Пол никак не мог знать, что это был за листок, но он был совершенно уверен, что Энни обозначает его какими-нибудь эпитетами. Например словом "вонючий".

         Она повела его вдоль дорожки, продолжая говорить. Пол потерял их из виду. Он мог видеть только их тени, лежащие на снегу, как вырезанные силуэты. Он с грустью понял, что она сделала это преднамеренно. Если он. Пол, не может видеть их, значит и Мистер Гранд-на-Ранчо не станет заглядывать в окно и не увидит его.

         Тени оставались на тающем сугробе минут пять. Один раз Пол даже точно слышал голос Энни, который от злости повышался до угрожающего крика. Эти пять минут были очень долгими для Пола. Плечи его болели. Она не просто надела ему наручники, но еще как-то привязала руки к спинке кровати.

         Но хуже всего была пыльная тряпка во рту. От вонючего средства для полировки мебели у него разболелась голова и начало тошнить. Он старался, чтобы его не вырвало, ему очень не хотелось захлебнуться собственной блевотиной, пока Энни переругивается с представителем городских властей, который раз в неделю посещает местный салон-парикмахерскую и, наверное, носит всю зиму калоши поверх своих черных полуботинок.

         От боли лоб его покрылся испариной к тому времени, когда они вновь вернулись. Теперь уже Энни держала бумагу. Она следовала за Мистером Гранд-на-Ранчо, по-прежнему тряся пальцем, но уже перед его спиной и выпуская белые воздушные шары. Мистер Гранд-на-Ранчо не оглядывался на нее. Лицо его было пустым. Только губы были сжаты так крепко, что их почти не было видно. Они выдавали его эмоции, которые, по всей вероятности, не были положительными. Злость? Возможно. Отвращение? Да, скорей всего именно отвращение.

         "Ты думаешь, она сумасшедшая. Ты и все твои друзья по покеру, которые контролируют этот крохотный округ, вы наверное, разыгрываете между собой, кому поехать копаться в этом дерьме, именуемом Энни Уилкз и ее ферма Чероки. Конечно, никому не нравится приносить плохие новости, тем более психам.

         Но, ах. Мистер Гранд-на-Ранчо! Если бы вы знали, какой это на самом деле псих, вы бы не решились поворачиваться к ней так непочтительно задом, как сейчас.

         Он сел в свой шевролет. Он закрыл дверь. Теперь она стояла подле машины, грозя пальцем перед закрытыми окнами. И опять Пол смог расслышать ее отдаленный голос: "Ты думаешь, ты такой весь из себя шикарный! "

         Шевролет начал медленно двигаться по подъездной аллее, пятясь назад. Мистер Гранд-на-Ранчо нарочно не глядел на Энни, которая скалила зубы.

         Все так же громко: "Думаешь, если у тебя такие большие колеса! " Неожиданно она лягнула передний бампер, причем сделала это с такой силой, что сбила с него заледеневшую глыбу снега. Этот мужик сначала все смотрел через правое плечо, пока разворачивался. Теперь он оглянулся на нее, сохраняя невозмутимую рожу, которая не менялась у него в течение всего визита.

         - Ну так я скажу тебе кое-что, грязная тварь! МАЛЕНЬКИЕ СОБАКИ ПОДНИМАЮТ НОГУ И ДЕЛАЮТ СВОИ ДЕЛА НА ТАКИЕ ВОТ ШИКАРНЫЕ КОЛЕСА! Что ты думаешь по этому поводу, а?!

         Что бы ни думал об этом Мистер Гранд-на-Ранчо, он не доставил Энни удовольствия видеть это. Его застывшее, ничего не выражающее лицо начинало сильно напоминать маску военного противогаза. Пятясь задом, его автомобиль вышел из поля зрения.

         Она стояла там какое-то время, положив руки на бедра, затем направилась назад, к дому. Он услышал, как дверь на кухне открылась и со стуком захлопнулась.

         "Итак, он уехал, - подумал Пол. - Мистер Гранд-на-Ранчо уехал, но я-то здесь. О да, я остался здесь".

         Но на этот раз она не стала выплескивать на него свою злость. Она вошла в комнату, пальто ее было расстегнуто, но она еще не сняла его. Она принялась вышагивать по комнате взад-вперед, даже не глядя на него и вообще в его сторону. Листок бумаги оставался в ее руке и она то и дело потрясала им перед собой, словно самоистязая себя.

         - Десять процентов ренты, он говорит! Неуплата, говорит! Лжецы! Юристы несчастные! Частичная оплата, говорит! Просрочено! Вонючки! Кукареку! Петушьи законы!

         Он промычал что-то в тряпку, но она не оглянулась. Погруженная в себя, она металась по комнате все быстрее, распарывая воздух своим мощным телом. Он все думал, что она сейчас разорвет бумажку в клочья, но, кажется, она не осмеливалась делать этого.

         - Пятьсот шесть долларов! - закричала она, размахивая бумагой перед его носом, - с отсутствующим видом она вытащила тряпку у него изо рта и бросила ее на пол. Голова у него свесилась на одну сторону и его свело от позывов к рвоте. Он чувствовал, что руки у него просто выворачиваются из суставов.

         - Пятьсот шесть долларов и семнадцать центов! Они знают, что мне никого посторонних здесь не нужно! Разве я им этого не говорила?! И вот, смотри! СМОТРИ!

         Его опять свело и он рыгнул с глубоким булькающим звуком.

         - Если тебя вырвет, я думаю, тебе придется лежать в этом. Похоже, мне еще забот прибавилось. Он говорил что-то насчет ареста имущества. Ну что там?

         - Наручники, - простонал он.

         - Да... да, - сказала она нетерпеливо. - Ты иногда прямо как малое дитя.

         Она достала ключ из кармана юбки и отпихнула его влево так сильно, что он прижался носом к простыням. Он взвизгнул, но она не обратила на это никакого внимания. Раздался щелчок, потом что-то лязгнуло и его руки были свободны. С трудом дыша, он выпрямился, потом потихоньку сполз на подушки, думая только о том, чтобы ноги его оставались прямыми. На запястьях виднелись лиловые полосы, которые быстро краснели.

         С отсутствующим видом Энни сунула наручники в карман, словно заправский полицейский.

         - Что значит арест имущества? - спросила она снова. - Это значит, они присвоят мой дом? Или что это значит!

         - Нет, - сказал он, - это значит, что ты... - он прокашлялся и опять ощутил во рту привкус вонючей тряпки. Грудь свело и он снова рыгнул. Она никак на это не отреагировала; только стояла и нетерпеливо глядела на него, пока он не мог говорить.

         Через некоторое время он, наконец, заговорил.

         - Просто это означает, что ты не можешь его продавать.

         - Просто?! ПРОСТО?! Это вы здорово придумали, мистер Шелдон. Но я так думаю, что проблемы бедной вдовы, вроде меня, кажутся очень несущественными такому богатенькому мистеру Красавчику, как ты.

         - Как раз наоборот. О твоих проблемах я думаю как о своих собственных. Я просто имел в виду, что арест имущества ни в какое сравнение не идет с тем, что они могут сделать, если ты серьезно влезла в долги. А ведь у тебя неуплата, не так ли?

         - Неуплата. Значит дело - дрянь, да?

         - Да. Дело дрянь, дерьмо.

         - Я не бродяга и не попрошайка! - Он увидел, как блеснула тонкая полоска зубов, когда ее верхняя губа поднялась. - Я плачу налоги и плачу исправно по счетам. Просто я... сейчас я просто...

         Ты забыла, не так ли? Забыла точно также, как продолжаешь забывать сорвать февральский листок с календаря, черт бы его побрал. Но забыть внести очередной взнос куда более серьезно, чем забыть сменить страницу на календаре, и ты расстроена потому, что впервые ты забыла что-то очень важное. Факт, что тебе становится хуже, налицо, Энни, не так ли? Каждый день, понемножечку тебе становится все хуже и хуже. Душевнобольные, конечно, могут некоторое время жить в обществе и справляться с обязанностями, но рано или поздно все они плохо кончают, и я думаю, тебе это прекрасно известно. Ты неуклонно, день то дня приближаешься к этой черте... и подсознательно это чувствуешь".

         - У меня просто руки не доходят, - угрюмо произнесла она. - Сейчас, когда ты у меня, здесь, я так занята, что однорукому расклейщику афиш и не снилось.

         Вдруг его осенило - действительно замечательная идея. Он убьет сразу не одного и не двух, а огромное количество зайцев.

         - Я понимаю, - сказал он со спокойной искренностью, - я знаю, что обязан тебе своей жизнью и приношу тебе одни только хлопоты. У меня в бумажнике имеется около четырехсот долларов. Я хочу, чтобы ты взяла их и выплатила долги.

         - О, Пол... - она посмотрела на него смущенно и обрадованно. - Я не могу брать твои деньги...

         - Они не мои, - сказал он. Он улыбнулся ей. Вернее, его НОМЕРОДИН улыбнулся, а про себя он подумал:

         "Чего я хочу, Энни, так это чтобы у тебя начался склеротический приступ, тогда я доберусь до ножа у тебя на кухне и я думаю, что смогу двигаться достаточно, чтобы использовать его по назначению. Так что тебя уже будут черти в аду жарить, пока ты сообразишь, что умерла".

         - Они не мои. Они твои, можешь назвать это квартплатой, если тебе хочется, - он сделал паузу, потом решил подстраховаться. - Если ты думаешь, что я не понимаю, скольким обязан тебе, то ты просто сумасшедшая.

         - Пол... ну, я не знаю...

         - Я серьезно, - он постарался придать своему лицу выражение обезоруживающей ("Господи, пожалуйста, помоги мне обезоружить ее") искренности. - Знаешь, ведь ты сделала больше, чем спасла мне жизнь. Ты спасла две жизни - потому что если бы не ты, Мизери навсегда осталась бы лежать в своей могиле.

         Теперь она с сияющим видом глядела на него, забыв о бумаге.

         - Ты указала мне на мои ошибки, вернула меня на правильный путь. Я обязан тебе гораздо большим, чем четыреста долларов, и если ты не возьмешь эти деньги, мне будет очень неприятно.

         - Ну, я... ну, хорошо, я... спасибо. Пол.

         - Это я должен благодарить тебя. Дайка мне взглянуть на бумагу.

         Она протянула ее, даже не пытаясь протестовать. Это было обыкновенное предупреждение о просрочке платежей. Арест имущества упоминался как простая формальность. Он быстро просмотрел бумагу и передал ей.

         - У тебя есть деньги в банке?

         - Кое-что, - она отвела глаза, - у меня отложено, но не в банке. Не верю я этим банкам.

         - Тут сказано, что они могут наложить арест на имущество, если до двадцать пятого марта не будет .уплачено по счету. Сегодня какое число?

         Она кинулась к календарю.

         - Господи, тут же все неправильно!

         Она открепила лист и мальчик на салазках исчез. Пол наблюдал за этим с каким-то непонятным мучительным сожалением. На мартовском календаре был изображен как бы молочный ручеек, петляющий среди заснеженных берегов.

         Близоруко щурясь, она пристально вглядывалась в календарь.

         - Сегодня двадцать пятое марта.

         "Боже мой, сколько времени прошло! " - подумал он.

         - Конечно, я так и думал. Потому он сегодня и приехал.

         Юн не говорил, что они могут сделать это, если ты не почешешься и не выложишь деньги сегодня же. Так что парень действительно хотел оказать тебе любезность".

         - Но если ты уплатишь эти пятьсот шесть долларов до...

         - И семнадцать центов, - свирепо добавила она. - Не забывав про эти вонючие семнадцать центов.

         - Ладно, и семнадцать центов тоже. Если ты уплатишь сегодня до закрытия, то никакого ареста не будет. Если люди в городе действительно настроены против тебя, как ты говорила, Энни...

         - Они ненавидят меня! Они все против меня. Пол!

         - ...то для них это будет способом избавиться от тебя. Сейчас они орут что-то про арест имущества, хотя ты только один раз просрочила платеж, но дело уже дрянь и дерьмом воняет. А если ты просрочишь уплату и во второй раз, то они могут забрать у тебя дом и продать с аукциона в пользу города. Это безумная идея, но, думаю, что юридически они будут иметь полное право.

         Она засмеялась низким хриплым смехом.

         - Пусть попробуют, я там кое кому кишки повыпущу.

         - В конечном итоге, они тебе кишки выпустят, - сказал он спокойно. - Но дело не в этом.

         - А в чем?

         - Энни, в Сайдуиндере наверняка есть люди, которые не платят два том три года. Никто не распродает их имущество и не отбирает дома. В худшем случае им отключают воду. Взять хотя бы Ройдманов, - он мельком глянул на нее. - Ты думаешь, они платят вовремя?

         - Кто? Эта белая шваль? - она истерично расхохоталась.

         - Я думаю, что они просто копают под тебя, Энни, - он и вправду так думал.

         - Я никогда отсюда не уеду! Я останусь здесь, пусть они хоть наизнанку вывернутся! Я останусь и буду плевать им в их поганые рожи!

         - У тебя найдется еще сто шесть долларов, чтобы добавить их к четыремстам из моего бумажника?

         - Да, - кажется, она начала потихоньку успокаиваться.

         - Хорошо. Этого достаточно, - сказал он, - тогда я предлагаю тебе заплатить по этому несчастному счету прямо сегодня.

         "Пока тебя не будет, я посмотрю, что можно будет сделать с этими отметинами на двери. И когда с этим будет покончено, я еще посмотрю, что можно предпринять, чтобы убраться отсюда на хрен, и как можно скорее. Что-то я утомился столь длительным пребыванием в госпитале, милая Энни".

         Он заставил себя улыбнуться.

         - Я думаю, что семнадцать центов найдутся где-нибудь в тумбочке, сказал он.

         У Энни Уилкз были свои собственные правила поведения и свой собственный моральный кодекс; по-своему она была очень воспитанна и придерживалась этикета.

         Она заставляла его пить воду из полового ведра; она не давала ему лекарств, доводя его до агонии; она заставила его сжечь единственный экземпляр рукописи его нового романа; она надевала на него наручники, затыкала ему рот тряпкой, пропитанной полиролем, но она никогда бы не стала брать деньги из его бумажника.

         Она принесла Полу его старый потертый бумажник фирмы Лорд Бакстон, который был у него еще с колледжа и передала его из рук в руки.

         Все его удостоверения личности пропали. Сделать это она не постеснялась. Он не стал спрашивать ее. Ему показалось, что лучше сделать вид, что он ничего не заметил.

         Удостоверения пропали, но деньги остались, банкноты - больше пятидесяти - свеженькие и хрустящие. С удивительной и даже какой-то зловещей ясностью он увидел себя останавливающего Камаро у подъезда банка за день до окончания "Скоростных Машин", он отдает чек на четыреста пятьдесят долларов, чтобы получить по нему наличными и расписывается потом на обратной стороне (похоже, тогда даже парни на конвейере говорили о предстоящем отпуске).

         Человек, который делал все это, был свободен, здоров и вообще прекрасно себя чувствовал, он не имел ни малейшего представления о том, какие прекрасные вещи ему приходится делать. Тот человек заинтересованно разглядывал женщину у дверей банка - высокую блондинку в пурпурном платье, которое нежным прикосновением облегало все изгибы ее тела. Она тоже посмотрела на него...

         Интересно, что бы она подумала о том человеке, если бы увидела его сейчас, похудевшим на сорок фунтов и постаревшим на десять лет, с жутким месивом вместо ног.

         - Пол?

         Он посмотрел на нее, держа деньги в руках. Всего было четыреста двадцать долларов.

         - Да?

         Она глядела на него смущающим взглядом, выражающим материнскую любовь и нежность. Взгляд этот смущал потому, что за нежностью лежал абсолютный тотальный мрак.

         - Ты плачешь. Пол?

         Он высвободил одну руку и потрогал ею щеку, действительно, она была влажной. Он улыбнулся и протянул Энни деньги.

         - Да, немного. Я подумал, что ты так добра ко мне. Наверное, многие люди не поняли бы меня, но я знаю это.

         Ее глаза заблестели, когда она нагнулась и коснулась его губ. Он почувствовал ее зловонное дыхание, которое исходило из темных жутких глубин, запах гниющей рыбы. Это было в тысячу раз хуже вкуса пыльной тряпки, потому что напомнило ему как...

          (...дыши, о проклятие! ДЫШИ! )

         ...это мерзкое кислое дыхание врывалось в его легкие словно ветер из преисподней.

         Ему свело живот, но он улыбнулся ей.

         - Я люблю тебя, дорогой, - сказала она.

         - Ты посадишь меня в кресло, когда будешь уходить? Я хочу писать.

         - Конечно, - она обняла его, - конечно, мой дорогой.

         Ее доброта не распространялась так далеко, чтобы оставить дверь незапертой, но это не создавало проблем. Он не сходил с ума от боли и одиночества в это время. Он собрал четыре ее шпильки, как усердная белка собирает орехи на зиму, и спрятал их под матрацем вместе с пилюлями.

         Когда он был уверен, что она действительно ушла и не маячит вокруг, чтобы проследить, не собирается ли он "выкинуть какой-нибудь номер" (еще один термин Уилкзизм в ее лексиконе), он подкатил кресло к кровати и вытащил шпильки; затем взял кувшин воды и коробку "Клинекс" с ночного столика. Катить кресло вместе со стоящей перед ним на доске пишущей машинкой не представляло труда - его руки стали намного сильнее. Энни Уилкз страшно бы удивилась, узнай насколько сильней они были теперь" и он искренне надеялся, что скоро наступит такой день.

         Ройал была дерьмовой пишущей машинкой, но в качестве снаряда для упражнений она была великолепна. Он начал поднимать ее и ставить на место, проделывая это каждый раз, будучи водруженным в кресло, после того, как она покидала комнату. Пять подъемов на шесть дюймов - максимум, что он мог сделать сначала. Теперь он мог без отдыха поднимать машинку восемнадцать или двадцать раз. Неплохо, если учесть, что чудовище весило по меньшей мере пятьдесят фунтов.

         Он работал над замком с одной из шпилек, держа две запасные во рту, подобно швее, подрубающей платье. Он думал, что кусок шпильки все еще торчал где-то внутри замка и может выдать его, но этого не произошло. Он поймал собачку почти сразу же и потянул кверху, таща вместе с ним язычок замка. Он только на одну минуту задумался, не поставила ли она дополнительно засов с наружной стороны двери. Он очень старался казаться слабее и больнее, чем был на самом деле, но симптомы подозрения в настоящей паранойи все больше и больше подтверждались. Затем дверь открылась.

         Он почувствовал ту же самую нервозную вину, побуждение сделать это быстро. Слух настроился на восприятие шума возвращающейся Старой Бесси хотя она отсутствовала только сорок пять минут. Он вытащил пачку салфеток "Клинекс", погрузил кусок салфетки в кувшин и перегнулся на бок, держа в руке мокрую массу. Стиснув зубы и игнорируя боль, он начал тереть пятно на правой стороне двери.

         К счастью, оно начало почти сразу исчезать. Втулки колес не поцарапали краску, как он боялся, а только слегка задели ее. Он отъехал от двери, повернул кресло и устроился так, чтобы было удобно работать над другим следом. Когда он сделал все, что мог, он снова отъехал и посмотрел на дверь, стараясь увидеть ее чрезвычайно подозрительными глазами Энни. Следы были там, но слабые, почти незаметные. Он подумал, что все обойдется. Он надеялся, что все обойдется.

         - Бункер, чтобы спрятаться от урагана - вот, что ей нужно, - сказал он, облизнул тубы и сухо засмеялся. - На хрен ей друзья и соседи.

         Он снова направился к двери и выглянул в коридор; теперь, когда следы были уничтожены, он не чувствовал стремления ехать дальше или отважиться сделать что-то еще сегодня. В другой день - да. Он будет знать этот день, когда он наступит.

         Теперь же он хотел писать.

         Он закрыл дверь) щелчок замка показался очень громким.

         Африка.

         Эта птица родом из Африки. Но ты не должен оплакивать эту птичку, Полли, потому что она скоро забыла, как пахнет степь в полдень, забыла крик антилоп на водопое и очень кислый запах деревьев, доносимый великим освежающим северным ветром с Большой Дороги. Очень скоро она забыла светловишневый цвет солнца, умирающего за Килиманджаро. Очень скоро она знала только грязные, покрытые стогом закаты Бостона; это было все, что она помнила, все, что хотела помнить. Очень скоро она не хотела больше возвращаться и, если кто-нибудь отвез бы ее обратно и отпустил на свободу, она припала бы к земле, боясь и страдая, тоскуя по дому (неизвестно по какому из двух), пока кто-нибудь проходя мимо не убил ее.

         - О, Африка, о, дерьмо! - произнес он дрожащим голосом.

         Всхлипывая, он покатил кресло к корзине для мусора и закрыл мокрые комки салфетки среди ненужных бумаг. Он заново поставил кресло к окну и вставил лист бумаги в машинку.

         Между прочим. Пол, неужели бампер твоей машины еще торчит из-под снега? Он торчит, радостно поблескивая на солнце и ожидая, когда кто-нибудь проедет мимо и увидит его, пока ты сидишь здесь и ждешь, может быть, твоего последнего шанса.

         Он посмотрел с сомнением на чистый лист бумаги в машинке.

         Сегодня я не смогу писать. Я расхотел писать.

         Но ничто никогда не отбивало ему желания писать. Он знал, что так могло быть, но несмотря на предполагаемую хрупкость этого творческого акта, он всегда оставался единственным, самым надежным, самым неизменным делом его жизни. Ничто и никогда не могло загрязнить этот безумный родник мечтаний: ни выпивка, ни наркотики, боль. Теперь он избегал его, как жаждущее животное, нашедшее источник в сумерках. И наконец он выпил из него: можно сказать, он с головой ушел в работу. Когда Энни вернулась домой без четверти шесть, у него было написано почти пять страниц,

         Влечение последующих трех недель он чувствовал, что его окружает какое-то странное, наэлектризованное спокойствие. Он постоянно ощущал сухость во рту. Звуки казались ему слишком громкими. Бывали дни, когда он чувствовал, что мог бы взглядом согнуть ложку, а иногда ему казалось, что хочется истерично плакать.

         Вне этого, отдельно от всей атмосферы, в стороне от глубокого, сводящего с ума зуда в заживающих ногах, и его собственной безмятежности продолжалась работа. Стопка страниц на доске справа от машинки потихоньку росла. До этого он каждый день продумывал по четыре страницы, что было для него оптимальной выдачей (когда он писал "Скоростные машины", она составляла две-три в течение многих недель, пока не началась бешеная гонка к финалу). Но в течение этих трех электронедель, которые закончились вместе с ливнем пятнадцатого апреля. Пол в среднем делал по двенадцать страниц в день - семь утром, пять или даже больше по вечерам. Если бы кто-нибудь из его прежних знакомых (он часто так думал, даже не осознавая этого) предположил бы, что он может работать в таком темпе, Пол просто рассмеялся бы.

         Когда начался дождь, у него было двести шестьдесят семь страниц "Возвращения Мизери" в черновом варианте, конечно, но он просмотрел его и с удивлением понял, что они вполне подходят и для чистовой рукописи.

         Частично это объяснялось тем, что он вел исключительно здоровый образ жизни. Больше не было безумных ночей в барах, за которыми следовали не менее безумные дни, заполненные питьем кофе и апельсинового сока, а также глотанием таблеток витамина В (если в такие дни его взгляд случайно падал на пишущую машинку, он с содроганием отводил глаза). Больше не было этих поздних пробуждений с грудастой блондинкой или рыжей стервой, которую он подцепил накануне вечером; девицей, которая в полночь похожа на кинозвезду, а в десять утра больше смахивает на гоблина. Больше не было сигарет. Он как-то раз попробовал попросить их робким голосом, но в ответ она метнула на него такой взгляд, что он тут же решил забыть о куреве. Теперь он был МистерСамаНевинность. Никаких дурных привычек (если, конечно, не считать привычку к кодеину, то мы больше ничего такого плохого не делаем, ведь так. Пол?), никаких развлечений.

         - Здесь, - подумал он однажды, - я стал единственным в мире монахомнаркоманом.

         Подъем в семь. Две таблетки Новрила запиваются соком. В восемь часов завтрак подается в постель. Три дня в неделю яйцо всмятку, остальные четыре дня - каша. Затем в кресло, поближе к окну, и с головой окунаемся в работу. Вперед, в девятнадцатый век, когда мужчины были еще мужчинами, а женщины носили турнюры. Ланч. Дневной сон. Снова подъем, иногда для того, чтобы отредактировать написанное, иногда, чтобы просто почитать. У нее было все, что когда-то написал Сомерсет Моэм.

          (Однажды Пол мрачно поинтересовался про себя, есть ли у нее первый роман Джона Фовела, и решил, что лучше не спрашивать).

         Итак, Пол начал прокладывать себе дорогу через эти двадцать разрозненных томов. Год от года становясь взрослее, Пол все больше склонялся к мысли, что он не может читать книги так, как делал это в детстве. Став писателем, он приговорил себя к анализированию всего в жизни.

         Но Моэм сначала соблазнил его, а затем дал ему снова почувствовать себя ребенком. И это было великолепно.

         В пять часов она подавала легкий ужин, а в семь прикатывала чернобелый телевизор, чтобы вместе наслаждаться местной программой Цинцинати. Затем продолжалась работа. Когда он уставал, он медленно подкатывал кресло к кровати (он мог бы сделать это быстрее, но нельзя, чтобы Энни знала об этом). Она услышит, войдет и поможет перебраться ему в кровать. Снова лекарство. Гул. Засыпая, словно попадаешь в свет. И на следующий день то же самое. Завтра и послезавтра и потом - все то же самое.

         Эта размеренная жизнь несомненно явилась причиной столь удивительной плодотворности. Но гораздо более важной причиной была сама Энни. В конце концов именно ее сомнительное предложение, вроде пчелиного укуса, предопределило книгу и сделало ее первой потребностью после того, как Пол был совершенно уверен, что с Мизери покончено навсегда.

         Одно он знал точно: никакого "возвращения Мизери" не было и быть не могло. Все его воображение было направлено на то, каким образом наиболее правдоподобно вытащить эту суку из могилы. А такие малозначимые вопросы, как о чем вообще будет эта проклятая книжонка, пришлось откладывать на потом.

         В течение двух дней после поездки Энни в город, чтобы уплатить по счету. Пол старался не думать о том, что упустил великолепную возможность сбежать, и был поглощен возвращением Мизери в домик миссис Ремидж. Ее нельзя было отвозить домой к Джеффри. Слуги - прежде всего этот сплетник, дворецкий Таил ер - увидят и разболтают обо всем. Кроме того надо было устранить полную амнезию, которая наступила вследствие шока, полученного в результате того, что Мизери была заживо похороненной.

         Амнезия? Черт, эта пташка едва разговаривает. Гораздо легче, когда она начинает свою обычную болтовню.

         Так - что дальше? Эта сучка уже не в могиле, о чем же теперь будет эта дурацкая история? Скажут ли Джеффри и миссис Ремидж Яну, что Мизери осталась жива? Пол не был уверен. Он знал, что неуверенность - это не слишком веселый уголок в чистилище для писателей, которые гонят работу вперед, не имея ни малейшего представления о том, что будут писать дальше.

         Не Яну, - подумал он, глядя на сарай. - Пока еще не Яну. Сперва доктор. Этот старый козел, у которого имя состоит из одних "н". Шайибоун.

         Мысль о докторе уже в который раз напоминала ему высказывание Энни о пчелином жале. Он то и дело возвращался к этой мысли. "Примерно у каждого десятого человека..."

         Но это просто не срабатывает. Две женщины, живущие в одном городе, почти одновременно умирают от такой редкой аллергии?

         На третий день после того, как Энни Уилкз выкрутилась из неприятного дела, связанного с оплатой налогов, Пол как всегда дремал; вдруг парни на заводе громыхнули чем-то и громыхнули очень сильно. Это была не просто вспышка, это был взрыв настоящей водородной бомбы.

         - Энни! - заорал он. - Энни, иди сюда!

         Он услышал ее топот внизу, по ступенькам, и затем в коридорчике. Она вошла в комнату с широко раскрытыми испуганными глазами.

         - Пол! Что случилось? У тебя судороги? Ты...

         - Нет, - сказал он, хотя на самом деле разум его был в судорогах. Нет, Энни, извини, если я напугал тебя, но ты должна помочь мне сесть в кресло. Черт побери! Я нашел!

         Он не успел сдержать слетевшего с губ ругательства, сейчас это не имело никакого значения. Она поглядела на него уважительно, но без всякого трепета или благоговения: словно на ее глазах распускался папоротник, цветущий раз в сто лет.

         - Конечно, Пол.

         Она быстро усадила его в кресло и хотела подкатить к окну, но Пол нетерпеливо замотал головой.

         - Это не займет много времени, - сказал он, - но это очень важно.

         - Что-нибудь связанное с книгой?

         - Это и есть сама книга. Спокойно. Не разговаривай со мной.

         Не обращая никакого внимания на пишущую машинку - он никогда не пользовался ею, чтобы делать заметки - он схватил шариковую ручку и начал быстро писать на листке бумаги какие-то совершенно немыслимые каракули, которые никто кроме него самого не смог бы разобрать.

         Они имели отношение друг к другу. У них была одинаковая реакция на пчелиный укус, потому что они были как-то связаны.

         Мизери-сирота. И что можно предположить? Крошка Эвелин-Хаит была СЕСТРОЙ МИЗЕРИ! Или может, сестрой по матери. Это, наверное, лучше. Кто первый узнает? Шенни? Нет. Шенни дурак. Миссис Ремидж. Она может пойти навестить мамулю

         ЭвелинХайт и...

         Его осенило. Идея была просто замечательной. Наконец это был сюжет. Он замер с открытым ртом и выпученными глазами.

         - Пол? - взволнованно спросила Энни.

         - Она знал а, - прошептал Пол, - конечно, она знала. По крайней мере сильно подозревала. Но...

         Он снова склонился над своими записями.

         Она - миссис Ф. сразу же понимает, что Мизери дочь миссис Э. Х. Волосы такие же или что-нибудь еще. Мамуля Э. Х. становится одним из главных персонажей. Нужно будет над этим поработать. Миссис Р. начинает понимать, что миссис Э. Х. МОГЛА ДАЖЕ ЗНАТЬ, ЧТО МИЗЕРИ ПОХОРОНЕНА ЗАЖИВО! ЧЕРТ ВОЗЬМИ! ЗДОРОВО! Может быть, старая леди воспринимала Мизери, как нечто, связывающее ее с былыми развеселыми денечками и...

         Он положил ручку и посмотрел на бумагу, затем снова медленно взял ручку и накалякал еще несколько строчек.

         Три важных момента: 1. Как реагирует миссис Э. Х. на подозрения миссис Р.? Она должна захотеть либо убить ее, либо наложить в штаны с перепугу. Мне кажется, что лучше испуг, но думаю, что Э. У. больше понравится убийство, О'кей. Пусть будет убийство..

         2. Каково участие Э. У. в этом?

         3. Амнезия Мизери?

         - Да, и ТУТ еще одно. Узнает ли Мизери, что ее мамуля предпочитает, чтобы обе ее дочери были похоронены заживо, чем был пролит свет на ее прошлое?

         Если нет, то почему?

         - Не могла бы ты теперь помочь мне перебраться снова в постель, сказал Пол. - Извини, что я орал, как безумный. Просто я был возбужден.

         - Все в порядке. Пол, - в ее голосе все еще звучало благоговение.

         С тех пор работа просто кипела. Энни оказалась права: книга получалась куда более страшной и жесткой по сравнению с другими книгами о Мизери. Первая глава еще не была настоящей удачей, но она явилась как бы ее предвестницей. Эта книга была динамичней и насыщенней событиями, чем любая предыдущая, и все персонажи более жизненными.

         Последние три книги выглядели примитивными приключениями с подробными описаниями пикантных эротических сцен на радость женщинам. Он начинал понимать, что эта книга будет готическим романом, т. е. будет основываться не на ситуациях, а на сюжете. Сомнения не покидали его. Это был не просто вопрос, возникший впервые за многие годы: СМОЖЕШЬ ЛИ ТЫ? начать книгу. Этот вопрос он задавал себе почти каждый день: СМОЖЕШЬ ЛИ ТЫ?., и отвечал: СМОГУ.

         Потом пошел дождь и все изменилось.

         С восьмого по четырнадцатое апреля они наслаждались чудесной погодой. Солнце посылало лучи на землю с безоблачного неба и температура иногда поднималась выше шестидесяти. На полях за чистеньким, красным сараем Энни начали появляться коричневые проталины. Пол спрятался за свою работу и старался не думать о своей машине, обнаружение которой уже было предопределено. Его работа не страдала, но страдало его настроение: он все больше и больше чувствовал, что жил в облачной камере, дыша наэлектризованной атмосферой. Как только "Камаро" всплывал в его памяти, он немедленно вызывал полицию и эта мысль увлекала его за собой в наручниках и кандалах. Беда - такая проклятая штука, которая имеет привычку время от времени уходить и появляться снова в той или иной форме.

         Однажды ночью ему приснилось, что к Энни снова приехал Мистер Гранд-на-Ранчо. Он вышел из своего холеного "Шевроле", держа в руке часть бампера "Камаро", а в другой руке - баранку.

         - Это ваше? - спросил он Энни во сне.

         Пол проснулся в более чем радостном настроении.

         Энни, наоборот, никогда не была в лучшем расположении духа, чем во время этой солнечной недели в начале весны. Она убиралась, она готовила изысканные блюда (хотя все, что она готовила, оказывалось очень казенным на вкус, как будто долгие годы питания в больничных кафетериях убили когда-либо имевшийся у нее кулинарный талант). Каждый день она пеленала Пола в огромное голубое одеяло, насовывала зеленую охотничью шапочку на голову и выкатывала кресло на заднее крыльцо.

         Обычно он брал с собой книгу Моэма, но редко читал ее - пребывание на воздухе было слишком большим событием для него, чтобы отвлекать свое внимание на что-либо еще. Он по большей части просто сидел, вдыхая сладкий прохладный воздух вместо затхлого воздуха спальни, прислушивался к звуку капели и наблюдал, как тень от облаков медленно и непрерывно катилась по тающему полю. Это было лучше всего.

         Энни распевала песни своим необычно глухим голосом. Она хихикала как ребенок над шутками в развлекательных программах телевидения, особенно сильно смеялась над самыми бесцветными и плоскими из них. Она неутомимо вставляла "н", когда Пол завершил девятую и десятую главы.

         Утренний рассвет пятнадцатого выдался ветреным и пасмурным, и настроение Энни изменилось. Пол подумал, что это, вероятно, было связано с падением барометра. Такое объяснение было ничуть не лучше любого другого.

         Она не появлялась с его лекарством вплоть до девяти часов утра, а к этому времени он уже очень нуждался в нем - настолько сильно, что подумывал о припрятанном запасе. Завтрака не было. Только пилюли. Когда она вошла в комнату, на ней все еще был ее розовый стеганый халат. Он отметил со все возрастающим дурным предчувствием красные полосы, как от удара плетью, на ее щеках и руках. Он также увидел липкие пятна на халате; на ногах у нее был только один шлепанец. "Садслаш", - раздавалось за Энни, когда она приближалась к нему. "Садслаш, садслаш, садслаш". Волосы ее обвисли вокруг лица, глаза были мутными.

         - Вот, - произнесла она и швырнула ему пилюли. Руки ее также покрывали липкие брызги. Что-то красное, коричневое, неприятное белое. Пол не имел представления, что это могло быть. Пилюли ударились о его грудь и упали на колени. Она повернулась, чтобы уйти. "Садслаш, садслаш, садслаш".

         - Энни?

         Она остановилась, не оборачиваясь. В этом наряде она выглядела больше, плечи ее казались шире в розовом халате, а волосы сбились в разбитый шлем. Она напоминала первобытную женщину, выглядывающую из своей пещеры.

         - Энни, с тобой все в порядке?

         - Нет, - сказала она безразлично и обернулась. Она смотрела на него с тупым выражением, зажав нижнюю губу большим и указательным пальцами правой руки. Она вытянула ее и затем закрутила, одновременно вдавливая вовнутрь. Кровь сначала хлынула между губ и десен, затем полилась по подбородку. Она повернулась и вышла, не сказав ни слова, прежде чем его ошеломленный разум смог осознать, что он действительно видел эту сцену. Она закрыла дверь и... заперла ее. Он услышал ее удаляющиеся, шаркающие по коридору шаги. Затем раздался скрип ее любимого стула, когда она садилась на него. Больше ничего. Ни телевизора, ни пения. Ни звука серебра или посуды. Тишина. Она просто сидела там. Просто сидела и ей было нехорошо.

         Затем последовал звук. Он не повторился, но был очень отчетлив. Это был хлопок. И, черт побери, довольно сильный. И хотя Пол был с одной стороны запертой двери, а она находилась снаружи - с другой стороны, не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы определить, что она шлепала сама себя. Хорошо и сильно, судя по звуку. Он представил, как она выпячивает свою губу и вонзает свои короткие ногти в ее чувствительное розовое мясо.

         Неожиданно в памяти всплыла заметка о душевных больных, которую он использовал в первой книге "Мизери", где большая часть действия происходит в Лондонской психиатрической больнице Бедлам (Мизери была посажена в сумасшедший дом безумно ревнивой злодейкой). "Когда маньяк - депрессивный больной начинает впадать в депрессивное состояние", - писал он, - "одним из симптомов заболевания является то, что он или она начинают сами себя наказывать, шлепать, щипать, ударять, прижигать сигаретами и т. д.".

         Пол вдруг очень испугался.

         Пол вспомнил очерк Эдмунда Уилсона, где автор сказал в типичной для него сдержанной манере, что достойный критерий создания хорошей поэзии сильные эмоции, вызванные в период спокойствия - будут достаточно полезны и для большинства произведений художественной прозы. И это было правильно. Пол знал писателей, которые находили невозможным писать после супружеской ссоры; он сам не мог писать, когда был чем-то огорчен. Но были случаи, когда при этом достигался определенный обратный эффект - это было тогда, когда он работал не столько потому, что это было нужно, а потому, что это был способ избежать всего того, что его огорчало. Обычно это были случаи, когда невозможно было устранить причину огорчения.

         Сейчас был один из таких случаев. Когда она не вернулась в комнату к одиннадцати часам утра, чтобы посадить его в кресло, он решил сделать это сам. Взять машинку с камина он, конечно, не мог, но он мог писать от руки. Он был уверен, что мог взобраться теперь в кресло без посторонней помощи, но понимал, что Энни не должна знать о том, что он может. Однако ему необходимо было сменить положение, черт возьми, он не мог писать лежа.

         Он перевесился через край кровати, проверил, установлен ли тормоз кресла, затем схватился за его ручки и медленно подтянулся. Ему пришлось в какой-то момент опереться на ноги и это был единственный случай, причинивший ему боль. Он покатил кресло к окну и подхватил свою рукопись.

         В замке зашевелился ключ. Энни заглянула в комнату и уставилась на него горящими из черных впадин глазами. Ее правая щека распухла и выглядела так, как будто на ней готов появиться чертовский синяк. Вокруг рта и на подбородке было что-то красное. Сначала Пол подумал, что это была кровь из разбитой губы, а затем увидел на ней семена. Это был малиновый джем или малиновая начинка, но не кровь. Она смотрела на него. Пол оглянулся. Никто не произнес ни звука. Только на улице били по окну первые капли дождя.

         - Если ты можешь забираться в кресло сам. Пол, - сказала она наконец, тогда я думаю, ты можешь сам вставлять свои чертовы "н".

         Затем она захлопнула дверь и снова заперла ее. Пол долго сидел, глядя на нее, как будто там можно было что-то увидеть. Он был слишком поражен, чтобы делать что-нибудь еще.

         Он не видел ее вплоть до конца дня. После ее визита работа стала невозможной. Он сделал пару безрезультатных попыток, скомкал бумагу и бросил работу. Это была халтура. Он покатился через комнату. В процессе пересадки из кресла в кровать одна его рука соскользнула и он был на грани падения. Боль была мучительной; как будто в его кость вонзили дюжину болтов. Он вскрикнул, ухватился за изголовье кровати и подтянулся; его левая нога волочилась за ним.

         - Шум заставит ее прийти сюда, - подумал он бессвязно. - Она захочет посмотреть, неужели Шелдон на самом деле превратился в Лючано Паваротти или это только так ей кажется.

         Но она не пришла, а другого способа терпеть жуткую боль в ноге не было. Он неуклюже перекатился на живот, засунул руку под матрац и вытащил одну упаковку Новрила. Проглотил две пилюли без воды и затем ненадолго отключился.

         Когда сознание вернулось к нему, его первой мыслью было, что он все еще спит. Это было слишком сюрреально, как в тот вечер, когда она вкатила сюда жаровню. Энни сидела на краю кровати. На прикроватный столик она поставила стакан с водой и капсулы Новрила. В руке она держала крысоловку. В ней была крыса - большая, с пестрым серокоричневым мехом. Капкан сломал ей спину. Ее задние ноги болтались по бокам, на усах блестели капельки крови.

         Это был не сон. Только еще один день в доме смеха с Энни. Ее зловонное дыхание напоминало запах разлагающегося трупа.

         - Энни?

         Он выпрямился, переводя глаза с нее на крысу. На улице смеркалось: странные голубые сумерки, наполненные дождем. Пелена дождя покрывала окно. Сильные порывы ветра сотрясали дом, заставляя его скрипеть.

         Как бы плохо ни было ей раньше, в это утро было хуже всего. Значительно хуже. Он понял это, глядя на нее; она сняла свои маски - это была подлинная Энни, Энни без прикрас. Кожа на ее лице, казавшаяся прежде ужасно упругой, теперь безжизненно обвисла как тесто. Глаза были пустыми. Она была одета, но юбка - наизнанку. На теле появились новые следы побоев, на одежде - новые пищевые пятна. Когда она двигалась, они испускали так много разных запахов, что Пол мог их сосчитать. Почти весь рукав ее кофты был пропитан полузасохшим веществом, который издавал запах мясного соуса.

         Она подняла крысоловку.

         - Они приходят в подвал, когда идет дождь. - Придавленная крыса слабо попискивала и хватала воздух. Она выкатила свои черные глазки, гораздо более живые, чем у ее захватчицы. - Я поставила капканы. Я вынуждена была; я смазала их свиным жиром. Я всегда ловлю так по восемьдевять штук. Иногда мне попадаются другие...

         Вдруг она замолчала. Молчала почти три минуты, держа в руке крысу; типичный случай амилоидной кататонии. Пол пристально посмотрел на нее, на крысу, которая пищала и барахталась, и понял, что дела - хуже некуда.

         Наконец, когда он уже начал думать, что она навсегда предала его забвению без фанфар и суеты.., она опустила капкан и продолжила фразу, как будто никогда и не останавливалась.

         ...утонувшие по углам. Бедняги.

         Она опустила взгляд на крысу и на ее густой мех упала слеза.

         - Бедная, бедная...

         Одной сильной рукой она обхватила крысу, а другой оттянула пружину. Крыса билась у нее в руке, стараясь укусить. Она издавала ужасные, пронзительные вопли. Пол прижал ладонь к вздрагивающему от отвращения рту.

         - Как бьется ее сердце! Как она борется за то, чтобы убежать! Так же, как это делаем мы. Пол! Как мы. Мы думаем, что знаем так много, но на самом деле мы знаем не больше, чем крыса в капкане - крыса со сломанной спиной, все еще желающая жить.

         Рука, державшая крысу, сжалась в кулак. Ее глаза не потеряли свое пустое, отсутствующее выражение. Пол хотел отвести взгляд, но не мог. На внутренней стороне ее руки начали выступать напряженные сухожилия. Кровь резко хлынула из рта крысы тонкой струйкой. Пол услышал хруст ее костей и толстые пальцы Энни вдавились в тело животного, исчезая в нем до первого сустава. Кровь барабанила о пол. Тупые глаза создания выпучились.

         Она швырнула тело в угол и безразлично вытерла руку о простыню, оставляя на ней длинные красные полосы.

         - Теперь она успокоилась, - сказала Энни, содрогнулась и затем засмеялась. - Я возьму свое оружие. Пол, хорошо? Может быть, другой мир лучше. Для крыс и людей

         - между ними нет большой разницы.

         - Нет, пока я не завершу книгу, - сказал он, стараясь произносить каждое слово с особой тщательностью. Это было трудно, потому что он чувствовал себя так, как будто его рот был полон новокаина. Он видел ее прежде в подавленном состоянии, но ничего подобного, как сейчас, не было; интересно, было ли когда-нибудь еще у нее такое состояние. Вот именно в таком состоянии больные убивали всех членов своей семьи, а затем себя. Именно в таком психическом отчаянии женщина сначала одевает своих детей в лучшие одежды, угощает их мороженым, а затем ведет их к ближайшему мосту, берет на руки и бросается с ними в воду. Больные депрессией убивают себя; убаюканные в отравленных колыбельках своего собственного это, они хотят сделать всем одолжение и взять с собой.

         - Я ближе к смерти, чем когда-либо в моей жизни, - подумал он, - потому что она намеревается сделать это. Сука это имеет в виду.

         - "Мизери?" - спросила она почти так, как если бы впервые слышала это слово, но в то же время в глазах ее блеснула мимолетная искра; он думал так.

         - "Мизери", да.

         Он подумал с отчаянием о том, как ему следует продолжать разговор. Каждый возможный подход казался минированным.

         - Я согласен, что мир в большинстве случаев является паскудным, сказал он и затем добавил глупо, - особенно, когда идет дождь.

         О, ты идиот, перестань болтать!

         - Я имею в виду, что за последние несколько недель я очень много страдал, и...

         - Страдал? - она посмотрела на него с болезненным презрением. - Ты не знаешь, что такое боль. Ты не имеешь ни малейшего понятия. Пол.

         - Нет... Я полагаю, нет. По сравнению с тобой.

         - Правильно.

         - Но я хочу окончить эту книгу. Я хочу увидеть, чем это все кончится. Он помолчал. - И я хотел бы, чтобы ты была рядом и увидела тоже. Зачем писать книгу, если ее некому читать. Ты меня понимаешь?

         Он лежал на кровати, разглядывая это ужасное каменное лицо с трепещущим сердцем.

         - Энни, ты слышишь меня?

         - Да... вздохнула она. - Я хочу узнать, чем все кончится. Это единственное, что я хотела бы.

         Медленно, очевидно не сознавая, что делает, она начала слизывать крысиную кровь с пальцев. Пол стиснул зубы и мрачно приказал себе не тошнить, не тошнить. Это все равно, что ждать конца одного из этих сериалов.

         Она неожиданно оглянулась, кровь на ее губах напоминала губную помаду.

         - Позволь мне предложить снова. Пол. Я могу принести мой пистолет, я могу покончить со всем этим для нас обоих. Ты не глупый человек. Ты знаешь, что я никогда не позволю тебе уйти отсюда. Ты знаешь это, не правда ли?

         Не позволяй твоим глазам мигать. Если она увидит в твоих глазах нерешительность, она убьет тебя немедленно.

         - Да. Всегда всему есть конец, не так ли, Энни? В конце концов мы все здесь временно.

         Тень улыбки в углах ее рта; она слегка касается его лица с любовью.

         - Я полагаю, ты думаешь о побеге. То же думала и крыса в капкане, я уверена. Но ты не сделаешь этого, Пол. Ты мог бы, если бы это было в одном из твоих романов; но это не роман. Я не могу позволить тебе уйти отсюда... но я могла бы уйти вместе с тобой.

         И вдруг буквально мгновение он готов был сказать: "Хорошо, Энни. Вперед! Только давай не сейчас".

         Но затем желание жить и воля к жизни - а в нем все еще осталось много каждого из них - поднялись и шумно запротестовали против моментальной слабости. Слабость

         - вот что это было. Слабость и трусость. К счастью или несчастью у него не было душевного заболевания, на которое можно было бы сослаться.

         - Спасибо, - сказал он, - но я хочу закончить то, что я начал.

         Она вздохнула и встала.

         - Хорошо. Я должно быть знала, что ты захочешь подождать, потому что я вижу, принесла тебе пилюли, хотя и не помню этого.

         Она засмеялась - сумасшедшее хихиканье, которое, казалось, исходило от этого вялого лица, как из утробы чревовещателя.

         - Мне нужно отлучиться ненадолго. Если я не уйду, то произойдет то, чего ты или я не хотим. Потому что я не могу не сделать этого. У меня есть укромное место, куда я хожу, когда так себя чувствую. Место в горах. Ты когда-либо читал истории Дядюшки Ремуса, Пол?

         Он кивнул.

         - Ты помнишь, как Братец Кролик рассказывает Братцу Лису о его Месте Смеха?

         - Да.

         - Вот так я называю мое место высоко в горах. Мое Место Смеха. Помнишь, я сказала, что возвращалась из Сайдуиндера, когда нашла тебя?

         Он кивнул.

         - Ну, так это было вранье. Я врала, потому что не знала тебя хорошо тогда. На самом деле я возвращалась с Места Смеха. Там над дверью висит табличка: МЕСТО СМЕХА ЭННИ. Иногда я действительно смеюсь, когда попадаю туда. Но большей частью я просто кричу.

         - Как долго ты собираешься отсутствовать, Энни?

         Она задумчиво продвигалась к двери.

         - Я не могу сказать. Я принесла тебе пилюли. У тебя будет все в порядке. Принимай по две через каждые шесть часов. Или шесть каждые четыре часа, или все сразу.

         Но что я буду есть? - хотел он спросить ее, но не спросил. Он не хотел возвращать ее внимание на себя. Он хотел, чтобы она ушла. Находиться здесь рядом с ней - все равно что быть вместе с Ангелом Смерти.

         Он долго лежал неподвижно, прислушиваясь к ее перемещениям, сначала наверх, затем по лестнице, затем в кухне, боясь, что она передумает и в конце концов вернется к нему с пистолетом. Он не расслабился даже тогда, когда услышал, как хлопнула входная дверь и щелкнул в ней замок. Затем раздались шаркающие шаги на улице. Револьвер мог быть в Чероки.

         Мотор Старой Бесси взревел и закашлял. Энни свирепо дала полный газ. Вспыхнули передние фары, освещая серебристую стену дождя. Фары стали удаляться вниз по дороге. Они свернули, уменьшая силу света, и затем Энни исчезла. В это время она направлялась не вниз по дороге, не в Сайдуиндер, а вверх, высоко в горы.

         - Убирается в свое Место Смеха, - проворчал Пол и начал смеяться над собой. Она добилась своего; он уже стал самим собой. Дикий приступ веселья мгновенно оборвался, когда его взгляд упал на искалеченное тело крысы в углу.

         Его осенила мысль.

         - Кто сказал, что она не оставила мне ничего есть? - спросил он комнату и засмеялся громче. В пустом доме Место Смеха Пола Шелдона напоминало обитую войлоком палату в психиатрической больнице.

         Спустя два часа Пол снова взломал замок в спальне и во второй раз направил кресло качалку через дверной проем, который все-таки был слишком мал. Это была его последняя надежда.

         На коленях у него лежали два шерстяных одеяла. Все таблетки, которые он прятал под матрацем, теперь, завернутые в "Клинекс", лежали у него за пазухой. Он намеревался выбраться наружу, не задумываясь о том, идет на улице дождь или нет. Это был шанс и он хотел воспользоваться им. Сайдуиндер находился под холмом и дорога вниз будет скользкой; кроме того, темно было, как у негра в заднице. Он знал об этом, но его это не останавливало. Его жизнь не была жизнью героя или святого, но он не собирался умереть, как экзотическая птица в зоопарке.

         Он вспомнил тот вечер в Вилладже, когда они пили вместе с мрачным драматургом по имени Бернштейн в "Голове Льва" (и если он выживет и ему доведется увидеть Вилладж снова, .он встанет на колени, чего бы ему это ни стоило, и поцелует пыльный тротуар Кристофер Стрит). Каким-то образом разговор коснулся евреев, живших в Германии в нелегкие четыре года до того, как Вермахт вторгся в Польшу и началась эта всемирная заварушка. Пол вспомнил, как он говорил Бериштейну, который потерял тетю и дедушку в Холокауст, что он не понимал, почему евреи в Германии - черт, во всей Европе, но особенно в Германии - не сбежали, пока еще было время. Такая огромная нация, они же дураки, многие уже имели опыт подобных гонений. Несомненно, они видели и понимали, что приближается. Так почему же они остались?

         Ответ Бернштейна ошеломил его своей фривольностью и жестокостью: "Большинство из них имело пианино. Мы, евреи, очень способны к музыке. А когда ты покупаешь пианино, тебе, уже очень трудно думать о переезде".

         Теперь он понял. Да. Сначала это были его раздробленные ноги и сломанный таз. Потом книга удерживала его. Как ни безумно это звучит, но он даже находил в ней удовольствие. Было бы легко - слишком легко - свалить все на сломанные кости или наркотики, тогда как на самом деле это была книга. Книга и монотонное течение дней его выздоровления. Все это и особенно проклятая, дурацкая книжонка и были его пианино.

         Что бы она сделала, если вернувшись, не обнаружила бы его в комнате? Что? Сожгла бы рукопись.

         - А, черт с ней! - сказал он, и это было почти правдой. Если он выживет, он сможет написать другую книгу, даже воссоздать эту, если захочет. А у мертвого не больше возможности написать новую книгу, чем купить новое пианино.

         Он был в гостиной. Раньше она была чистой и опрятной, но теперь грязные и расколотые тарелки и блюда валялись, где попало. Полу показалось, что здесь находилось все, что есть в доме. Энни, очевидно, не только била и щипала себя; находясь в депрессии, она еще и обжиралась, не заботясь о том, чтобы убрать после себя. Он припомнил вонючий ветер, который врывался в его глотку, когда он был в грозовом облаке, и его затошнило. Большая часть объедков была остатками сладостей. Мороженое высыхало в чашках и супницах. В тарелках были крошки пирога и крем с пирожных. На телевизоре подле двухлитровой пластиковой бутылки возвышался холмик из лимонного желе, покрытый засыхающей корочкой. Бутылка пепси, неестественно большая, напоминала боеголовку Титан! Поверхность бутылки была чем-то смазана и оттого казалась почти непрозрачной. Он подумал, что она пила прямо из бутылки и пальцы ее были в мороженом или соке.

         Он не слышал металлического звона, и не удивительно. В комнате была масса тарелок и блюд, но ни одного ножа, вилки или ложки. Пол и кушетка забрызганы и заляпаны в основном мороженым.

         Вот, что я видел на ее халате: то, что она ела. И этим же от нее воняло. Он снова представил себе Энни в виде первобытной женщины. Он словно видел, как она сидела здесь с полным ртом мороженого и грязными руками от полузастывшего соуса из-под цыпленка. Все это она запивала пепси - просто жрала все подряд и пила пепси в глубокой депрессии.

         Пингвин со своей льдиной все еще оставался на столике, но многие другие керамические фигурки она побросала в угол, где валялись их полированные остатки - крохотные остренькие черепки.

         Он продолжал видеть ее пальцы, погружающиеся в крысиное тело. Красные следы пальцев на простыне. Он видел, как она слизывает кровь с пальцев с таким отсутствующим видом, словно ест мороженое или желе. Эти образы были отвратительны, но они послужили хорошим стимулом, чтобы поторопиться.

         Ваза с засохшими цветами была опрокинута на пол, под столом лежало блюдо с молочным пудингом и большая книга. Она называлась "Закоулки памяти".

         Путешествие по "Закоулкам памяти" - не лучшая идея, когда у тебя депрессия.

         Он покатился через комнату. Прямо перед ним была кухня. Широкий короткий коридор направо вел к входной двери. Рядом с коридором несколько ступенек уходили в сторону, к задней двери. Мельком глянув на ступеньки (коврик, покрывавший их, был забрызган мороженым и на перилах виднелись смазанные следы того же мороженого), Пол покатил к двери. Он думал, что если для него, привязанного к креслу, и будет выход, то только через кухню, откуда Энни выходила кормить животных и откуда вылетела пулей, когда появился Мистер Гранд-на-Ранчо. Пола мог ожидать сюрприз.

         Но сюрприза не было. Ступеньки на веранде оказались именно такими крутыми, как он и боялся. Но даже, если бы был скат (а такое невозможно даже в игре "Сможешь ли ты?"), он не смог бы воспользоваться ими. На двери было три замка. С засовом он бы еще справился. Но другие два были "Крите" лучшие замки в мире по словам его друга, бывшего полицейского Тома Твифорда. А где же ключи? Ммм... дайте подумать. На пути к Комнате Смеха, может быть? Ну да. Боб! Дайте джентльмену сигару и зажигалку!

         Он откатился назад в холл, стараясь не поддаваться панике и повторяя про себя, что он и не надеялся сразу выбраться через эту дверь. Он развернул кресло и вкатился в кухню.

         Это была старомодная комната со светлым линолеумом на полу и потолком, выложенным прессованной плиткой. Холодильник старый, но хороший. На его дверце было прилеплено несколько магнитных фигурок - неудивительно, что все они изображали сладости, жевательную резинку, конфеты, мороженое. Одна из дверей в кабинет была открыта и он мог видеть папки, аккуратно сложенные и накрытые клеенкой. За раковиной были большие окна. Мусор из открытого ведра буквально вываливался на пол, распространяя мерзкое теплое зловоние. Но вонял не только мусор. Там было кое-что еще, более примечательное для него: аромат Уилкз, аромат гниения.

         В комнате были три двери: две налево и одна прямо возле холодильника. Сначала он подъехал к дверям налево. Одна вела в кухонный чуланчик; он понял это еще до того, как увидел пальто, шапки и обувь. Легкого тявкающего звука петель было достаточно, чтобы понять это. Другой дверью обычно пользовалась Энни, и здесь был еще один засов и два "Кригса". Ройдманы остаются там. Пол остается здесь.

         Он представил, как она смеется.

         - Ах ты, чертова сука! - он стукнул кулаком по дверной створке. Ему было больно и он прижал руку к губам. Он возненавидел себя, слезы щипали ему глаза и все кругом двоилось. Паника начинала захлестывать его. Что ему делать? Что же, черт побери, он собирается делать? Это может, его последний шанс...

         - Вот, что я сделаю. Сначала я решу, что предпринять, чтобы вырваться отсюда. Если можно сохранять спокойствие, то валяй думай, дерьмо ты собачье.

         Он вытер глаза - это его не остановит - и посмотрел через стеклянную часть двери. Это было единственное окно, если не считать десятка полтора маленьких форточек под потолком. Он мог бы разбить стекло, но ему пришлось бы еще ломать и рейки, а на это уйдет часа два, не меньше. И что тогда? Камикадзе выныривает на заднем крыльце. Классная мысль. Может быть, он сломает себе спину и это ему ума прибавит. И ему не придется долго лежать на снегу и ждать, пока он умрет от холода. Природа позаботится об этом.

         Нет выхода. Мать твою, нет выхода. Может быть, попытаться выбить дверь, но клянусь богом, я не сделаю этого, пока у меня не будет возможности доказать моей самой большой поклоннице, сколько удовольствия получил я от знакомства с ней. И это не просто обещание - это священный обет.

         Идея отплатить Энни успокоила его гораздо больше, чем любое самобичевание. Немного успокоившись, он щелкнул выключателем рядом с запертой дверью. Зажегся наружный свет, который пришелся кстати - за то время, как он покинул комнату, на улице стемнело. Подъездная аллея Энни была затоплена, а ее двор превратился в трясину из грязи, стоячей воды и глыб тающего снега. Направляя свое кресло все время влево от двери, он смог впервые увидеть дорогу, идущую мимо ее небольшого участка, дорогу с двухсторонним движением между тающих сугробов, блестящую как шкура тюленей и покрытую дождевой и ледяной водой.

         Может быть, она заперла дверь, чтобы не впускать Ройдманов, но ей не нужно было запирать их, чтобы не выпускать меня. Если бы я и выбрался отсюда в своем кресле, то через пять секунд я утонул бы в этой трясине. Ты не пойдешь никуда. Пол. Ни сегодня вечером, ни, вероятно, еще в течение нескольких недель. Минует месяц бейсбольного сезона, прежде чем затвердеет земля и для тебя станет возможным выбираться отсюда на кресле. Если ты не хочешь вывалиться с грохотом через окно и пресмыкаться перед ней.

         Нет, он не хотел делать этого. Слишком легко было представить, что будут чувствовать его разбитые кости через десять или пятнадцать минут ползанья по холодным лужам и тающему снегу, как умирающий головастик. И если даже предположить, что он смог выбраться на дорогу, каковы его шансы остановить машину? За все время он слышал здесь только две машины, кроме Старой Бесси: Эль Гравд-на-Ранчо и проезжающую мимо машину, до смерти напугавшую его в первую вылазку из комнаты.

         Он выключил наружный свет и покатил к другой двери - двери между холодильником и кладовкой. На ней также были три замка и она не открывалась ни наружу, ни вовнутрь. Рядом с этой дверью был еще один выключатель. Пол щелкнул им и увидел чистенькую веранду под навесом вдоль дома с наветренной стороны. В одном ее конце лежала поленница дров и стоял чурбан с воткнутым в него топором. В другом конце стоял верстак, а над ним на крючках были развешены разные инструменты. Слева была еще одна дверь. Наружная лампа не была очень яркой, но света от нее хватало Полу, чтобы разглядеть еще одну задвижку и еще два замка Крейга на этой двери тоже.

         Ройдманы... все... все готовы достать меня...

         - Я ничего не знаю о них, - произнес он в пустоту кухни, - и я уверен в этом.

         Отказавшись от мысли открыть дверь, он поехал в кладовку. Прежде чем изучить запас пищи на полках, он поискал спички. В кладовке оказалось две коробки бумажных спичек и по меньшей мере две дюжины коробков "Дайамонд Блю Типе", аккуратно сложенных в штабель.

         Был момент, когда он решил просто поджечь дом, но затем отклонил эту мысль, как наиболее смехотворную и даже увидел в ней нечто такое, что заставило его передумать. Здесь, однако, была еще одна дверь и на ней не было замков.

         Он открыл ее и увидел крутую шаткую лестницу вниз, ведущую в подвал. Из темноты ему ударил в нос отвратительный запах сырости и гниющих овощей. Он услышал тихий писк и вспомнил слова: "Они приходят ко мне в подвал, когда идет дождь. Я ставлю капканы. Я вынуждена делать это".

         Он поспешно захлопнул дверь. Капля пота стекла с его виска и пробежала, обжигая, в угол правого глаза. Он смахнул ее прочь. Зная, что дверь должна вести в подвал, и видя, что там нет замков, он моментально подумал о том, чтобы осветить факелами место для возможно более рационального его использования: он мог найти там убежище. Но лестница оказалась слишком крутой и вероятность была заживо похороненным, если горящий дом Энни завалит выход из подвала, прежде чем приедут пожарные машины из Сайдуиндера, была слишком реальной; кроме того, эти ужасные крысы внизу... самым худшим был их писк.

         Как бьется ее сердце! Как она борется, чтобы спастись! Так же, как это делаем мы. Пол. Как мы.

         - Африка, - сказал Пол и не услышал сам себя. Он начал выбирать банки и пакеты с едой в кладовке, стараясь определить, что он мог бы взять, не возбуждая ни малейшего подозрения с ее стороны, когда она придет сюда в следующий раз. Одна его половина точно знала, что означало это определение: он бросил мысль о побеге.

         - Только на время, - запротестовал его обеспокоенный разум.

         - Нет, - безжалостно ответил его внутренний голос. - Навсегда, Пол. Навсегда.

         - Я никогда не откажусь от этой мысли, - прошептал он. - Ты меня слышишь? Никогда.

         - Нет? - злобно прошептал циничный голос. - Ну ладно... посмотрим, хорошо?

         - Да. Они посмотрят.

         Кладовая Энни выглядела больше как отсек убежища для выживания, чем обычная кладовка. Он полагал, что такое накопление съестных запасов было обусловлено реальностью ее положения: она одиноко жила высоко в горах, где человек должен быть готов провести определенный период времени - может только день, но иногда и неделю или даже две - отрезанным от всего остального мира. Вероятно, даже у тех кокадуди Ройдманов была кладовка, которая заставила бы любого домовладельца из другой части страны поднять брови... но он сомневался, имели ли кокадуди Ройдманы или кто-нибудь еще что-либо подобное. Это была не кладовка; это, черт возьми, был супермаркет. Он предполагал, что в кладовке Энни был определенный символизм: ряды товаров имели что-то вроде мрачной границы между Суверенным Государством Реальности и Народной Республикой Паранойя. Однако в его положении мелочи не стоили изучения. Черт с ним, с символизмом! Вперед за едой!

         - Да, но будь осторожен. Она не упустит ни одной мелочи. От нее не уйдет ни одна мелочь. Он должен взять не больше, чем сможет надежно спрятать, если она неожиданно вернется... а как еще он думал, она вернется? Ее телефон был мертв и он очень сомневался, что Энни пришлет ему телеграмму или цветы по телеграфу. Но в конце концов неважно, какую пропажу она могла обнаружить здесь или в его комнате. Прежде всего он должен был что-то есть. Он был пойман на крючок.

         Сардины. Там было множество сардин в плоских прямоугольных коробках с ключом на крышке. Хорошо. Он возьмет несколько. Банки ветчины со специями. Нет ключей, но он мог бы открыть парочку банок в кухне и съесть их первыми. Пустые банки можно глубоко зарыть в ее собственном многочисленном мусоре.

         Он увидел открытую коробку из-под изюма, содержащую меньшие коробочки, на надорванной целлофановой обертке которых написано: "Легкий завтрак". Пол добавил четыре легких завтрака к растущей горе на его коленях, плюс Корн Флейкс и Уитиз. Он заметил, что среди запасов не было сладкой кукурузы. Если она и была, то Энни съела ее при последнем кутеже.

         На верхней полке находились Слим Джимз. Они были так аккуратно сложены, как щепки для растопки в сарае. Он взял четыре, стараясь не нарушать пирамидальную структуру штабеля, и с жадностью съел одну из них, наслаждаясь их соленым вкусом. Он спрятал упаковки под нижнее белье.

         Ноги начинали болеть. Он решил, что если не собирается сбежать из дома или сжечь его, то он должен вернуться в комнату. Антиклимакс, но дела могли быть хуже. Он мог бы принять пару пилюль и затем писать, пока не начнет засыпать. Затем он мог бы поспать. Он сомневался, что она вернется вечером; ураган набирал силу. Мысль о том, что можно спокойно поработать, а затем поспать, будучи уверенным, что он будет совершенно один, что Энни не вернется с какой-нибудь очередной дикой идеей или даже более диким требованием, не была лишена привлекательности, антиклимакс или нет.

         Он выбрался из кладовки, задержался немного, чтобы выключить свет, напоминая себе, что он должен привести все обратно в порядок после своего ухода. Если бы ему удалось спрятать еду прежде, чем она вернется, он всегда мог бы прийти сюда вновь, чтобы взять еще (как голодная крыса, правда. Пол?). Но не следует забывать осторожность, не следует забывать тот простой факт, что он рискует жизнью каждый раз, когда покидает комнату.

         Совершенно недопустимо забывать об этом.

         Пересекая гостиную, он снова обратил внимание на книгу, лежащую под столом, "Закоулки памяти". Это оказался альбом для наклеивания вырезок. Он был таким большим, как фолиант пьес Шекспира, и таким толстым, как фамильная Библия.

         Любопытно. Он поднял его и открыл.

         На первой странице была наклеена одна колонка из газеты, озаглавленная "Бракосочетание УилкзБеррумен". На фото был изображен бледный джентльмен с узким лицом и женщина с темными глазами и пухлым ртом. Пол перевел взгляд с газетной фотографии на портрет над камином. Сомнений нет. Женщина, идентифицированная в газетной вырезке как Крисильда Берримен (это имя стоит использовать в романе "Мизери", - подумал он) была матерью Энни. Аккуратным почерком черными чернилами под вырезкой было выведено: "Бейкерфилд журнал", 30 мая 1938 года.

         На второй странице помещалось объявление о рождении Пола Эмери Уилкз, урожденного 12 мая 1939 года в больнице Бейкерфилда. Отец - Карл Уилкз; мать - Крисильда Уилкз. Это был старший брат Энни. Он, должно быть, был тем ребенком, с которым она ходила в кино и смотрела разные сериалы. Ее брата тоже звали Пол.

         На третьей странице ему предстало объявление о рождении Анны Марии Уилкз, урожденной 1 апреля 1943 года. Следовательно, Энни только что исполнилось 44 года. Тот факт, что Энни родилась 1 апреля в "день Дураков", конечно, не ускользнул от Пола.

         На улице бушевал ветер. Дождь бился о дом.

         Зачарованный, забыв временно о боли. Пол перевернул страницу. На следующей странице помещалась вырезка с первой страницы "Бейкерфилд журнал". Пол увидел фотографию пожарника на лестнице, вырисовывающейся на фоне пламени, вырывающегося из окон здания. ПЯТЬ ЖЕРТВ ПОЖАРА В МНОГОЭТАЖНОМ ЖИЛОМ ДОМЕ

         Пять человек - из них четверо членов одной семьи - погибли рано утром в среду в результате пожара, возникшего в жилом доме в Бейкерфилд на Уотч Хилл Авеню. Среди погибших было трое детей: Пол Кренмитц - восьми лет, Фредерик Кренмитц

         - шести лет, Алисой Кренмитц - трех лет. Четвертым был их отец Андриан Кренмитц

         - сорока одного года. Мистер Кренмитц спас жизнь самому младшему ребенку семьи Кренмитц - полугодовалой Лаурин. Как рассказала миссис Йессика Кренмитц, ее муж отдал ей в руки их младшего ребенка и сказал: "Я вернусь с другими через пару минут. Молись за нас". "Я никогда его больше не видела", - сказала она.

         Пятой жертвой был Ирвин Талмен, пятидесяти восьми лет, вдовец, проживающий на верхнем этаже здания. Третий этаж дома во время пожара пустовал. Семья Карла Уилкза, числившаяся сначала в числе пропавших, покинула дом накануне вечером из-за утечки воды в кухне.

         - Мое сердце обливается горькими слезами при мысли о миссис Кренмитц и о ее потере, - заявила Крисильда Уилкз журналистам, - но я благодарна Богу за спасение моего мужа и двух моих детей.

         Шеф центральной пожарной службы Майкл О'Уанн сказал, что пожар возник в цокольном этаже здания. Когда его спросили о возможности поджога, он ответил: "Более вероятно, что пожар начался по вине какого-нибудь пьяного, обронившего зажженную сигарету. Вместо того, чтобы вызвать пожарных, он скрылся. В результате погибли пять человек. Надеюсь, мы схватим этого негодяя". Когда О'Уанна спросили, даны ли соответствующие распоряжения, он сказал: "Полиции даны несколько указаний и они быстро и неукоснительно выполняют их".

         Под вырезкой таким же аккуратным почерком выведено: 28 октября 1954 года.

         Пол оторвал взгляд от альбома. Он был абсолютно неподвижен, но в горле у него учащенно бился пульс. Он почувствовал позыв к испражнению.

         Маленькие отродья.

         Трое из погибших были детьми.

         Четыре отпрыска Миссис Кренмитц.

         О, нет; О Боже, нет.

         Я всегда ненавидела этих маленьких гаденышей.

         Она была просто ребенком! И даже не в доме!

         Ей было одиннадцать. Достаточно большая и сообразительная, чтобы плеснуть керосина вокруг бутылки с дешевой выпивкой и поставить затем зажженную свечу в середину. Может быть, она даже не думала, что все вспыхнет. Может быть, она думала, что керосин испарится прежде, чем свеча догорит дотла. Может быть, она думала, что выберутся живыми... только хотела напугать их. Но она сделала это. Пол, она, черт побери, сделала. И ты знаешь об этом.

         - Да, он знал. Но кто мог заподозрить ее?

         Он перевернул страницу.

         Здесь была другая вырезка из "Бейкерфилд Журнал", датированная 19 июля 1957 года. На ней Карл Уилкз выглядел немного старше. Одно было ясно: старше он уже никогда не будет. Вырезка была его некрологом. СМЕРТЬ БУХГАЛТЕРА ИЗ БЕЙКЕРФИЛДА ПРИ СЛУЧАЙНОМ ПАДЕНИИ

         Прошлой ночью в центральной больнице Гернандез скончался Карл Уилкз, постоянный житель Бейкерфилда, вскоре после его доставки туда. Он случайно споткнулся о груду оставленного на лестнице белья, когда торопился вниз ответить на телефонный звонок. Доктор Френк Кенли, дежурный врач, сказал, что Уилкз скончался от многочисленных переломов черепа и шеи. Ему было 44 года.

         У Уилкза осталась жена Крисильда, сын Пол 18 лет и дочь Энн 14 лет.

         Когда Пол перевернул следующую страницу, он подумал, что Энни вклеила две копии некролога ее отца из родственных чувств или случайно (позднее он решил, что второе было вероятнее). Но это была другая случайность и причина их подобия была проста: ни одна из них не была случайностью.

         Он почувствовал, как холодный ужас прокрался в него.

         Надпись под вырезкой сообщала: Лос-Анджелес, 29 января 1962 года. СМЕРТЬ СТУДЕНТКИ ПРИ СЛУЧАЙНОМ ПАДЕНИИ

         Прошлой ночью при въезде на территорию больницы в Лос-Анджелесе скончалась учащаяся медицинского колледжа Андрэ Сэнт Джеймс. Она явно оказалась жертвой случайности.

         Миссис Джеймс проживала в квартире на улице Делом вместе с другой студенткой - Энни Уилкз из Бейкерфилда. Около одиннадцати часов вечера Уилкз услышала пронзительный крик, за которым последовали "ужасные глухие удары". Мисс Уилкз бросилась на лестничную площадку третьего этажа и увидела мисс Джеймс, лежащую на нижней площадке в "очень неестественной позе".

         Мисс Уилкз сказала, что стараясь оказать помощь, она чуть сама не упала. "У нас был кот по кличке Питер Ганн", - сказала она, - "только мы его не видели уже несколько дней и решили, что его поймали, как бездомного, потому что мы постоянно забывали надеть ему ленточку на шею. Так вот этот кот лежал на лестнице мертвым. Она споткнулась об этого кота. Я прикрыла Андрэ моим свитером и позвонила в больницу. Я знала, что она мертва, но я не знала, куда еще сообщить".

         Мисс Сэнт Джеймс, 21 год, жительница Лос-Анджелес.

         - Боже, - снова и снова повторял шепотом Пол. Дрожащими руками он перевернул страницу. Здесь была справка, сообщающая, что бездомный кот, которого приютили студентки, был отравлен.

         - Питер Ганн. Остроумная кличка для кота, - подумал Пол.

         В подвале дома водились крысы и результатом жалоб жильцов явилось предупреждение домовладельцу со стороны жилищных инспекторов год назад. На следующем заседании Муниципального Совета домовладелец явился причиной большого шума, который тут же попал в поле зрения печати. Энни, конечно, знала об этом. Оказавшись перед угрозой строгого наказания, домовладелец разбросал в подвале отравленные приманки. Кот съел отраву. В течение двух дней он пропадал в подвале. Затем он приполз из последних сил к своим хозяйкам перед тем, как испустить последний вздох или быть убитым одной из них.

         - Ирония судьбы, достойная Пола Харвея, - подумал Пол Шелдон и дико засмеялся. - Держу пари, что это было событием дня.

         Аккуратно. Очень аккуратно.

         Мы знаем все, кроме того, что Энни подобрала несколько отравленных приманок в подвале и скормила их коту, , и если старый Питер Ганн даже не хотел их есть, она, вероятно, насильно затолкнула их ему в желудок. Когда он умер, она положила его на лестницу, надеясь, что ее соседка по комнате вернется домой "под мухой". Это не было бы большим сюрпризом. Дохлый кот. Куча белья. Те же М. О., как сказал бы Том Твифорд. Но почему Энни? Эти вырезки сообщают мне все, кроме этого. ПОЧЕМУ?

         В целях самосохранения часть его воображения за последние несколько недель превратилась в Энни и теперь эта часть выступала от имени Энни, произнося фразы своим глухим и не терпящим возражений голосом. И поскольку все, что он говорил, звучало абсолютно сумасшедшим, в нем был также определенный смысл.

         - Я убила ее, потому что ее радио мешало мне по ночам.

         - Я убила ее, потому что она дала глупое имя своему коту.

         - Я убила ее, потому что мне надоело смотреть, как она целуется взасос со своим парнем на кушетке и он сует руку так далеко ей под юбку, как будто ищет там золото.

         - Я убила ее, потому что поймала ее на мошенничестве.

         - Я убила ее, потому что она поймала меня на мошенничестве.

         - Точность формулировки не имеет значения, не правда ли?

         - Я убила ее, потому что она была кокадуди отродьем, вот и все... и это было достаточным поводом.

         - А может потому, что она была миссис Красотка, - прошептал Пол. Он откинул голову назад и пронзительно, испуганно засмеялся. Так вот какие были Закоулки Памяти! О, какое же разнообразие странных и ядовитых цветов выросло за пределами версии Энни!

         Неужели никто никогда не сопоставлял эти два странных несчастных случая? Сначала ее отец, затем ее соседка по комнате. Ты серьезно говоришь мне об этом?

         - Да, он серьезно говорил об этом. Несчастные случаи разделяли почти пять лет и произошли они в двух разных городах. О них писали в разных газетах в густонаселенном штате, где, вероятно, падение людей с лестниц было самым обычным делом.

         И она была очень, очень умной.

         Казалось, она была такой же умной, как сам Сатана. Только теперь она начинала терять ум. Однако для него было бы малоутешительным, если бы Энни все же решилась затравить до смерти Пола Шелдона.

         Он перевернул страницу и обнаружил еще одну вырезку из "Бейкерфилд Джоурнал" - как оказалось последнюю. МИСС

         УИЛКЗ ВЫПУСКНИЦА школы

         МЕДСЕСТЕР. 17 мая 1966 года. С фото улыбались молоденькая, поразительно хорошенькая Энни УИЛКЗ в форме и шапочке медсестры. Конечно, это была выпускная фотография. Она окончила школу с отличием. Только предварительно должна была убить свою соседку по комнате, - подумал Пол и опять заржал дрожащим, испуганным смехом. Как бы отвечая ему, о дом ударил яростный порыв ветра. Фотография мамы слегка задребезжала на стене.

         Следующая вырезка была из Манчестерского "Юнион Лидер". Датирована 2 марта 1969 года. Это был просто некролог, который, казалось, не имел никакого отношения к Энни Уилкз. Эрнест Гониар 79 лет умер в больнице Святого Джозефа. Никакой причины смерти не сообщалось, просто сказано "после продолжительной болезни". Осталась жена, 12 детей и что-то около 400 внуков и правнуков. "Нет ничего лучше постоянной смены поколений, ритмического метода производства всех потомков, великих и малых", - подумал Пол и снова засмеялся.

         Она убила его. Вот что произошло со стариной Эрни. А почему его некролог здесь? Это - "Книга смерти", не так ли?

         Почему, ради бога? Почему?

         У Энни Уилкз на этот вопрос нет разумного ответа. Как ты хорошо знаешь.

         Еще одна страница, еще один некролог в "Юнион Лидер". 19 марта 1969 года. Леди звали Эстер "Квини" Бьюлифант, 84, года. На фото она выглядела так, как будто ее кости были эКС1умированы из Ла Брю Тар Пите. Заключение ей поставлено то так, что и Эрни: после продолжительной болезнен дерьмо наконец убралось отсюда. Как и Эриц, она скончалась в больнице Святого Джозефа. Прощание с усопшей от 2.00 до 6.00 час. дня 20 марта в траурном зале. Погребение на кладбище Мэри Сир 21 марта в 4.00 дня.

         Пол подумал, что следовало бы хору обители мормонов специально исполнить: "Энни, не придешь ли ты сюда".

         На следующей странице Пол нашел еще три некролога из "Юнион Лидер". Два старых человека, которые умерли от вечно любимой Продолжительной Болезни. Третьей была женщина 46 лет по имени Паулетта Симокс. Хотя фото на некрологе было даже худшего качества, чем обычно. Пол понял, что по сравнению с Паулеттой "Квини" Бьюлифант выглядела как Тумбелина. Он подумал, что болезнь, должно быть, была действительно скоротечной: неожиданный сердечный приступ, скажем, после чего последовало путешествие в больницу Святого Джозефа, а затем последовало... последовало что? Действительно, ЧТО?

         Он на самом деле не хотел думать о специфике... но все три некролога объединяла больница Святого Джозефа, как место кончины.

         Если мы заглянем в журнал дежурств медсестер в марте 1969 года, найдем ли фамилию Уилкз? Друзья, ходит медведь кокадуди в лес?

         Этот альбом, господи, этот альбом так важен.

         Хватит, пожалуйста. Я больше не хочу никуда смотреть. Меня осенила мысль. Я положу этот альбом обратно, точно на то место, где я его нашел. Затем я отправлюсь в свою комнату. Я полагаю, все-таки, не хочу писать; я просто приму дополнительную пилюлю и лягу спать. Назовем это гарантией от ночных кошмаров. И никаких больше закоулков памяти. Энни, пожалуйста. Очень прошу, пожалуйста.

         Но его руки, казалось, имели свой собственный ум и свою собственную силу воли; они продолжали переворачивать страницы все быстрей и быстрей.

         Еще две быстрые смерти отмечены в "Юнион Лидер": одна в конце сентября 1969 года, другая в начале октября.

         19 марта 1970 года. Этот человек был из Харрисбурга, Пенсильвания. Геральд. Последняя страница. Список нового штата больничного персонала. Там была также фотография лысеющего человека в очках, который по мнению Пола мог съесть бугая, по секрету. В статье сообщалось, что кроме директора (лысеющий человек в очках) к персоналу больницы Ривавью присоединились следующие двадцать специалистов: два доктора, восемь медсестер, персонал кухни, санитар и уборщица.

         Энни была одна из медсестер.

         На следующей странице, - подумал Пол, - я, наверное, увижу краткий некролог на какого-нибудь престарелого мужчину или женщину, который скончался в больнице Ривавью в Харрисбурге, Пенсильвания.

         Так оно и есть. Старый торговец подделками умер от все той же продолжительной болезни.

         Затем умер трехлетний ребенок, который при падении в колодец получил тяжелые увечья головы и был доставлен в больницу в состоянии комы.

         В состоянии оцепенения Пол продолжал листать страницы, а дождь и ветер тем временем продолжали усиливаться. Схема преступления была ясна и неотвратима. Она выполняла работу, убивала людей и ехала дальше.

         Неожиданно ему вспомнился сон, который он уже успел забыть, и который приобрел теперь двусмысленный резонанс. Он увидел Энни Уилкз в длинном платье с фартуком, волосы ее скрыты под домашним чепцом; Энни, которая выглядела как медсестра в Лондонской психиатрической больнице Бедлам. В одной руке у нее была корзина. Она запускала руку в нее, вынимала песок и швыряла его в лица людей, мимо которых она проходила. Это был не успокоительный, снотворный песок, а песок отравленный. Он убивал людей. Когда он долетал до них, то лица людей становились белыми и линии на экранах мониторов, поддерживающих их полные опасности жизни, выравнивались.

         Ну пусть она убила детей Кренмитц, потому что они были отродьем... и ее соседку по комнате... даже ее собственного отца. Но причем здесь эти, другие?

         Но он знал ответ. Энни в нем знала. Старые и больные. Все они были старыми и больными, за исключением миссис Симекс, которая должно быть, была ничем другим, как овощ, когда поступила в больницу, Энни убила их, потому что...

         - Потому что они были крысы в капкане, - прошептал он.

         Бедняги. Бедные, бедные"

         - Да. Это было именно так. С точки зрения Энни все люди в мире делились на группы: отродье, бедняги... и Энни.

         Она постепенно переезжала на Запад. Из Харрисбурга в Питтсбург, далее в Далас и в Фарго. Наконец, в 1979 году в Денвер. В каждом случае схема поступления была та же: "приветственная" статья, в которой Энни упоминалась среди них (в Манчестере она упустила такую возможность, не зная, что местные газеты публиковали подобные вещи); затем две или три ничем не примечательные смерти. Вслед за ними цикл обычно повторяется снова.

         Вплоть до Денвера.

         Сначала все шло так же. На этот раз приветствие новоприбывшим было вырезано из местной газетенки Денверской больницы с упоминанием имени Энни. Местная газета была идентифицирована аккуратным почерком Энни как "Гурини". Удивительно, что никому в голову не пришло назвать ее "Осведомитель". Он заржал еще более ужасным смехом, не подозревая об этом. Перевернул страницу и нашел здесь первый некролог, вырезанный из "Новостей Скалистых Гор". 89, Лаура Росберг. Продолжительная болезнь. 21 сентября 1978 года. Больница в Денвере.

         Затем схема расширяется.

         На следующей странице дается объявление о свадьбе вместо похорон. Фото показывает Энни в подвенечном платье, отделанном кружевом, а не в униформе. Рядом с ней, держа ее за руки, стоял мужчина по имени Ральф Дуган. Дуган был терапевтом. Заголовок вырезки был следующим: БРАКОСОЧЕТАНИЕ ДУГАН УИЛКЗ.

         2 января 1979 года. Новости Скалистых Гор.

         Дуган был бы абсолютно непримечателен, если бы не одна деталь: он выглядел, как ее отец. Пол подумал, что если сбрить Дугану его усы, что она, вероятно, заставила его сделать сразу после окончания медового месяца, то сходство было бы жутким.

         Пол подхватил большим пальцем все оставшиеся страницы в альбоме Энни и подумал, что Ральфу Дугану следовало бы сначала сверить свой гороскоп приступ кашля - составить ужасоскоп в день, когда он сделал предложение Энни.

         Я думаю, есть шанс найти где-то впереди, на неперевернутых страницах короткое сообщение о тебе. Некоторых людей ожидают неожиданные встречи в Самарра; я думаю, ты можешь также наткнуться на груду белья или мертвую кошку на лестничной площадке. Мертвую кошку с оригинальной кличкой.

         Но он ошибся. Следующая вырезка из Недерландской газеты была посвящена новоприбывшим. Недерланд был маленьким городком на запад от Боулдера. Совсем недалеко отсюда, - решил Пол. Сначала он не мог найти Энни в коротком, переполненном именами списке, а затем понял, что искал не то имя. Она была здесь, но стала частью социосексуальной корпорации под названием "Мистер и миссис Ральф Дуган".

         Пол вскинул голову, прислушался. Неужели машина? Нет... только ветер. Конечно, ветер. Он снова уткнулся в альбом Энни.

         Ральф Дуган, верный своей профессии, обратился к оказанию помощи калекам, хромым и слепым в больнице округа Арапагое; Энни вернулась к своей освященной веками работе медсестры и оказывала помощь и уход тяжелораненым.

         Теперь начнутся убийства, - подумал Пол. Единственный вопрос здесь касался Ральфа. Когда он появлялся: в начале, в середине или в конце?

         Но он снова ошибался. Вместо некролога следующая вырезка представляла собой ксерокс рекламного листка по продаже недвижимости. В верхнем левом углу рекламы была фотография дома. Пол узнал его только по примыкающему сараю - правда, он никогда не видел дом снаружи.

         Ниже аккуратным твердым почерком Энни было выведено: задаток внесен 3 марта 1979 года.

         Дом для уединения? Пол сомневался в этом. Дача? Нет; они не могли позволить себе роскоши. Итак...?

         Ладно, может, это только фантазия, но попробуем порассуждать. Может быть она действительно любила старика Ральфа. Может быть, по прошествии года она все еще не могла спокойно относиться к нему, кокадуди. Что-то наверняка изменилось; некрологи не появлялись с...

         Он обратно перевернул страницу, чтобы посмотреть.

         ...со смерти Лауры Росберг в сентябре 1978 года. Она перестала убивать, как только встретила Ральфа. Но то было тогда, а это теперь. Теперь давление снова начинает возрастать. Депрессивные интерлюдии появляются снова. Она смотрит на стариков... неизлечимо больных... и думает: какие они бедные и несчастные, а может быть, она думает: В моем подавленном состоянии виновата окружающая обстановка. Мили облицованных кафелем коридоров, запахи и скрип каучуковых подошв, стоны больных. Если бы я могла выбраться отсюда, все бы было в порядке.

         Итак, Ральф и Энни явно вернулись к земле.

         Он перевернул страницу и заморгал.

         Сильно вдавлено в страницу: 43 АВГУСТА 1880 ГОДА. ТВОЮ МАТЬ

         Довольно толстая бумага порвалась под бешеным нажимом руки в нескольких местах.

         Это была колонка объявлений о разводах. Пол должен был перевернуть листок, чтобы найти имена Энни и Ральфа в нем. Она приклеила их вверх ногами.

         - Да, они были там. Ральф и Энни Дуган. Мотивы: жестокость.

         - Разведен после непродолжительной болезни, - промямлил Пол и снова взглянул вверх, прислушиваясь, не приближается ли машина. Ветер, все еще ветер... лучше ему убраться в его комнату. Это была временная прихоть, а не усиливающаяся боль в ногах.

         Но он снова склонился над альбомом. Таинственным образом предопределено, что отложить альбом было бы слишком хорошо. Он напоминал отвратительный роман, который ты должен завершить.

         Брак Энни был расторгнут гораздо более законным путем, чем он предполагал. Было правильно сказать, что развод на самом деле произошел после непродолжительной болезни: полтора года супружеского счастья не так уж мало.

         Они купили дом в марте; и это не тот шаг, который вы предпримете, если чувствуете, что ваша семья распадается. Что случилось? Пол не знал. Он мог придумать историю, но это был бы только вымысел. Затем, заново перечитывая вырезки, он напал на что-то, что наводило на размышления:

         Анджела Форд и Джон Форд

         Кирстен Фроли и Стэнли Фроли

         - Данна Мак Дарен и Ли Мак Дарен и...

         Ральф Дуган и Энни Дуган

         Это и есть американский обычай, правда? Никто много об этом не говорит, но он существует. Мужчины делают предложения при лунном свете; женщины подают заявление в суд. Не всегда все происходит именно так, но обычно по этой схеме. Итак, какую сказку должна рассказать эта грамматическая структура? Анджела скажет: Выметайся отсюда, Джек! Кирстен скажет: Подумай о своем новом будущем, Стэн! Данна скажет: Оставь ключи, Ли! А что скажет Ральф, единственный мужчина, перечисленный в колонке первым? Я думаю, может быть, он скажет: Позволь мне убраться к черту отсюда!

         - А может быть, он увидел дохлого кота на лестнице, - сказал Пол.

         Следующая страница. Еще одно представление новоприбывших. Эта статья уже из "Камера", Боулдер, штат Колорадо. С фотографии глядят двенадцать новых членов персонала, расположившихся на лужайке перед больницей в Боулдере. Энни была во втором ряду. Ее лицо напоминало бледный круг под сестринской шапочкой с черной ленточкой. Еще одно открытие еще одного шоу, датированное снизу 9 марта 1981 г. Она вернула свою девичью фамилию.

         Боулдер. Вот где Энни по-настоящему сошла с ума.

         Он все быстрей и быстрей со все возрастающим ужасом листал страницы. Две мысли не давали ему покоя: Почему, ради бога, они не сообщали о случившемся? И Как ей удавалось проскальзывать через их пальцы?

         10 мая 1981 год - продолжительная болезнь 14 мая 1981 года - продолжительная болезнь 23 мая 1981 года - продолжительная болезнь 9 июня 1981 года - непродолжительная болезнь 15 июня 1981 года - непродолжительная болезнь 16 июня 1981 года - продолжительная болезнь

         Продолжительная. Непродолжительная. Продолжительная. Непродолжительная. Продолжительная. Продолжительная. Непродолжительная.

         Страницы мелькали в его пальцах. Он чувствовал слабый запах засохшего бумажного клея.

         - Боже, сколько же людей она убила?

         Если считать каждый некролог, приклеенный в альбом, убийством, то к концу 1981 года число ее жертв превысило бы 30 человек... и все без единого намека на подозрение со стороны администрации. Конечно, большинство жертв были старые люди, другие с тяжелыми увечьями, но все же... Только подумать...

         В 1982 году Энни, наконец, споткнулась. Вырезка из "Камера" за 17 января показывает ее опустошенное, окаменевшее лицо, испещренное печатными точками. Ниже заголовок: НАЗНАЧЕНИЕ НОВОЙ СТАРШЕЙ АКУШЕРКИ.

         29 января начали погибать младенцы. Энни в своей педантичной манере описала все в хронологическом порядке.

         Если кто-нибудь обнаружил твою книгу, Энни, ты бы предстала перед судом или была помещена в психиатрическую больницу до конца своих дней.

         Смерть первых двух младенцев не вызвала подозрений - в истории болезни одного говорилось о серьезных родовых травмах. Но дети, дефективные или здоровые, былине одно и то же, что старики, умирающие от почечной недостаточности или жертвы автокатастроф, привезенные еле живыми несмотря на то, что у них была снесена половина головы или в желудках были пробоины величиной с рулевое колесо. Затем она начала убивать здоровых людей вместе с больными. Он полагал, что в во все более закручивающейся психической спирали она начала воспринимать всех их как бедняг.

         К середине марта 1982 года в родильном отделении больницы уже было пять смертных случаев. Началось крупномасштабное расследование. 24 марта "Камера" обозвала вероятного виновника "загнивающим". Делалась ссылка на "надежный больничный источник" и Пол не удивился, если бы этим источником оказалась сама Энни Уилкз.

         Еще один младенец умер в апреле. Два в мае.

         Затем с первой страницы "Денвер Пост" от 1 июня: ДОПРОС СТАРШЕЙ МЕДСЕСТРЫ РОДИЛЬНОГО ОТДЕЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ СМЕРТНОСТИ МЛАДЕНЦЕВ

         Никаких обвинений "пока" не предъявлено, - говорит представитель шерифа, Майкл Лейс.

         Сегодня проведен допрос Энни Уилкз, 39-летней старшей медсестры родильного отделения больницы в Боулдер по поводу смерти восьми младенцев за последние несколько месяцев. Все смертные случаи имели место после дежурства миссис Уилкз.

         Когда представителя шерифа Тамару Кинсолвинг спросили, находится ли миссис Уилкз под арестом, она ответила отрицательно. На вопрос, давала ли миссис Уилкз показания по собственной доброй воле, миссис Кинсолвинг ответила: Я бы сказала, что в данном случае нет. Здесь дело очень серьезное.

         На вопрос, обвинялась ли миссис Уилкз ранее в совершении каких-либо преступлений, миссис Кинсолвинг ответила: Нет. Пока еще нет.

         - Далее шла перефразировка всей карьеры Энни. Было очевидно, что она сменила много местожительств, но нив одной больнице не было случая, чтобы люди умирали в период ее работы.

         Пол взглянул с восхищением на прилагаемую фотографию.

         Энни под охраной. Боже мой, Энни под арестом. Идол не пал, но колеблется... колеблется.

         Она поднимается по каменным ступеням в сопровождении здоровых женщин полицейских; с опустошенным, лишенным какого-либо выражения лицом. На ней ее униформа и белые туфли.

         На следующей странице. УИЛКЗ ОСВОБОЖДЕНА, ПРОДОЛЖАЕТСЯ ОПРОС СВИДЕТЕЛЕЙ.

         Итак, она ускользнула. Как-то ускользнула. У нее было время слинять и появиться в другом месте - Айдахо, Юта, Калифорния... Вместо этого она возвращается на работу. И вместо колонки "Новоприбывшие" где-нибудь далеко на западе, в "Новостях Скалистых гор" от 2 июня 1982 года на первой странице появился громадный заголовок: УЖАС ПРОДОЛЖАЕТСЯ

         В больнице Боулдера еще три мертвых младенца.

         Два дня спустя власти арестовали пуэрториканца, но отпустили его через девять часов. Затем 19 июля "Денвер Пост" и "Новости Скалистых гор" сообщили об аресте Энни. В начале августа состоялись предварительные слушания, а 9 сентября над ней состоялся суд по обвинению в убийстве девочки Кристофер одного дня от роду. Кроме Кристофер насчитывалось еще семь убийств. Статья отметила, что некоторые предполагаемые жертвы Энни прожили достаточно долго, чтобы получить настоящие имена.

         Вперемежку с описанием суда в газетах Денвера и Боулдена помещались письма, адресованные редактору. Пол понял, что Энни специально выбрала только наиболее враждебные - те, которые подкрепляли ее предубеждение против человечества, как ГОМО БРАТТУС, но они были оскорбительными по любым стандартам. Казалось, существовало общее мнение: смертная казнь через повешение было слишком мягким наказанием для Энни Уилкз. Один корреспондент метко окрестил ее Леди Сатана и это прозвище прилипло к ней на весь судебный процесс. Большинство людей считали, что Леди Сатану следовало бы заколоть до смерти горячими вилами, а наиболее ретивые даже выразили желание осуществить это.

         Рядом с одним таким письмом Энни написала дрожащим и каким-то трогательным почерком, совершенно непохожим на ее обычную твердую руку: Палки, камни разобьют мои кости, слова никогда не причинят мне вреда.

         Было очевидно, что самой большой ошибкой Энни было то, что она не остановилась, когда люди наконец начали подозревать что-то неладное. Это было плохо, но, к несчастью, не совсем плохо. Идол только закачался. Обвинение было полностью бездоказательным и в некоторых местах несущественным, чтобы читать о нем в газетах. У прокурора округа имелись отпечатки пальцев на лице и горле Кристофер, которые полностью соответствовали размеру руки Энни, даже с отметкой от аметистового колье, которое она носила на четвертом пальце правой руки. Прокурор округа также располагал записью очередности входа и выхода из детской палаты медперсонала в те дни, когда умерли младенцы. Но Энни была старшей медсестрой, поэтому она постоянно входила и выходила. Защита была готова привести дюжину других случаев, когда Энни входила в родильное отделение и ничего не случалось. Пол подумал, что это было сродни тому, чтобы доказывать, что метеоры никогда не падали на землю, беря те пять дней, когда ни один из них не повредил северное поле дядюшки Джона; он понимал, что суд располагал столь же весомым аргументом.

         Обвинители плели свою сеть, как только могли, но отпечатки пальцев со следом кольца были единственным наиболее серьезным свидетельством. Тот факт, что штат Колорадо принял решение признать обвиняемого виновным и передать дело в суд, позволил Полу сделать только одно несомненное предположение: во время допроса Энни отвечала только на наводящие вопросы, возможно, даже влекущие за собой суждение; ее адвокату удалось добыть запись этого допроса. Несомненным фактом являлось то, что решение Энни свидетельствовать в своих интересах на предварительных слушаниях, было чрезвычайно неумным. Такие показания ее адвокат не мог скрыть от суда (хотя он чуть было не разорвался, стараясь сделать это). И так как Энни никогда ранее не признавалась ни в чем и не была столь многословна, как в эти три августовских дня, которые она провела на трибуне суда в Денвере, то Пол подумал, что она действительно призналась во всем.

         Выдержки из вырезок, наклеенных в ее альбом, представляли собой настоящую ценность:

         - Огорчили ли они меня? Конечно, они огорчили меня, учитывая мир, в котором мы живем.

         - Мне нечего стыдиться. Мне никогда не стыдно. То, что я сделала, я сделала и никогда не вспоминаю больше об этом.

         - Ходила ли я. на похороны кого-нибудь из них? Конечно, нет. Я нахожу похороны очень неприятной и гнетущей процедурой. Кроме того, я не верю, что в младенцах есть душа.

         - Нет, я никогда не плакала.

         - Сожалею ли я? Я полагаю, это философский вопрос, не правда ли?

         - Конечно, я понимаю вопрос. Я понимаю все ваши вопросы. Я знаю, вы все здесь, чтобы пронять меня.

         Бели бы она настаивала на даче показаний в ее пользу, - подумал Пол, ее адвокат, - вероятно, застрелил бы ее, чтобы она заткнулась.

         Судебный процесс длился до 13 декабря 1982 года. В это время в "Новостях Скалистых гор" появляется примечательная фотография, на которой Энни спокойно сидит у себя в камере, почитывая "Дознание Мизери". СТРАДАЯ? гласит надпись под иллюстрацией. Только не Леди Сатана. Энни спокойно читает, ожидая вынесения приговора.

         Затем 10 декабря газетный заголовок: ЖЕНЩИНА-ДЬЯВОЛ НЕВИНОВНА. Один из судей, пожелавший остаться неизвестным, заявил: Я очень сильно сомневаюсь в ее невиновности, да. К сожалению, у меня очень серьезные сомнения и в ее виновности. Я надеюсь, она снова попадет под суд в другом округе. Возможно, обвинение перевесит в том случае.

         Они все знали, что она сделала по, но у них не было доказательств. Итак, она ускользнула сквозь их пальцы.

         Дело раскручивалось еще на трех четырех страницах. Прокурор округа, сказавший, что Энни обязательно попадет под суд в другом округе, тремя неделями спустя заявил, что никогда не говорил этого. В начале февраля 1983 года прокуратура округа опубликовала заявление, что хотя дело о детоубийстве в больнице в Боулдере все еще очень актуально, обвинительный процесс против Энни Уилкз закрывается.

         Выскользнула из пальцев.

         Ее муж никогда не давал показаний ни в чью пользу. Интересно, почему?

         В альбоме больше не было страниц, но он мог сказать по тому, как аккуратно они лежали одна на другой, что он закончил историю Энни. Слава Богу!

         На следующей странице была вырезка из сайдуиндерской газеты за 19 ноября 1984 года. Туристы нашли частично расчлененные останки молодого человека в восточней части заповедника Гридер. Через несколько дней в газете сообщали, что это был Эндрю Поумрой 23 лет из Нью-Йорка. Поумрой выехал из Нью-Йорка в Л. А. в сентябре прошлого года, путешествуя на попутных машинах. Его родители слышали о нем в последний раз 15 октября. Он звонил им в полном здравии из Джулсбурга. Тело было найдено в высохшем русле реки. Полиция предположила, что он был убит недалеко от Хайуэй 9 и смыт в заповедник весенними потопами. В отчете было сказано, что раны нанесены топором.

         Пол заинтересовался и вполне не праздно, как далеко отсюда был заповедник.

         Он перевернул страницу и увидел наконец последнюю вырезку. И вдруг у него перехватило дыхание. После ознакомления с некрологами на предыдущих страницах, он столкнулся лицом к лицу со своим собственным некрологом. Он был не совсем, но...

         - Но достаточно близок к государственной службе, - сказал он тихим охрипшим голосом.

         Вырезка была из "Ньюсуик". Колонка "Перемещения". После перечисления бракоразводных дел телеактрис и перед сообщением о смерти металлургического магната напечатано следующее:

         Пропал без вести Пол Шелдон, 42 лет, писатель, наиболее известный по его сериалам о любовных приключениях сексуальной дурочки незабвенной Мизери Честейн; его доверенное лицо Брюс Белл.

         Я думаю, что с ним все в порядке, - сказал Белл, - но я хотел бы, чтобы он дал знать о себе и снял камень с моей души. Его бывшие жены тоже хотели бы, чтобы он сообщил о себе и пополнил их банковские счета.

         В последний раз Шелдона видели семь недель назад в Боулдере, Колорадо, куда он приехал для завершения своей новой книги.

         Вырезка была двухнедельной давности.

         Без вести пропавший, вот и все. Только без вести пропавший. Я не мертв, это совсем другое дело.

         Но это было одно и то же; и ему вдруг потребовались его лекарства не потому, что у него болели только ноги. У него болело все. Он осторожно положил альбом на место и направил свое кресло в комнату.

         На улице бесновался ветер; казалось, его порывы становились сильнее, по дому хлестал холодный дождь. Пол сжался от ужаса, стеная и безнадежно стараясь держать себя в руках, не разразиться рыданиями.

         Через час, напичканный наркотиком и уносимый сном (завывание ветра теперь скорее успокаивало, чем пугало), он подумал: Я не собираюсь убегать. Некуда. Что сказал Томас Харди в Jude the Obscure? Кто-нибудь мог явиться к мальчику, чтобы успокоить его, но никто не сделал этого... потому что никто так не делает. Точно. Правильно. Твой корабль не придет, потому что для никого нет кораблей. Одинокий Странник занят тем, что рекламирует готовые завтраки, а Супермены снимают фильмы в Тинсел Тауне. Ты сам по себе, Паули, умираешь в одиночестве. Но, может быть, так и нужно. А может, ты знаешь, какой должен быть ответ?

         - Да, конечно, он знал.

         Если он надумает выбраться отсюда, он должен будет убить ее.

         - Да, ват и ответ. Единственно возможный, я думаю. Итак, снова та же старая игра, не так ли? Паули... Паули... Сможешь ли ты? Он ответил совсем без колебания. - Да, я смогу. - Глаза его закрылись. Он заснул.

         Весь следующий день бушевала буря. На следующую ночь облака распутались и разлетелись. В то же время температура упала с 60o до 25o. На улице все кругом замерзло. Одиноко сидя у окна спальни и целый день разглядывая поблескивающий льдом окружающий мир, Пол слышал поросячье повизгивание Мизери в сарае и мычание одной коровы.

         Он часто слышал крик скотины, они также были частью окружающего мира здесь, как и бьющие в гостиной часы; но он никогда не слышал, чтобы поросенок так визжал. Он подумал, что однажды уже слышал подобное мычание коровы, но это был не здоровый крик, смутно различаемый в болезненном сне, потому что он сам страшно страдал тогда. Это было тогда, когда Энни в первый раз оставила его без лекарств. Пол вырос в пригороде Бостона и большую часть своей жизни провел в Нью-Йорке, но он знал, что означает это болезненное мычание коровы. Одну из коров нужно было подоить. Другой, по-видимому, этого не требовалось, потому что грубая манера Энни доить уже полностью лишила ее молока.

         А поросенок?

         Голодный. Вот и все. И этого достаточно. Сегодня они не получат никакого облегчения. Он сомневался, что Энни смогла бы вернуться домой, даже если очень этого хотела. Эта часть света превратилась в один большой каток. Он был удивлен, симпатизируя животным и злясь на Энни, как она могла из-за своего неприятного и заносчивого эгоизма бросить их страдать в сарае.

         Если бы твои животные умели говорить, Энни, они сказали бы тебе, кто на самом деле является здесь грязной тварью.

         Сам он устроился вполне комфортабельно в эти дни. Ел из консервных банок, пил воду из нового кувшина, регулярно принимал лекарство, каждый день спал. Легенда о Мизери и ее амнезии, а также о ее неожиданных (и захватывающе порочных) кровных родственниках неуклонно обращалась к Африке, которая по замыслу должна была стать художественным оформлением второй части романа. Ирония заключалась в том, что женщина втянула его в написание лучшего из его романов о Мизери. Ян и Джеффри отправились в Саус Эмптон снаряжать шхуну "Лорелей" для побега. Именно на Черном Континенте Мизери, которая продолжала впадать в каталептический транс по большей части в самые неподходящие моменты (и конечно, если ее укусит еще раз пчела, она умрет мгновенно), должна либо погибнуть, либо вылечиться. В полутораста милях от крошечного англоголландского поселения, находящегося в глубине материка на самом северном краю опасного Барбарийского побережья, протянувшегося в виде полумесяца, жило самое воинственное африканское племя Боуркас. Когда-то Боуркас были известны как Пчелы-Люди. Немногие белые, осмелившиеся вторгнуться в страну Боуркас, когда-либо возвращались. Но те, кому удалось вернуться, рассказывали потрясающие истории о женском лице, выступающем из бока столовой горы, безжалостном лице с зияющим ртом и громадным рубином в каменном лбу. Существовала еще одна легенда - только слух, конечно, но удивительно стойкий - что внутри пещер, которые изрешетили камень, за украшенным лбом идола, жил рой гигантских пчел альбиносов, роящихся вокруг их царицы, студнеподобном чудовище, бесконечно ядовитом... и бесконечно магическом.

         В течение нескольких дней он забавлялся этим приятным чудачеством. По вечерам он тихо сидел, прислушиваясь к визгу поросенка и думая о том, как ему лучше убить Леди Сатану.

         Он обнаружил, что играть в "Сможешь ли ты?" в обычной жизни было совсем не то, что играть в нее поджав ноги "по-турецки", как ребенок, или перед машинкой, как взрослый человек. Когда это была просто игра (и даже если ты играешь на деньги, это все равно игра), то мог придумать разные дикие вещи и заставить поверить в них - например, связь между Мизери Честейн и мисс Шарлоттой ЭвелинХайт (они оказались сестрами по матери; Мизери позднее найдет своего отца в Африке, околачивающегося с Боуркас). В настоящей жизни, однако, тайны природы имеют способность терять свою силу.

         Не то, чтобы Пол не пытался. Внизу в ванной находились всевозможные лекарства и, конечно, был способ, к которому он мог бы прибегнуть, чтобы убрать ее с дороги, не так ли? Или по крайней мере сделать ее на длительное время беспомощной, не правда ли? Взять Новрил. Этого дерьма там предостаточно и ему не пришлось бы даже убирать ее с дороги. Она бы улетучилась сама.

         Вот прекрасная идея. Пол. Я скажу, что тебе делать. Ты просто берешь целую горсть этих капсул и бросаешь их все в ее мороженое. Она подумает, что это фисташки, и просто сожрет их.

         Нет, конечно, это не пойдет. Он не мог также открыть капсулы и подмешать порошок в сухое мороженое. Новрил невероятно горький. Он пробовал его и знает. Его горечь она немедленно распознает ...и тогда горе тебе, Паули. Будь ты проклят!

         Для романа это была бы замечательная идея. Но для настоящей жизни она просто бессмысленна. Он не был уверен, что воспользовался бы шансом даже, если белый порошок внутри капсул был почти или абсолютно безвкусным. Это было недостаточно безопасно, недостаточно надежно. Это была не игра; это была его жизнь.

         Ему в голову приходили и другие идеи, но все они были отвергнуты еще быстрее. Он даже подумал о том, что можно было бы пристроить что-нибудь над дверью (он немедленно вспомнил машинку) с тем, чтобы ее прибило до смерти или лишило сознания, когда она войдет. Можно было также протянуто провод поперек лестницы. Но в обоих вариантах проблема была одна и та же, что и в фокусе Новрилвмороженом: ни один из них не был достаточно надежным. Он даже не мог себе представить, что с ним будет, если он попытается совершить вероломное убийство безрезультатно.

         Наступила вторая ночь. Поросенок Мизери продолжал все так же монотонно визжать; его визг напоминал скрип ржавых петель хлопающей на ветру двери. А вот

         Бесси Э 1 внезапно замолчала. Пол забеспокоился, не разорвалось ли вымя у бедной скотины, не сдохла ли она от обескровливания. В какой-то момент он представил себе (да так живо! ) падшую корову в луже из смеси молока и крови и быстро отогнал воображаемую картинку от себя. Он приказал себе не быть таким чувствительным: коровы так не умирают. Но у внутреннего голоса не хватало убедительности. Он не имел представления, как они умирают на самом деле. И кроме того не корова должна его беспокоить, не правда ли?

         Все твои фантастические идеи сводятся к одному: убить ее на расстоянии. Ты не хочешь крови на своих руках. Ты напоминаешь человека, который любит толстый бифштекс, но и часа не пробудет на бойне. Так слушай, Паули, и постарайся понять: ты должен мыслить реально в данный момент. Никаких фантазий. Никаких завихрений. Хорошо?

         Хорошо.

         Он покатил кресло обратно в кухню и начал открывать ящики в поисках ножей. Он выбрал самый длинный нож мясника и вернулся в комнату, задержавшись немного, чтобы стереть следы на дверном косяке. Тем не менее каждый раз эти следы оставались все заметнее.

         Не имеет значения; если она не заметит их еще раз, значит, не заметит никогда.

         Он положил нож на ночной столик, улегся в постель и засунул нож под матрац. Когда Энни вернется, он попросит у нее стакан холодной воды, и когда она наклонится над ним, чтобы подать воду, он вонзит нож ей в горло.

         Никаких фантазий.

         Пол закрыл глаза и отошел ко сну, и когда Чероки вернулась в 4 часа утра, крадучись по подъездной аллее с отключенными фарами и мотором, он не пошевелился, пока не почувствовал укол в руку. Очнувшись, он увидел ее лицо, склоненное над ним. Он не имел ни малейшего представления, что она вернулась.

         Сначала он подумал, что видит сон из его собственной книги, что темнота была темнотой пещеры за громадной каменной головой Пчелиного Божества Боурка и укол был укусом пчелы...

         - Пол?

         Он пробурчал что-то бессмысленное, что-то вроде убирайся отсюда, голос из сна, уходи.

         - Пол.

         Это не был голос из сна, это был голос Энни.

         Он заставил себя открыть глаза. Да, это была она и в тот же момент его паника усилилась. Она просто просочилась в дом, как жидкость стекает в частично забитый водосток.

         - Какого черта?..

         Он был полностью сбит с толку. Она стояла в полумраке, как будто никогда никуда не уезжала; на ней была одна из ее шерстяных юбок и безвкусных свитеров. Он увидел иглу у нее в руке и понял, что это был не укус пчелы, а укол. Какого черта... в любом случае было все едино. Он был захвачен врасплох. Но что она...?

         Паника начала опять возрастать и еще раз замкнулся разомкнутый контур. Все, что он мог чувствовать - это своего рода традиционное удавление, да и некоторое любопытство, откуда она взялась и почему сейчас. Он постарался поднять руки, но они приподнялись немного... только немного. Ему показалось, как будто с них свисали невидимые гири. Они упали на простыню с глухим ударом.

         Теперь не имеет значения, что она мне ввела. Это похоже на то, что ты пишешь на последней странице своего романа. КОНЕЦ.

         Эта мысль не вызвала страха. Вместо этого он почувствовал что-то вроде спокойной эйфории.

         Наконец, она попыталась сделать это... сделать это...

         - О, вот и ты! - сказала Энни и добавила с неуклюжим кокетством: Я вижу, ты Пол... эти голубые глаза. Я тебе когда-нибудь говорила, какие у тебя замечательные глаза? Но я полагаю, это делали другие женщины - женщины намного моложе, привлекательнее меня и гораздо более дерзкие в проявлении своих чувств.

         Вернулась. Подкралась ночью и убила меня, уколом или пчелиным укусом, не имеет разницы; и не нужен уже нож под кроватью. Я теперь только последний номер в большом списке жертв Энни. И затем, когда начало распространяться оцепенение, вызванное уколом, он подумал почти с юмором: Я оказался вшивой Шехерезадой.

         Он думал, что через минуту наступит сон - бесконечный сон -но он не наступил. Он видел, как она опустила шприц в карман своей юбки и затем уселась на кровать... не туда, где она обычно сидела, однако; она уселась в ногах и некоторое время он видел только ее спину, когда она нагнулась, как будто проверяя что-то. Он услышал деревянный "санк" и металлический "клинк", а затем звук встряхивания чего-то, который был ему уже знаком. Вскоре он установил его. Возьми спички. Пол.

         "Даймонд Блю Типе". Он не знал, что еще могло быть у нее там в ногах кровати, но одна из них была коробка спичек.

         Энни повернулась к нему и опять улыбнулась. Что бы еще ни случилось, ее апокалипсическая депрессия прошла. Она заправила непослушный локон за ухо. Это выглядело странным; локон был сально грязным.

         Тусклый грозный сальный о мальчик ты помнишь что один не такой плохой о мальчик я теперь окаменел все прошлое было прологом перед этим дерьмом хеу бейби это здесь есть главная линия о черт черт побери но это кристальное дерьмо это выходит на волне высотою с милю на чертовом Ролсе это...

         - Что ты хочешь услышать сначала. Пол? - спросила она. - Хорошие или плохие новости?

         - Сначала хорошие.

         Ему удалось выдавить из себя дурацкую ухмылку.

         - Думаю, плохие новости это то, что наступил мой КОНЕЦ, а? Думаю, тебе не очень понравилась книга, а? Плохо... но я старался. Я честно работал. Я только начал... ты знаешь... вошел во вкус.

         Она посмотрела на него с упреком.

         - Мне нравится книга. Пол. Я говорила тебе об этом, я никогда не л! у. Мне нравится она так сильно, что я не хочу читать ее больше, пока не будет конца. Я очень сожалею, что заставила тебя вставлять "н" самому... но это что-то вроде подглядывания.

         Его большая дурацкая улыбка еще больше расплылась; он подумал, что скоро она наткнется на припрятанное под его спиной, завяжет любовный узел и скатится с плеч долой его бедная старая башка. Может, даже в подкладное судно рядом с кроватью.

         Глубоко в затуманенной части его разума, куда еще не добрался наркотик, забили тревогу колокола. Ей понравилась книга, а это значило, что она не собиралась убивать его. Что бы ни происходило, она, не хотела убивать его; и пока его суждение об Энни Уилкз не сбилось с пути, это означало, что у нее было припасено что-то еще худшее.

         Теперь свет в комнате не был тусклым; он был абсолютно чистым и наполненным серым таинственным очарованием. При этом свете он мог представить в серометаллическом тумане молча стоящих на одной ноге журавлей на берегу высокогорных озер, мог представить вкрапления слюды на больших валунах, выступающих из весенних трав высокогорных лугов, светящиеся как застекленные окна, мог представить эльфов, работающих в согласии под пропитавшимися росой листьями раннего плюща...

         О, малыш, ты окаменел, - подумал Пол и слабо хихикнул.

         Энни улыбнулась в ответ.

         - Хорошая новость, - сказала она, - заключается в том, что твоя машина пропала. Меня очень волновала твоя машина, Пол. Я знала, что для того, чтобы избавиться от нее, потребуется ураган, подобный настоящему, и может быть, даже он не сможет сделать этот фокус. Весенний паводок смыл грязную тварь Поумроя, но машина значительно тяжелее человека, не так ли? Даже если мужчина был тяжел как кокадуди. Но гроза и весенний паводок вместе сделали свое дело. Твоя машина пропала. Это - хорошая новость.

         - Что..., снова забили тревогу колокола. Поумрой... ему знакомо это имя, но он не мог сказать точно, откуда он знал его. Затем он вспомнил. Поумрой. Последний Эндрю Поумрой, 23 года из Порта Холодного Потока, Нью-Йорк. Обнаружен в заповеднике Гридер, где бы это ни было.

         - Теперь, Пол, - сказала она натянутым голосом, который был хорошо ему знаком. - Не следует стесняться. Я знаю, что ты знаешь, кто был Энди Поумрой, потому что ты прочел мой альбом. Ты знаешь, я надеялась, что ты прочтешь его, иначе зачем бы я оставила его на виду? И я проверила, я убедилась во всем. Я убедилась, потому что нити оказались порванными.

         - Нити, - сказал он вяло.

         - О, да. Я как-то прочитала о способе проверить, сует ли кто-нибудь нос в твои ящики. Ты обвязываешь каждый ящик очень тонкой ниткой. И если по возвращении домой ты обнаруживаешь ее разорванной, ты знаешь почему, не так ли? Потому что кто-то лазил туда. Вот видишь, как все просто.

         - Да, Энни.

         Он слушал, но ему очень хотелось выскочить из этого удивительного света.

         Она снова наклонилась, чтобы проверить, есть ли у него что-нибудь в ногах; он опять услышал слабый глухой звук кланк, клэнк, дерево стучало по каком-то металлическому предмету; затем она обернулась" рассеянно откидывая назад волосы.

         - Я сделала все то же с моим альбомом, только я не пользовалась нитками, я взяла мои собственные волосы. Я положила их поперек толщины книги в трех местах и, когда я вернулась сегодня утром, очень рано, крадучись как маленькая мышка, чтобы не разбудить тебя, все три волоса были разорваны. Итак, я узнала, что ты заглядывал в мой альбом.

         Она помолчала и улыбнулась. Для Энни это была очень обаятельная улыбка, хотя и с неприятным оттенком, который он никак не мог распознать.

         - Для меня это было неудивительно. Я давно знала, что ты выбираешься из комнаты.

         В этом заключаются плохие новости. Я давно знала об этом, очень давно. Пол.

         Он полагал, что ему следовало бы рассердиться и испугаться. Она знала, знала почти с самого начала, казалось... но он чувствовал только эту, подернутую дымкой, блуждающую эйфорию. Ему казалось" что все, о чем она говорила, не было столь важным, как чудесный свет зарождающегося дня.

         - Но, - сказала она деловым тоном, - мы говорили о твоей машине. Я надела на колеса шипованную резину, у меня есть комплект из цепей, который я храню в моем убежище в горах. Вчера утром я почувствовала себя гораздо лучше. Я провела большую часть времени там на коленях в молитвах и ответ пришел, как обычно. Выход был совсем прост, как это часто бывает. Все, что ты несешь Всевышнему в молитва. Пол, Он воздает тысячекратно.

         Итак, надела на шипы цепи и медленно прокралась сюда. Это было нелегко и я понимала, что могу попасть в аварию несмотря на шипованную резину и цепи. Я также знала, что на таких извилистых высокогорных дорогах редко бывают "небольшие несчастные случаи". Но я чувствовала себя в безопасности, потому что Бог хранил меня.

         - Это очень возвышает, Энни, - прохрипел Пол.

         Она бросила на него встревоженный и одновременно слегка подозрительный взгляд... затем расслабилась и улыбнулась.

         - У меня есть для тебя подарок. Пол, - сказала она мягко. И прежде чем он успел спросить, что это было - он не был уверен, хотел ли он какой-нибудь подарок от Энни - она продолжала: Дороги были ужасно скользкие. Я дважды чуть не разбилась... Во второй раз Старая Бесси скользила всю дорогу по кругу вплоть до самого подножья горы. - Энни весело засмеялась. - Затем я влетела в снежный сугроб. Это было около полуночи. Но мимо проходила машина, посыпающая дорогу песком, которая и помогла мне выбраться.

         - Слава Департаменту дорожных служб! - сказал Пол, но это вышло как-то невнятно.

         - Две мили до автомагистрали округа были последним трудным участком. Автомагастраль называется "Маршрут 9", ты знаешь. Это именно та дорога, на которой ты потерпел аварию. Они посыпали ее песком. Я остановилась там, где ты разбился, и поискала твою машину. И я знала, что я должна сделать в случае, если я увижу ее. Потому что появятся вопросы, и я буду среди первых, кому они будут адресованы, по причинам, я думаю, для тебя ясным.

         - Я опередил тебя, Энни, - подумал он. - Я изучил весь этот сценарий еще три недели назад.

         - Я напомнила тебе обо всем, потому что это больше похоже на руку Провидения, чем на простое совпадение.

         - Что было рукой Провидения? - спросил он.

         - Твоя машина потерпела аварию почти в том самом месте, где я избавилась от этого ублюдка Поумроя. Того, кто представился художником.

         Она с презрением махнула рукой, сдвинула ноги, производя при этом знакомый деревянный звук "кланк", как будто одна из ног терлась о что-то на полу.

         - Я подобрала его на обратном пути из Истее Парк. Я была там на выставке керамики. Мне нравятся маленькие керамические фигурки.

         - Я заметил это, - сказал Пол. Казалось, его голос прозвучал откуда-то из космических далей. Капитан Кирк! Раздается голос в эфире, - подумал он и сдавленно хмыкнул.

         Та глубокая его часть, куда еще не добрался наркотик, пыталась предостеречь его, чтобы он замолчал, попросту заткнулся, но какой в этом был толк?

         Она знала. Конечно, она знает - Пчелиное Божество Боурка знает все.

         - Мне особенно понравился пингвин на глыбе льда.

         - Спасибо, Пол... он прелестный, не правда ли?

         - Поумрой был туристом. У него за спиной был рюкзак. Он сказал, что был художником, хотя позднее я выяснила, что он был обыкновенным хиппи, наркоманом, грязной тварью, который в последние пару месяцев мыл посуду в ресторане Истее Парка. Когда я сказала ему, что направляюсь в Сайдуиндер, он ответил, что это было настоящим совпадением. Он сказал, что он тоже едет в Сайдуиндер: он получил задание от журнала в Нью-Йорке. Он собирался добраться до старого отеля и сделать зарисовки руин. Его картинки должны иллюстрировать статью, которая будет напечатана в журнале. Это был знаменитый старый отель под названием "Обзор". Он сгорел десять лет назад. Его сжег смотритель. Он был сумасшедшим. Все в городе считали так. Но все равно, он уже мертв.

         Я позволила Поумрою остаться здесь со мной. Мы были любовниками.

         Она посмотрела на него черными глазами, горящими на одутловатом бледном лице. И Пол подумал: Если у Эндрю Поумроя мог встать на тебя, Энни, он действительно был таким же сумасшедшим, как и смотритель, сжегший отель.

         - Затем я выяснила, что у него на самом деле не было никакого задания. Он просто делал зарисовки по собственной воле, надеясь затем продать их. Он не был даже уверен, что журнал готовит статью об "Обзоре". Я выяснила все это достаточно быстро! После этого я заглянула в его альбом для набросков. Я чувствовала, что имела полное право сделать это. Прежде всего я его кормила и спала с ним. В альбоме было всего только восемь или девять набросков и они были ужасными.

         Ее лицо сморщилось и в один момент она стала такой, какой была при иммитации крика поросенка.

         - Я могла бы лучше нарисовать! Он застал меня разглядывающей картинки и взбесился. Он сказал, что я совала нос не в свои дела. Я не считала, что рассматривать вещи в моем собственном доме, означало высматривать что-то. Я сказала ему, что если он был художником, то я была мадам Кюри. Он начал смеяться. Он смеялся надо мной. И я... я...

         - Ты его убила, - сказал Пол. Его голос прозвучал глухо.

         Она натянуто улыбнулась стене.

         - Да, я полагаю сделала что-то в этом роде. Я уже хорошо не помню. Только когда он был уже мертв. Я помню это. Я, помню, обмыла его.

         Он уставился на нее и почувствовал жуткий, слезливый ужас. Он представил голое тело Поумроя, плавающее в ванной, как кусок сырого теста, голова косо откинута назад, открытые глаза уставились в потолок...

         - Я вынуждена была сделать это, - сказала она, слегка растягивая губы. - Ты, вероятно, не знаешь, что полиция может выяснить только по одной зацепке, по клочку нитки или грязи под ногтями или даже пыли в волосах трупа! Ты не знаешь, а я работала в больницах всю мою жизнь и я знаю! Да, я знаю!

         Она входила в состояние неистовства и Пол понимал, что ему следовало бы сказать что-нибудь что по крайней мере временно успокоило бы ее, но его рот, казалось, не подчинялся и он онемел.

         - Они все против меня! Ты думаешь, они будут слушать меня, если я попытаюсь рассказать им, как это было? Ты так думаешь? Да? О нет! Они, вероятно, скажут что-нибудь сумасшедшее вроде того, что я приставала к нему и он смеялся надо мной и поэтому я убила его! Скорей всего они скажут что-то в этом роде!

         И ты знаешь что, Энни? Ты знаешь что? Я думаю, это должно быть немного ближе к правде.

         - Грязные твари вокруг, они скажут что-то, что причинит мне неприятности и опорочит мое имя.

         Она замолчала, часто и тяжело дыша, глядя на него тяжелым взглядом, как бы приглашая его осмелиться противоречить ей.

         Только посмей!

         Затем она взяла себя в руки и продолжала говорить более спокойным голосом.

         - Я обмыла... ну... что, что осталось от него... и его одежду. Я знала, что делать. На улице шел снег, первый настоящий снег в году и прогнозировали, что его навалит около фута на следующее утро. Я положила его одежду в пластиковый пакет, завернула тело в простыни и выбросила все в пересохшее русло на Маршруте 9 после наступления темноты. Я спустилась примерно на милю ниже того места, где рухнула твоя машина, и дошла до самого леса, где и выбросила его. Ты, наверное, думаешь, что я спрятала его, но ничего подобного. Я знала, что снег скоро закроет его и рассчитывала, что весенние талые воды унесут его. Так все и произошло. Только я не думала, что его унесет так далеко.

         Они обнаружили тело через целый год после... после его смерти и почти за двадцать семь миль в сторону. Конечно, было бы лучше, если бы его не унесло так далеко, потому что в заповеднике всегда бродит много туристов и любителей пения птиц. Лес в здешнем округе значительно менее посещаем.

         Она улыбнулась.

         - Именно там находится сейчас твоя машина. Пол, где-то в лесу между Маршрутом 9 и заповедником Гриндер. Это достаточно далеко, чтобы увидеть ее с дороги. С боку у Старой Бесси есть довольно мощный прожектор, я осветила им местность, но русло было пустым. Я обязательно схожу туда пешком и проверю, когда вода немного спадет, но я почти уверена, что все в порядке. Какие-нибудь охотники найдут ее года через два или лет через пять семь, всю заржавленную и с гнездящимися в сидениях бурундуками. Но к этому времени ты закончишь мою книгу и будешь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе или где пожелаешь, а я буду спокойно жить здесь. Может быть, мы будем иногда переписываться.

         Она туманно улыбнулась улыбкой женщины, которая видит прекрасный замок в облаках. Затем ее улыбка исчезла и она снова стала деловой.

         - Итак, я отправилась обратно и всю дорогу упорно думала. Я должна была, потому что исчезновение твоей машины означало, что ты мог остаться здесь, ты мог закончить мою книгу. Ты знаешь, я не всегда была уверена в этом, хотя никогда не говорила тебе, потому что не хотела огорчать. Я не хотела огорчать тебя, потому что знала, ты не сможешь тогда хорошо работать; это звучит намного холоднее, чем я по-настоящему думаю, мой дорогой. Видишь ли, я начала любить только одну часть тебя ту, которая создает такие прекрасные романы, потому что только этой частью я владею. О другой части я ничего не знаю и я предполагаю, что та часть может оказаться совсем неприятной. Я не кукла, я читала о так называемых "известных авторах" и я знаю, что очень часто они бывают совсем неприятными. Ну, например. Скотт Фитцджеральд или Эрнест Хэминтуэй и тот красношеий парень из Миссисипи - Фолкнер или как его там - все они может и завоевали национальные премии и награды, но были ничем другим, как кокадуди пьяницами и гуляками. Другие тоже, когда не писали свои замечательные книги, пьянствовали, распутничали, принимали наркотики и делали бог знает, что еще.

         Но ты не похож на такого и через некоторое время я узнала второго Пола Шелдона. Я надеюсь, ты не против того, что я говорю. Я полюбила вторую часть тоже.

         - Спасибо, Энни, - сказал он с гребня золотой блестящей волны, а сам подумал: Но ты могла прочитать обо мне плохое, я имею в виду те ситуации, когда мужчины подвергаются соблазну, сильно сокращены здесь. Довольно трудно отправиться веселиться в бар, когда у тебя сломаны обе ноги, Энни. Что касается наркотиков, то Пчелиное Божество Боурка делает это для меня.

         - Не хотелось бы тебе остаться? - резюмировала она. - Этот вопрос я задавала себе неоднократно и поскольку я не хотела вводить себя в заблуждение, я знала ответ на него; я знала его даже раньше, чем увидела царапины вот там, на косяке двери.

         Она указала на дверь и Пол подумал: Держу пари, она знала с самого начала. Заблуждаться? Нет, это не для тебя, Энни. Только я сделал здесь достаточно, чтобы ввести в заблуждение нас обоих.

         - Ты помнишь, когда я уехала в первый раз? После той глупой драки из-за бумаги?

         - Да, Энни.

         - Именно тогда ты впервые выбрался из комнаты, не так ли?

         - Да. - Не было смысла отрицать.

         - Конечно, тебе нужно было лекарство. Мне следовало бы знать, что ты сделаешь все, чтобы добыть пилюли. Тогда я взбесилась, ты знаешь. - Она нервно хихикнула. Пол не присоединился к ней, даже не улыбнулся. Память об этом болезненном, бесконечном эпизоде с воображаемым голосом спортивного комментатора, делающим репортаж о состязании, была слишком сильна.

         - Да, я знаю, ты взбесилась, - подумал он.

         - Сначала я не была абсолютно уверена. Конечно, я заметила, что маленькие фигурки на столике в гостиной сдвинуты с места, но я думала, что я могла сделать это сама. Иногда я бываю очень забывчивой. Мне приходило в голову, что ты мог выходить из комнаты, но затем я подумала: Нет, это невозможно. Он так тяжело ранен и кроме того, я заперла дверь. Я даже проверила, был ли все еще в кармане юбки ключ. Да, он был там. Тогда я вспомнила, что ты перебирался сам в кресло. Итак, может быть...

         - Я усвоила одно правило, когда в течение десяти лет была медсестрой: всегда стоит проверять все подозрения. Итак, я пересмотрела все лекарства, которые я хранила в ванной. Это были главным образом образцы, которые я притаскивала домой, "ока работала в больнице. Если бы ты только в ид е л, чего только не валяется в больницах, Пол. Итак, тут и там я брала немного... ну... немного больше, чем нужно. И я не была исключением. Я хорошо знала, что нельзя брать много лекарств, в основе которых морфий. Они были заперты. Они были наперечет. Их учитывали. И если на какую-нибудь из сестер падает подозрение в "снятии стружек" - так это называется, за ней будет установлена слежка до тех пор, пока она не попадется. Тогда хлоп! - Энни с силой рубанула рукой. - Они вылетают с работы и большинство из них уже никогда больше не наденет шапочку медсестры.

         Я была умнее их.

         Смотреть на эти коробки было все равно, что смотреть на фигурки на столике в гостиной. Я думала, что лекарство внутри их перемешано, и я была уверена, что одна из коробок, которая раньше была на дне, теперь может оказаться сверху другой коробки, но я не была уверена. И я могла бы сделать это сама, когда я была... ну... когда я была занята своими мыслями.

         Затем два дня спустя после того, как я решила бросить думать об этом, я направилась к тебе, чтобы дать дневную дозу лекарства. Ты все еще спал. Я попыталась повернуть дверную ручку, но в течение нескольких секунд она не поворачивалась, как будто дверь была заперта. Затем ручка повернулась и я услышала, как что-то забренчало внутри замка. В этот момент ты зашевелился и я как всегда дала тебе лекарство, как будто я ничего не подозревала. Я умею очень хорошо притворяться, Пол. После этого я помогла тебе перебраться в кресло с тем, чтобы ты мог писать. И когда я делала это, я чувствовала себя как Святой Павел по дороге в Дамаск. Мои глаза раскрылись. Я увидела, что к тебе возвращается цвет лица, я увидела, что ты передвигаешь ноги. Это причиняло тебе боль и ты мог двигать ими только немного, но все же ты двигал их. И руки твои также окрепли.

         Я поняла, что ты почти выздоровел.

         Вот тогда я начала понимать, что у меня будут с тобой проблемы даже при условии, что никто из внешнего мира не будет подозревать об этом. Я смотрела на тебя и понимала, что не только я умею хранить секреты.

         В ту ночь я заменила твое лекарство на более сильнодействующее и, когда я убедилась, что ты не проснешься, даже если под твоей кроватью взорвать гранату, я взяла инструменты с моей полки в подвале и разобрала замок. И посмотри, что я нашла!

         Она вынула что-то маленькое и темное из кармана ее мужской рубашки. Он положила предмет в его онемелую руку. Он поднес руку близко к лицу и глуповато уставился на нее. Это был согнутый обломок ее шпильки.

         Пол начал хихикать. Он .не мог остановиться.

         - Что здесь смешного. Пол?

         - В день, когда ты уехала платить налоги, мне снова понадобилось открыть дверь. Кресло было слишком велико и оставило черные следы на косяке двери. Я хотел стереть их.

         - Чтобы я не заметила их.

         - Да. Но ты уже видела их, правда?

         - После того, как я нашла мою шпильку в замке? - Она улыбнулась про себя. - Еще бы!

         Пол кивнул и засмеялся еще сильней. Он смеялся так сильно, что из его глаз полились слезы. Вся его работа... все его волнения. Все насмарку. Это было очень смешно.

         Он сказал: Я боялся, что кусок шпильки мог испортить все дело... но этого не случилось. Я никогда не слышал, чтобы он дребезжал. И для этого была своя причина, не правда ли? Он никогда не дребезжал, потому что ты вытащила его. Какая же ты дура, Энни.

         - Да, - сказала она и натянуто улыбнулась.

         Она задвигала ногами и снова из-под кровати раздался глухой деревянный звук.

         - Сколько раз ты всего выходил из комнаты?

         Нож. Господи Иисусе, нож.

         - Дважды. Нет, подожди. Я выходил еще раз вчера около пяти часов. Набрать воды в кувшин.

         Это было правдой. Он набрал воды в кувшин. Но он скрыл истинную цель своей третьей попытки. Та самая истинная цель, настоящая причина, побудившая его выйти вчера из комнаты, находилась у него под матрацем. Принцесса на горошине. Пол на ноже для разделки мяса.

         - Три раза, считая вчера.

         - Говори правду. Пол.

         - Три раза, клянусь тебе. И ни разу я не пробовал убежать. Ради Бога, Энни, я все-таки книгу здесь пишу или ты еще этого не поняла?

         - Не поминай всуе Имя Божие, Пол.

         - А ты не обращайся со мной так! В первый раз мне было так больно, словно кто-то поставил меня голыми коленями на раскаленные угли. И этим "кто-то" была ты, Энни!

         - Заткнись, Пол!

         - Во второй раз мне просто хотелось жрать и можешь быть уверена, я тут приберег кое-что на черный день, или на случай, если ты опять бросишь меня и укатишь куда нибудь. А потом меня стала мучить жажда. Вот и все. И никакой тебе конспирации.

         - Но ведь ты не подходил к телефону и не трогал дверных замков, да. Пол, ты ведь у меня паинька.

         - Конечно, я подходил к телефону и замки тоже трогал... и далеко бы я ушел по такой грязище, даже если бы двери были открыты настежь?

         Наркотик нахлынул на него тяжелой свинцовой волной и теперь ему хотелось только одного - чтобы она заткнулась и убралась отсюда. Она уже достаточно наколола его, чтобы узнать правду. Он боялся, что впоследствии придется расплачиваться за эти неосторожные излияния, но сначала ему хотелось спать.

         - Сколько раз ты выходил?

         - Я тебе сказал...

         - СКОЛЬКО

         РАЗ?-голос ее повышался. - ГОВОРИ ПРАВДУ.

         - Я говорю. Три раза!

         - СКОЛЬКО!!! Будь ты проклят!

         Несмотря на лошадиную дозу, которую она ввела ему, Пол начинал бояться.

         "В конце концов, даже если она что-то со мной и сделает, это не будет очень больно... и она сама хочет, чтобы я закончил эту книгу... она же так говорила..."

         - Ты думаешь, я дура, - он заметил, какая у нее лоснящаяся кожа, словно пластик, которым покрывают каменную кладку. Казалось, на лице не было даже пор.

         - Энни, клянусь тебе...

         - О, лжецы всегда клянутся! Они очень любят клясться! Ну что ж, продолжай в том же духе, считай меня дурой, если тебе хочется. Прекрасно, очень хорошо. Обращаться с нормальной женщиной как с дурой. Так вот что я тебе скажу. Пол - я натянула волосы, свои собственные волосы, у каждого входа и выхода, везде, по всему дому. А потом я находила их порванными или вообще не находила. Они исчезали. Пуф! и нету... Не только на моем альбоме, но и в коридоре, и в моей спальне наверху... и в гараже... повсюду!

         "Энни, как я мог войти в гараж, когда на двери в кухне столько замков?! " - хотел он спросить ее, но она не дала ему.

         - А теперь ты продолжаешь утверждать, что это было всего три раза, мистер Красавчик. Так я скажу тебе, кто же здесь дурак, а кто нет!

         Несмотря на наркотический дурман, он с ужасом уставился на нее. Он не знал, что ей ответить. Все было безумием... паранойей.

         "Господи", - подумал он, сразу забыв про гараж. - Наверху? Она сказала наверху? НАВЕРХУ?

         - Энни, ради Бога, скажи мне, как я мог забраться наверх?

         - ПРАВИЛЬНО! - закричала она резко, - КОНЕЧНО! Несколько дней назад я вошла в комнату, а ты уже умудрился сесть в кресло сам, без посторонней помощи! Если ты мог сделать это, то ты мог и забраться наверх! Т ы мог ползти!

         - Да, на своих сломанных ногах и раздробленных коленках, - сказал он.

         Снова этот взгляд; черная расселина на цветущей лужайке. Энни Уилкз нет. Есть Пчелиное Божество Боуркас.

         - Ты не хочешь быть паинькой для меня, Пол, - прошептала она.

         - Ну, Энни, одному из нас придется. То, что ты делаешь - не очень хорошо. Если ты просто попробуешь понять как...

         - Сколько раз?

         - Три.

         - Первый раз за лекарством.

         - Да. Капсулы Новрила.

         - Во второй раз за едой.

         - А в третий раз, чтобы набрать воды в кувшин.

         - Да. Энни, меня так мутит...

         - Ты наполнял кувшин в ванной здесь, в коридорчике.

         - Да...

         - Один раз за едой, один раз за лекарством, и один раз за водой.

         - Да, я же говорю тебе! - он хотел закричать, но вместо этого раздалось лишь жалкое карканье.

         Она снова полезла в карман юбки и достала нож, нож для разделки мяса. Его остро отточенное лезвие мерцало в разгорающемся свете утра. Внезапно она повернулась налево и бросила нож. Она бросила его с убийственно наигранной грацией масленичных карнавалов. Он воткнулся в штукатурку, прямо под Триумфальной Аркой, трепетно дрожа тонким стальным телом.

         - Я тут пошарила у тебя под матрацем, прежде чем вводить тебе "ПО". Я ожидала там найти капсулы, но нож явился для меня полным сюрпризом, я даже чуть сама не порезалась. Но ведь ты не клал его туда, нет?!

         Он не ответил. Мозги его вертелись, подпрыгивали как взбесившаяся карусель. Укол "ПО". Она это сказала? "ПО"? Его внезапно и остро осенило, что она намеревается вытащить нож из стены и кастрировать его.

         - Нет, т ы не клал его туда. Ты один раз выходил за лекарством, один раз за едой и один раз за водой. Этот нож, наверное... ну да, он наверное приплыл сюда и незаметно сам скользнул под матрац. Да, именно так все и произошло, - Энни разразилась хохотом.

         "ПО"? Боже милосердный, она это сказала?

         - Будь ты проклят! - кричала она. - Будь ты проклят! СКОЛЬКО? СКОЛЬКО РАЗ?!

         - Ну, хорошо, хорошо! Я взял нож, когда пошел за водой. Я признаюсь! Если ты думаешь, что я выходил для этого еще один раз, валяй, думай! Если хочешь пять раз, двадцать, пятьдесят, сто, пожалуйста! Я согласен. Я выходил столько раз, сколько тебе хочется!

         На какой-то момент, в своей злости и наркотическом опьянении, он перестал понимать пугающетуманный смысл этой фразы "уколоть ПО". Он так много хотел сказать ей, хотя знал, что бешеный параноик вроде Энни будет отрицать даже самые простые и явные истины. Было сыро, а скотч, как известно, не любит влаги, и в большинстве случаев ее маленькие капканчики могли попросту отклеиться и улететь со сквозняком. И крысы. Когда вода в подвале сошла, а хозяйка покинула дом, он слышал их возню. Конечно. Они бегали по дому - и могли быть привлечены объедками, оставшимися после Энни. Крысы и были теми злыми гномами, которые порвали все ловушки. Но она бы только отфутболила подобную мысль. Она считает, что он вполне может пробежать Нью-Йоркский марафон.

         - Энни... Энни, что ты имела в виду, когда сказала, что уколола мне "ПО".

         Но Энни занимало совсем другое.

         - Я говорю, что это было семь раз, - сказала она мягко. - По меньшей мере семь. Семь раз, да?

         - Если тебе так хочется, то да, семь. Что ты имела в виду, ког...

         - Я вижу, что ты продолжаешь упрямиться, - сказала она. - Я полагаю, ребята вроде тебя настолько привыкают врать в своих книгах, что и в реальной жизни не могут остановиться. Но, ладно. Пол, все нормально. Потому что не это главное. Выходил ли семь раз, семнадцать или семьдесят - это не главное, это не меняет дела так же, как не меняет дела и то, что ты мне ответишь.

         Он все плыл, плыл, плыл куда-то. Он закрыл глаза и слышал ее речь, доносящуюся издалека... как потусторонний голос в облаках.

         "Божество" - подумал он.

         - Ты когда-нибудь читал про Кимберлийские алмазные копи. Пол?

         - Я даже книгу про это написал, - сказал он безо всякой причины и засмеялся.

          ("ПО"? укол "ПО")

         - Иногда местные рабочие воровали алмазы. Они заворачивали их в листья и прятали в прямой кишке. Если им удавалось пронести камни незаметно, они убегали. И знаешь ли ты, что делали британцы, когда ловили их?

         - Убивали, я полагаю, - сказал он не открывая глаз.

         - О нет! Это было бы все равно, что выкинуть дорогую машину только из-за сломанного дворника. Если они ловили беглеца, то делали так, чтобы он мог работать, но не мог больше сбегать. Прием назывался "хромота". Пол, и это как раз то, что я и собираюсь сделать с тобой. Для моей и... и твоей безопасности. Поверь, тебе нужно иметь какую-то защиту от самого себя. Просто запомни, маленькая боль и все будет окончено. Постарайся запомнить и удержать это в голове.

         Ужас, острый как лезвие бритвы, диким порывом ветра захлестнул его, прорвал туманную пелену наркотика и он открыл глаза. Она поднялась и стягивала одеяло, обнажая его вывороченные ноги и обнаженные ступни.

         - Нет, - сказал он. - Нет... Энни... что бы ты ни думала, но ведь мы можем обговорить все по-хорошему, не так ли?... пожалуйста...

         Она наклонилась, выпрямившись, она сжимала топор в одной руке и паяльную лампу в другой. Отточенный край топора тускло поблескивал. На одной стороне лампы виднелась надпись "БенцОмэтик". Она нагнулась еще раз и на этот раз появилась коробка спичек и темная бутылка. На бутылке была этикетка с одним единственным словом "Бетадине".

         Он никогда не забудет этого, этих слов, этих названий.

         - А Энни, нет! - завизжал он, - Энни, я буду оставаться здесь! Я даже из постели вставать не буду! Пожалуйста! Господи, прошу тебя, не режь меня.

         - Все будет хорошо, - сказала она и лицо ее стало растерянно безучастным. Снова взгляд, темная расселина, неприкрытая угольная чернота. Прежде чем разум его окончательно заблудился в горящем лесу паники, он понял, что потом у нее останутся лишь смутные воспоминания о том, что она делала. Такие же смутные воспоминания остались у нее от того, как она убивала детей, стариков, пациентов в больнице и Эндрю Поумроя.

         Кроме того, это была женщина, получившая диплом медсестры в 1966 году и говорившая, что работала медсестрой десять лет.

         "Она убила Поумроя этим самым топором".

         Он продолжал кричать, умоляя ее, но вместо слов вылетало лишь невнятное лепетание. Он пытался перевернуться, отвернуться от нее, ноги его кричали. Он пытался вытянуть их, успокоить, увести, колени его пронзительно вопили.

         - Еще минуточку, Пол, - сказала она и откупорила бутылку. Затем плеснула краснокоричневую жижу на его левую щиколотку. - Еще одну минуточку и все будет кончено.

         Она развернула топорище, сухожилия выступили на крепком запястье ее правой руки и он увидал, что она по-прежнему носит аметистовое кольцо. Она полила топорище Бетадином. Он почувствовал этот запах, специфический запах больницы, всегда предшествующий уколу.

         - Будет чуть-чуть больно, совсем чуть-чуть, - она перевернула топор и полила другую сторону. Он увидел редкие пятна ржавчины на лезвии, но через мгновение клейкая жидкость покрыла их.

         Энни Энни о Энни пожалуйста пожалуйста нет пожалуйста не делай этого клянусь тебе я буду хорошим О ЭННИ ПРОШУ ТЕБЯ ПОЗВОЛЬ МНЕ БЫТЬ ХОРОШИМ...

         - Чуть чуть больно и все. И с этим дурацким делом будет покончено. И нам обоим будет хорошо. Пол.

         Она швырнула открытую бутылку Бетадина через плечо, лицо ее оставалось пустым и бесстрастным, отрешенно твердым, правая рука скользнула по рукоятке К стальному топорищу, левой рукой она ухватилась за нижнюю часть рукояти и расставила ноги как дровосек.

         - Энни, пожалуйста, прошу тебя... НЕ ДЕЛАЙ МНЕ БОЛЬНО!!!

         Топор со свистом опустился и вонзился, полностью войдя в живую плоть левой ноги Пола Шелдона прямо над щиколоткой.

         Боль скрутила его тело в гигантский болт. Темнокрасная кровь забрызгала ее лицо поперек, напоминая боевую раскраску индейца. Стена тоже была забрызгана кровью. Он ощутил скрежет металла о кость, когда она высвобождала топор. На веря, он посмотрел вниз на себя. Простыня становилась багрянокрасной. Он увидел, как корчатся пальцы ног. Затем он увидел, что она снова поднимает топор, с которого сбегают капли пурпура. Волосы ее вырвались из плена шпилек и теперь свободно ниспадали вокруг пустого, отчужденного лица.

         Он попробовал откатиться назад, несмотря на боль в ногах и коленях и тут до него дошло, что голень его двигается, а ступня нет. Каждое движение расширяло рану от топора, делая ее похожей на раскрывающуюся пасть чудовища. Он имел достаточно времени, чтобы осознать, что ступня его теперь держится только на мышце икры, прежде чем топор опустился снова, точно в разверзнутую пасть раны, отрезая ногу до конца и уходя глубоко в матрац.

         Энни вытащила топор и швырнула его в сторону. С отсутствующим видом она посмотрела на истекающий кровью обрубок, затем нагнулась и подняла коробок. Загорелась спичка. Затем она взяла паяльную лампу с надписью "БэрнцОмэтик" и повернула клапан. Светильник зашипел. Кровь стекала по тому месту, где не было больше Пола Шелдона. Энни аккуратно держала спичку под горелкой. Раздался фуф. Появился длинный желтый язык пламени. Энни подкрутила клапан и огонь выровнялся в ровную голубую полосу.

         - Я не могу наложить шов, - сказала Энни, - нет времени. Турникет слабый. Нет точки центрального давления. Надо прижечь.

         Она наклонилась. Пол вскрикнул, когда огонь плеснул на сырой, кровоточащий обрубок. Закурился дымок. Сладковато запахло. Когда-то он со своей первой женой проводил медовый месяц на Гавайях. И этот запах напомнил ему луау. Запах свиньи, которую доставали из ямы с раскаленными углями, где она готовилась целый день. Свинья была насажена на палку; прогибающуюся, черную, обгорелую палку.

         Боль пронзительно кричала вместе с ним.

         - Почти все, - сказала она и повернула клапан. Теперь простыня горела вокруг обрубка, который больше не кровоточил. Обрубок был черным, как шкура свиньи, когда ее вытаскивали из ямы. Элин тогда отвернулась, а Пол изумленно смотрел, как они снимали шкуру. Они делали это с такой легкостью, словно снимали свитер в жаркий денек.

         - Почти все...

         Она выключила паяльную лампу. Его нога лежала в линии огня, отделенная ступня дергалась подле. Она вышла и вернулась с его старым приятелем желтым половым ведром. Она выплеснула содержимое ведра на огонь.

         Он все кричал, кричал. Боль! Божество! Боль! О Африка!

         Она стояла и смотрела на него, на чернеющую окровавленную простыню. Стояла и смотрела в смутном оцепенении. Лицо у нее было такое, словно она услышала по радио, что в Турции или Пакистане во время землетрясения погибло десять тысяч человек.

         - С тобой все будет хорошо, Пол, - сказала она, но голос ее стал внезапно испуганным. А глаза бесцельно забегали, как в тот раз, когда ей казалось, что огонь его зарождающейся книги выходит из-под контроля. Вдруг она остановила их в одной точке с видимым облегчением.

         - Я просто избавилась от мусора.

         Она подняла его ногу. Пальцы на ней все еще судорожно сжимались. Но пока она шла к двери, они перестали двигаться. Он мог видеть шрам на стопе и вспомнил, как он наступил на осколок бутылки, когда был совсем еще ребенком. Это было на Ривьере. Да, кажется именно там, он вспомнил, как он плакал тогда, а отец сказал ему, что это всего лишь маленький порез, и чтобы он перестал вести себя, словно ему отрезали ногу целиком. Энни помедлила у двери и оглянулась на Пола, который визжал и корчился в обугленной, пропитанной кровью постели, лицо его было смертельно бледным.

         - Теперь ты хромой, - сказала она, - не вини меня. Ты сам во всем виноват.

         Она вышла.

         Пол тоже.

         Облако вернулось. Пол нырнул в него не заботясь о том, означало ли оно на этот раз смерть или просто потерю сознания. Он почти надеялся, что это была смерть. Просто... пожалуйста, чтобы не было больно. Ни боли, ни воспоминаний, ни страха, ни Энни У ил кз.

         Он нырял в облако, погружался в него, смутно различая звуки собственного голоса, собственных воплей и запах собственного поджаренного мяса.

         Когда к нему возвращались мысли, он думал:

         "Божество! Убью тебя! Божество! Убью тебя! Божество! "

         Потом было ничто и только ничто.

 Часть III

ПОЛ

         Не хорошо. Последние полчаса я пытался заснуть и не смог. Писать здесь - это своего рода наркотик. Это единственное, чего я ожидаю, на что надеюсь. Сегодня я прочитал написанное... Это показалось мне ярким. Я знаю, мне все кажется таким очевидным, потому что все уголки недоступные другим. Все суета. Но это кажется каким-то волшебством... Я просто не смогу жить в реальности. Там я сойду с ума. Джон Фауэлс. Коллекционер.

         - О. Боже, - простонал Я и конвульсивно дернулся вперед. Джеффри схватил друга за руку. Ров ый стук бараба ов пульсировал в его голове, ввергая в убийстве ое беспамятство. Пчели ый гул е прекращался и а секу ду; о и роились вокруг, слов о их притягивал маг ит. Джеффри подумал, что э им маг и ом.

         Под приподнял пишущую машинку и потряс ее. Спустя время оттуда вылетел маленький кусочек металла и упал на доску, что лежала поперек кресельных подлокотников. Он поднял его.

         Это была буква "н". Из пишущей машинки выпала буква "н".

         Он подумал: "Я буду жаловаться начальству. Я не просто буду просить, черт возьми, я буду требовать новую машинку. У нее водятся деньжата, я знаю, может быть они у нее зарыты под сараем в консервной банке, или замурованы в стене в ее Месте Смеха, но бабки у нее есть. А буква "н", между прочим, одна из наиболее употребляемых в английском языке! "

         Конечно, ни о чем он просить не будет, а тем более не будет ничего требовать.

         Жил на свете когда-то такой человек, который, по крайней мере, попробовал бы попросить. Человек этот был в самых близких отношениях с девчонкой по имени Боль. Тому человеку нечего было терять и даже эта вшивая книжонка не удержала бы его, тот человек попросил бы. Как бы больно ему ни было, тот человек имел достаточно храбрости (или наглости), чтобы рискнуть и пойти против Энни Уилкз.

         Он, ОН был этим человеком. Наверное ему должно было быть стыдно. Но тот человек имел два больших преимущества перед этим, у того человека было две ноги...

         Некоторое время Пол задумчиво сидел, перечитывая последнюю строчку и мысленно вставляя пропущенные буквы, затем он просто вернулся к работе.

         Лучше так.

         Лучше не спрашивать.

         Лучше не провоцировать.

         За окном жужжали пчелы.

         Стоял первый день лета.

         - Пусти меня, - прорычал Ян и повернулся к Джеффри. Его правая рука сжималась в кулак, глаза безумно вытаращились на свирепом лице. Казалось, он не понимает, кто его удерживает. Джеффри с холодной уверенностью понимал, что то, увиденное ими за маскирующими кустами, могло свести Яна с ума. Тот продолжал покачиваться на самом краю обрыва и малейший толчок мог оказаться роковым. Если это случится, то Мизери погибла.

         - Ян...

         - Пусти меня, говорю, - с нечеловеческой силой Ян дернулся снова и Хезекьях с ужасом завопил.

         - Нет босс, не делай этого, не делай пчелы злой, не делай их кусать хозяйка!

         - Ян, казалось, не слышал. С пустыми и дикими глазами он набросился на Джеффри, стукнув друга в скулу. У Джеффри перед глазами поплыли круги.

         Но несмотря на это он увидел, как Хезекьях начал опускать свой гоша смертоносный мешок, наполненный песком, которым пользуются Боуркас одновременно визжа: "Нет, дайте я сделаю это! "

         С трудом Хезекьях спустил гоша до самого конца и стал раскачивать на длинной кожаной веревке как маятник.

         Затем голова Джеффри откинулась назад под новым порывом. Этот удар разбил ему губу и он почувствовал, как теплый сладковатосоленый вкус крови заполняет рот. Послышался резкий треск и рубашка Яна, теперь выгоревшая и порванная в некоторых местах, начала расползаться, когда Джеффри ухватился за нее. Еще мгновение, и Ян был бы свободен. Джеффри со смутным удивлением понял, что это та самая рубашка, которая была на Яне три дня назад во время приема у Барона и Баронессы... Конечно, это та самая рубашка. С тех пор не только у Яна, но и ни у кого из них не было никакой возможности переодеться. Всего три дня тому назад... но рубашка имела такой вид, будто ее не снимали последние три года. И Джеффри показалось, что после приема прошло уже три сотни лет.

         "Всего три дня млзм9" - подумал он сном с тупым удивлением, когда Ян опять набросился на него.

         - Пусти, черт тебя побери! - окровавленный кулак Яна вновь и вновь опускался на лицо Джеффри, друга, за которого Ян отдал бы жизнь, будь он в здравом уме.

         - Ты хочешь продемонстрировать свою любовь тем, что убьешь ее? спросил Джеффри мягко. - Если ты этого хочешь, старина, то валяй, можешь бить меня до бесчувственности.

         Ян заколебался. Разум возвращался, наконец, в этот переполненный ужасом и безумием туман.

         - Я должен идти к ней, - пробормотал он как во сне. - Мне жаль, что я поднял на тебя руку, Джеффри, мне действительно очень жаль, старик, но я уверен, ты все понимаешь... но я должен... Ты видишь ее... - он посмотрел опять туда, где на прогалине в джунглях стояла Мизери, привязанная к дереву. Руки ее были запрокинуты над головой, что-то блестящее на ее запястьях приковывало ее руки к нижней ветке эвкалипта, который был единственным деревом на поляне. Это "что-то", по-видимому, очень понравилось людям Боуркас, когда они отправляли Барона Хайжига в пасть идола, обрекая его на ужасную смерть: это были наручники из вороненой стали.

         На этот раз уже Хезекъях ухватил Яна, но кусты зашелестели и Джеффри посмотрел на поляну, дыхание у него перехватило, как материя цепляется за шип. Он почувствовал себя человеком, которому надо взобраться на скалу с грузом очень опасной и капризной взрывчатки в руках.

         "Один укус, - подумал он. - Только один укус и для нее все будет кончено".

         - Нет, босс, не надо, - испуганно и нетерпеливо повторял Хезекъях. Посс сам говорил... если туда пойдем, пчелы проснуться будут, а если пчелы будут проснуться, то ей надо, чтобы один раз укусил, а не много тысяча раз укусил. Если пчелы проснуться будут, мы все будем умереть, но она самой первой будет умереть, самый ужасный смерть будет умереть...

         Понемногу Ян ослабел в железных тисках двух мужчин - черного и белого. Он напряженно смотрел на поляну словно не желая этого, но не в силах отвернуться.

         Тогда что мы должны сделать? Что мы должны сделать для моей милой бедняжки?

         "Я не знаю", - чуть не вырвалось у Джеффри, но даже в состоянии того жуткого оцепенения, в котором он находился, он нашел в себе силы прикусить язык, промолчать. Не в первый раз Джеффри приходило на ум, что само обладание женщиной, которую сам Джеффри любил тайно и горячо, удовлетворяло эгоизм Яна и потакало его почти женской истеричности, чего никогда не позволял себе Джеффри. Но до конца дней своих он останется другом Мизери.

         "Да, именно другом", - с неуместной иронией подумал Джеффри и уже не мог оторвать взгляда от прогалины. От своего друга.

         На Мизери ничего не было, но Джеффри подумал, что в данный момент даже самый большой в их деревеньке, из тех, кто трижды в неделю ходит в церковь, не обвинил бы ее в бесстыдстве и непристойности. Этот ханжа, возможно, с воплем убежал бы при виде Мизери, но не оскорбленная скромность явилась бы причиной его крика, а ужас и отвращение. На Мизери ничего не было надето, но она не была голой.

         Она была покрыта пчелами, пчелы составляли ее одежду. От пальцев ног до корней своих прекрасных каштановых волос, она была покрыта пчелами. Казалось, что она одета в монашескую рясу странного вида. Странную, потому что ряса шевелилась и изгибалась на выпуклости груди и бедер, хотя не было никаких признаков ветра. Лицо ее было скрыто живым покрывалом, напоминающим мусульманскую чадру - только синие глаза проглядывали сквозь пчелиную маску, которые плотным слоем покрывали ее лицо, пряча нос, рот, подбородок и брови. Множество пчел, гигантских, коричневых и самых ядовитых во всей Африке переползали через стальные браслеты наручников, вливаясь в шевелящуюся массу живых перчаток на ее руках.

         Пока Джеффри наблюдал, все больше и больше пчел слеталось отовсюду, к своему страху он обнаружил, что большинство их летело с запада, где ухмылялось темное каменное лицо Божества.

         Барабанный бой пульсировал в своем ровном ритме. Он действовал одуряюще и усыплял пчел. Но Джеффри знал, что сон этот обманчив. Он видел, что произошло с баронессой и можно только благодарить Бога, что Он уберег Яна... сонное "хуммм" тогда перешло в жуткий визг, звук, который сначала был заглушен, а потом и вовсе утонул в ленивом гуле, это был вопль агонизирующей женщины... Она была пустым и глупым существом, к тому же опасным - она сама обрекла себя на смерть, когда выпустила гигантскую змею Стрингфеллоу - но глупая или нет, опасная или нет, ни одна женщина и ни один мужчина не заслуживает такой ужасной смерти.

         В голове Джеффри эхом отозвался вопрос Яна: "Что нам надо делать для нее?"

         Хезекьях сказал: "Ничего сейчас не сделать, босс, но она не в опасности. Пока барабаны бьют, пчелы будут спать. И госпожа тоже будет спать".

         Теперь пчелы покрывали ее толстым подвижным одеялом; ее глаза, открытые, но невидящие, казалось, находились в живой пещере Аползающих, копошащихся пчел.

         - А если барабаны остановятся? - спросил Джеффри низший бессильным голосом, и барабаны остановились.

         акакойо мом ...

         Пол скептически прочитал последнюю строчку, затем поднял машинку (он продолжал поднимать ее как гантель, когда Энни не было в комнате, бог знает зачем) и встряхнул ее еще раз. Зазвякали клавиши и на доску, служившую письменным столом, выпал кусок металла.

         С улицы доносился рев яркосиней газонокосилки Энни: она приводила газон в порядок, чтобы эти кокадуди Ройдманы не сказали ничего плохого в городе.

         Он поставил машинку на место, затем приподнял ее так, чтобы можно было выудить из нее новый сюрприз. Он смотрел на нее в ярком солнечном свете угасающего дня и не мог поверить своим глазам.

         На выпуклом, слегка замазанном чернилами металле на головке клавиши были напечатаны - В дополнение ко всему старая машинка теперь выбросила наиболее употребляемую в английском алфавите букву, "н"

         Пол взглянул на календарь. Картинка изображала заливной луг, а надпись под ней гласила "Май"; но Пол теперь сам отмечал дни на клочке бумаги и согласно его домашнему календарю сегодня было 21 июня.

         Выкатывайтесь, эти ленивые неопределенные сумасшедшие дни лета, подумал он кисло и швырнул клавишумолоточек в корзинку для мусора.

         Ну, и что же мне теперь делать? - подумал он; конечно он знал, что последует затем. Писание от руки - вот, что будет.

         Но не сейчас. Хотя несколько секунд назад ой несся как на пожар, чтобы заманить Яна, Джеффри и занятного Хезекьях в засаду Боуркас, в то время как все остальные могли добраться до пещер за лицом идола для восторженного финала, он вдруг почувствовал усталость.

         Завтра.

         Он перейдет на обычное письмо завтра.

         К черту писание от руки. Пожалуйся на машинку. Пол.

         Но он не сделает ничего такого. Энни слишком страшно мстит.

         Он прислушался к монотонному рычанию газонокосилки, увидел ее тень и, как часто случалось, когда он думал, насколько безумной становилась Энни, перед ним возникал взмывающий вверх и опускающийся топор, вставало изображение ее ужасного, безразлично мертвенного лица, забрызганного его кровью. Все было ясно. Каждое произнесенное ею слово, каждое слово, которое она выкрикнула, пронзительный визг топора, отлетающего от разрубленной кости, кровь на стене. Все совершенно ясно. И как он уже часто делал, он постарался заблокировать свою память и взять себя в руки.

         Перед решающим сюжетным поворотом в "Скоростных машинах", связанным с почти фатальной аварией Тони Бонасаро при его последней отчаянной попытке уйти от полиции (и это вылилось в эпизод допроса, проводимого в больнице бывшим партнером Тони лейтенантом Грейем) Пол разговаривал со многими жертвами аварий. И все время он слышал одно и то же. Все преподносилось по-разному, но смысл всегда оставался следующим: Я помню, как садился в машину. Помню, как пришел в себя здесь. Больше ничего не помню.

         Почему с ним не могло быть также?

         Потому что писатели помнят все. Пол. Особенно боль. Раздень писателя догола, укажи на шрамы и он расскажет тебе историю каждого из них, даже самого маленького. От больших шрамов можно получить роман, а не амнезию. Для того, чтобы стать писателем, достаточно малого таланта, но единственным требованием при этом является способность помнить историю каждого шрама.

         Искусство состоит из стойкости памяти.

         Кто сказал это? Томас Жаж? Уиллиам Фолкнер? Цинди Лопер?

         Последнее имя вызывало особую ассоциацию, болезненную и несчастную в данных условиях: воспоминание о Цинди Лопер, весело ищущей свой путь в жизни через "Девушки хотят только развлекаться". Там все было ясно: О, дорогой папа, ты по-прежнему остаешься самым любимым, но девушки хотят развлечений / когда рабочий день завершается / девушки хотят развлекаться.

         Вдруг ему страшно захотелось послушать какой-нибудь хит рок-н-ролла, гораздо сильнее, чем ему хотелось сигарету. Это не обязательно должна быть Цинди Л опер. Любой сойдет. Иисус Христос, Тед Нугент - все подойдут.

         Топор опускался.

         Шепот топора.

         Не думай об этом.

         Но это глупо. .Он продолжал уговаривать себя не думать об этом, прекрасно понимая, что это было в нем, как кость в горле. Оставит ли он ее там или будет мужчиной, которому все осточертело и он постарается избавиться от этой мысли?

         Еще одно воспоминание, когда Полу Шелдону казалось, что в прошлом все было хорошо. Это было воспоминание об Оливере Риде, сумасшедшем, но обладающим даром убеждения ученым в кинокартине Дэвида Кронинберга "Толпа". Рид убеждает своих пациентов в Институте Психоплазмы (название Пол считал особенно забавным) "пройти через все это! Пройти, через все испытания! "

         Ну... может иногда это и не был такой плохой совет.

         Я прошел через это однажды. И достаточно.

         Ерунда все это. Если бы было достаточно пройти испытания однажды, он был бы таким же дерьмовым торговцем пылесосами, как его отец.

         Тогда пройти через все это, через все испытания. Пол. Начни с Мизери.

         - Нет.

         - Да Пошел ты...

         Пол откинулся назад, положил руку на глаза и, желая того или нет, начал заново переживать все это.

         Он не умер, не заснул, но через некоторое время после того, как Энни изуродовала его, боль ушла. Он плыл по течению, чувствуя себя вне тела, подобно оторвавшемуся от привязи воздушному шарику, наполненному чистыми помыслами.

         О, черт, почему он волнуется? Она сделала это; и все временное пространство между тогда и теперь было заполнено болью, скукой и случайными приступами работы над его глупой мелодраматической книгой, чтобы избежать первых двух. Все было бессмысленным.

         О, но это не так - во всем есть смысл. Пол. Это связующая нить, проходящая через все. Нить, которая проходит так стабильно. Неужели ты не видишь ее?

         Мизери, конечно. Вот нить, связывающая все; правильная или неправильная, она была чертовски глупой.

         Слово "Мизери" как нарицательное имя существительное обозначало страдание, боль обычно длительную и часто тупую; как имя собственное оно означало характер и сюжет, причем последний несомненно длинный и бессмысленный, но тем не менее очень скоро заканчивающийся. "Мизери" сопровождало его все последние четыре (а может быть пять) месяцев жизни. Да, много боли, страданий; "Мизери" изо дня в день... но, конечно, это было все слишком просто...

         Нет, Пол. Ничего нет простого в "Мизери". За исключением того, что ты обязан ей своей жизнью, так что это может быть... потому что ты прежде всего оказался Шехерезадой, не правда ли?

         Он снова постарался отогнать эти мысли, но не мог. Память настойчива, вот и все. Жалкие писаки хотят развлекаться. Затем возникла неожиданная идея, которая дала абсолютно новый ход мыслям.

         Несмотря на всю очевидность, ты не замечаешь того, что был - есть Шехерезадой также и для себя.

         Он заморгал, опуская руку и глупо уставившись на лето, которого не ожидал уже увидеть. Промелькнула тень Энни и исчезла.

         Неужели это правда?

         Шехерезада для себя? - подумал он снова. Если так, то тогда он столкнулся с колоссальным идиотизмом: ты обязан жизнью тому факту, что хотел закончить дерьмо, которое Энни заставила тебя писать. Ему следовало бы умереть... но он не мог. Не мог пока не узнает, чем все закончится.

         - Да ты просто сумасшедший

         Ты думаешь? Ты уверен?

         Нет. Больше он ни в чем не был уверен. За одним исключением: вся его жизнь вращалась вокруг "Мизери" и продолжала зависеть от нее.

         Его сознание поплыло.

         Облако, - подумал он, - начни с облака.

         К этому времени облако потемнело, сгустилось и как-то разгладилось. Чувство парения уступило место чувству скольжения. Иногда приходили мысли, иногда была полная пустота, а иногда он смутно слышал где-то вдалеке голос Энни, звучащий с той же интонацией, какая была при сжигании рукописи, когда огонь грозил выйти из повиновения: Выпей это. Пол... на!

         Скольжение?

         Нет.

         Это был не совсем правильный глагол. Более точным был угасание. Он вспомнил телефонный звонок в три часа утра, когда он был в колледже. Заспанный надзиратель четвертого этажа барабанил в его дверь, вызывая выйти и ответить на проклятый звонок. Это была мать: "Приезжай домой как можно скорее, Паули. Отца разбил паралич. Он угасает". И он помчался домой так быстро, как только мог, выжимая из своего старенького Форда все 70 несмотря на то, что свыше 50 появлялось угловое колебание передних колес; но все было напрасно. Когда он прибыл на место, отец уже больше не угасал. Он угас.

         Насколько близок он сам был к состоянию угасания в ту ночь с топором? Он не знал, но почти полное отсутствие боли в течение последующей недели после ампутации ноги было явным показателем, насколько близко. Это и паника в ее голосе.

         Он лежал в полукоме, тяжело дыша из-за респираторной депрессии, которая явилась побочным эффектом лекарств; снова была поставлена капельница с глюкозой. Но из этого состояния его вывел барабанный бой и жужжание пчел.

         Барабаны Боурка.

         Пчелы Боурка.

         Видения Боурка.

         Он медленно и неумолимо истекал кровью, которая уходила в землю и племена, которые не пересекали границ бумаги, на которой он писал.

         Видение божества, лицо божества, задумчивое и выветренное, неясно вырисовывалось сквозь зелень джунглей. Черное божество, черный континент, каменная голова, полная пчел. Но над всем этим возникала картина, становящаяся со временем все яснее и яснее (как будто гигантский слайд проектировался напротив облака, в котором он лежал). Это была поляна, на которой стояло только одно эвкалиптовое дерево. С самой нижней ветки его свисала пара старомодных стальных наручников. Вокруг них вились пчелы. Наручники были пустыми. Они были пустыми, потому что Мизери...

         ...сбежала? Она сбежала, не так ли? Именно так предполагались разворачиваться события?

         Вполне возможно..., но сейчас он не был в этом уверен. Именно ли это означали пустые наручники? Или, может быть, ее утащили? Утащили вовнутрь идола? Утащили к царице пчел. Великому Детищу Боуркас?

         Ты тоже был Шехерезадой для себя.

         Для кого ты рассказываешь эту историю. Пол? Кому ты ее рассказываешь? Энни?

         Конечно нет.

         Появилась боль. И зуд. Облако начало снова светлеть и в нем появился просвет. Пол мельком осмотрел комнату, которая была плоха, и Энни, которая была еще хуже. И все же он решил жить. Одна его половина, которая была так же расположена к сериалам, как Энни, решила, что он не может умереть пока не увидит, чем все это закончится.

         Убежала ли она с помощью Яна и Джеффри?

         Или ее утащили в голову божества?

         Нелепо, но на все эти глупые вопросы требовался ответ.

         Она не позволяла ему возвращаться к работе - не сразу. Он видел по ее глазам, как она испугалась и все еще была напугана. Насколько близок он был к концу. Она проявляла подчеркнутую заботу о нем: меняла повязки на мокнувшем обрубке через каждые восемь часов (а сначала она заявила ему с видом человека, который знает, что она никогда не получит медаль за содеянное, хотя и заслуживает ее, что она делала перевязки каждые четыре часа), обмывала губкой, обтирала спиртом, как будто отрицая, что уже сделала. Работа, - сказала она, - навредит ему. Она задержит твое выздоровление. Пол. Я не говорила бы так, если бы это было неправдой, поверь мне. По крайней мере ты знаешь, что будет дальше. Я умираю от любопытства.

         Оказалось, она прочитала все, что он написал, можно сказать, всю его предоперационную работу, пока он медленно умирал... более трехсот страниц рукописи. В последние сорок страниц он не вставил "н"; Энни сделала это. Она показала ему свою работу с вызывающей гордостью. Ее "н" были аккуратны, как в учебнике, по сравнению с его буквами, которые деградировали в горбатые каракули.

         И хотя Энни никогда не говорила этого, полагал, что она вставила "н" либо как еще одно доказательство ее заботы о нем - Как ты можешь говорить, что я была жестока с тобой. Пол, когда ты видишь, что я вставила все "н"? или как акт искупления или даже возможно как квазисуеверный ритуал: определенное количество обмываний, достаточно частая смена повязок, определенное количество вставленных "н" - и Пол будет жить.

         Боурка женщина пчела исполнит сильный магический обряд, Бвана, по вставлению этих кокадуди "н" и опять все будет хорошо.

         Вот так она начала... но потом вступила в силу "готта". Пол знал все симптомы. Когда она сказала, что умирала от желания узнать, что произойдет далее, она не врала.

         А разве ты не продолжал жить, чтобы узнать, что произойдет дальше? Разве ты не так говорил?

         Безумие, как таковое - постыдно, даже в его абсурдности, - подумал он.

         "Готта".

         Он был вынужден признать, что это было что-то такое, что он мог породить в книгах "Мизери" почти по желанию, но в других романах это ему не удавалось. Ты точно не знаешь, где найти "готта", но всегда знаешь, когда ее нашел. Она заставляла отклоняться до предела стрелку в счетчике Гейгера. Даже сидя перед машинкой слегка под хмельком, попивая черный кофе и похрустывая "Ролейд" через каждые два часа (зная, что должен бросить курить по крайней мере по утрам, но не способный заставить себя) через месяцы после завершения и световые годы после публикации романа, ты знаешь, когда поймал "готту". Обладание ею всегда заставляло его чувствовать небольшой стыд быть управляемым. Но она также давала ему чувство защищенности в работе. Боже, дни пролетали и убежище на бумаге становилось совсем маленьким, свет тусклым, невольно подслушанные разговоры скучными. Ты спешил, потому что это было все, что ты мог делать. Конфуций учил, если человек хочет вырастить один ряд кукурузы, то ему сначала нужно перелопатить одну тонну навоза. Затем наступал день, когда убежище расширялось до размеров Видения Будущего и свет сиял, как солнечный луч в киноэпопее Сесиль В. Де Милль, и ты понимаешь, что постиг "Готта".

         "Готта", как например, в случае, когда человек, который весь день на работе мечтал о том, чтобы вернуться домой, говорит жене, что почитает еще пятнадцать минут, ибо хочет узнать, чем кончится дело в этой главе, хотя он прекрасно понимает, что все будет благополучно, и что жена его уже будет спать, когда он закончит главу.

         Или "готта" как в случае: Я знаю, что надо готовить ужин; он с ума сойдет, если узнает, что я опять смотрела ящик, но я же должна узнать, что из всего этого выйдет.

         Я должна знать, убьют ли ее. Я должна знать, поймает ли он негодяя, убившего его отца. Я должна знать, застукает ли она свою подружку в постели со своим мужем.

         Эта "готта" страшнее драки в грязном кабаке, она прекрасна как ночь с самой искусной девочкой. О, Боже, это ужасно, но Боже, как это прекрасно! И в конце концов неважно, насколько это грубо и жестоко, потому что, как в песне у Джексона, не останавливайся, пока не получишь своего.

         Ты также был Шехерезадой для себя.

         Но тогда он не мог ясно сформулировать или даже понять эту мысль - боль была невыносимой. Но он все равно знал об этом, не правда ли?

         Не ты. Ребята на конвейере. Они знали.

         - Да. Это звучит правдоподобно.

         Звук работающего мотора стал громче. На миг показалась Энни. Она взглянула на него, заметила его взгляд и помахала рукой. Он поднял руку в ответ, ту, на которой все еще оставался большой палец. Она снова исчезла из виду. Деловая.

         Он наконец смог убедить ее, что возвращение к работе поможет ему продвинуться вперед, а не отбросит назад... Его преследовали специфические образы, которые соблазняли его из облака. Да, "преследовали" было правильным словом: пока они не были записаны на бумаге, они были тенями, преследовавшими его.

         И хотя она не верила ему, она разрешила приступить к работе. Не потому, что он убедил ее, а из-за "готты".

         Сначала он мог работать только в болезненно короткие приливы энергии пятнадцать минут, может быть полчаса, если работа действительно требовала этого от него. Даже эти короткие периоды были агонией. Смена положения заставляла обрубок слегка оживать, как воспламеняется тлеющая головешка от легкого дуновения ветерка. Она сильно болела, пока он писал, но это было не самое худшее. Гораздо хуже было в течение часа или двух после, когда его сводил с ума свербящий зуд в заживающем обрубке, как будто там кишели сонные пчелы.

         Он был прав, а не она. Он никогда бы не поправился, вероятно не смог бы сделать это в подобной ситуации, но его здоровье улучшалось и возвращалась сила. Он понимал, что горизонты его интереса сжимались, но он принимал это как расплату за жизнь. Вообще было удивительно, как он выжил.

         Сидя здесь перед пишущей машинкой со все увеличивающимся количеством выпавших букв зубов, оглядываясь назад на тот период, в котором было больше работы, чем событий. Пол кивал головой. Да, уносясь в бредовые фантазии, он считал, что был Шехерезадой для себя, женщиной мечтой. Ему не нужен был психиатр, чтобы установить в процессе писания автоэротическую сторону дела: ты бьешь клавиши вместо своего мяса, но оба эти акта во многом зависят от сообразительности, быстроты рук и искреннего посвящения себя искусству.

         Но не было ли во всем этом своего рода подвоха? Поскольку раз уж он начал писать снова... да, она не станет прерывать его, но каждый день будет забирать написанные страницы сразу, как только он сделает их, под предлогом вставки пропущенных букв. Но на самом деле - он знал это теперь, как знают сексуально проницательные мужчины, по каким вечерам нужно "выкладываться", не жалея сил, а по каким можно этого не делать, чтобы держать себя в курсе событий. Чтобы удовлетворить свою потребность, свою "готту".

         Сериалы. Да. Вернемся к ним. В последние месяцы она ходит на них каждый день вместо одной субботы и ее сопровождает Пол - ее любимый писатель вместо Пола - старшего брата.

         Его ежедневная порция работы постепенно увеличивалась, поскольку боль медленно спадала и возвращалось его долготерпение... но в то же время он не мог достаточно быстро писать, чтобы удовлетворить ее потребности.

         "Готта", которая поддерживала в них обоих жизнь, и это было так, ибо без нее она давно бы убила их обоих, явилась также причиной потери его большого пальца. Это было ужасно, но в то же время в этом было что-то забавное.

         Немного иронии. Пол, тебе не повредит.

         И подумай, могло быть гораздо хуже.

         - У меня остался только один большой палец, - сказал он и начал бешено смеяться в пустой комнате перед ненавистной машинкой с ее безумной ухмылкой. Он смеялся до боли в животе и в обрубке. Смеялся, пока не заболела голова. В какие-то моменты смех перемежался ужасными всхлипываниями, которые провоцировали боль даже в том, что осталось от его левого пальца. И только тогда он наконец успокоился и задал себе вопрос, насколько близок он был к безумию.

         Но он считал, что не это было важно.

         Однажды, незадолго до ампутации пальца - примерно за неделю до того Энни вошла к нему с двумя гигантскими тарелками ванильного мороженого, банкой шоколадного сиропа и кувшином, в котором подобно каплям крови краснели вишни в мараксине.

         - Я подумала, почему бы мне не сделать пломбир, Пол, - сказала она весело, но с какой-то фальшивой ноткой в голосе. Полу не понравился этот тон и ее смущенный вид. "Ой, я такая шалунья! " - говорили ее глаза. Это заставило его насторожиться. Полу слишком легко было представить себе, что именно такое выражение было на ее лице, когда она подкладывала кучу грязного белья или дохлую кошку на ступеньки.

         - О, спасибо, Энни, - сказал он, наблюдая, как она наливает сироп и выпускает из консервной банки два белых воздушных облака взбитых сливок. Она все делала очень быстро и эта ловкость выдавала в ней страсть к сладкому, настоящую сахарную наркоманию.

         - Не стоит благодарить. Ты заслужил это своим упорным трудом. Она подала ему пломбир. После третьей ложки ему уже не хотелось сладкого, но он продолжал есть. Это было разумнее. Основное правило выживания в его ситуации - если угощает Энни, лучше всего не отказываться.

         Некоторое время царила тишина, потом Энни положила ложку, тыльной стороной ладони вытерла шоколадный сироп и растаявшее мороженое со своего подбородка и нежным голосом сказала:

         - Расскажи, чем все окончилось.

         - Что? - Пол опустил ложку.

         - Расскажи мне, чем вся история окончилась. Я не могу ждать. Я просто не в силах.

         Разве он не знал, что рано или поздно это случится? Он знал. Бели бы ей принесли все двадцать серий про Человека Ракету, стала бы она ждать целую неделю или даже один день, чтобы посмотреть следующую часть?

         Он посмотрел на полуразрушенную глыбу ее чудовищно сладкого мороженого. Одна вишня почти утонула во взбитых сливках, другая бессильно плавала в жидком шоколаде. Он вспомнил гостиную и валявшиеся повсюду тарелки с остатками сладостей.

         Нет. Энни не из тех, кто будет ждать. Энни посмотрела бы все двадцать серий за одну ночь, даже если бы глаза у нее слезились, а голова раскалывалась от усталости.

         Потому что Энни слишком любит сладкое.

         - Я не могу сделать этого, - сказал он. Лицо ее сразу потемнело, но разве не промелькнуло на нем и легкое облачко облегчения?

         - Вот как! А почему?

         "Потому, что наутро ты не пощадишь меня" - подумал Пол, но сдержался и не произнес этого вслух.

         - Потому, что я скверный рассказчик, - ответил он вместо этого.

         Она проглотила остатки своего пломбира в два огромных глотка, у Пола от такой дозы немедленно началась бы ангина. Затем она отставила тарелку и посмотрела на него со злобой. Она смотрела на него не как на Пола Шелдона, а как на человека, который посмел критиковать САМОГО ВЕЛИКОГО ПОЛА ШЕЛДОНА!

         - Если ты такой скверный рассказчик, то почему же все твои книги становятся бестселлерами и почему же миллионам людей нравятся книги, которые ты пишешь?

         - Я не говорил, что плохо пишу истории. Как раз наоборот, это у меня неплохо получается. Но РАССКАЗЫВАТЬ я не умею.

         - Все это только твои кокадуди отговорки, - лицо ее темнело. Руки сжимались в кулаки, отчетливо белея на темной юбке. ЭнниУраган вернулась и все сразу встало на свои места. Он как всегда боялся ее, но, тем не менее, чувствовал ее растерянность. Сама жизнь уже не имела для него большого значения, ему было все равно, жить или умереть, тем более, что смерть принесла бы ему облегчение. Он боялся другого, он боялся, что она причинит ему боль.

         - Это не отговорки, - ответил он. - Это две вещи несовместимые, как да и нет, Энни. Люди, которые рассказывают истории, не умеют писать их. Если ты на самом деле думаешь" что люди, которые могут хорошо писать, треплются день и ночь, то кто же тогда эти несчастные бедняги, именуемые писателями, которые не могут связать два слова и сидят с несчастным видом перед телекамерой, когда у них берут интервью для телевидения.

         - И все равно я не хочу ждать, - мрачно сказала она. - Я сделала тебе этот чудесный пломбир и уж кое-что ты мог бы мне сказать. Я же не прошу рассказывать тебя все, я полагаю... но... Барон убил Калторпа? - глаза ее сверкнули. - Если он убил, то что он сделал с телом? Наверное, оно будет лежать разрубленное до тех пор, пока жена не найдет его в сундуке. Я так думаю.

         Пол покачал головой, показывая, что он ничего не будет рассказывать.

         Она еще больше помрачнела.

         - Ты заставляешь меня злиться. Пол. И ты знаешь это, - сказала она еще более мягким голосом. Пока еще мягким голосом.

         - Знаю, конечно, но ничем помочь не могу.

         - А я могла бы. Могла бы заставить тебя рассказывать. И я смогу сделать это, - но при том она выглядела растерянной, словно понимала, что ничего она не сможет.

         - Энни, помнишь, ты мне рассказывала, что ребенок говорит матери, когда она застает его играющим с едкой кислотой и отбирает опасную игрушку. Он говорит ей: "Мамочка - ты нехорошая! Ты сейчас говоришь мне то же самое: "Пол, ты нехороший! "

         - А ты просто сводишь меня с ума, и я за себя не отвечаю, - сказала она, но он уже чувствовал, что кризис миновал и гроза прошла стороной... Она страшно напугана и озадачена таким его поведением.

         - Но все-таки я рискну, - сказал он. - Я как та мать. Я не рассказываю тебе не потому, что хочу обидеть или позлить тебя, а потому, что хочу, чтобы книга тебе действительно понравилась... а если я расскажу, что будет дальше, то книга разонравится тебе и ты не захочешь ее читать.

         "И что тогда будет со мной, Энни?" - докончил он про себя.

         - Скажи хотя бы, знает ли этот негр Хезекьях, где отец Мизери? Хоть это ты можешь мне сказать.

         - Что ты хочешь, чтобы я написал книгу или чтобы я заполнял анкету?

         - Не говори со мной в таком тоне!

         - А ты не притворяйся, будто не понимаешь, о чем я говорю! - закричал он в ответ. Она с испугом и изумлением отшатнулась от него. На ее лице не осталось и намека на мрачность и злость, остался лишь смущенный взгляд нашалившей девочки.

         - Ты хочешь разрезать Золотого Гуся, - продолжал он, - но вспомни, что случилось с человеком, сделавшим это! Тот человек остался ни с чем. У него был только дохлый гусь и куча бесполезных кишек.

         - Ну ладно, - сказала она. - Хорошо, Пол. Ты будешь доедать пломбир?

         - Я больше не могу есть, - сказал он.

         - Понимаю. Я тебя расстроила. Извини. Я думаю, что ты прав. Мне не надо было спрашивать ни о чем, - она снова была совершенно спокойна. Он боялся, что у нее снова начнется депрессия или очередной приступ ярости, но ничего подобного не происходило. Все продолжалось как всегда, все погрязло в обычной каждодневной рутине. Пол писал, Энни каждый день прочитывала написанное, прошло довольно много времени после этого спора, так что Пол не сразу понял связь между этим событием и ампутацией пальца. Но теперь, теперь он догадался.

         "Я пожаловался на пишущую машинку", - подумал он, глядя на нее и прислушиваясь к шуму мотора. Теперь этот гул был слабее, но не потому, что Энни отошла подальше, а потому, что Пол отдалился от реальности. Он задремал. Он теперь частенько делал это. Просто дремал, как какой-нибудь старый пердун из богадельни.

         "Не так уже это и много, я всего только один раз пожаловался на пишущую машинку. Но и одного раза было достаточно, не так ли? Даже более, чем достаточно. Это было... так... через неделю после ее вонючего пломбира. Всего одна неделя и одна жалоба. Я просто сказал ей, что звук пустой клавиши действует мне на нервы. Я даже не просил у нее купить другую подержанную машинку у этой Нэнси, как сетам". Я просто сказал, что этот звук меня раздражает, и потом все произошло очень быстро... И вот Пол

         Шелдон смотрит на большой палец левой руки Пола Шелдона и не видит его. Если она сделала это не из-за того, что я пожаловался на пишущую машинку, тогда что? Тогда она сделала это потому, что я отказал ей и ей пришлось примириться с этим.

         Это было актом мести. Месть была результатом осознания. Осознания чего? Ну, того, что не все ниточки в ее руках, что у меня тоже есть очень сильный козырь против нее. Я владею силой "готта".

         В конце концов я оказался довольно сносной Шехерезадой".

         Это было безумно. Это было забавно. Но это еще было реально. Те, кто не понимают этой силы, не понимают, насколько заразны вирусы искусства - даже самой дешевой беллетристики - те люди посмеялись бы над ним. Но он знал, что прав.

         Домохозяйки бросают все свои дела или изменяют свой распорядок, чтобы посмотреть очередную серию бесконечного телевизионного сериала, а те, кто работают, покупают видеомагнитофоны, чтобы посмотреть эту серию вечером, когда вернутся домой. Когда Артур Конан-Дойль убил Шерлока Холмса, сбросив его в Рейхенбахский Водопад, вся Викторианская Англия потребовала его воскрешения. Протест был выражен в духе Энни Уилкз - не печаль от потери близкого и любимого человека, а возмущение и ярость. Дойль был обруган собственной матерью, когда написал ей, что собирается расстаться с Холмсом, он получил разгневанный ответ: "Убить такого чудесного мистера Холмса? Глупости! ДА КАК ТЫ СМЕЕШЬ! "

         Или был случай с его другом Гари Рудмэном, который работал в библиотеке "Боулдер Паблик". Когда однажды Пол заехал, чтобы навестить его, он обнаружил, что окна его зашторены, а на двери висит траурный креп. Обеспокоенный Пол начала стучать к нему. Он стучал довольно долго, пока голос Гари не ответил ему: "Убирайся. У меня сегодня депрессия. Умер один человек. Очень близкий мне человек". Когда Пол спросил кто. Гари ответил: "Ван дер Вальк". Пол услышал, как Гари отходит от двери, и хотя он продолжал ломиться в его дверь, тот так и не открыл. Ван дер Вальком оказался вымышленный персонаж в детективах Николаса Фрилинга.

         Пол был убежден, что в поведении Гари была фальшь, он думал, что все это слишком претенциозно и искусственно. Короче говоря, поза. И он не сомневался в этом до восемьдесят третьего года, тогда он прочитал "Мир по Гарпу". Он, конечно, напрасно стал читать перед сном сцену, где младший сын Гарпа погибает, наткнувшись на рычаг переключения скоростей.

         Прошло несколько часов, прежде чем он смог уснуть. Эта сцена очень живо стояла у него перед глазами. Прежде он считал абсурдным так сопереживать вымышленному человеку, переворачивающемуся в машине. Но на этот раз он именно сопереживал. Он осознал, насколько серьезно относился Гари Рудмэн к Ван дер Вальку.

         И это напомнило ему другой случай: когда ему было двадцать лет, он жарким летним деньком закончил читать "Повелитель мух" Голдинга, потом он пошел к холодильнику за лимонадом и вдруг... неожиданно для самого себя он круто изменил направление и со все возрастающей скоростью побежал в ванную. Там он нагнулся над раковиной и его вырвало.

         Пол внезапно вспомнил другие примеры: как в доках Балтимора собиралась толпа, когда привозили новое издание романов Диккенса, "Крошку Дорри" или "Оливера Твиста"; вспомнил старую леди, ста пяти лет, заявившую, что будет жить, пока мистер Годсуорси не закончит "Сагу о Форсайтах"; и умершую меньше чем через час после того, как ей прочли последнюю страницу последнего тома; вспомнил молодого альпиниста, которого госпитализировали с предположением смертельной гипотермии, после того как его друг сутки читал ему "Властелин Колец", пока тот не начал впадать в коматозное состояние; вспомнил сотни и сотни подобных случаев.

         Любой "популярный" автор в художественной литературе, полагал он, мог бы привести собственные примеры того, как читатели полностью уходят в мир своего воображения, который населен персонажами вымышленными... иными словами пример комплекса Шехерезады. Пол думал в полудреме, под звуки мотора сенокосилки, которые приливали и отступали, наполняя даль переливчатым Эхом. Он вспомнил, как получил два письма, где предлагалось создать парк Мизери по типу парков Диснея. К одному из этих писем прилагалось даже несколько набросков и план работы.

         Но главный приз и голубую ленту победителя получила некая миссис Роумэн Д. Сэндлайпер, Инк Бич, Флорида (это было еще до того, как появилась Энни Уилкз). Миссис Роумэн Д. Сэндлайпер, крещенная Вирджинией, превратила свою верхнюю комнату в гостиную Мизери. Она прилагала фотографии прялки Мизери, секретера Мизери, (вместе с запиской мистеру Фаверей, что она будет на школьном вечере двадцатого ноября - записка была написана каллиграфическим почерком бесполого существа. Пол подумал, что он мало подходит для почерка его героини), кушетка Мизери, образец вышивок Мизери (Пусть любовь направит тебя; но не ты направляй любовь! ), и т. д.

         Вся меблировка, говорилось в письме миссис Роумэн Д. "Вирджинии" Сэндлайпер, была подлинной, а не копией или подделкой.

         А поскольку Пол не мог предполагать ничего, он сразу поверил, что так оно и есть.

         Тогда вся эта подлинность должна была обойтись миссис Роумэн Д. ("Вирджинии") Сэндпайпер в тысячи долларов. Миссис Роумэн Д. ("Вирджиния") Сэндпайпер поспешила уверить его, что она не использует персонаж, принадлежащий перу мистера Шелдона, в целях получения прибыли, и ни в коем случае - упаси Бог - не собирается предпринимать в этом отношении никаких шагов. Но она хочет, чтобы мистер Шелдон посмотрел прилагаемые фотодокументы и указал ей на ее ошибки и неточности, коих, по ее мнению, должно быть очень много. Миссис Роумэн Д. ("Вирджиния") Сэндпайпер также надеялась на его мнение. Разглядывая эти изображения, он испытывал странное, почти неуловимое чувство, будто кто-то подглядел и сфотографировал картины его собственного воображения. Он уже знал, что когда бы он ни пробовал вспомнить и представить себе маленькую гостиную Мизери, в голове его сразу будут выскакивать фотографии "Полароид" миссис Роумэн Д. ("Вирджинии") Сэндпайпер, затмевая его воображение своей бодрой, но одномерной конкретностью. СКАЗАТЬ ЕЙ какие детали неточны? Это было бы безумием. С того момента о н будет единственным человеком в мире, которого будет интересовать этот вопрос. Поэтому он ответил ей кратким письмом, в котором поздравлял ее и выражал свое восхищение, но где ни слова не говорилось об ошибках или неточностях. Через некоторое время он получил следующее послание. Если в первом письме было две страницы, написанные от руки, и семь фотографий "Полароид", то это послание включало в себя десять страниц и сорок фотографий. Письмо представляло собой исчерпывающее (и потому ужасно утомительное) описание того, где и как миссис Роумэн Д. ("Вирджиния") Сэндпайпер нашла каждый предмет, сколько за него заплатила, сколько ушло на реставрацию и т. д. Миссис Роумэн Д. ("Вирджиния") Сэндпайпер рассказала ему, что разыскала некоего джентльмена по имени МакКиббон, которому принадлежало старое охотничье ружье мелкого калибра, и он, по просьбе миссис Роумэн Д. ("Вирджинии") Сэндлайпер, прострелил спинку кресла. Пока миссис Роумэн Д. ("Вирджиния") Сэндпайпер не могла поклясться, что это было точно такое ружье, но она точно знала, что калибр был именно тот. Фотографии были еще более детальными. И если бы не пояснительные надписи на обратной стороне, они бы напоминали картинкизагадки из журналов, ("Что изображено на этой картинке?"), где в увеличенном виде нарисованы или сфотографированы разные вещи и так, что нельзя понять, что это такое, например, человеческая рука, напоминающая огромный столб, или кольцо на крышке пивной банки, похожее на скульптуру Пикассо. Пол не стал отвечать на это письмо, что не остановило миссис Роумэн Д. ("Вирджинию") Сэндпайпер, которая прислала еще пять писем, прежде чем обиженно замолчать. Последнее письмо было сухо подписано миссис Роумэн Д. Сэндпайпер. Прежние настойчивые намеки называть ее просто "Вирджиния" сами собой испарились.

         Чувства, овладевавшие этой женщиной, сильно отличались от параноического "идафикс" Энни Уилкз, но Пол понял, что в сущности это были одни и те же чувства. Комплекс Шехерезада. Обычная непоборимая сила "готта".

         Ой погружался все глубже и глубже. Он спал.

         В эти дни он много дремал, засыпая неожиданно, а иногда в неподходящее время, как обычно бывает со стариками, и спал, как спят старики, т. е. от внешнего бодрствующего мира его отделяла только тонкая кожа. Он продолжал слышать рычащий мотор, но его звук становился глубже, грубее, резче, как звук электроножа.

         Он выбрал неудачный день, чтобы пожаловаться на машинку и выпавшую "Н". И конечно это был неудачный день, чтобы сказать "нет" Энни Уилкз. Наказание можно было отсрочить... но избежать - никогда.

         Хорошо, если это так действует тебе на нервы, у меня есть средство отвлечь тебя от этой проклятой "н". Он услышал, как она шарит по кухне, разбрасывая венда и проклиная все кругом на своем странном языке. Через десять минут она вошла в комнату со шприцем, наполненным Бетадином, и электрическим ножом. Пол сразу же закричал. Он чувствовал себя подопытным животным, как собаки Павлова. Когда Павлов звонил в колокол, у собак выделялась слюна. Когда Энни вошла в комнату со шприцем, бутылкой Бетадина и острым режущим предметом, Пол начал кричать. Она положила нож на выступ кресла; он умолял ее, кричал и обещал быть хорошим. Когда он попытался увернуться от шприца, она сказала ему сидеть спокойно и вести себя хорошо, иначе то, что должно произойти, произойдет все равно, но уже без всякой анестезии. Но он продолжал увертываться от иглы, хныкая и умоляя ее. Энни высказала предположение, что при подобном поведении ей придется опробовать нож на его горле и покончить с этим.

         После этого он утихомирился и позволил ей сделать укол. Бетадин достиг пальца левой руки одновременно с лезвием ножа (когда она включила нож и лезвие начало быстро двигаться взад и вперед в воздухе, наполненном мельчайшими капельками распыленного Бетадина, она, казалось, не заметила этого) и в результате в воздухе было развеяно много красных капель. Потому что, когда Энни решается на какое нибудь действие, она безусловно выполняет его. Энни невозможно было умолить, на нее не действовали крики, у нее были непоколебимые убеждения.

         Когда гудящее, вибрирующее лезвие погрузилось в мягкую ткань между вот-вот исчезнувшим большим пальцем и указательным, она снова заверила его в своей любви таким голосом, который должен был обозначать, что материгораздобольнеечемПаули.

         Тогда в ту ночь...

         Это не сон. Пол. Ты думаешь о таких вещах, о которых ты не смеешь думать, когда ты бодрствуешь. Итак, проснись! Ради бога, проснись!

         Он не мог проснуться.

         Она отрезала ему палец утром и тем же вечером она весело ворвалась в его комнату, где он сидел, одурманенный наркотиком и болью, прижав к груди забинтованную левую руку. Она притащила торт и пропела своим глухим голосом "Поздравляю с днем рождения! ". И хотя это совсем не был его день рождения, весь торт был украшен свечами, а в самом центре его красовался, как большая дополнительная свеча, его серый отрубленный палец, воткнутый в глазировку. Ноготь на нем был немного шероховатый, потому что Пол иногда обгрызал его в процессе подыскивания нужного слова. Она сказала ему: Если ты обещаешь мне быть хорошим. Пол, я позволю тебе съесть кусочек именинного торт и тебе не придется есть особые свечи. Итак, он обещал ей быть хорошим, потому что он не хотел, чтобы его заставили есть особые свечи, а также потому и главным образом потому, конечно же потому что Энни была великолепна Энни была замечательна давайте поблагодарим ее за угощенье а также за то что мы не должны есть девочек а только хотим подурачиться хотя иногда забавы бывают злыми пожалуйста не заставляй меня есть мой собственный палец Энни мама Энни боже когда Энни рядом лучше оставаться честным она знает когда ты спишь она знает когда ты просыпаешься она знает был ли ты хорошим или плохим поэтому будь хорошим ради бога тебе лучше не кричать тебе лучше не дуться не вопить не...

         Он не закричал.

         И теперь" когда он проснулся, он закричал, резко дернувшись вперед, что отозвалось болью во всем теле, едва сознавая, что его губы плотно сжаты вместе, чтобы удержать крик внутри, хотя ампутация произошла больше месяца назад.

         Он был так поглощен мыслью о том, чтобы не закричать" что несразу заметил, что въезжало на подъездную аллею; и когда он увидел это, он сначала принял это за мираж.

         Это была полицейская машина штата Колорадо.

         Вслед за ампутацией пальца наступил скучный период, когда единственным самым большим достижением Пола, кроме работы над романом, было постоянное нахождение в курсе событий дня. Он стал проявлять патологический интерес к этому, проводя иногда по пять минут в оцепенении и прокручивая обратно в памяти прошедший день, чтобы проверить, не забыл ли он чего нибудь.

         Я становлюсь таким же плохим, как она, - подумал он однажды.

         Но его разум ответил утомленно: Ну и что?

         После ампутации ноги во время так жеманно называемого Энни "периода выздоровления" дела с книгой обстояли прекрасно. Нет, прекрасно не было напускной скромностью, если вообще существовало такое понятие. Работа продвигалась удивительно хорошо для человека, который однажды посчитал невозможным писать без сигарет, или если у него болела голова или спина. Было бы мило признать, что он вел себя героически, но он полагал, что это была единственная возможность убежать от действительности, ибо боль была нестерпимой. Когда наконец начался процесс выздоровления, он подумал, что "дикий зуд" в ноге, которой больше не существовало, был даже хуже, чем боль. Больше всего его беспокоил свод отсутствующей стопы. Время от времени он просыпался по ночам и большим пальцем правой ноги пытался почесать воздушное пространство на четыре дюйма ниже того места, где теперь оканчивалось его тело.

         Но он все равно продолжал работать.

         После ампутации пальца и того странного празднования дня рождения с именинным тортом, в мусорной корзине снова начало увеличиваться число скомканных бумажек. Потеря ноги, почти смерть, возвращение к работе. Затем потеря пальца и снова своего рода фатальные неприятности. Неужели же нет спасения?

         У него поднялась температура и он провел в связи с этим неделю в постели. Но болезнь была несерьезной, самая высокая температура не превышала 100.7 и из-за такой ерунды не стоило разыгрывать мелодраму. Температура скорее поднялась в связи с его общей переутомленностью и слабостью, а не была вызвана какой-нибудь специфической инфекцией. Для Энни не существовало проблем в борьбе с повышенной температурой. Среди многочисленных сувениров у нее был Кефлекс и Ампицилин. Она дала ему их и ему стало лучше... настолько лучше, насколько это было возможно в таких странных условиях, во всяком случае.

         Но что-то все-таки было не в порядке. Казалось, он потерял жизненную силу, что и привело в результате к полной мешанине в голове. Он попытался обвинить в этом пропавшую "н" и раньше соглашался с этим; но в действительности, что означало недостающее "н" по сравнению с недостающей ногой, а теперь и пальцем?

         Но какова бы ни была причина, что-то разрушило мечту, что-то сводило на нет то убежище на бумаге, являющееся для него окном в мир. Когда-то - и он мог поклясться в этом! - это окно было таким большим, как тоннель Линкольна. Теперь оно было не больше дырки от сучка, через которую можно с тротуара подглядывать за интересующей частью здания. Вы вынуждены всматриваться и вытягивать шею, чтобы что-нибудь увидеть, и чаще всего наиболее интересные вещи происходят за пределами вашего поля зрения... и не удивительно: обсуждаемое поле зрения так мало.

         Практически было очевидно, что произошло вслед за ампутацией пальца и что вызвало приступ лихорадки. Язык книги стал опять напыщенным и ветвистым - это не была пародия, нет, но он постоянно развивался в том направлении и Пол был беспомощен остановить это. То там, то сям начали появляться ошибки с хитростью крыс, плодящихся по углам подвала: на тридцати страницах барон превратился в виконта из "Приключений Мизери". Ему пришлось вернуться назад и все это вырвать.

         - Ничего страшного. Пол, - говорил он себе снова и снова в последние дни перед тем, как машинка выплюнула "н", а затем "е" (проклятая штука совсем развалилась). Так это и было. Работать на ней было просто мучением, но завершение работы означало конец его жизни. Второе начало казаться более привлекательным по сравнению с первым, учитывая все то, что было вышеупомянуто об ухудшении состояния его тела, разума и духа.

         И книга продвигалась несмотря ни на что, казалось, независимо от них. Ошибки в работе были досадными, но незначительными. У него было больше хлопот с фантазией, чем когда-либо раньше. Игра "Сможешь ли ты?" казалась надуманной церемонией, а не простым хорошим развлечением. И все же книга продолжала раскручиваться несмотря на все ужасные пытки, которым Энни подвергала его. Он мог "совать на то, что вместе с полпинтой крови, потерянной при ампутации пальца, из него вытекло что-то, может быть, его мужество, но все же, черт возьми, это был хороший роман, лучший из всего сериала о Мизери. Сюжет был мелодраматичным, но хорошо построенным, и по его собственному скромному суждению вполне увлекательным. Если он когда-либо будет опубликован где-нибудь еще помимо Издательства Энни Уилкз с ограниченными правами (один экземпляр), он полагал, его можно будет продавать как сумасшедшую смесь всех жанров. Да, он надеялся, что он пройдет через все испытания, если выдержит проклятая машинка.

         Ты такой стойкий, - подумал он однажды после выполнения очередного упражнения по поднятию машинки. Его худые руки дрожали, а обрубок большого пальца ужасно болел, на лбу выступил пот. Ты был стойким молодым бездельником, желающим сохранить свою жизнь с помощью этого усталого, старого, гнусного куска дерьма, правда? Только ты уже выбросил одну клавишу и я вижу, что некоторые другие - т, и, и например - начинают пошаливать: иногда наклоняясь в одну сторону, иногда - в другую, иногда взлетая немного выше линии, иногда опускаясь ниже. Боюсь, что эта старая развалина окажется победителем, мой друг. Как бы она не доконала тебя до смерти... и похоже старая ведьма знает об этом. Может поэтому Она отрезала мой палец. Как говорится в старой поговорке, она может быть сумасшедшей, но не глупой.

         Единственное, что я не буду делать, так это кричать.

         Я не закричу.

         Я.

         Не буду.

         Я не закричу!

         Он сел у окна совсем проснувшись, проснувшись настолько, чтобы видеть теперь, что въезжающая на аллею машина была такая же реальная, какой была когда-то его левая нога.

         Кричи! Черт тебя возьми, кричи!

         Он очень хотел, но авторитетное мнение было слишком сильным - даже очень сильным. Он не мог открыть рот. Он попытался и перед его глазами встала картина капающих с лезвия ножа коричневатых капель Бетадина. Он попытался и в ушах у него зазвенел топор, ударяющийся о его кость, и мягкий звук "фламп", когда от спички у нее в руке вспыхнула паяльная лампа.

         Он попытался открыть рот и не смог. Попытался поднять руки и не смог.

         Ужасный стон раздался между сжатых iy6 и его руки легонько наугад забарабанили о бока машинки. Но это было все, что он мог сделать, все, что позволяло сделать его самообладание. Ничто, что было раньше, за исключением, пожалуй, того момента, когда он понял, что его левая ступня остается на месте, хотя его левая нога двигалась, не было столь ужасным, как эта чертова неподвижность. Все это промелькнуло у него в голове не более, чем за пять десять секунд, но Полу Шелдону показалось, что прошли годы.

         Невооруженным глазом было видно, что это спасение: все, что ему нужно было сделать, это разбить окно и сломать замок, на который сука заперла его язык, и закричать: Помогите мне! Помогите мне, спасите меня от Энни. Спасите меня!

         В то же время другой голос кричал: Я буду хорошим, Энни. Я не буду кричать! Я буду хорошим, я буду хорошим, ради бога! Я обещаю не кричать только не отрезай больше ничего от меня!

         Знай он раньше, как страшно она будет запугивать его или как много из того, что составляло его сущность - печень и глаза - она соскоблила ножом... Он знал, как постоянно она его терроризировала, но он не знал, как много было стерто из его объективной реальности, из того, что когда-то считал само собой разумеющимся.

         Он точно знал только одно: у него были гораздо более важные проблемы, чем паралич языка, гораздо больше проблем представляло то, что он писал, а не выпавшая буква или лихорадка, или ляпсусы в сюжете, или даже потеря силы воли, мужества. А правда была так проста, она была ужасающе проста. Он умирал по частям, но смерть подобным образом не была столь плоха, как он боялся. Но он также постепенно исчезал как личность и это было ужасно, потому что это напоминало слабоумие.

         Не кричи! - раздался панический голос в тот момент, когда полицейский открыл дверь машины и вышел из нее, поправляя свою форменную фуражку. Это был молодой человек лет двадцати двух - двадцати трех в солнцезащитных очках, таких темных и блестящих, что напоминали сырую нефть. Он немного замешкался, поправляя складки на своих форменных брюках цвета хаки, в тридцати ярдах от человека с голубыми глазами на бледном старческом лице, который уставился на него через окно, стеная сквозь сжатые губы и беспомощно барабаня руками по доске, лежащей поперек подлокотников кресла.

         Не кричи.

          (да кричи)

         Кричи и все будет кончено, кричи и всему придет конец.

          (нет, этому не будет конца пока я не умру)

         Пол, о боже, ты уже умер? Кричи, ты дерьмо поганое, ублюдок!

         КРИЧИ, ТВОЮ МАТЫ!!

         Его губы разжались, выпуская неистовый звук. Он рывком набрал полные легкие воздуха и закрыл глаза. Он не имел понятия, что из него вылетит, вылетит ли вообще, пока не прозвучало: Африка!

         Его дрожащие руки взлетели вверх, как птицы, и обхватили голову, как будто удерживая там его взорвавшиеся мозги: Африка! Африка! Помоги мне! Помоги мне, Африка!

         У него широко раскрылись глаза. Полицейский рассматривал дом. Пол не мог видеть его глаз из-за очков, но наклон головы выдавал умеренное замешательство. Он сделал шаг вперед и остановился.

         Пол посмотрел на доску. Слева от машинки стояла тяжелая керамическая пепельница. В другие времена она была бы наполнена окурками, но теперь в ней не было ничего более вредного для его здоровья, чем обрезки бумаг и замазка для текста. Он схватил ее и швырнул в окно. Стекло разлетелось вдребезги. Для Пола это был самый освободительный звук, когда-либо слышанный им.

         Стены разрушились, - подумал он, ничего не соображая, и закричал: Сюда! Ко мне! Будь осторожен с женщиной! Она сумасшедшая!

         Полицейский уставился на него с открытым ртом. Затем полез в нагрудный карман и вытащил оттуда что-то, что могло быть только фотографией. Он взглянул на нее и направился к обочине дороги. Там он произнес только четыре слова, которые Пол когда-либо слышал от него, четыре последние слова, которые вообще кто-нибудь слышал от него. Вслед за этим он издал ряд невнятных звуков, но не слов.

         - О, черт! - воскликнул полицейский. - Да это вы!

         Внимание Пола было так сильно привлечено к полицейскому, что он не видел Энни до тех пор, пока не стало слишком поздно. Когда же он заметил ее, он был поражен настоящим суеверным ужасом. Энни превратилась в фурию, нечто среднее между женщиной и сверхъестественным, фантастическим кентавром. С ее головы слетела бейсбольная шапочка, лицо приняло злобное выражение. В одной руке она держала деревянный крест. Он предназначался для могилы Босей. Пол не помнил, была ли это Босей Э 1 или Э 2, которая в конце концов прекратила мычать. Та Босей действительно умерла и, когда весной земля стала достаточно мягкой. Пол наблюдал из своего окна, иногда онемев от страха, а иногда превозмогая подступающие приступы смеха, как она сначала копала могилу (на это у нее ушел почти весь день), а затем волочила Босей (которая тоже оттаяла) из-за сарая. Для этого она использовала цепь, прикрепленную к трейлеру прицепу. Другой конец цепи она обвязала поперек коровы. Пол заключил пари сам с собой, что Босей разорвется пополам, прежде чем Энни доволочет ее до могилы, но на этот раз он проиграл. Энни швырнула Босей в яму и начала флегматично засыпать ее землей; эту работу она закончила уже незадолго до наступления темноты.

         Пол наблюдал, как она установила крест и затем прочитала над могилой молитву в свете молодой весенней луны.

         Теперь она держала крест как копье, направляя потемневший конец вертикальной стойки прямо в спину полицейского.

         - Сзади! Оглянись! - завопил Пол, сознавая, что было поздно.

         С пронзительным визгливым криком Энни вонзила крест в спину полицейского.

         - Ах! - сказал полицейский и медленно побрел на газон, выгнув пробитую спину и выпятив живот. Его лицо напоминало лицо человека, у которого либо выходил почечный камень, либо которого страшно мучили газы. Крест начал опускаться на землю, когда полицейский достиг окна, в котором сидел Пол; его серое лицо инвалида обрамляли осколки разбитого стекла. Полицейский медленно протянул к нему обе руки. Он смотрел на Пола как человек, пытающийся почесать то место, до которого ты никогда не можешь дотянуться.

         Энни стояла неподвижно, прижав растопыренные пальцы к груди. Затем она рванулась вперед и выдернула крест из спины полицейского.

         Он повернулся к ней, пытаясь выхватить пистолет, но Энни опередила его и направила крест в его живот.

         - Ах! - сказал еще раз полицейский, и упал на колени, обхватив живот. Когда он согнулся вперед, Пол увидел разрез на его коричневой форменной рубашке, куда пришелся первый удар.

         Энни снова выдернула крест, его заостренный конец отломился, оставляя неровный обломок. Она всадила его в спину молодого человека между лопатками. Она выглядела как женщина, убивающая вампира. Первые два удара, видимо, проникли достаточно глубоко, чтобы поранить его, но в последний раз опорная стойка креста вошла в спину преклоненного полицейского по меньшей мере дюйма на три, вынуждая его упасть на землю плашмя.

         - Вот так! - крикнула Энни, выдергивая мемориальную доску Босей из его спины. - КАК ТЕБЕ ЭТО НРАВИТСЯ, СТАРАЯ ГРЯЗНАЯ ТВАРЬ?

         - Энни, прекрати! - заорал Пол.

         Она взглянула на него, ее темные глаза сверкали как монеты, вокруг лица разметались грязные, нечесанные волосы, в уголках рта застыла радостная усмешка лунатика, который по крайней мере на миг отбросил все стеснения. Она отвела взгляд вниз на лежащего полицейского.

         - Вот так! - закричала она и начала вонзать крест в его спину, и в задницу, и в бедро, и в шею, и в промежность. Она пронзила его раз шесть, выкрикивая каждый раз "Вот так! ". Затем вертикальная стойка креста раскололась.

         - Вот так! - закричала она в последний раз и направилась туда, откуда она прибежала. Прежде чем исчезнуть из вида, она отшвырнула окровавленный крест в сторону, как будто он ее больше не интересовал.

         Пол положил руки на колеса кресла, не имея представления, куда направиться или что вообще ему делать, когда он попадет в кухню; возможно за ножом? Нет, он не будет пытаться убить ее; ей достаточно заметить нож в его руке и она бросится под навес за своим пистолетом. Нет, не чтобы убить ее, а чтобы защитить себя от ее мести, вскрыв себе вены. Он не был уверен в том, насколько окончательно было его намерение, но он считал это хорошей идеей, потому что если еще осталось время для ухода со сцены, то им нужно воспользоваться. Ему надоело терять куски своего тела для удовлетворения ее бешенства.

         Затем он увидел то, что заставило его замереть на месте.

         Полицейского.

         Он был еще жив.

         Он приподнял голову. Очки упали с него. Теперь Пол смог увидеть его глаза. Теперь он понял, как молод был он; как молод, ранен и испуган. Кровь текла по его лицу ручьями. Ему удалось встать на руки и колени, вслед за чем он клюнул носом и снова с трудом приподнялся. Он начал ползти по направлению к машине.

         Он преодолел полпути между домом и аллеей и на легком травяном склоне потерял равновесие и упал на спину. Минуту он лежал там с поднятыми ногами, выглядя так же беспомощно, как перевернутая черепаха. Затем он медленно перевернулся на бок и начал страшную работу, чтобы снова встать на ноги. Его форменная рубашка и брюки были запачканы кровью - маленькие пятнышки, медленно расплываясь, соединялись с другими и пятно становилось все больше и больше.

         Полицейский достиг дороги.

         Неожиданно усилился шум работающей газонокосилки.

         - Оглянись. - закричал Пол. - Оглянись, оно приближается!

         Полицейский повернул голову. Слабая тревога отразилась на его лице и он еще раз стал нащупывать свой пистолет. Он выхватил его - довольно большой и черный С длинным стволом и коричневой рукояткой. Затем снова появилась Энни, высоко восседая в седле и ведя газонокосилку на предельной скорости.

         - Застрели ее! - закричал Пол. Но вместо того, чтобы застрелить Энни Уйлкз из своего большого пистолета, он сначала неловко промахнулся, а затем уронил его.

         Он протянул руку за пистолетом, но Энни повернула машину и наехала на руку. Кровь брызнула струей и ребенок в военной форме закричал. Раздался резкий лязгающий звук, когда вращающийся нож косилки наткнулся на пистолет. Затем разворачивая машину, Энни на одну секунду задержала взгляд на Поле и он почувствовал, что означал этот мгновенный взгляд. Сначала полицейский, потом ты.

         Ребенок снова лежал на боку. Когда он увидел, что косилка неслась прямо на него, он перекатился на спину и стал неистово отталкиваться пятками о дорожную грязь, стараясь заползти под свою машину, где она не могла его достав.

         Но он даже не добрался до машины. Энни дала газ и направила косилку на его голову.

         Пол поймал последний взгляд обезумевших от ужаса карих глаз, увидел клочья коричневой рубашки, свисавшие с руки, поднятой в слабой попытке защититься; и когда глаза исчезли. Пол отвернулся.

         Косилка неожиданно задергалась и раздались быстрые, странные, глухие булькающие звуки. Пол закрыл глаза. Его вырвало тут же рядом с креслом.

         Он открыл их только тогда, когда услышал дребезжание ключей в кухонной двери. Дверь в его комнату открылась. Он увидел, как она вошла в коридор в своих старых коричневых ковбойских сапогах и голубых джинсах с побрякивающей связкой ключей, свисающей с ремня; ее мужская рубашка была запятнана кровью. Он съежился от страха. Он хотел сказать: Если ты отрежешь мне что-нибудь еще, Энни, я умру. И для этого не потребуется шока от еще одной ампутации. Я покончу с собой. Но из него ничего не вылетело, только мрачные звуки, которые показались ему противными.

         Она не дала ему возможности говорить.

         - И до тебя очередь дойдет, - сказала она и захлопнула дверь. Один из ее ключей повернулся в замке - новом замке Крейга, перед которым окажется бессильным даже Том Твифорд. Затем она крупным шагом спустилась в прихожую и глухой стук ее каблуков затих.

         Он повернул голову и тупо посмотрел в окно. Он мог видеть только часть тела полицейского. Его голова все еще находилась под косилкой, которая в свою очередь была наклонена углом к машине. Газонокосилка представляла собой маленький трактор, предназначенный для обработки скорее больших, чем средних газонов. Она была создана так, что не могла сохранять устойчивость, если под нее попадали камни, бревна или головы полицейских. Если бы полицейская машина не была припаркована там, где она находилась, и если бы полицейский не добрался до нее так близко, косилка, вполне вероятно, перевернулась бы, сбрасывая Энни. Это могло не причинить ей никакого вреда, но и могло довольно сильно ранить ее.

         У нее дьявольское везение, - с ужасом подумал Пол и увидел, как она сначала выровняла косилку, а затем одним мощным рывком отъехала от полицейского. Косилка боком задела полицейскую машину и содрала с нее краску.

         Теперь, когда он был мертв. Пол мог посмотреть на него. Полицейский выглядел, как большая кукла, с которой небрежно обращалась целая ватага ребят. Пол почувствовал громадную болезненную симпатию к этому неизвестному молодому человеку, но к этому чувству примешивалось другое. Он попробовал разобраться в нем и не очень удивился обнаружив, что это была зависть. Полицейский никогда не вернется домой к своей жене и детям, если таковые имелись, но с другой стороны он убежал от Энни Уйлкз.

         Она схватила окровавленную руку и вытащила его на дорогу; а затем поволокла к дверям сарая, которые были приоткрыты. Когда .она вышла из сарая, то прикрыла их. Затем она направилась к полицейской машине. Она двигалась со спокойствием, граничащим с безмятежностью. Она завела машину и въехала на ней в сарай. Выйдя из сарая во второй раз, она почти полностью закрыла двери, оставляя только щель, в которую могла проскочить сама.

         Она прошлась по аллее и осмотрелась вокруг, держа руки на бедрах. И снова Пол отметил замечательное выражение безмятежности.

         Дно косилки было запачкано кровью, главным образом вокруг выпускной системы, из которой все еще капала кровь. Маленькие клочки формы цвета хаки валялись на дороге или развевались в свежескошенной траве на краю газона. Все кругом было измазано кровью. Пистолет полицейского с длинной вмятиной из блестящего металла, обезображивающей его дуло, лежал в пыли. Квадратная плотная белая бумажка зацепилась за колючки кактуса, посаженного Энни в мае. Расщепленный крест Босей лежал на дороге как свидетель всей отвратительной сцены.

         Она скрылась из поля зрения, направляясь опять к кухне. Когда она вышла из нее, он услышал ее пение: Она будет управлять шестью белыми конями, когда приедет... она будет управлять шестью белыми конями, когда она приедет! Она будет управлять шестью белыми коням и... управлять шестью белыми конями...

         Когда он ее снова увидел, то в руках у нее был большой зеленый мешок для мусора и еще три или четыре торчали из задних карманов джинсов. Большие пятна пота темнели на ее рубашке, под мышками и вокруг шеи. Когда она повернулась, он увидел пятно пота, отдаленно напоминающее дерево, выросшее у нее на спине.

         Эти. мешки предназначены для клочьев одежды, - подумал он, но он знал, что ей придется положить туда еще много других вещей.

         Она подобрала обрывки формы и крест, переломила его на две части и бросила в пластиковый мешок. Невероятно, но преклонила колена после этого. Затем подняла пистолет, открутила цилиндр, высыпала пули, положила их в карман джинсов, вставила обратно цилиндр отработанным резким движением рук и засунула пистолет за пояс. Потом сорвала клочок бумаги с кактуса и задумчиво посмотрела на него. Сунув его в другой карман, она направилась в сарай, где оставила мешки с мусором, а затем вернулась в дом.

         Проходя под окном Пола, она обратила внимание на какой-то предмет. Им оказалась пепельница. Энни подняла ее и вежливо подала ему через разбитое окно.

         - Пожалуйста, Пол.

         Он молча взял ее.

         - Я соберу бумажные вырезки позднее, - сказала она, как будто это волновало его. В какой-то момент он подумал о том, чтобы бросить тяжелую керамическую пепельницу ей в голову, когда она нагнется, расколоть ей череп и выпустить болезнь, гнездящуюся у нее в мозгу.

         Затем он подумал, что же будет в этом случае с ним, что может случиться с ним, если он только ранит ее; и поставил пепельницу на место дрожащими руками.

         Она взглянула на него.

         - Это не я убила полицейского.

         - Энни...

         - Ты убил его. Если бы ты держал свой язык за зубами, я бы дала ему спокойно уехать. Он был бы жив сейчас и не было бы такого беспорядка и не нужно было бы убирать столько грязи.

         - Да, - сказал Пол. - Он был бы далеко отсюда; а что будет со мной, Энни?

         Она вытягивала шланг из подвала, находящегося как раз под окном Пола, и наматывала его на руку.

         - Я не знаю, о чем ты?

         - Ты знаешь.

         Несмотря на шок, он был спокоен.

         - У него была моя фотография. Она в твоем кармане, не правда ли?

         - Не спрашивай меня ни о чем, и я не буду тебе лгать.

         Сбоку дома слева от окна был водопроводный кран и она начала надевать на него конец шланга.

         - Появление полицейского с моей фотографией означает, что найдена моя машина. Мы оба знали, что так случится. Я только удивляюсь, что для этого потребовалось столько времени. В романе машина могла бы быть смыта водой, и я думаю, что смог бы заставить людей поверить в это. Но в настоящей жизни это невозможно. А мы продолжали обманывать сами себя, не так ли, Энни? Ты из-за книги, а я из жажды жизни - несчастной, как оказалось

         - Я не знаю, о чем ты говоришь.

         Она открыла кран.

         - Все, что я знаю, так это то, что ты убил этого бедного ребенка, когда швырнул пепельницу из окна. Ты путаешь то, что могло произойти с тобой, с тем, что произошло с ним.

         Она ухмыльнулась. В этой улыбке сквозило безумие, но он также заметил в ней что-то еще, что-то, что действительно напугало его. Он увидел сознательное злонамерение - демона, скачущего в ее глазах.

         - Ты сука, - сказал он.

         - Сумасшедшая сука. Это ты хотел сказать? - спросила она все еще улыбаясь.

         - О, да, ты сумасшедшая, - сказал он.

         - Ну хорошо, мы поговорим еще об этом, ладно? Когда у меня будет больше времени. Мы немного поговорим об этом. А сейчас я занята, как ты можешь видеть.

         Она размотала шланг и включила воду. Примерно полчаса она смывала кровь с косилки и дороги, с края газона, и в струе воды сверкали и переливались разноцветные радуги.

         Затем она закрутила кран и пошла вдоль шланга, наматывая его на руку. Было еще довольно светло, но ее тень уже бежала за ней. Было шесть часов вечера.

         Она отсоединила шланг от крана, открыла подвал и бросила туда зеленую пластиковую змею. Закрыла подвал, задвинула засов и выпрямилась, обозревая покрытую лужами подъездную аллею и траву, которые выглядели как после выпадения сильной росы.

         Энни подошла опять к косилке, забралась на нее, включила мотор и подала ее назад. Пол слегка улыбнулся. Ей дьявольски везло и, когда она была в затруднении, она становилась почти дьявольски умна -почти было ключевым словом. Она тихонько исчезала в Боулдер, почти по-змеиному ускользала главным образом благодаря везению. Теперь она ускользала снова. Он понял это. Она смыла кровь с косилки, но забыла о ноже внизу. Она могла вспомнить об этом потом, но Пол не думал так. Случалось, у нее выпадали из памяти некоторые вещи. Ему пришло в голову, что разум и косилка имели много общего: то, что было на виду, было в порядке. Но если взглянуть на них в работе, то можно увидеть покрытую кровью убийственную машину с очень острым ножом.

         Она вернулась к двери кухни и снова вошла в дом, поднялась наверх и он услышал, как она некоторое время копошилась там. Затем она спустилась вниз, более медленно, волоча за собой что-то мягкое и тяжелое. После минутного раздумья Пол подкатил кресло к двери и прислонил к не" ухо.

         Неясные, удаляющиеся шаги. И этот тихий звук чего-то падающего с глухим стуком. И вдруг его мозг пронзила вспышка панической догадки и кровь бросилась в лицо от охватившего его ужаса.

         Навес! Она ходила под навес за топором! Это опять топор!

         Но это был только минутный атавизм и он грубо отбросил его. Она не ходила под навес, она направлялась в подвал. Волочила что-то в подвал.

         Он услышал, что она снова поднимается по лестнице, и откатил кресло к окну. И так как ее шаги замерли у его двери, а затем в замке зашевелился ключ, он подумал: Она пришла, чтобы убить меня. И единственной реакцией на эту мысль было усталое обленение.

         Дверь открылась. Энни стояла на пороге, задумчиво глядя на него. Она переоделась в свежую белую рубашку и хлопчатобумажные брюки... Маленькая сумка цвета хаки болталась у нее на плече.

         Когда она вошла, он с удивлением обнаружил, что может говорить и говорить с большим достоинством.

         - Подойди и убей меня, Энни, если именно это ты собираешься сделать. Но сделай это быстро, не отрезай от меня ничего.

         - Я не собираюсь убивать тебя. Пол, - она помедлила. - В конце концов мне могло не повезти. Мне следовало бы убить тебя - я знаю - но ведь я ненормальная, правда? А сумасшедшие часто не следуют собственным интересам, ведь так?

         Она прошла за него и покатила кресло из комнаты в холл. Он мог слышать, как ее сумка хлопает ее по боку, и ему пришло в голову, что никогда прежде она не носила такую сумку. Если прежде она отправлялась в город в платье, то брала с собой нелепый огромных размеров кошелек, вроде тех, что тетеньки из общества трезвости мастерят для благотворительных аукционов. Если же на ней были брюки, то она ехала с бумажником в кармане, как мужчина.

         Солнечный свет, проникающий в кухню, был ярко золотым. Тени от ножек стула лежали на линолеуме горизонтальными полосами, напоминая тень тюремной решетки. Если верить часам над плитой, было четверть седьмого, и хотя не было причин думать, что она помнит о них лучше, чем о календаре, который до сих пор показывал май, они казались правильными. Он слышал, как в поле начинали петь сверчки.

         "Я не слышал этот звук с детства", - подумал он и ему стало до слез жалко самого себя.

         Она втолкнула кресло в кладовку, дверь в подвал оставалась открытой. Желтый свет немедленно погибал, если ему случалось заглядывать сюда в эту затхлую темноту. Здесь еще сохранился запах дождя, который все затопил, тогда, в конце зимы.

         "Внизу пауки, - подумал он, - пауки, мыши и крысы".

         - Нуну, - сказал он, - значит, я выбываю из игры.

         Она поглядела на него с полным безразличием и он понял, что после убийства полицейского она выглядит вполне нормально. Лицо у нее было озабоченное, как будто она готовилась к большому приему гостей.

         - Ты отправишься вниз, - сказала она. - Так что выбирай: отнести тебя на закорках или скатишься туда на собственной заднице.

         - Первое, - быстро произнес он.

         - Очень мудро. Иногда тебе не откажешь в сообразительности, - она повернулась так, чтобы он мог обхватить ее руками за шею. - И не предпринимай никаких глупых попыток задушить меня. Не делай глупостей. Пол. Я получила разряд по каратэ в Харрисбурге. Я им неплохо владею. Мне стоит только перекинуть тебя и ты поломаешь спину. Пол внизу хотя и грязный, но достаточно твердый.

         Она легко подняла его. Ноги его, криво и безобразно сросшиеся, бессильно свисали. Левая нога с солевым куполом вместо колена была на целых четыре дюйма короче правой. Он как-то раз попробовал встать на правую ногу и ему, это удалось, правда ненадолго, и боль была такой ужаснет, что он несколько часов не мог прийти в себя.

         Даже лекарство не снимало эту боль, от которой внутри у него все дрожало.

         Она понесла его вниз во все более усиливающийся запах старого камня, мокрого дерева, застоялой воды и гниющих овощей. В подвале висело три лампочки на кривых проволоках и без плафонов. По углам свисала толстая серая паутина. Сами стены были каменными и побелены так неаккуратно, что казалось будто ребенок рисовал на них известью. Здесь было прохладно, но это была промозглая неприятная прохлада подземелья.

         Он никогда не находился так близко возле нее, как сейчас, когда она несла его на спине вниз по ступенькам. Но такая близость была не слишком приятной. Он чувствовал запах пота и хотя на самом деле ему прежде нравился запах свежего слегка вспотевшего тела, он ассоциировал его с трудом, физическими усилиями, работой человеческого тела, короче говоря, вещами, которые он уважал, то этот запах, запах Энни, был отвратительным, похожим на запах грязного белья. Он подумал, что с мытьем Энни вышла та же штука, что и с ее календарем - она забыла про это. Он увидел желтокоричневую серу в ее ушах и с отвращением удивился, как она может еще что-то слышать.

         Здесь у одной из каменных стен находился вечного скрипа и нытья пружин - матрац. Подле него она поставила плоскую одноногую подставку для телевизора, на которой находилось несколько жестянок и бутылочек. Она подошла к матрацу, повернулась и сказала:

         - Слезай, Под.

         Он разжал руки и упал на матрац. Пока она рылась в своей сумке цвета хаки, он встревоженно наблюдал за ней.

         - Нет, - сразу сказал он, как только увидел, что она достала желтый целлулоидный шприц и запечатанную иглу. - Нет! Нет!

         - О, малыш, - сказала она. - Видишь, Энни сегодня в лупидуди настроении. Мне бы хотелось, чтобы ты расслабился сегодня. Пол.

         Она положила шприц на подставку для телевизора.

         - Это скополамин, в основе которого морфий. Тебе повезло, у меня вообще нет морфия. Я рассказывала тебе, как тщательно его охраняли в больнице. Я оставлю его, потому что здесь очень сыро и твои ноги могут страшно разболеться, прежде чем я вернусь.

         - Минуточку. - Она заговорщицки подмигнула ему и в этом мигании был какой-то беспокоящий скрытый смысл. Так один конспиратор может подмигивать другому. - Ты выбросил одну кокадуди пепельницу, а я так занята, как однорукий обойщик. Я сейчас вернусь.

         Она поднялась наверх и вскоре вернулась с диванными подушками из гостиной и простынями с ее кровати. Она поставила подушки за ним так, чтобы он мог удобно сидеть. Но он чувствовал зловещий холод камней через них, готовый заморозить его.

         На подставке появились три бутылки пепси. Она открыла две из них и одну подала Полу. Свою она перевернула вверх дном и выпила полбутылки не отрываясь: затем она приглушила рукой отрыжку.

         - Нам нужно поговорить, - заявила она. - Или скорее я должна поговорить, а ты должен послушать.

         - Энни, когда я сказал, что ты сумасшедшая...

         - Тихо! Ни слова об этом. Может мы поговорим об этом позднее. Но я не собираюсь заставлять тебя когда-либо изменять свое мнение о чем либо. Мистер Красавчик, который полагает, что он жив. Все, что я сделала, это вытащила тебя из разбитой машины прежде, чем ты замерз в ней насмерть, и наложила лубок на твои бедные сломанные ноги, дала тебе лекарство, чтобы облегчить твои страдания. Я ухаживала за тобой, заставила тебя уничтожить плохую книгу и уговорила написать лучшую из твоих книг. И если это сумасшествие, то посади меня в клетку.

         "О, Энни, если бы только кто-нибудь смог", - подумал он и, прежде чем смог остановить себя, выпалил: - Ты также отрезала мою долбанную ногу.

         Ее рука взметнулась, как кнут, и раздался чмокающий звук оплеухи.

         - Никогда не выражайся так при мне, - сказала она. - Я была выведена из себя. Скажи спасибо, что я не отрезала тебе твои яйца. А я думала об этом.

         Он посмотрел на нее и его желудок сжался и похолодел.

         - Я знаю, ты бы сделала это, Энни, - сказал он тихо.

         Ее глаза расширились и Минуту она выглядела и озадаченной, и виноватой - Капризная Энни вместо Злобной Энни.

         - Послушай меня. Послушай меня внимательно. Пол. С надо будет все в порядке, если до наступления темноты никто не спохватится этого парня. Через полтора часа совершенно стемнеет. Если же кто-нибудь появится раньше...

         Она схватила сумку цвета хаки и вытащила из нее пистолет полицейского 44. Свет подвальных ламп молнией блеснул на затворе, пробитом косилкой.

         - Если кто-нибудь появится раньше, то... Кто бы ни появился - сначала тебя, а потом себя.

         Как только стемнело, она сказала, что собирается угнать полицейскую машину в Место Смеха. Рядом с лачугой имелась пристройка, куда она могла безопасно припарковать машину, чтобы ее не было видно. Она полагала, что единственная опасность быть замеченной может встретиться на Маршруте 9, но даже там риск будет малым, так как она должна проехать по этому участку всего четыре мили. Проскочив этот отрезок пути, она поедет вверх в горы по малооживленной дороге, проходящей среди пастбищ и лугов; многие дороги практически совсем не используются, потому что скот в этом высокогорье стал редкостью. Несколько дорог по ее словам были перекрыты. У нее и Ральфа имелись ключи от ворот; они получили их, когда покупали этот дом. Им не нужно было спрашивать их у хозяев земли между дорогой и лачугой в горах. Это были так называемые пограничные, соседние территории, сказала она Полу, умудряясь вложить в приятное слово столько неожиданных нюансов: подозрение, презрение, горькую радость.

         - Я бы взяла тебя с собой, чтобы все время приглядывать за тобой, поскольку ты показал, что тебе нельзя доверять. Но, к сожалению, это невозможно. Можно бы спрятать тебя в багажнике машины по дороге наверх, но как тебя доставить обратно? Я лично воспользуюсь велосипедом Ральфа. Есть вероятность, что я свалюсь с него и сломаю себе шею!

         Она весело засмеялась, показывая, каким посмешищем она была бы в том случае; но Пол не поддержал ее.

         - Если бы это случилось, Энни, что было бы со мной?

         - О, все было бы прекрасно. Пол, - сказала она безмятежно. - Боже, какой ты мнительный!

         Она подошла к одному из подвальных окон и постояла там минуту, глядя на улицу и оценивая, насколько стало темно. Пол уныло наблюдал за ней. Он не считал, что с ним будет все в порядке, если она упадет с велосипеда мужа или разобьется на одной из немощеных горных дорог. Во что он действительно верил, так это в то, что он умрет здесь собачьей смертью; когда все будет окончено, он станет добычей для крыс, которые и сейчас, несомненно, следили за этими непрошеными двуногими, захватившими их жилище. Теперь на двери кладовой красовался замок Крейга и засов толщиной с его запястье. Окна подвала, как бы отражая паранойю Энни (и Пол подумал, что в этом не было ничего странного; разве не все дома через какое-то время начинали отражать индивидуальность их обитателей?) являли собой не более, чем грязные амбразуры примерно дюймов двадцать на сорок. Он не думал, что смог бы пролезть через них даже в те дни, когда чувствовал себя более здоровым, а теперь особенно. Он мог бы разбить окно и позвать на помощь, если кто-нибудь появится здесь до того, как он умрет с голоду; но это было малоутешительным.

         Первые приступы резкой боли просочились в ноги, как отравленная вода. И потребность. Его тело вопило о Новриле. Это была "готта", не правда ли? Конечно же да.

         Вернулась Энни и забрала третью бутылку пепси.

         - Я принесу еще две перед уходом, - сказала она. - Просто мне сейчас необходим сахар. Ты не возражаешь?

         - Абсолютно нет. Мой пепси - твой пепси.

         Она сорвала крышку и жадно выпила. Пол подумал: Чагалаг, чагалаг, заставь ее захотеть прокричать хидехо. Кто это был? Роджер Миллер, правильно? Забавно, что за чушь приходит мне в голову.

         Веселая чушь.

         - Я собираюсь положить его в машину и отвезти в Место Смеха. Я собираюсь забрать все его вещи. Я поставлю машину в пристройку, похороню его и его... ну, ты знаешь, его останки в лесу.

         Он ничего не сказал. Он продолжал думать о Босей, мычащей, мычащей и мычащей до тех пор, пока она уже больше не смогла мычать, потому что была мертва. Еще одна из великих аксиом Жизни на Западном Склоне заключалась в следующем: Мертвые коровы не мычат.

         - У меня есть цепь. Я хочу использовать ее. Если появится полиция, это может вызвать у них подозрение; но лучше пусть они заподозрят что-нибудь) чем я позволю им добраться до дома и услышать, как ты поднимаешь кокадуди щум, чтобы привлечь к себе внимание. Я уже подумывала о том, чтобы вставить тебе в рот кляп, но это опасно особенно потому, что ты принимаешь лекарства, влияющие на дыхание. Или тебя может вырвать. Или у тебя заложит нос от слишком большой сырости. Если так произойдет и ты не сможешь дышать через рот...

         Она отвела взгляд и заткнулась; она молчала, как камни в стене подвала, и ее взгляд был так же пуст, как бутылка из-под пепси, выпитого ею. Заставь ее захотеть прокричать хидехо. А сегодня Энни кричала хидехо? О, братья, Энни будет кричать хидехо до тех пор, пока весь двор не станет ути. Он засмеялся. Она не подала признака, что слышала его.

         Через некоторое время Энни медленно начала возвращаться к действительности; осмотрелась вокруг, моргая.

         - Я хочу воткнуть записку в одно из звеньев в заборе, - сказала она медленно. - В пятидесяти пяти милях отсюда есть город Стимбоут Хеви; не правда ли смешное название? Там на этой неделе, как говорят. Самый Большой Блошиный Рынок. Он проводится там каждое лето. Там всегда очень много торговцев керамикой. Я напишу в записке, что уехала в Стимбоут Хеви за керамикой и останусь там на ночь. И если кто-нибудь потом спросит, где я была, они смогут проверить запись; затем я скажу, что там не оказалось того, что мне нужно, и я поехала домой. Я только устала. Вот что я скажу. Я скажу, что остановилась у края дороги, чтобы вздремнуть немного, потому что боялась заснуть прямо за рулем. Я скажу, что собиралась только немножко отдохнуть, но оказалось, что я так устала, что проспала всю ночь.

         Это заявление привело Пола в полное смятение своим коварством. Он неожиданно понял, что Энни делала именно то, чего он не мог: она играла в игру "Можешь ли ты?" в настоящей жизни. Может быть, - подумал Пол, - вот почему она не пишет книг. Ей этого не нужно.

         - Я вернусь домой так скоро, как только смогу, потому что полиция обязательно приедет сюда, - сказала она. Эта перспектива, казалось, ни в коей мере не нарушила фантастического спокойствия Энни, хотя Пол не мог поверить в это. Она не совсем понимала, как близки они были теперь к концу игры.

         - Я не думаю, чтобы они приехали но4ыо; только может проездом они заглянут сюда. Как только они убедятся в его отсутствии, они поедут по его маршруту, пытаясь выяснить, где он останавливался. Как ты думаешь, Пол?

         - Да.

         - Мне следует вернуться перед их прибытием. Если я отправлюсь на велосипеде в первую ночь, я может даже успею вернуться до полудня. Я должна опередить их, потому что, если он отправился из Сайдуиндера, он мог сделать множество остановок перед тем, как добраться сюда.

         - К тому времени, как они приедут сюда, ты должен снова быть в своей очень уютной комнате. Я свяжу тебя, или заткну рот кляпом, или сделаю что-нибудь вроде этого. Ты можешь даже украдкой подглядывать, когда я пойду разговаривать с ними. Потому что я думаю, их будет двое на сей раз. По крайней мере двое, как ты думаешь?

         Пол был согласен.

         Она удовлетворенно кивнула.

         - Но я справлюсь с двумя, если придется. - Она погладила сумку хаки. Я хочу, чтобы ты помнил о пистолете того ребенка, пока будешь пищать. Пол. Я хочу, чтобы ты запомнил, что я только собираюсь поговорить с полицейскими завтра или послезавтра. Мешок не будет закрыт на молнию. Ты сможешь увидеть их, но если они увидят тебя. Пол - либо случайно, либо потому что ты попытаешься сделать завтра то же, что сделал сегодня, если такое произойдет, я тут же выхвачу пистолет и начну стрелять. На твоей совести уже смерть того ребенка.

         - Ерунда, - сказал Пол, понимая, что она ударит его, но не заботясь об этом.

         Но она не ударила. Она только улыбнулась своей невозмутимой материнской улыбкой.

         - Меня не обманешь, что тебе все равно, - сказала она. - Меня не обманешь и ты знаешь это. Я хорошо понимаю, что тебя мучило бы убийство еще двух человек, если бы это помогло тебе... Но это не поможет. Пол. Потому что, если мне придется стрелять в двух, то я убью четырех. Их... и нас. И знаешь что? Я думаю, что тебя также волнует твоя собственная шкура.

         - Не очень, - ответил он. - Я скажу тебе правду, Энни, я каждый день все больше и больше хочу избавиться от моей шкуры.

         Она засмеялась.

         - О, я уже это слышала. Но тогда пусть они увидят, что ты приложил руку к их гибели! Тогда это другое дело! Да! Когда они поймут это, они разразятся громкой бранью и закричат, и станут настоящим отродьем!

         Но даже это не остановит тебя, правда, Энни?

         - Во всяком случае, - сказала она, - я только хотела, чтобы ты знал, как обстоят дела. И если тебе действительно наплевать, то выстави свою голову, когда они приедут. Делай, как знаешь. Тебе решать.

         Пол ничего не сказал.

         - Когда они приедут, я встречу их прямо здесь на дороге и скажу, что да, здесь был полицейский. Я скажу, что он приезжал как раз когда я готовилась поехать в Стимбоут посмотреть на керамику. Я скажу, что он показывал мне твою фотографию. Я скажу, что не видела тебя. Затем один из них спросит меня: Это было прошлой зимой, миссис Уилкз, как вы можете быть так уверены? А я скажу: Если бы Элвис Пресли был еще жив и вы видели его прошлой зимой, вы бы узнали его, увидев фотографию?

         И он ответил бы да, вероятно, так. Но какое это имеет отношение к стоимости кофе в Борнео, и я скажу ему, что Пол Шелдон мой любимый писатель и я видела его фотографии много раз. Я должна сказать это. Пол. И ты знаешь почему?

         Он знал. Ее хитрость и изворотливость продолжали изумлять его. Он полагал, что этого не должно бить больше, но это было. Он вспомнил заголовок под фотографией Энни в камере предварительного заключения; фото сделано в перерыве между концом совещания и возвращения суда. Он помнил его слово в слово: СТРАДАЯ? ТОЛЬКО НЕ ЛЕДИ-САТАНА.

         Энни спокойно читает в ожидании вынесения приговора.

         - Так что, - продолжала она, - я скажу, что полицейский записал все в свою записную книжку и поблагодарил меня. Я скажу, что приглашала зайти его в дом на чашку кофе, хотя очень торопилась и они спросят меня, почему. Я скажу, что он вероятно знал о моих прежних бедах и я хотела убедить его, что у меня здесь все в порядке. Но он отказался от кофе, потому что ему нужно было ехать дальше. Итак, я спросила, не захочет ли он взять с собой холодного пепси, потому что день был очень жаркий, и он сказал да, поблагодарил меня за мою любезность.

         Она выпила вторую бутылку пепси и держала пустую пластиковую упаковку между ними. Через прозрачный пластик ее глаз казался огромным и дрожащим, как глаз циклопа. Сбоку ее головы выросла волнистая, гидроцефальная выпуклость.

         - Я остановлюсь примерно в двух милях выше по дороге, - сказала она, и брошу бутылку в канаву. Но сначала я поставлю на нее его отпечатки пальцев, конечно.

         Она презрительно улыбнулась ему.

         - Отпечатки пальцев, - сказала она. - Тогда они узнают, что он проехал мимо моего дома. Или подумают, что узнают, и это уже хорошо, не так ли, Пол?

         Его смятение и испуг усугубились.

         - Итак, они поедут вверх по дороге и не найдут его. Он просто исчезнет. Подобно тем индуистским божкам, которые играют на своих флейтах до тех пор, пока не вылезут из корзин веревки, по которым они заберутся вверх и исчезнут. Фу!

         - Фу, - сказал Пол.

         - Им не потребуется много времени, чтобы вернуться назад. Я знаю это. В конце концов после того, как они не найдут и следа его, за исключением выброшенной им бутылки, они решат, что лучше разузнать больше обо мне. Но я ведь сумасшедшая, не так ли? Все газеты писали так.

         - Но они поверят мне сначала. Я не думаю, что они захотят зайти в дом и обыскать его. Может быть, но не сначала. Они заглянут в другие места сначала и подумают о других вещах, прежде чем вернуться сюда. У нас будет немного времени. Может быть, даже целая неделя.

         Она посмотрела на него оценивающе.

         - Ты должен будешь писать побыстрее. Пол, - сказала она.

         Стало темно, но полиция не появилась. Однако Энни не осталась с Полом до наступления темноты; она должна была застеклить окно в спальне, собрать обрывки бумаги и осколки стекла, разбросанные по газону. Когда полиция приедет завтра разыскивать своего потерявшегося ягненка, - сказала она, - мы не хотим, чтобы она увидела здесь что-то необычное, правда. Пол?

         - Дай им только заглянуть под газонокосилку, деточка. Дай им только заглянуть туда и они увидят много из ряда вон выходящего.

         И как бы он ни старался заставить работать свое живое воображение, он не мог приблизиться к сценарию, который бы постепенно подвел его к этому.

         - Тебя не удивляет, что я рассказываю тебе все это Пол? - сказала она перед тем, как подняться наверх. - Почему я посвятила тебя в мой план, да еще с такими подробностями?

         - Нет, - сказал он несмело.

         - Отчасти потому, что я хотела, чтобы ты точно знал, какая должна быть твоя линия поведения, и главным образом, что ты должен делать, чтобы остаться живым. Я также хотела, чтобы ты знал, что я покончу со всем этим сегодня. За исключением книги. Я все еще хочу почитать ее.

         Она улыбнулась. Улыбка была одновременно сияющей и мечтательной.

         - Это действительно самая лучшая история Мизери из всех книг и я страстно желаю узнать, чем все это кончится.

         - И я тоже, Энни, - сказал он.

         Она посмотрела на него встревоженно.

         - Как... но ведь ты знаешь, не правда ли?

         - Когда я начинаю книгу, мне всегда кажется, что я знаю, что из этого выйдет. Но на самом деле ни одна книга не оканчивалась точно так. И это даже неудивительно, поскольку ты не прекращаешь думать о сюжете. Создание книги слегка напоминает запуск межконтинентальной баллистической ракеты... только она путешествует во времени, а не в пространстве. Книжное время - это время, которое герои проживают в романе, а настоящее время - это время, которое писатель проводит за написанием романа. Писать роман точно так, как ты задумал, это все равно, что запускать ракету Титан, осуществляя падение полезной нагрузки через баскетбольное кольцо. Это выглядит хорошо на бумаге, и есть люди, делающие подобные вещи, которые скажут вам, что это просто, как пирог, и даже будут стараться не рассмеяться при этом, но обстоятельства всегда против нас.

         - Да, - сказала Энни, - я понимаю.

         - У меня должна быть прекрасная навигационная система, потому что я обычно держусь скрытно и, если у тебя достаточно взрывчатого вещества под носом, то это очень хорошо. Сейчас я вижу два возможных варианта окончания книги. Один очень грустный. Другой - что тебе стандартный голливудский "хэппи энд" - по крайней мере оставляет некоторую надежду на будущее.

         Энни выглядела встревоженно... и неожиданно грозно.

         - Ты не собираешься убить ее снова, ведь так, Пол?

         Он немного улыбнулся.

         - А что бы ты сделала, Энни, если бы я так поступил? Убила меня? Меня это нисколько не пугает. Я могу не знать, что произойдет с Мизери, но я знаю, что будет со мной... и с тобой. И я напишу конец, и ты прочтешь, и затем ты напишешь конец, правда? Наш, конец. Это то, о чем я не должен догадываться. Правда в действительности не страннее вымысла, что бы там ни говорили. Ты давно точно знала, чем все кончится.

         - Но...

         - Думаю я знаю, каков будет конец. Я уверен на восемьдесят процентов. Если все будет так, ты будешь довольна. Но даже если это и произойдет так, как я думаю, никто из нас не узнает всех Подробностей, пока я не напишу их, так ведь?

         - Нет". Я думаю нет.

         - Помнишь ли ты, что обычно говорится в рекламе в старом Грейхаунд автобусе: Приобретение - это половина удовольствия.

         - В любом случае это почти конец, правда?

         - Да, - согласился Пол, - почти конец.

         Прежде чем оставить его, она принесла ему еще пепси, коробку крекеров, сардины, сыр... и подкладное судно.

         - Если ты принесешь мне мою рукопись и одну из этих желтых папок, я смогу писать от руки, - сказал он. - Я скоротаю время.

         Она подумала, затем кивнула головой с сожалением.

         - Я бы с удовольствием так сделала, Пол. Но для этого нужно оставить гореть хотя бы одну лампочку, а я не могу рисковать.

         Он подумал, что останется в подвале один, и почувствовал, как от паники у него вспыхнуло лицо, но только на минуту. Затем оно остыло и Пол покрылся гусиной кожей. Он представил прячущихся в норах крыс, он представил, как они выходят из них с наступлением темноты, чувствуя его беспомощность.

         - Не оставляй Меня в темноте, Энни. Пожалуйста, не делай этого.

         - Я вынуждена. Если кто-нибудь заметит свет в моем подвале, то может остановиться, чтобы посмотреть, независимо от того, перекрыта аллея цепью или нет, есть записка на заборе или нет. Если я оставлю тебе карманный фонарик, ты можешь попытаться сигналить им. Если я дам тебе свечу, ты можешь попытаться поджечь дом. Вот видишь, как хорошо я тебя знаю?

         Он едва осмеливался упоминать то время, когда выбирался из комнаты, потому что это приводило ее в бешенство. Теперь его страх остаться одному здесь, в темноте, вынудил его к этому.

         - Если бы я хотел поджечь дом, Энни, я мог бы сделать это давно.

         - Тогда было другое дело, - сказала она коротко. - Мне очень жаль, что тебе не нравится оставаться в темноте. Но ты сам виноват, поэтому перестань быть отродьем. Я должна идти. Если ты почувствуешь необходимость в инъекции, уколись в ногу.

         Она посмотрела на него.

         - Или уколись в задницу.

         Она направилась к лестнице.

         - Тогда закрой окна! - закричал он ей вслед. - Возьми листы бумаги... или... или... покрась их черной краской... или... боже, Энни, крысы! Крысы!

         Она остановилась на третьей ступеньке, глядя на него сверху вниз глазами, напоминающими пыльные десятицентовики.

         - У меня нет времени заниматься такими вещами, - сказала она. И крысы не сделают тебе ничего плохого. Они могут признать тебя за своего. Пол, или даже усыновить.

         Энни засмеялась. Поднимаясь по лестнице, она смеялась все сильнее и сильнее. Раздался щелчок выключателя и погас свет, а Энни продолжала смеяться. Пол приказал себе не кричать, не унижаться. Но сырой мрак и гул ее смеха... это чересчур и он пронзительно завопил, чтобы она не оставляла его одного. Но в ответ она только продолжала смеяться. Последовал звук захлопываемой двери. Ее смех стал приглушенным, но все еще был слышен. Он раздавался с другой стороны двери, где был свет; затем щелкнул замок и закрылась еще одна дверь. Ее смех стал совсем тихим (но все же был); щелкнул еще замок и лязгнул засов. Ее смех удалялся, ее смех звучал с улицы. И даже после того, как она завела машину, выехала, перекрыла дорогу цепью и уехала, ему казалось, что он все еще слышал его. Ему казалось, что он все еще слышал, как она смеялась, смеялась и смеялась.

         Камин неясным провалом темнел в центре комнаты, напоминая собой осьминога. Он подумал, что сможет слышать бой часов в комнате, если ночь будет тихой, но подул крепкий летний ветер, как это часто случалось в последние ночи и только время растягивалось в бесконечность. Когда ветер стихал, он слышал пение сверчков где-то снаружи... и потом иногда осторожный звук, заставляющий его вздрагивать: тихий и быстрый звук крысы.

         Но он боялся не крыс, нет. Он боялся полицейского. Даже его по-дурацки яркое воображение редко рисовало ему такие ужасы раньше. Раньше, но не теперь. И когда это случилось, то только Бог помог ему. Бог согрел его сердце в эту ужасную минуту...

         О чем бы он ни думал, это не имело никакого значения, потому что никак не выделялось из полной всеобщей тьмы. В этой темноте все разумное выглядело тупостью, а любая логика казалась сном или мечтой. В темноте он думал кожей.

         Он все время видел полисмена, возвращавшегося к жизни, к своей особой жизни - он был там, в сарае. Он высвободился из-под сена, которым Энни прикрыла его и это сено падало на его плечи и колени. Лицо его застыло в кровавой бесчувственности, изрезанное ножами сенокосилки. Он видел, как тот выползает из сарая и движется по подъездной аллее к стене дома, одежда его развевается на ветру. Видел, как он таинственно просочился сквозь стену и его мертвое тело возникает уже здесь.

         Видел его, ползущего по утоптанному грязному полу и малейший шорох Пол воспринимал не как крысиную возню, а как звук его неотвратимого приближения. И единственная мысль, живущая в мертвом мозгу полицейского:

         "Ты убил меня. Это ты раскрыл свою вонючую пасть и убил меня. Это ты бросил пепельницу и убил. Ты, сукин сын, вонючка, ты мой убийца".

         Один раз Пол почувствовал мертвые пальцы, скользящие по его щекам и шее, он громко закричал, дергая ногами и обезумев стал хлопать себя по лицу. Это оказался огромный паук.

         Боль в ногах ненадолго отпустила, но возникло отчетливое желание: ЛЕКАРСТВО.

         Ужас его несколько рассеялся. Глаза постепенно привыкли к темноте и это было спасением, хотя смотреть особо было не на что - камин, куча угля, стол с банками и всякой утварью... и справа от него... что это за очертания? Вот это прямо возле полок? Он знал. Но что-то в этой фигуре делало ее зловещей. Высокое, круглое, на трех ногах, оно напоминало машины смерти из романа Уэллса "Война миров". Некоторое время Пол с интересом рассматривал это, потом задремал, проснулся, снова посмотрел и подумал:

         "Конечно. Я должен был догадаться с самого начала. Это машина смерти. И если на Земле есть хоть один марсианин, то это Энни Уилкз, мать твою. Это ее жаровня, ну конечно! Тот самый крематорий, в шпором я сжег "Скоростные машины", потому что так захотелось ей". Он немного пошевелился, потому что его снова стало клонить ко сну, и застонал. Боль в ногах, особенно в остатке его левого колена и в тазу. Это несомненно означало, что предстоит действительно не слишком веселая ночка. Потому что болей в тазу он не ощущал уже месяца два.

         Он понял, что ему нужен наркотик, достал шприц, потом положил обратно. Она сказала, что доза очень легкая. Лучше всего сохранить на потом. Он услышал легкое поскребывание и быстро глянул в угол, ожидая увидеть полицейского, ползущего к нему, вперив светящийся ненавистью глаз, чудом уцелевший на кровавом месиве лица.

         "Если бы не ты, я бы сидел сейчас дома перед телевизором и щупал свою жену за задницу".

         Нет. Никакого полисмена. Только смутные очертания, которые могут быть игрой воображения, но больше походят на крысу. Он облегченно вздохнул. О, какая же длинная ночь предстоит ему.

         Он задремал ненадолго, а когда проснулся, обнаружил, что лежит на левом боку и голова у него свесилась, как у пьяного. Он выпрямился, взял свое подкладное судно - мочеиспускание было болезненным, и он с испугом понял, что началась уриноинфекция. Теперь он был очень уязвим. Всякое дерьмо липло к нему. Он поставил мочеприемник в сторону и снова достал шприц.

         "Легкая доза скополамина, так она говорила. Может быть и так. А может она и напихала туда каких-нибудь наркотиков. Прямо как в том рассказе про Бринга Горьяра..."

         Он слегка улыбнулся, неужели все будет так плохо? И немедленно прозвучал в нем ответ: "Нет, черт возьми, НЕТ! " Все будет хорошо. Сваи исчезнут навсегда. Не будет больше отливов. Никогда не будет.

         С этой мыслью он нащупал пульс на левом бедре и, хотя никогда прежде не делал самому себе впрыскиваний, сейчас он уколол себя умело и быстро.

         Он не умер и не уснул. Боль ушла, и он плыл куда-то, почти не чувствуя пут на своем теле, воздушное облако мыслей лениво тянулось следом, удерживаемое на конце длинной нити.

         "Да ты и сам перед собой тоже разыгрываешь Шехерезаду", - подумал он и посмотрел на жаровню. Он думал о марсианах и их смертоносных лучах, которые подожгли Лондон.

         Вдруг он вспомнил песню, дискотечную мелодию группы "Трэмс":

         "Крошка, подожги мамочку"...

         Что-то вспыхнуло и погасло. Какая-то идея, "...подожги мамочку, крошка..." Пол Шелдон спал.

         Когда он проснулся, подвал наполнялся серым светом занимающегося дня. На подносе, который Энни оставила для него, сидела огромная крыса и грызла кусочек сыра, длинный серый хвост ее лежал вокруг туловища.

         Пол закричал, толкнул поднос, громыхнул чем-то и закричал опять. Крыса убежала. Боль снова начала ползти вверх по его ногам.

         Она оставила ему какие-то капсулы. Он знал, что Новрил больше не подействует на него, но все же это лучше, чем ничего.

         "Ну, болит не болит, а уже время для утренней дозы, да, Пол?"