ИЮНЬ 1958

                Моя поверхность - это я сам. Свидетельствую-под нею хоронят юность. Корни? Все имеют корни Уильям Карлос Уильяме, "Патерсон" Иногда я думаю, что я буду делать, голубизна лета -неизлечима.

                Эдди Кокран

Глава 4

БЕН ХЭНСКОМ ПАДАЕТ

                Около 11.45 одна из стюардесс, обслуживающих первый класс рейса 41 Омаха - Чикаго объединенной авиакомпании, испытывает адский шок. Несколько мгновений она думает, что человек в кресле 1А мертв.

                Когда он еще садился в Омахе, она подумала: "О, черт, здесь не обойдется без неприятностей. Он в стельку пьян". Зловоние виски, разливавшееся вокруг его головы, сразу напомнило ей облако пыли, которым окружен грязный маленький мальчик по имени Пиг Пен в сборнике картинок "Пинат". Она приготовила первый десерт - радость для пьяниц - и была уверена, что он закажет выпивку, и не один раз. И тогда уж она решит станет ли Обслуживать его. К тому же в тот вечер по всему маршруту были грозовые штормы, и она не сомневалась, что в какой-то момент этот парень в джинсах будет сильно блевать.

                Но когда пришло время десерта, этот высокий человек не заказал ничего, кроме одной порции виски с содовой, - лучшего и нельзя было предполагать. Лампочка его не загорелась, и стюардесса скоро забыла о нем, ведь в рейсе дел по горло. В сущности, о такого рода рейсе хочется забыть сразу же после его окончания: будь у вас время, не миновать бы вопросов о возможностях вашего собственного выживания.

                41-й лавирует между уродливыми карманищами грома и молнии, как хороший лыжник, спускающийся вниз. Воздух очень тяжелый. Пассажиры издают возгласы и через силу шутят по поводу молнии, которая вспыхивает в плотных облаках вокруг самолета. "Мама, это Бог фотографирует ангелов?" - спрашивает маленький мальчик, и его зеленая от страха мама, невольно смеется. Первый десерт оказывается единственной той ночью для 41-го. Стюардессы все время стоят в проходах, отвечая на вызовы. Сигнал пристегнуть ремни появляется через двадцать минут и остается. "Ральф сегодня очень занят", - говорит ей старшая стюардесса, когда они встречаются в проходе, - старшая стюардесса идет назад с лекарствами против воздушной болезни. Это полушутка. Ральф всегда занят на полетах, связанных с тряской. Самолет трясет, у когото вырывается крик, стюардесса слегка наклоняется, вытягивает руки, чтобы удержать равновесие, и внимательно смотрит в немигающие, невидящие глаза пассажира в кресле 1А.

                Боже мой, он мертв, - думает она. - Виски... затем воздушные ямы... его сердце... напуган до смерти.

                Глаза долговязого мужчины смотрят на нее, но не видят ее! Они не моргают. Они совершенно неподвижны и пусты. Вне всякого сомнения это глаза мертвого человека.

                Стюардесса отводит глаза от этого леденящего душу взгляда, ее собственное сердце рвется из груди, она не знает, что делать, как поступить, и благодарит Бога, что у него хотя бы нет попутчика - не будет крика и паники. Она решает сначала предупредить старшую стюардессу, а потом мужчин из экипажа. Может быть, они смогут накрыть его одеялом и закрыть ему глаза. Пилот не выключит свет ни в коем случае, даже если воздух разрядится, поэтому никто не сможет пройти к туалету, а когда пассажиры будут высаживаться из самолета, они подумают, что он просто спит.

                Эти мысли мгновенно проносятся в ее голове, и она снова встречается глазами с этим ужасным взглядом. Мертвые, ничего не говорящие глаза смотрят на нее... и вдруг труп подносит ко рту стакан и немного отпивает из него.

                Именно в этот момент самолет трясет, качает, и удивленный крик стюардессы теряется в других криках, криках страха. Глаза мужчины едва заметно моргают, достаточно, чтобы она поняла, что он жив и видит ее. "Странно, - думает она, - когда он садился в самолет, мне казалось, что ему около пятидесяти, а сейчас он выглядит моложе, хотя волосы его уже тронула седина".

                Она подходит к нему, хотя слышит сзади нетерпеливые просьбы (Ральф действительно очень занят сегодня: после посадки в О'Харе тридцать минут назад уже семьдесят человек попросили аптечки).

                - Все в порядке, сэр? - спрашивает она, улыбнувшись. Улыбка выглядит фальшивой, неестественной.

                - Все прекрасно и в полном порядке, - говорит долговязый мужчина. Она смотрит на табличку его кресла в отсеке первого класса: его зовут Хэнском. Прекрасно и в полном порядке. Только сегодня немного трясет, не правда ли? У вас, наверно, работы по горло. Не беспокойтесь обо мне. Я... - Он награждает ее принужденной улыбкой, улыбкой, которая наводит ее на мысль о пугалах, стоящих на мертвых ноябрьских полях. - Со мной все в порядке.

                - Вы выглядели (мертвым) похуже погоды.

                - Я вспоминал минувшие дни, - говорит он. - Я только сегодня осознал, что это такое - старое, былое, во всяком случае, что касается меня.

                Еще вызовы.

                - Извините меня, стюардесса! -зовет кто-то нервно.

                - Ну хорошо, если вы абсолютно уверены, что с вами все в порядке...

                - Я думал о запруде, которую строил со своими друзьями, - говорит Бен Хэнском. - Я полагаю, первыми друзьями в моей жизни. Они строили запруду, когда я... - Он останавливается, испуганно смотрит, потом смеется. Это искренний, почти беззаботный смех ребенка, и он звучит несколько странно в трясущемся, качающемся самолете, - ... когда я заглянул к ним. Именно это я и сделал. Во всяком случае, они совершенно запутались с этой запрудой. Я это помню.

                - Стюардесса!

                - Извините, сэр, я должна приступить к своим обязанностям.

                - Ну, конечно, идите.

                Она уходит, скорее счастливая, что больше не видит этот мертвый, почти гипнотический взгляд.

                Бен Хэнском поворачивает голову к окну и смотрит в него. Молнии пронзают огромные грозовые тучи милях в девяти от правого борта. В заикающихся вспышках света облака кажутся огромными прозрачными мозгами, наполненными дурными мыслями.

                Он ощупывает кармашек жилета, но серебряных долларов нет. Ушли из его кармана в карман Рикки Ли. Вдруг захотелось хоть один из них подержать в руках. Конечно, можно было бы пойти в любой банк - разумеется, не в этом трясущемся самолете на высоте двадцати семи тысяч футов - и получить там пригоршню серебряных долларов, но где гарантия, что они не окажутся паршивой подделкой, которую правительство пытается выдать за настоящие. А против оборотней и вампиров нужно нечто подобное блеску звезды, нужно чистое серебро. Требуется серебро, чтобы остановить монстра. Требуется...

                Он закрыл глаза. Воздух вокруг него был наполнен криками и шумом. Самолет вздрагивал, подпрыгивал, трясся, слышался перезвон. Перезвон?

                Нет... звонки.

                Это были звонки, это был звонок, звонок всех звонков" звонок, которого вы ждали целый год. Тот звонок - апофеоз всех школьных звонков сигнализировал свободу.

                Бен Хэнском сидит на своем первоклассном месте, подвешенный среди громов на высоте двадцати семи тысяч футов, его лицо обращено к окну, ц он чувствует, как стена времени вдруг утончается; происходит какая-то ужасная и чудесная перемена. Бог мой, - думает он, - меня переваривает мое собственное прошлое.

                Свет молнии озаряет его лицо, и хотя он не знает этого, день только что завершился. Двадцать восьмое мая 1985 года стало двадцать девятым мая над темной, грозовой землей, какой является западный Иллинойс сегодняшней ночью; фермеры, у которых болит спина от работы в поле, спят как убитые и видят свои быстрые, живые, ртутные сны, и кто знает, что может происходить в их амбарах, их подвалах и их полях, когда молния гуляет, а гром болтает? Никому не ведомы эти вещи. Они знают только, что сила высвобождается ночью и что воздух - сумасшедший от высокого напряжения бури.

                Но это звонки на высоте двадцати семи тысяч футов, когда самолет снова врывается в свет, когда его движение снова стабилизируется; это звонки; звонок, когда Бен Хэнском спит; и когда он спит, стена между прошлым и настоящим полностью исчезает, и он глубже и глубже погружается в прошлое, как человек, падающий в глубокий колодец, - уэллсовский Путешественник во Времени, возможно, падающий вниз и вниз, в страну Морлоков, где машины стучат и стучат в туннелях ночи. Это 1981, 1977, 1969; и вдруг он здесь, здесь в июне 1958: повсюду яркий солнечный свет, и за спящими веками зрачки Вена Хэнскома реагируют на команды, его дремлющего мозга, который видит не темноту, лежащую над западным Иллинойсом, а яркий солнечный свет июньского дня в Дерри, штат Мэн, двадцать семь лет назад.

                Звонки.

                Звонок.

                Школа.

                Школа...

                ...кончилась!

                Звук звонка разнесся вверх и вниз, заполнил все помещение школы в Дерри, большое кирпичное здание, расположенное на Джексонстрит, и в этом звоне ребята из пятого класса, где учился Бен Хэнском, подняли невообразимый гвалт, и миссис Дуглас, обычно строжайшая из учителей, не сделала попыток успокоить учеников. Вероятно, понимала, что это не удастся.

                - Дети! - сказала она, когда крики смолкли. - Можно мне в последний раз обратить ваше внимание?

                По классу прошел шепот, смешанный со вздохами. Миссис Дуглас держала в руках их табели.

                - Я надеюсь, что сдала! - сказала шепотом Сэлли Мюллер Беверли Марш, которая сидела в соседнем ряду. Сэлли была яркая, красивая, оживленная. Бев тоже была симпатичная, но в ней не было никакого оживления в этот последний школьный день. Она сидела, мрачно глядя на свои дешевые чулки. На ее щеке желтел кровоподтек.

                - Мне все одно дерьмо, сдала я или нет, - сказала Бев.

                Сэлли фыркнула. Леди не пользуются таким языком, означало это фырканье. Затем она повернулась к Трете Бови. "Не иначе как возбуждение, вызванное последним звонком в конце еще одного учебного года, заставило Сэлли повернуться к Беверли и заговорить с ней", - подумал Бен. Сэлли Мюллер и Грета Бови происходили из богатых семей Западного Бродвея, тогда как Бев приходила в школу из трущоб на Лоуэр Мейнстрит. Лоуэр Мейнстрит и Западный Бродвей были всего в полутора милях друг от друга, но даже такой ребенок, как Бен, знал, что реальное расстояние между ними равнялось расстоянию между Землей и Плутоном. Достаточно было взглянуть на дешевый свитер, болтающуюся юбку, которые происходили из экономного гардероба Армии Спасения, на дешевые чулки Беверли Марш, чтобы понять, как далеки были девочки друг от друга. Но все равно Вену больше нравилась Беверли - гораздо больше. Грета и Сэлли были хорошо одеты, возможно они ежемесячно делали перманент или .завивку, но для Вена это ровно ничего не значило. Они могли бы хоть каждый день делать перманент и все равно оставались парой самодовольных говняшек.

                "Беверли куда лучше... и намного симпатичнее", - думал он, хотя ни за что на свете не осмелился бы сказать ей это. Но все-таки иногда, в середине зимы, когда свет снаружи казался бледножелтым, как кошка, свернувшаяся на диване, и миссис Дуглас зацикливалась на математике (как не запутаться в делении десятичных чисел или как найти общие знаменатели, чтобы их сложить), или зачитывала задачи из "Блестящих мостов", или рассказывала об оловянных приисках в Парагвае, в такие дни, когда казалось, что школа никогда не кончится и это даже не имело значения, таким отдаленным казался окружающий мир снаружи... В такие дни Бен смотрел на Бев сбоку, любуясь ее лицом и ощущая в сердце и отчаянную боль, и теплоту в одно и то же время. Он увлекся ею или даже влюбился в нее, вот почему он всегда думал о Беверли, когда "Пингвины" выступали по радио с песней "Земной Ангел", - "Любимая моя. Люблю тебя всегда"... Да, это было глупо, конечно, сентиментально, но это было так, и, конечно же, он никогда никому об этом не скажет. Толстым парням, так он полагал, можно любить красивых девушек только про себя. Расскажи он комунибудь о своих чувствах (хотя ему некому было рассказывать), этот человек скорее всего смеялся бы над ним до сердечного приступа. А если бы он когда-нибудь рассказал Беверли об этом, она бы или посмеялась про себя (что плохо), или распустила бы всяческие слухи (что еще хуже).

                - Теперь подходите ко мне, как только я назову ваше имя. Пол Андерсон... Карла Бордо... Грета Бови... Кальвин Кларк... Цисси Кларк.

                Учительница называла имена, и ребята подходили к ней по очереди, кроме близнецов Кларков, которые вышли вместе, как всегда, рука в руку, неразличимые, только светлые волосы были разной дайны да еще она носила платье, а он - джинсы, брали свои темножелтые экзаменационные листы с американским флагом и Обетом Преданности на лицевой стороне и Священной Молитвой на задней, спокойно выходили из класса и... сразу же летели вниз, где двери уже были распахнуты. А затем они просто убегали в лето и расходились или разъезжались: кто на велосипедах, кто на невидимых лошадях, кто вприпрыжку, хлопая руками по ляжкам, некоторые в обнимку, с песней "С удовольствием бы увидел свою школу горящей" на мотив "Боевого Гимна Республики".

                - Марция Фадден... Франк Фрик... Бен Хэнском...

                Он поднялся, бросил свой последний до конца лета (как он тогда думал) взгляд на Беверли Марш, и пошел к столу миссис Дуглас, одиннадцатилетний парнишка - бочонок, размером с НьюМехико, бочонок, впихнутый в ужасные новые синие джинсы, которые сверкали маленькими точками медных заклепок и издавали звук ВШТВШТВШТ, когда толстые ляжки терлись друг о друга. У него был подевчоночьи толстый зад, расползшийся живот. На нем был мешковатый свитер, хотя день был теплый. Он почти всегда носил мешковатые свитера, потому что глубоко стыдился своей груди с того первого после рождественских каникул дня, когда пришел в школу в новой рубашке "Айви Лиг", которую ему дала мать, и Белч Хаггинс из шестого класса прокаркал: "Эй, ребята, посмотрите, что Сайта Клаус подарил Вену Хэнскому на Рождество! Большой набор титек! " Белч ржал, как конь, от своей остроты. Остальные тоже смеялись, в том числе и некоторые девочки, И если бы перед ним в этот момент разверзлась преисподняя, он бы провалился туда без звука... или бормоча благодарность.

                С того времени он носил эти спортивные свитера. У него их было четыре мешковатый коричневый, мешковатый зеленый и два мешковатых синих. На этом он сумел настоять. Если бы он увидел, что и Беверли Марш смеется над ним, он бы, наверное, умер.

                - Удовольствие было учить тебя, Бенджамин, - сказала миссис Дуглас после вручения ему экзаменационного листа.

                - Спасибо, миссис Дуглас.

                Кто-то сзади передразнил фальцетом: "Спасибо, миссис Дуглас".

                Это, конечно, был Генри Бауэре. Генри вместе с Беном Хэнскомом учился в пятом классе, хотя должен был быть в шестом со своими друзьями Белчем Хаггинсом и Виктором Криссом, потому что его оставили на второй год. У Вена мелькнула мыслц что, может, Бауэре останется еще на год. Его имя не было названо, когда миссис Дуглас вручала экзаменационные листы, и это означало неприятности. Бен чувствовал неловкость, потому что если Генри действительно останется, он, Бен, будет частично в ответе за это... и Генри это знал.

                Во время заключительных экзаменов года, неделю тому назад, миссис Дуглас рассадила их наугад, вытаскивая их имена, написанные на бумажках, из шапки на своем столе. Вену выпало .сидеть рядом с Генри Бауэрсом в последнем ряду. Как всегда, Бен посидел с умным видом над своей работой, а затем склонился над ней, чувствуя приятное прикосновение живота к парте и в поисках вдохновения грызя временами свой карандаш "БеБоп".

                Приблизительно в середине экзамена во вторник - это был экзамен по математике - до Вена через проход донесся шепот. Едва слышный, почти неуловимый, напоминавший шепот пленного, приготовившегося бежать из тюрьмы: "Дай списать".

                Бен посмотрел налево прямо в черные бешеные глаза Генри Бауэрса. Генри был здоровенным парнем даже для своих двенафати лет. Под его брюками и рубашкой чувствовались бугры мышц. У его отца, которого многое считали сумасшедшим, был небольшой участок земли в конце Канзасстрит, рядом с городской линией Ньюпорт, и Генри проводил как минимум тридцать часов в неделю, работая мотыгой, сажая, копая, убирая камни, рубя дрова, собирая плоды, если было что собирать.

                Волосы его были коротко острижены под машинку, так что выдавалась белизна скальпа, и выглядели весьма грозно. Впереди он навощил их из тюбика, который всегда носил в заднем кармане джинсов, так что они топорщились над лбом, как зубы этакой нечистой силы; страстимордасти. Его сопровождал запах пота и жвачки "Джуси Фрут". В школу он носил розовый мотоциклетный жакет с изображением орла на спине. Однажды один четвероклассник проявил тупость высмеял его жакет. Генри повернулся к маленькому наглецу - гибко, как ласка, и быстро, как гадюка - и обрушил на его голову двойной удар. Наглец лишился трех передних зубов. Генри исключили из школы на две недели. Бен надеялся с неосознанной, но отчаянной надеждой униженного и оскорбленного, что Генри исключат совсем, а не на время. Но этого счастья не случилось. Не рой яму другому... Наказание окончилось. Генри снова разгуливал по школьному двору все в той же своей мотоциклетной тужурке, волосы так сильно навощены, что, казалось, вопят из его черепа. Оба глаза распухшие, с разноцветными следами побоев- отцовская награда за "драку на площадке". Следы побоев постепенно прошли; для детей же, которые должны были как-то сосуществовать с Генри в Дерри, урок не прошел даром. Насколько было известно Вену, с тех пор никто больше не трогал его мотоциклетную тужурку с орлом на спине.

                Когда Генри зловещим шепотом попросил дать ему списать, три мысли молниеносно, в тысячные доли секунды пронеслись в голове Вена. Первая: если миссис Дуглас заметят, "то Генри сдувает у негр ответы, оба получат нули за экзамен. Вторая: если он не даст ему списать, то почти наверняка тот поймает его после шкалы и проучит своими двойными ударами, и, возможно, Хаггинс будет держать одну его руку, а Крисе - другую.

                Это все были мыслями ребенка, да и не удивительно, ведь Вен и был еще ребенком. Третья мысль, более разумная, была почти что мыслью взрослого человека: "Конечно, он может разобраться со мной. Но ведь это последняя неделя, и я, скорее всего, смогу избежать встречи с ним. Я почти уверен, что смогу, если хорошенько постараюсь. А з" лето он все забудет, я думаю. Да. Ведь он достаточно глуп. Если он провалится на экзамене, то его опять оставят мх второй год. И я все время буду опережать его. Мы больше не попадем с ним в один класс... Я раньше его перейду в старшие классы... Я... Я смогу быть свободным".

                - Дай списать. - прошептал опять Генри. Его глаза теперь сверкали, требовали.

                Бен покачал головой и плотнее закрыл рукой свою работу.

                - Я до, тебя доберусь, толстяк, - прошептал Генри, на этот раз громче.. На листе у него ничего не было написано, кроме его имени, Он был доведен до отчаяния. Если он провалится на экзамене и останется снова, отец вышибет ему мозги. - Дай мне списать, не то смотри, хуже будет.

                Бен опять покачал головой, челюсти его дрожали. Он был напуган, но в то же время решителен. Он осознал, что впервые в жизни совершает столь решительный поступок, но это и напугало его, хотя он не совсем понимал, почему, - пройдет еще немало лет, прежде чем он осознает хладнокровность тогдашних своих расчетов, прагматический подход к определению цены, что свидетельствовало о скором его повзрослении, которое пугало его больше, чем Генри. Генри он мог избежать Повзросление, как он всегда полагал, в конце концов все-таки настигнет его.

                - Кто разговаривает там, сзади? - размеренным голосом спросила миссис Дуглас. - Прошу немедленно это прекратить.

                Следующие десять минут в классе преобладала тишина: детские головы склонились над контрольными листами, которые уже пропахли ароматными синими мимеографическими чернилами, к вот шепот Генри вновь пронесся по проходу, внятный шепот, не оставлявший сомнения в своей правдивости:

                - Ты уже труп, толстяк.

                Бен взял свой экзаменационный лист и ушел, благодарный богам, покровительствующим одиннадцатилетним толстякам, за то, что Генри Бауэрсу по алфавитному списку - не разрешили выйти из класса первым, а то бы он устроил ему засаду.

                Бен не побежал по коридору, как другие ребята. Он мог побежать, и довольно быстро для парня его комплекции, но слишком хорошо сознавал, как смешно будет при этом выглядеть. Он шел быстрым шагом и вышел из прохладного пропахшего книгами холла в яркий солнечный свет июня. Он постоял немного с лицом, стащенным к этому свету, благодарный ему за тепло и свою свободу. Сентябрь был в миллионе лет от сегодняшнего дня. Календарь мог бы сказать нечто другое, но календарь лжет. Лето было намного длиннее, чем сумма его дней, и оно принадлежало ему, Вену. Он чувствовал себя высоким, как водонапорная башня, и широким, как весь город.

                Кто-то ударил его - ударил сильно. Приятные мысли о предстоящем лете улетучились из головы Вена, когда он пытался удержать равновесие на краю каменных ступеней. Он вовремя ухватился за железный поручень.

                - Убирайся с дороге, лохань с кишками, - это был Виктор Крисе. Волосы у нею были зачесаны назад в стиле "помпадур" и блестели от бриолина. Он пошел по лестнице к выходу, с руками в карманах джинсов, подковки на его саперных ботинках цокали.

                Бен, с бьющимся от испуга сердцем, видел, что Белч Хаггинс стоит через дорогу с начатой сигаретой в руке. Белч протянул Виктору сигарету, тот сделал затяжку, вернул сигарету Белчу и указал в ту сторону, где сейчас стоял Бен, наполовину спустившийся с лестницы. Виктор сказал что-то, и они разошлись. Лицо Вена покрылось краской. Всегда они доставали его. Такова уж, видно, была его судьба или что-то еще.

                - Тебе так нравится это место, что ты собираешься простоять здесь весь день? - спросил голос у его локтя.

                Бен обернулся я покраснел еще больше. Это была Веверли Марш. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, серозеленые глаза .были прекрасны. Свитер, с засученными до локтя рукавами, был потерт у шеи и такой же мешковатый, как свитер Вена. Слишком мешковатый, чтобы сказать, носит ли она что-нибудь на груди, но Бону было плевать; любовь до половой зрелости приходит такими чистыми и сильными волнами, что устоять просто невозможно, и Бен даже не пытался это делать. Он просто уступил ей. Он чувствовал себя глупым, экзальтированным и таким смущенным, каким он не был никогда в жизни... и все-таки бесспорно счастливым. Все эти эмоции смешались в какой-то клубок, в втором были и радость, и боль.

                - Нет, - пролепетал Он, И ухмыльнулся. Он знал, что ухмылка эта идиотская, но не мог ее спрятать.

                - Ну хорошо. Занятия кончились, слава Богу.

                - Желаю... - опять спеть. Ему надо было прочистить горло, и он еще пуще покраснел. - Желаю тебе хорошего лета, Беверли.

                - Тебе тоже, Бен. Увидимся в будущем году.

                Она быстро спустилась по ступеням, и Бен все видел глазами влюбленного: яркий рисунок ее рубашки, колыхание ее рыжеватых волос, молочный цвет лица, маленькую заживающую царапину на одной икре и (по какой-то причине это последнее вызвало новую волну чувства, которое захлестнуло его с такой силой, что он должен был снова схватиться за поручень; чувство было мощным, бессловесным, милосердно коротким; возможно, то был сексуальный предсигнал, столь же яркий и теплый, как свет лета, вне связи с его телом, где эндокринные железы все еще сцали почти без сна) яркий золотой браслет на левой ноге над туфлей, мерцающий на солнце маленькими бриллиантовыми вспышками.

                Какой-то непонятный звук вырвался из него. Он спустился по ступеням, как немощный старик, и стоял внизу и смотрел, пока она не повернула налево и не исчезла за высокой изгородью, отделявшей школьный двор от тротуара.

                Он постоял там - ребята еще выходили из школы шумными группами, но затем вспомнил Генри Бауэрса и быстро свернул за угол. На детской площадке он тронул пальцами висячую цепь, чтобы она звякнула, прошел по доскам качелей. Выйдя из маленьких ворот, выходящих на Чартерстрит, он повернул налево, ни разу не оборачиваясь назад, на каменную глыбу, где провел большую часть времени за последние девять месяцев. Он засунул свой экзаменационный Лист в задний карман и начал насвистывать. На нем были кеды, но, похоже подошва их так и не дотронулась до тротуара на протяжении примерно восьми кварталов.

                Школа окончилась сразу после полудня, матери не будет дома как минимум до пяти часов, потому что по пятницам после работы она шла прямо в Шоппинг Сейв. Остаток дня принадлежал ему. ' Он пошел вМаккаронпарк и сел под дерево, страстно нашептывая: "Я люблю Беверли Марш". Чувствуя легкое головокружение, он романтически повторял эту фразу. А когда в парк ввалилась компания мальчишек и начала делить поле для игры в бейсбол, он дважды прошептал: "Беверли Хэнском", а потом спрятал свое лицо в траву, пока она не охладила его пылающие щеки.

                Чуть погодя он встал и направился через парк по направлению к Костелло Авеню. Если пройти пять кварталов, он будет у цели - в публичной библиотеке. Он уже почти выходил из парка, когда шестиклассник по имени Питер Гордон увидел его и закричал: "Эй, Сиськи! Хочешь поиграть? Нам нужен кто-нибудь на правый фланг". Послышался взрыв смеха. Как можно быстрее он вышел из парка, втянув шею в воротник, как черепаха в панцирь.

                "Пока еще не так плохо", - с некоторым облегчением подумал он. Уже завтра они, возможно, станут преследовать его, захотят поиздеваться, а может, изваляют его в грязи, чтобы посмотреть, заплачет ли он. Сейчас же оци были очень заняты приготовлениями к игре - очерчивали границы поля, очищали его от мусора. Бен с удовольствием оставил их готовиться к первой летней игре и пошел своей дорогой.

                Через три квартала по Костелло он высмотрел нечто интересное, а возможно, и прибыльное, под чьей-то живой изгородью. В порванной бумажной сумке блестело стекло. Бен ногой подцепил сумку и выволок ее на тротуар. В самом деле - удача. В сумке оказались четыре бутылки из-под пива и четыре больших содовых бутылки. Большие стоили по пять центов каждая, "Рейнгольды" - два пенни. Двадцать восемь центов под чьей-то живой изгородью, ждущих проходящего мимо ребенка, который поднимет их. Какого-нибудь удачливого ребенка.

                "Это я", - счастливо подумал Бен, не ведая, каким будет продолжение этого дня. Он пошел дальше, придерживая сумку за дно, чтобы она окончательно не разорвалась. Магазин на Костеллоавеню был через квартал, и Бен свернул туда. Он обменял бутылки на деньги и большую их часть истратил на конфеты.

                Он остановился у витрины со сладостями, с нетерпением дожидаясь продавца и, как всегда, испытывая удовольствие от приятного скрипа открывающейся двери. Он получил пять красных конфет с ликером, пять черных, десять баночек слабого пива (две за пенни), никелированную коробочку "колечек", пакет "Ликем Эйд" и пачку пистонов для своего пистолета.

                Бен вышел с маленьким кулечком конфет и четырьмя центами в правом переднем кармане своих новых джинсов. Он посмотрел на кулечек со сладостями, и одна мысль попыталась вырваться наружу: (если ты будешь продолжать есть в таком количестве, то Беверли Марш даже и не взглянет на тебя), но это была неприятная мысль, и он сразу ее отогнал. Она тотчас ушла, эта мысль привыкла, чтобы ее изгоняли.

                Если бы кто-нибудь спросил его: "Бен, ты одинок?", он искренне бы удивился. Этот вопрос никогда не приходом ему в голову. Друзей у него не было, зато были его книгии мечты; у него были модельки Ревелла; у него был огромный линкольновский конструктор с кубиками, и он строил самые разнообразные модели домов. Его мать не раз восклицала, что его домики выглядят гораздо лучше многих настоящих домов, изображенных на открытках. У него был еще довольно неплохой строительный набор. Он мечтал получить в подарок на свой день рождения в октябре суперконструктор. Тогда можно будет собрать часы, которые действительно показывают время, и машину с настоящим механизмом внутри. "Одинок?" - мог бы он переспросить с неподдельным удивлением. - "А? Что?" Ребенок, родившийся слепым, даже и не подозревает, что он слепой, до тех пор, пока кто-нибудь не скажет ему об этом. Даже тогда он будет иметь самое смутное представление о том, что такое слепота; только зрячие знают, что это такое. Бен Хэнском не знал, что такое одиночество по той причине, что у него никогда не было друзей. Если бы у него появился друг, а потом исчез, он, возможно, и понял бы, что такое одиночество, ну а так оно составляло самую суть его жизни. Оно просто было как два больших пальца на его руках или как маленькая дырочка в одном из передних зубов, маленькая дырочка, которую он нащупывал языком всякий раз, когда нервничал.

                Беверли была его сладкой мечтой, а конфеты - сладкой реальностью. Конфеты были его друзьями. И он приказал чуждой ему мысли уйти, и она сразу ушла, без всяких споров. А между магазином на Костелло Авеню и библиотекой обнаружилось, что он съел уже все конфеты. Он честно хотел сохранить конфеты: любил, смотря телевизор вечером, засовывать их по одной в пластмассовый пистолетик и слушать, как щелкает пружинка внутри, а еще больше любил выстреливать их себе в рот по одной, как маленький мальчик, совершающий самоубийство сахаром. В этот вечер должны были показывать "Ястребов" с Кеннетом Доби в роли бесстрашного пилота самолета, "Бредель", где все было чистой правдой, только имена изменены, чтобы обезопасить невиновных, и его любимое полицейское шоу "Патруль на шоссе", где Бродерик Крофорд играл патрульного полицейского Дэна Мэттыоза. Бродерик Крофорд был любимым героем Вена. Бродерик Крофорд был быстр, Бродерик Крофорд ничем особо не выделялся, Бродерик Крофорд ни от кого не набрался никакого дерьма... и, самое главное, Бродерик Крофорд был толстым.

                Он дошел до перекрестка Костелло и Канзасстрит, а оттуда пошел к публичной библиотеке. Это были два здания - старое, каменное, впереди, построенное в 1890 году, и новое, низкое здание из песчаника, позади - там была детская библиотека. Библиотека для взрослых и детская библиотека соединялись застекленным переходом.

                Находясь близко к центру города, Канзасстрит была улицей с односторонним движением, поэтому Бен, прежде чем перейти улицу, посмотрел только в одном направлении - направо. Если бы он посмотрел налево, ужас пронзил бы его. В тени большого старого дуба, на газоне перед Домом общественных мероприятий Дерри, находящимся через квартал от библиотеки, стояли Белч Хаггинс, Виктор Крисе и Генри Бауэре.

                - Давайте устроим ему взбучку, - Виктор почти задыхался.

                Генри посмотрел на маленькую, толстую сволочь, перебегающую через дорогу, на его трясущийся живот, на его колышущийся взад-вперед чуб, на его виляющий, как у девчонки, зад в новых синих джинсах. Он оценил расстояние между ним с друзьями и Беном Хэнскомом и расстояние между Хэнскомом и безопасным местом - библиотекой. Они, пожалуй, успеют схватить его, прежде чем он войдет вовнутрь, но ведь он, наверно, заорет. Но тогда вмешаются взрослые, а он не хотел никакого вмешательства. Сука Дуглас сказала Генри, что он провалился на английском и математике. Она сказала, что ему придется проучиться четыре недели летом, чтобы не остаться на второй год. Генри и так скорее всего останется на второй год. И если это случится, отец изобьет его еще раз. Четыре часа в день, в течение четырех недель, да еще в самый разгар фермерских работ, - отец будет бить его шесть раз в день, а может, и больше. Генри утешало только одно - то, что он сможет выместить все свое зло сегодня днем на этом толстяке.

                - С удовольствием.

                - Да, давай, - сказал Белч.

                - Подождем, пока он выйдет.

                Они видели, как Бен открыл одну из больших двойных дверей и как он вошел внутрь, а потом они сели и закурили сигареты, и начали рассказывать друг другу скабрезные анекдоты о путешественниках и торгашах, и ждали, пока он выйдет из библиотеки. Генри знал, что в конце концов он выйдет. И когда выйдет, то он. Генри, постарается, чтобы он пожалел, что вообще родился на свет.

                Бен любил библиотеку.

                Он любил ее прохладу - даже в самые жаркие дни самого жаркого лета здесь было прохладно; он любил ее бормочущую тишину, прерываемую случайным шепотком, приглушенный звук, с которым библиотекарь проштамповывает книги или карточки, шелест страниц, переворачиваемых в зале периодики, где торчат старики, читая газеты, собранные в большие подшивки. Он любил свет, который проникал через высокие узкие окна днем или мерцал ленивыми лужицами, отбрасываемыми фонарямишарами, зимними вечерами при завывании ветра. Он любил запах книг - какой-то специфический, нереальный. Проходя мимо стеллажей с книгами для взрослых и глядя на тысячи томов, он воображал себе людей, заключенных в каждом из них, так же, как, идя по улице в сумрачный, туманный октябрьский день, когда солнце лишь слабым оранжевым контуром обозначалось на горизонте, он воображал себе мир людей за окнами домов, людей, смеющихся или спорящих, ухаживающих за цветами, или занятых кормлением детей, животных или себя у экрана телевизора. Ему травилось, что в переходе, соединяющем старое здание с детской библиотекой, было всегда жарко, даже зимой, если только не выдавались особо холодные дни; миссис Старретт, главный библиотекарь в детской части, сказала, что это вызвано так называемым эффектом парника. Бен воодушевился идеей: через много лет он построит здание центра связи Бибиси в Лондоне, жаркие споры вокруг этого здания возможно продлятся тысячу лет, но никто (кроме самого Вена) не узнает, что центр связи был ни чем иным, как стеклянным переходом деррийской публичной библиотеки.

                Ему нравилась и детская библиотека, хотя в ней не было той тенистой прохлады, того шарма, который он ощущал в старой библиотеке с ее шарами и изогнутыми железными лестницами, настолько узкими, что двоим на них было не разойтись. Детская библиотека была яркой и солнечной, немножко шумной, несмотря на надписи: "ДАВАЙТЕ БУДЕМ СПОКОЙНЫМИ, ЛАДНО?", которые висели повсюду. Шум доносился обы"цю из уголка Пуха, куда малыши приходили посмотреть на книжки с картинками. Сегодня, когда Бен пришел туда, был как раз час рассказа. Мисс Дэвис, симпатичная молодая библиотекарша, читала "Трех козлят".

                "Кто это стучит по моему мосту?" - Мисс Дэвис читала низким, раскатистым голосом с интонациями тролля. Некоторые малыши хихикали и закрывали рот, но большинство следили за ней торжественно, принимая голос тролля, как они принимали голоса своих снов, и их серьезные глаза отражали внутреннюю прелесть сказки: будет чудовище повержено... или оно съест?

                Яркие плакаты торчали повсюду. Здесь была карикатура, на которой хороший ребенок чистил зубы до тех пор, пока рот его не начал пениться, как морда бешеной собаки; изображен был и плохой ребенок, который курил сигареты (КОГДА Я ВЫРАСТУ, Я БУДУ МНОГО БОЛЕТЬ, КАК И МОЙ ПАПА), здесь была замечательная фотография биллиона малюсеньких точек света, мерцающих в темноте. Надпись внизу гласила: "Одна идея зажигает тысячу свечей".

                Ральф Уолдо Эмерсон

                Были приглашения присоединиться к исследовательскому эксперименту. Один плакат гласил: "Клубы для девочек сегодня создают женщин завтра". И, конечно, был плакат, приглашающий детей присоединиться к программе летнего чтения. Бен был большим любителем программы летнего чтения. Перед началом игры вы получали карту Соединенных Штатов. Затем за каждую прочитанную книгу или сделанный по ней доклад, вы получали наклейку штата и приклеивали ее на карту. Наклейка заполнялась информацией наподобие: птица штата, цветок штата, год принятия в Союз, какие президенты, если таковые были, родом из этого штата. Когда у вас на карте были все сорок восемь штатов, вы получали бесплатно книгу. Бен собирался последовать совету на плакате: "Не теряйте времени, записывайтесь сегодня".

                Среди этого яркого буйства красок выделялся простой голый плакат, прикрепленный к контрольному столу. Здесь не было ни карикатур, ни затейливых фото, только черный шрифт на белом листе: "ПОМНИ О КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ. 19.00"

                Полицейское управление Дерри.

                Холодок пробежал по спине Вена при взгляде на эту надпись. Возбужденный получением экзаменационного листа и взволнованный эпизодом с Генри Бауэрсом, разговором с Беверли и началом летних каникул, он забыл о комендантском часе и об убийствах.

                Люди спорили, сколько их было, но все сходились на том, что с прошлой зимы как минимум четыре или пять, если сяитать Джорджа Денбро (многие придерживались мнения, что смерть малыша Денбро была все же Каким-то аномальным несчастным случаем). Первым убийством, как все думали, было убийство Бетти Рипсом, которую нашли на следующий день после Рождества в районе строительства дорожной магистрали на Аутер Джексонстрит. Тринадцатилетняя девочка была изуродована, труп вмерз в грязную землю. В газете об этом не сообщалось, взрослые об этом не говорили, известно это стало из слухов, обрывков разговоров.

                Через три с половиной месяца, когда начался сезон ловли трески, рыбак, сидевший на берегу протока в двадцати милях к востоку от Дерри, подцепил крючком нечто, похожее на палку. Это оказалась рука девушки с четырьмя дюймами предплечья. Крючок подцепил этот жуткий трофей между большим и указательным пальцами.

                Полиция штата нашла остальную часть тела Шерил Ламоники в семидесяти ярдах ниже по течению, пойманную деревом, которое упало в проток прошлой зимой. Удача, что тело не смыло в Пенобскот и в весенний разлив не унесло в море.

                Девушке было шестнадцать. Она была из Дерри, но не посещала школу. Три года назад Шерил родила дочку Андреа и вместе с ней жила в доме родителей.

                - Шерил бывала немного дикой, но она была хорошей девочкой, - говорил в полиции ее рыдающий отец. - Энди все спрашивает: "Где моя мама?" -и я не знаю, что ей сказать.

                О пропаже девушки объявили за пять недель до того, как нашли тело. Полицейское расследование смерти Шерил Ламоники началось с достаточно логичного предположения, что она была убита одним из своих дружков. У нее было много дружков. Особенно на летной базе в Бангоре.

                - Они были приятные ребята, большинство из них, - сказала мать Шерил. Один из этих "приятных мальчиков" - сорокалетний полковник ВВС имел жену и троих детей в НьюМехико. Другой в настоящее время отбывал срок в Шоушенке за вооруженный разбой.

                "Приятель, - думала полиция. - Или, возможно, просто незнакомец. Сексуальный партнер".

                Если это был сексуальный партнер, то он явно был и врагом мальчишек. В конце апреля школьный учитель на прогулке со своим восьмым классом заметил пару красных теннисных туфель и детский вельветовый комбинезон, которые торчали из водопропускной трубы на Меритстрит. Этот конец улицы был блокирован козлами для пилки дров. Асфальт был разворочен - в этом месте расширяли магистраль на Бангор.

                Найденное тело принадлежало трехлетнему Мэтью Клементсу, о пропаже которого родители заявили только за день до этого (на первой странице "Дерри Ньюз", изображен был темноволосый мальчишка, усмехающийся дерзко в камеру, на голове кепочка набекрень). Клементсы жили на Канзасстрит, в другой стороне города. Его мать, настолько ошарашенная своим горем, что казалось пребывала в стеклянном шаре невозмутимргоспокойствия. Оказала полиции, что Мэгги катался на трехколесном велосипеде по тротуару около дома на углу Канзасстрит и Коссутлейн. Она пошла положить белье в сушилку, и когда потом выглянула из окна, чтобы проверить, где Мэтти, его не было. На траве между тротуаром и проезжей частью валялся только перевернутый велосипед. Одно из колес еще лениво вращалось. Когда она посмотрела на него, оно остановилось.

                Этого было достаточно ддя шефа Бортона. На специальной сессии городского совета на следующий вечер он предложил ввести семичасовой комендантский час; это было единодушно одобрено и введено в действие на следующий день. Маленькие дети должны были находиться под наблюдением взрослых все время. В школе Бена месяц назад состоялось специальное собрание. Шеф полиции вышел на сцену и, заложив большие пальцы за пояс, заверил ребят, что им не о чем беспокоиться, пока они следуют нескольким простым правилам: не разговаривать с посторонними, не садиться в машину с людьми, если вы их недостаточно хорошо знаете, всегда помнить, что полицейский - ваш друг... и подчиняться комендантскому часу.

                Две недели назад какой-то мальчик, которого Бен знал очень отдаленно (он был в параллельном пятом классе начальной школы Дерри), увидел в одном из стоков у Нейболтстрит что-то, напоминающее волосы. Этот мальчик, которого звали то ли Фрэнки, то ли Фрэдди Росс (или, может быть. Рот), вышел на улицу в поисках какихнибудь полезных штуковин с изобретенным им приспособлением, которое он называл легендарной дубинкой. Говорил он о ней так, словно она писалась заглавными буквами, а вдобавок, может, еще и неоновыми ЛЕГЕНДАРНАЯ ДУБИНКА.

                Эта легендарная дубинка была просто березовой веткой с большим койком смолы на конце. В свободное время Фрэдди (или Фрэнки) гулял с ней по Дерри, вглядываясь вводосточные и сливные канавы. Иногда он замечал там деньги чаще пенни, но порой десятицентовики или двадцатипятицентовики (по причине, известной только ему, он называл их "береговыми монстрами"). Обнаружив деньги, ФрэнкиилиФрэдди и ЛЕГЕНДАРНАЯ ДУБИНКА приступали к работе. Одно движение дубинки вниз через решетку - и монета была в его кармане.

                Бен слышал о Фрэнки или Фрэдди и его дубинке задолго до того, как мальчик попал в поле зрения, обнаружив тело Вероники Гроган.

                - Он действительно тупой, - однажды доверительно сказал Вену в период активных действий ФрэнкиилиФрэдди парень, которого звали Ричи Тозиер. Тозиер был костлявый, носил очки. Без них Тозиер, думал Бен, наверное, видит все, как мистер Маг: его увеличенные глаза плыли за толстыми линзами с выражением постоянного удивления. У Тозиера были огромные передние зубы, которые заслужили ему прозвище "Бобер". Он был в том же пятом классе, что и ФрэнкиилиФрэдди. - Весь день тыкает своей дубинкой в канализацию, а потом всю ночь жует смолу на ее конце.

                - Черт возьми, это ужасно! - воскликнул Бен.

                - Да, кролик, - сказал Тозиер, картавя, и ушел.

                Фрэнки или Фрэдди двигал легендарной дубинкой тудасюда в этом стоке в надежде, что нашел парик. Он думал высушить его и подарить матери на день рождения или что-то в этом роде. Пошуровав несколько минут, он уже готов был отказаться от своей затеи, когда в мрачной воде сточной ямы всплыло лицо, лицо с мертвыми листьями, приклеенными к белым щекам, и грязью в широко открытых глазах.

                ФрэнкиилиФрэдди с криком побежал домой.

                Вероника Гроган училась в четвертом классе церковной школы на Нейболтстрит. Управляли школой люди, которых мать Бена называла Кристерами. Ее похоронили в тот день, когда ей должно было исполниться десять лет.

                После этого последнего ужаса Арлен Хэнском однажды вечером привела Бена в гостиную и села рядом с ним на диване. Она взяла его за руки и посмотрела очень внимательно ему в лицо. Бен тоже посмотрел на нее, чувствуя какое-то беспокойство.

                - Бен, - сказала она, помолчав, - ты дурачок?

                - Нет, мама, - сказал Бен, чувствуя еще большее беспокойство. Он не мог припомнить, когда мама выглядела такой серьезной.

                - Да, - эхом отозвалась она. - Я тоже так думаю.

                Она надолго замолчала, задумчиво глядя мимо Бена на улицу. Вену показалось, что мама забыла о нем. Она была еще молодой женщиной - только тридцать два года, но то, что она воспитывала мальчика одна, наложила на нее отпечаток. Она работала сорок часов в неделю в катушечном цехе прядильной фабрики Старика, и после работы, наглотавшись пыли и волокна, иногда так кашляла, что Бен пугался. В такие ночи он долго лежал, не засыпая, глядя в окно у своей кровати, глядя в темноту и размышляя, что с ним будет, если она умрет. Он станет тогда сиротой, думал он. Может стать Ребенком штата (в его понимании это означало жить у фермера, который заставляет работать от зари до зари), еще его могут отправить в сиротский приют в Бангоре. Он пытался внушить себе, что глупо беспокоиться о таких вещах, но тщетно. Он беспокоился не только о себе, но и о ней. Она была крепкой женщиной, его мама, и она настаивала, что надо иметь собственное "я", но она была хорошая мать. Он очень любил ее.

                - Ты знаешь об этих убийствах? - сказала она, наконец обратившись к нему.

                Он кивнул.

                - Сначала люди думали, что это... - она колебалась, произнести ли следующее слово, она никогда не произносила его раньте в присутствии сына, но обстоятельства были чрезвычайные, и она заставила себя. - ...сексуальные преступления. Может, да, а может, нет. Может быть, они уже кончились, а может быть, нет. Нельзя быть ни в чем уверенным, кроме того, что какой-то сумасшедший, который охотится на маленьких детей, находится здесь. Ты меня понимаешь, Бен?

                Он кивнул.

                - И ты знаешь, что я имею в виду, когда говорю, что это, может быть, сексуальные преступления?

                Он не знал, во всяком случае, не точно, но он снова кивнул. Бели мама собиралась говорить с ним о птичках и пчелках или о прочих таких вещах, он умрет от смущения.

                - Я беспокоюсь за тебя, Бен. Я беспокоюсь, что не MOiy быть при тебе.

                Бен смущенно поежился и ничего не сказал.

                - Ты предоставлен самому себе. Слишком, я думаю. Ты...

                - Мама...

                - Молчи, когда я говорю с тобой, - сказала она, и Бен замолк: - Ты должен быть осторожен, Бенни. Подходит лето, и я не хочу портить тебе каникулы, но ты должен быть осторожен. Я хочу, чтобы к ужину ты каждый день был дома. В котором часу мы ужинаем?

                - В шесть часов.

                - Точно в шесть! Поэтому послушай, что я скажу: если я накрываю на стол, наливаю тебе молоко и вижу, что Бен не моет руки в раковине, я иду прямо к телефону и звоню в полицию, и заявляю о твоем исчезновении. Ты это понимаешь?!

                - Да, мама.

                - Ты веришь, что я сделаю, что говорю?

                - Да.

                - Может, окажется, что я сделала это напрасно, если вообще сделаю это. Я не итерирую мальчишеские интересы. Я знаю, что они заняты своими собственными играми и проектами во время каникул - возвращать пчел в ульи, играть в мяч, сшибать банки, да мало ли что. Я хорошо понимаю, как ты и твоя друзья выросли.

                Бен благоразумно кивнул, подумав про себя, что она ровно ничего не знает о его детстве, если не знает, что у него нет друзей. Но ему и не снилось сказать ей такое, никогда, ни в одном из десяти тысяч снов.

                Она что-то вынула из кармана своего домашнего платья и вручила ему. Это была маленькая пластмассовая коробочка. Бен открыл ее и, увидев, что там внутри, широко раскрыл рот.

                - О! - сказал он с искренним восторгом. - Спасибо!

                Это были ручные часы "Таймекс" с маленькими серебряными цифрами и ремешком из кожзаменителя. Мама установила время и завела часы, он слышал их тиканье.

                - Ого, классно! - он крепко обнял ее, поцеловал в щеку.

                Она улыбнулась, довольная, что он доволен, и кивнула. Затем снова посерьезнела.

                - Надевай их, храни их, носи их, заводи их, имей их в виду и не теряй.

                О? <-> кеи.

                - Теперь, когда у тебя есть часы, у тебя нет причины опаздывать домой. Помни, что я сказала: если тебя не будет вовремя, полиция будет искать тебя по моему поручению. По крайней мере до тех пор, пока они не поймают негодяя, который убивает детей, не смей задерживаться ни на минуту или я буду звонить.

                - Да, мама.

                - Еще одно. Я не хочу, чтобы ты ходил один. Ты- знаешь, что не надо принимать конфет от незнакомых или садиться с ними в машину, - мы оба солидарны в том, что ты не дурачок и ты большой для своего возраста, но взрослый человек, особенно ненормальный, при желании всегда может одолеть ребенка. В парк или в библиотеку иди всегда с приятелем.

                - Хорошо, мама.

                Она снова посмотрела в окно, тревожно вздохнула.

                - Дела приняли странный оборот, если такое может продолжаться. Во всяком случае, вокруг этого города происходит что-то страшное. Я всегда так думала. - Она посмотрела на него, нахмурив брови. - Ты такой гулена, Бен. Ты, должно быть, знаешь в Дерри каждый уголок, да? По меньшей мере, центр.

                Бен неплохо ориентировался в городе, хотя вряд ли знал каждый уголок. Но он настолько был возбужден неожиданным подарком "Таймекса", что согласился бы с матерью этим вечером, даже если бы она предположила, что Джон Вейн должен сыграть Адольфа Гитлера в музыкальной комедии о Второй мировой войне. Он кивнул.

                - Ты ведь никогда ничего не видел, так? - спросила она. - Что-то или когото... ну, подозрительное? Что-нибудь необычное? Что-нибудь, что напугало тебя?

                Испытывая радость по поводу часов, любовь к матери, удовольствие, что о нем заботятся (правда, забота несколько пугала своей неприкрытой бесцеремонностью), он чуть было не рассказал ей, что случилось в январе.

                Открыл было рот, но повинуясь какой-то мощной интуиции, закрыл его.

                Что же это конкретно было? Интуиция. Не более чем... но и не менее. Даже дети могут чувствовать время от времени большую ответственность перед лицом любви и понимать, что в некоторых случаях может быть милосерднее промолчать. Частично это было причиной, по которой Бен закрыл рот. Но была и другая причина, не столь благородная. Она могла быть твердой, его мама. Она могла быть хозяйкой. Она никогда не называла его "толстый", она называла его "большой" (иногда "большой для своего возраста"), и когда от ужина что-то оставалось, она обычно приносила ему, пока он смотрел телевизор или делал домашнюю работу, и он это съедал, хотя какой-то смутной своей частью ненавидел себя за это (но ни в коем случае не маму, за то что она поставила перед ним еду, - Бен Хэнском не осмелился бы ненавидеть свою маму; Господь наверняка поразил бы его насмерть за такую, пусть даже секундную грубость и неблагодарность). И, возможно, какая-то еще более смутная часть его отдаленный Тибет глубинных мыслей Вена - подозревала, что со стороны матери в этой постоянной подкормке есть какая-то корысть. Была ли это просто любовь? Могло это быть что-либо еще? Наверняка нет. Но... он задавал себе вопросы. По существу, она не знала, что у него нет друзей. Отсутствие этого знания заставляло его не доверять ей, делало его неуверенным в том, какая реакция будет на его рассказ о том, что случилось с ним в январе. Если что-либо случилось. Может быть, приходить в шесть и оставаться дома было не так уж плохо. Он мог читать, смотреть телевизор (есть), что-то строить из бревен и конструктора. Но необходимость оставаться дома весь день была бы очень нежелательной... И если бы он рассказал ей, что он видел - или думал, что видел, - в январе, она бы наверняка заставила его сделать это.

                Поэтому по многим причинам Бен увильнул от рассказа.

                - Нет, мама, - сказал он. - Только мистер Маккиббон рылся в чужих отходах.

                Это заставило ее засмеяться - она не любила мистера Маккиббена, который был республиканцем, а также "кристером", и ее смех закрыл тему. В эту ночь Бен долго не спал, но никакие мысли о том, что его бросили на произвол судьбы, сиротой в этом жестоком мире, его не беспокоили. Он чувствовал себя любимым и защищенным, когда лежал в постели, глядя на лунный свет, проникавший через окно и ложившийся через кровать на пол. Он то прикладывал часы к уху, слушая их тиканье, то подносил их к глазам, восторгаясь их прозрачным радиевым диском.

                В конце концов он заснул, и ему приснилось, что он играет в бейсбол с другими мальчишками на пустой площадке за стоянкой грузовиков "Трэкер Бразез". Только что у него был удачный мяч, и товарищи по команде радостно тузили его и хлопали по спине. Они подняли его на плечи и понесли туда, где были разбросаны бейсбольные принадлежности. Во сне он сиял от гордости и счастья... а затем взглянул на центральное поле, где цепное ограждение отмечало границу между зольной площадкой и травой, а потом отлого спускалось к Барренсу. В спутанной траве и низком кустарнике, почти что вне поля зрения, стояла фигура. Она держала связку воздушных шаров - красных, желтых, синих, зеленых - в одной руке, на которой была белая перчатка. Другой рукой она раскланивалась. Ему не видно было лица фигуры, но он видел мешковатый костюм с большими оранжевыми пуговицамипомпонами и болтающимся желтым галстукомбабочкой.

                Это был клоун.

                "Верно, кролик", - картавым голосом согласился фантом.

                Когда Бен проснулся на следующее утро, он забыл сон, но его подушка на ощупь была мокрой... как будто он плакал во сне.

                Он подошел к абонементному столу в детской библиотеке, отряхиваясь от вереницы мыслей, вызванных надписью о комендантском часе, как собака отряхивается после купания.

                - Здравствуй, Бенни, - сказала миссис Старретт. Как и миссис Дуглас в школе, она искренне любила Вена. Взрослые, особенно те, которым долг службы повелевал следить за дисциплиной детей, обычно любили его, потому что он был вежлив, смышлен, иногда даже забавен, не шумел, не озорничал, говорил мягко. По этим же причинам большинство ребят считали его препротивным. - Ты уже устал от каникул?

                Бен улыбнулся. То была обычная острота миссис Старретт.

                - Нет еще, - сказал он, - поскольку летние каникулы длятся всего - он посмотрел на свои часы - час семнадцать минут. Дайте мне еще часок.

                Миссис Старретт негромко засмеялась, прикрыв рот рукой. Она спросила Вена, не хочет ли он записаться на программу летнего чтения, и Бен сказал, что да, хочет. Она дала ему карту Соединенных Штатов, и Бен горячо ее поблагодарил.

                Он пошел к стеллажам, вытаскивал книги, просматривал и ставил обратно. Выбор книг был серьезным делом. Тут нужна была внимательность. Если вы были взрослым, вам можно было взять сколько угодно книг, но детям разрешалось брать только три одновременно. Выберешь какуюнибудь чушь, и мыкайся с нею.

                В конце концов он выбрал три книги: "Бульдозер", "Черный жеребец" и книгу, подобную вспышке во тьме: "Лихач" - так называлась книга человека по имени Генри Грегор Фельзен.

                - Тебе она не понравится, - заметила миссис Старретт, Проштамповывая книгу. - В ней сплошная кровь. Я советую читать это подросткам, особенно тем, у кого есть водительские права, им есть над чем здесь подумать. Может, хоть на неделю эта книга умерит их скорости.

                - Ну я ее просмотрю, - сказал Бен и понес книга к одному из столов подальше от уголка Пуха, где большой козленок показывал троллю под мостом, где раки зимуют.

                Он стал листать "Лихача"; нет, это было не так уж плохо. Совсем не плохо. В книге говорилось о парне, который был классным водителем, но один занудаполицейский вечно пытался умерить его пыл. Бен узнал, что в Айове нет скоростных пределов. Он просмотрел три главы, и тут на глаза ему попался еще один плакат. На верхнем, вся библиотека была завешена плакатами, красовался счастливый почтальон, вручающий письмо счастливому ребенку.

                "БИБЛИОТЕКИ ПРЕДНАЗНАЧЕНЫ ТАКЖЕ И ДЛЯ ПИСЬМА, - говорил плакат. ПОЧЕМУ БЫ НЕ НАПИСАТЬ ДРУГУ СЕГОДНЯ? УЛЫБКИ ГАРАНТИРОВАНЫ! "

                Под плакатом находились три ячейки, заполненные чистыми почтовыми открытками, конвертами и канцтоварами, на которых синими чернилами была изображена публичная библиотека в Дерри. Конверты стоили пять центов, открытки - три цента. Два листа бумаги - один пенни.

                Бен порылся в кармане. Там у него еще осталось четыре цента от сданных бутылок. Он отметил в "Лихаче" то место, где остановился, и подошел к абонементу.

                - Дайте мне, пожалуйста, одну открытку.

                - Конечно, Бен. - Как всегда, миссис Старретт была очарована его серьезной вежливостью и слегка огорчена его габаритами. Ее мама говорила, что мальчик ножом и вилкой роет себе могалу. Она дала ему открытку и смотрела, как он возвращается на место. За этим столом могло сидеть шесть человек, но Бен был один. Она никогда не видела Бена с другими мальчиками. Это было очень плохо, потому что она была уверена, что внутри у Бена Хэнскома зарыты сокровища. Он бы мог передать их доброму и терпеливому изыскателю... если бы таковой появился.

                Бен вытащил свою шариковую авторучку, открыл ее и надписал открытку довольно просто: Мисс Беверли Марш, Лоуэр Мейнстрит, Дерри, штат Мэн, Зона 2. Он не знал точного номера ее дома, но мама говорила ему, что большинство почтальонов, довольно давно работающих на своем участке, имеют представление о своих клиентах. Если почтальон, обслуживающий Лоуэр Мейнстрит, доставит эту открытку, будет великолепно. Если нет, она попадет в бюро невостребованных писем, и он простонапросто потеряет три цента. Конечно, открытка к нему не вернется, потому что у него не было намерения ставить на ней свое имя и адрес.

                Неся открытку адресом внутрь, он взял несколько квадратных листочков бумаги из деревянного ящика около картотеки. Потом пошел на свое место и начал что-то царапать на бумаге, перечеркивать и снова царапать.

                Последнюю неделю перед экзаменами они на уроках английского в школе читали и писали хайку. Хайку - это жанр японской поэзии, сжатая и четкая форма. Миссис Дуглас говорила, что трехстишия хайку могут быть только семнадцатисложными - ни больше, не меньше. В основе хайку - один четкий образ, связанный с одной определенной эмоцией: грусть, радость, ностальгия, счастье... любовь.

                Вена эта идея привела в восторг. Он получал большое удовольствие на уроках английского, но оно было кратковременным. Потом, хотя он и выполнял работу, она, как правило, его не захватывала. И все-таки в идее хайку было что-то, что зажигало его воображение. Сама идея заставляла его чувствовать себя счастливым - так же, как делало его счастливым объяснение миссис Дуглас относительно парникового эффекта. Хайку - хорошая поэзия, чувствовал Бен, потому что это структурная поэзия. Никаких таинственных правил. Семнадцать слогов, один образ связан с одной эмоцией - и вы раскрылись. Бинго. Она была чистой, утилитарной, самодостаточной поэзией и зависела только от своих правил. Ему даже нравилось само слово, как будто воздух скользит вдоль пунктирной линии и рассекается звуком "к" в самой глубине рта: ХАЙКУ. ЕЕ ВОЛОСЫ, думал он и видел, как она спускается по ступеням школы с волосами, рассыпавшимися по плечам. Солнечные искры вспыхивали в них, но нельзя было сказать, что они горят на солнце.

                Основательно работая в течение двадцати минут (только один раз он отвлекся, чтобы пойти и взять бумаги), изобретая слова, которые оказывались слишком длинными, меняя, вычеркивая, Бен пришел к этому: Твои волосы зимний огонь, Тлеющие красные угольки в январе. Мое сердце сгорает.

                Он был не в восторге от стихов, но лучше не сумел бы. Он боялся, что, если его заклинит, он закончит в нервном возбуждении и будет еще хуже. Или вообще ничего. А этого ему не хотелось. Тот момент, когда она заговорила с ним, был решающим для Вена. Он хотел отметить его в памяти. Наверно, Беверли всерьез увлеклась какимнибудь старшим мальчиком - шести, а может, даже семиклассником, и она подумает, что, может быть, тот мальчик прислал ей хайку. Это сделает ее счастливой, и, таким образом, день, когда она получит стихи, будет отмечен в ее памяти. И хотя она никогда не узнает, что это сделал Бен Хэнском, неважно; ОН-то знает.

                Бен переписал стихотворение на открытку (печатными буквами, как будто то была случайная записка, а не любовные стихи), засунул ручку в карман и положил открытку в конец "Лихача".

                Затем он встал и, попрощавшись с миссис Старретт, направился к выходу.

                - До свидания, Бен, - сказала миссис Старретт. - Желаю тебе хорошо отдохнуть в каникулы, но не забывай о комендантском часе.

                - Не забуду.

                Он прошел через застекленный проход между двумя зданиями, наслаждаясь его теплом (парниковый эффект, подумал он на ходу) после прохлады во взрослой библиотеке. В нише читального зала один старик читал "Ньюз", усевшись в старинное, уютное кресло. Заголовок - прямо под содержанием номера - гласил: "ДАЛЛЕС ТОРЖЕСТВЕННО КЛЯНЕТСЯ, ЧТО ВОЙСКА США ПОМОГУТ ЛИВАНУ, ЕСЛИ ЭТО НЕОБХОДИМО! "

                Там был фотоснимок Айка, здоровающегося с Каким-то арабом в Саду Роз. Мать Вена говорила, что когда страна выберет президентом в 1960 году Губерта Хамфри, начнутся, может быть, какие-нибудь изменения. Бен смутно сознавал, что существует нечто, называемое спадом, и его мама боится быть уволенной.

                На нижней половине страницы был меньший заголовок: "ОХОТА ПОЛИЦИИ ЗА ПСИХОПАТОМ ПРОДОЛЖАЕТСЯ".

                Бен толкнул большую входную дверь библиотеки и вышел.

                В начале дорожки был почтовый ящик. Бен выудил почтовую открытку из книги и опустил ее туда. Он чувствовал, как сердце учащенно забилось, когда он разжал пальцы. Что, если она Каким-то образом узнает, что это он?

                "Не будь болваном", - ответил он сам себе, слегка встревоженный тем, как взволновало его такое предположение.

                Он шел по Канзасстрит, едва сознавая, где он идет, и ничего не видя вокруг. В его голове начала формироваться фантазия. Вот Марш подходит к нему со своими широко расставленными серозелеными глазами и каштановыми волосами, завязанными в конский хвост. "Я хочу задать тебе вопрос, Бен, - говорит она, - и ты должен поклясться сказать мне правду. - В руке она держит открытку. Это ты написал?"

                Это была ужасная фантазия. Это была удивительная фантазия. Он не хотел, чтобы она прекращалась. Он не хотел, чтобы она когда-нибудь прекратилась. Его лицо снова начинало гореть.

                Бен шел, мечтал, перекладывал библиотечные книжки из одной руки в другую и насвистывал. "Ты наверняка подумаешь, что я ужасна, - сказала Беверли, - но я хочу поцеловать тебя. Ее губы приоткрылись".

                Губы Вена внезапно пересохли и не могли свистеть.

                - Я думаю, да, - прошептал он и улыбнулся одурманенной и прекрасной улыбкой.

                Если бы он в этот момент посмотрел на тротуар, то увидел бы, что еще три тени выросли вокруг его собственной: если бы он прислушался, он услышал бы звук подковок Виктора, который подошел к нему вместе с Белчем и Генри. Но он и не слышал, и не видел. Бен был далеко, чувствуя, как губы Беверли нежно скользят по его рту, а ее поднятые руки хотят коснуться матового ирландского огня его волос.

                Как многие города, маленькие и большие, Дерри не был спланирован, как, например, Топси; он просто вырос. Никто никогда не спланировал бы его таким образом. Центр Дерри находился в долине реки Кендускеаг, которая пересекала деловой, район по диагонали с югозапада на северовосток. Остальной город теснился по склонам окружающих холмов.

                Долина, куда пришли первые поселенцы, была болотистая итяжелая ддя обработки. Реки Кендускеаг и Пенобскот, в которую впадала Кендускеаг, много значили ддя торговцев, а ддя тех, кто сеял урожай или строил дома поблизости от рек, они были помехой, особенно Кендускеаг, которая каждые тричетыре года выходила из берегов. Город все еще был подвержен наводнениям, несмотря на огромные суммы денег, затраченные за последние пятьдесят лет на разрешение этой проблемы. Если бы наводнения вызывались только самой речкой, мог бы помочь комплекс дамб. Однако существовали и другие факторы. Низкие берега Кендускеаг были одним из них. Медленный спуск воды во всем районе - другим. С начала столетия в Дерри было много серьезных наводнений и одно катастрофическое, в 1931 году. И что еще хуже, холмы, на которых находилась большая часть Дерри, были иссчены маленькими протоками, один из них Торролтстрим, где нашли тело Шерил Ламоники. В периоды сильных дождей всегда существовала угроза, что они выйдут из берегов. "Если дождь будет продолжаться две недели, у города будет гайморит", - сказал однажды отец Заики Билла.

                В пределах городского центра Кендускеаг была заключена в канал. Этот канал протяженностью в две мили на пересечении с Мейнстрит нырял под землю на полмили, становясь подземной речкой, а затем снова выныривал в Бассейпарке. Каналстрит, на которой, подобно очереди уголовных преступников перед полицией, выстроились по рангу большинство деррийских баров, шла параллельно Каналу на своем выходе из города, и каждые несколько недель полиция должна была вылавливать машину какого-нибудь пьяного из воды, загрязненной отходами текстильного производства и канализационными отходами. Время от времени в Канале ловили рыбу, но это были несъедобные мутанты.

                В северовосточной части города - Каналсайд - река сумела забраться чуть повыше. Бойкая торговля шла вдоль нее, несмотря на редкие наводнения. Люди гуляли около Канала, иногда держась за руки (если ветер неприносил зловоние, которое отбивало всякую романтику), а у Бассейпарка, который выходил к школе, стоявшей на противоположной стороне Канала, порой разбивали лагеря бойскауты. В 1969 году горожане были шокированы и уязвлены, узнав, что хиппи (один из них действительно нашил американский флаг на задницу штанов, и ЭТОТ розовый пед особенно выделялся) курят наркотики и продают там пилюли. К 1969 году Бассейпарк стал постоянной открытой аптекой. "Подождите, - говорили люди. - Когонибудь убьют, прежде чем они остановятся". И вот это свершилось. Семнадцатилетний мальчик был найден мертвым у Канала, его вены были полны чистого героина, который ребята называют "белый дурман". После этого наркоманы покинули Бассейпарк, даже ходили слухи, что призрак того мальчика обитает в районе. История, конечно, глупая, но если она держала наркоманов и всяких проходимцев подальше от этого места, это была во всяком случае полезная глупая история.

                В югозападной части города река представляла еще больше проблем. Здесь холмы были резко срезаны огромным ледником и далее изранены бесконечной эрозией Кендускеага и сетью ее притоков; во многих местах выходил на поверхность бедрок, будто торчащие из земли кости динозавров. Старожилы из рабочего управления в Дерри знали, что осенью они могут рассчитывать на ремонт мостовой в югозападной части города, поскольку после первого же сильного мороза бетон сжимался и становился хрупким, а затем бедрок вдруг раскалывал его, как будто земля намеревалась что-то выродить.

                В мелководной почве хорошо произрастали растения с неглубокой корневой системой и морозоустойчивые - густой низкорослый кустарник, ядовитый плющ и ядовитый дуб росли повсюду, где позволяла им опора. На югозападе земля обрушивалась в зону, которую в Дерри называли Барренс. Барренс, который можно было назвать чем угодно, но не песчаной равниной, был вообщето грязным участком земли в полторы мили шириной и три мили длиной. С одной стороны его ограничивала Канзасстрит, с другой - Старый мыс. Старый мыс был малодоходной разработкой под строительство, и дренаж там был настолько плохой, что постоянно велись разговоры о туалетах и канализационных стоках.

                Кендускеаг бежала через центр Барренса. Город разросся к северовостоку и на обоих ее берегах, и единственно, что осталось от города в Барренсе, была насосная станция Дерри (муниципальная станция по очистке сточных вод) и городская свалка. С воздуха Барренс выглядел, как большой зеленый кинжал, указывающий на центр города.

                Для Вена вся эта география, соединенная с геологией, сводилась к тому, что он знал: на правом берегу не было домов - земля там отступила. Шаткое, окрашенное в белый цвет ограждение, высотой до пояса, тянулось вдоль тротуара в целях предосторожности. Он едваедва слышал бегущую воду; она была звуковым аккомпанементом его разыгравшейся фантазии.

                Он остановился и посмотрел на Барренс, все еще представляя ее глаза, свежий запах ее волос.

                Кендускеаг поблескивала через разрывы в густой листве. Ребята говорили, что в это время года там были москиты - большие, как воробьи; другие говорили, что и приближаться к реке опасно - там оползень. Бен не верил в москитов, но оползень пугал его.

                Чуть левее он увидел стаю кружащихся и ныряющих чаек: свалка. До него слабо доходил их крик. Через дорогу он видел Дерри Хайте и низкие крыши домов Старого мыса, близко подходивших к Барренсу. Справа от Старого мыса толстый белый палец, указующий в небо - высилась водонапорная башня Дерри. Прямо под ней из земли торчала ржавая водопропускная труба, из которой обесцвеченная вода лилась с холма в мерцающий маленький проток, исчезавший в гуще деревьев и кустарников. .

                Дивная фантазия Бена о Беверли вдруг была прервана самым зловещим образом: что, если мертвая рука покажется из водопроводной трубы прямо сейчас, прямо в эту секунду, пока он смотрит туда? А когда он повернется, чтобы позвонить в полицию, то увидит там клоуна? Смешного клоуна в мешковатом костюме с большими оранжевыми пуговицамипомпонами? Предположим...

                На плечо Бена упала рука, и он вскрикнул.

                Раздался смех. Он повернулся, прижавшись к белой ограде, отделяющей безопасный тротуар Канзасстрит от дикого неистового Барренса (перила чуть слышно скрипнули) , и увидел стоявших там Генри Бауэрса, Белча Хаггинса и Виктора Крисса.

                - Привет, Титьки, - сказал Генри.

                - Чего вы хотите? - спросил Бен, стараясь, чтобы голос звучал смело.

                - Я хочу избить тебя, - сказал Генри. Он, по-видимому, трезво, даже серьезно, рассматривал эту перспективу. Но вот глаза его сверкнули. - Я научу тебя коечему, Титьки. Ты не будешь возражать? Ведь ты любишь выучивать новое, а?

                Он потянулся к Вену. Бен ускользнул.

                - Держите его, ребята.

                Белч и Виктор схватили Бена за руки. Он пронзительно закричал. Это был трусливый крик, кроличий, слабый, но он ничего не мог поделать. "Пожалуйста, Господи, не дай им заставить меня кричать и не дай им разбить мои часы", метались мысли в голове у Бена. Он не знал, разобьют ли они его часы, но он был вполне уверен, что закричит. Он был совершенно уверен, что закричит и будет долго кричать, до тех пор, пока они с ним не покончат.

                - Ого, он вопит как свинья, - сказал Виктор, скрутив запястье Бена. Он вопит как свинья?

                - Да, конечно, - хихикнул Белч.

                Бен дернулся сначала в одну сторону, потом в другую. Белч и Виктор как бы давали ему возможность удизнуть, а потом хватали его.

                Генри схватил Бена за перед свитера и задрал его вверх, обнажив живот. Он нависал над ремнем.

                - Посмотритека на это брюхо! - крикнул Генри с удивлением и отвращением. - Бог ты мой!

                Виктор и Белч громко засмеялись. Бен дико озирался в поисках помощи. Но никого не было видно. Позади него, внизу, в Барренсе, дремали сверчки и кричали чайки.

                - Лучше прекратите! - сказал он. Он еще не ревел, но был близок к этому. Лучше прекратите или...

                - Или что? - спросил Генри, как будто искренне заинтересовавшись. - Или что, а?

                Бен вдруг обнаружил, что он думает о Бродерике Крофорде, который играл Дэна Мэттьюза в "Патруле на шоссе", - тот ублюдок был низкий, подлый, изгалялся над всеми, а потом, небось, слезами заливался. Дэн Мэттьюз избил бы ремнем этих парней прямо через ограду, на насыпи, вдрызг.

                - Ох, мальчик, посмотритека, малыш! - фыркнул Виктор. Белч присоединился к нему. Генри усмехнулся, но взгляд у него был все такой же серьезный, размышляющий, почти что грустный. И этот взгляд напугал Вена. Он понял, что его, возможно, не просто изобьют.

                Как бы ддя подтверждения этой мысли Генри полез в карман своих джинсов и вытащил оттуда ножпилку.

                Вена охватил ужас. Генри слегка подпилил его тело с двух сторон, и он резко подался вперед. В какой-то момент Бен подумал, что сможет убежать. Он обливался потом, и мальчики, державшие его за руки, с трудом с ним справлялись. Белч сумел ухватить его правое запястье, но не крепко. От Виктора удалось освободиться. Еще рывок...

                Но тут Генри .подошел вплотную и толкнул его. Бен отлетел назад. На этот раз ограда скрипнула громче, и он почувствовал, что она слегка подалась под его весом. Белч и Виктор снова схватили его.

                - Теперь держите его, - сказал Генри, - слышите меня?

                - Да, Генри, - сказал Белч. В голосе у него послышалось некоторое беспокойство. - Он не убежит, не волнуйся.

                Генри подошел вплотную, его плоский живот почти коснулся живота Вена. Бен смотрел на него широко открытыми глазами, слезы беспомощно текли из них. "Пойман! Я пойман! " - кричало что-то в его сознании. Он пытался прекратить эти стенания, совершенно не дававшие ему думать, ноничего не получалось. Пойман! Пойман! Пойман!

                Генри вытащил нож - длинный, широкий, с его именем на лезвии. Кончик ножа блеснул в дневном солнечном свете.

                - Я сейчас буду испытывать тебя, - сказал Генри тем же задумчивым тоном. - Наступили экзамены, и тебе лучше быть готовым.

                Бен заплакал. Его сердце бешено колотилось в груди. Из носа текли сопли и собирались на верхней губе. У ног валялись библиотечные книги. Генри наступил на "Бульдозер", посмотрел вниз и черным саперным ботинком отшвырнул книги в сточную канаву.

                - Вот первый вопрос на экзамене. Титьки. Когда кто-нибудь скажет во время выпускных экзаменов "Дай мне списать", что ты должет ответить?

                - Да! - немедленно воскликнул Бен. - Я скажу да! Конечно! О'кей! Списывай, что хочешь!

                Кончик ножа прошел два дюйма воздуха и уперся в живот Вена. Он был холодный, как поднос с кубиками льда, только что вынутый из холодильника. Бен втянул живот. На миг мир почернел. Рот Генри двигался, но Бен не понимал, что он говорит. Генри был как телевизор с выключенным звуком, и мир плыл... плыл...

                "Не смей размякать! - кричал панический голос. - Если ты размякнешь, он может остервенеть и убить тебя! "

                Мир снова вернулся в фокус. Он увидел, что и Белч, и Виктор перестали смеяться. Они нервничали... выглядели испуганными. Это лицезрение прояснило разум Вена. Вдруг они не знают, что он собирается делать или как далеко он может зайти. Как бы ни были плохи мысли, действительность может быть хуже. Ты должен думать. Пусть ты никогда не делал этого раньше, сейчас надо думать. Потому что его глаза говорят правду: что он нервничает. Его глаза говорят, что он ненормальный.

                - Это неправильный ответ. Титьки, - сказал Генри, - если любой скажет "Дай мне списать", я не дам ни хрена. Понял?

                - Да, - сказал Бен, его живот сотрясался от рыданий. - Да, я понял.

                - Так, хорошо. Жаль, но приближаются взрослые. Ты готов к взрослым?

                - Я... я думаю, что да.

                К ним медленно подъезжала машина. Это был запыленный "Форд 51" с пожилыми мужчиной и женщиной, втиснутыми на переднее сиденье, как пара манекенов из универмага. Бен видел: голова мужчины медленно повернулась к нему. Генри приблизился к Вену, пряча нож от людей в машине. Бен почувствовал его кончик, упирающийся в его тело прямо над пупком. Нож был все еще холодный. Он не понимал, как это может быть, но он был холодный.

                - Давай, кричи, - сказал Генри. - Тебе придется собирать свои херовые кишки из своих тапочек.

                Они были друг от друга на расстоянии поцелуя. Бен мог почувствовать запах фруктовой резинки изо рта Генри.

                Машина проехала и продолжала двигаться по Канзас-стрит, медленно, на одной скорости, как на Турнире парада роз.

                - Хорошо, Титьки, вот второй вопрос. Если я скажу "Дай мне списать", что ты должен сказать?

                - Да. Я скажу да. Сразу же.

                Генри улыбнулся.

                - Хорошо. Это правильный ответ, Титьки. Теперь третий вопрос: какие гарантии, что ты никогда не забудешь этого?

                - Я... я не знаю, - прошептал Бен.

                Генри опять улыбнулся. Его лицо зажглось и на какой-то миг стало почти прекрасным.

                - Я знаю! - сказал он, как будто открыл великую правду. - Я знаю. Титьки! Я вырежу свое имя на твоем огромном жирном пузе!

                Виктор и Белч рассмеялись. На какое-то мгновение Бен почувствовал непонятное облегчение: это не могло быть ничем, кроме выдумки, - просто эти трое надумали хорошенько напугать его. Но Генри Бауэре не смеялся, и Бен вдруг понял, что Виктор и Белч смеются потому, что они уверены - было ясно Генри не может говорить такое всерьез. Но Генри не шутил.

                Нож открылся, гладкий, как масло. Кровь выступила яркокрасной линией на бледной коже Вена.

                - Эй! - закричал Виктор. Слово вышло приглушенным, словно он в испуге проглотил его.

                - Держите его! - разозлился Генри. - Вы только держите его, слышите? Теперь на лице Генри не было ничего серьезного и задумчивого; теперь это было перекошенное лицо дьявола.

                - Чертова ворона, Генри, не зарежь его! - кричал Белч высоким, почти как у девочки, голосом.

                Затем все случилось быстро, но Вену Хэнскому показалось, что медленно словно раз за разом щелкнули затворы фотоаппарата, снимающего кадры для репортажа в журнале. "Лайф". Паника оставила Вена. Он вдруг что-то открыл в себе и поэтому не было никакой нужды паниковать - это что-то съело панику.

                При первом щелчке затвора Генри закатил ему свитер на груди. Из небольшого вертикального пореза над пупком текла кровь.

                При втором щелчке затвора Генри снова вытащил нож, действуя быстро, как военный хирург-сомнамбула при воздушной бомбардировке. Снова потекла кровь.

                "Назад, - холодно подумал Бен, в то время как кровь стекала вниз и собиралась у пояса джинсов. - Надо податься назад. Это единственное, куда я могу податься". Белч и Виктор больше его не держали. Несмотря на команду Генри, они от него отпрянули. Они отпрянули в ужасе. Но если бы он побежал, Бауэре схватил бы его.

                При третьем щелчке затвора Генри соединил два вертикальных пореза короткой горизонтальной линией. Бен почувствовал, как кровь побежала ему в штаны, улитка с липким хвостом ползла по левому бедру.

                Генри чуть отклонился назад, нахмурясь с сосредоточенностью художника, пишущего ландшафт. "После Н идет Е", - подумал Бен, и это заставило его действовать. Он подался вперед. Генри оттолкнул его, он ударился в добела вымытый поручень между Канзасстрит и спуском в Барренс и, подняв правую ногу, с силой толкнул ею Генри в живот. Это не было ответным ударом - так уж получилось. И все же выражение крайнего удивления на лице Генри наполнило его дикой радостью - чувством настолько сильным, что на какую-то долю секунды он подумал, что у него едет крыша.

                Затем послышался сильный треск ломавшегося ограждения. Виктор и Белч пытались подхватить Бена, но он рухнул на задницу в водосток рядом с остатками "Бульдозера" и вслед за тем - полетел в пространство. Он летел с криком, похожим на смех.

                Бен упал на спину и задницу у самой водопропускной трубы, которую он заметил раньше. Приземлись он на трубу, он мог бы сломать себе спину. Он упал на подушку из папоротника и сорняков и едва ощутил удар. Сделал кувырок назад, а затем начал скатываться вниз по склону, как ребенок на большой зеленой горке; его свитер задрался до шеи, руки хватались за какую-то опору и пучок за пучком вырывали папоротник и сорняки.

                Он видел верх насыпи (казалось невероятным, что он только что был там, наверху), удалявшийся с бешеной скоростью мультипликационных фильмов. Он видел Виктора и Белча, их округлившиеся белые лица, уставившиеся на него. Он успел даже пожалеть о своих библиотечных книгах. Затем он ударился обо что-то со страшной силой и прикусил себе язык.

                Это было сброшенное дерево, и оно сдержало падение Бена, чуть не сломав ему левую ногу. Он уцепился руками за поверхность склона, со стоном дергая ногами. Дерево остановило его на полпути. Втзу кустарник был гуще. Вода из водопропускной трубы тонкими струйками бежала по его рукам.

                И тут над ним раздался пронзительный крик. Он снова посмотрел вверх и увидел, что Генри Бауэре летит над склоном с ножом, зажатым в зубах. Генри прыгнул на обе ноги, чуть отклонившись назад, и потому не потерял равновесие и не упал. Затем заскользил к гигантскому узору из отпечатков ног и бросился вниз по насыпи длинными кенгуриными прыжками.

                - Я бьюююю бяяяя, Итьки! - кричал Генри с ножом во рту, и Вену не нужен был переводчик Организации Объединенных наций, чтобы понять, что Генри кричит: "Я убью тебя. Титьки! "

                Теперь с хладнокровием, которое появляется в наиболее стрессовых ситуациях, Бей осознал, что он должен делать. Он сумел встать на ноги до того, как Генри настиг его. Бей сознавал, что левая штанина его джинсов распорота, и из ноги кровь течет сильнее, чем из живота... но это поддерживало его, ибо означало, что он ее не сломал. Во всяком случае, он надеялся, что так оно и есть.

                Бен слегка присел, чтобы удержать ненадежное равновесие, и когда Генри, державший теперь нож в руке прямо, как штык, схватил его одной рукой и занес нож другой, Бен отступил в сторону. Он потерял равновесие, но падая, выставил вперед раненую левую ногу. Генри ударился о нее голенями, и его ноги взмыли вверх. На какое-то мгновение Бен широко раскрыл рот, его ужас сменился смесью благоговейного страха и восторга. Генри Бауэре, казалось, плыл, прямо как Супермен, над упавшим деревом, которое только что остановило Бена. Его руки были вытянуты прямо перед собой - Джордж Ривс так держал руки на телевизионных шоу. Да только то, что Джордж Ривс всегда казался летящим, было так же естественно, как принять ванну или пообедать на балконе. А Генри выглядел так, будто кто-то врезал ему горячей кочергой по заду. Его рот открывался и закрывался. Слюна ниточкой текла из уголков рта и скоро растянулась до мочки его уха.

                Вслед за этим Генри с шумом рухнул на землю. Нож вылетел у него из руки. Он перевернулся через плечо, упал на спину и покатился в кусты с ногами враскорячку. Раздался пронзительный крик. Глухой звук. И затем тишина.

                Бен сидел ошеломленный, глядя на то место в хустых зарослях, где исчез Генри. Вдоуг камни и галька запрыгали вокруг. Он посмотрел вверх. По насыпи спускались Виктор и Белч. Они двигались осторожнее, чем Генри, и поэтому медленнее, но добрались бы до него секунд за тридцать и даже меньше, если бы он ничего не предпринял.

                Он застонал. Кончится ли когда-нибудь это сумасшествие?

                Не отрывая от них глаз, Бен вскарабкался на сваленное дерево и пополз по насыпи, тяжело дыша. У него была острая боль в боку. Адски болел его язык. Кусты теперь были высотой с него. Резкий запах какой-то дикорастущей зелени ударил ему в нос. Где-то поблизости резвилась меж камней вода.

                Его ноги заскользили, и он снова пошел, шатаясь, ударяясь руками о выступавшие камни, отбиваясь от шипов, которые цеплялись за его свитер, вырывая куски материи и раздирая руки и щеки.

                Потом он сидел с ногами в воде. Здесь вился маленький искривленный ручей, который справа от Бена перегораживал мощный заслон из деревьев. Там было темно, как в пещере. Он посмотрел и увидел, что Генри Бауэре лежит на спине посредине потока. В полуоткрытых глазах были видны только белки. Кровь сочилась из уха и бежала тонкими струйками.

                О, Боже мой! Я убил его! Я убийца! Боже мой!

                Забыв, что Белч и Виктор позади него (или, возможно, понимая, что они потеряли интерес к тому, чтобы вышибить из него говно, когда обнаружили, что их Бесстрашный Вождь мертв), Бен прошел, брызгаясь, двадцать футов вверх по течению к тому месту, где лежал Генри - рубашка в клочм, джинсы промокли дочерна, одного ботинка нет. Бен смутно сознавал, что от его собственной одежды мало что оставалось и что тело его, покрытое болячками и ранами, превратилось в одну большую развалину. Хуже всего было с левой лодыжкой она уже распухла в его промокшем ботинке, и, щадя ее, он ступал с большой осторожностью, как моряк, оказавшийся на берегу впервые после длительного плавания.

                Он наклонился над Генри Бауэрсом. Глаза Генри широко раскрылись. Он схватил Бена за икру исцарапанной и окровавленной рукой. Рот его двигался, и хотя ничего, кроме серии свистящих вдохов оттуда не выходило, Бен мог все-таки различить, что он говорит: "Убью тебя, жирное дерьмо".

                Генри пытался привстать, используя как опору ногу Бена. Бен резко отпрянул. Рука Генри скользнула, затем упала. Бен отлетел, хватаясь руками за воздух, и за последние четыре минуты третий раз упал на задницу. И снова прикусил язык. Вокруг неге взмыли водяные брызги. Круги пошли перед его глазами, но это ему было по фигу, - ему по фигу было бы, если бы он нашел горшок золота. Он страшился за свою несчастную жирную жизнь.

                Генри перевернулся. Попытался встать. Упал. Сумел приподняться на четвереньки. И, наконец, шатаясь, встал на ноги. Темным взглядом уставился на Вена. Его туловище качалось из стороны в сторону, как обертка кукурузного початка на сильном ветру.

                Бен вдруг разозлился. Больше, чем разозлился. Он был взбешен. Он шел с библиотечными книгами под мышкой, мечтал о невинном поцелуе Беверли Марш, никому не мешая. И посмотрите. Только посмотрите! Штаны порваны. Левая лодыжка, может быть, разбита, но уж наверняка растянута. Нога вся в болячках, язык поцарапан, на животе монограмма Генри - черт возьми! Бауэрса. Но, вероятно, именно мысль о книгах, за которые он в ответе, взывала к мщению. Он потерял библиотечные книги, в голове у него возникла картина: укоризненные глаза миссис Старретт, когда он расскажет ей об этом. Какой бы ни'была причина - порезы ли, растяжение, библиотечные книги или даже мысль о насквозь промокшем и, возможно, нечитабельном экзаменационном листе в его заднем кармане, - этого было достаточно, чтобы начать действовать. Он подошел к Генри и ударил его прямо по яйцам.

                Генри издал страшный крик, который вспугнул птиц с деревьев. В течение минуты он стоял с широко расставленными ногами, руки его закрывали промежность, и он, не веря глазам своим, смотрел на Бена.

                - Ой! - сказал он слабо.

                - Хорошо, - сказал Бен.

                - Ой, - сказал Генри еще более слабым голосом.

                - Хорошо, - снова сказал Бен.

                Генри медленно опустился на колени, как бы даже не падая, а складываясь. Он все еще смотрел на Бена неверящим темным взглядом.

                - Ой.

                - Хорошо, черт возьми, - сказал Бен.

                Генри упал на бок, все еще хватаясь за яички, и начал медленно перекатываться с боку на бок.

                - Ой! - стонал он. - Мои яйца. Ой! Ты разбил мне яйца. Ойой!

                У Генри стала появляться сила, и Бен отошел на шаг. Ему было не по себе от того, что он сделал, но его наполняло и чувство праведности своего деяния.

                - Ой! .. мея чертова мошонка... ойой! .. о, мои чертовы ЯЙЦА!

                Бен, может быть, и остался бы на какое-то время - может быть, даже до тех пор, пока Генри не пришел бы в себя окончательно, чтобы идти за ним, но как раз в этот момент острый камень угодил ему в голову над правым ухом, и он почувствовал теплую струящуюся кровь. Сперва Бен подумал было, что его ужалила оса.

                Он повернулся и увидел двоих мальчишек, крупными шагами идущих к нему по середине потока. У каждого была пригоршня округленных камешков. Виктор запустил один - просвистевший мимо уха Бена. Он увернулся, но еще один камешек попал ему в правую коленку, застарив вскрикнуть от резкой боли. Третий пролетел мимо его скулы с правой стороны.

                Бен достиг дальней насыпи и вскарабкался на нее как можно быстрее, хватаясь за выступающие корни и выдергивая из земли кустарник. Он забрался наверх (один последний камень ударил его в задницу, когда он поднимался) и быстро посмотрел через плечо назад.

                Белч на коленях стоял возле Генри, а Виктор - в десяти футах от него стрелял камнями; один, размером с бейсбольный мяч, пронесся сквозь кустарник рядом с Беном. Он достаточно насмотрелся; в самом деле, более чем достаточно. Хуже всего, что Генри Бауэре снова поднимался. Бен повернулся и с трудом стал пробиваться через кусты в западном, как он надеялся, направлении. ЕСЛИ бы ему удалось подойти к Барренсу со стороны Старого мыса, он смог бы попросить у когонибудь полдоллара и доехать домой на автобусе. А добравшись туда, он бы запер за собой дверь и сунул всю рваную окровавленную одежду в мусор, и этот безумный сон в конце концов ушел бы. Бен представил, как он сидит на стуле у себя в гостиной после ванной, в ярком красном банном халате, смотрит мультики Дэффи Дака и пьет молоко через клубничную соломинку. "Держись за эту мысль, - сказал он себе сурово, - и продолжай идти".

                Кусты били его по лицу. Бен отводил их. Колючки цеплялись за него. Он пытался не обращать на них внимания. Он подошел к плоскому, черному, грязному участку земли. Широкий заслон бамбуковидной растительности тянулся через него, и от земли поднималось зловоние. Зловещая мысль (зыбучий песок) тенью прошла на переднем плане его сознания при виде блеска стоячей воды в глубине зарослей псевдобамбука. Он не хотел идти туда. Даже если это не зыбучий песок, грязь всосет его спортивные тапочки. Он повернул направо и побежал вдоль бамбуковых зарослей, пока не попал наконец в полосу настоящего леса.

                Деревья, главным образом ели, были толсты, росли повсюду, борясь друг с другом за пространство и солнце, но мелколесья здесь было меньше, и он мог двигаться быстрее. Бен не знал теперь точно, в каком направлении идти, но думал, что он все же в выигрыше. Дерри подступал к Барренсу с трех сторон, а с четвертой был ограничен тем местом, где велись работы по расширению дорожной магистрали. Рано или поздно он где-нибудь выйдет.

                Его живот болезненно пульсировал, и он задрал кверху то, что осталось от его свитера, чтобы посмотреть, что там такое. Он поморщился и присвистнул. Его живот был похож на гротескный шар с рождественской елки: везде красные потеки спекшейся крови и зеленая грязь от ползанья по насыпи. Он снова заправил свитер. Смотреть на это безобразие было неприятно.

                Теперь впереди послышалось однообразное, едва различимое жужжание.. Взрослый человек, сосредоточенный на том, как бы поскорее выбраться отсюда (москиты теперь обрушились на Вена, и хотя размером они были поменьше воробьев, все же достаточно большие), проигнорировал бы это жужжание или вовсе не услышал бы его. Но Бен был мальчик, и он уже прошел через страх. Он отклонился влево и пробрался сквозь низкие лавровые кусты. За ними из земли торчали верхние три фута цементного цилиндра шириной около четырех футов. Он был закрыт цементной крышкой со смотровым отверстием. На крышке были слова: УПРАВЛЕНИЕ КАНАЛИЗАЦИОННЫМ КОЛЛЕКТОРОМ ДЕРРИ. Звук, это было скорее приглушенное жужжание, чем гул, исходил откуда-то из глубины, изнутри.

                Бен приложил один глаз к смотровому отверстию, но ничего не увидел. Он мог только слышать жужжание и бегущую там внизу воду. Он сделал вдох, почувствовал кислый запах, промозглый и зловонный, и с отвращением подался назад. Это была канализация. Или, может быть, одновременно и канализация, и сточный коллектор - их было полно в подвластном наводнениям Дерри. У него по коже пробежал холодок. Часть канализации была запрятана от глаз, но часть выходила наружу - бетонный цилиндр, торчавший из земли. За год до этого Бен прочел "Машину времени" Герберта Уэллса, сначала классический комикс, а затем саму книгу. Этот цилиндр с железным покрытием, имеющий смотровую щель, напомнил ему о колодцах, которые ведут в страну ужасных Морлоков.

                Он быстро отошел от трубы, пытаясь опять держаться запада. Он увидел маленький просвет и направился туда, следя, чтобы тень его была позади. Затем пошел прямо.

                Минут через пять он снова услышал впереди бегущую воду и голоса. Голоса ребят.

                Он остановился и прислушался, и вот тогдато услышал треск ломаемых веток и голоса позади себя. Они были отлично узнаваемы. Они принадлежали Виктору, Белчу и единственному и неповторимому Генри Бауэрсу.

                Оказалось, кошмар еще не кончился.

                Бен осмотрелся вокруг, ища, куда бы спрятаться.

                Он вышел из своего укрытия через два часа, еще грязнее, чем был до того, но несколько посвежевший. Это казалось невероятным, но он подремал.

                Когда он услышал тех троих за собой, он остолбенел, как животное, пойманное фарами грузовика. Парализующая сонливость напала на него. Мысль просто лечь, свернувшись клубком, как ежик, и позволить им делать все, что заблагорассудится, пришла ему в голову. Это была сумасшедшая мысль, но она казалась хорошей мыслью.

                Но вместо этого Бен пошел на звук бегущей воды, на голоса тех, других ребят. Он пытался разобрать их голоса, расслышать, что они говорят, - все, что угодно, только бы избавиться от устрашающего паралича духа. Какой-то проект. Они говорили о каком-то проекте. Одиндва голоса были даже немного знакомы. Раздался всплеск воды и тут же взрыв добродушного смеха. Смех вызвал в Вене какое-то странное желание и заставил еще больше осознать опасность своего положения.

                Если его поймают, нельзя впутывать в это дело мальчишек. Бен снова повернул направо. Как у многих крупных людей, у него была очень легкая поступь. Он подошел достаточно близко к игравшим мальчикам, чтобы увидеть их снующие взад-вперед тени между ним и блестевшей водой, но они его не видели и не слышали. Постепенно голоса начали удаляться.

                Он вышел на узкую тропинку, проложенную на голой земле. Минуту рассматривал ее, затем тряхнул головой, пересек тропинку и углубился в мелколесье. Теперь он шел медленнее, раздвигая кусты, а не наступая нанщх. Он все еще двигался в основном цараллельно потоку, у которого играли дети. Даже через заслонявшие поле зрения кусты и деревья он смог разглядеть, что поток здесь намного шире, чем в том месте, куда упали он и Генри.

                Здесь был еще один бетонный цилиндр, едва видимый среди путаницы черничных зарослей, и он спокойно жужжал про себя. Позади насыпь обрывалась в поток, старый сучковатый вяз криво склонялся над водой. Его корни, наполовину выставленные наружу из-за эрозии берега, выглядели, как спутанные грязные волосы.

                Надеясь, что здесь нет насекомых или змей, но слишком уставший и испуганный, чтобы всерьез озаботится этим, Бен спустился между корнями вниз, в мелкую пещеру. Он отпрянул, когда корень сердито ткнул его, как палец. Потом немного поменял положение, и стало удобнее.

                Сюда и подошли Генри, Белч и Виктор. Что-то словнб влекло их на эту тропу. Какой-то миг они стояли совсем рядом и, вытянув руку из своего тайника, он мог бы дотронуться до них.

                - Держу пари, он где-то здесь, - сказал Белч.

                - Ну хорошо, пойдем выясним, - ответил Генри, и они пошли назад тем путем, каким пришли. Через несколько минут Бен услышал, как он заорал:

                - Что за хреновину вы здесь делаете, парни?

                Последовал какой-то ответ, но Бен не расслыщал: дети были слишком далеко, да и река, это была, разумеется, Кендускеаг, очень щумела. Но голос у парня был испуганный. Бен мог только посочувствовать ему.

                Затем Виктор Крисе сказал что-то, совсем непонятное Вену:

                - Хреновая запруда сопляков.

                Запруда сопляков? А может, Виктор сказал: хреновая компашка сопляков?

                - Давайка сломаем ее! - предложил Белч.

                Последовали крики протеста, кто-то закричал от боли, кто-то заплакал. Да, Бен мог посочувствовать им. Не сумев поймать его (по крайней мере, пока что), они решили отыграться на других детях.

                - Конечно, ломай ее, - сказал Генри.

                Всплески. Крики. Утробный смех Белча и Виктора. Полный страдания, взбешенный крик одного из ребят.

                - Держи свое говно при себе, заикауродец, - сказал Генри Бауэре. - Я не намерен больше терпеть говна ни от кого.

                Раздался треск. Шум бегущей воды усилился, и на мгновение поток взревел, перед тем, как снова успокоиться. Бен мгновенно понял. Хреновая запруда сопляков, да, вот что сказал Виктор. Дети - двое или трое, как ему послышалось, когда он шел мимо, - строили запруду. Генри и его друзья только что разнесли ее. Вену даже показалось, что он знает одного из этих мальчиков. Единственный "заикауродец", которого он знал по школе в Дерри, был Билл Денбро из параллельного пятого класса.

                - Ты не должен был этого делать! - выкрикнул тонкий испуганный голос, и Бен узнал и этот голос, хотя сразу не смог соотнести его с лицом.

                - Зачем ты это сделал?

                - Потому что мне так захотелось, болваны! - разъярился снова Генри. Раздался глухой звук. Кто-то закричал от боли. Затем последовал плач.

                - Заткнись, - сказал Виктор. - Заткнись, ты, а то я вырву твои уши и подвяжу их под подбородком.

                Плач перешел в прерывистые всхлипывания.

                - Мы пошли, - сказал Генри, - но прежде я хочу узнать одну вещь. Вы за последние десять минут не видели жирного парня? Большого жирного парня в крови и порезах?

                Короткий ответ мог означать только "нет".

                - Уверены?-спросил

                Белч. - Лучше быть больше уверенными, нюни.

                - Я уууверен, - ответил Билл Денбро.

                - Пошли, - сказал Генри. - Он, возможно, перешел туда вброд.

                - Тата, мальчики, - сказал Виктор Крисе. - Это была запруда сопляков, поверьте мне. Ни к черту не годится.

                Звуки шлепанья по воде. Снова донесся голос Белча, но теперь уже дальше. Бен не мог разобрать слов. Да он и we хотел разбирать слова. Мальчик вблизи снова заплакал. Другой его успокаивал. Бен решил, что их двое - Заика Билл и плачущий.

                Он полусиделполулежал в своем укрытии, слушая двух Мальчиков у реки и затихающие голоса Генри и его динозавровприятелей, рвущихся к дальней стороне Барренса. Солнечный свет блеснул ему в глаза, кругляшки света замелькали на спутанных корнях над ним и вокруг него. Здесь было грязно, но уютно и... безопасно. Звук бегущей волны успокаивал. Даже плач ребенка действовал умиротворяюще. Его собственные боли притупились, как бы сошлись в один узел; голоса динозавров полностью растворились в воздухе. Он немножко обождал, просто чтобы убедиться, что они не возвращаются.

                Бен мог слышать вибрацию дренажных механизмов в земле, мог даже ощущать ее: низкое, непрерывное колебание передавалось из земли корню, к которому он прислонился, а от корня - его спине.

                Он снова подумал о Морлоках, об их обнаженной плоти; он представил себе, что она бы пахла, как промозглый и вонючий воздух, который исходил из смотровых отверстий того железного покрытия. Он подумал об их колодцах, загнанных глубоко под землю, колодцах с ржавыми лестницами по сторонам. Он задремал, и в этот момент его мысли стали сном.

                Ему снились Морлоки. Ему снилось то, что с ним случилось в январе, то, что он никак не мог рассказать своей матери.

                Был первый день занятий после долгого рождественского перерыва. Миссис Дуглас попросила добровольца остаться после уроков и помочь ей пересчитать книги, которые были получены прямо перед каникулами.

                Бен поднял руку.

                - Спасибо тебе, Бен, - сказала миссис Дуглас, одарив его улыбкой столь восхитительной, что она согрела его до кончиков носков.

                - Лизоблюд вонючий, - шепотом заметил Генри Бауэре.

                Это был тот зимний день в штате Мэн, который был и самАм лучшим, и самых худшим: безоблачный, до слез ясный, но пугающе холодный. В довершение к десятиградусному морозу дул сильный ветер, который колол и сек лицо.

                Бен считал книги и выкрикивал номера; миссис Дуглас их записывала (совершенно не перепроверяя его работу, гордо отметил он), а затем оба они понесли книги в хранилище через залы, где дремотно позвякивали батареи. Сначала школа была полна звуков: треск закрывающихся дверей, перестук печатной машинки миссис Томас в конторе, нервный удару-да-рудар баскетбольных мячей в гимнастическом зале, скольжение и удары спортивных туфель, когда игроки двигались к корзинам или дрались за мяч на полированном деревянном полу.

                Понемногу эти звуки прекратились, только позвякивали батареи, слышалось вишвиш метлы мистера Фазио, сметавшего опилки на полу в зале, да завывание ветра за окном.

                Бен посмотрел в единственное узкое окно книгохранилища и увидел, что свет на небе быстро меркнет. Было четыре часа, и надвигались сумерки. Крупинки сухого снега носились вокруг заледенелого гимнастического зала и кружились между качелями, которые прочно вмерзли в землю. Только апрельская оттепель сломает эти зимние сварные швы. На Джексон-стрит никого не было видно. Он посмотрел еще минуту: вдруг какаянибудь машина проедет через перекресток ДжексонВитчем, но машины не было. Все в Дерри спасались, и миссис Дуглас просто умерла бы или спаслась бегством от того, что он видел отсюда.

                Он посмотрел на нее и понял, что она чувствует почти то же самое, что он. Он мог определить это по выражению ее глаз. Они были глубокие, задумчивые и отсутствующие

                - не глаза сорокалетней школьной учительницы, а глаза ребенка. Ее руки были сложены под грудью, как будто бы в молитве.

                "Я боюсь, - подумал Бен, - и она тоже боится. Но чего мы боимся?"

                Он не знал. Она посмотрела на него и коротко, несколько смущенно засмеялась.

                - Я тебя слишком задержала, - сказала она, - извини, Бен.

                - Ничего страшного. - Он посмотрел на свои ботинки. Он ее немножко любил - не той искренней, откровенной любовью, какую он питал к мисс Тибодо, своей учительнице первого класса... но все же он любил ее.

                - Будь я за рулем, я бы тебя подвезла, - сказала она, - но я не за рулем. Муж заберет меня где-то в четверть пятого. Если бы ты подождал, мы могли бы...

                - Нет, спасибо, - сказал Бен. - Я должен добраться до дому раньше.

                На самом деле это была неправда, но перспектива встретиться с мужем миссис Дуглас вызывала в нем какое-то странное отвращение.

                - Может, твоя мама могла бы...

                - Она тоже не водит машину, - сказал Бен. - Все будет в порядке. Мой дом всего лишь в миле отсюда.

                - Миля - это близко при хорошей погОде, но в такую погоду миля длинный путь. Ты зайдешь куданибудь погреться, если замерзнешь, ладно. Бей?

                - Да, конечно. Я зайду в Костелломаркет, обогреюсь там у печки или еще где-нибудь. Мистер Гедро не будет возражать. И я надену теплые брюки. И мой новый рождественский шарф.

                Он вроде бы убедил миссис Дуглас, она снова посмотрела в окно.

                - Там, кажется, так холодно, - сказала она. - Так... так враждебно.

                Он не знал этого слова, но точно знал, что она имела в виду. Что-то только что произошло. Но что?

                И вдруг понял: он увидел человека, а не просто учительницу. Вот что случилось. И лицо у нее было совсем другое, новое, - лицо усталого поэта. Он ясно представил себе, как она идет домой с мужем, садится рядом с ним в машицу со сложенными руками, шумит мотор, а он рассказывает ей о своем дне. Представил себе, как она готовит ему обед. Странная мысль пронзила его мозг и праздный вопрос вертелся на языке: "У вас есть дети, миссис Дуглас?"

                - В это время года я часто думаю, что людям не предназначено жить так далеко на север от экватора, - сказала она. - По крайней мере, не на этой широте.

                Затем она улыбнулась, и необычное выражение исчезло из ее глаз, или с ее лица

                - он увидел ее такой, как всегда. "Гы никогда больше не увидишь ее такой необычной, никогда", - подумал он в смятении.

                - До самой весны я буду чувствовать себя старой, а затем снова молодой. И так каждый год. Ведь у тебя все будет в порядке, Бен?

                - Все будет отлично.

                - Да, я тоже так думаю. Ты хороший мальчик, Бен.

                Он снова посмотрел на кончики своих носков, краснея и любя ее больше, чем когдалибо.

                В вестибюле мистер Фазио сказал:

                - Будь осторожен, берегись этого кусачего мороза, парень, - не поднимая головы от красных опилок.

                - Ладно.

                Бен надел теплые штаны. Он был мучительно несчастлив, когда мать настаивала, чтобы он носил их и нынешней зимой в особенно холодные дни, потому что считал, что это одежда для малышей, но сегодня был рад, что штаны на нем. Он медленно пошел к двери, застегивая куртку, натягивая перчатки. Вышел и постоял на верхней ступеньке крыльца, дожидаясь, пока дверь за ним захлопнется.

                Школа была затянута израненной кожей неба. - неба в синяках и кровоподтеках. Непрерывно дул ветер. Ветер врезался в теплую плоть лица щеки онемели. "Берегись этого кусачего мороза, парень".

                Бен быстро натянул щарф и теперь он напоминал карикатуру Реда Райдера, маленькую, пухлую, неуклюжую. Темнеющее небо было фантастически красиво, но Бен не стал останавливаться, чтобы полюбоваться им, - было слишком холодно. Он продолжал идти.

                Сначала ветер дул ему в спину, подталкивал его, и все обстояло не так уж ужасно. Однако на Каналстрит мальчику пришлось повернуть направо и идти почти против ветра. Теперь, казалось, тот держал его за спину... как будто у него было дело к Вену. Шарф не слишкомто помогал. Глаза сильно заморгали, влага в носу замерзла до глянца. Ноги онемели. Руками в перчатках Бен стал колотить себя под мышками, чтобы согреться. Ветер протяжно завывал, иногда почти человеческим голосом.

                Бен чувствовал и испугай бодрость. Испуг, потому что он вспомнил рассказы, которые прочел, например Джека Лондона, где люди фактически замерзли до смерти. Замерзнуть в такую ночь было вполне вероятно температура упала до пятнадцати градусов ниже нуля.

                Бодрость была трудно объяснима. Это было какое-то уединенное, меланхолическое чувство" Он ощущал себя на свободе; он летел на крыльях ветра, и никто из людей за ярко освещенными квадратами окон ие видел его. Он был внутри, внутри, где свет и тепло. Они не знали, что он прошел. Это был секрет.

                Порывистый ветер колол иголками, но он был свежий и чистый. Белый пар аккуратнымималенькими струйками выходил из носа.

                Когда солнце зашло - остаток дня желтоватооранжевой полосой на западном горизонте - и первые звезды холодными алмазными кристаллами замерцали на небе, он подошел к Каналу. Теперь он был от дома в трех кварталах и мечтал, чтобы лицо и ноги оказались в тепле, приводящем в движение кровь, заставляя ее пульсировать.

                Все-таки он остановился. Канал замерз в своем бетонном русле. Он был неподвижен и все-таки жил в этом суровом зимнем свете; в нем была своя собственная, уникальная, трудная красота.

                Бен повернул на югозапад. В сторону Барренса. Теперь ветер опять дул ему в спину. Он колыхал его штаны, раздувал их. Канал проходил прямо между бетонными стенками на протяжении полумили; затем бетон кончался, и река сама по себе продолжала свой путь в Барренс, который в это время года являл собой скелетообразный мир заледенелой ежевики и торчащих обнаженных ветвей.

                Там внизу, на льду, стояла какая-то фигура.

                Бен пристально посмотрел на нее и подумал: "Там, внизу, кажется, стоит какой-то человек, но может ли он быть одет в то, во что одет? Это невозможно, не так ли?"

                На человеке было нечто, похожее на серебристобелый костюм клоуна. На полярном ветру костюм раздувался и морщился. На ногах у него были огромные оранжевые ботинки. Они соответствовали пуговицампомпонам, которые шли по переду костюма. Одной рукой он держал клубок веревок, которые переходили в связку воздушных шаров, и когда Бен увидел, что шары плывут в его направлении, он почувствовал, как нереальность все сильнее окутывает его. Он закрыл глаза, потер их, открыл. Шары все еще плыли к нему.

                В голове он слышал голос мистера Фазио: "Берегись этого кусачего мороза, парень".

                Это, должно быть, галлюцинация или мираж - какието проделки погоды. Там, внизу, на льду мог быть человек. Бен подумал, что возможно даже, чтобы он был одет в клоунский костюм. Но шары не могли плыть по направлению к Вену, против ветра. И все-таки это было именно так. - Бен! - позвал клоун на льду. Вену показалось, что голос этот только у него в голове, хотя, по-видимому, он слышал его собственными ушами. - Хочешь шарик, Бен?

                В этом голосе было что-то настолько ужасное, настолько зловещее, что Вену захотелось убежать немедленно, но его ноги, казалось, приросли к тротуару, как качели на школьном даоре вросли в землю.

                - Они летают, Бен! Они все летают! Попробуй один и увидишь!

                Клоун начал идти по льду к мосту через канал, где стоял Бен. Бен видел, как он идет; не двигаясь, он наблюдал за ним, как птица наблюдает приближающуюся змею. Шары должны были бы лопаться в таком насыщенном холоде, но они не лопались, - они плыли над клоуном и перед ним, хотя должны были быть позади него, рваться назад, в Барренс... откуда, как что-то подсказывало Вену, это существо пришло.

                Теперь Бен заметил кое-что еще.

                Хотя последний дневной свет пролил розовое зарево на лед Канала, клоун не отбрасывал тени. Никакой.

                - Тебе здесь понравится, Бен, - сказал клоун. Теперь он был настолько близко к Вену, что тот мог услышать шарканье его смешных ботинок по неровному льду. - Тебе здесь понравится, я обещаю, всем мальчикам и девочкам, которых я встречаю, нравится здесь, потому что это, как Остров Удовольствий в "Пиноккио" или Страна Никогда в "Питере Пэне"; они никогда не вырастут, а этого хотят все дети. Так давай. Любуйся красивыми местами, играй с шариком, корми слонов, катайся с горки! О, тебе понравится, и, о, Бен, как ты полетишь...

                И несмотря на свой страх, Бен понял, что какая-то часть его действительно хочет шарик. У кого еще на свете был шарик, который летал против ветра? Кто слышал о таком чуде? Да... он хотел шарик, и он хотел увидеть лицо клоуна, которое склонилось ко льду, как будто прячась от убийственного ветра.

                Клоун посмотрел вверх, как бы испугавшись, и Бен увидел его лицо.

                "Мумия! О Боже мой, это мумия! " - была первая мысль, сопровождавшаяся безумным ужасом, который заставил Бона схватиться руками за ограждение моста, чтобы не упасть в обморок. Но, конечно же, он не был просто мумией, не мог быть мумией. О, существовали египетские мумии, множество их, он знал это, но его первой мыслью было, что это тот самый пыльный монстрмумия, которую играет Борис Карлофф в старом кино, он как раз в прошлом месяце смотрел его допоздна в Театре Шока.

                Хотя нет, это не была та мумия, не могла быть, киномонстры нереальны, все знают это, даже маленькие дети. Но...

                Клоун не носил грима. И не был он просто запеленат в ворох бинтов или повязок. Бинты были, большинство - вокруг его шеи и запястий - развевающиеся на ветру, но Бен мог отчетливо видеть лицо клоуна. Оно было глубоко прорезано линиями, кожа - пергаментная карта из морщин, ободранных щек, сухой плоти. Кожа на лбу была потрескавшаяся, но бескровная. Мертвые губы широко улыбались, зубы торчали вперел как надгробные камни. Десны были разъеденные и черные. Бен не мог видеть никаких глаз, но что-то мешало глубоко в угольных ямах сморщенных впадин, что-то, как холодные драгоценности в глазах египетских жуковскарабеев. Ему казалось, что он ощущает запах корицы и пряностей, тлеющего савана, пропитанного таинственными лекарствами, песком и кровью, настолько старой, что она высохла до чешуек и крупинок ржавчины...

                - Мы все здесь летаем - квакающим голосом сказал клоунмумия, и Бен с новым ужасом осознал, что так или иначе он подошел к мосту, он был сейчас как раз под ним, протягивая сухую и скрюченную руку, на которой лоскутья кожи болтались, как флажки, руку, на которой видна была кожа, похожая на желтую слоновую кость.

                Один почти бесплотный палец ласкал кончик его ботинка. Паралич Вена прошел. Тяжело ступая, он прошел остаток пути через мост, когда на здании ратуши пробило пять. Часы перестали бить, когда он добрался до противоположной стороны. Это, наверно, был мираж, это должен был быть мираж. Клоун просто не мог бы пройти так далеко за те десять - пятнадцать секунд, пока били часы.

                Но его страх не был миражом; не были миражом горячие слезы, которые сочились из его глаз и тотчас замерзали на щеках. Он бежал, ботинки стучали по тротуару, и слышал за собою, как мумия в клоунском костюме выбирается из Канала, древние окаменевшие ногти скребутся о железо, старые суставы скрипят, как несмазанные петли. Он мог слышать сухое свистящее дыхание через ноздри, которые лишены влаги, как проходытуннели под Великой Пирамидой. Он мог чувствовать песчаный аромат его савана, и он знал, что через минуту руки клоуна, такие же бесплотные, как геометрические фигуры, которые он делал из своего конструктора, опустятся ему на плечи. Они развернут его к себе, и он будет смотреть в это морщинистое, улыбающееся лицо. Мертвый поток дыхания клоуна выльется на Вена. Черные глазницы с их мерцающими глубинами склонятся над ним. Беззубый рот зевнет, и Бен будет иметь шарик. О, да. Все шарики, которые он хочет.

                Но когда он добежал до угла своей улицы, рыдающий и взвинченный, и его сердце билось как сумасшедшее, отдаваясь в ушах, когда он наконец посмотрел через плечи, улица была пустынна. Арочный мост с его низкими бетонными откосами и старомодным булыжным покрытием был тоже пустынен. Он не видел самого Канала, но чувствовал, что если и увидит его, там тоже ничего не будет. Нет, если бы мумия не была галлюцинацией или миражом, если бы она была реальной, она бы ждала под мостом - как тролль в сказке о трех козлятах.

                Под. Прятаться под.

                Бен спешил домой, оглядываясь назад через каждые несколько шагов, пока дверь не закрылась за ним на замок. Матери он объяснил - она так устала от особенно тяжелого дня на прядильной фабрике, что, по правде говоря, не очень соскучилась по нему, - что он помогал миссис Дуглас считать книги. Затем он сел ужинать лапшей и остатками воскресной индейки. Он запихнул в себя три порции, и с каждой порцией мумия удалялась все дальше и становилась похожей на сон. Она не была реальной, такие вещи никогда не бывают реальными. Они входят в жизнь только между коммерческими показами телефильмов поздно ночью или в течение субботних утренников, где вы счастливы тем, что можете за двадцать пять центов получить двух монстров, а если у вас есть лишний двадцатипятицентовик, вы можете еще купить воздушную кукурузу и съесть ее в свое удовольствие.

                Нет, это не реальность. Телемонстры и, киномонстры, и монстры комиксов - нереальны. Только после того, как вы пошли спать и не можете уснуть; только после того, как последние четыре кусочка конфеты, завернутые в бумажки и спрятанные у вас под подушкой от ночных зол, съедены; только после того, как сама постель превратилась в озеро прогорклых снов и ветер завыл снаружи, и выбейтесь посмотреть в окно, потому что там может быть лицо, старческое, с широкой улыбкой лицо, которое не сгнило, а просто высохло, как старый лист, а глаза, как потонувшие алмазы, глубоко засажены в темные глазницы; только после того, как вы увидели разодранную когтистую руку, держащую связку шариков: любуйся красивыми местами, играй с шариком, корми слонов, катайся с горки! Бен, о, Бен, как ты полетишь...

                Он проснулся с удушьем - это все сон о мумии, - охваченный паникой из-за надвинувшейся, вибрирующей темноты вокруг него. Он дернулся, и корневище перестало поддерживать его и снова ткнуло в спину, как бы в раздражении.

                Он увидел свет и стал пробираться к нему. Он пополз в дневной солнечный свет и журчание потока, и все снова встало на свое место. Было лето, не зима. Мумия не унесла его в пустынный склеп - Бен просто спрятался от больших парней в песчаной дыре под наполовину выкорчеванным деревом. Он был в Барренсе. Генри и его приятели в какой-то мере отыгрались на паре ребят, строивших запруду на реке, потому что они не смогли найти Вена и отыграться на нем по большому счету. Тата, мальчики. Это была запруда сопляков. Ни к черту не годится.

                Бен угрюмо посмотрел на свою загубленную одежду. Мать устроит ему головомойку.

                Он проспал достаточно долго, чтобы взбодриться. Он съехал по насыпи и потом пошел вдоль потока, вздрагивая на каждом шагу. Он был месивом из ран и болячек; он чувствовал себя так, как будто Спайк Джоунз играл на разбитом стекле внутри его мышц быструю мелодию. На каждом дюйме видимой кожи была засохшая или засыхающая кровь. Ребята, строившие запруду, уже ушли, успокаивал он себя. Он не знал, сколько он спал, но если даже не более получаса, неожиданная короткая встреча с Генри и его приятелями, возможно, убедила за это время Денбро и его друга, что другое место - например Тимбуку, - вероятно, лучше для их здоровья.

                Бен елееле тащился, понимая, что, вернись большие парни назад, он не сможет убежать от них. Впрочем, его это мало заботило.

                Он срезал изгиб реки и постоял там, вглядываясь. Строители запруды были все еще там. Один из них был, конечно, Заика Билл Денбро. Он стоял на коленях рядом с другим мальчиком, который, сидя, прислонился к насыпи. Голова этого мальчика была отброшена так далеко назад, что его адамово яблоко выпирало, как треугольная пробка. Вокруг носа и на подбородке у него была высохшая кровь, ручейки крови струились по шее. В руке у него болталось что-то белое.

                Заика Билл резко повернулся и увидел стоявшего там Вена. Бен со страхом увидел: с мальчиком, который прислонился к насыпи, что-то не в порядке; Денбро был явно напуган до смерти. Он подумал с отчаянием: кончится ли когда-нибудь этот день?

                - Скажи, т-т-т-ты мог бы помочь м-м-м-мне? - сказал Билл Денбро. Йего асссспиратор пуст. Мне кажется он мммможет...

                Его лицо затвердело, покраснев. Он спотыкался на слове, заикаясь, как пулемет. С его губ сорвалась слюна, и потребовалось почти тридцать секунд, прежде чем Бен понял, что хотел сказать Денбро: другой парень может умереть.

Глава 5

БИЛЛ ДЕНБРО ПОБЕЖДАЕТ ДЬЯВОЛА (1)

                "Все это чертовски напоминает путешествие в космос, - думает Билл Денбро. - А может, я внутри ядра, выстреленного из пушки".

                Эта мысль, хотя совершенно верная, не особенно комфортна. Действительно, в течение первого часа с момента взлета "Конкордии" с Хитроу (возможно, правильнее сказать не взлета, а вертикального пуска) он являет собой легкий случай клаустрофобии. Узкий самолет вызывает ощущение беспокойства. Пища далеко не изысканна, персонал, обслуживающий полет, вынужден крутиться, наклоняться, приседать, выполняя свою работу; они похожи на труппу гимнастов. Наблюдая за их усердием, Билл несколько утрачивает удовольствие от еды, зато его попутчика это совершенно не колышет.

                Попутчик - еще один минус. Он толстый и не очень чистый; наодеколонен, кажется, "Тедом Лапидусом", но под одеколоном Билл безошибочно ощущает запах грязи и пота. Он еще и не особенно щепетилен в отношении своего левого локтя периодически толкает им Билла.

                Глаза Билла не отрываются от цифрового табло перед кабиной. Оно показывает, как быстро летит эта британская пуля. Теперь "Конкордия" достигает своей крейсерской скорости. Билл вытаскивает из кармана рубашки ручку и кончиком ее нажимает кнопочки на часах с компьютером, которые Одра подарила ему в прошлое Рождество. Если махометр правильный - а у Билла совершенно нет повода думать, что это не так - они летят со скоростью восемнадцать миль в минуту. Билл не уверен, что это то, что он действительно хотел узнать.

                За окном, маленьким и толстым, как окошечко в одной из оболочек ртутного пространства, он может видеть небо - не голубое, а сумеречнопурпурное, хотя сейчас середина дня. Он видит: линия горизонта, где встречаются море и небо, слегка наклонена. "Вот я сижу, - думает Билл, - с "кровавой Мэри" в руке и локтем грязного жирдяя, тыкающим меня в бицепс, и обозреваю крутизну земли".

                Он слегка улыбается: человек, смело воспринимающий такого рода переживания, не должен ничего бояться. Но он боится, и не просто полета в этой узкой хрупкой скорлупе, летящей со скоростью восемнадцать миль в минуту. Он просто чувствует, как на него кидается Дерри. Это точное выражение. Восемнадцать миль в минуту или нет - ты как будто совершенно спокоен, а вот Дерри кидается на тебя, как некое плотоядное животное, притаившееся в ожидании своего времени. Дерри, о, Дерри! Написать оду Дерри? Воспеть вонь его фабрик и рек? Величественную тишину его бульваров? Библиотеку? Водонапорную башню? Бассейпарк? Начальную школу Дерри? Барренс?

                Огни зажигаются в его голове, большие прожектора. Будто он сидел в затемненном театре двадцать семь лет, ожидая, что что-то случится, и теперь наконец-то началось. Однако постепенно открывающаяся декорация и вспыхивающие один за другим прожектора означают начало не какойнибудь безвредной комедии, наподобие "Мышьяка и Старого шнурка"} для Билла Денбро она больше похожа на "Кабинет доктора Калигари".

                "Все рассказы, которые я написал-думает он с глупым удивлением, - все романы, все пришло из Дерри, Дерри был их источником. Они возникли из того, что случилось тем летом, и из того, что перед тем, осенью, случилось с Джорджем. Всем репортерам, которые задавали мне ТОТ ВОПРОС... я давал неправильный ответ".

                Локоть жирдяя снова толкает его, чуть-чуть проливается напиток.

                Билл сперва говорил что-то приблизительное, а затем задумывался об этом всерьез. ТОТ ВОПРОС, конечно, был "Где вы черпаете ваши идеи?" Билл предполагал, что на этот вопрос все писатели должны отвечать минимум два раза в неделю, или притворяться, что отвечают, - но он, зарабатывавший себе на жизнь сочинительством вещей, которых не было и быть не могло, должен был отвечать, или притворяться, намного чаще.

                - У всех писателей коммуникативные связи уходят в область подсознания, - говорит он, не упоминая, что с каждым годом все больше сомневается, существует ли такая вещь, как подсознание. - Но у мужчины или женщины, которые пишут книги ужасов, коммуникативные связи идут еще глубже, может быть... в подподсознание, если хотите.

                Изящный ответ, да, но ответ, в который сам он никогда не верил. Подсознание? Ну там, в глубине, что-то есть, конечно, но, по мнению Билла, люди сильно преувеличили функцию, которая скорее всего является ментальным эквивалентом промывания глаз, когда в них попала пыль, или хождения до ветру через час-другой после плотного обеда. Вторая метафора, вероятно, лучшая из двух, но вы никогда бы не смогли рассказать вашим интервьюерам, чтоддя вас такие понятия, как мечты, неосознанные желания, ощущения, этакое дежавю, не что иное, как умственный пердеж. Но им, по-видимому, что-то было нужно, этим репортерам, с их записными книжками и маленькими японскими магнитофонами, и Билл хотел помочь им, как мог. Он знал, что писательство тяжкий труд, чертовски тяжкий. Зачем же делать его еще тяжелее, говоря им: "Друг мой, вы могли бы с таким же успехом спросить меня "Кто резал сыр?" и довольствоваться этим".

                Теперь он думал: "Ты всегда знал, что они задают не тот вопрос, даже перед звонком Майка; но теперь ты знаешь, какой вопрос верный. Не где вы черпаете ваши идеи, а почему, зачем вы черпаете их. Коммуникация существовала, да, но она не имела ничего общего ни с версией подсознательного, ни с Фрейдом, ни с Юнгом; не было никакой внутренней дренажной системы в мозге, никакой подземной каверны, наполненной Морлоками. В конце этой коммуникационной трубы не было ничего, кроме Дерри. И - "кто это идет и ставит ловушки на моем мосту?"

                Он вдруг садится прямо, вытянувшись в струну, теперь его локоть блуждает и глубоко погружается в бок толстого попутчика.

                - Осторожнее, парень, - говорит толстяк, - тесно.

                - А вы не толкайте меня, тогда я попытаюсь не толкать вас.

                Толстяк награждает его кислым, скептическим взглядом, говорящим: о чем ты, черт побери, лопочешь? Билл пристально смотрит на него, пока толстяк не отворачивается, что-то бубня.

                Кто там?

                Кто это идет и ставит ловушки на моем мосту?

                Он снова выглядывает из окна и думает: "Мы водим дьявола за нос".

                У него покалывает в руках и затылке. Он залпом выпивает свой стакан. Еще один из тех больших огней погас.

                Сильвер. Его велосипед. Так он назвал его в честь лошади Лоуна Рейнджера. Большой "Швинн" высотой в двадцать восемь дюймов. "Ты убьешься на нем. Билли", - сказал отец, но никакой тревоги в его голосе не было. Он мало о чем тревожился после смерти Джорджа. Раньше он был назойливым. Сносным, но назойливым. С тех пор можно было делать что угодно. У него остались отцовские жесты, отцовские движения, но не более чем жесты и движения. Похоже было, что он все время прислушивается, не возвратился ли Джордж домой.

                Билл увидел его на витрине магазинчика "Байк энд Сайкл" на Центральной улице. Он уныло опирался о подставку - больший, чем самый большой на витрине, тусклый, в то время как другие были полированные, блестящие, прямой в тех местах, в которых другие были согнуты, и, наоборот, искривленный там, где другие были прямые. На передней шине болталась табличка: "ПОДЕРЖАННЫЙ Продается"

                Дальше случилось так, что Билл вошел, и владелец магазина предложил ему то, от чего Билл не отказался, и цена - двадцать четыре доллара - которую запросили, показалась Биллу отличной, даже щедрой. Он расплатился за Сильвера деньгами, которые скопил за последние семьвосемь месяцев: деньги, подаренные на день рождения, на Рождество, вырученные за работу на газоне. Он приметил велик в витрине еще со Дня благодарения. Он заплатил за него и прикатил домой, как только снег начал окончательно таять. Это было забавно, потому что до прошлого года он и не думал о приобретении велосипеда. Эта идея, казалось, пришла ему в голову как-то сразу, возможно, в один из тех бесконечных дней после смерти Джорджа. Убийства Джорджа.

                В начале Билл чуть не убил себя. Первая поездка на новом велико закончилась тем, что Билл свалился с него намеренно, чтобы не врезаться в дощатый забор в конце Коссутлейн (он не столько боялся врезаться в забор, сколько проломить его и упасть на шестьдесят футов вниз, в Барренс). Он вернулся с глубокой пятидюймовой раной между запястьем и локтем на левой руке. Не прошло и недели, как он обнаружил, что не может быстро затормозить, и его вынесло на пересечение Витчем и Джексон со скоростью, возможно, тридцать пять миль в час - маленького мальчика на пыльном сером мастодонте (Сильвер был серебряным только за счет полета фантазии), - и если бы проходила машина, его бы раздавило всмятку. Он был бы мертв. Как Джордж.

                Понемногу, по мере вступления весны в свои права, он овладел управлением Сильвера. За это время никто из родителей не заметил, что он играл со смертью, катаясь на велосипеде. Он думал, что спустя несколько дней после покупки они вбобще перестали лицезреть его велик - для них он был просто реликвией с облупившейся краской, которая в дождливые дни прислонялась к стенке гаража.

                Хотя на самом деле Сильвер был больше, чем пыльная старая реликвия. Он не очень смотрелся, но он летал, как ветер. Друг Билла - его единственный настоящий друг по имени Эдди Каспбрак - разбирался в механике. Он показал Биллу, как привести Сильвера в форму, - какие болты подтягивать и регулярно проверять, где смазывать цепные колеса, как подтягивать цепь, как наложить пластырь, когда шина спустилась от прокола.

                "Тебе нужно его покрасить", - вспомнил он слова Эдди, но Билл не хотел красить Сильвера. Он даже себе не мог объяснить причину, но ему хотелось, чтобы его "Швинн" оставался таким, как есть. Он смотрелся как настоящая колымага, которую беззаботный ребенок регулярно оставлял на улице в дождь, которая трещит и скрипит. Он выглядел как колымага, но летал как ветер. Он...

                - Он побеждал дьявола, - говорит Билл вслух и смеется. Его попутчик внимательно приглядывается к нему; у смеха - та же воющая оболочка, от которой у Одры побежали мурашки.

                Да, Сильвер смотрелся не лучшим образом, с его облупившейся краской и старомодным багажником над задним колесом и рожком с черным резиновым пузырем; этот рожок постоянно прикрепляли к рулю ржавым болтом размером с детский кулак. Не лучшим образом.

                Но как Сильвер ехал! Боже!

                Это была, черт возьми, здоровская штука, потому что Сильвер спас жизнь Биллу Денбро на четвертой неделе июня 1958 года - через неделю после того, как он встретил Вена Хэнскома в первый раз, через неделю после того, как он, и Бен, и Эдди построили запруду, на той неделе, когда Бен, и Ричи Тозиер, и Беверли Марш объявились в Барренсе после субботнего утренника. Ричи ехал позади него, на багажнике Сильвера, в тот день, когда Сильвер спас жизнь Билла... так что можно считать, что жизнь Ричи тоже. И он помнил дом, из которого они убегали, да. Он помнил его отлично. Тот проклятый дом на Нейболтстрит.

                В тот день он мчался на огромной скорости, чтобы обвести вокруг пальца дьявола; о да, конечно, разве вы не знаете. Дьявола с глазами блестящими, как старые монеты. Старого волосатого дьявола с полным ртом окровавленных зубов. Но все это пришло потом. Если Сильвер спас жизнь Ричии его собственную в тот день, тогда, возможно, он спас и жизнь Эдди Каспбрака в другой день, когда Билл и Эдди встретили Вена около раскуроченных остатков их запруды в Барренсе. Генри Бауэре, выглядевший так, как будто он вырвался из дурдома, разбил нос Эдди, а затем у Эдди разыгралась астма, а его аспиратор оказался пустым. И в тот день тоже Сильвер пришел на помощь.

                Билл Денбро, почти семнадцать лет не садившийся на велосипед, выглядывает из окна самолета; нет, в 1958 году он бы ему не доверился. "Пошел, Сильвер, ДАВААААЙ! " - думает он, вынужденный закрыть глаза, чтобы сдержать ручеек слез.

                Что случилось с Сильвером? Он не может вспомнить. Та часть декорации еще в затемнении; тот прожектор еще не включен. Возможно, это милосердие.

                Пошел.

                Пошел, Сильвер.

                Пошел, Сильвер...

                ... ДАВА-А-А-А-И! - закричал он. Ветер разрывал слова над его плечом, как развевающуюся креповую ленту. Они казались большими и сильными, те слова, они казались триумфальным ревом. И были единственными.

                Он нажимал на педали на Канзасстрит, направляясь в сторону города и медленно набирая скорость. Сильвер катился, как только его приводили в движение, но привести его в движение было двойной работой. Набирая скорость, серый вел был подобен большому самолету, катящемуся по взлетнопосадочной полосе. Сначала вы не верите, что такая огромная ковыляющая штуковина сможет когда-нибудь оторваться от земли, - абсурд! Но затем вы видите ее тень внизу и не успеваете удивиться - не мираж ли это? Когда тень вытягивается, самолет уже вверху, он прорезает себе путь сквозь воздух, холеный и грациозный: мечта в удовлетворенном мозгу.

                Сильвер был похож на самолет.

                Билл ехал под гору и все сильнее нажимал на педали, его ноги работали вверхвниз, в то время как он стоял на велосипедной вилке. Пару раз разбившись из-за этой вилки самым болезненным для мальчика местом, он теперь старался как можно выше задрать трусы перед тем, как сесть на Сильвера. Позднее, тем же летом, наблюдая за этим процессом, Ричи говорил: "Билл делает это потому, что ему когда-нибудь захочется иметь нескольких детишек, которые будут похожи на его жену, верно?"

                Они с Эдди до предела опустили сиденье, и теперь, когда он стоя работал педалями, оно ударялось о его поясницу и натирало ее. Какая-то женщина, вырывавшая сорняки в своем саду, прикрыв глаза рукой, посмотрела как он гонит. И слегка улыбнулась. Мальчик на огромном велосипеде напомнил ей обезьяну, которую она однажды видела катающейся на одноколесном велосипеде в цирке "Барнум и Бейли". "Однако ведь он может убиться, - подумала она, принимаясь за работу. - Этот велосипед для него слишком большой. Впрочем, это не ее проблемы".

                Билл был не так глуп, чтобы вступать в спор с большими парнями, когда они пробились из кустов, похожие на охотников в дурном расположении духа, которые идут по следу зверя, успевшего покалечить одного из них. Однако Эдди необдуманно открыл свой рот, и Генри Бауэре обрушился на него.

                Билл, конечно, знал, кто они: Генри, Белч и Виктор были худшие из худших в школе. Они пару раз зверски избили Ричи Тозиера, с которым Билл немного дружил. Билл считал, что Ричи сам отчасти был виноват. Не зря его называли Затычка.

                Однажды в апреле Ричи проехался по поводу их воротников, когда они трое проходили мимо него по школьному двору. Воротники у всех троих были подняты, как у Вика Морроу в "Школьных джунглях". Билл, который оказался рядом и апатично бросал стеклянные шарики, ничего толком не понял. Не понял и Генри, и его друзья... но и того, что они услышали, было достаточно, чтобы повернуться в сторону Ричи. Билл подумал, что Ричи хотел это сказать потихоньку, но беда в том, что он не умел говорить тихим голосом.

                - Что ты сказал, четырехглазый подонок? - спросил Виктор Крисе.

                - Я ничего не сказал, - возразил Ричи, и этими его словами в сочетании с естественно испуганным лицом, возможно, все бы и ограничилось. Но рот Ричи был как наполовину укрощенная лошадь, в любой момент готовая понести. И этот рот добавил: - Вам надо накопать серы из ушей. Нужна взрывчатка?

                Минуту они стояли и смотрели на него, не веря, а потом погнались за ним. Заика Билл наблюдал за этим неравным состязанием с самого начала до естественного его завершения со своего места у школьной стены. Никаких чувств он не испытывал: те три обормота рады были бы избить двух мальчишек вместо одного.

                Ричи бежал по диагонали через площадку для малышей, перепрыгивая через качели и лавируя там, и сообразил, что попал в тупик, только наткнувшись на изгородь, отделявшую площадку от парка, который примыкал к школьной территории. Он попытался было забраться на цепную ограду, и был уже довольно высоко, когда Генри и Виктор Крисе стащили его назад, - Генри держал его за куртку, а Виктор схватился за зад его джинсов. Ричи орал, когда они содрали его с ограды. Он ударился спиной об асфальт. Его очки слетели в сторону. Он потянулся за ними, а Белч Хатгинс пихнул их ногой - и вот почему одна из дужек этим летом держалась на лейкопластыре.

                Билл вздрогнул и прошел к передней части здания. Он видел, как миссис Моран, одна из учительниц четвертого класса, уже спешила восстановить порядок, но он знал, что они успеют избить Ричи до того, как она подойдет. Ричи будет реветь. Плакса, плакса, посмотрите на плаксу!

                У Билла с ними почти не было проблем. Они, конечно же, смеялись над его заиканием. Насмешки иногда отдавали жестокостью; однажды, когда они шли завтракать в гимнастический зал, Белч Хаггиис вышиб из руки Билла его сумку с завтраком и растоптал ее своим саперным ботинком, раздавив все внутри.

                "Ой-ей-ей-ей! - закричал в фальшивом ужасе Белч, поднимая руки и размахивая ими у лица. - Ж-ж-ж-жаль твой ззззавтрак, рррожа! " И он пошел прочь к тому месту, где у двери комнаты для мальчиков наклонился к фонтанчику с водой Виктор Крисе, смеявшийся до колик в животе. Впрочем, ничего страшного в этом не было, Билл попросил поесть у Эдди Каспбрака, и Ричи рад был дать ему яйцо со специями, которые мать регулярно упаковывала ему не завтрак, и от которых, как он утверждал, его тошнило.

                Нельзя было стоять у них на дороге: коль скоро не можешь себе позволить это - попытайся стать невидимым.

                Энди забыл правила, поэтому они избили его. До прихода этих парней ему не было плохо, да и когда они ушли, разбрызгивая воду, на другой берег тоже было еще терпимо, хотя из носа у него фонтаном текла кровь. Его носовой платок промок насквозь, и Билл дал ему свой и заставил его положить руку на затылок и откинуть голову назад. Билл помнил, что мать велела так делать Джорджу, у того иногда были носовые кровотечения...

                О, но как больно думать о Джордже...

                Только когда слоновье топанье парней утихло вдали и носовое кровотечение у Эдди фактически прекратилось, у него разыгралась астма. Он начал ловить ртом воздух, руки его то поднимались, то бессильно падали при дыхании - словно звук флейты слышался в горле.

                - Черт! - Эдди задыхался. - Астма! Вот так штука!

                Он потянулся за аспиратором и наконец вытащил его из кармана. Аспиратор выглядел почти как бутылка "Виндекса" с распылителем наверху. Он вставил его в рот и нажал зажим.

                - Лучше? - спросил Билл озабоченно.

                - Нет. Пустой. - Эдди посмотрел на Билла глазами, охваченными паникой, которые говорили: "Я попался, Билл! Я попался! "

                Пустой аспиратор откатился от его руки. Речка посмеивалась, ее ни в коей мере не заботило, что Эдди Каспбрак не может дышать. Билл рассеянно подумал, что те парни правы в одном: это в самом деле была запруда сопляков. Но они смеялись, черт возьми, и он почувствовал внезапную тупую ярость, что так должно было все кончиться.

                - Успокойся, Эдди, - сказал он.

                Минут сорок Билл сидел рядом с Эдди в надежде, что приступ астмы у него вот-вот кончится, но постепенно' ожидание перешло в тревогу. К тому времени, когда появился Бен Хэнском, тревога стала реальным ужасом. Приступ не только не кончался, он становился хуже. И аптека на Центральной улице, где Эдди наполнял свой аспиратор, была почти в трех милях отсюда. Что, если он пойдет за заправкой для Эдди и, придя, найдет его без сознания? Без сознания или

                 (Не дури, пожалуйста, не думай об этом) или даже мертвым, беспощадно настаивал его разум.

                 (как Джордж, мертв как Джордж)

                Не будь такой жопой! Он не умрет!

                Нет, вероятно, нет. А что, если он вернется и найдет Эдди в глубоководной волне? Билл все знал о глубоководных волнах; он даже пришел к выводу, что их так называют из-за сходства с теми огромными волнами, на которых ребята катаются на Гавайях, и это казалось вполне правдоподобным, в конце концов, что такое глубоководная волна, как не волна, которая топит ваш мозг? На знахарских сеансах, таких, как сеансы Бена Кейсидюди всегда уходили в глубоководные волны" w иногда оставались там, несмотря на брюзжащие крики Бена Кейси.

                Поэтому Билл сидел здесь, понимая при этом, что он должен идти, что он не может принести пользу Эдди, оставаясь на месте, но и боясь оставить его одного. Иррациональное, суеверное чувство внушало ему уверенность, что Эдди скользнет в волну в ту самую минуту, когда он, Билл, повернется к нему спиной. Тут Билл посмотрел вверх по течению реки и увидел стоящего там Бена Хэнскома. Конечно он знал, кто такой Бен, - самый толстый мальчишка в любой школе имеет несчастье быть известным. Бен учился в параллельном классе. Билл иногда видел его на перемене, он держался обычно особняком в углу, глядя в книгу или поедая свой завтрак из сумки размером с бельевой мешок.

                Глядя сейчас на Бена, Билл подумал, что он выглядит, пожалуй, даже хуже Генри Бауэрса. Поверить трудно, но это так. Билл никак не мог себе представить этих двоих в жестокой схватке друг с другом. Волосы Бена грязные клочья - стояли торчком. Его свитер превратился в сплошную рванину и был испачкан кровью и травой. Штаны на коленях были разодраны.

                Бен увидел, что Билл смотрит на него и слегка отшатнулся, глаза его настороженно бегали.

                - Ннннне уххходи! - закричал Билл. Он поднял руки вверх, ладонями наружу, показывая, что он безопасен. - Ннам нужна пппомощь.

                Бен подошел ближе, все еще держась настороже. Он шел, и ноги не слушались его.

                - Они ушли? Бауэре и те парни?

                - Д-д-д-да, - сказал Билл. - Сссслушай, ммможешь ты остаться с моим дд другом, пока я пойду за его леккккарством? У него аааа...

                - Астма?

                Билл кивнул.

                Бен подошел к остаткам запруды и страдальчески опус> тился на одно колено рядом с Эдди, который лежал навзничь с закрытыми глазами и тяжело вздымавшейся грудью.

                - Который ударил его? - спросил наконец Бен. Он посмотрел наверх, и Билл увидел, что толстяка распирает тот же гнев, какой чувствовал он сам. Это был Генри Бауэре?

                Билл кивнул.

                - С него станется. Давай, иди" Я останусь с ним.

                - С-с-с-спасибо.

                - О, не благодари меня, - сказал Бен. - Ведь они набросились на вас из-за меня. Иди. Торопись. Я должен к ужину быть дома.

                Билл ушел, больше ничего не сказав. А хорошо было бы сказать Вену, чтобы он не принимал это близко к сердцу - в том, что случилось Бен виноват был не больше, чем Эдди, который имел глупость открыть свой рот. Столкновение с такими парнями, как Генри и его приятели, оыло несчастным случаем, своего рода детским вариантом потопа, или смерча, или желчных камней. Хорошо было бы сказать это, но он, Билл, сейчас был в таком напряжении, что это заняло бы у него минут двадцать, а к тому времени Эдди мог бы соскользнуть в глубоководную волну (все это Билл узнал у доктора Кайси и доктора Кильдаре: вы никогда не входите в волну, вы всегда в нее соскальзываете).

                Он пошел вниз по течению, и один раз обернулся назад. Бен Хэнском с суровым видом выбирал камешки из воды. Сначала Билл не мог сообразить, что он делает, а потом понял. Это был полевой склад. На случаи, если они вернутся.

                Барренс для Билла не был тайной. Этой весной он много играл здесь, иногда с Ричи, чаще с Эдди, иногда сам с собой. Всю местность он, конечно же, знал, он без проблем мог найти дорогу назад, на Канзасстрит от Кендускеага - и сейчас нашел ее. Он вышел к деревянному мосту, где Канзасстрит пересекала один из небольших безымянных протоков, который вытекал из дренажной системы Дерри и впадал в Кендускеаг ниже. Сильвер был спрятан под этим мостом, его руль привязан к одному из устоев моста мотком веревки, чтобы колеса не касались врды.

                Билл отвязал веревку, засунул ее в рубашку и с усилием вытащил Сильвера на мостовую, тяжело дыша и обливаясь потом, пару раз теряя равновесие и приземляясь на зад.

                Но наконец он выбрался. Занес ногу над высокой вилкой.

                И как всегда, когда он был на Сильвере, он стал кем-то еще.

                - Пошел, Сильвер, ДАВАЙ!

                Эти слова вышли откуда-то из глубины и звучали иначе, чем его нормальный голос, - это был голос человека, которым он становился. Сильвер медленно набирал скорость, Билл стоял на педалях, его руки сжимали руль запястьями вверх. Он выглядел, как человек, пытающийся поднять невероятно тяжелую штангу. На шее выступили жилы. В висках пульсировали вены. Рот был напряженно приоткрыт, когда он преодолевал так знакомые ему вес и инерцию, силой разума заставляя Сильвера двигаться.

                Как всегда, усилия оправдали себя.

                Сильвер покатился быстрее. Дома убегали назад по прямой, а не выпячивались, как раньше. Слева от него, где Канзасстрит пересекала Джексон, освобожденная

                Кендускеаг становилась Каналом. После перекрестка Канзасстрит быстро устремилась вниз к Центральной и Мейнстрит, деловому району Дерри.

                Улицы здесь пересекались часто, но на всех, к счастью для Билла, были надписи "Стоп"; мысль же о том, что водитель в один прекрасный день может удариться об одну из этих надписей, быть раздавленным и стать кровоточащей тенью на этой улице, никогда не приходила Биллу в голову. Впрочем, маловероятно, чтобы он изменил свой маршрут, если бы она и пришла. Не исключено, что это бы случилось рано или поздно в его жизни, но эта весна и раннее лето были для него очень уж странным и мрачным временем. Бен бы удивился, если бы кто-нибудь спросил его, одинок ли он; Билл точно так же был бы поражен, если бы кто-нибудь спросил его, не ищет ли он смерти. "К-конечно, ннет! " - немедленно (и негодующе) ответил бы он, но это не изменило бы того факта, что его поездки на Канзасстрит стали с приходом весны все более и более походить на психические атаки.

                Эта часть Канзас-стрит называлась Ап-Майл-Хилл. Билл взял подъем на полной скорости, склонился над рулем Сильвера, чтобы уменьшить сопротивление ветра, одна рука его лежала на треснувшем резиновом пузыре рожка, чтобы предупредить зеваку, рыжие волосы развевались на ветру мягкой волной. Жилые дома справа уступили место деловым зданиям (в основном склады и фабрикимясоукладчики), которые проносились мимо в жутком, но радующем рывке. В уголке глаз слева мелькал Канал.

                - ПОШЕЛ, СИЛЬВЕР, ДАВАЙ! - кричал он, как победитель.

                Сильвер пролетел над первым бордюром, и его ноги - как почти всегда в этом месте - потеряли контакт с педалями. Он был свободен, полностью во власти Бога, которому определена работа защищать маленьких мальчиков. Он углубился в улицу, делая миль на пятнадцать в час больше разрешенной скорости в двадцать пять.

                Сейчас все было позади него: его заикание, пустые, подернутые болью глаза его отца, когда он бесцельно ходил по своей мастерской в гараже, ужасное зрелище пыли на крышке закрытого пианино наверху, потому что мама больше не играла. Последний раз она играла на похоронах Джорджа - три методистских гимна. Джордж, вышедший в дождь в своем желтом дождевике, с корабликом на парафине; мистер Гарднер, поднимающийся по улице через двадцать минут с телом, завернутым в запачканное кровью одеяло; исполненный муки крик матери. Все позади него. Он был Одинокий Скиталец, он был Джон Вейн, он был Бо Дидди, он был всем, кем угодно, только не тем, кто кричал и боялся и требовал м-м-маму.

                Сильвер летел, и с ним летел Заика Билл Денбро; их тень, похожая на портал крана, летела позади них. Они вместе гнали с Майл-Хилл. Ноги Билла нашли педали, и он начал работать ими, чтобы ехать быстрее, быстрее, чтобы достичь какой-то гипотетической скорости - не звука, а памяти - и разбить болевой барьер.

                Он продолжал гнать, склонившись над рулем; он гнал, чтобы выиграть у дьявола.

                Быстро приближалась трехосевое пересечение - Канзас, Центральный и Мейн. Это был кошмар одностороннего движения, и противоречивые надписи и стопсигналы, которые должны были выдерживаться по времени, но в действительности не выдерживались. Результатом, итогом, как заявила редакционная статья "Дерри Ньюз" за год до этого, была транспортная развязка, зачатая в аду.

                Как всегда, глаза Билла улавливали все справа и слева, быстро оценивая транспортный поток, выискивая разрыв в нем. Если бы он ошибся в оценке можно сказать, заикнулся, - он был бы серьезно ранен или убит.

                Он стрелой вонзился в медленно движущийся поток, который создавал пробку на перекрестке, двигаясь на красный свет и съезжая направо, чтобы не врезать в "Бьюик" с иллюминатором. Он быстро оглянулся через плечо: свободна ли средняя полоса. Он снова посмотрел вперед и увидел, что через какие-нибудь пять секунд врежется в зад пикапа, который остановился как раз посередине перекрестка, пока тип за рулем, вытянув шею, старался прочитать все надписи и удостовериться, что он сделал правильный поворот и так или иначе попадет на Майами-Бич.

                Полоса справа от Билла была занята внутригородским автобусом, следующим по маршруту Дерри - Бангор. Он проскользнул в этом направлении и заполнил разрыв между остановившемся пикапом и автобусом, все еще двигаясь со скоростью сорок миль в час. В последнюю секунду он резко отвел голову в сторону, как солдат, подобострастно Делающий равнение направо, чтобы зеркало, установленное со стороны пассажира в пикапе не пересчитало ему зубы. Горячие выхлопные газы автобуса попали ему в горло, как глоток крепкого ликера. Он услышал тонкий пронзительный крик, когда руль его вела ударился об алюминиевый бок автобуса. Он мельком увидел шофера автобуса, лицо которого было мертвеннобледным под его кепкой компании "Гудзон бас". Шофер показывал Биллу кулак и что-то кричал.

                Вот трио пожилых леди пересекают Мейнстрит со стороны Нью-Инглэнд банка. Резкий звук заставил дам посмотреть вверх. Рты их открылись от удивления, когда мальчик на огромном велосипеде, как мираж пронесся мимо них на расстоянии полуфута.

                Самое худшее - и самое лучшее - теперь было позади. Он посмотрел в глаза собственной смерти и снова нашел, что он живучий. Автобус не раздавил его; он не убил себя и трех пожилых леди с их хозяйственными сумками и чеками социального страхования; обошлось все и с пикапом. Теперь он ехал в гору, скорость убыла, и с ней убыло еще что-то, можете назвать это желанием. Все мысли и воспоминания опять охватили его - привет, Билл, парень, мы потеряли было тебя из виду, но вот мы снова здесь; они забирались к нему по рубашке, прыгали в уши и со свистом проносились у него в голове, - так малыши катаются с горки. Он чувствовал, как они занимают свои привычные места, их возбужденные тела сталкиваются друг с другом. Aral Вот! Мы снова в голове Билла! Давай думать о Джордже! О'кей! Кто хочет начать?

                Ты слишком много думаешь, Билл.

                Нет - не это, было проблемой. Проблема состояла в том, что он слишком много воображал.

                Он повернул на Ричардаллею и через несколько минут выехал на Центральную улицу, медленно нажимая на педали и чувствуя пот на спине и на волосах. Он слез с Сильвера перед аптекой и вошел внутрь.

                До смерти Джорджа Билл обычно находил общие темы для разговора с мистером Кином. Аптекарь не то, чтобы был добр - так Билл не думал, - но он был достаточно терпелив, он не дразнил, не высмеивал. Но сейчас Билл заикался еще больше и он действительно боялся, что задержись он, что-нибудь может случиться с Эдди.

                Поэтому, когда мистер Кин сказал: "Привет, Билл Денбро, чем могу быть полезен?", Билл взял проспект, рекламирующий витамины, перевернул его и написал сзади: "Эдди Каспбрак и я играли в Барренсе. У него страшный приступ астмы, то есть он едва может дышать. Не дадите ли вы мне наполнитель к его аспиратору?"

                Он подтолкнул записку через застекленную стойку мистеру Кину, который прочитал ее, посмотрел на Билла серьезными глазами и сказал:

                - Конечно. Подожди прямо здесь и не трогай то, что не нужно.

                Билл нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока мистер Кин был за задней стойкой. Хотя он пробыл там менее пяти минут. Билли показалось это вечностью; наконец он вернулся с одним из пластмассовых баллончиков Эдди. Он вручил его Биллу, улыбнулся и сказал:

                - Это решит проблему.

                - Сссспасибо, - сказал Билл. - У меня нет д дд денег...

                - Ничего, сынок. Миссис Каспбрак имеет здесь счет. Я просто добавлю это. Уверен, она захочет поблагодарить тебя за твою доброту.

                Билл облегченно поблагодарил мистера Кина и быстро вышел. Мистер Кин тоже вышел из-за стойки, чтобы посмотреть, как он поедет. Он видел, как Билл бросил аспиратор в велосипедную корзину и неуклюже забрался на свою машину. "Он действительно умеет ездить на таком большом велосипеде? - удивлялся мистер Кин. - Сомневаюсь, я очень сомневаюсь в этом". Но мальчишка Денбро не свалился и медленно нажал на педали. Велосипед, который казался мистеру Кину чьей-то шуткой, вихлял из стороны в сторону. Аспиратор в корзине перекатывался взад-вперед.

                Мистер Кин ухмыльнулся. Если бы Билл увидел эту. ухмылку, она была бы лишним подтверждением его мнения, что мистер Кин отнюдь не является одним из самых приятных людей в мире. Это была мрачная ухмылка человека, который открыл для себя многое достойное удивления, но почти ничего, чтобы изменить положение вещей. Да, он добавит стоимость противоастматического медикаментозного средства Эдди в счет Сони Каспбрак, но она, как всегда, будет удивлена, и скорее подозрительна, чем благодарна, что оно такое дешевое. "Другие лекарства такие дорогие", говорила она Мистер Кин знал, что миссис Каспбрак - одна из тех, кто считает, что ничего дешевое не может принести пользу человеку. Он действительно мог бы ее нагреть на "Гидрокс Мист" для ее сына, и порой впадал в искушение... но зачем ему наживаться на глупости женщины? Не помрет же он с голоду, в самом деле.

                Дешевое? О, да. "Гидрокс Мист" ("Применяется по показаниям" напечатано аккуратно на ярлычке, который он наклеил на каждый флакончик для аспиратора) был удивительно дешевым, но даже миссис Каспбрак была вынуждена признать, что он успокаивает приступ астмы у сына, несмотря на дешевизну. Лекарство было дешевым потому, что оно было ничем иным, как сочетанием водорода и кислорода и чуточки камфары, для придания ему слабоге медикаментозного привкуса.

                Другими словами, лекарством от астмы Эдди была вода из-под крана.

                Обратно Билл добирался дольше, потоку что он ехал в гору. В нескольких местах приходилось слезать с Сильвера и толкать его. У него просто не хватало мускульной силы, чтобы заставить велосипед подниматься на крутые склоны.

                К тому времени, когда он спрятал велосипед и пошел назад к ручью, было десять минут пятого. Через его голову прошли все самые мрачные мысли. Бен Хэнском сбежал, оставив Эдди умирать. Или могли возвратиться те бандиты и избить их... Или... самое худшее... тот человек, который зверски убивал детей, мог разделаться с одним или с обоими. Как он разделался с Джорджем.

                Он знал, что по поводу этого было много сплетен и размышлений. Билл был заикой, но он не был глухим, хотя иногда, по-видимому, его считали глухим, так как говорил он только в случае острой необходимости. Одни полагали, что убийство его брата не соотносилось с убийством Бетти Рипсом, Шерил Ламоники, Мэтью Клементе и Вероники Гроган. Другие утверждали, что Джордж, Рипсом, Ламоники были убиты одним человеком, а двое других - работа убийцыдвойника. Третьей точкой зрения было, что мальчики убиты одним человеком, девочки другим.

                Билл считал, что все они убиты одним и тем же человеком... если это был человек. Он иногда размышлял над этим. Как размышлял этим летом и о своих чувствах относительно Дерри. Было ли это следствием смерти Джорджа, того, что его родители, казалось, игнорировали его теперь, были настолько убиты своим горем, что просто не замечали: он, Билл, пока еще жив и может покалечиться? Может быть причиной были многочисленные убийства? Голоса, которые нашептывали ему (голоса эти не были вариациями его собственного голоса, - они не заикались, были спокойны и уверены), советовали делать одно и не делать другое? Это заставило его увидеть Дерри другими глазами? Потому город стал угрожающим, неизведанные улицы не манили, а, казалось, зевали в какой-то зловещей тишине? Потому многие лица выглядели таинственными и испуганными?

                Он не знал точно, но считал, как считал, что все убийства были работой одной силы, что Дерри действительно изменился, и что смерть его брата была сигналом к началу этих перемен. Мрачные предположения в его голове исходили из потаенной мысли, что теперь в Дерри может случиться все что угодно. Все что угодно.

                Но, когда он, обойдя последнюю излучину, увидел мальчиков, там все выглядело спокойно. Бен Хэнском сидел рядом с Эдди. Голова Эдди теперь была опущена, руки болтались между колен, он все еще дышал с присвистом. Солнце село достаточно низко и отбрасывало через речку длинные зеленоватые тени.

                - Ты очень быстро, - сказал Бен, вставая. - Я ожидал тебя не раньше, чем через полчаса.

                - У меня бббыстрый вввелик! - с некоторой гордостью сказал Билл.

                Какое-то мгновение они смотрели друг на друга настороженно, подозрительно. Затем Бен попробовал улыбнуться, и Билл улыбнулся в ответ. Парень был толстый, но казался нормальным. И он остался. Это потребовало достаточно мужества, ведь Генри со своими дружками головорезами может рыщет где-нибудь поблизости.

                Билл подмигнул Эдди, который смотрел на него с немой благодарностью.

                - Ввввот, Ээээдди. - Он бросил ему аспиратор.

                Эдди засунул его в открытый рот, нажал зажим и судорожно глотнул воздух. Затем он с закрытыми глазами откинулся назад. Бен смотрел на него с беспокойством.

                - Черт! Ему действительно было плохо, да?

                Билл кивнул,

                - Я испугался, - сказал Бен низким голосом. - Что делать, думаю, если у него начнутся конвульсии или что-то в этом роде. Пытался вспомнить ту чушь, которую нам рассказывали на собрании Красного Креста в апреле. И единственное, что припомнил, - положить палку в рот, чтобы он не откусКл язык.

                - Это наверное для эээээпилептиков.

                - Да, конечно. Я думаю, ты прав.

                - Так или иначе, у него не будет конвульсий, - сказал Билл. - это ллллекарство поможет ему. Сссмотри.

                Тяжелое дыхание Эдди смягчилось. Он открыл глаза и посмотрел на них.

                - Спасибо, Билл, - сказал он. - Это был настоящий кошмар.

                - Мне кажется, он начался, когда они разбили тебе нос, а? -спросил Бен.

                Эдди грустно засмеялся, встал и сунул аспиратор в; задний карман.

                - Я даже не думал о своем носе. Я думал о мамаше.

                - Да? Действительно? - спросил Бен удивленно; его рука дотронулась до разодранного свитера и нервно забегала.

                - Она только увидат кровь на рубашке и в пять секунд отведет меня в травмопункт.

                - Зачем? - спросил Бен. - Ведь кровь остановилась? Боже, я помню одного парня, с которым я был в детском саду. Скутера Моргана. Он разбил нос, когда упал с перекладины. Его взяли в травмопункт, но только чтобы остановить кровотечение.

                - Да? - спросил Билл, заинтересовавшись. - Он ум-м-мер?

                - Нет, но он не ходил в сад неделю.

                - Не имеет значения, остановилась кровь или нет, - мрачно сказал Эдди. - Так или иначе она поведет меня. Она подумает, что нос разбит и кусочки кости вонзятся в мозг или что-то в этом роде.

                - Ммммогут косточки попасть в твой ммозг? - спросил Билл. Это был поворот к самому интересному разговору за долгие недели.

                - Не знаю. Если послушать мать, все может быть. - Эдди снова повернулся к Вену. - Она отводит меня в травмопункт раз или два в месяц. Я ненавижу это место. Однажды один санитар сказал, что они вынуждены просить ее вносить плату. Она была взбешена.

                - Нда, - сказал Бен. Он подумал, что мать Эдди, должно быть, действительно странная, не сознавая, что обе его руки теребят остатки свитера. - Почему ты не скажешь ей нет? Скажи что-нибудь наподобие этого: "Послушай, мама, я чувствую себя нормально, я хочу просто остаться дома и смотреть "Морскую охоту". Наподобие этого.

                - Ааааа, - сказал Эдди безнадежно, и больше ничего.

                - Ты Бен Хххэнском, ппправильно? - спросил Билл.

                - Да. А ты Билл Денбро.

                - Дда. А это Ээээ...

                - Эдди Каспбрак, - сказал Эдди. - Я терпеть не могу, когда ты заикаешься на моем имени. Оно у тебя звучит как Элмер Фадд.

                - Пппрости.

                - Ну я рад познакомиться с вами обоими, - сказал Бен. Это прозвучало жеманно и как-то неуклюже. Образовалась тишина. Но тишина не была неловкой. В ней они становились друзьями.

                - Почему те парни преследуют тебя? - спросил Эдди.

                - Они вввсегда пппреследуют ккогонибудь, - сказал Билл. - Я ннненавижу тех пиздюков.

                Минуту Бен молчал - главным образом, от восхищения перед тем, что Билл применил слово, которое мать Вена иногда называла Действительно Плохим Словом. Бен за свою жизнь никогда не сказал вслух Действительно Плохого Слова, хотя как-то написал его (малюсенькими буквами) на телефонном столике в День всех святых.

                - Бауэре перестал сидеть рядом со мной на экзаменах, - сказал Бен наконец. - Он хотел списать мою работу. Я ему не дал.

                - Ты, парень, должно быть, хочешь умереть молодым, - сказал Эдди восхищенно.

                Заика Билл залился смехом. Бен резко посмотрел на него, но тут же понял, что смеются не над ним (трудно сказать, как он это понял, но он понял), и широко улыбнулся.

                - Думаю, да, - сказал он. - Так или иначе ему предстоит учиться летом, ну они и устроили на меня засаду, и вот что получилось.

                - Ттты ввыглядишь ттак, словно они убббили тебя, - сказал Билл.

                - Я упал сюда с Канзасстрит. Со стороны холма, - Бен посмотрел на Эдди. - Я, наверно, увижусь с тобой в травмопункте. Потому что, когда моя мамаша увидит мою одежду, она тоже отведет меня туда.

                На этот раз и Билл, и Эдди прыснули от смеха, н Бен присоединился к ним. От смеха ему было больно в животе, но он все равно смеялся, пронзительно и немножко истерично. В конце концов он даже сел на насыпь и все смеялся и смеялся. Ему нравилось, как его смех звучит вместе с их смехом. Это был звук, который он никогда раньше не слышал: не просто смешанный смех - он слышал его много раз - а смешанный смех, в котором была его собственная часть.

                Он посмотрел на Билла Денбро, их глаза встретились, и это было все, что требовалось, чтобы заставить обоих засмеяться снова.

                Билл подтянул свои штаны, отбросил воротник рубашки, начал сутуло и неуклюже ходить смешной страусиной походкой. Его голос сильно упал, и он сказал:

                - Я убью тебя, парень. Не неси чушь. Я тупой, но я большой. Я могу лбом щелкать грецкие орехи. Я могу писать уксусом и срать цементом. Меня зовут Лапушка Бауэре и я главный мерзавец в этом районе Дерри.

                Эдди свалился на насыпь и катался по земле, хватаясь за живот и воя. То же самое делал Бен, потом просунул голову между голеней, из глаз у него струились слезы, из носа длинными белыми дорожками висели сопли, он смеялся, как гиена, жестоко смеялся.

                Билл сел с ними, мало-помалу все трое успокоились.

                - Во всем этом есть одна положительная вещь, - сказал Эдди вскоре. Если Бауэре будет в летней школе, мы его не часто будем встречать здесь.

                - Вы много играете в Барренсе? - спросил Бен. Этот вопрос никогда бы за тысячу лет не пришел ему в голову из-за той репутации, которая была у Барренса, но теперь, когда он был здесь, Барренс казался ему не столь уж плохим. И правда, эта полоса низкой насыпи, когда день медленно подвигал ее к сумеркам, выглядела очень приятно.

                - Дда. Здесь ппотрясно. Оообычно нникто не ббеспокоит нас зздесь. Ммы часто ссюда ссбегаем. Ббббауэрс и те дддругие ппарни в принципе сюда не пприходят.

                - Ты и Эдди?

                - Рррр - Билл качал головой. Его лицо собралось в узел, как мокрая тряпка, когда он заикался, заметил Бен, и вдруг ему пришла в голову странная мысль: "Билл совсем йе заикался, когда он высмеивал Генри Бауэрса".

                - Ричи! -воскликнул Билл, и после паузы продолжил, - Ричи Тозиер обычно пприходит тоже. Но сегодня они с отттцом собирались чистить свой чччердак.

                - Чердак, - перевел Эдди и бросил камешек в воду. Плюм!

                - Да, я его знаю, - сказал Бен. - Вы, ребята, часто сюда ходите? - Эта мысль заворожила его и заставила чувствовать какое-то глупое желание.

                - Ддддоостаточно часто, - сказал Билл. - Пппочему бы ттебе не пприйти сюда ззавтра? Я и Эдди пппопытались ббы сделать заапруду.

                Бен ничего не сказал. Он был удивлен не только самим предложением, но и тем, с какой простотой и небрежностью оно было сделано. - Может стоит построить что-нибудь другое, - сказал Эдди. - Запруда не так уж и хороша была.

                Бен встал и пошел к протоку, стряхивая грязь со своей огромной задницы. По обе стороны протоки все еще лежали кучи маленьких веток, но все остальное, что они сложили вместе, унесло водой.

                - Вам нужно несколько досок, - сказал Бен. - Возьмете доски и поставите их в ряд... друг напротив друга... как хлеб в сэндвиче.

                Билл и Эдди смотрели на него озадаченные. Бен опустился на колено.

                - Глядите, - сказал он. - Доски здесь и здесь. Вы втыкаете их в русло протоки друг против друга, О'кей? Затем быстро, чтобы вода их не смыла, вы заполните пространство между ними камнями и песком.

                - Ммммы, - сказал Билл.

                - Что?

                - Ммы сделаем это.

                - О, - сказал Бен, чувствуя (и выглядя, он был уверен) себя страшно тупым. Но ему было наплевать, как он выглядит, потому что он вдруг почувствовал себя очень счастливым. Он не мог даже вспомнить, когда в последний раз был счастлив. - Да. Мы. Так или иначе, если вы - мы - наполним пространство между досками камнями и прочим, запруда выдержит. Доска, которая выше по течению, будет опираться о камни и песок по мере того как вода будет скапливаться. Вторая доска отклонится назад и выпустит воду, я думаю, но если бы у нас была третья доска... смотрите.

                Он сделал на песке палочкой рисунок. Билл и Эдди Каспбрак наклонились и изучали его с живым интересом.

                - Ты когда-нибудь раньше строил запруду? - спросил Эдди. Тон у него был уважительный, почти благоговейный.

                - Нет.

                - Тогда отткуда ты знаешь, что она будет ррработать?

                Бен посмотрел на Билла озадаченный.

                - Конечно будет, - сказал он. - Почему нет?

                - Но оттткуда ты ззззнаешь? - спросил Билл. Бен почувствовал в интонации вопроса не саркастическое недоверие, а искренний интерес. - Как тты можешь ббыть увверен?

                - Я просто знаю, - сказал Бен. Он посмотрел вниз на свой рисунок, чтобы самому удостовериться. Он никогда в жизни не видел водонепроницаемую перемычку, ни на чертеже, ни в действии, и не имел никакого представления о том, что он только что отлично воспроизвел ее.

                - О'ккей, - сказал Билл и похлопал Вена по спине. - Ддо ззавтра.

                - Во сколько?

                - Я и Эээдди придем сюда к восьми ттридцати...

                - Если мы с матерью не будем еще сидеть в травмепункте, - сказал Эдди и вздохнул.

                - Я принесу несколько досок, - сказал Бен. - У одного парня в соседнем квартале их полно. Я стрельну несколько.

                - Принеси еще какого-нибудь провианта, - сказал Эдди. - Что-нибудь поесть.

                Знаешь, типа сэндвичей.

                О? <-> кеи.

                - У тттебя есть кккакоенибудь орружие?

                - У меня есть духовое ружье "Дейзи", - сказал Бен. - Мама подарила мне его на Рождество, но она сходит с ума, если я стреляю дома.

                - Ппринеси его, . - сказал Билл. - Может быть, мы будем играть в войну.

                - О'кей, - сказал Бен счастливо. - Слушайте, я должен мчаться домой, парни.

                - Ммы ггоже, - сказал Билл.

                Они втроем покинули Барренс. Бен помог Биллу поднять Сильвера на насыпь. Эдди плелся в хвосте, снова дыша с присвистом и с горечью глядя на свою запачканную кровью рубашку.

                Билл сказал "до свидания" и нажал на педали, крича "Пошел, Сильвер, ДАВАЙЙЙ! " на пределе своих легких.

                - Гигантский вел, - сказал Бен.

                - Еще бы, - сказал Эдди. Он сделал еще одну затяжку из аспиратора и опять дышал нормально. - Он иногда возит меня на багажнике. Едет так быстро, что из меня дух вон. Он хороший мужик, Билл. - Это последнее он сказал экспромтом, но его глаза говорили нечто более выразительное, значимое. Они были полны обожания. - Ты знаешь, что случилось с его братом, нет?

                - Нет, а что с ним?

                - Убили прошлой осенью. Какой-то парень убил его. Вырвал руку - прямо как вырывают крылышко у мухи.

                - Боже мой!

                - Билл - он обычно несильно заикался. Сейчас ужасно. Ты заметил, что он заикается?

                - Да... немного.

                - Но его мозг не заикается - понимаешь, что я имею в виду?

                - Да.

                - Ну в общем я тебе это рассказал, потому что ты хочешь, чтобы Билл был твоим другом, а с ним лучше не заговаривать о его маленьком братишке. Не задавай ему вопросов. Он от этого весь съеживается.

                - Господи, еще бы, - сказал Бен. Он теперь, смутно вспомнил о маленьком мальчике, которого убили прошлой осенью. Интересно, думала ли мать о Джордже Денбро, когда давала ему часы, которые он теперь носил, или о более ранних убийствах. - Это случилось сразу после большого наводнения?

                - Да.

                Они дошли до угла Канзас и Джексон, где должны были разойтись. Тут и там бегали ребята, играя в салки и в бейсбол. Один смешной маленький паренек в больших белых шортах шел с сознанием собственной значимости за Беном и Эдди, катил хулахуп и кричал: "Эге-гей! "

                Мальчишки посмотрели на него, удивленные, потом Эдди сказал:

                - Ну, я должен идти.

                - Подожди секунду, - сказал Бен. - У меня есть идея, если ты действительно не хочешь идти в травмопункт.

                - Да? - Эдди посмотрел на Вена в сомнении, но с надеждой.

                - У тебя есть пятицентовик?

                - У меня есть десятицентовик. А что?

                Бен рассматривал высыхающие темнобордовые пятна на рубашке Эдди.

                - Зайди в магазин и купи шоколадное молоко. Пролей примерно половину себе на рубашку. А когда придешь домой, скажи маме, что ты все его пролил.

                Глаза Эдди прояснились. За четыре года, с момента смерти отца, зрение матери значительно ухудшилось. Из-за самолюбия (и потому, что она не умела водит, ь машину) она отказалась от консультаций с окулистом и не хотела носить очки. Высохшие пятна крови и пятна от шоколадного молока выглядели почти одинаково. Может быть..

                - Это может сработать, - сказал он.

                - Только не говори, что это моя идея, если все раскроется.

                - Не скажу, - сказал Эдди. - Пока, аллигатор.

                О? <-> кеи.

                - Нет, - сказал Эдди - когда я говорю так, ты должен ответить: "До скорого, крокодил".

                - До скорого, крокодил.

                - Понял. - Эдди улыбнулся.

                - Ты что-нибудь имеешь в виду? - сказал Бен. - Вы на самом деле парни хладнокровные?

                Эдди выглядел более чем смущенно, он явно нервничал.

                - Билл хладнокровный, - сказал он и ушел.

                Бен смотрел, как он шел до Джексонстрит и затем повернул к дому.

                Через три квартала он увидел три хорошо знакомые фигуры, стоящие на автобусной остановке на углу Джексон и Мейн. Ему здорово повезло, они стояли к нему спиной. Бен нырнул за забор, сердце у него отчаянно билось. Через пять минут междугородный автобус Дерри - Ньюпорт - Хейвен остановился. Генри и его дружки вынесли свои зады с остановки и прыгнули внутрь.

                Бен подождал, пока автобус не скрылся из поля зрения, и поспешил домой.

                Той ночью с Биллом Денбро случилась ужасная вещь. Она случилась второй раз.

                Его мама и папа были внизу и смотрели телевизор, почти не разговаривая друг с другом, сидя на разных концах кушетки, как столбикиподставки для книг. Было когдато время, когда комната, где стоял телевизор, открывающаяся на кухню, полна была разговоров и смеха, и того и другого было так много, что порой невозможно было слушать телевизор.

                - Замолчи, Джордж! - кричал обычно Билл.

                - А ты прекрати жрать воздушную кукурузу, - отвечал обычно Джордж. Ма, заставь Билла дать мне воздушную кукурузу.

                - Билл, дай ему воздушную кукурузу. Джордж, не называй меня Ма. Ма это похоже на блеянье овцы.

                Или отец шутил, и они все смеялись, даже мама. Билл знал, что Джордж не всегда понимал эти шутки, но он тоже смеялся, потому что все смеялись.

                В те дни мама и папа также были подставками для книг на кушетке, а он и Джордж были книгами. Уже после смерти брата Билл тоже старался быть книгой между ними, когда они смотрели телевизор, но это была холодная и неблагодарная работа. С двух сторон он ощущал холод, а дефростер Билла был слишком невелик, чтобы справиться с ним. И он должен был уходить, потому что этот холод замораживал его щеки, и от него у мальчика слезились глаза.

                - Ххотите ппослушать шутку, которую я ссслышал сегодня в шшшколе? попытался он расшевелить их однажды, несколько месяцев назад.

                Молчание. По телевизору преступник просил братасвященника спрятать его.

                Отец Билла оторвался от журнала, который смотрел, и взглянул на Билла с мягким удивлением. Потом снова обратился к журналу. Там, на картинке, был изображен охотник, уставившийся из сугроба на огромного ревущего полярного медведя. "Искалечен убийцей из Белых Пустынь" - так называлась статья. Билл подумал: "я знаю, где находятся белые пустыни, - между папой и мамой на этой кушетке".

                Мама совсем не подняла головы.

                - Это насчет того, сколько нужно французов, чтобы ввернуть ллампочку, начал Билл. Он почувствовал мелкую испарину на лбу, как бывало в школе, когда он знал, что учительница игнорировала его, пока могла, но скоро должна его вызвать. Он сказал это слишком громко, но казалось, не может понизить голос. Слова эхом отдавались в его голове, как сумасшедший перезвон, сжимаясь и изливаясь опять.

                - Ттты знаешь, сссколько?

                - Один - чтобы держать лампочку, и четверо - чтобы повернуть дом, равнодушно сказал Зак Денбро и перевернул страницу журнала.

                - Ты что-то сказал, дорогой? - спросила мама, а в Театре Четырех звезд брат, который был священником, уговаривал брата, который был бандитом, признать свой грех и молиться о прощении.

                Билл сидел, истекающий потом, но холодный - такой холодный! Было холодно, потому что на самом деле он не был единственной книгой между ними двумя: Джордж все еще находился там, только теперь это был Джордж, которого он не мог видеть, Джордж, который никогда не просил воздушной кукурузы и не вопил, что Билл его обижает. Этот новый вариант Джорджа никогда не вырезал чертиков. Это был однорукий Джордж, бесцветно, задумчиво молчаливый в призрачном белосинем мерцании "Моторолы", и, возможно, не от родителей, а от Джорджа исходит этот жуткий холод; возможно, это Джордж был настоящим убийцей с Белых Пустынь. В конце концов Билл убежал от холодного, невидимого брата к себе в комнату, где он лег лицом в постель и плакал в подушку.

                Комната Джорджа оставалась такой же, какой была в день его смерти. Недели через две после похорон Зак положил игрушки Джорджа в картонную коробку, имея в виду отдать их то ли Доброй Воле, то ли Армии Спасения, то ли еще комуто в этом роде, как считал Билл. Но, когда Шерон Денбро увидела, что он выходит с коробкой в руках, ее руки, как испуганные белые птицы, взвились к голове, зарылись в волосы и там замкнулись в кулаки. Билл при виде этого повалился на стену - сила вышла из него, ноги не держали. Его мать выглядела сумасшедшей, как Эльза Ланкастер в "Невесте Франкенштейна".

                - Ты не посмеешь трогать его вещи! - кричала она хриплым голосом.

                Зак вздрогнул и, не говоря ни слова, отнес коробку с игрушками обратно в комнату Джорджа. Он даже разложил их точно на тех же местах, с которых взял. Билл вошел и увидел, что отец стоит на коленях у кровати Джорджа (которую мать все еще меняла, хотя теперь только раз в неделю вместо двух) и головой зарылся в свои волосатые мускулистые руки. Билл увидел, что отец плачет, и это увеличило его ужас. Пугающая возможность вдруг пришла ему в голову: может быть предметы не просто выходят из строя и все, может они все продолжают и продолжают выходить из строя до тех пор, пока окончательно не разваливаются.

                - Ппппапа...

                - Иди, - сказал отец. Его голос был приглушенный и дрожащий. Спина его вздрагивала. Билли страшно хотелось прикоснуться к его спине, а вдруг рука его сможет успокоить эти безутешные рыдания, но как-то не осмелился. - Иди, проваливай.

                Он ушел, шатаясь и слыша, как мать рыдает внизу на кухне. Звук был пронзительный и беспомощный. Билл подумал: "Почему они до сих пор плачут врозь?" - а затем отшвырнул эту мысль.

                В первую ночь летних каникул Билл вошел в комнату Джорджа. Его сердце тяжело билось в груди, ноги были ватными и неуклюжими от напряжения. Он часто приходил в комнату Джорджа, но это не значило, что ему здесь нравилось. Комната была так наполнена присутствием Джорджа, что казалась наводненной призраками. Он вошел, представляя себе, что дверца шкафа может скрипнуть в любой момент и Джордж окажется там среди рубашек и штанов, все еще аккуратно развешенных в нем, Джордж, одетый в дождевик, покрытый красными пятнами, дождевичок с одной болтающейся желтой рукой. Глаза Джорджа будут пустые и страшные, глаза зомби из фильма ужасов. Он выйдет из шкафа, и его галоши издают скрип, пока он будет идти через комнату туда, где на его постели сидит Билл, замерзший сгусток ужаса...

                Если бы это случилось когда-нибудь вечером, пока он сидел здесь, на кровати Джорджа, глядя на картинки на стене или на поделки наверху комода, он был уверен, что сердечный приступ, возможно с фатальным исходом, последовал бы через десять секунд. И все-таки он шел. Война с ужасом Джорджапризрака была безмолвной, неотвязной необходимостью, - жаждой; надо было как-то пройти через смерть Джорджа и найти достойный способ жить дальше. Не забыть Джорджа, но Каким-то способом сделать его не таким чудовищно жутким. Он понял, что его родителям это не удавалось и что если он собирается сделать это для себя, то должен будет сделать это сам.

                Он пришел не только для себя, он пришел и для Джорджа. Он любил Джорджа, и для братьев они ладили очень хорошо. О, у них были свои неприятные моменты - как-то Билл устроил Джорджу хорошую старую индейскую ловушку; Джордж наябедничал на Билла, когда Билл, после того как выключил свет, спустился вниз и съел остатки глазури из лимонного крема, - но в целом они ладили. Плохо, что Джордж умер. Но превращение Джорджа в какую-то разновидность ужасного монстра - это было даже хуже.

                Он потерял братишку, это правда. Потерял его голос, его смех; глаза Джорджа, так доверительно касающиеся его глаз, уверенные, что Билл имеет ответы на всевсе вопросы. Это он тоже потерял. И странное дело: временами он чувствовал, что больше всего любит Джорджа в своем страхе, потому что даже в своем страхе - тревожных чувствах, что зомби-Джордж может прятаться в шкафу или под кроватью, - он лучше помнил любовь Джорджа к себе и свою любовь к нему. В попытке примирить эти две эмоции - свою любовь и свой страх - Билл чувствовал, что он ближе всего к разгадке.

                Он не мог бы говорить об этом, потому что считал свои мысли чем-то бессвязным и путанным. Но его теплое и страждущее сердце подсказывало ему такое решение, и это было главным.

                Иногда он просматривал книги Джорджа, иногда изучал игрушки Джорджа.

                В альбом фотографий Джорджа он не смотрел с прошлого декабря.

                Теперь, ночью, после знакомства с Беном Хэнскомом, Билл открыл дверь шкафчика Джорджа (закаляя себя, как всегда, чтобы увидеть воочию самого Джорджа, стоящего в своем окровавленном дождевике среди висящей одежды, и ожидая, как всегда, увидеть, как мертвенная, с рыбьими пальцами рука высовывается из темноты, чтобы схватить его за руку) и взял с верхней полки альбом.

                "МОИ ФОТОГРАФИИ"

                - гласила надпись золотом на обложке. Ниже, приклеенные клейкой лентой (лента теперь слегка пожелтела и шелушилась) - тщательно выведенные слова "ДЖОРДЖ ЭЛМЕР ДЕНБРО, 6 ЛЕТ". Билл взял альбом на кровать, на которой спал Джордж, и сердце его забилось учащеннее, чем обычно. Он не мог сказать, что снова заставило его взять альбом с фотографиями. После того, что случилось в декабре...

                Второй взгляд - это все. Просто для того, чтобы убедиться, что первый не был реальным. Что в первый раз была просто игра его воображения.

                Что ж, так или иначе, это была идея.

                А если правда? Но Билл подозревал, что причина в самом альбоме. Он определенно обладал для Билла какимито сумасшедшими чарами. То, что он видел, или то, что он думал, что видел...

                Билл открыл альбом. Он был наполнен картинками, которые Джорджу дарили мать, отец, тетушки к дяди. Джорджу было все равно: были это портреты людей или мест, знакомых и незнакомых; его привлекала, очаровывала сама идея фотографии. Когда ему не удавалось ни у кого выпросить новые фотографии для коллекции, он сидел на кровати, где сейчас сидел Билл, со скрещенными ногами и смотрел на старые, тщательно переворачивая страницы, изучая чернобелые снимки. Здесь была их мать, когда она была молодая и невероятно великолепная; вот их отец, ему не более восемнадцати, - один из трех улыбающихся молодых людей с ружьями, стоящих над тушей оленя, - у оленя открытые глаза; дядя Хойт на камнях со щуренком в руках; тетушка Фортуна на сельскохозяйственной ярмарке в Дерри с гордым видом опустилась на колени рядом с корзиной помидоров, которые сама вырастила; старый "Бьюик"; церковь; дом; дорога, ведущая откуда-то куда-то. Все эти картинки, снятые кем-то, по Каким-то причинам были собраны здесь, в альбоме фотографий мертвого мальчика.

                Здесь Билл увидел себя в три года на больничной койке с тюрбаном бинтов на голове. Бинты шли по щекам и под его сломанной челюстью. Его сбила машина на стоянке на Центральной улице. Он помнил очень немногое из своего пребывания в больнице, только то, что ему давали молочные коктейли с мороженым через соломинку и что у него три дня ужасно болела голова.

                Здесь была вся семья на лужайке дома: Билл стоял возле матери и держал ее за руку, а Джордж, еще совсем маленький, спал на руках Зака. А вот...

                Это не был конец альбома, но это была последняя имевшая значение страница, потому что дальше шли пустые. Последняя фотография была школьным портретом Джорджа, снятым в октябре прошлого года, меньше чем за десять дней до его смерти. На Джордже была одета рубашка с вырезом на шее. Его непослушные волосы были прилизаны водой. Он широко улыбался, обнажая две пустые щели, в которых никогда не вырастут новые зубы. "Если они не будут продолжать расти после того, как ты умрешь", - подумал Билл и вздрогнул.

                Он некоторое время внимательно смотрел на портрет и собирался уже закрыть альбом, когда то, что случилось в декабре, случилось снова.

                Глаза Джорджа на портрете повернулись. Они встретились с глазами Билла. Искусственная фотографическая улыбка Джорджа превратилась в ужасный злобный взгляд. Его правый глаз подмигнул: скоро увидимся, Билл. В моем шкафу. Может быть, сегодня вечером.

                Билл бросил альбом через комнату. Он зажал рот руками.

                Альбом ударился о стену и упал на пол, открытый. Страницы перевернулись, хотя не было никакого сквозняка. Альбом открылся сам, открылся на этом страшном портрете, портрете, под которым было написано: "ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ 1957-58".

                Из портрета потекла кровь.

                Билл сидел замороженный, его язык - распухающий душивший ком во рту, кожа покрылась мурашками, волосы поднялись. Он хотел кричать, но, казалось, жалкие ноющие звуки, выползающие из его горла, единственное, на что он был способен.

                Кровь потекла через страницу и капнула на пол.

                Билл выскочил из комнаты, с шумом захлопнув за собой дверь.

Глава 6

ОДНО ИЗ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ. РАССКАЗ ИЗ ЛЕТА 1958 г.

                Не все они были найдены. Нет, не все. И время от времени высказывались неверные предположения.

                Из "Новостей Дерри" от 21 июня 1958 года. Первая страница: ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МАЛЬЧИКА ПОРОЖДАЕТ НОВЫЕ СТРАХИ

                Эдвард Л. Коркоран, с Чартерстрит, дом 73, Дерри, был объявлен пропавшим прошлой ночью его матерью, Моникой Маклин, и его отчимом, Ричардом П. Маклином. Коркорану десять лет. Его исчезновение вызвало в Дерри новые страхи, что убийца похищает детей.

                Мисс Маклин сказала, что мальчик не приходил домой с 19 июня, - это был последний день перед каникулами.

                На вопрос о том, почему они почти сутки воздерживались от заявления о пропаже, миссис и мистер Маклин отвечать отказались.

                Шеф полиции Ричард Бортон тоже не стал комментировать это, но сотрудникинформатор Управления полиции сказал, что отношения между отчимом и сыном были весьма прохладные, и что сын часто не ночевал дома. Сотрудник полагает, что годовые отметки сыграли не последнюю роль в трагедии, случившейся с мальчиком.

                Завуч школы Дерри Гарольд Меткальф уклонился от комментариев по поводу успеваемости мальчика, сославшись на то, что это не имеет значения.

                "Я надеюсь, исчезновение мальчика не вызовет необоснованных страхов, сказал вчерашней ночью шеф Бортон. - Настроение общественности, естественно, непростое, но я хочу подчеркнуть, что каждый год к нам поступает от 30 до 50 заявлений о пропаже. Большинство из пропавших оказываются живыми и здоровыми меньше чем через неделю после официального заявления. Дай Бог, чтобы так было и с Эдвардом Коркораном".

                Бортон также подтвердил свое мнение о том, что убийство Джорджа Денбро, Бетти Рипсом, Шерил Ламоники, Мэтью Клементса и Вероники Гроган - дело рук не одного человека.

                "В преступлениях просматриваются существенные различия", - сказал Бортон, но от подробностей уклонился. Он сказал также, что местная полиция в тесном сотрудничестве с Главным детективным агентством делают все возможное. На вопрос в телефонном интервью, насколько успешно идет следствие, шеф полиции ответил: "Очень успешно". На вопрос, последуют ли какиелибо аресты Бортон отвечать отказался.

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" за 22 июня 1958 года. (1-я страница) ПРИКАЗ ПРОИЗВЕСТИ СРОЧНУЮ ЭКСГУМАЦИЮ

                Вчера районный прокурор Эрхард К. Моултон приказал произвести эксгумацию Дорси Коркорана в связи с таинственным исчезновением его брата Эдварда. Прокурор поступил так по просьбе отдела убийств и отдела медицинских заключений.

                Дорси Коркоран тоже жил с матерью и отчимом на Чартерстрит, 73, он умер в мае 1957 года, как считалось, от несчастного случая.

                Мальчика привезли тогда в местную больницу Дерри, он страдал от множества переломов, включая перелом черепа. Ричард П. Маклин был ответственным лицом. Он заявил, что мальчик играл на стремянке в гараже и, по-видимому, упал с ее вершины. Мальчик умер, не приходя в сознание, через три дня.

                Эдвард Коркоран, которому десять лет, был объявлен пропавшим в эту среду. На вопрос, подозреваются ли миссис или мистер Маклин в убийстве или исчезновении мальчика, шеф полиции не стал отвечать.

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" от 24 июня 1958 года. (1-я страница) МАКЛИН

                АРЕСТОВАН ЗА ИЗБИЕНИЕ ДО СМЕРТИ И НАХОДИТСЯ ПОД ПОДОЗРЕНИЕМ

                Шеф полиции Ричард Бортон созвал прессконференцию для журналистов, чтобы оповестить общественность, что Ричард П. Маклин арестован и ему предъявлено обвинение в убийстве своего приемного сына, Дорси Коркорана. Дорси скончался в местной больнице Дерри, как было объявлено, из-за несчастного случая. "В медицинском заключении написано, что ребенок был жестоко избит", - сказал Бортон. Хотя Маклин и заявил, что ребенок упал со стремянки, играя в гараже, из медицинского заключения явствует, что ребенка избивали Каким-то тупоконечным инструментом. На вопрос, что это мог быть за инструмент, шеф Бортон ответил: "Скорее всего, это был молоток. Но сейчас важнее медицинское заключение, из которого следует, что мальчика долго били достаточно тяжелым предметом с целью раздробить ему кости. Травмы, особенно травма черепа, несопоставимы по тяжести с возможными травмами при падении. Дорси Коркоран был избит до полусмерти, а потом отправлен в больницу умирать".

                На вопрос, не нарушили ли доктора свой долг, не предприняв все возможное, чтобы спасти мальчика, Бортон ответил: "Им зададут много серьезных вопросов, когда мистер Маклин явится в суд". На вопрос о том, как, по его мнению, все эти события связаны с недавним исчезновением старшего брата Дорси, Эдварда, о котором заявили четыре дня назад Ричард и Моника Маклин, шеф Бортон ответил: "Я думаю, здесь все гораздо серьезнее, чем показалось с первого взгляда, не так ли?"

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" за 25 июня 1958 года. (2я страница) УЧИТЕЛЬНИЦА ГОВОРИТ, ЧТО ЭДВАРД КОРКОРАН ЧАСТО БЫЛ В СИНЯКАХ

                Генриетта Думонт, учительница пятого класса начальной школы Дерри на Джексонстрит, сказала, что Эдвард Коркоран, которого ищут около недели, часто приходил в школу, покрытый синяками. Миссис Думонт, которая еще со времен Второй мировой войны преподает в пятых классах, сказала, что примерно за три недели до исчезновения, Коркоран пришел в школу "с маленькими щелками вместо глаз". Когда я его спросила, что случилось, он ответил, что отец немного вздул его за то, что он не хотел ужинать.

                На вопрос, почему она не сообщила о таких, явно жестоких побоях, миссис Думонт сказала: "Это не первый такой случай в моей карьере учительницы. У меня был ученик, отец которого путал избиение с дисциплиной, я пыталась что-то предпринять, но заместитель директора Гвендолин Рейберн сказала мне, чтобы я лучше не вмешивалась. Она сказала, что когда учителя недовольны тем, как родители воспитывают детей, это обычно оборачивается для школы лишними финансовыми проверками. Я пошла к директору, и он посоветовал обо всем этом забыть, а иначе он вынесет мне выговор. И, не переубедив меня, он объявил мне выговор".

                На вопрос, осталось ли такое отношение к ученикам в школе в настоящее время, миссис Думонт ответила: "Ну как оно могло измениться, когда происходят такие события? Я могу только добавить, сказала она, что если бы я в этом году не уходила на пенсию, я бы вам ничего не рассказала.

                "С тех пор я каждый вечер встаю на колени и молюсь Богу, - продолжала миссис Думонт, - чтобы Эдди Коркорану надоел его зверьотец и он ушел бы от него. Я молю Бога, чтобы Эдвард прочитал в газете или услышал гделибо, что его отца посадили в тюрьму, и он мог бы вернуться домой".

                В непродолжительном телефонном интервью Моника Маклин горячо опровергла заявление миссис Думонт: "Риг никогда не бил ни Дорси, ни Эдди, - сказала она. - Я говорю вам это сейчас, и могу это повторить в здании суда, под присягой, смотря Богу прямо в лицо".

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" за 28 июня 1958 года. (2-я страница)

                "ПАПА ВЫНУЖДЕН БЫЛ МЕНЯ ПРОУЧИТЬ, ПОТОМУ ЧТО Я ПЛОХОЙ", - СКАЗАЛ МАЛЫШ ВОСПИТАТЕЛЬНИЦЕ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ОТ ПОБОЕВ

                Воспитательница нулевого класса школы, которая просила не называть ее имени, рассказала вчера нашему корреспонденту, что маленький Дорси Коркоран пришел в школу, которую посещал два раза в неделю, с сильным растяжением большого пальца и еще трех пальцев на правой руке, меньше чем за неделю до его жестокой смерти в гараже. "Это причиняло ему сильную боль, так что бедный ребенок не мог раскрасить свой плакат, - сказала учительница. Пальцы распухли и стали похожи на сосиски. Когда я спросила, что случилось, он ответил, что его отец (отчим Ричард П. Маклин) вывернул ему пальцы за то, что он ходил по полу, который его мать только что вымыла и натерла. "Папа был вынужден меня проучить, потому что я плохой", - вот как он это объяснил. Я чуть не расплакалась, глядя на его бедные маленькие пальчики. Он действительно очень хотел раскрасить свой плакат, как и другие дети, поэтому я дала ему детский аспирин и позволила раскрашивать, пока другие дети читали. Он любил раскрашивать плакаты, больше всего любил, и я очень рада, что смогла ему доставить маленькую радость в тот день. Когда он умер, мне и в голову не пришло, что это мог быть не несчастный случай. Прежде всего я подумала, кажется, что он упал со стремянки, потому что не мог как следует орудовать своей правой рукой. В тот момент, я, наверно, даже поверить не могла, что взрослый может сделать такое с ребенком. Теперь же я верю. Молю Бога, чтобы не знать "такое".

                Старший брат Дорси, Эдвард, до сих пор разыскивается. Ричард Маклин, находясь в тюрьме Дерри, продолжает отрицать какуюлибо причастность к смерти своего младшего пасынка или к исчезновению старшего.

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" от 30 июня 1958 года. (5-я страница) МАКЛИН ПОДОЗРЕВАЕТСЯ В УБИЙСТВАХ ГРОГАН И КЛЕМЕНТСА

                Приведены неоспоримые алиби, утверждают документы из "Новостей Дерри" от 6 июля 1958 г. (1я страница):

                По словам Бортона, Маклин обвиняется только в убийстве своего пасынка Дорси.

                Эдварда Коркорана все еще ищут.

                Из "Новостей Дерри" от 24 июля 1958 г. (1-я страница): ПЛАЧУЩИЙ ОТЕЦ СОЗНАЕТСЯ В УБИЙСТВЕ МОЛОТКОМ СВОЕГО ПРИЕМНОГО СЫНА

                В драматическом развитии дела об убийстве Дорси Коркорана Ричард Маклин в здании окружного суда Дерри на перекрестном допросе сознался, что он убил своего четырехлетнего сына и назвал инструмент убийства - молоток с длинной ручкой, который он закопал в самом конце фруктового сада жены перед тем как отвести мальчика в травматологию деррийской местной больницы.

                В комнате суда царила тишина и ошеломление, пока плачущий Ричард Маклин, уже сознавшийся в избиениях своих приемных детей, "если они этого заслуживали, для их же собственного блага", излагал свою историю.

                - Я не знаю, что тогда со мной случилось. Я увидел, как он опять лезет на эту проклятую лестницу, и схватил молоток со скамейки, где он лежал, и только употребил его. Я не собирался убивать Дорси. Клянусь Богом, никогда я не собирался убивать его.

                - Он сказал что-нибудь вам перед смертью? - спросил Витсам.

                - Он сказал: "Не надо, папа, прости, я люблю тебя", - ответил Маклин.

                - И вы остановились?

                - В конечном счете, да, - сказал Маклин. И тут он начал рыдать, и у него началась истерика, так что судья Эрхард Моултон вынужден был объявить перерыв.

                Из "Новостей Дерри" от 18 сентября 1958 г. (16-я страница): ГДЕ ЖЕ ЭДВАРД КОРКОРАН?

                Его приемный отец, которому грозит заключение от двух до десяти лет в национальной тюрьме Шоушенк за зверское убийство своего четырехлетнего приемного сына Дорси, попрежнему продолжает утверждать, что не имеет ни малейшего понятия, где находится Эдвард Коркоран. Мать Эдварда, которая уже подала в суд на развод с Ричардом П. Маклином, сказала, что ее бывший муж врет.

                Действительно так?

                "Лично я так не думаю, - говорит отец Эшли О'Брайен, который обслуживает католиков в тюрьме Шоушенк. Ричард Маклин решил обратиться в католическую веру почти сразу же после заключения в тюрьму, и отец Брайен провел с ним много времени. "Он действительно искренне раскаивается в том, что сотворил", - продолжает отец О'Брайен, добавив, что, когда он спросил Маклина, почему ему захотелось стать католиком, тот ответил: "Я слышал, у католиков есть акт покаяния, и мне очень нужно покаяться, иначе я попаду в ад, когда умру".

                "Он сознает, что сделал младшему мальчику, - сказал отец ОЪрайен. Если он что-нибудь сделал и старшему, то этого он не помнит. Что касается Эдварда, он считает, что его руки чисты".

                Насколько чисты руки Ричарда Маклина в отношении его приемного сына Эдварда - вопрос, который продолжает волновать жителей Дерри, но с него абсолютно убедительно сняты подозрения в убийствах детей, которые произошли в последнее время.

                Что касается первых трех убийств - он предоставил железное алиби: когда в конце июня, в июле и в августе были совершены следующие семь убийств, он находился в тюрьме.

                Все десять убийств не раскрыты.

                В эксклюзивном интервью "Новостям" на прошлой неделе Маклин вновь повторил, что он не имеет понятия, где находится Эдвард Коркоран.

                "Я бил их обоих, - сказал он в мучительном монологе, Который сопровождался всхлипываниями. - Я любил их, но я бил их. Я не знаю почему, так же как не знаю, почему Моника позволяла мне это или почему она стала покрывать меня после смерти Дорси. Я думаю, я мог бы так же спокойно убить и Эдди, но клянусь перед Богом, перед Иисусом, перед всеми святыми рая, что я этого не сделал. Я знаю, как это нелепо выглядит, но я не убивал его. Я думаю, он просто убежал. Если это действительно так, то я должен поблагодарить за это Бога".

                На вопрос, есть ли у него провалы в памяти - мог ли он убить Эдварда, а потом выбросить это из головы, Маклин ответил: "У меня нет никаких провалов памяти. Я очень хорошо знаю, что я делал. Я отдал свою жизнь Христу и буду пытаться в оставшееся мне время загладить свою вину".

                Из "Новостей Дерри" от 27 января 1960 г. (1я страница) : БОРТОН ЗАЯВЛЯЕТ,

                ЧТО НАЙДЕН ТРУП, КОТОРЫЙ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ТРУПОМ ЭДВАРДА КОРКОРАНА

                Шеф полиции Ричард Бортон заявил сегодня утром репортерам, что сильно разложившийся труп мальчика в возрасте Эдварда Коркорана, который исчез из Дерри, где он проживал до июня 1958 года, не признан трупом Коркорана. Труп был найден в Эйнесфорде, Массачусетс, закопанным в яму из гравия. Национальная полиция штатов Мэн и Массачусетс решила, что труп принадлежит Коркорану, которого прикончил маньяк после побега с Чертерстрит, где находился его дом и где до смерти был избит его брат.

                Исследования зубов ясно показали, что труп, найденный в Эйнесфорде, не принадлежит Коркорану, которого разыскивают уже девятнадцать месяцев.

                Из "ПрессГеральд" Портленда, 19 июля 1967 г. (Зя страница): ОСУЖДЕННЫЙ УБИЙЦА СОВЕРШАЕТ САМОУБИЙСТВО В ФЭЛМАУСЕ.

                Ричард П. Маклин, которого осудили за убийство своего четырехлетнего приемного сына девять лет назад, был найден мертвым вчера днем в своей маленькой квартире на третьем этаже в Фэлмаусе. Выпущенный под честное слово, он тихо жил и работал в Фэлмаусе со времени своего освобождения из национальной тюрьмы Шоушенк в 1964 году. Он несомненно совершил самоубийство.

                "Записка, которую он оставил, четко отражает крайне плохое состояние его ума", - сказал помощник начальника полиции Фэлмауса Брандон К. Роч. Он отказался разглашать содержание записки, но служащий полицейского управления сказал, что в записке было только две фразы: "Вчера вечером я видел Эдди. Он был мертв".

                Эдди - так звали хорошо известного приемного сына Маклина, брата мальчика, за убийство которого Маклин был осужден в 1958 году. Именно из-за исчезновения Эдварда Коркорана открылся факт убийства его младшего брата Дорси. Старшего брата ищут уже девять лет. На коротком судебном процессе в 1966 году мать мальчика объявила своего сына мертвым и поэтому смогла войти во владение страховыми счетами Эдварда. На счетах оказалось шестнадцать долларов.

                Эдди Коркоран, естественно, был мертв.

                Он умер ночью девятнадцатого июня, и его отчим действительно не имел к этому никакого отношения. Он умер, когда Бен Хэнском сидел дома и смотрел телевизор со своей матерью; когда мать Эдди Каспбрака с беспокойством щупала его лоб, чтобы найти признаки ее любимой болезни "фантомной лихорадки"; когда отчим Беверли Марш, который имел во всяком случае по темпераменту, необычайное сходство с отчимом Эдди и Дорси Коркоранов, ударил Бев, приказав ей "немедленно убираться на кухню и вытирать эту проклятую посуду, как тебе сказала мать"; когда на. Майка Хэнлона, вырывающего сорняки в саду возле своего дома на Витчемроуд, неподалеку от фермы, принадлежащей психованному отцу Генри Бауэрса, орали парни из старших классов; когда Ричи Тозиер с удовольствием рассматривал полураздетых девиц в номере "Gem", который он нашел в ящике, где его отец хранил носки и нижнее белье (весьма опрометчиво), и когда Билл Денбро отбросил альбом фотографий своего мертвого брата, не доверяя самому себе.

                Хотя никто из них не вспомнит, что именно он тогда делал, но все они подняли глаза в тот самый момент, когда Эдди Коркоран умер... как будто услышали какой-то отдаленный крик.

                "Новости" были абсолютно правы относительно одной вещи: экзаменационный лист Эдди был достаточно плохим, и он боялся идти домой и столкнуться лицом к лицу со своим отчимом. К тому же его родители очень много ссорились за последний месяц. Это еще более все осложняло. Когда обстановка накалялась, его мать начинала выкрикивать бессвязные обвинения. Его приемный отец сначала отвечал на это ворчанием, потом криком заткнуться и в конце концов ревом кабана, которому вонзились в рыло иглы дикобраза. Хотя Эдди ни разу не видел, чтобы он упражнял на ней свои кулаки. Вряд ли он мог отважиться на такое. В прежние дни он берег свои кулаки для Эдди и Дорси, а сейчас, когда Дорси был мертв, Эдди получал и свою долю, и долю своего маленького брата.

                Эти шумные схватки имели свои циклы. Чаще всего они случались в конце месяца, когда приходили счета. Если дело принимало совсем дурной оборот, к ним раздругой заскакивал полицейский, вызванный соседом, и просил их сбавить тон. Обычно на этом кончалось. Правда, мать имела склонность подначивать полицейского, но отчим обычно не перечил ему.

                Отчим, по мнению Эдди, боялся полицейских.

                В эти напряженные периоды он лежал тихо. Так было мудрее. Если не верите, вспомните, что случилось с Дорси. Эдди не знал деталей о Дорси и не хотел знать, но у него было свое представление об этом. Дорси, так он считал, оказался не там, где нужно и когда не нужно, - в гараже в последний день месяца. Эдди сказали, что Дорси свалился с лестницы в гараже: "Ну ведь не единожды я ему говорил не подходи к ней, а шестьдесят раз говорил", сказал отчим. Его мать не смотрела на него, только нечаянно... когда глаза их таки встретились, Эдди уловил испуганный, жалкий, слабый отблеск в ее глазах, который ему не понравился. Старик как раз тихо сидел за кухонным столом с квартой "Рейнгольда", глядя в пространство из-под тяжелых опущенных век. Эдди держался вне поля его зрения. Когда отец орал, с ним обычно - не всегда, но обычно - было все в порядке. Вот когда он останавливался, надо было быть осторожным.

                Два дня назад, ночью, он бросил стулом в Эдди, когда Эдди встал посмотреть, что идет по другой программе телевидения. Он просто поднял один из полых алюминиевых кухонных стульев, размахнулся им и запустил в Эдди. Удар угодил в зад и чуть повыше. Зад у него болел до си" пор, но ведь могло быть хуже - могла быть голова.

                Потом как-то ночью старик вдруг встал и ни с того ни с сего втер пригоршню картофельного пюре в волосы Эдди. А однажды, в сентябре прошлого года, Эдди пришел из школы и с шумом закрыл за собой дверь, когда его отчим дремал. Маклин вышел из спальни в грубых боксерских шортах, волосы у него стояли торчком, щеки заросли двухдневной щетиной, дыхание отдавало пивным перегаром после двухдневных возлияний. "Ну, Эдди, - сказал он, - я должен взяться за тебя, за то что ты хлопаешь этой дерьмовой дверью". В лексиконе Рича Маклина "взяться" было эвфемизмом "выбить из тебя дерьмо". Что он и сделал потом с Эдди. Эдди потерял сознание, когда старик бросил его в холл. Мать низко прибила там пару крючков, специально, чтобы они с Дорси вешали пальто. Эти жесткие стальные крючки врезались в нижнюю часть спины Эдди, и он отключился. Когда через десять минут он пришел в себя, то услышал, как мать кричит, что она поведет Эдди в больницу, и он не сможет удержать ее.

                - После того, что случилось с Дорси? - отреагировал отчим. - Ты хочешь пойти в тюрьму, женщина?

                Это был конец их разговора. Она помогла Эдди пройти в его комнату, где он, дрожа, лег в постель, лоб его был покрыт каплями пота. В следующие три дня, он единственный раз вышел из комнаты, когда оба они ушли. Он поплелся на кухню, охая и постанывая, и вытащил из-под раковины виски отчима. Несколько глотков притупили боль. К пятому дню боль в основном ушла, но еще почти две недели он писал кровью.

                И молотка в гараже больше не было.

                Как насчет этого! Как насчет этого, друзья и близкие?

                О, молоток Мастерового - обычный молоток - был все еще там. Не хватало "Скотти" с длинной ручкой. Особого молотка лх отчима, молотка, который ему и Дорси запрещалось трогать. "Если вы дотронетесь до этого ребетенка, - сказал он им в тот день, когда купил его, - ваши кишки будут висеть на ваших ушах". Дорси робко спросил, очень ли дорогой этот молоток. Старик сказал ему, что он, черт возьми, со звуком. Что он наполнен шарикоподшипниками и его невозможно ни при каких условиях заставить отскочить назад.

                Теперь молотка не было.

                Оценки у Эдди были не блестящие, потому что он пропустил много занятий со времени второго замужества Матери, но он ни в коем случае не был глупым мальчиком. Он полагал, что знает, куда делся молоток с длинной ручкой (без отдачи), "Скотти". Отчим, вероятно, попробовал его На Дорси, а затем захоронил в саду или, может быть, бросил в Канал. Такое часто случалось в комиксах ужасов, которые Эдди читал, комиксах, которые он держал на верхней полке своего шкафчика.

                Эдди подошел ближе к Каналу, который журчал между своими бетонными берегами, как промасленный шелк. Полоска лунного света в виде бумеранга мерцала на его темной поверхности. Он сел, болтая ногами и ударяя ими по бетону. Последние шесть недель было сухо, и вода текла футов на десять ниже драных подошв его спортивных туфель. Но если взглянуть поближе на берега Канала, то видно, что вода часто меняла там уровни. Нынешний уровень воды был отмечен темнокоричневой краской на бетоне. Коричневое пятно постепенно переходило в желтое, затем почти в белый цвет на том уровне, где прикасались пятки спортивных туфель Эдди, когда он болтал ногами.

                Вода ровно и спокойно вытекала из бетонной арки, вымощенной булыжником с внутренней стороны, текла мимо того места, где сидел Эдди, а затем вниз, к крытому деревянному мостику между Бассейпарком и средней Дерри. Стороны моста и дощатое основание, даже балки под сводом, все было сплошь покрыто узорами из инициалов, телефонных номеров, воззваний разного рода; объявлений, касающихся любви; хотят "сосать" и "трахаться"; заявлений, что те, кого обнаружат сосущими и трахающимися, потеряют свою крайнюю плоть или им заткнут жопы горячей смолой; случайными эксцентричными воззваниями, смысл которых был непонятен. Одно из них озадачило Эдди этой весной: "СПАСАЙТЕ РУССКИХ ЕВРЕЕВ! СОБИРАЙТЕ ЦЕННЫЕ НАГРАДЫ! "

                Что конкретно это означало? И означало ли?

                Сегодня вечером Эдди не пошел в КиссингБридж. У него не было желания переходить на другую сторону. Он подумал, что, возможно, поспит в парке на опавших листьях под насыпью, но пока здорово было просто сидеть здесь. Он любил парк и приходил сюда часто, когда ему надо было подумать. Иногда в парке появлялись люди, но они не трогали Эдди, и он их не замечал. Он слышал мрачные истории на школьной площадке о странностях, которые происходили в Бассейпарке после захода солнца, и он принимал эти истории без всяких вопросов, но это никогда его не озадачивало. Парк был мирным местом, и он считал, что лучшая его часть была именно здесь, где он сейчас сидел. Ему нравилось бывать здесь в середине лета, когда вода, такая низкая, усмехаясь текла над камнями и разбивалась на отдельные ручейки, которые извивались, расходились и сходились снова. Он любил Канал в конце марта или начале апреля, сразу после ледохода, тогда он обычно стоял у Канала (сидеть было слишком холодно, зад отмерзнет) час или больше, шкура его старой парки, из которой он уже года два как вырос, задиралась, руки были засунуты в карманы, и он не осознавал, что его тощее тело трясется и дрожит. Канал обладал ужасной, необоримой силой недели через две после того, как сходил лед. Эдди был очарован тем, как вода бурлит и клокочет, вздымая белую пену, мчится из-под покрытой булыжником арки, неся палки и ветки, и всякого рода человеческие отбросы. Не раз он представлял себе, как гуляет в марте по берегу Канала с отчимом и с огромной силой толкает туда ублюдка. Тот кричит и падает, раскинув руки для равновесия, а Эдди стоит на бетонном парапете и смотрит, как того несет потоком вниз по течению, его голова - что-то черное, болтающеся в середине белого, неистового, непокорного потока. А он, Эдди, наверху, приложив руки трубочкой ко рту, кричит: "ЭТО ЗА ДОРСИ, ВОНЮЧИЙ ПИДАР! КОГДА ТЫ ОКАЖЕШЬСЯ В АДУ, СКАЖИ ДЬЯВОЛУ, ЧТО ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО ТЫ УСЛЫШАЛ, ЭТО ЧТО Я СКАЗАЛ ТЕБЕ, ЧТОБЫ ТЕБЯ ЗАТРАХАЛИ! "

                Такое никогда не случится, конечно, но фантазия была великолепная. Великолепная мечта - когда ты сидишь здесь у Канала и...

                Какая-то рука приблизилась к ноге Эдди.

                Он смотрел через Канал в направлении школы, улыбаясь сонной и прекрасной улыбкой, когда представил себе, как его отчима уносит бурным весенним потоком, навсегда уносит из его жизни. Мягкое, но довольно сильное пожатие напугало его так_сильно, что он почти потерял равновесие и чуть не упал в Канал.

                "Это один из чудиков, о которых говорят большие парни", - подумал он, и посмотрел вниз. Его рот открылся. Моча полилась жаркой струйкой по ногам и пачкая его джинсы черным при лунном свете. Это был не чудик.

                Это был Дорси. Это был Дорси, такой, каким его похоронили, Дорси в своем голубом блейзере и серых штанишках, только теперь блейзер был в грязных клочьях, рубашка Дорси - желтые тряпки, штаны Дорси мокро болтались вокруг ног, тонких, как метловище. И голова Дорси была жутко сложена, как будто она была выдолблена в спине и постепенно протолкнута вперед.

                Дорси широко улыбался.

                "Эддиииии", - квакал его мертвый брат, подобно тем мертвецам, которые всегда возвращаются из могилы в комиксах ужасов. Улыбка Дорси ширилась. Желтые зубы сверкали, а там, в темноте, казалось, что-то корчится.

                "Эддиииии... Я пришел повидать тебя Эдддддддииии..."

                Эдди пробовал закричать. Волны ужаса накатили на него, появилось странное ощущение, что он плывет. Но это был не сон, он бодрствовал. Рука на тапке была белая, как брюхо форели. Босые ноги брата как-то цеплялись за бетон. Что-то откусило одну из пяток Дорси.

                "Иди вниз Эддииииии..."

                Эдди не мог кричать. Его легким не хватало воздуха. Он издал смешной пронзительный стонущий звук. Громче не получалось. Именно так. Через секундудругую его мозг уснет и тогда ничто не будет иметь значения. Рука Дорси была маленькая, но жесткая. Зад Эдди сползал по бетону к краю Канала.

                Все еще издавая этот пронзительный стонущий звук, он повернулся, схватился за бетонный край и подался назад. Он почувствовал, как рука моментально соскользнула, услышал сердитый свист и успел подумать: "Это не Дорси. Я не знаю, что это, но это не Дорси". Затем адреналин наполнил его тело, и он сполз, пытаясь бежать даже перед тем, как встал на ноги; дыхание его перешло в короткий пронзительный свист.

                На бетонных губах Канала появились белые руки. Послышался мокрый шлепающий звук. Капли воды стекали в лунный свет с мертвой бледной кожи. Теперь над краем появилось лицо Дорси. Тусклые красные искорки мерцали в его запавших глазах. Его мокрые волосы приклеились к черепу. Грязь стекала по щекам, как косметика.

                Наконец грудь Эдди раскрылась. Он поймал дыхание и обратил его в крик. Он встал на ноги и побежал. Он бежал, оглядываясь через плечо, желая увидеть, где Дорси, и в итоге с разбегу наткнулся на большой вяз.

                Ощущение было такое, будто кто-то, его старик, например, заложил динамитный заряд в его левое плечо. Звезды стреляли и свербили в его голове. Он упал у подножия дерева, как подкошенный алебардой, кровь струилась из его левого виска. Он плыл водами полусознания в течение девяноста секунд. Затем он ухитрился опять встать на ноги. Стон вышел из него, когда он попытался поднять свою левую руку. Она не хотела подниматься. Немая и далекая. Поэтому он поднял правую и потер неистово болевшую голову.

                Потом он вспомнил, зачем он бежал к вязу, и осмотрелся.

                Край Канала был, как кость, белый, и как струна в лунном свете, прямой. Никакого признака ТОГО... если когдалибо было ТО. Он повернулся, медленно повернулся на триста шестьдесят градусов. Бассейпарк был молчаливым и спокойным, как чернобелая фотография. Плакучие ивы тянули свои тонкие красивые руки, и все что угодно могло стоять, вывернутое и безумное, под их укрытием.

                Эдди пошел, озираясь. Его ушибленное плечо болезненно пульсировало в такт с сердцем.

                "Эддиииии, - стонал ветер в деревьях, ты не хочешь меня видеть, Эддиииии?" Он чувствовал, как слабые пальцы трупа ласкают его шею. Он извивался, его руки поднимались вверх. Когда ноги его соединились вместе и он упал, то увидел, что это просто легкий ветерок шелестит листьями ивы.

                Он снова встал. Он хотел бежать, но когда попытался это сделать, еще один динамитный заряд вошел в его плечо, и вынудил остановиться. Он Каким-то задним чувством преодолел свой страх. "Глупый маленький ребенок, ты просто испугался отражения или, может быть, нечаянно уснул и видел плохой сон", уговаривал он сам себя. Хотя в действительности было совсем не так. Его сердце теперь билось так быстро, что он не различал отдельных ударов и чувствовал, что скоро это выльется в страх. Бежать он не мог, но выйдя из ив, хромая, сделал несколько шагов.

                Он устремил глаза на уличную лампочку, которая отмечала главные ворота парка. Он направился туда, немного ускоряя шаг и думая: "Сейчас я возьму налево, и все будет в порядке. Я возьму налево, и все будет в порядке. Яркий свет, не страшно, в ночь, какое зрелище..."

                Что-то сопровождало его.

                Эдди слышал, как оно проходило через ивовую рощицу. Если бы он обернулся, он бы увидел. Оно подходило. Он мог слышать его шаги, какое-то фырканье, большие шаги, но он не смотрел назад, нет, он смотрел вперед на свет, свет был о'кей, он просто продолжает свой полет к свету, он был уже почти что там, почти...

                Запах - вот что заставило его посмотреть назад. Ошеломляющий запах, как будто рыбу оставили гнить в большой куче, и она превратилась в скользкую падаль на летней жаре. Это был запах мертвого океана.

                Теперь за ним не было Дорси; то было Существо из Черной Лагуны. Рыло Существа было длинное и плиссированное. Зеленый поток выходил из черных пастей, похожих на вертикальные рты в его щеках. Его глаза были белые и желейные. Его сплетенные пальцы заканчивались когтями, острыми как бритвы. Его дыхание было пенящееся и глубокое, звук ныряльщика с плохим регулятором. Когда оно увидело, что Эдди смотрит, его зеленочерные губы сморщились, обнажив огромные клыки в мертвой и свободной улыбке.

                Оно тащилось за ним, капая, и Эдди внезапно понял. Оно хотело утащить его обратно в Канал, унести его в черноту подземного прохода Канала. Сожрать его там.

                Эдди прибавил шагу. Натриевый свет на воротах приближался. Он мог видеть жучков и мотыльков в его сиянии. Мимо прошел грузовик, направляясь к маршруту 2, водитель работал на большой скорости, и отчаявшийся, испуганный мозг Эдди пронзила мысль, что тот человек, быть может, пьет кофе из бумажного стаканчика и слушает по радио мелодию Бадди Холли, не сознавая, что менее чем в двухстах ярдах от него находится мальчик, который через двадцать секунд может быть мертв.

                Вонь. Ошеломляющая вонь. Добирается.

                Эдди перепрыгнул через парковую скамейку. Несколько ребят столкнули ее сегодня вечером, направляясь домой, чтобы успеть к комендантскому часу. Ее сиденье высовывалось на дюймдва из травы, одна тень от зелени перекрывала другую, и сиденье было почти невидимо в завороженной лунной темноте. Конец его ударил Эдди в бедро, вызвав отчаянную боль. Его ноги плелись за ним, и он тяжело ступал по траве.

                Он посмотрел назад и увидел устремляющееся к нему создание. Его белые яичные глаза блестели, его чешуйки капали слизью, жабры ходили вверх и вниз по его надутой шее, а щеки открывались и закрывались.

                - Кр! - прокаркал Эдди. Казалось, это единственный звук, который он мог произнести - Кр! Кр! Кр!

                Он теперь полз, пальцы глубоко входили в дерн. Язык его свисал вниз.

                Через секунду перед тем, как мозолистые руки, пахнущие рыбой, схватили его за горло, успокаивающая мысль мелькнула в его голове: "Это должно быть сон. Нет никакого настоящего Существа, нет настоящей Черной Лагуны, и даже если бы была, она была бы в Южной Америке или на равнинах Флориды, или где-то еще. Это только сон, и я проснусь в своей кровати или, может, в листьях под насыпью, и я..."

                Жуткие руки обхватили его шею, и у Эдди вырвались хриплые звуки; когда Существо его перевернуло, крючки, которые отделились от этих рук, выводили кровоточащие, как каллиграфия, знаки на его шее. Эдди уставился в мерцающие белые глаза. Он чувствовал, как перепонки между пальцами давят ему на горло, словно стягивающие ленты живых морских водорослей. Его обостренный от ужаса взгляд отметил плавник, что-то наподобие петушиного гребня на согнутой обшитой металлическим листом голове Существа. Когда руки Существа плотно сжимались, лишая его воздуха, он даже смог увидеть, как белый свет натриевой лампы превратился в дымчатозеленый, как будто он прошел через тот перегородчатый главный плавник.

                - Ты... ты... тебя нет - задыхался Эдди, но нечто серое теперь приблизилось, и он смутно осознал, что оно достаточно реально, это Существо. Оно, в конце концов, убивало его.

                И все-таки что-то рациональное осталось, до самого конца: когда Существо вонзило свои когти в мягкую плоть его шеи, когда кровь из сонной артерии забрызгала чешую рептилии, руки Эдди нащупали на спине Существа как бы застежкумолнию. Они упали, только когда Существо оторвало ему голову с низким удовлетворенным бормотанием.

                И тогда то, что видел Эдди, стало быстро изменяться во что-то другое.

                Не в состоянии уснуть, мучимый плохими снами, мальчик по имени Микаэл Хэнлон встал едва рассвело в первый день летних каникул. Свет был бледный, смешанный с низким плотным туманом, который часам к восьми поднимется, сняв обертку с прекрасного летнего дня.

                Но это потом. А сейчас день был серым и вставал тихо, как кошка, идущая по ковру.

                Майк, одетый в вельветовые штаны, футболку и черные кеды, спустился вниз, съел миску пшеничных хлопьев (на самом деле он не любил пшеничные хлопья, но ему захотелось бесплатную награду), затем вскочил на свой велосипед и закрутил педали в направлении города, двигаясь из-за тумана по тротуару. Туман все изменил: самые обычные предметы, например пожарные гидранты или надписи "Стоп" выглядели как-то таинственностранно и немножко зловеще. Машины были слышны, но не видимы; из-за странного акустического свойства тумана нельзя было понять, далеко они или близко, пока они не выкатывались из тумана с призрачным ореолом влаги вокруг фар.

                Майк повернул направо на Джексонстрит, проехав мимо центра города, и затем переехал на Майнстрит по Пальмераллее и вскоре проехал дом, где будет жить взрослый. Он и не взглянул на него; это был маленький двухэтажный жилой дом с гаражом и двориком. Он не вызвал никаких эмоций у проезжающего мальчика, который проведет там большую часть своей взрослой жизни как владелец и единственный жилец.

                На Мейнстрит он повернул направо и поехал в Бассейпарк просто так, катаясь и наслаждаясь тишиной раннего утра. У главного входа он слез с велосипеда, поставил его на упор и пошел к Каналу. Он был уверен, что им двигал чистейший каприз. Разумеется, ему не приходило в голову, что его нынешний маршрут и его ночные сны - взаимосвязаны; он даже не помнил точно, что это за сны, - просто за одним следовал другой, пока он не проснулся в пять утра, весь в поту, дрожащий, с мыслью, что он должен съесть завтрак и потом прокатиться на велосипеде в город.

                Здесь, в Бассейпарке, в воздухе стоял запах, который ему не нравился: запах моря, соленый и старый. Конечно, он чувствовал его и раньше. В ранних утренних туманах в Дерри часто ощущается запах океана, хотя побережье находится в сорока милях. Но запах этим утром казался особо насыщенным. Почти опасным.

                Что-то привлекло его внимание. Он наклонился и подобрал дешевый карманный нож с двумя лезвиями. Кто-то сбоку вырезал инициалы Э. К. Минуту-другую Майк внимательно смотрел под ноги, затем положил его в карман. Что нашел, то храню, потеряю - плачу.

                Он осмотрелся. Здесь, рядом с местом, где он нашел нож, лежала опрокинутая парковая скамейка. Он поднял ее, установил железные опоры в отверстиях. За скамейкой он увидел два углубления в земле. Трава выпрямилась, но эти углубления видны были отчетливо. Они шли в направлении Канала.

                И была кровь.

                 (птица помнить птица помнить пт)

                Но он не хотел помнить птицу и поэтому отбросил эту мысль. Драка, вот и все. Один из них, должно быть, очень сильно ударил другого. Это была убедительная мысль, которая его как-то не убеждала. Мысли о птице продолжали возвращаться - птице, которую он видел на чугунолитейном заводе Кичнера, птице, которую Стэн Урис так и не нашел в своем справочнике по орнитологии.

                Прекрати. Просто уйди отсюда.

                Но вместо того, чтобы уйти, он пошел за этими углублениями в земле. Шел, и мысленно сочинял маленькую историю. Это была история убийства. "Смотри, вот этот ребенок. Поздно. На улице после комендантского часа. Убийца хватает его. А как он избавляется от тела? Конечно, бросает его в Канал". Прямо по Альфреду Хичкоку.

                Следы, по которым он шел, могли быть следами пары волочащихся ботинок или спортивных тапочек.

                Майк вздрогнул и неуверенно осмотрелся. История как-то очень напоминала реальность.

                А предположим, что не человек сделал это, а монстр. Как из комикса ужасов, или книги ужасов, или фильма ужасов, или (страшный сон) сказки, или нечто подобного.

                Он решил, что история ему не нравится. Это была глупая история. Он пытался выбросить ее из головы, но она не уходила. Ну что же? Пусть остается. Она была безмолвна. Поездка в город утром была безмолвной. Исследование этих двух поросших травой углублений было безмолвным. У отца сегодня полно поденной работы. Он должен вернуться назад и начать работу, а когда наступит жара, надо скирдовать сено в сарае. Да, он должен вернуться. Именно это он и собирался сделать.

                Конечно. Хотите пари?

                Вместо того, чтобы возвращаться к велосипеду, сесть на него, поехать домой и начать свою поденщину, он пошел по углублениям в траве. Засохших капель крови становилось все больше. Хотя не так много. Не так много, как в том месте около скамейки, где была примятая трава.

                Теперь Майк мог слышать Канал, текущий мерно и спокойно. Через минуту он увидел его бетонный край, вырисовывающийся в тумане.

                Здесь в траве было что-то еще. Бог ты мой, да у тебя сегодня день находок! - говорил его разум с сомнительной веселостью, а затем где-то закричала чайка, и Майк вздрогнул, опять вспомнив птицу, которую он видел в тот день, в тот день нынешней весной.

                Что бы это ни было в траве, я даже смотреть не хочу. И это было верно, но он был здесь и он уже наклонялся, чтобы увидеть, что это.

                Порванный клочок материи с каплей крови на ней.

                Опять закричала чайка. Майк уставился на кровавый обрывок материи и вспомнил, что случилось с ним весной.

                В течение апреля - мая ферма Хэнлона каждый год пробуждалась от зимней спячки.

                Для Майка весна приходила ни тогда, когда под окнами маминой кухни появлялись первые крокусы, или когда дети приносили в школу всяких тварей, и даже ни тогда, когда вашингтонские сенаторы начинали бейсбольный сезон (и весьма честно терпели поражение), а только тогда, когда отец звал Майка, чтобы тот помог ему вытолкнуть из сарая их доморощенный комбайн. Передняя часть комбайна - это старая модель "Форда", задняя - пикап с прицепом, сооруженным из двери старого курятника. Если зима была не слишком холодной, им вдвоем удавалось вытолкнуть его на дорогу. В пикапе не было дверей, не было также ветрового стекла. Сиденьем служила половинка старого дивана, который Вилл Хэнлон утащил со свалки Дерри. Ручка коробки передач заканчивалась стеклянным дверным набалдашником.

                Они выталкивали комбайн на дорогу, стоя по сторонам его, потом его разгоняли, и Вилл запрыгивал внутрь, включал зажигание, пытался подать искру, нажимал на сцепление, включал первую передачу своей большой рукой, лежащей на дверном набалдашнике. Затем он кричал: "Стукни меня по хребту! ". И опять выжимал сцепление, и старый двигатель "Форда" кашлял, задыхался, пыхтел, давал обороты... и иногда действительно начинал двигаться, шел сначала рывками, затем ровно. Вилл вырывался на дорогу к ферме Рулин, затем сворачивал на их дорогу (поедь он другой дорогой, ненормальный папаша Генри Бауэрса, возможно, размозжил бы ему башку выстрелом из ружья) и затем поворачивал обратно; освобожденный двигатель трещал без умолку, Майк прыгал от восторга, кричал, а его мама стояла в дверях кухни, вытирая руки о полотенце и делая вид, что она недовольна, хотя на самом деле это было не так.

                Иногда машина не желала ехать, и Майк должен был ждать, пока отец выйдет из сарая с рукояткой для завода, что-то бормоча про себя. Майк был совершенно уверен, что бормотал он ругательства, и тогда он побаивался отца (и только намного позднее, во время одного из бесконечных посещений больничной палаты, где умирал Вилл Хэнлон, он понял: отец бормотал, потому что боялся рукоятки для завода, однажды она вырвалась, вылетела из паза и разорвала ему рот).

                - Стой там. Майки, - говорил отец, вставляя рукоятку в паз у основания радиатора. И когда машина наконец-то начинала двигаться, он обычно говорил, что в будущем году обязательно поменяет ее на "Шевроле", но никогда не менял. Этот гибрид старого "Форда" и пикапа все еще валялся у них дома, в сорняках, даже оси и двери курятника.

                Когда машина шла и Майк сидел на месте пассажира, вдыхая горячее масло и синие выхлопные газы, приходя в восторг от резкого ветра, который врывался через незастекленное окно, где когдато было ветровое стекло, он обычно думал: "Вот и снова весна. Мы все пробуждаемся". И в душе его поднималась радость, сотрясавшая стены обычно и без того радостного пространства. Он чувствовал любовь ко всему и вся, и особенно к отцу, который улыбался ему широкой улыбкой и кричал:

                - Давай, Майки! Мы поднимем ветер этим малышом! Мы заставим птиц искать укрытия!

                Затем машина вырывалась на дорогу, задние ее колеса отплевывали грязь и серые комья глины, а они подпрыгивали на диванном сиденье в открытом кузове, смеясь как ненормальные. Вилл вел "Форд" через высокую траву заднего поля, предназначенного на сенокосы, либо к южному полю (картофель), западному полю (кукуруза и бобовые) или к восточному полю (горох, кабачки, тыква). Птицы вспархивали перед машиной и в ужасе разлетались. Однажды взлетела куропатка - великолепная птица, коричневая, как позднеосенний дуб, взрывной шелест ее крыльев не заглушал даже тарахтящий мотор.

                Те поездки были для Майка началом весны.

                Работа начиналась с уборки камней. Каждый день в течение недели они брали "Форд" и загружали его камнями, которые могли сломать лезвие бороны, когда придет время ворочать землю. Иногда машина застревала в весенней грязи, и Вилл мрачно бормотал... проклятия, как догадывался Майк. Некоторые из слов и выражений он знал, другие, например "сын блудницы", озадачивали его. Он наткнулся на это слово в Библии, и понял, что блудница - это просто женщина, родом из города, называемого Вавилон. Как-то раз он настроился спросить об этом отца, но "Форд" был по днище в грязи, на челе отца собирались грозовые тучи, и он решил подождать до другого раза. Позднее, в том же году, он спросил об этом Ричи Тозиера, которому его отец объяснил, что блудница - это женщина, которой платили за то, что она занималась сексом с мужчинами.

                - Что такое "заниматься сексом"? - спросил Майк, и Ричи ушел, держась за голову.

                Как-то раз Майк спросил отца, почему, хотя они каждый год в апреле убирают камни, в апреле следующего года их становится еще больше.

                Время было перед заходом солнца, это был последний день уборки камней в том году, они стояли у места свалки. Грязная разбитая колея, которую всерьез нельзя было назвать дорогой, вела от их западного поля к этому оврагу у берега Кендускеаг. Овраг был завален камнями, которые собирались с земли Вилла за все эти годы.

                Глядя на эту неплодородную почву, которую он возделывал сначала один, а затем с помощью сына (где-то под камнями, он знал, были гниющие останки культей, которые он вытаскивал по одной за раз, перед тем как начинать работу на полях). Вилл зажег сигарету и сказал:

                - Мой отец обычно говорил мне, что Бог любит камни, мух, сорняки и бедных людей превыше всего из всех Его созданий, и вот почему Он сотворил их так много.

                - Но каждый год они как будто возвращаются.

                - Да, думаю, возвращаются, - сказал Вилл. - Только так я могу это объяснить.

                Вдали с Кендускеага в сумеречном закате, сделавшем воду оранжевокрасной, послышался крик гагары. Это был такой щемяще одинокий крик, что усталые руки Майка покрылись гусиной кожей.

                - Я люблю тебя, папа, - сказал он вдруг, чувствуя такой прилив любви, что слезы выступили у него в глазах.

                - Да, я тоже люблю тебя. Майки, - сказал отец и крепко стиснул его своими сильными руками. У своей щеки Майк чувствовал шершавую ткань фланелевой рубашки отца.

                - Что ты скажешь на то, чтобы нам вернуться? У нас есть время каждому принять ванну перед тем, как добрая женщина накроет на стол ужин.

                - Ага, - сказал Майк.

                - Сам ага, - сказал Вилл Хэнлон, и оба они засмеялись, чувствуя усталость и радость, чувствуя, что руки и ноги работали, но не переработали, руки загрубели от камней, но не болели мучительно.

                "Вот и весна, - думал Майк той ночью, засыпая в своей комнате, пока мать и отец в соседней комнате смотрели "Молодоженов". - Вот и снова весна, спасибо Тебе, Господи, Большое Тебе спасибо". И засыпая, погружаясь в сон, он услышал, как опять закричала гагара, и отдаленность ее болота незаметно перешла в его сновидения. Весна была напряженным временем, но и добрым.

                После сбора камней Вилл ставил "Форд" в высокой траве за домом и выводил из сарая трактор. Затем начиналось боронование: отец вел трактор, а Майк либо сидел сзади, держась зажелезное сиденье, либо шел рядом, собирая камни, которые они пропустили, и отшвыривая их в сторону. Затем шла посадка, а за ней летняя работа: рыхлейие... рыхление... рыхление. Мать снова чистила Лари, Мо и Керли, трех своих пугал, а Майк помогал отцу делать приспособления наверху каждой головы, набитой соломой. Приспособление представляло собой наушники с отрезанными концами. Вы плотно привязывали длинную намазанную воском и канифолью веревку к середине наушников, и когда ветер дул через них, появлялся на редкость страшный звук - какой-то хриплый стон. Поедающие урожай птицы довольно скоро решали, что Лари, Мо и Керли не представляют никакой угрозы, но поддувала всегда их отпугивали.

                В июле было мотыжение и начинался сбор урожая: сначала горох и редис, затем салат и помидоры, которые созревали в теплице, затем кукуруза и бобы в августе, еще кукуруза и бобы в сентябре, затем тыква и кабачки. Где-то посредине всего этого подходил молодой картофель, и тогда, так как дни укорачивались и воздух становился резче, они с отцом принимались за приспособления к чучелам (иногдазимой они исчезали, каждую весну им приходилось делать новые). Вилл звал Нормана Садлера (который был такой же неразговорчивый, как и его сын Муз, но намного добрее), и Норми приходил со своей картофелекопалкой.

                В течение следующих трех недель они все работали на сборе картофеля. Кроме членов семьи. Вилл нанимал в помощь трехчетырех старшеклассников, платя им четверть доллара за бочку. "Форд" ехал вдоль рядов четвертого, самого большого поля, на малой скорости, борт откидывался, задняя часть заполнялась бочками, на каждой было отмечено имя того, кто ее наполняет, а в конце дня Вилл открывал свой старый лоснившийся бумажник и платил каждому сборщику наличными. Майку тоже платил, также, как и его матери, - это были их деньги, и Вилл Хэнлон никогда не спрашивал их, что они с ними делают. Когда Майку исполнилось пять лет - достаточно, как потом говорил ему Вилл, чтобы держать тяпку и различать сорняки и горох, ему была выделена на ферме пятипроцентная доля. Каждый год ему выделялось по проценту, и каждый год, после Дня Благодарения, Вилл подсчитывал доходы фермы и вычитал долю Майка... но Майк никогда не видел тех денег. Они шли на счет колледжа, и к ним ни при каких обстоятельствах дотрагиваться было нельзя.

                Наконец наступал день, когда Норми Садлер увозил свою картофелекопалку домой; к тому времени воздух становился серым и холодным и на куче оранжевых тыкв, сложенных у сарая, появлялся иней.

                Майк обычно стоял в дверях (нос красный, грязные руки засунуты в карманы джинсов) и наблюдал, как отец сначала уводит трактор, а затем "Форд" назад в сарай. Он думал: "Мы готовы снова заснуть. Весна... исчезла, лето... прошло. Урожай... собран". Все, что оставалось теперь, это отходящая осень: деревья без листьев, замерзшая почва, ледяное обрамление берегов Кендускеаг. На полях вороны иногда опускались на плечи Ларри, Мо и Керли и оставались там столько, сколько им хотелось. Пугала были безголосы, безопасны.

                Майк не приходил в смятение от мысли, что закончился еще один год, - в девять и десять лет он был еще слишком мал, чтобы иметь склонность к страшным мыслям, к тому же так много предстояло впереди: катание на санках в Маккаронпарке (или Рулинхилл, если вы смелые, хотя главным образом там катались большие ребята), катание на коньках, игра в снежки, строительство снежных крепостей. Пора было подумать о снегоступах, чтобы пойти с отцом за рождественской елкой, и о лыжах "Нордика", которые, может, будут, а может, и не будут к Рождеству.

                Зима - хорошее время, но смотреть, как отец едет на "Форде" назад в сарай (весна исчезла, лето прошло, урожай собран) всегда было все же грустно, и то, что стаи птиц отправлялись на зиму к югу, заставляло его чувствовать грусть, а косой луч света порой вызывал желание заплакать без всякой причины. Мы готовимся снова уснуть...

                Но была не только школа и поденщина, поденщина и школа; Вилл Хэнлон не раз говорил жене, что мальчику нужно время, чтобы ходить на рыбалку, даже если он этим и не занимается всерьез. Когда Майк приходил домой из школы, он первым делом клал книги на телевизор в гостиной, затем чегонибудь перехватывал (он был особенно неравнодушен к сэндвичам с арахисом, маслом и луком - мать в притворном ужасе поднимала руки) и изучал записку, которую папа оставлял ему; в ней говорилось, где он. Вилл, находится в данное время и какие обязанности у Майка на день - прополоть грядки, убрать, принести корзины, подмести сарай - все что угодно. Но как минимум раз в неделю иногда два - не было никакой записки. И в такие дни Майк ходил ловить рыбу, хоть он этим и не занимался всерьез. Это были отличные дни... дни, когда ему не надо было никуда идти и, следовательно, не было необходимости спешить.

                Однажды отец оставил ему другую записку: "Никаких дел по дому, говорилось в ней, - иди к Старому Мысу и посмотри на трамвайные пути". Майк пошел в район Старого Мыса, нашел улицы с уложенными на них путями, внимательно их изучил, изумляясь, что прямо посередине улицы идут поезда. Той ночью они с отцом говорили об этом, и отец показал ему картинки из его альбома о Дерри, картинки, где были изображены трамваи: смешной шест шел от крыши трамвая до электрического провода, а сбоку была реклама сигарет. В другой раз отец послал Майка в Мемориалпарк, где была водонапорная башня, посмотреть на птичье купанье, а однажды они пошли в суд, поглядеть на страшную машину, которую шеф Бортон нашел на чердаке. Эта штука называлась стулом для бродяг. Он был чугунный и в ручки и в ножки были вделаны оковы. Закругленные набалдашники торчали из спинки и из сиденья. Этот стул напомнил Майку фотографию, которую он видел в какой-то книге, - фотографию электрического стула в СингСинге. Бортон позволил Майку сесть на стул и примерить оковы.

                Когда первое зловещее впечатление от наручников изгладилось, Майк вопросительно посмотрел на отца и на шефа Бортона, не слишком понимая, почему это должно было быть таким ужасным наказанием для бродяг, которые наводняли город в двадцатые - тридцатые годы. Конечно, с набалдашниками в кресле сидеть несколько неудобно, и оковы на запястьях и на щиколотках не дают переместиться в более удобное положение, но...

                - Ну ты просто ребенок, - сказал шеф Бортон, смеясь. - Сколько ты весишь? Семьдесят, восемьдесят фунтов? Большинство бродяг, которых шериф Салли усаживал на этот стул в былые дни, весили в два раза больше. Где-то через час они чувствовали себя немного неуютно, понастоящему неуютно через дватри и совсем плохо через четырепять часов. Через семьвосемь часов они начинали кряхтеть, а после шестнадцатисемнадцати обычно начинали плакать. И к тому моменту, когда двадцатичетырехчасовой тур кончался, они готовы были клясться перед Богом и человеком, что в следующий раз они будут обходить Дерри на кривой кобыле. Двадцать четыре часа в кресле для бродяг были чертовски убедительным средством.

                Внезапно показалось, что в кресле больше набалдашников, вонзающихся в ягодицы, позвоночник, поясницу, даже затылок.

                - Можно мне отсюда вылезти? - спросил он вежливо, и шеф Бортон засмеялся. В одно мгновение, в какую-то долю мгновения, Майк подумал, что шеф закроет сейчас на ключ наручники и скажет: "Конечно я выпущу тебя... через двадцать четыре часа".

                - Зачем ты меня сюда брал, папа? - спросил он по дороге домой.

                - Узнаешь, когда будешь старше, - ответил Вилл.

                - Тебе ведь не нравится шеф Бортон, а?

                - Нет - ответил отец так резко, что Майк не осмелился больше спрашивать.

                Но в большинстве случаев те места в Дерри, куда отец отправлял его или брал с собой, доставляли Майку наслаждение, и к тому времени, когда Майку исполнялось десять лет, Виллу удалось передать сыну свой собственный интерес к истории Дерри. Иногда, например, когда он проводил пальцем по слегка покрытой галькой поверхности, где была устроена птичья купальня в Мемориалпарке, или когда они приседали, чтобы лучше рассмотреть трамвайные пути, которые прорезали Монтстрит в Старом Мысе, его вдруг охватывало глубокое чувство времени... времени, как чего-то реального, как чего-то, что имеет невидимый вес, как солнечный свет имеет вес (некоторые ребята в школе смеялись, когда миссис Грингус сказала им это, но Майк был слишком ошеломлен этой мыслью, чтобы смеяться; первое, что он подумал, было: "Свет имеет вес? О, Боже, это ужасно! ")... времени, как нечто, что в конце концов похоронит его.

                Первая записка, которую отец оставил ему той весной 1958 года была нацарапана на обратной стороне конверта и положена под солонку. Воздух был повесеннему теплый, удивительно ароматный, и мать открыла все окна. Никаких дел, говорилось в записке. Если хочешь, прокатись на велосипеде по Дороге на Пастбище. Там ты увидишь много обрушившейся кирпичной кладки и старую технику в поле слева. Посмотри вокруг, привези назад сувенир. Не подходи близко к отверстию в погреб. И возвращайся до наступления темноты. Ты знаешь почему.

                Да, Майк знал, почему.

                Он сказал матери, куда он собирается, и она нахмурилась.

                - Почему бы тебе не спросить, не хочет ли Рэнди Робинсон поехать с тобой?

                - Ладно, о'кей, я остановлюсь и спрошу его, - сказал Майк.

                Он остановился у дома Робинсона, но Рэнди уехал с ОТЦОАМ в Бангор покупать картофельсеянец. Поэтому Майк поехал по Дороге на Пастбище один. Это была довольно приятная прогулка, около четырех миль. Майк подсчитал, что к тому моменту, когда он поставит свой велосипед к старой деревянной ограде на левой стороне Дороги на Пастбище и заберется на поле за ней будет часа три. Значит, примерно час он сможет заниматься исследованиями, а затем должен будет возвратиться домой. Обычно мать не сердилась на него, если он приходил домой к шести, когда она накрывала на стол к ужину, но один памятный эпизод научил его, что в этом году все не так. Тогда, в тот единственный раз, когда он опоздал к ужину, с ней была почти что истерика. Она отходила его кухонным полотенцем, хлестала его, а он стоял в дверях кухни с широко открытым ртом, а у его ног стояла корзина с речной форелью.

                - Не смей так пугать меня! - кричала она. - Не смей никогда! Никогда! Никогда!

                Каждое "никогда" сопровождалось сильным ударом полотенцем. Майк ждал, что отец вступится и положит этому конец, но отец не вступился... Может, он знал, что, вступись он, мать обернет свой бешеный гнев и на него. Майк выучил этот урок. Одна порка кухонным полотенцем - это все, что требовалось. "Дома до темноты. Да, мама, хорошо".

                Через поле он прошел к гигантским развалинам, находящимся в центре. Это были, конечно, остатки чугунолитейного завода Кичнера - он проезжал мимо него, но никогда не думал понастоящему его исследовать и никогда не слышал, чтобы другие ребята делали это. Сейчас, наклонившись, чтобы исследовать обрушившиеся камни, которые образовывали пирамиду, он подумал, что может понять, почему. Поле было ослепительно яркое, вымытое весенним солнцем, (время от времени, когда под солнцем проходило облако, грозная тень медленно плыла через поле), но в то же время было во всем этом что-то таинственное тишина размышления, нарушаемая только ветром.

                Он чувствовал себя исследователем, нашедшим остатки исчезнувшего легендарного города.

                Выше впереди, чуть справа, он увидел скругленный торец массивного изразцового цилиндра, подымающегося из высокой травы. Он побежал к нему. Это была главная дымовая труба чугунолитейного завода. Он всматривался в ее стержень и почувствовал холодок в позвоночнике. Труба была довольно большая, он смог бы войти в нее, если бы захотел. Но он не хотел: Бог знает, какая чертовщина могла там быть, и отвратительные насекомые и звери, может быть, поселились там. Дул порывистый ветер. Когда он дул через основание упавшей дымовой трубы, он издавал звук, похожий на звук ветра, колеблющего вощеные струныверевки, которые он и его отец ставили в поддувалах каждую весну. Он нервно отступил, вдруг подумав о фильме, который они с отцом смотрели прошлой ночью в "Раннем Шоу". Фильм назывался "Роган", и смотреть его казалось большим удовольствием; отец смеялся и кричал всякий раз при появлении Рогана, а Майк стрелял пальцем, пока мать не схватилась за голову и не велела им замолчать - у нее головная боль от этого шума.

                Сейчас, когда он думал о фильме, ему не было смешно. В кино Роган был освобожден из недр земли японскими углекопами, которые копали самый глубокий в мире туннель. И глядя в черную сердцевину этой трубы, было очень легко представить в дальнем ее конце ту припавшую к земле птицу со сложенными за спиной кожистыми крыльями, как уставилась она своими глазами в голубых обводах на глядящее в темноту маленькое круглое мальчишеское лицо.

                Задрожав, Майк отпрянул.

                Он ушел от дымовой трубы, наполовину вошедшей в землю. Снаружи труба была не такой страшной, ее кирпичная поверхность была обогрета солнцем. Он встал на ноги и зашагал, выставив вперед руки, и ему нравилось, как ветер продувает его волосы.

                На дальнем конце завода он спрыгнул вниз и начал изучать то, что там было: груды кирпичей, скрученные литейные формы, куски дерева, части проржавевшей техники. Принести сувенир, говорила записка отца; он хотел хороший сувенир.

                Майк подошел ближе к зияющему подвальному отверстию, остерегаясь, чтобы не порезаться разбитым стеклом. Кругом было много строительного мусора.

                Майк не забыл об отцовском предупреждении не подходить к отверстию подвала; не забыл он также и о том, как пятьдесят с лишним лет назад на это место обрушилась смерть. Если есть в Дерри место, населенное привидениями, думал он, так это здесь. Но несмотря на это, а может, по этой как раз причине он решил остаться до тех пор, пока не найдет что-нибудь действительно интересное, чтобы принести домой и показать отцу.

                Он двигался медленно и хладнокровно к отверстию в подвал, еще с большей осторожностью, когда внутренний голос шептал ему, что подходить туда слишком близко опасно: размытый весенними дождями край может осыпаться у него под ногами, и он провалится в ту дыру, где Бог только знает, сколько может быть ржавого железа, которое ждет, чтобы пронзить его как жука, оставив умирать в конвульсиях.

                Он поднял оконный переплет и отбросил его в сторону. Здесь был ковшдостаточно большой для столагиганта, его ручка деформировалась - видимо, раскалена была до предела. Находился здесь поршень, слишком большой, чтобы он его мог даже сдвинуть с места. Майк переступал через него. Он переступил через него и...

                "Что если я найду череп? - подумал он вдруг. - Череп одного из тех ребят, которые были убиты здесь, пока они охотились за пасхальными шоколадными яйцами в тысяча девятьсот каком-то году?"

                Он посмотрел на.залитое солнцем пустое поле, неприятно пораженный этой мыслью. В его уши задувал ветер, и еще одна тень медленно кружила по полю, наподобие тени гигантской летучей мыши или птицы. Он снова подумал, как здесь тихо и как странно выглядело поле с беспорядочно разбросанными повсюду кучами кирпичной кладки. Как будто какая-то страшная битва прошла здесь давнымдавно.

                "Не будь таким трусишкой, - сказал он себе с тревогой. - Они нашли все, что можно было найти, пятьдесят лет назад. После того как это случилось. И даже если не нашли, какойнибудь парень - или взрослый - нашел бы... остальное... за это время. Думаешь, ты единственный, и никто больше не приходил сюда когдалибо за сувенирами?"

                Нет... нет, я так не думаю. Но...

                Что но? - требовала рациональная часть его ума, и Майк подумал, что она звучит громче, тверже. Даже если бы что-то еще и можно было найти, оно бы разложилось давнымдавно. Поэтому... что?

                В сорняках Майк нашел разбитый ящик письменного стола. Он посмотрел на него, отшвырнул его в сторону и подошел немного ближе к отверстию в подвал там было особенно много навалено. Вот там можно что-нибудь найти.

                А что, если призраки? Что, если я увижу руки, тянущиеся к краю этого отверстия в подвал, и что, если меня обступят дети в остатках своей пасхальной одежды, одежды, которая вся сгнила и изодрана, и отмечена пятидесятилетней весенней грязью, осенними дождями и слежавшимся снегом? Дети без голов (он слышал в школе, что после взрыва какая-то женщина нашла голову одной из жертв на дереве в своем саду), дети без ног, дети, освежеванные, как треска, эти дети так же, как и я, может быть, пришли и играли... там... внизу, где темно... под согнутыми железными балками и большими старыми ржавыми слитками...

                О, остановись, ради Бога!

                Но по спине его снова прошла дрожь, и он решил, что пора что-нибудь взять - все что угодно - и прогнать чортика. Он потянулся, почти наугад, и взял зубчатое колесо диаметром около семи дюймов. В кармане у него был карандаш, и он его использовал, чтобы выковырять грязь из зубьев. Потом он положил сувенир в карман. Теперь он пойдет. Он пойдет, да...

                Но его ноги медленно двигались в другом направлении, к отверстию в подвале, и он с Каким-то унылым ужасом понял, что ему нужно посмотреть вниз. Он должен был видеть.

                Он взял ноздреватую перекладину, торчавшую из земли, и прошел вперед, пытаясь заглянуть вниз и внутрь. У него это не очень получалось. Он подошел на расстояние пятнадцати футов от края, но это было все еще далековато, чтобы увидеть дно подвала.

                Мне плевать, увижу я дно или нет. Я сейчас пойду назад. У меня уже есть сувенир. Нечего мне смотреть в эту вшивую старую дыру. Да и папина записка говорила держаться от нее подальше.

                Но несчастное, почти лихорадочное любопытство, которое захватило его, не ушло. Он шаг за шагом приближался к отверстию, сознавая, что земля здесь рыхлая и крошащаяся. Местами вдоль края он видел впадины, наподобие провалившихся могил, и понял, что здесь обрушивалась земля.

                С сердцем, отбивающим удары в его груди, как тяжелые размеренные шаги солдатских ботинок, он приблизился к краю и взглянул вниз.

                Из своего гнезда в подвале вверх посмотрела птица.

                Майк сначала не поверил тому, что видит. Все нервы и проводящие пути в его теле, казалось, заледенели, включая и те, которые управляли мыслями. Это был не просто шок от зрелища птицымонстра, птицы, чья грудь была оранжевой, как у малиновки, и чьи перья были мягкими, серыми, 'невыразительными перьями воробья; более всего он испытал шок от крайней неожиданности. Он ожидал увидеть монолитные блоки техники, погруженные в стоячую воду и черную грязь; вместо этого он заглянул в гигантское гнездо, которое заполняло подвал от края до края. Оно было сооружено из такого количества травытимофеевки, которого хватило бы для дюжины стогов сена, но трава эта была посеребренная и старая. Птица сидела в середине гнезда, ее яркоочерченные глаза были черные, как свежая теплая смола, и на какой-то один безумный момент перед тем, как паралич прошел, Майк увидел себя отраженным в каждом из них.

                Затем земля вдруг начала перемещаться и уходить у него из-под ног. Он услышал звук разрыва неглубоких корней и понял, что он скользит.

                С криком он подался назад, балансируя руками. Он потерял равновесие и судорожно хватался за землю. Тяжелый тупой кусок металла больно вдавился ему в спину, и у него было время подумать о стуле для бродяг, прежде чем он услышал взрывоподобный шум крыльев птицы.

                Он с трудом встал на колени, пополз, оглянулся назад через плечо и увидел, как она поднимается из подвала. Ее чешуйчатые когти были сумеречнооранжевые. Ее бьющиеся крылья, каждое более десяти футов в поперечнике, разметали травутимофеевку тудасюда, как ветер, создаваемый роторами вертолета. Она издала гудящий, звенящий крик. Несколько перьев соскользнули с ее крыльев и по спирали полетели вниз в подвал.

                Майк снова встал на ноги и побежал.

                Он тяжело бежал через поле, не оглядываясь, боясь смотреть назад. Птица не походила на Рогана, но он чувствовал, что она была духом Рогана, поднятым из подвала чугунолитейного завода Кичнера. Он споткнулся, упал на одно колено, встал и опять побежал.

                Тот таинственный гудящий, звенящий крик прозвучал снова. Его накрыла тень, и когда он посмотрел наверх, то увидел эту штуковину: она прошла менее чем в пяти футах над его головой. Ее клюв, грязножелтый, открывался и закрывался, обнажая розовое содержимое внутри. Она кружила над Майком. Ветер, который исходил от нее, обдувал его лицо, неся с собой сухой, неприятный запах: чердачную пыль, мертвые памятники древности, гниющие диванные подушки.

                Он отскочил влево, и теперь снова увидел упавшую гласную дымовую трубу. Он прыжками побежал к ней, руки подстегивали его короткими ударами по бокам. Птица кричала, и он слышал, как она взмахивала крыльями. Они звучали, как паруса. Что-то толкнуло его в затылок, и по нему разлился огонь. Он почувствовал, как огонь распространяется, когда кровь закапала под воротничок его рубашки.

                Птица снова кружила под ним, намереваясь схватить его своими когтями и унести, как коршун уносит полевую мышь. Намереваясь унести его в свое гнездо. Намереваясь съесть.

                Когда она устремилась вниз, на него, и ее черные, ужасно живые глаза сфокусировались на нем, Майк срезал резко вправо. Птица чуть не потеряла его. Пыльный запах ее крыльев подавлял, был непереносим.

                Теперь он бежал параллельно упавшей дымовой трубе и видел, где она кончается. Если бы он мог добраться до ее конца и забраться вовнутрь, он вероятно был бы в безопасности. Птица слишком велика, чтобы втиснуться туда за ним. Теперь она устремилась к Майку, ее крылья хлопали, создавая ураган, ее чешуйчатые когти распрямились. Она снова закричала, и на этот раз Майк услышал в ее голосе триумф.

                Он опустил голову, выбросил руки вверх и двинулся прямо вперед. На мгновение когти птицы мощными тисками сжали его предплечье. Они кусали, как зубы. Хлопающие крылья отзывались громом в его ушах; он смутно сознавал, что вокруг него падают перья, порой задевая его щеки, как поцелуи фантома. Птица снова поднялась, и Майк почувствовал, как его несет вверх, вот он уже на цыпочках... на одну леденящую секунду кончики его кед потеряли контакт с землей.

                - Дай мне УЙТИ! - крикнул он и вырвал руку. На минуту когти схватили его, затем треснул рукав рубашки. Он ударился, упав. Птица пронзительно закричала. Майк стал прорываться сквозь перья хвоста, задыхаясь от сухого их запаха. Это было похоже на бег через бесконечную завесу из перьев.

                Все еще кашляя, - глаза застилали слезы и мерзкая пыль с крыльев птицы, - он наткнулся на упавшую трубу. Теперь он уже не раздумывал, сможет ли укрыться внутри. Он вбежал в темноту, его рыдания отдавались там эхом, повернулся к яркомукольцу дневного света. Его грудь поднималась и опускалась судорожными рывками. Он вдруг осознал, что, если бы неправильно оценил размеры птицы или размеры жерла дымовой трубы, он бы убился так же наверняка, как если бы приложил отцовское ружье к голове и нажал спусковой крючок. Из трубы не было пути наружу. Это была не просто труба. Это был тупик. Другой конец трубы был захоронен в земле.

                Птица снова пронзительно закричала, и вдруг свет в конце дымовой трубы погас, так как птица опустилась туда. Он мог видеть ее желтые чешуйчатые лапы, толстые, как икры человека. Затем она наклонила голову вниз и посмотрела внутрь. Майк обнаружил, что он опять глядит в эти отвратительно яркие, смоляные глаза с золотыми обручальными кольцами радужной оболочки. Клюв птицы открывался и закрывался, и каждый раз, когда он закрывался, Майк улавливал хорошо различимый звук, напоминающий зубовный скрежет. "Острый, подумал он. - Я знал, конечно, что у птиц острые клювы, но понастоящему никогда не думал об этом до сего момента".

                Птица еще раз пронзительно крикнула. Звук так громко отдавался в кирпичном горле трубы, что Майк заткнул уши руками.

                Птица начала пробиваться в устье трубы.

                - Нет! - закричал Майкл. - Нет, не сможешь!

                Свет убывал по мере того, как тело птицы проталкивалось в трубу (О, мой Бог, почему я забыл, что это ведь перья? Почему я забыл, что она может сжаться?) Свет мерк... мерк... исчез. Теперь была только кромешная тьма, удушающий чердачный запах от птицы и шелестящий звук ее перьев.

                Майк упал на колени и начал ощупью пробираться по искривленному проходу, разметав руки в разные стороны. Он нашел кусок разбитого кирпича, его острые грани покрылись чем-то похожим на мох. Он отвел руку назад и швырнул его. Звук попадания. Птица издала свистящий клекот.

                - Уходи отсюда! - закричал Майк.

                Наступила тишина... и затем снова этот хрустящий, шелестящий звук птица возобновила прорыв в трубу. Майк ползал по внутренней поверхности трубы, и, найдя куски кирпича, швырял их один за другим. Они ударялись и отскакивали от птицы, стукались о кирпичный рукав дымовой трубы.

                "Пожалуйста, Боже, - думал Майк бессвязно, - пожалуйста, Боже, пожалуйста. Боже..."

                Ему пришло в голову отступить по трубе дальше. Ведь само собой, дальше она сужается. Он мог отступить, слыша пыльный шелест за собой, - птица прокладывала себе путь. Он мог отступить, и, если ему повезет, - достичь места, куда птица проникнуть не сможет.

                Но что, если она протиснется?

                Если это случится, он и птица умрут здесь вместе. Во тьме.

                "Пожалуйста, Боже" - кричал он, совершенно не сознавая, что кричит громко. Он бросил еще один кусок кирпича, и на этот раз его бросок был мощнее - он чувствовал, как говорил потом, много позже, что кто-то словно был с ним в тот момент, и этот кто-то дал его руке огромный импульс. На этот раз глухого звука не последовало. Вместо этого - словно брызганье, как будто ребенок шлепает рукой по поверхности миски с полузатвердевшим "Джелло". На этот раз птица закричала не от гнева, а от настоящей боли. Мрачный шелест ее крыльев наполнил дымовую трубу; зловонный дух разнесся ураганом, всколыхнув его одежду, заставляя его кашлять и задыхаться, и отступать, когда летели пыль и мох.

                Снова забрезжил свет, сначала серый и слабый, он то появлялся, то исчезал: птица отступала от устья трубы. Майк залился слезами, снова упал на колени и стал лихорадочно нащупывать куски кирпича. Не сознавая, что он делает, Майк побежал вперед, к устью трубы с кусками кирпича в руках. (В этом свете он увидел, что кирпич затянут синесерым мхом и лишайником, как поверхность надгробий). Он хотел удержать птицу от повторного вторжения сюда, если получится.

                Птица наклонилась, нагнув голову так, как это делает на насесте домашняя птица, и Майк увидел, куда он попал последним броском. Правый глаз птицы почти что вытек. Вместо сверкающего шара свежей смолы был кратер, заполненный кровью. Беловатосерая липкая слизь сочилась из угла глазницы и тонкой струйкой стекала по клюву. В этой омерзительной слизи кишели и извивались мельчайшие паразиты.

                Птица увидела его и ринулась вперед. Майк начал швырять в нее осколки кирпича. Они попадали ей в голову, в клюв. Она на мгновение отступила и снова ринулась на него - в открытом клюве виднелось розовое нутро и еще что-то, что заставило Майка на минуту застыть с открытым ртом. Язык птицы был серебряным, его поверхность дико трескалась, как поверхность вулканической лавы, которая сначала спекала, а затем выпускала шлак.

                И на' этом языке, как таинственные перекатиполе, которые временно пустили здесь корни, были оранжевые вздутия.

                Майк бросил последний кирпич прямо в раскрытую пасть, и птица снова отступила, крича от боли и гнева. На мгновение Майк увидел пакостные ее когти... Потом ее крылья рассекли воздух, и она улетела. Он поднял лицо серокоричневое от грязи и какогото мха, которые крылья птицы, как крылья ветряной мельницы, надули на него. Единственными чистыми участками на лице были следы его слез.

                Птица кружила вверху: тактактактак.

                Майк немного отступил, собрал побольше кирпичей и положил их максимально близко к устью трубы. Если она повернет назад он должен быть во всеоружии. Свет снаружи оставался ярким, теперь, в мае, долго не темнело, но может быть, она просто решила подождать?

                Майк сглотнул слюну, пересохшее горло на мгновение смягчилось.

                Наверху: тактактактак.

                У него теперь была целая гора боеприпасов. В тусклом свете, сюда не проникало солнце, они выглядели, как глиняные черепки, выметенные хозяйкой.

                Майк обтер об джинсы свои грязные руки и стал выжидать.

                Целая вечность прошла, прежде чем это случилось, - пять минут или двадцать пять, - он не мог сказать. Он только понял, что птица опять ходит над его головой по трубе, как лунатик на рассвете.

                Затем она села перед входом в трубу. Но прежде чем птица наклонила голову, Майк, стоя на коленях за кучей кирпича, стал метать в нее снаряды. Один из них попал в ее желтую, как бы обшитую металлическим листом лапу и обозначил капельку крови, такую же темную, как ее глаза. Майк победно закричал, но крик его потонул в разъяренном вопле птицы.

                - Уходи отсюда. - кричал Майк. - Я буду стрелять в тебя, пока ты не уйдешь отсюда! Клянусь Богом!

                Птица возобновила хождение по дымовой трубе.

                Майк ждал.

                В конце концов он услышал шум крыльев - она взлетела. Майк ждал, что вот сейчас ее желтые ноги, так похожие на куриные, появятся вновь. Они не появлялись. Он еще обождал, убеждая себя, что это должно быть какой-то трюк. Но потом понял, что не выходит наружу, потому что боится оставить свое безопасное убежище.

                "Что за ерунда? Я же не кролик! "

                Сунул за пазуху целую пригоршню кирпичных обломков. Потом вышел из трубы, как следует осмотрелся, жалея, что у него нет глаз на затылке. И увидел только раскинувшееся вокруг поле, заваленное обследованными ржавыми останками чугунолитейни Кичнера. Он покрутился еще, уверенный, что сейчас увидит где-нибудь одноглазого хищника, жаждущего атаковать его в последний раз, изорвать, исколоть его своим острым клювом.

                Но птицы там не было.

                Она действительно ушла.

                Нервы Майка не выдержали.. Издав неистовый вопль ужаса, он побежал к разбитой непогодой ограде между полем и дорогой, роняя из рук последние куски кирпича. Остальные выпали из рубашки, когда она выбилась из штанов. Держась одной рукой за ограду, он перемахнул ее, как Рой Роджерс, решивший покрасоваться перед Дайл Ивэнс на обратном пути из загона, откуда он шел с Пэтом Бренди и другими ковбоями. Майк схватил руль велосипеда, и, прежде чем сесть на него, сорок футов бежал по дороге. Затем он бешено заработал педалями, не осмеливаясь оглянуться, не осмеливаясь замедлить ход, пока не добрался до пересечения Дороги на Пастбище и Аутер Мейнстрит, где взад-вперед сновало множество машин.

                Когда он пришел домой, его отец менял контакты на тракторе. Вилл заметил, что Майк весь в грязи и пыли. Поколебавшись секунду, Майк сказал отцу, что упал с велосипеда по дороге домой, объезжая рытвину.

                - Ты сломал что-нибудь. Майки? - спросил Вилл, взглянув внимательно на сына.

                - Нет, сэр.

                - Растяжение?

                - Хм. Гм.

                - Уверен?

                Майк кивнул.

                - Ты привез сувенир?

                Майк полез в карман за шестерней. Он показал ее отцу, который только взглянул на нее, а потом снял кирпичную крошку с рваной ранки на большом пальце Майка. Он казался очень заинтересовавшимся.

                - Из той старой дымовой трубы? - спросил Вилл.

                Майк кивнул.

                - Ты был там внутри?

                Майк снова кивнул.

                - Видел что-нибудь там, внутри? - спросил Вилл и, словно бы шутя (хотя шуткой это вовсе не звучало), добавил: - Захороненное сокровище?

                Слегка улыбаясь, Майк покачал головой.

                - Ладно, не говори матери, что ты там сшивался, - сказал Вилл. Сначала она убьет меня, а потом тебя. Он посмотрел на сына еще внимательнее: - Майки, у тебя все в порядке?

                - Что?

                - Ты выглядишь осунувшимся.

                - Я немного устал, - сказал Майк, - Восемьдесять миль туда и обратно, не забывай. Тебе нужна помощь с трактором, папа?

                - Нет, я раскручусь с ним за эту неделю. Иди в дом и помойся.

                Майк отошел, но затем отец снова позвал его. Майк оглянулся.

                - Больше туда не ходи, - сказал он, - по крайней мере, пока все это не прояснится, и они не схватят человека, который делает это... Ты никого не видел там, нет? Никто не гнался за тобой, не пугал?

                - Я вообще не видел людей, - сказал Майк.

                Вилл кивнул и зажег сигарету.

                - Наверно, я зря посылал тебя туда. Старые, места, вроде этого, могут быть опасны.

                Они встретились глазами.

                - О'кей, отец, - сказал Майк. - Так или иначе, я не хочу больше туда ходить. Было немного страшно.

                Вилл кивнул снова.

                - Чем меньше слов, тем лучше, мне кажется. Пойди и приведи себя в порядок. И скажи матери, чтобы поставила варить еще три, четыре сосиски.

                Майк ушел.

                Ничего особенного, - думал Майк Хэнлон, глядя на желобки, ведущие к бетонному краю Канала. - Ничего страшного, это, может быть, просто сон, м..."

                На краю Канала были пятна засохшей крови.

                Майк посмотрел на них, потом заглянул вниз, в Канал. Черная гладкая вода текла мимо. Дорожки грязной желтой пены цеплялись за края Канала, иногда прорываясь к течению ленивыми кривыми петлями. На мгновение - только на какое-то мгновение - два сгустка этой пены соединялись и. казалось, образовали лицо, лицо ребенка, а глаза его вскинулись в реальном воплощении ужаса и агонии.

                Майк сдержал дыхание, как будто уколовшись.

                Пена рассеялась, потеряла очертания, и в этот момент справа раздался громкий всплеск. Майк быстро повернул голову, подавшись немного назад, и в течение минуты ему казалось будто он видит что-то в тенях туннеля, через который вода Канала, протекавшая под землей, снова выходит наружу.

                Потом оно ушло.

                Вдруг, почувствовав холод и вздрогнув, Майк порылся в кармане в поисках ножа, который он нашел в траве. Нашел и бросил его в Канал. Послышался всплеск, рябь, потом круговерть, потом как бы наконечник стрелы... и ничего.

                Ничего, кроме страха, который внезапно охватил его, и жуткая уверенность, что поблизости что-то есть, что-то наблюдает за ним, проверяя свои возможности, ожидая подходящего момента.

                Он повернулся, намереваясь идти к велосипеду - бежать было бы унизительно, означало бы, что он поддался страху, - но тут снова раздался всплеск. На этот раз - намного громче. Позабыв о чувстве собственного достоинства, Майк помчался во всю прыть, на воротах набил себе ягодицы, снял с упора велосипед и заработал педалями на огромной скорости. Запах моря был даже слишком насыщенный. Он был повсюду. И вода, казалось, слишком громко капает с мокрых веток деревьев.

                Что-то надвигалось. Он слышал волочащиеся, крадущиеся шаги в траве.

                Он стоял на педалях, выжимая из них все возможное, и выскочил на Мейнстрит не оглядываясь. Он несся домой с удивлением думая, что, к черту, нашло на него, что потянуло его... на это место.

                А затем попытался думать о поденной работе, ни о чем больше, кроме поденной работы. В конце концов, это ему удалось.

                И когда на следующий день он увидел в газете заголовок "ЕЩЕ РАЗ ОБ ИСЧЕЗНУВШЕМ МАЛЬЧИКЕ, НОВЫЕ СТРАХИ", то подумал о карманном ноже, который бросил, в Канал, - о карманном ноже с инициалами Е. С. на боку. И подумал о крови, которую видел на траве.

                И еще - о тех желобках на земле, которые тянулись к краю Канала.

Глава 7

ЗАПРУДА В БАРРЕНСЕ

                Если смотреть на Бостон со скоростной автомагистрали в четверть пятого утра, то он кажется городом мертвецов, размышляющих над какой-то трагедией прошлого - то ли чумой, то ли проклятием. Запах соли, тяжелый, насыщенный, исходит от океана. Из-за утреннего тумана в городе почти незаметно движения.

                Двигаясь на север вдоль Сторроу Драйв, сидя за рулем черного "Кадиллака", Эдди Каспбрак словно бы ощущает возраст этого города. Возможно нигде больше в Америке нельзя так ощутить возраст города. Бостон - шпротинав сравнении с Лондоном, дитя в сравнении с Римом, но по американским стандартам, по крайней мере, он стар. Он занял свое место на этих низких холмах триста лет назад, когда еще и думать не думали о налогах на чай и на почтовые отправления, когда Поль Ривер и Патрик Генри еще не родились.

                Возраст города, его тишина, туманный запах моря - все это делает Эдди нервным. А когда Эдди нервничает, он берется за аспиратор. Он всовывает его в рот и выдавливает в горло облачко оживляющей струи.

                На улицах, которые он проезжает, мало людей, всего один - два прохожих на пешеходных дорожках, - это создает ложное впечатление будто он как-то вошел в сказку Лавкрафта об обреченных городах, древних злых началах и монстрах с непроизносимыми именами. На автобусной остановке с надписью "Городской центр Кенмор Сквэа" он видит официанток, медсестер, городских служащих, с лицами, распухшими от сна.

                "Хорошо, - думает Эдди, проезжая под надписью, которая гласит "Тобин Бридж". - Ладно, прорывайся к автобусам. Под землей не надо. Я бы на твоем месте туда бы не поехал. Только не вниз. Не в туннель".

                Это плохие мысли; если он не избавится от них, ему опять придется пользоваться аспиратором. Он рад более напряженному движению на Тобин Бридж. Он проезжает завод по изготовлению памятников. На кирпичном торце красками написано несколько тревожное предостережение: "СБАВЬ СКОРОСТЬ! МЫ МОЖЕМ ПОДОЖДАТЬ! "

                Вот зеленая с рефлескией надпись: "НА 95- МЭН, НЬЮГЕМПШИР, ВСЕ СЕВЕРНЫЕ ТОЧКИ НОВОЙ АНГЛИИ". Он смотрит на нее, и вдруг пробирающая до костей дрожь сотрясает его тело. Его руки мгновенно привариваются к рулю "Кадиллака". Ему хотелось бы надеяться, что это начало какой-то болезни, вирус или, возможно, одна из "фантомных лихорадок" его матери, но он знает, что это не так. Город, спокойно удерживаемый на грани ночи и дня, - уже позади него, а то, что обещает эта надпись, - впереди. Он болен, да, в этом нет никакого сомнения, но это не вирус и не фантомная лихорадка. Он отравлен своими собственными воспоминаниями.

                "Я боюсь, - думает Эдди. - Вот что всегда было главным. Просто боязнь. Но в конце концов, я думаю, мы как-то преодолели это. Но как?"

                Он не может вспомнить. Интересно, могут ли другие?

                Слева от него гудит грузовик. У Эдди все еще включены фары, и теперь он моментально гасит свет, когда грузовик благополучно выходит вперед. Он делает это, не задумываясь. Это стало автоматической функцией, составной частью вождения для сохранения жизни. Невидимый водитель грузовика в ответ дважды мигает своими фарами, благодаря Эдди за его любезность. "Если бы все могло быть так просто и так ясно", - думает он.

                Он следует за надписями "1-95". Движение в северном направлении небольшое, тогда как несмотря на ранний час в южном направлении машин все прибывает. Эдди несется на своей большой машине, предугадывая большинство указующих надписей и заранее вливаясь в нужный ряд. Прошли годы с тех пор, как он ошибся в догадке и пронесся мимо смерти, мимо того исхода, которого хотел. Он выбирает ряды автоматически, так же как выключил дальний свет для водителя грузовика; так же автоматически он нашел однажды дорогу через лабиринт тропинок в Барренс, в Дерри. То, что он прежде никогда в жизни не выезжал из центра Бостона, одного из самых сложных для вождения городов Америки, кажется, не имеет значения.

                Он вдруг вспоминает о том лете еще что-то, что-то, о чем Билл сказал ему однажды: "У ттеббя кккомпас в гголове, Эээдди".

                Как он тогда обрадовался! Это радует его и теперь, когда "Дорадо 84" снова вырывается на шоссе. Он выдает скорость, внушающую доверие полицейским - пятьдесят миль в час, и по радио находит какую-то спокойную музыку. Он тогда умер бы за Билла, если бы потребовалось. Попроси его Билл об этом, он бы просто ответил: "Конечно, большой Билл... ты уже наметил время?"

                Вспомнив об этом, Эдди смеется, хотя и беззвучно, но понастоящему. Он редко смеется в эти дни, да и до смешного ли в его черном паломничестве? Ричи бывало любил спрашивать: "У тебя сегодня было что-нибудь смешное, Эдс?" Но, если Бог столь низок и подл, что проклинает верующих за то, что им хочется более всего в жизни, то Он, быть может, достаточно ловкий и ушлый, чтобы предложить что-нибудь смешное в дороге?

                "За последнее время у тебя было что-нибудь смешное, Эдс?" - повторяет он громко и снова смеется. Боже, он ненавидел, когда Ричи называл его Эдс... но ему и нравилось это. Так же, как Бен Хэнском, должно быть, любит, когда Ричи называет его Хэйстак. В этом имени было что-то... таинственное. Таинственная личность. Способ стать теми, у кого ничего не было, чтобы мириться сот страхами, надеждами, с постоянными требованиями своих родителей. Ричи не мог делать свои любимые голоса для всякого дерьма, но, может быть, он действительно понимал, как важно таким оглоедам, как они, и тогда чувствовать себя другими людьми.

                Эдди смотрит на перемену направления, аккуратно обозначенную на приборном щитке "Дорадо", перемена направления - еще один из автоматических приемов. Когда приближаются автоматы, регистрирующие дорожные сборы, вам не хочется вытаскивать свое серебро, не хочется обнаружить, что вы попали в ряд с автоматическим платным проездом не в нужном направлении.

                Среди монет - два или три серебряных доллара Сузон В. Дороги. Он считает, что это монеты, которые вы, возможно, только находите в карманах шоферов и водителей такси из зоны Нью-Йорка в эти дни, так же как единственное место, где вы можете увидеть много двухдолларовых счетов, это окошко выплаты на ипподроме. Он всегда держит несколько в руке, потому что роботсборщик налога вкладывает их в корзину на Джорджа Вашингтона, на Триборо Вриджес забирают их.

                Еще одна из тех мыслей вдруг приходит ему в голову: серебряные доллары. Не фальшивые медные сэндвичи, а настоящие серебряные доллары, с отпечатанной на них леди Свободой, одетой в пышные одежды. Серебряные доллары Вена Хэнскома. Да, но разве Билл, или Бен, или Беверли не использовали однажды один из этих серебряных кругляшей для спасения своих жизней? Он не вполне в этом уверен, он в действительности не вполне уверен., , или он просто не хочет вспоминать?

                "Там было темно, - думает он внезапно. - Я это хорошо помню. Там было темно".

                Теперь Бостон позади него, и туман начинает рассеиваться. Впереди МЭН, НЬЮГЕМПШИР, ВСЕ СЕВЕРНЫЕ ГОРОДА НОВОЙ АНГЛИИ. Дерри впереди, и в Дерри есть что-то, что умерло двадцать семь лет назад и вместе с тем словно бы и нет. Что-то многоликое, как у Лона Чейни. Но как это реально выглядит? Видели ли они его понастоящему, без многочисленных масок?

                Ах, он многое может вспомнить, но этого недостаточно.

                Он помнит, что он любил Билла Денбро; он помнит это очень хорошо. Билл никогда не смеялся над его астмой. Билл никогда не называл его маменькиным сынком. Он любил Билла, как старшего брата... или отца. Билл умел делать интересные вещи. Знал, в какие места пойти. Что увидеть. Билл никогда не противился. Бежать вместе с Биллом, значило побеждать дьявола и смеяться при этом. "Мы очень редко выбивались из сил, а редко выбиваться из сил было здорово, очень здорово", - сказал бы Эдди всему свету. Мы бежали с Биллом и смеялись каждый день.

                "Да, парень, каждый день", - произносит он голосом Ричи Тозиера, и снова смеется.

                Построить запруду в Барренсе было идеей Билла, и именно запруда в общемто свела их вместе. Бен Хэнском показал, как надо строить запруду, - и они построили ее так хорошо, что у них были неприятности с мистером Неллом, участковым полицейским, - но это не было идеей Билла. И хотя все они, кроме Ричи, видели очень странные вещи - пугающие вещи - в Дерри с начала года, именно Билл нашел мужество первым сказать об этом вслух.

                Та запруда.

                Та чертова запруда.

                Он вспомнил Виктора Крисса: "Тата, мальчики. Это была запруда на соплях, поверьте мне. Ни к черту не годилась".

                Через день Бен Хэнском говорил им с широкой улыбкой:

                - Мы могли бы

                - Мы могли бы затопить

                - Мы могли бы затопить...

                ...весь Барренс, если бы захотели.

                Билл и Эдди сперва с сомнением посмотрели на Вена, а затем на материал, который Бен принес с собой: несколько досок (спертых с заднего двора мистера Маккиббона, но это ничего, мистер Маккиббон наверняка стянул их еще у когото), кувалду, лопату.

                - Мы пытались вчера сделать запруду, - сказал Эдди, глядя на Билла, но она не очень хорошо работала. Течение размывало наши палки.

                - Эта будет работать, - сказал Бен. Он также смотрел на Билла, ожидая от него окончательного решения.

                - Ну давайте ппппопробуем, - сказал Билл. - Я зззвонил Ррричи Тозиеру сегодня утром. Он ссказал, что пподойдет ппозднее. Может, он и Ссстэнли захотят помочь.

                - Стэнли кто? - спросил Бен.

                - Урис, - ответил Эдди. Он все еще посматривал на Билла, который .казался сегодня Каким-то другим - был спокойнее, с меньшим энтузиазмом относился к запруде. Билл выглядел сегодня бледным. Далеким.

                - Стэнли Урис? Я наверно не знаю его. Он учится в начальной?

                - Он нашего возраста, но только что закончил четвертый класс, - сказал Эдди. - Он пошел в школу на год позже, потому что много болел, когда был маленьким. Ты думаешь, наверное, о том, что он смылся вчера, но ты должен быть просто доволен, что ты не Стэн. Над Стэном всегда кто-нибудь жестоко издевается.

                - Он еввврей, - сказал Билл. - Мннногие ппарни не любят его, ппотому что он ееееврей.

                - Да? - спросил Бен, впечатленный. - Еврей? - он помолчал, а затем сказал осторожно: - Это то же самое, что быть турком или, более похоже, египтянином.

                - Мне кажется, это больше похоже на тттурка, - сказал Бил. Он взял одну из принесенных им досок, и осмотрел ее. Она была футов шесть в длину, фута три в ширину. - Мой отттец говорит, что у большинства евреев большие носы и много денег, но Стттт...

                - Но у Стэна правильный нос, и он всегда на мели, - сказал Эдди.

                - Да, - сказал Билл, в первый раз за этот день на лице его разлилась улыбка.

                Бен широко улыбнулся.

                Эдди широко улыбнулся.

                Билл отбросил доску в сторону, встал и отряхнул зад своих джинсов. Он подошел к ручью, за ним пошли оба мальчика. Он засунул руки в задние карманы и глубоко вздохнул. Эдди был уверен, что Билл собирается сказать что-то серьезное. Он перевел взгляд с Эдди на Вена, а затем опять на Эдди, теперь без улыбки. Эдди вдруг испугался. Но, все, что Билл сказал тогда, было: - У тебя есть аспиратор, Ээдди?

                Эдди похлопал себя по карману.

                - Я нагружен до отвала.

                - Скажи, как он работает с шоколадным молоком? - спросил Бен.

                Эдди засмеялся.

                - Работает отлично! Они с Беном лопались от смеха, пока Билл смотрел на них, улыбающийся, но озадаченный.

                Эдди объяснил, и Билл кивнул, опять широко улыбнувшись.

                - Эээдина ммать боится, что он исспортит его и она не ссможет получить вввозмещения.

                Эдди фыркнул и сделал вид, будто толкает Билла в ручей.

                - Следи за ним, морда вонючая, - сказал он голосом Генри Бауэрса. - Я откручу тебе голову, чтобы ты мог смотреть, когда будешь вытираться.

                Бен давился от смеха. Бкдляееметрел на него, все еще улыбаясь, с руками в карманахджинсов, улыбаясь, да, но теперь немного отдаленно, как-то смутно. Он посмотрел на Эдди, а затем повернул голову к Вену.

                - Детская ггглупость, - сказал он.

                - Да, - согласился Эдди, почувствовав, что им предстоит хорошо провести время. Он думал, что Билл расколется, когда захочет; вопрос был в том, хочет ли Эдди слышать такое - "Ребенок умственно отсталый".

                - Отсталый, - сказал Бен, все еще хихикая.

                - Ты собираешься ппоказать нам, как состроить запруду или ты ссобираешься ппросидеть в ссвоем нужнике весь день?

                Бен снова встал на ноги. Он посмотрел на речку, спокойно текущую мимо них. Кендускеаг была не очень широкой здесь, в Барренсе, но все-таки вчера она нанесла им поражение. Ни Эдди, ни Вилл не смогли толком сделать опору на ручье. Бен улыбался улыбкой человека, который обдумывает что-то новое... что-то несколько забавное. Эдди думал: "Он знает как - я действительно думаю, что он знает".

                - О'кей, - сказал он, - вы, ребята, снимите свои ботинки, чтобы ноженьки свои не замочить.

                Эдди снова услышал голос матери - суровый командирский, голос регулировщика: "Не смей делать это, Эдди! Не смей! Мокрые ноги - это один из тысяч путей к простуде, а простуда ведет к пневмонии, поэтому не делай этого! "

                Билл и Бен сидели на берегу, стягивая спортивные тапочки и носки. Бен суетливо закатывал джинсы. Билл посмотрел на Эдди. Его глаза были ясные и теплые - сочувствующие. Эдди вдруг внезапно понял, что Большой Билл точно угадал его мысли и ему стало стыдно.

                - Ты иииидешь?

                - Да, конечно, - сказал Эдди. Он сел на берег и разулся, пока мать занималась нравоучениями в его голове... но голос ее все более отдалялся и становился эхом, как облегченно отметил про себя Эдди, как будто кто-то зацепил большим рыболовным крючком ее блузку и теперь оттаскивал ее от него по очень длинному коридору.

                Это был один из тех замечательных летних дней, который в мире, где все в порядке, все как надо, вы никогда не забудете. Легкий бриз отогнал противных москитов и черных мушек. Небо было яркое, хрустящеголубое. Температура - немного более семидесяти по Фаренгейту. Птицы пели и занимались своими птичьими делами в кустах и на деревьях. Эдди пришлось один раз воспользоваться аспиратором, но потом его грудная клетка задышала свободно и горло, казалось, магически расширилось. Все остальное время он не вынимал аспиратора из нижнего кармана.

                Бен Хэнском, накануне казавшийся таким робким и неуверенным, стал признанным генералом, с головой уйдя в строительство запруды. Время от времени он выбирался на берег и, упершись в бока грязными руками и что-то бормоча про себя, глядел, как продвигается работа. Иногда он проводил рукой по волосам, и часам к одиннадцати они у него уже торчали смешными нелепыми лохмами.

                Сначала Эдди чувствовал какую-то неопределенность, затем им овладела радость, и наконец пришло совершенно новое чувство - в нем было что-то таинственное, оно и пугало и одновременно возбуждало, опьяняло. Это чувство было настолько не свойственно обычному состоянию его бытия, что он не смог назвать его до той ночи, когда, лежа в постели и глядя в потолок, он проигрывал заново весь день. Сила. Вот какое это было чувство. Сила. Она должна была работать, Боже мой, и она должна была работать лучше, чем он и Билл, а может, даже сам Бен - могли мечтать об этом.

                Он видел, что Билл тоже увлекается - он входил в работу не сразу, что-то обдумывал, а затем постепенно отдался ей полностью. Раз или два он похлопал Вена по мясистому плечу и сказал ему, что он невероятный, непревзойденный. Бен каждый раз краснел от удовольствия.

                Бен велел Эдди и Биллу поставить одну из досок в ручей и держать ее, чтобы вбить наковальней в ложе потока.

                - Так, все в порядке, но вы продолжайте держать ее, иначе ее смоет водой, - сказал он Эдди, поэтому Эдди стоял в центре потока, держа доску, а вода текла поверху, и руки у него были колеблющимися морскими звездами.

                Бен и Билл поставили вторую доску в двух футах от первой, ниже по течению. Бен снова наковальней всадил ее поглубже и Билл держал ее, пока Бен заполнял пространство между досками песчаной землей с берега. Сначала землю размывало по краям досок наносами, и Эдди сомневался, будет ли это вообще работать, но когда Бен начал добавлять камни и грязную массу из ложа потока, наносы стали выравниваться. Менее чем за двадцать минут он создал из земли и песка настоящий канал между двумя досками в середине потока. Для Эдди это выглядело как оптический обман.

                - Будь у нас настоящий цемент вместо грязи и камней, мы бы к середине следующей недели сдвинули бы город с места... вплоть до Старого мыса, сказал Бен, отбрасывая в сторону совок и садясь на берег, чтобы отдышаться. Билл и Эдди смеялись, и Бен широко улыбался им в ответ. Когда он улыбался, в чертах его лица угадывался будущий красивый мужчина. За доской, поставленной выше по течению, начала скапливаться вода.

                Эдди спросил, что им делать, если вода пойдет по сторонам.

                - Пусть идет. Это не имеет значения.

                - Не имеет значения?

                - Нет.

                - Почему нет?

                - Я не могу точно сказать. Пусть она идет.

                - Откуда ты знаешь?

                Бей пожал плечами. Я просто делаю, говорило плечо, и Эдди замолчал.

                Пока он отдыхал, Бен взял третью доску - самую толстую из четырехпяти, которые он с трудом пронес через весь город в Барренс и осторожно поставил ее против доски в нижнем течении; один конец ее хорошенько укрепив в ложе потока, а другой вбив у доски, которую держал Билл, он сделал распорку такую, какая была на рисунке.

                - О'кей, - сказал он, стоя сзади. Он широко улыбался им. - Теперь, ребята, можете отдыхать. Месиво возьмет на себя основное давление воды, а остальную часть возьмет распорка.

                - Вода ее не смоет? - спросил Эдди.

                - Нет. Вода ее только утрамбует.

                - А если ты нннеправ, мы ттебя ууубьем, - сказал Билл.

                - Не возражаю, - сказал Бен дружелюбно.

                Билл и Эддиотступили. Две доски, которые сформировали основание запруды, немного скрипнули, качнулись... и это было все.

                - Потрясно! - в возбуждении закричал Эдди.

                - Зздорово, - сказал Билл, улыбаясь.

                - Да, - сказал Бен. - Давайте есть.

                Они сидели на берегу и ели, почти не разговаривая, наблюдая за тем, как вода скапливается за запрудой и стекает вокруг концов досок. Они уже кое-что сделали для географии берегов, как заметил Эдди: поток воды выравнивал берега реки, срезая выступы. Пока они смотрели, другой поток подсек берег на дальней стороне, вызвав маленький водоворот.

                Вверх по течению от запруды вода образовала искусственный пруд, и в одном месте она фактически вышла из берегов. Яркие расходящиеся ручейки стекали в траву и в подлесок. Эдди медленно начал понимать то, что Бен знал с самого начала: запруда готова. Расстояние между досками и берегами стало каналами шлюза. Бен не знал, как объяснить это Эдди. Поток воды, переливаясь через доски, растекался вокруг. Журчанье мелкой воды над камнями и гравием прекратилось; все камни в верхнем течении запруды оказались под водой. Время от времени дерн и грязь, подрезанные расширяющимся потоком с плеском падали в воду.

                Вниз по течению от запруды водное русло было пустым, тонкие струйки без устали бежали к его центру. Камни, которые недавно были под водой Бог знает сколько, высыхали на солнце. Эдди смотрел на эти камни с мягким удивлением... и с тем таинственным новым чувством. Они сделали это. Они. Глядя на лягушку, прыгающую рядом, он подумал, что старый мистер Фрогти наверно удивляется, куда ушла вода. Эдди громко засмеялся.

                Бен аккуратно складывал в свою сумку оберточную бумагу из-под завтрака. И Эдди, и Билл были поражены размерами трапезы, принесенной Беном и разложенной им с большой деловитостью: два деликатесных сэндвича, один сэндвич с вареной колбасой, сваренное вкрутую яйцо (вместе с щепоткой соли, завернутой в скрученный из вощенки пакетик), два брикета инжира, три больших шоколадных печенья и "РингДинг".

                - Что тебе сказала мать, когда увидела, каким ты тепленьким вернулся? спросил его Эдди.

                - Что? - Бен посмотрел поверх растекающейся лужицы воды за запрудой и легонько срыгнул в руку. - О, я знал, что она вчера пошла в бакалею, и потому смог обскакать ее. Я принял ванну, помыл волосы. Потом я сбросил джинсы и свитер, которые были на мне. Не знаю, заметит ли она их исчезновение. Бумажный свитер, может, и не заметит, у меня их много, но вот новую пару джинсов мне наверно придется купить, пока она не залезла в мой ящик.

                Мысль о столь бессмысленной трате денег тенью легла на лицо Вена.

                - А ккак насчет ттого, что ты в сссиняках?

                - Я сказал ей, что был в сильном возбуждении после школы, бежал по лестнице и упал, - сказал Бен, и был удивлен и немного задет тем, что Эдди и Билл начали смеяться. Билл подавился куском маминого дьявольского пирога, и у него начался приступ кашля. Эдди, продолжая ржать, похлопал его по спине.

                - Ну почти что упал на лестнице, - сказал Бен. - Не потому что побежал, а потому что меня толкнул Виктор Крисе.

                - Я ббыл бы ккак ттолченая кукуруза с ккрасным пперцем в таком свитере, - сказал Билл, заканчивая последнее печенье.

                Бен колебался. Минуту казалось, что он ничего не скажет в ответ.

                - Лучше, когда ты толстый, - сказал он в конце концов. - Я имею в виду - когда на тебе надеты свитера.

                - Из-за твоего пуза? - спросил Эдди.

                Билл фыркнул. - Из-за твоих ттттит...

                - Да, из-за моих титек. Ну и что?

                - В самом деле, - кротко сказал Билл. - Ну и что?

                Был момент неловкой тишины, и затем Эдди сказал:

                - Посмотрите, как темнеет вода, проходя через тот край запруды.

                - Вот те на! - Бен вскочил на ноги. - Поток высасывает начинку! Боже, если бы у нас был цемент!

                Повреждение быстро исправили, но даже Эдди понял, что случится, если почти непрерывно не делать наполнения: эрозия в конце концов обрушит доску в верхнем течении на доску в нижнем, и затем все рухнет.

                - Мы можем укрепить берега, - сказал Бен. - Эрозию это не остановит, но хотя бы приостановит.

                - Если мы снова используем песок и грязь, она не будет продолжать размываться? - спросил Эдди.

                - Мы используем куски дерна.

                Билл кивнул, улыбнулся и сделал "О" указательным и большим пальцами правой руки. - Ппошли. Я нннакопаю них и тты ппокажешь мне, ккуда их пположить Биг Бен.

                Позади них скрипуче бодрый голос произнес: - Боже мой, кто-то тут в Барренсе устроил лужу и прочее!

                Эдди повернулся, обратив внимание на то, как съежился Бен от звука этого странного голоса, как сжались у него губы. Над ними вверх по течению, на тропинке, которую накануне пересек Бен, стояли Ричи Тозиер и Стэнли Урис.

                Ричи подошел, подпрыгивая в джазовом ритме, посмотрел с некоторым интересом на Вена и затем толкнул Эдди в щеку.

                - Не делай так! Я этого терпеть не могу, Ричи.

                - О, тебе нравится это, Эдс, - сказал Ричи и улыбнулся ему лучезарной улыбкой. - Итак, что скажешь? У тебя много было смешного или как?

                Все пятеро трудились около четырех часов. Они сели на насыпь намного выше того места, где Билл, Бен и Эдди ели завтрак и где теперь была вода, и внимательно смотрели на дело рук своих. Даже Вену немного не верилось. Он чувствовал усталость от сделанной работы, которая соединялась с беспокоящим страхом. Он обнаружил, что думает о Фантазии. Подобно Микки Маусу он знал, как заставить метлы работать... но вот, как заставить их остановиться...

                - Дьявольски невероятно, - тихо сказал Ричи Тозиер, поправив очки на носу.

                Эдди посмотрел на него, но Ричи сейчас не выделывал ни одного из своих номеров: лицо у него было задумчивое, почти торжественное.

                На дальнем берегу реки, где земля немного поднималась, а затем опускалась вниз, они создали новый кусок болотистой местности. Папоротник и остролист стояли на фут в воде. Даже отсюда они видели, как болото, выпуская все новые ложноножки, распространяется на запад. За запрудой Кендускеаг, еще нынешним утром мелкая и безопасная, стала спокойной полноводной рекой.

                К двум часам бассейн позади запруды так распространился по насыпи, что ручейки разрослись почти до размеров речек. Все, за исключением Вена, отправились в экстренную экспедицию на свалку в поисках дополнительных материалов. Бен торчал на месте, методично затыкая течь дерном. "Мусороискатели" вернулись не только с досками, но и с четырьмя шинами, ржавой дверцей "Гудзор Хорнет -1949", и большим куском обшивки из рифленой стали. Под руководством Бена они построили два крыла на первоначальной запруде, блокируя выход воды по сторонам, - с крыльями, поставленными под углом к потоку, запруда заработала еще лучше прежнего.

                - Полностью остановили засасывание, - сказал Ричи. - Ты гений, мужик!

                Бен улыбнулся. - Да это ерунда.

                - У меня есть несколько "Винстонов", - сказал Ричи. - Кто хочет?

                Он вытащил смятую краснобелую пачку из кармана штанов и пустил ее по кругу. Эдди, подумав о том, какую адскую штуку может сотворить сигарета с его астмой, отказался. Стэн тоже отказался. Билл взял одну и Бен, после минутного раздумья, тоже взял одну. Ричи вытащил коробок спичек с надписью "РОЙТАН" на внешней стороне, дал прикурить сперва Вену, а затем Биллу. Он собирался и сам прикурить, когда Билл задул спичку.

                - Спасибо большое, Денбро, мокрица, - сказал Ричи.

                Билл улыбнулся, извиняясь. - Тттретья ссспичка. К ннесчастью...

                - Несчастьем было для твоих стариков родителей - твое рождение, сказал Ричи, и зажег сигарету другой спичкой. Он положил скрещенные руки под головой. Сигарета, Сжатая в зубах, торчала кверху. - У "Винстона" вкус настоящей сигареты. - Он слегка повернул голову и подмигнул Эдди. - Не правда ли, Эдс?

                Эдди видел, что Бен смотрит на Ричи с Каким-то благоговейным страхом. Эдди мог это понять. Он знал Ричи Тозиера четыре года, и все еще не мог взять в толк, что у того на уме. Он знал, что у Ричи высшие оценки по всем предметам и низшие за прилежание и поведение. Его отец устраивал ему за это настоящий разнос, а мать чуть не плакала каждый раз, когда Ричи приносил домой плохие оценки по поведению, и Ричи клялся, что отныне все будет хорошо, и, может, так оно и было... в течение одной, двух четвертей. Беда Ричи заключалась в том, что он не в состоянии был держаться спокойно более минуты, и вообще не мог держать свой рот закрытым. Даже здесь, в Барренсе, где ему не грозили неприятности, хотя Барренс не был далекой пустынной местностью, и они могли быть здесь Дикими Мальчишками, всего несколько часов (мысль, о Диком Мальчишке с аспиратором в заднем кармане заставила Эдди улыбнуться). Самое неприятное в Барренсе заключалось в том, что отсюда надо было уходить. Туда, в другой, большой мир, где бред собачий Ричи доставлял ему неприятности, мир со взрослыми, что было плохо, и с парнями типа Генри Бауэрса, что было даже хуже.

                Его появление сегодня утром было весьма для него характерным. Бен Хэнском просто хотел сказать ему "привет", когда Ричи упал на колени у его ног и начал серию своих "салям". Расставив руки, он принялся кланяться, каждый раз касаясь головой земли и одновременно говоря одним из своих Голосов.

                У Ричи было около дюжины разных Голосов. - Моя амбиция велит мне, сказал он однажды Эдди, когда на улице шел дождь и они сидели в маленькой со стропилами комнатушке над гаражом Каспбраков, читая книгу комиксов "Маленький Лулу", - моя амбиция велит мне стать величайшим в мире чревовещателем. Еще более великим, чем Эдгар Берген, и каждую неделю я буду выступать в "Эд Сюльван Шоу". Эдди восхищала его амбиция, но он предвидел проблемы с ней связанные. Вопервых, все голоса Ричи звучали очень похоже на голос Ричи Тозиера. Разумеется, порой он бывал довольно забавным, выдавая чушь, как он это называл, обычно в весьма неподходящей компании. Вовторых, когда Ричи чревовещал, его губы двигались. И очень заметно - на всех звуках. Втретьих, Ричи обещал бросить свой голос, но ему это не удавалось. Большинство его друзей были слишком деликатны, к тому же слишком действовало на них колдовское обаяние Ричи, чтобы они могли напоминать ему об этих маленьких проколах.

                Неистово кланяясь напуганному и смущенному Вену Хэнскому, Ричи говорил голосом, который он называл "Негр Джим":

                - Елкипалки, Мощный Стог! - кричал Ричи. - Не упади на меня, мистер Стог. От меня останется мокрое место, если упадешь. Елкипалки, триста фунтов болтающихся сосисок, двадцать восемь дюймов промеж сисек, Стог будет вонять, как говно пантеры! Только бы оно не выпало из тебя!

                - Нне волнуйся, - сказал Билл. - Это пппросто Ррричи. Он сссумасшедший.

                Ричи поднялся на ноги.

                - Я слышал это, Денбро. Лучше оставь меня в покое, а то я пихну Стог на тебя.

                - Ттвоя ллучшая чччасть уже переутомила нногу ттвоего оотца, - сказал Билл.

                - Верно, - сказал Ричи, - но посмотри, сколько хорошего еще осталось. Как дела. Стог? Ричи Тозиер зовусь я, делать Голоса берусь я. - Он выставил руку. Ужасно смущенный, Бен потянулся к ней. Ричи убрал руку. Бен заморгал. Смягчившись, Ричи качнулся.

                - Меня зовут Бен Хэнском, на случай, если тебе интересно, - сказал Бен.

                - Видел тебя в школе, - сказал Ричи. Он быстро коснулся рукой все увеличивающейся лужи. - Это должно быть твоя идея. Эти мокрые концы не способны зажечь фейерверк огнеметом.

                - Говори за себя, Ричи, - сказал Эдди.

                - О, ты имеешь в виду, что это твоя идея, Эдс? Боже мой, прости.

                Он упал перед Эдди и снова начал свое неистовое "салям".

                - Встань, прекрати, ты брызгаешь на меня грязью, - закричал Эдди.

                Ричи опять вскочил на ноги и ударил Эдди по щеке. - Смышленый, смышленый, смышленый! - восклицал Ричи.

                - Прекрати, я терпеть этого не могу!

                - Не суетрсь, Эдс. Кто построил запруду?

                - Ббен ппоказал нам, - сказал Билл.

                - Хорошо. - Ричи повернулся и открыл Стэнли Уриса, стоявшего за ним, с руками в карманах и спокойно наблюдающего, как Ричи выделывает свое шоу. Вот здесь Стэн - Мужчина - Урис, - сказал Ричи Вену. - Стэн еврей. Еще он убил Христа. Во всяком случае, так мне однажды сказал Виктор Крисе. С тех пор я за ним присматриваю. Я думаю, если он и вправду тот малый, он должен суметь купить нам пива. Правильно, Стэн?

                - Я думаю, ты должен был бы быть моим отцом, - сказал Стэн низким, приятным голосом, и они все подавились от смеха, включая Вена. Эдди смеялся, пока слезы не побежали у него по лицу.

                - Чушь! - кричал Ричи, двигаясь крупными шагами, вскинув руки над головой, как футбольный рефери, объявляющий очко. - Стэнмужик выдает чушь! Великий момент истории.

                - Привет, - сказал Стэн Вену, казалось вовсе не обращая никакого внимания на Ричи.

                - Привет, - ответил Бен. - Мы были в одном классе, когда учились во втором. Ты тот парень, который...

                - ...никогда ничего не говорил, - закончил Стэн, немного улыбаясь.

                - Верно.

                - Стэн не сказал бы чушь, если бы у него рот был занят, - сказал Ричи. - Что он часто делает...

                - Зззззаткнись, Ричи, - сказал Билл.

                - Ладно, только сначала, как ни прискорбно, я должен сказать вам одну вещь.

                Думаю вы потеряете свою запруду. Долина растечется. Давайте заберем отсюда женщин и детей.

                И не заботясь о том, чтобы засучить штаны или хотя бы снять обувь, Ричи прыгнул в воду и начал швырять дерн в то место на ближнем крыле запруды, где упорный поток тащил с собою все наполнение грязными узкими лентами. Одна дужка его очков была обмотана кусочком лейкопластыря и свободный его конец болтался у скулы, когда Ричи работал. Билл перехватил взгляд Эдди, слегка улыбнулся и дернулся. Как Ричи. Конечно, он доставал вас, но что-то приятное было в том, что он находился рядом.

                Они работали над запрудой еще час. Ричи выполнял команды Вена, двое парней помогали ему, необыкновенно охотно и в маниакальном темпе. Выполнив команду, он докладывал об этом Вену и обращался за дальнейшими распоряжениями, небрежно, побритански, салютуя и вплотную приставив друг к другу спортивные тапочки. Иногда он начинал разглагольствовать одним из своих Голосов: немецкий комендант ТУДЛЗ, английский Бутл ер, южный Сенатор (который звучал очень похоже на Фогхорна Легхорна и который, когда пробьет час, станет героем по имени Буфорд Киссдревель, комментатора кинохроники).

                Работа не просто продвигалась вперед - это был спринтерский бег. И теперь, незадолго до пяти часов, оказалось, что то, что сказал Ричи, правда: они полностью предотвратили засасывание. Дверца машины, кусок гофрированной стали и старые шины стали второй ступенью запруды, и она поддерживалась огромным насыпным холмом из земли и камней. Стэн, казалось, смотрел в небо, но Эдди знал, что Стэн смотрит на деревья на другой стороне потока, выискивая птицудругую, чтобы вписать их этим вечером в свою записную книжку по орнитологии. Эдди сам только что сел, скрестив ноги, чувствуя приятную усталость и веселость. Все парни казались ему сейчас выдающимися, о дружбе с ними можно было только мечтать. Они хорошо себя чувствовали вместе: соприкасались своими гранями. Это трудно было объяснить, и поскольку в объяснениях не нуждалось, то Эдди решил - пусть все так и остается.

                Он посмотрел на Вена, который неуклюже держал свою наполовину выкуренную сигарету и часто сплевывал, как будто ему не очень нравился ее вкус. Поймав взгляд Эдди, Бен погасил сигарету и бросил в грязь длинный хабарик.

                Увидев, что Эдди наблюдает за ним, Бен в смущении отвел свой взгляд.

                Эдди посмотрел на Билла и увидел в лице Билла что-то ему не понравившееся. Билл смотрел через реку внутрь деревьев и кустарников на дальнем берегу, глаза его были серые и задумчивые. На лице читалось размышление. "Он выглядит так, будто его преследуют призраки", - подумал Эдди.

                Как будто угадав его мысли, Билл посмотрел на него. Эдди улыбнулся, но Билл не ответил улыбкой. Он вытащил сигарету и посмотрел на остальных. Даже Ричи был втянут в тишину своих собственных мыслей - событие редкое, как лунное затмение.

                Эдди знал, что Билл редко говорит что-то важное, - только в полной тишине, потому что ему трудно говорить. И ему вдруг захотелось самому что-нибудь сказать, или чтобы Ричи начал однимдвумя из своих Голосов. Он вдруг почувствовал, что Билл собирается открыть рот и сказать нечто ужасное, ужасноеужасное, и это нечто все должно изменить. Эдди автоматически потянулся за аспиратором, вытащил его из заднего кармана и взял в руку. Он сделал это бессознательно.

                - 'Мможно ввам ччто-то ррассказать, ребята? - спросил Билл.

                Они все посмотрели на него. "Выдай шутку, Ричи! - подумал Эдди. - Выдай шутку, скажи что-нибудь оскорбительное, смути его, мне плевать, только заткни его. Что бы это ни было, я не хочу слышать, я не хочу, чтобы все менялось, я не хочу бояться".

                В его голосе сумрачный, квакающий голос шептал: "Я сделаю это за д есятицентовик".

                Эдди вздрогнул и пытался отогнать этот голос и внезапную картину, которую он вызвал в его мозгу: дом на Нейболтстрит, его передний двор, заросший сорняками, гигантские подсолнечники, кланяющиеся в одну сторону в заброшенном саду.

                - Конечно, Большой Билл, - сказал Ричи. - В чем дело?

                Билл открыл рот (Эдди испытал тревогу), закрыл его (благословенное облегчение для Эдди) и затем снова открыл его (опятьтревога).

                - Еесли вы, ппарни, ббудете ссмеяться, яя нникогда бболыие нне ббуду с ввами бболтать, - сказал Билл. - Это бббезумие, но я клянусь, я это нне ввыдуммал. Это ппонастоящему сслучилось.

                - Мы не будем смеяться, - сказал Бен. Он посмотрел на других. - Верно?

                Стэн покачал головой. То же сделал Ричи.

                Эдди хотел сказать: "Да, будем, мы будем смеяться до потери пульса и говорить, что ты действительно ненормальный, так что не лучше бы тебе заткнуться прямо сейчас?" Но, конечно, он не мог сказать ничего подобного. Это был в конце концов Большой Билл. Он покачал головой, чувствуя себя несчастным. Нет, я не буду смеяться. Никогда в жизни ему не хотелось смеяться меньше, чем сейчас.

                Они сидели вокруг запруды, которую Бен научил их делать, переводя взгляд с лица Билла на лужу, которая все ширилась, а вслед за нею ширилось болото, а затем снова на лицо Билла. Они тихо слушали, а он рассказывал им о том, что случилось, когда он открыл альбом фотографий Джорджа, как школьная фотография Джорджа повернула голову и подмигнула ему, как книга закровоточила, когда он бросил ее через комнату. Это было длинное, мучительное повествование, и ко времени, когда он закончил, лицо у Билла было красное и он обливался потом. Эдди никогда не слышал, чтобы он заикался так ужасно.

                Наконец история была рассказана. Билл посмотрел на них и удовлетворенный, и испуганный. Эдди увидел похожее выражение на лицах Вена, Ричи и Стэна. Это был торжественный, благоговейный страх. И ни капельки недоверия. Эдди страстно захотелось вскочить на ноги и закричать: "Что за сумасшедшая история! Ты ведь не веришь этой сумасшедшей истории, правда, и даже если ты веришь, ты не веришь, что мы верим ей, правда? Школьные фото не могут подмигивать! Книги не могут кровоточить! Ты не в своем уме. Большой Билл! "

                Но он не смог бы сказать такое, потому что выражение торжественного страха было и на его собственном лице. Он не мог этого видеть, но он чувствовал.

                - Идика сюда, парень, - шептал хриплый голос. - Я сдую тебя. Иди сюда!

                - Нет, - простонал Эдди. - Пожалуйста, уходи, я не хочу об этом думать.

                - Возвращайся сюда, парень.

                И теперь Эдди видел что-то еще - не на лице Ричи, он так не думал, а на лице Стэна и Вена наверняка. Он знал, что произошло; знал, потому что такое же выражение было "а его собственном лице.

                Узнавание.

                Я тебя сдую.

                Дом под номером 29 по Нейболтстрит был сразу же за сортировочной станцией Дерри. Он был старый, заколоченный досками, крыльцо вросло в землю, лужайка вокруг заросла травой. Старый трехколесный велосипед, ржавый и опрокинутый, спрятался в высокой траве, одно колесо торчало под углом.

                Но по левую сторону крыльца на лужайке было обширное пятно голой земли и можно было увидеть грязные окна подвала, врезанные в осыпающееся кирпичное основание дома. В одном из этих окон Эдди Каспбрак шесть недель назад впервые увидел лицо прокаженного.

                По воскресеньям, когда Эдди не с кем было играть, он часто ходил на сортировочную станцию. Без всякой причины; просто любил туда ходить.

                Он обычно ехал на своем велосипеде по Витчем-стрит, а затем, срезая путь, сворачивал на северозапад по дороге Э 2, пересекавшей Витчем. Церковная школа стояла на углу дороги Э 2 и Нейболтстрит - примерно в миле или несколько дальше. Это было ветхое, но аккуратное деревянноездание с большим крестом наверху и словами "ПОЗВОЛЯЮ МАЛЕНЬКИМ ДЕТЯМ ПРИХОДИТЬ КО МНЕ", написанными над парадной дверью позолоченными буквами высотой два фута. Иногда по воскресеньям Эдди слышал изнутри музыку и пение. Это была евангелистская музыка, но казалось, там играет Джерри Ли Льюис, а вовсе не постоянный церковный пианист. Музыка звучала не очень религиозно, хотя в ней было что-то вроде: "прекрасного Сиона" и "окропления кровью агнца" и "какого друга мы имеем в Иисусе". Чтобы так божественно петь, думал Эдди, у людей должно быть слишком много времени. Но все равно ему нравилась эта музыка, впрочем он любил слушать и Джерри Ли, который пел, подвывая, "Тряска Лотты продолжается". Иногда он останавливался, прислонял свой велосипед к дереву и, притворяясь будто читает на траве, сопереживал музыку.

                В иные субботы церковная школа была закрыта и безмолвна, и он, не останавливаясь, проезжал сортировочную станцию туда, где Нейболтстрит заканчивалась депо. Там он прислонял свой велосипед к деревянной ограде и смотрел на проходящие мимо поезда. По субботам их было полно. Его мать говорила, что в былые времена на станции Нейболтстрит, можно было сесть на пассажирский поезд; пассажирские поезда прекратили ходить, когда началась корейская война. "Если бы ты сел в поезд, направляющийся на север, ты бы приехал на Браунсвилстейшн, - сказала она, - а там мог бы пересесть на поезд, идущий через Канаду к Тихому океану. Поезд южного направления привез бы тебя в Портленд, а затем в Бостон. Теперь пассажирские поезда уступили здесь дорогу трамваям. Никто не хочет ездить поездом. Зачем? Когда есть "Форд". Ты может быть никогда и не поедешь в поезде".

                Но длинные товарные составы все еще шли через Дерри. Они направлялись на юг, нагруженные древесиной, бумагой, картофелем, на север - промышленными товарами для тех городов, которые население штата Мэн иногда называло Большим Севером - Бангор, Миллинокет, Макиас, Преск Аил, Хаултон. Эдди особенно любил смотреть поезда северного направления с их продукцией сверкающими "Фордами" и "Шевиотами". "У меня будет когда-нибудь такая машина, - пообещал он себе. - А может, даже лучше. Может быть, даже "Кадиллак". На станции сходилось шесть путей - так нити паутины сходятся в центре: Бангор и Большой Северный путь с севера. Большой Южный и Западный Мэн с запада. Бостон и Мэн с юга и Южный морской с востока.

                Однажды, за два года до этого, когда Эдди стоял около последней колеи и смотрел, как проходит товарняк, пьяный проводник бросил на него ящик из медленно движущегося вагона. Эдди наклонился и отпрянул, хотя ящик упал на угольный шлак в десяти футах от него. Внутри ящика были живые существа, они щелкали и двигались. "Возьми же наконец, парень! " - закричал пьяный кондуктор. Он вытащил плоскую коричневую бутылочку из кармана своей бумажной куртки, открыл ее, выпил, затем бросил на угольный шлак, где она разбилась вдребезги. Проводник указал на ящик: "Отнеси его домой, маме! Привет от Южной-Хреновой-морской-Дороги! " Он подался вперед, чтобы прокричать эти последние слова, так как поезд стал набирать скорость, и на какой-то момент Эдди тревожно подумал, что он сейчас выпадет.

                Когда поезд ушел, Эдди приблизился к ящику и осторожно наклонился над ним. Он боялся подходить слишком близко. Существа внутри были скользкие и ползучие. Если бы проводник не крикнул, что они предназначены ему, Эдди оставил бы ящик лежать. Но он сказал взять их домой, маме, и, как Бей, при упоминании о маме, Эдди подпрыгнул.

                Он стибрил моток веревки из пустующего складского помещения, покрытого гофрированным железом, и привязал ящик к багажнику велосипеда. Его мать заглянула внутрь ящика еще более осторожно, чем он сам, и затем закричала от радости, а не от ужаса. В ящике было четыре омара, большие, на два фунта, с шевелящимися клешнями. Она приготовила их на ужин и ужасно рассердилась на Эдди, что он мало съел.

                - Что ты думаешь едят Рокфеллеры сегодня вечером у себя дома в Бар Харборе? - негодующе спросила она. - Что, как ты думаешь, едят светские люди на Двадцать первой улице и на Сарди в Нью-Йорке. Арахисовое масло или сэндвичи с вареньем? Они едят омаров, Эдди, таких же, каких едим мы! Давай попробуй еще!

                Но Эдди не хотел, даже не то чтобы не хотел, а не мог. Он помнил какие они были слизкие там в ящике, какие щелкающие звуки они издавали. Мама продолжала убеждать его, что это деликатес, что от такого угощения нельзя отказываться, до тех пор, пока он не начал задыхаться и не вынужден был прибегнуть к своему аспиратору. Тогда она оставила его в покое.

                Эдди ушел в свою спальню и стал читать. А мать позвонила своей подруге Элеоноре Дантон. Элеонора пришла, они принялись листать старые экземпляры "Фотоигры" и "Секретов экрана" и, хихикая над колонками сплетен, пожирали холодный салат из омаров. Когда Эдди на следующее утро встал в школу, мать все еще была в постели, она тяжело храпела, издавая длинные рулады пердежа, которые звучали, как веселая игра на корнете (она выдавала Чушь, сказал бы Ричи). В миске, где был салат из омаров, не осталось ничего, кроме нескольких пятнышек майонеза.

                Это был последний поезд с Южного побережья, который видел Эдди. Потом, увидев мистера Брэддока, начальника станции Дерри, он спросил его, колеблясь, что случилось. Мистер Брэддок ответил:

                - Компания разорилась. Все к этому шло. Ты не читаешь газет? Такое происходит повсеместно в этой чертовой стране. А теперь уходи отсюда. Здесь не место детям.

                После этогб Эдди иногда гулял вдоль пути 4, - колеи южного направления, и словно бы слышал, как кондуктор монотонно произносит названия, магические названия: Кэмден, Роклэнд, Бар Харбор, Вискассет, Ват, Портленд, ОганквитБервикс; он шел обычно по пути 4 на восток, пока не уставал; заросшие сорняками шпалы вызывали грусть. Однажды он посмотрел вверх и увидел чаек (возможно, просто старых жирных чаек с помойки, которые никогда не видели моря, но тогда это не пришло ему в голову), кружащих и кричащих наверху, и звук их голосов заставил его тоже вскрикнуть.

                Когдато на сортировочную станцию вела калитка, но ее снесло ураганом, и никого это не заботило. Эдди приходил сюда и уходил, когда ему вздумается, хотя мистер Брэддок, обычно вышвыривал его, когда замечал (не только его, а любого ребенка). Иные водители грузовиков ловили болтающихся там ребят ведь того и гляди стибрят чегонибудь, впрочем, иногда дети и в самом деле подворовывали.

                Хотя вообщето место было спокойное. Была здесь сторожевая будка с разбитыми камнями окнами, но она пустовала. Примерно с 1950 года здесь не было постоянной службы безопасности. Мистер Брэддок шугал детей днем, да ночной сторож приезжал четырепять раз за ночь в старом "Студебекере" с прожектором, установленным за вентиляционным окошком, - вот и все.

                Впрочем и тогда бывали бродяги и бездомные. Если что-нибудь на станции и пугало Эдди, так это они - небритые мужчины с потрескавшейся кожей, волдырями на руках и лихорадкой на губах. Они приезжали по железной дороге на какое-то время, затем выползали на какое-то время, проводили некоторое время в Дерри, и затем садились на другой поезд и ехали куда-то еще. Иногда у них не хватало пальцев на руках. Обычно они были пьяные и интересовались, нет ли у тебя сигареты.

                Один из этих мужиков выполз однажды из-под крыльца дома номер 29 по

                Нейболтстрит и предложил Эдди половой акт за четверть доллара. Эдди отпрянул, кожа у него заледенела, во рту пересохло. Одна ноздря бродяги была разъедена. Виден был красный покрытый струпьями канал.

                - У меня нет четверти доллара, - сказал Эдди, пятясь к велосипеду.

                - Я сделаю это за десятицентовик, - крякнул бродяга, подходя к нему.

                На нем были зеленые фланелевые штаны. Желтая блевотина затвердела у лона. Он расстегнул ширинку и полез внутрь. Он пытался широко улыбнуться. У него был ужасный красный нос.

                - Я... У меня нет и десятицентовика, - сказал Эдди и внезапно подумал: "О, мой Бог, у него лепра! Если он дотронется до меня, я тоже заражусь! " Его управление сработало, и он побежал. Он услышал, как бродяга бежит за ним, волоча ноги, его завязанные веревками ботинки шаркают и хлябают по пышной лужайке у заброшенного соляного склада.

                - Возвращайся сюда, парень! Я трахну тебя бесплатно. Вернись!

                Эдди склонился над велосипедом, дыша с присвистом, чувствуя, как горло сжимается до булавочного ушка. Он пригнулся еще ниже, накручивая педали, и как раз набирал скорость, когда рука бродяги ударила по багажнику. Велосипед забуксовал. Эдди посмотрел через плечо и увидел, что бродяга ДОБИРАЕТСЯ до заднего колеса, его губы оттянуты от черных остатков зубов с выражением, которое могло быть либо отчаянием, либо бешенством.

                Невзирая на камни, давящие грудь, Эдди энергичнее нажимал на педали, ожидая, что в любой момент одна из покрытых струпьями рук бродяги приблизится к его руке, бродяга оттолкнет его от его "Ралея" и свалит в канаву, где Бог знает, что случится с ним. Он не осмеливался оглянуться назад до тех пор, пока не миновал церковную школу и перекресток дороги Э 2. Бродяги не было.

                Эдди держал в себе эту страшную историю почти неделю и затем поверил ее Ричи Тозиеру и Биллу Денбро, когда они читали вместе комиксы над гаражом.

                - У него не было лепры, дуралей, - сказал Ричи. - У него был сифилис.

                Эдди посмотрел на Ричи, - не разыгрывает ли он его - никогда раньше он не слышал о болезни, которую называют сифилис. Она звучала так, будто Ричи сам ее придумал.

                - Разве есть такая штука, Билл?

                Билл серьезно кивнул.

                - А что это?

                - Это болезнь, которую получают от ебли, - сказал Ричи. - Ты ведь знаешь о ебле, не так ли, Эдс?

                - Конечно, - сказал Эдди. Он надеялся, что не краснеет. Он знал, что когда вы взрослеете, из вашего пениса что-то выходит, когда он твердый. Винсент Бугерс Талиендо напичкал его однажды в школе информацией. По Бугерсу, когда вы занимаетесь еблей, вы третесь своим членом о живот девочки пока он не затвердеет (ваш член, а не живот девочки). Затем вы третесь еще, пока не начнете "получать ощущение". Когда Эдди спросил, что это значит, Бугерс только таинственным образом покачал головой. Бугерс сказал, что описать это невозможно, понять можно только самому ощутив. Он сказал, что можно попрактиковаться, лежа в ванной и натирая свой член мылом "Айвори" (Эдди попробовал, но единственным ощущением, которое он вскоре получил, была необходимость помочиться). Так или иначе, продолжал Бугерс, после того как вы "получили ощущение", эта штука выходит из вашего пениса. Многие парни называют это "кончить", сказал Бугерс, но его старший брат сказал ему, что понастоящему научное слово для этого эякуляция. И когда вы "получаете ощущение", вы должны схватить свой член и как можно скорее, как только эякуляция наступает, выстрелить жидкостью в дырочку в животе. Она попадет в ее живот и сделает ей там ребенка.

                - Девочкам это нравится? - спросил Эдди Бугерса Талиендо. Он был в ужасе.

                - Думаю, должно нравиться, - ответил Бугерс, сам выглядя загадочным.

                - Теперь слушай, Эдс, - сказал Ричи, - потому что потом могут быть вопросы. У некоторых женщин есть эта болезнь. У некоторых мужчин тоже, но обычно у женщин. Парень может схватить ее от женщины...

                - Или другого ппарня, если они ггголубые, - добавил Билл.

                - Верно. Важно то, что ты получаешь сифилис, трахая когонибудь, у кого он уже есть.

                - Что он делает? - спросил Эдди.

                - Вызывает в тебе гниение, - просто ответил Ричи.

                Эдди в ужасе уставился на него.

                - Это ужасно, я знаю, но это так, - сказал Ричи. - Первым проваливается твой нос. У некоторых парней, у которых сифилис, носы отваливаются. Затем их члены.

                - Пппожалуйста, - сказал Билл. - Я только что ппоел.

                - Привет, парень, это наука, - сказал Ричи.

                - А какая разница между проказой и сифилисом? - спросил Эдди.

                - Проказу не получают от ебли, - быстро сказал Ричи, а потом взорвался хохотом, который озадачил и Билла, и Эдди.

                С тех пор Эдди так и подмывало пройти мимо дома 29 по Нейболтстрит. При мысли об этом его охватывало какое-то странное волнение. Глядя на поросший сорняками двор, на разбитое крыльцо и заколоченные досками окна, он чувствовал, как нечистые чары захватывают его. А шесть недель назад он поставил свой велосипед на усыпанный гравием край дороги (тротуар закончился четырьмя домами раньше) и прошел вдоль лужайки к крыльцу этого дома.

                Его сердце тяжело билось в груди и во рту снова была сухость, слушая рассказ Билла об ужасном портрете, он знал, что входя в комнату Джорджа Билл чувствовал примерно то же, что сам он, приближаясь к тому дому. Он словно бы не владел собой, что-то толкало его к этому дому.

                Казалось, даже не его ноги двигаются, а сам дом, размышляющий, спокойный, приближается к тому месту, где он стоит.

                Едва доходили до него звуки дизельного двигателя на сортировочной станциии металлическое лязганье сцеплений. Там маневрировали вагонами, составляли эшелон.

                Его рука схватила аспиратор, но, странно, приступ астмы не прекратился, как прекратился в тот день, когда он убежал от бродяги со сгнившим носом. Было одно желание: стоять спокойно и смотреть, как дом будто по невидимой колее неуклонно скользит к нему.

                Эдди посмотрел под крыльцо. Там никого не было. Это было неудивительно. Была весна, а бездомные в Дерри обычно появлялись с конца сентября до начала ноября. В течение этих шести недель можно было найти поденную работу на одной из отдаленных ферм, даже если бродяга выглядел не слишком прилично. Можно было наняться собирать картофель и яблоки, ставить снеговой заслон, латать крыши амбаров и сараев до прихода, высвистывающего зиму, декабря.

                Никаких бродяг под крыльцом не было, но следов их пребывания было множество. Пустые пивные банки, пустые ликерные бутылки. Заскорузлое от грязи одеяло лежало на кирпичном основании, как мертвая собака. Валялись вороха мятой бумаги, старый башмак, стоял запах отбросов... Там внизу толстым слоем лежали прошлогодние листья.

                Не в состоянии противиться этому, Эдди пополз под крыльцо. Сердце билось у него в голове, направляя белые пятна света сквозь поле его зрения.

                Внизу запах был еще хуже - запах выпивки, и пота, и резкое амбре разлагающихся листьев. Старые листья и старые газеты даже не шуршали под его ногами и коленями. Они тяжко вздыхали.

                "Я бродяга, - думал бессвязно Эдди. - Я бродяга, и я езжу по железке. Вот чем я занимаюсь. У меня нет денег, нет дома, но у меня есть бутылка, и доллар, и место для ночлега. Я буду собирать яблоки на этой неделе, а через неделю картошку, и когда мороз замкнет землю, как банковские своды деньги, да, я прыгну в ящик поезда, который пахнет сахарной свеклой, и сяду в уголке и укроюсь сеном, если оно есть, и выпью немного, и пожую немного, и рано или поздно я доберусь до Портленда или Бинтауна, и если меня не сцапает железнодорожный сыщик, я прыгну в один из ящиков "Бама Стар" и отправлюсь на юг, и когда я доберусь туда, я буду собирать лимоны, или лайму, или апельсины. И скитаясь, я буду строить дороги, по которым будут ездить туристы. Черт, ведь я этим занимался раньше, а? Я просто одинокий старый бомж, у меня нет денег, у меня нет дома, но у меня есть одна вещь: у меня есть моя болезнь, которая пожирает меня. Моя кожа трещит, мои зубы вываливаются, и знаешь что? Я ощущаю свою порчу, как яблоко, которое размякает, я могу чувствовать, как это происходит, как поедает меня изнутри, поедает, поедает, поедает меня".

                Эдди с гримасой отвращения отодвинул в сторону затвердевшее одеяло осторожно дотронулся до него большим и указательным пальцами, испытывая при этом смешанные чувства. Одно из низких окон подвала было прямо за крыльцом, оконное стекло частично разбито, оставшееся стекло грязное, светонепроницаемое. Он наклонился вперед, почти что загипнотизированный. Он наклонился ближе к окну, ближе к темноте подвала, вдыхая запах старости и упадка, разложения, ближе и ближе к черному, и вероятно прокаженный схватил бы его, если бы его астма в этот самый момент не наделала шума. Он с силой сжал свои легкие, его дыхание тотчас же выдало знакомый ненавистный свистящий звук.

                Он подался назад, и вот тогда появилось лицо. Его появление было настолько внезапным, пугающим (и в то же самое время настолько ожидаемым), что Эдди не мог бы вскрикнуть, даже если бы у него не было приступа астмы. Глаза были выпученные. Рот открывался со скрипом. Это был не бродяга с провалившимся носом, но сходство было. Ужасное сходство. И все-таки... эта вещь не могла быть человеком. Невозможно быть настолько съеденным и остаться в живых.

                Кожа на лбу была рассечена. Белая кость, покрытая мембраной желтого слизистого вещества, смотрела через линзу затуманенного прожектора. Нос мост из хряща над двумя красными вспыхивающими каналами. 'Один глаз - ликующая голубизна. Другая глазница наполнена массой губчатой чернокоричневой ткани. Нижняя губа прокаженного отвисла, как печень. Верхней губы у него вообще не было; зубы выступали в злобной ухмылке.

                Оно выпростало руку сквозь разбитое оконное стекло. Оно выпростало другую руку через грязные остатки стекла, разбив его на осколки. Его ищущие, хватающие руки были в болячках. Жучки ползали и сновали тудасюда.

                Всхлипывая, тяжело дыша, Эдди попятился назад. Он едва мог перевести дыхание. Его сердце было вышедшим из-под контроля двигателем в груди. Оказалось, что на прокаженном изношенные остатки какогото странного серебристого костюма. Что-то кучками роилось в его волосах.

                - Как насчет того, чтобы трахнуться, Эдди? - проквакало привидение, ухмыляясь остатками рта. Оно пропело: -Вобби делает это за четверть цента, он сделает это в любое время, пятнадцать центов за сверхурочную работу. - Он подмигнул: - Это я, Эдди, - Боб Грей. И теперь, когда мы должным образом познакомились... - одна из его рук потянулась к правому плечу Эдди. Эдди пронзительно закричал.

                - Все в порядке, - сказал прокаженный, и Эдди, как в страшном сне, увидел, что он выползает из окна. Костлявый щит за его шелудивым лбом обнажал тонкую деревянную полоску между оконными стеклами. Его руки скребут покрытую листьями землю. Серебристые плечи его костюма... костюма... каким бы он ни был... начали пробиваться, протискиваться через пролом. Один видящий голубой глаз не покидал лица Эдди.

                - Вот я иду, Эдди, все в порядке, - прокрякал он. - Тебе понравится здесь у нас. Некоторые из твоих друзей - здесь.

                Его рука снова потянулась, и в каком-то уголке своего охваченного паникой, кричащего разума Эдди вдруг холодно понял, что если "это" дотронется до его обнаженной кожи, он тоже начнет гнить. Эта мысль вывела его из паралича. Он резко отступил назад, затем повернулся и рванул к дальнему концу крыльца. Солнечный свет, проникающий узкими пыльными лучами сквозь трещины между досками крыльца, иногда накладывал полоски на его лицо. Его голова протолкнулась сквозь пыльную паутину, которая осела на его волосах. Он посмотрел назад через плечо и увидел, что прокаженный уже наполовину снаружи.

                - Бесполезно бежать, Эдди, - звало это существо.

                Эдди достиг дальнего конца крыльца. Там была решетчатая конструкция. Через нее светило солнце, кладя алмазы света на его щеки и лоб. Он наклонил голову и вломился в нее без всякого колебания, вырывая с криком рубашку о ржавых дешевых гвоздей. Дальше были кусты роз, и Эдди прорывался сквозь них, спотыкаясь, не чувствуя шипов, которые покрыли мелкими порезами его руки, щеки, шею.

                Он повернулся и отступил на согнутых ногах, вытаскивая аспиратор из кармана, включая его. Наверно, все это было не на самом деле? Он подумал о бомже и его голова... ну, просто (устроила шоу) показала ему фильм, фильм ужасов, наподобие картин на субботних утренниках, с Франкенштейном и Вольфманом, которые шли у них иногда в "Бижу" или "Джеме", или "Аладдине". Конечно, это так. Он сам себя испугал! Какой болван!

                Он даже готов уже был посмеяться над неподозреваемой живостью своего воображения, но гниющие конечности выпростались из-под крыльца, цепляясь за кусты роз с безумной свирепостью, хватая их, срывая их, запечатлевая на них бусинки крови.

                Эдди пронзительно закричал.

                Выползал прокаженный. На нем был клоунский костюм, он видел клоунский костюм с большими оранжевыми пуговицами впереди. Он широко улыбался Эдди. Подобие рта раскрылось, высунулся язык. Эдди снова закричал, но стук дизельного двигателя на сортировочной заглушил задыхающийся крик мальчика. Язык прокаженного не просто вывалился изо рта; в нем было по меньшей мере три фута и он раскатывался по всей длине. Стреловидный кончик его стягивал грязь. Пена, желтая и липкая, разливалась по нему. Он кишел жучками.

                Кусты розы, обнаружившие первые признаки весны, когда Эдди пробирался через них, сейчас стали мертвыми и похожими на черное кружево.

                - Сношение, - прошептал прокаженный и нетвердо встал на ноги.

                Эдди побежал к велосипеду. Это была такая же гонка, как в первый раз, только с оттенком кошмара: вы словно бы двигаетесь с мучительной медлительностью, несмотря на отчаянные попытки бежать быстрее... разве в этих случаях вы никогда не чувствовали позади себя чего-то нацеленного на вас? Не ощущали запах Его смердящего дыхания, как сейчас Эдди ощущал его?

                На мгновение Эдди почувствовал дикую надежду: а что, если это действительно кошмар? Вот сейчас он проснется в своей собственной кровати, весь в поту, трясущийся, может быть даже в слезах... но живой. Невредимый. Но он оттолкнул эту мысль. Ее очарование было смертоносно, ее комфорт фатален.

                Он не пытался немедленно сесть на свой велосипед; он бежал, держась за руль и толкая его. Он чувствовал, будто тонет, но не в воде, а внутри своей грудной клетки.

                - Сношение, - снова прошептал прокаженный. - Приходи в любое время, Эдди.

                Приводи своих друзей.

                Гниющие пальцы прокаженного, казалось, хватали его затылок, но, возможно, это была всего лишь колышущаяся нить паутины из-под крыльца, уцепившаяся ему за волосы. Эдди запрыгнул на велосипед и нажал на педали, не обращая внимания на то, что его горло сдавило, не давая никакого послабления своей астме, не оглядываясь назад. Он не оглядывался до тех пор, пока не оказался почти что дома, и, конечно, за ним никого не было, когда он в конце концов с двумя мальчишками потел играть в парк в мяч.

                Той ночью, лежа прямо, как кочерга, в кровати с одной рукой на аспираторе и всматриваясь в тени, он услышал, как прокаженный шепчет: "Бесполезно убегать, Эдди".

                - Нда, - сказал Ричи с уважением. Это было первое, что было произнесено между ними с того момента, как Билл Денбро закончил свой рассказ.

                - У тттебя есть еееще оодна ссигарета, Рричи?

                Ричи дал ему последнюю в упаковке, которую он выцарапал полупустой из ящика стола своего отца. Он даже дал Биллу прикурить.

                - Тебе это не приснилось, Билл? - вдруг спросил Стэн.

                Билл покачал головой. - Нннет - этто был нне ссон.

                - Понастоящему, - сказал Ричи низким голосом.

                Билл внимательно посмотрел на него. - Чччто?

                - Понастоящему, я сказал, - Ричи посмотрел на него почти обиженно. Это понастоящему случилось. Это было реально. - И прежде чем он смог остановиться - прежде чем он понял, что сделает это - Эдди вдруг услышал себя рассказывающим историю прокаженного, который выполз из подвала дома 29 по Нейболтстрит. На половине рассказа он начал тяжело дышать и должен был воспользоваться своим аспиратором. А в конце разразился горькими слезами, его тощее тело сотрясалось.

                Они все смотрели на него тревожно, затем Стан положил ему руку на спину. Билл неуклюже обнял его, а другие глядели в сторону, смущенные.

                - Нничего, Ээдди. Ввсе о'кей.

                - Я тоже видел его, - сказал внезапно Бен Хэнском. Его голос был и ровный, и резкий, испуганный.

                Эдди посмотрел вверх, на лице его все еще были слезы, глаза красные, наивные. - Что?

                - Я видел клоуна, - сказал Бен. - Только он был не таким, как ты сказал - во всяком случае, не таким, когда я видел его. Он не был склизкий. Он был... он был сухой. - Бен помедлил, нагнул голову и посмотрел на руки, которые безучастно лежали на его слоновьих бедрах.

                - Я думаю, он был мумией.

                - Как в кино? - спросил Эдди.

                - И так и не так, - медленно сказал Бен. - В кино он выглядит, как подделка. Он жуткий, но можно сказать, что это работа на высшем уровне, ясно? Все эти бинты, обертки - они выглядят слишком аккуратными, что ли. Но этот мужик... он выглядел, как выглядела бы настоящая мумия. Если бы вы нашли ее внизу, под пирамидой, я имею в виду. Кроме костюма.

                - Какой костюм?

                Бен посмотрел на Эдди. - Серебряный костюм с большими оранжевыми пуговицами спереди.

                Рот Эдди открылся. Он закрыл его и сказал: - Если ты шутишь, скажи. Я все еще... все еще вижу того мужика под крыльцом.

                - Это не шутка, - сказал Бен и начал рассказывать свою историю. Он рассказывал ее медленно, начав с добровольного желания помочь миссис Дуглас считать и складывать книги и закончив своими собственными видениями. Он говорил медленно, не глядя на остальных. Он говорил так, будто глубоко стыдился своего поведения. Он не поднимал головы, пока история не закончилась.

                - Тебе, должно быть, это приснилось, - сказал Ричи в конце концов. Он увидел, как Бен вздрогнул, и поспешно прибавил: - Не принимай это лично на свой счет Биг Бен, но ты должен понять, что воздушные шары не могут, вроде, летать против ветра...

                - И портреты не могут мигать, - сказал Бен.

                Ричи перевел взгляд с Вена на Билла, озадаченный. Сомневаться в правдивости Вена было еще можно, но Билл... Билл был их лидером, они все смотрели на него. Никто не говорил об этом вслух - не было необходимости. Но Билл был человеком идеи, он мог придумать, что делать в тоскливый, скучный день, он помнил игры, которые другие забывали. Они ощущали что-то подкупающе взрослое в Билле - возможно, это было чувство ответственности, чувство, что Билл, если надо, взял бы на себя ответственность. Правда была в том, что Ричи верил в историю Билла, какой бы невероятной она ни казалась. И, возможно, не хотел верить Бену... или Эдди в этом плане.

                - А с тобой ничего такого никогда не происходило, а? - спросил Эдди у Ричи.

                Ричи помедлил, начал что-то говорить, покачал головой, снова ломедлил, затем сказал:

                - Самое страшное, что я видел в последнее время, это, как Марк Прендерлист мочится в Маккаронпарке. Мерзейшая штука.

                Бен сказал:

                - А как ты, Стэн?

                - Нет, - сказал Стэн быстро, и посмотрел куда-то в сторону.

                Лицо его было бледно, губы так плотно сжаты, что побелели.

                - Ббббыло чччто-нибудь? - спросил Билл.

                - Нет, я сказал вам! - Стэн поднялся на ноги и подошел к насыпи; руки его были в карманах. Он стоял и смотрел, как вода проходит по верху первоначальной запруды и скапливается за вторым шлюзом.

                - Давай, давай, Стэнли! - сказал Ричи резким фальцетом. Это был еще один из его голосов: голос бабули Грант (Ворчуньи). Когда Ричи говорил голосом бабули Грант, он обычно поколачивал себя кулаком по пояснице и похихикивал. Однако голос его сейчас был больше похож на голос Ричи Тозиера.

                - Давай, Стэнли, расскажи своей бабуле о плааааахом клоуне, и я дам тебе печеньице. Ты только скажи...

                - Заткнись! - вдруг закричал Стэн, толкнув Ричи, который в страшном удивлении отлетел на одиндва шага. - Заткнись немедленно!

                - Ладно, хозяин, - сказал Ричи и сел. Он смотрел на Стэна Уриса с недоверием. Яркие пятна вспыхнули на щеках Стэна, но он все-таки выглядел скорее испуганным, чем сумасшедшим.

                - Ладно, - спокойно сказал Эдди. - Не бери себе в голову, Стэн.

                - Это был не клоун, - сказал Стэн. Его глаза перебегали с одного на другого, на третьего, на четвертого. Казалось, он борется с самим собой.

                - Ттты ммможешь рррассказать, - сказал Билл спокойным тоном. - Ммммы ррррассказали.

                - Это был не клоун...

                Но тут вмешался развязный пропитой голос мистера Нелла, заставив их всех подпрыгнуть, как от выстрела: - Иисус Христос на колченогой колеснице! Посмотрите на эту кутерьму! Иисус Христос!

Глава 8

КОМНАТА ДЖОРДЖА И ДОМ НА УЛИЦЕ НЕЙБОЛТ

                Ричард Тозиер выключил радио, из которого раздавались крики Мадонны, исполняющей песню "Как девственница". Это была станция ВЗОН, рекламирующая себя как "Стереорокер Бангора", причем делалось это как-то истерически, слишком часто. Ричард свернул на обочину дороги, выключил двигатель "Мустанга", который ребята Ависа взяли для него напрокат в фирме "Бангор Интернэйшнл", и вышел из машины. В его ушах раздавалось его собственное дыхание. Ему представилось видение, от которого у него по спине пошли мурашки.

                Он обошел машину, подошел к ней спереди и положил руку на капот. Он слышал тиканье остывающего двигателя. Вскрикнула сойка, но тут же замолчала. И треск сверчков. Постоянный треск.

                Это видение уже было. Оно прошло. И вдруг снова он в Дерри. 25 лет спустя этот дрянной Ричи Тозиер приехал домой. Приехал.

                Вдруг дикая боль как иглами пронзила его глаза, отогнав все его мысли. Он коротко вскрикнул и поднял руки к лицу. Единственный раз в жизни он испытал раньше такую же жуткую боль, когда ресница попала ему под контактную линзу. Это случилось в колледже, и тогда боль была только в одном глазу. А теперь - в обоих.

                Но боль прошла так же внезапно, как началась, он даже не успел поднести руки к лицу.

                Он медленно опустил руки и задумчиво посмотрел на дорогу Э 7. Дорожная застава осталась позади, в ЭтнаХавене. Почему-то, он и сам не понимал почему, он не хотел попадать на эту заставу, которая еще строилась, когда он и его семья покинули этот городишко и направились в Мидвест. Нет, эта застава, наверное, была раньше, но дорога здесь была другая.

                Поэтому он поехал по дороге Э 9 мимо спящих домов поселка Хавен, потом свернул на дорогу Э 7. День постепенно прояснялся.

                Опять этот знак. Такие знаки стояли на границах более чем 600 городов штата Мэн, но на сей раз этот знак просто пронзил его сердце! Графство Пенобскот д Е Р Р И МЭН

                Еще знаки: знак, предупреждающий о лосях, о Ротариклубе, и, заключая троицу, знак, сообщающий о том, что Дерри - это город, в котором "львы" - за объединенный фонд. А дальше между массивами сосен и елей снова продолжается дорога Э 7. В дневном свете деревья кажутся голубоватым сигаретным дымом в непроветренной комнате.

                "Дерри, - думал он. - Дерри, Господи, помоги мне. Дерри. Отгони беды".

                Вот он и на дороге Э 7. Еще 5 миль, и будет ферма Рулин, где его мать покупала яйца и овощи. В 7 милях от дороги Э 7- Витчемроуд, которая обязательно приведет на улицу Витчем - можно радоваться... И где-то там, между фермой Рулин и городом можно проехать к Бауэрсам и к Хенлонам. Примерно в миле от этого места - Кендускеаг. И буйная зелень Барренса.

                "Не представляю себе, как я все это увижу, - думал Ричи. - Да, ребята, это так. По правде говоря, совсем не представляю себе, как это у меня получится".

                Всю предыдущую ночь он провел в мечтаниях. И всю дорогу эти мечты продолжались. А теперь он остановился - или его остановили дорожные знаки и понял, что все это не мечты, а реальность.

                Воспоминания шли сплошным потоком, он боялся, что сойдет от них с ума. Он закусил губу и сложил руки ладонями друг к другу, как будто боялся взлететь. Ему казалось, будто что-то несет его вперед и вверх. Ему хотелось заглянуть в несколько следующих дней.

                Его мысли резко оборвались. На дорогу вышел олень. Он слышал, как олень мягко ступал по гудрону.

                У Ричи перехватило дыхание. Он был ошеломлен. Ничего подобного он не видел на шоссе Родео. Чтобы увидеть такое, нужно было вернуться домой.

                "Это олениха", - весело пронеслось в голове. Она вышла из леса справа и остановилась посередине дороги Э 7. Ее ноги, стояли на прерывистой белой линии. Ее темные глаза спокойно смотрели на Ричи Тозиера. В глазах был интерес, но не страх.

                Он с удивлением взглянул на нее, подумав, что это, быть может, какое-то предзнаменовение или какието дерьмовые штучки мадам Азонки. Вдруг он совершенно неожиданно вспомнил мистера Нелла, который пришел к ним в тот день. Вся их компания пребывала на небесах.

                Глядя на оленя, Ричи глубоко вздохнул и обнаружил, что он с кем-то разговаривает. Это был голос ирландского полицейского, одного из тех, кто был в его репертуаре после того памятного дня. На него что-то накатывалось в тишине странного утра, что-то, напоминающее шар, накатывалось, становилось больше и громче.

                "Иисус Христос на колченогой колеснице! О олениха, девочка, что ты делаешь? Господи! Ты будешь дома прежде, чем я расскажу все отцу О'Стаггерсу".

                Прежде чем затихло эхо его слов, прежде чем первая ошеломленная сойка выругала его за кощунство, олениха вскинула хвост как флаг примирения и исчезла среди елей, как в сигаретном дыму, оставив только дымящиеся орешки как свидетельство того, что даже в свои 37 лет Ричи Тозиер временами может уйти от всего.

                Ричи начал смеяться. Сначала он просто хихикал - его поразила смехотворность его собственного положения: он стоит утром здесь, в Маме, на расстоянии 3-х тысяч миль от дома и разговаривает с оленихой голосом ирландского полицейского. Он стал смеяться громче, затем смех перешел в хохот. Потом он замолчал и побрел к своей машине. Слезы катились по его щекам, он мрачно констатировал, что к тому же еще обмочил штаны. Каждый раз, когда он пытался взять себя в руки, его взгляд останавливался на оленьих орешках.

                Сопя и посмеиваясь, он наконец забрался на место водителя и включил мотор "Мустанга". Мимо проехал грузовик с химическими удобрениями и обдал его ветром. Ричи пропустил его и поехал дальше в Дерри. Теперь он чувствовал себя лучше, может, просто оттого, что двигался. Мысли вернулись.

                Он снова стал думать о мистере Нелле и о том дне. Мистер Нелл спросил, кто придумал эту штуку. Их было пятеро, он переводил глаза с одного на другого, пока Вен не шагнул вперед. Он был бледен, все его лицо дрожало, он не поднимал глаз, он сдерживал себя, чтобы не сказать лишнего. Бедный ребенок, вероятно, полагал, что его отправят в Шоушенк на Витчем-стрит, где все затоплено канализацией. По крайней мере, так сейчас подумал Ричи. У него самого было.такое же ощущение, как у Вена. Они либо были скверными мальчишками, либо считали себя таковыми. Трусы. Они мало походили на телегероев. Так или иначе, это держало их вместе. И так 27 лет. Иногда они выбивали друг друга из седла. Как при игре в домино.

                "Интересно, - думал Ричи, - когда будет поздно повернуть назад? Когда они со Станом соберутся и пойдут помогать строить запруду? Когда Билл рассказал им, что его брат на фотографии повернул голову и подмигнул? Может быть..." Но для Ричи Тозиера, как ему казалось, игра в домино началась, когда Бен Хэнском шагнул вперед и сказал: "Я показал им...

                ...как это сделать. Это моя вина".

                Мистер Нелл стоял, плотно сжав губы, и смотрел на него. На руках у него были кожаные перчатки. Он смотрел то на Вена, то на лужу позади запруды. Потом он повернулся к Вену. Казалось, он не видит Вена. Мистер Нелл был ирландец. Черные зачесанные назад волосы. Синяя островерхая шайка на голове. Ярко синие глаза и красный нос. Он был не более чем среднего роста, но выстроившимся перед ним мальчикам казался великаном. Мистер Нелл открыл рот, чтобы что-то сказать, но прежде чем он произнес хотя бы слово, Билл Денбро шагнул вперед и встал рядом с

                Беном.

                - Эээто бббыла мммоя ииидея, - наконец выдавил он из себя. И глубоко вздохнул. Мистер Нелл смотрел на него невозмутимо, солнце ярко отсвечивало от его кокарды, а в это время Билл выдавил из себя все остальное, что хотел сказать:

                - Бен не виноват. Он просто случайно проходил мимо и посоветовал нам, как лучше сделать то дело, которое мы уже начали и делали плохо.

                - И я тоже, - резко сказал Эдди и встал рядом с Беном.

                - Что это значит? - спросил мистер Нелл. - "Я тоже" - это твое имя или твой адрес, подхалим?

                Эдди ярко вспыхнул, он покраснел до кончиков волос.

                - Я был с Биллом еще до того, как пришел Бен, - сказал он. - Вот что я имел в виду.

                Ричи встал рядом с Эдди. Мысль о том, что один или два голоса могут успокоить мистера Нелла, появилась у него в голове внезапно. Второй мыслью было то, что голос или два могут только ухудшить положение, но вторая мысль не получила развития. Мистер Нелл совсем не растерялся, как ожидал Ричи, когда он тихим голосом произнес:

                - Я тоже.

                - И я, - сказал Стэн, становясь рядом с Биллом.

                Теперь все пятеро стояли в ряд перед мистером Неллом. Бен смотрел на них, он был просто поражен поддержкой. На минуту Ричи показалось, что старик Хейстак готов расплакаться от благодарности.

                - О Господи! - сказал мистер Нелл, с явным отвращением в голосе. Казалось, он готов рассмеяться. - Более жалкой компании мальчишек я в жизни не видел. Если все вы знаете, где вы были, вам будет жарко сегодня вечером.

                Ричи больше не мог сдерживаться, он открыл рот и, как это часто с ним бывало, затараторил.

                - Как делишки, мистер Нелл? - нес он напропалую. - Ничего себе зрелище, мой дорогой, не правда ли? Вызывает уважение, а?

                - Я окажу уважение вашему заду через три секунды, мой дорогой маленький друг, - сказал мистер Нелл сухо.

                Билл прорычал, повернувшись к нему:

                - Ради Бога, Ррричи, зззаткнись!

                - Хороший совет, мистер Вильям Денбро, - сказал мистер Нелл. - Даю голову на отсечение, Зак не знает, что здесь у вас бар и что вы развлекаетесь среди проституток, не так ли?

                Билл опустил глаза и кивнул. Его щеки ярко вспыхнули. Мистер Нелл посмотрел на Вена.

                - Не могу вспомнить твое имя, сынок.

                - Бен Хэнском, сэр, - прошептал Бен.

                Мистер Нелл кивнул и снова оглянулся на запруду.

                - Это была твоя идея?

                - Как построить - да, - прошептал Бен еле слышно.

                - Какого черта, ты что инженер, взрослый парень, ты что, не знаешь, что здесь, на баре и в канализационной системе Дерри дерьма хватает?

                Бен покачал головой. Спокойно, без злобы мистер Нелл объяснял ему:

                - В этой канализационной системе две части. Одна для плотных отходов человеческой жизнедеятельности - для дерьма, если это не оскорбит ваш слух. Другая - для жидких отходов из туалетов, раковин, ванн, стиральных машин. Это то, что течет по канализационным трубам города. Ну, слава Богу, с твердыми отходами нет проблем - их откачивают в Кендускеаг. Наверное, на полпути огромные кучи дерьма лежат сейчас на поверхности и сохнут на солнце благодаря тому, что вы сделали, но вы можетебыть абсолютно уверены, что по вашей вине на потолке ни у кого это не окажется.

                Что же касается жидких отходов, то их не откачивают насосами. Все это течет вниз в приспособления, которые эти ребята инженеры называют земляной канализацией. Клянусь, вы все знаете, где заканчивается эта канализация, правда, ребята?

                - Вон там, - сказал Бен. Он указал на место позади запруды, которое было почти затоплено. Он указал, не поднимая глаз. Крупные слезы медленно потекли по его щекам. Мистер Нелл сделал вид, что не заметил этого.

                - Правильно, мой молодой друг. Вся эта земляная канализация ведет к ручьям, которые текут к верхнему Барренсу. Естественно, во многих из этих ручейков ничего, кроме канализационных отходов, не течет. Дерьмо всплывает то в одном месте, то в другом. Хотелось бы вам прожить здесь долгие годы, пользуясь такой водой из канализации?

                Эдди вдруг начал задыхаться и вынужден был воспользоваться аспиратором.

                - Знаете, что вы сделали? Вы направили эту воду обратно в шесть или восемь центральных водоемов, которые обслуживают Витчем, и Джексон, и Канзас, и четырепять маленьких улиц, которые находятся между ними, - мистер Нелл сухо взглянул на Била Денбро. - Ваш дом как раз находится там, господин Денбро. Вот и получилось, что у вас не работает канализация, из стиральной машины некуда вылить грязную воду, а канализационные трубы заливают подвалы.

                Бен издал звук, похожий на рыдание. Остальные посмотрели на него и отвернулись. Мистер Нелл положил свою большую руку на плечо мальчика. Она была тяжелая и в то же время мягкая.

                - "Не нужно, ты же взрослый парень. Может быть, все не так плохо, по крайней мере пока. Я немного преувеличил, чтобы вы меня поняли... Меня послали посмотреть. Никому, кроме меня и вас пятерых, не нужно знать, что именно произошло. Сейчас у нас в городе есть более важные дела, чем маленькая протечка. В отчете я напишу, что нашел протечку и несколько мальчиков, которые были поблизости, помогли мне заделать ее. Имен ваших я не буду называть, а вы ничего не говорите о плотине на баре.

                Он посмотрел на всех пятерых ребят... Бен ожесточенно тер глаза носовым платком; Билл задумчиво смотрел на запруду; Эдди держал аспиратор в руке; Стэн стоял около Ричи и держал его за руку, готовый стиснуть ее, как только тот захочет сказать что-то, кроме "спасибо".

                - Мальчикам нечего делать в таких грязных местах, как это, - продолжал мистер Нелл. - Здесь можно подцепить не меньше 60 разных болезней. Мусорные свалки, реки мочи, грязная одежда, клопы, всякая пакость... В таком грязном месте вам совершенно нечего делать. Четыре чистых городских парка, в которых можно целыми днями играть в мяч, а я нахожу вас здесь. Господи Иисусе!

                - Нинам ззздесь нннравится, - неожиданно сказал Билл. - Когда мы приходим сюда, никто не мешает нам делать, что мы хотим.

                - Что он сказал? - спросил мистер Нелл у Эдди.

                - Он сказал, что, когда мы приходим сюда, никто не указывает нам, что делать, - сказал Эдди. Голос у него был слабый, но в то же время твердый. И он прав. Когда ребята вроде нас приходят в парк поиграть, скажем, в бейсбол, то всегда находятся другие, которые обязательно хотят быть вторыми или третьими на старте.

                Ричи передернул плечами.

                - Извините, но он прав. И Билл прав. Нам здесь нравится.

                Ричи думал, что мистер Нелл рассердится, но полицейский удивил их всех - он засмеялся.

                - Да, - сказал он, - я и сам любил здесь бывать, когда был мальчишкой. Это правда. Поэтому я и не буду вам запрещать. - Он указал рукой на всех них. А они тихо смотрели на него. - Но если вы будете ходить сюда, то обязательно ходите компанией. Вот как сейчас. Вместе, обязательно все вместе. Вы меня понимаете?

                Они закивали головами.

                - Поняли? Всегда вместе. Никаких игр в прятки и уходов по одному. Сами знаете, что происходит в этом городе. И все равно я вам не запрещаю приходить сюда. По той простой причине, что вы все равно придете. Но ради вашего же блага и здесь, и поблизости держитесь вместе. - Он посмотрел на Билла:

                - Вы что, не согласны со мной, молодой господин Билл Денбро?

                - Нннет, сэр, - сказал Билл. - Мы будем дд держаться вввместе.

                - Этого мне довольно, - сказал мистер Нелл. - Ваши руки.

                Билл протянул руку, и мистер Нелл пожал ее. Ричи стряхнул руку Стэна и шагнул вперед.

                - Клянусь Богом, мистер Нелл, вы лучший из людей, правда. Замечательный вы человек, просто замечательный. - Он схватил своей рукой лапищу ирландца и поднял ее вверх, все время улыбаясь. Смущенному мистеру Неллу мальчик показался пародией на Франклина Рузвельта.

                - Спасибо, мальчик, - сказал мистер Нелл, убирая руку. - Тебе надо заняться этим. А сейчас ты говоришь, как ирландец.

                Остальные мальчишки с облегчением рассмеялись. Стэн взглянул на Ричи с упреком.

                - Спокойно, Ричи.

                Мистер Нелл пожал руки всем ребятам, последнему - Вену, задержав его руку подольше.

                - Тебе нечего бояться, кроме несправедливости. А что касается всего этого... Ну ты читал об этом в книгах... Знаешь, как это делается?

                Бен покачал головой.

                - Все забыто?

                - Да, сэр.

                - Я не сомневаюсь, когда-нибудь ты сделаешь настоящее дело. Но Барренс для этого не годится.

                Он задумчиво огляделся:

                - Здесь не сделать никаких больших дел, скверное это место.

                Он вздохнул:

                - Оторвитесь от него, ребята, оторвитесь немедленно. Я, кажется, сяду сейчас в тени этих кустов и буду молиться, чтобы вы это сделали.

                Он иронично посмотрел на Ричи, как бы подначивая его на всплеск.

                - Да, сэр, - сказал Ричи мрачно.

                Мистер Нелл удовлетворенно кивнул головой, а мальчики принялись за работу, повернувшись к Вену, который показывал, как быстрее всего убрать то, что они сделали по его совету. Тем временем мистер Нелл достал из мундира коричневую бутылочку, сделал хороший глоток и закашлялся. Потом он сплюнул мокроту и посмотрел на ребят влажным подобревшим взглядом.

                - Что это у вас в бутылке? - спросил Ричи, стоя по колено в воде.

                - Ричи, ты когда-нибудь заткнешься? - спросил Эдди.

                Мальчики с удивлением посмотрели на Ричи, а потом на бутылку. Никакой этикетки на ней не было.

                - Это микстура от кашля. А теперь посмотрим, можешь ли ты так же быстро кланяться, как болтать языком.

                Немного позднее Билл и Ричи шли по улице Витчем. Билл вел велосипед. После того как они строили запруду, а потом исправляли свои ошибки, у него просто не было сил ехать на нем.

                Мальчики были грязные, измазанные и усталые. Стэн предложил зайти к нему домой поиграть в "Монополию" или во что-нибудь еще. Никто не захотел. Время было позднее. Бен, усталый и подавленный, сказал, что ему надо пойти домой, посмотреть, не вернул ли кто-нибудь его библиотечные книги. Он надеялся на это, так как на библиотечных книгах в специальном пакетике записывалось, кто взял книгу, когда и адрес.

                Эдди сказал, что собирается посмотреть "Рокшоу" по телевизору с Нейлом Седака, чтобы уяснить себе, негр тот или нет. Стэн сказал на это - не надо быть таким глупым, что Нейл Седака - белый, можно понять даже по его пению. Эдди утверждал, что по пению ничего понять нельзя, он, например, всегда думал, что Чак Берри - белый, а потом на концерте увидел, что он негр.

                - По крайней мере, моя мама упорно считает, что он белый, а это много значит, - сказал Эдди, - если окажется, что он негр, то она, вероятно, запретит мне смотреть его.

                Стэн пообещал Эдди дать несколько книжек, из которых ясно, что Нейл белый. А двое мальчиков - Ричи и Билл - отправились по дороге, которая так или иначе вела к дому Билла. Теперь они не разговаривали. Ричи думал о человеке на фотографии, который повернул голову и подмигнул. И, несмотря на усталость, он вдруг понял, что ему в голову пришла сумасшедшая идея. Привлекательная, хоть и безумная.

                - Послушай, Билл, давай на минуту остановимся. Я смертельно устал.

                - Не пойдет, - сказал Билл, но остановился, аккуратно положил велосипед на край газона перед теологическим училищем. Мальчики сели на каменные ступени подножия викторианского строения.

                - Ну и день, - сказал Билл мрачно. Под глазами у него были темные круги, лицо бледное. - Ты бы лучше позвонил домой своей маме, что мы скоро придем, чтобы твои знали.

                - Хорошо. Послушай, Билл, - Ричи немного помолчал, думая о матери Вена и вообще о том, что рассказывал Стэн. Что-то шевельнулось у него в голове, что-то связанное с памятником Полу Баниану в центре города. Но это было лишь воображение. Он стряхнул эти навязчивые мысли и начал:

                - Что ты скажешь насчет того, чтобы пойти к тебе домой? Взглянуть на комнату Джорджа. Хочется посмотреть на ту фотографию.

                Билл посмотрел на Ричи с удивлением. Он хотел что-то сказать, но не смог, так сильно был потрясен. Ричи сказал:

                - Ты же слышал рассказ Эдди и Вена. Ты веришь в то, что они рассказывали? Они сомневаются, может быть, им все это показалось.

                - Точно. Я тоже так думаю. Все дети, которых убили в этих местах, могли бы кое-что рассказать. Единственная разница между Эдди и Беном и теми ребятами - это то, что они не попались.

                Ричи не думал, что Билл так это воспримет.

                - Давай займемся этим, дружище Билл. Похоже, что этот парень в клоунской одежде убивает детей. Не знаю, зачем он это делает. Наверное, никто этого не знает, правда?

                - Мда...

                - Почти то же самое делает Джокер в книжонке Бэтмона, - Ричи возбудился от того, что сказал это вслух. Интересно, сумел ли он внятно донести свою мысль, дать понять, что он хочет видеть эту комнату и ту фотографию. В конце концов не в этом дело. Можно просто посмотреть в глаза Биллу.

                - А где эта фотография? И что ты на этот счет думаешь, Билл?

                Тихо, не глядя на Ричи, Билл сказал, что, по его мнению, это как-то связано с уликами.

                - Я думаю, что это был призрак Джорджа.

                - На фотографии - призрак?

                Билл кивнул. Ричи подумал немного. Мысль о призраке совсем не пугала его. Он был уверен, что такое бывает. Его родители были методистами. Они ходили в церковь каждое воскресенье, а он ходил на собрания молодых методистов. Он уже довольно прилично знал Библию. А в ней говорилось о призраках. По Библии, сам Бог был призраком, на одну треть призраком. Кроме того, в Библии говорится о бесах, например, Иисус изгнал их из одного парня. Так что ничего страшного. Когда Иисус спросил парня, в котором были бесы, как его зовут, бесы ответили и еще сказали, что он должен вступить в Иностранный легион или что-то в этом духе.

                В Библии обо всем этом говорится лучше, чем в комиксах. Люди загоняют себя в кипящее масло или вешаются, ведут себя, как Иуда Искариот, есть рассказ о том, как злой царь Ахаз упал с башни, а собаки прибежали лизать его кровь, говорится там о массовом убийстве младенцев, которое было и при рождении Моисея, и при рождении Христа, о людях, которые выходили из могил и поднимались в воздух, о солдатах, которые заколдовали стены, о пророках, которые видели будущее и побеждали чудовищ. Это все есть в Библии, и каждое слово - чистая правда, - так сказал почтенный Коейг, так говорят и в семье Ричи, да и сам Ричи так считает. Он очень хотел принять участие в объяснении того, о чем рассказал Билл. Его беспокоила логика всего этого.

                - Но ты сказал, что испугался. Почему же призрак Джорджа испугал тебя, Билл?

                Билл облизнул руку и вытер ее. Она слегка дрожала.

                - Он, наверное, хочет свести меня с ума. За ттто, что его ууубили. Эттто из-за ммменя. Я его пппослал. - Он был не в состоянии говорить больше, он просто поднял руки.

                Ричи кивнул в знак того, что понимает, о чем идет речь... но не согласился с Биллом.

                - Думаю, что это не так, - сказал он. - Если бы ты толкнул его в спину или выстрелил в него, тогда другое дело. Или, допустим, ты бы дал ему поиграть с заряженным ружьем своего отца. Но это не было ружье. Просто бумажный кораблик. Ты же не хотел ему ничего плохого. - Ричи поднял палец, желая показать, что Билл ни в чем не виновен. - Ты ведь просто хотел, чтобы он поразвлекался, правда?

                Билл напряженно думал. То, что сказал Ричи, впервые за многие месяцы принесло ему некоторое облегчение. Но что-то в нем протестовало против того, чтобы принять такую версию. "Нет, ты виноват! " - говорило что-то в нем. Поэтому он мог только частично согласиться с Ричи. Если Ричи прав, то откуда же это холодное место на кровати между его матерью и отцом? Если это так, то почему за ужином никто не произносит ни слова и слышны только звуки вилок и ножей?

                Ему казалось, что он сам - призрак, он разговаривал, двигался, но его никто не видел и не слышал, что-то было в нем. нереальное.

                Конечно, ему не нравилась мысль, что он виноват, но другие объяснения были и того хуже; получалось, что все внимание и любовь, которую его родители проявляли по отношению к нему прежде, было результатом того, что рядом находился Джордж. А когда не стало Джорджа, на его долю ничего не осталось. И все это произошло случайно, без всяких причин. И если вы прислушаетесь к тому, что происходит за той дверью, то услышите, что там, за дверью, слышен шум ветра безумия.

                Вспомнив все происшедшее, все, что он чувствовал и сказал в день смерти Джорджа, Билл подумал, что Ричи, возможно, и прав, хотя что-то в нем противилось этой мысли. Конечно, он не был идеальным старшим братом для Джорджа, они и дрались, и ссорились довольно часто. Возможно, что и в тот день они подрались.

                Хотя нет. Драк не было. Но у Билла было нехорошо на душе оттого, что они с Джорджем в тот день сильно поссорились. Он спал, бредил... вдруг ему представилась черепаха - такое маленькое смешное животное. Он точно не помнил, от чего проснулся, кажется, от того, что прекратился дождь. Джордж что-то жалостно бормотал в гостиной. Он спросил у Джорджа, что случилось. Джордж вошел и сказал, что он пытается сделать кораблик из бумаги по описанию в книге, но у него ничего не получилось. Билл велел Джорджу принести книгу. Теперь, сидя рядом с Ричи на ступеньках семинарии, он вспомнил, как радостно заблестели глаза Джорджа, когда кораблик получился, он тогда и сам обрадовался. Но раз он это сделал, значит, он был дерьмом, прямым виновником. Короче, он дал почувствовать Джорджу, что он - старший брат.

                Этот кораблик и убил Джорджа, но Ричи прав, он же не давал Джорджу играть заряженным ружьем. Он ведь не знал, что произойдет из-за этого кораблика, какие несчастья посыпятся. И Билл сразу почувствовал себя лучше.

                Он открыл было рот, чтобы сказать об этом Ричи, но вместо этого разрыдался.

                Ричи, встревоженный, обнял Билла за плечи, предварительно оглянувшись, нет ли когонибудь поблизости, кто мог бы принять их за педерастов.

                - Все в порядке, Билл, все в порядке, правда. Пошли. Прекрати реветь.

                - Я ведь ннне хххотел, чтобы он погиб! - рыдал Билл. - Я совсем не хотел этого!

                - Господи! Билли, я знаю, что ты не хотел. Если бы ты хотел, то столкнул бы его с лестницы, или еще что-нибудь сделал, - Ричи неуклюже потрепал его по плечу. Пойдем, приятель, а то ты ревешь, как дитя малое.

                Понемногу Билл успокоился. Он все еще испытывал боль, но то была как бы боль после прорвавшегося нарыва: гной вытек, и дело идет на поправку.

                - Я ннне хххотел, чтобы он пппогиб, - повторял Билл. - Но смотри, никому не говори, что я ревел, а то дам в нос.

                - Не скажу, не беспокойся, - сказал Ричи. - Это же был твой брат. Господи. Если бы мой брат погиб, я бы оттяпал себе голову.

                - Но у тебя нет бббрата.

                - Нет, но если был бы.

                - Ты бы действительно так поступил?

                - Конечно, - сказал Ричи и с опаской посмотрел на Билла: как бы он, чего доброго, такого не сделал. Билл тер свои красные глаза, и Ричи испугался, что он решится на это. - Я просто хотел сказать, что не понимаю, почему Джордж проделывает .с тобой такие шутки. Может быть, эта фотография хочет что-то сказать не тебе, а другому - клоуну.

                - Ммможет бббыть, Джордж ннне зззнает... Ммможет ббыть, он думает...

                Ричи понял, что хочет сказать Билл, и махнул рукой.

                - Билл, дружище, ты же знаешь, как люди к тебе относятся, - он говорил наставническим тоном, тоном учителя, отвергающего завиральные идеи неотесанных мужиков. - В Библии говорится: "Даже если сейчас мы плохо видим, глядя на отражение в зеркале, то после смерти мы все увидим, как через окно". Это Первое или Второе Послание вавилонянам. Я точно не помню где. Это значит...

                - Я понял, что эттто зззначит, - сказал Билл.

                - Что ты сказал?

                - А?

                - Пойдем в комнату и посмотрим. Может, мы получим какойнибудь намек на то, кто убивает детей.

                - Я боюсь.

                - Я тоже, - сказал Ричи, думая, что нужно сказать что-то, чтобы, заставить Билла сдвинуться с места. Он повернулся и увидел, что Билл позеленел от ужаса.

                Ребята прошли в дом Денбро незаметно, как призраки. Отец Билла был еще на работе. Шарон Денбро была на кухне, читала там газету. По запаху во всем доме было понятно, что на ужин приготовлена рыба. Ричи позвонил к себе домой, чтобы мама знала, что он жив. Он у Билла.

                - Кто там? - спросила миссис Денбро, когда Ричи положил трубку на рычаг. Они виновато посмотрели друг на друга. Потом Билл сказал:

                - Мама, это я и Рррр...

                - Ричи Тозиер, мадам, - добавил Ричи.

                - Привет, Ричи, - ответила миссис Денбро. - Оставайся поужинать с нами!

                - Спасибо, мадам. Мама ждет меня через полчаса.

                - Передай ей привет, ладно?

                - Конечно, передам, мадам.

                - Входи, - прошептал Билл. - Мы ненадолго.

                Они поднялись по лестнице в комнату Билла. Это была чистенькая мальчишечья комната, видно было, что матери она не доставляет больших хлопот, связанных с уборкой. Полки были забиты книгами, среди них было много комиксов. Пожалуй, комиксов было больше всего да плюс несколько моделей и игрушек. Стояла еще пишущая машинка старой марки "Ундервуд". Родители подарили ему эту машинку на Рождество два года назад. Он иногда писал рассказы и печатал на этой машинке. После смерти Джорджа он стал это делать чаще, чем раньше. Воображение отвлекало его от серьезных проблем. На полу стоял патефон, а на нем - груда одежды. Билл схватил одежду и сунул ее в ящики бюро. Затем он взял пластинки с письменного стола, посмотрел их, отобрал с полдюжины. Одну из них он поставил на патефон и включил его. Флитвидз пел: "Приходи, дорогая". Ричи покрутил носом. Билл усмехнулся, хотя на сердце у него было тяжело.

                - Ооони не лллюбят рокнролл, - сказал он. - А эту мне подарили на день рождения. И еще две - Буни и Томми Сэндз. А когда никого нет, я ставлю пластинки Литтла Ричарда и Хокинса. Но главное - когда мама слышит музыку, она спокойна, что я дома.

                В комнату Джорджа нужно было идти через гостиную. Дверь была закрыта. Ричи посмотрел на дверь и облизнул губы. "Обычно они ее не закрывают", шепнул Билл. И вдруг поймал себя на мысли: хоть бы дверь оказалась закрытой.

                Билл, бледный от волнения, нажал на ручку двери, вошел в комнату и оглянулся на Ричи, тот последовал за ним. Когда защелка мягко звякнула, Ричи от испуга слегка подпрыгнул.

                Осматриваясь, он одновременно ощущал и страх и любопытство. Сразу чувствовалось, что здесь давно никто не жил, и что окна давно не открывались. Вот как это бывает. Он вздрогнул и снова облизнул губы. Его взгляд упал на кровать Джорджа. "Раньше Джордж спал здесь, - подумал он, - а теперь спит на кладбище. Ему не сложили руки на груди, как полагается, потому что для этого надо иметь две руки, а Джорджа похоронили с одной". Ричи издал слабый звук, Билл обернулся вопросительно.

                - Ты прав, - сказал Ричи хрипло. - Здесь что-то говорят. Как ты не побоялся оставаться здесь один?

                - Ведь эээто бббыл мммой брат, - сказал Билл просто. - Мне это нужно.

                На стенах висели старые афиши и плакаты - афиши маленького ребенка. Один из плакатов изображал Тома Террифика (Ужасного) - персонажа программы "Капитан Кенгуру". Том держал за руку Грабби Аплетона, который был, конечно, испорчен до корней волос. На другом плакате были изображены племянники Дональда Дакса - Хью, Луи и Деви, они маршировали в своих кепочках. Третий плакат, его Джордж раскрасил, изображал мистера Ду, который приостановил уличное движение, чтобы маленькие дети могли пройти в школу. А внизу было написано: "Мистер Ду ждет, когда можно будет переходить улицу".

                "Этот ребенок был как все дети, ничем особенным не занимался, да, видно, и не стремился как-то выделиться", подумал Ричи и передернул плечами. У окна стоял стол, на нем - школьные принадлежности. Джордж уже никогда не докрасит эти картинки, он ушел безвозвратно и навсегда, успев только походить в детский сад и в первый класс. Ричи это впервые понял, впервые понял, что эта идиотская правда раздавила жизнь всего дома. Эта мысль запала ему в голову так явно, что он почти физически ощутил ее тяжесть - словно тяжелый утюг вложили в его голову да там и оставили. "Ведь умереть мог я! " Эта мысль предательски пронзила его насквозь. Кто угодно мог умереть! Кто угодно!

                - Послушай, - сказал он неуверенно. Он больше не мог сдерживаться..

                - Да, - ответил Билл почти шепотом, сидя на кровати Джорджа. Посмотри!

                Ричи посмотрел туда, куда указал Билл, и на полу увидел фотоальбом. На нем было написано: "Мои фотографии". А дальше Ричи прочел: "Джордж Элмер Денбро. 6 лет".

                Всего 6 лет! И уже не вернется никогда. Какое-то предательство. Ведь умереть тогда мог любой человек! Дерьмо! Херовый любой человек!

                - Раньше он был открыт, - сказал Билл. - Когда я последний раз видел его.

                - Ну а теперь закрыт, - мрачно сказал Ричи. Он сел рядом с Биллом на кровать и посмотрел на фотоальбом. - Книги часто закрываются сами.

                - Страницы - да, но не обложка же. А эта закрылась сама, - Билл торжественно посмотрел на Ричи, на бледном усталом лице его ярко выделялись темные глаза. - Но этот альбом хочет, чтобы его снова открыли, я так считаю.

                Ричи поднялся и медленно подошел к альбому. Он лежал у оконных штор. Из окна была видна яблоня в саду за домом Денбро. Он снова посмотрел на книжку Джорджа и заметил на ней старое высохшее пятно. "Наверное, от кетчупа, подумал он. - Скорее всего, Джордж ел горячую сосиску в тесте или гамбургер и смотрел одновременно альбом, вот и капнул на него кетчупом". Но Ричи знал, что это не так. Он притронулся к альбому и тут же отдернул руку, почувствовав холод. А лежал альбом на солнцепеке, его только чуть-чуть прикрывала занавеска. А может, занавеска целый день защищала его от солнца?

                "Пожалуй, надо оставить его в покое, - подумал Ричи. - Не хочется мне смотреть этот старый альбом. Скажу Биллу, что я передумал, и мы пойдем к нему в комнату читать смешные книжки. Потом я отправлюсь домой, поужинаю, пораньше лягу спать, потому что я здорово устал. А завтра, когда я встану, будет совершенно ясно, что это пятно от кетчупа. Пожалуй, так и надо сделать".

                Вот он и решил открыть альбом как ни в чем не бывало. Он представил себе, что его руки сделаны из пластика и что они существуют от него отдельно. Он рассматривал в альбоме разные лица - тети, дяди, дети, - улицы, "Студебекеры", почтовые ящики, заборы ярмарки, развалины завода - всякая всячина. Он листал страницы быстрее и быстрее, пока вдруг не пошли чистые листы. Он перелистал несколько страниц обратно, как бы против своего желания. А вот и фотография центра Дерри. Главная улица и улица Кэнел примерно в 1939 году. А над ней - ничего. - Тут нет фотографии школы Джорджа, - сказал Ричи и посмотрел на Билла с чувством облегчения. - Ну а ты что говорил, Билл?

                - Что?

                - Эта фотография центра города в старые времена, последняя в альбоме. Остальные страницы пустые.

                Билл поднялся с кровати и подошел к Ричи. Он посмотрел на фотографию центра Дерри тридцатилетней давности, на старомодные машины, старомодные уличные фонари, похожие на гроздья винограда, на прохожих на улице Кэнел, потом он перевернул страницу. Там действительно ничего не было...

                Нет, не совсем ничего. Был один уголок, куда вставляются фотографии.

                Она была здесь, - сказал он, притронувшись к угол

                Смотри!

                Как ты думаешь, что с ней случилось?

                Не знаю. - Билл взял альбом у Ричи и положил его себе на колени. Он снова просмотрел альбом в поисках фотографии Джорджа, но не нашел ее и перестал листать страницы, но они вдруг начали перелистываться сами по себе, четко и равномерно. Билл и Ричи смотрели друг на друга, широко раскрыв глаза. Вот открылась опять последняя страница, и перелистывание прекратилось. Вот центр Дерри задолго до рождения Билла и Ричи.

                - Послушай! - вдруг сказал Ричи и взял у Билла альбом. Теперь в его голосе не было страха, лицо выражало удивление. - Чертово дерьмо!

                - Чччто этто?

                - Вот что это! Смотри!

                Билл встал около альбома. Наклонившись над ним, мальчики напоминали хористов. Билл резко выдохнул.

                Под старой выгоревшей поверхностью фотографии они заметили движение: два маленьких мальчика шли по Главной улице к центру, к тому месту, где Канал уходил под землю. Мальчиков хорошо было видно на фоне бетонной стены. На одном из них были бриджи, а на другом - матросский костюм. На голове твидовая шапка. Мальчики повернулись к фотоаппарату на 3/4, разглядывая что-то на противоположной стороне улицы. Мальчик в бриджах был Ричи Тозиер, сомневаться не приходилось, а мальчик в матросском костюме и твидовой шапке - Билл.

                Мальчики, как загипнотизированные, стояли и смотрели на себя, таких, какими они были, когда им было в три раза меньше лет, чем сейчас. У Ричи пересохло во рту. Впереди мальчиков шел человек, одетый в пальто, и полы его пальто развевались по ветру... По улице ехали машины разных марок "МодельТ", "Шевроле", "ПиэсЭрроу" ("Пронзающая стрела").

                - Нине мммогу поверить своим глазам, - сказал Билл, когда фотография ожила.

                "МодельТ", которая так и осталась навечно на перекрестке, по крайней мере, до тех пор, пока сохранится химический состав фотографии, проезжала мимо, из выхлопной трубы ее валил дым. Она направлялась к Верхним Холмам. Включился левый поворот. Машина повернула на Кортстрит, выехала на поля фотографии и скрылась из поля зрения.

                "ПиэсЭрроу", "Шевроле", "Паккарды" - все вдруг пришло в движение, каждая машина ехала своим путем к перекрестку. И спустя 28 лет полы пальто человека, который шел перед мальчиками, перестали хлопать. Он нахлобучил шапку поплотнее и пошел дальше.

                Мальчики теперь стояли лицом к фотоаппарату. Через мгновение Ричи понял, что они смотрели на собаку, которая трусцой перебегала Главную улицу. Мальчик в матроске - Билл - сунул два пальца в рот и свистнул. Ричи вдруг почувствовал, что он слышит свист, слышит и звуки едущих машин, которые напомнили ему звук работающих швейных машинок. И хотя все эти звуки были негромкие, как будто они слышались через толстое стекло, они были совершенно отчетливы, они звучали сейчас и здесь.

                Собака посмотрела на мальчиков и затрусила дальше. Мальчики переглянулись и засмеялись. Они пошли дальше. Ричи схватил Билла за руку и показал на Канал.

                "Нет, - подумал Ричи, - только не это..."

                Они пошли к низкой бетонной стене, и вдруг над ней возник клоун, ужасный клоун, похожий на сказочного персонажа Джеквкоробке. У клоуна было лицо Джорджа Денбро, волосы гладко зачесаны назад, кровавокрасный загримированный рот ухмыляется, вместо глаз были черные отверстия. В одной руке у него было три воздушных шарика на веревочке, а другой он дотронулся до мальчика в матросском костюмчике, а потом схватил его за горло.

                - Нннет! - закричал Билл, приблизился к фотографии и вдруг исчез в ней.

                - Подожди, Билл! - закричал Ричи, хватая его за руку. Билл уже почти весь исчез в фотографии. Ричи видел, как кончики его пальцев высовывались из ее поверхности, а весь он был уже в другом мире. Розовый цвет пальцев проступал через блеклую белизну старого фото, и в то же время было видно, как они уменьшаются. Это было такое же впечатление оптической иллюзии, какая наблюдается, если опустить руку в миску с водой: часть руки, погруженная в воду, существует как бы отдельно от остальной руки, находящейся на поверхности.

                На руке Билла появились диагональные порезы, как будто бы он схватился за лопасти вентилятора, а не прикоснулся к изображению на фотографии.

                Ричи схватил его за предплечье и сильно дернул. Оба они повалились. Альбом Джорджа упал на пол и захлопнулся с сухим щелчком. Билл сунул руку в рот. Ему было так больно, что слезы стояли в его глазах. Ричи видел, как кровь тонкой струйкой текла по его ладони к запястью.

                - Дай посмотреть, - сказал он.

                - Больно, - промолвил Билл и протянул руку Ричи. Порезы лесенкой поднимались к указательному и среднему пальцам. Мизинец же только прикоснулся к поверхности фотографии (если это слово применимо к фотографии), и хотя он не был поранен, Билл позднее сказал Ричи, что на этом пальце аккуратно, как маникюрными ножницами, был срезан ноготь.

                - Господи, Билл, надо перевязать. - Он ничего не соображал. О, Боже, как им повезло - если бы он не потянул Билла за руку, то ему бы отрезало пальцы, а так он только отделался порезами. - Нужно все это забинтовать, а то твоя мама...

                - Какая разница, что подумает моя мама, не в этом сейчас дело. - Он снова схватил альбом, с которого на пол капала кровь.

                - Больше не открывай его! - закричал Ричи, оттаскивая Билла за плечо. Господи Иисусе! Ты ведь только что чуть не потерял пальцы.

                Билл освободился от него, стряхнув его руку. Он стал перелистывать страницы, а на его лице была мрачная решительность, которая испугала Ричи больше всего. Глаза Билла блестели, как у сумасшедшего. Его раненые пальцы оставляли следы свежей крови на альбоме Джорджа. Сейчас эти пятна не были похожи на кетчуп, но через некоторое время, наверное, станут похожими.

                Вот опять изображение центра города. В центре перекрестка стоит "МодельТ", остальные машины стоят на тех же местах, где стояли и прежде. Человек в пальто опять идет к перекрестку, а полы его пальто опять раздувает ветер. А мальчики уШли.

                Их больше нет на фотографии. Но...

                - Смотри, - прошептал Ричи и указал на что-то. Палец он предусмотрительно держал подальше от фотографии. Над низкой бетонной стеной у края Канала была видна часть чего-то круглого. Это что-то напоминало воздушный шар.

                Они вышли из комнаты Джорджа очень вовремя. У лестницы слышался голос матери Билла, а на стене была видна ее тень.

                - Вы что, боретесь там, ребята? - спросила она резко. - Я слышала какой-то звук - будто кто-то упал.

                - Мы только немножко, мама, - Билл бросил на Ричи пронзительный взгляд, как бы веля ему: "будь спокоен".

                - Ну тогда прекратите. Я думала, что потолок упадет мне на голову.

                - Хорошо, - сказал Билл.

                Ребята слышали, как она пошла в переднюю часть дома. Билл схватил носовой платок и обвязал им руку. Через мгновение носовой платок пропитался кровью и стал красным. Мальчики побежали в ванную комнату, и Билл сунул руку под кран. Раны промылись, но были глубокими, прямо до мяса. Ричи почувствовал, что к горлу подкатывает тошнота. Он схватил бинт и поскорее завязал раны.

                - Чертовски больно, - сказал Билл.

                - Зачем держать руку под водой, смотри, ты весь мокрый.

                Билл торжественно посмотрел сначала на повязку, потом на Ричи.

                - Эттто бббыл кклоун, который притворился Джорджем, - сказал он.

                - Точно, - отозвался Ричи. - Точно так же, как этот клоун притворился мамой, когда его увидел Бен. И он же притворился этой задницей, прокаженным, которого видел Эдди.

                - Верно.

                - А эээто дддействительно клоун?

                - Это чудовище, - мрачно и бесстрастно ответил Ричи. - Чудовище, которое поселилось здесь, в Дерри, и которое убивает детей.

                В субботу после всех этих происшествий с запрудой, разговора с мистером Неллом и ожившей фотографией Ричи и Беверли Марш столкнулись лицом к лицу не просто с чудовищем, а сразу с двумя. Они были страшные, но не опасные, они набрасывались на свои жертвы в кинотеатре "Аладдин", где на балконе сидели Ричи, Бен и Бев.

                Один из этих монстров был оборотнем, которого играл Майкл Ландон. И несмотря на то, что он изображал оборотня, было видно, что ему холодно и что он покрылся гусиной кожей. Другим чудовищем был разбившийся гонщик, которого играл Гари Конвей, и потомок Виктора Франкенштейна воскресил его к жизни. Виктор скармливал все, что ему не надо, аллигаторам, которых он держал в подвале. В программе был также фильм с показом последних французских мод, с сообщением о недавних взрывах на мысе Канаверал и известные мультики, а также рекламы готовящихся аттракционов. Среди этих рекламируемых фильмов Ричи сразу отметил два, которые надо будет посмотреть: "Я вышла замуж за космическое чудовище" и "Капля".

                Бен сидел и смотрел совершенно спокойно. Генри, Белч и Виктор раньше смеялись над Оле Хейсаком, и Ричи казалось, что только это его и тревожит.

                Эти ребята сидели близко к экрану, грызли кукурузные хлопья каждый из своей коробки и улюлюкали.

                Бен молчал из-за Беверли. Он просто терял рассудок от того, что она сидела рядом с ним. У него даже мурашки пробежали по телу, а если она ерзала на своем месте и поворачивалась так, что оказывалась еще ближе, то все его тело горело как в лихорадке. Когда она наклонялась, чтобы достать кукурузные хлопья, и ее лента касалась Вена, он замирал от восхищения. Потом, позднее, он подумал, что эти три часа, проведенные рядом с ней, были одновременно самыми долгими и самыми короткими часами в его жизни.

                Ричи же не понимал, что Бен пребывает в муках телячьей любви, и был совершенно спокоен. В его книжке единственно, что было интереснее серии Френсис, говорящий Мул, это картины ужасов - дети в театре, зал набитый окровавленными детьми, которые кричат от ужаса и боли и визжат. Он, конечно, не связывал то, что они смотрели сейчас, т. е. низкопробный фильм серии "Эмерикен Интернэйшнл", с тем, что происходило у них в городе. По крайней мере, в данный момент не связывал.

                Он увидел рекламу субботнего сеанса "Двойного удара" утром .в пятницу в "Новостях". Он тут же забыл, что плохо спал накануне ночью и что в конце концов, потеряв надежду на сон, он встал и зажег свет в чулане (вот уж точно - детская проделка), но уснуть так и не удалось. А на следующее утро все пошло своим чередом, вернее, почти все. Вдруг ему стало казаться, что у них с Биллом была общая галлюцинация. Но раны на руке у Билла не были галлюцинацией, разве что он порезался листками фотоальбома Джорджа. А вдруг и правда? Бумага довольно толстая, все может быть. И кроме того, не обязан же он думать обо всем этом постоянно, лет десять подряд. Конечно, не обязан.

                А дальше Ричи Тозиер поступил так, как поступают многие дети и что совсем не выносят взрослйе (такой стиль жизни быстро отправил бы их в дурдом). Он встал, съел огромное количество блинов на завтрак, просмотрел рекламы фильмов ужасов, которые печатаются на специальной странице, сообщающей о том, где и как можно развлечься, сосчитал свои деньги, обнаружил, что их довольно мало, и начал приставать к отцу.

                Его отец, дантист, вышел к столу уже готовый к работе - в своем белом халате, раскрыл спортивную страницу и налил себе вторую чашку кофе. Это был довольно приятный человек с узким лицом. Он носил очки в металлической оправе, голова его сзади начинала лысеть. Потом, в 1973 году, он умер от рака гортани. Он взглянул на рекламу, на которую указывал Ричи.

                - А, фильм ужасов, - сказал Вентворт Тозиер.

                - Да, - усмехнулся Ричи.

                - Хочешь пойти, что ли? - спросил Вентворт Тозиер.

                - Да.

                - Чувствую, что если ты не попадешь на этот дрянной фильм, то просто умрешь от огорчения.

                - Вот именно. Умру от огорчения в страшных конвульсиях. Трах! - Ричи упал со стула на пол, схватившись за горло и высунув язык. Этакий своеобразный способ выражения.

                - О Господи! Ричи, прекрати, пожалуйста, - попросила мама, которая стояла у плиты и жарила ему яичницу, потому что ему недостаточно было блинов на завтрак.

                - Послушай, Ричи, - сказал отец, когда Ричи поднялся и снова сел на стул. - Я, кажется, забыл дать тебе денег в понедельник. Наверное, именно поэтому тебе понадобились деньги в пятницу.

                - Ну...

                - Идет?

                - Ну...

                - Понимаю, это слишком глубокая тема для мальчика с таким жалким умишком, - сказал Вентворт Тозиер. Он поставил руку на стол и подпер ею подбородок. На своего единственного сына он смотрел с обожанием.

                - Куда это годится? - Ричи вдруг заговорил голосом Тудли, английского дворецкого. - Ну я сделал это, не так ли! Пиппип. Привет, и все такое. Это мой вклад в войну. Что нам всем надо сделать - так это выбить обратно этого проклятого немца, правда? Этого мокрого ежика! Этого...

                - Эту кучу дерьма, - подхватил Вент и потянулся за земляничным вареньем.

                - Избавьте меня от ругани за завтраком, пожалуйста, - обратилась к мужу Мэгги Тозиер, которая как раз в это время принесла яичницу для Ричи.

                - Не понимаю, как тебе не противно забивать голову всей этой чепухой? сказала она Ричи.

                - Ах, мама, - ответил Ричи. Внешне он был как бы раздавлен, а в душе торжествовал. Он мог читать мысли своих родителей, как по книге - любимой зачитанной книге, и он прекрасно знал, что он получит то, чего добивается деньги и разрешение пойти днем в субботу в кино.

                Вент наклонился к Ричи и широко улыбнулся.

                - Думаю, я правильно понял тебя, - сказал он.

                - Правда, папа? - ответил Ричи и улыбнулся ему в ответ... несколько натянуто.

                - О, да. Ты знаешь, как выглядит наш газон, Ричи? Ты представляешь себе наш газон?

                - О, конечно, сэр, - ответил Ричи опять голосом Тудли. - Пытаюсь представить его себе. Такой нестриженный, да?

                - Угу! - согласился Вент. - Вот ты и приведи его в порядок, Ричи.

                - Я?

                - Подровняй его, Ричи.

                - О'кей, папа, конечно, - сказал Ричи, но тут же в его голове возникло ужасное подозрение. А что если отец имеет в виду не только главный газон перед домом?

                Улыбка Вентворта Тозиера стала еще шире - ни дать ни взять хищная акула.

                - Все газоны, о мой злосчастный отпрыск: перед домом, за домом и с боков. А когда ты закончишь, я положу тебе в руку две зелененькие бумажки с изображением Джорджа Вашингтона.

                - Я не смогу, папа, - сказал Ричи, но испугался, что отец будет непреклонен.

                - Два доллара.

                - Два доллара за все газоны? - вскричал Ричи с искренней болью. - Это самый большой газон во всей округе, папа!

                Вент вздохнул и снова взял газету. Ричи был виден заголовок на первой странице: "Исчезновение мальчика рождает новые страхи". Он сразу вспомнил о Джордже Денбро, о его странном альбоме - наверное, все это была галлюцинация. Да и кроме того, это было вчера, а сегодня - все другое.

                - Полагаю, что тебе не так сильно хочется смотреть эти фильмы, как ты говоришь, - произнес Вент из-за газеты, потом он взглянул на Ричи поверх газеты, изучая его. Он изучал его так, как изучает крупный картежник картежникалюбителя.

                - Когда такую работу выполняют Кларки вдвоем, ты им даешь по два доллара каждому.

                - Да, это правда, - согласился Вент. - Но, насколько мне известно, они не собираются завтра в кино. Хотя, может, и собираются, но тогда они рассчитывают на свои деньги, и они не суют нос не в свои дела, не следят за тем, как живут их соседи. А ты наоборот, хочешь и в кино пойти, и деньги получить, и сунуть нос куда не надо. А живот у тебя болит от того, что ты съел за завтраком пять блинов да еще два яйца, а потом выпил целую бочку жидкости. Ну что? - сказал Вент и, не дожидаясь ответа, снова погрузился в чтение газеты.

                - Зря ты наговариваешь на меня, - сказал Ричи и повернулся к матери за поддержкой. Мать в это время ела тост.

                - Тыто знаешь, что это наговор, - обратился к ней Ричи.

                - Да, дорогой, знаю. Вытри яйцо на подбородке.

                Ричи вытер подбородок.

                - Три доллара, если я скошу все газоны к твоему приходу сегодня вечером, пойдет? - обратился он к газете.

                Отец выглянул из-за газеты.

                - Два пятьдесят.

                - О Господи! - сказал Ричи. - Опять двадцать пять.

                - Мое сокровище, - сказал Вент из-за газеты. - Решай. Мне хочется прочитать информацию о боксе.

                - Ладно, - согласился Ричи. - Когда твои близкие хватают тебя за глотку или за другие места, они делают это со знанием дела. Чертовски здорово это у тебя получается.

                Потом он косил траву и, подражая героям фильмов, говорил разными голосами.

                Он закончил косить газон перед домом, за домом и с боков в пятницу к трем часам, поэтому в субботу утром в кармане его джинсов уже лежали два доллара и пятьдесят центов. Вот она, чертовская фортуна. Он позвонил Биллу. Билл сказал, что ему нужно пройти исследование у логопеда. Ричи выразил сочувствие Биллу и произнес голосом Билла, заикаясь так же, как он:

                - Пппошли ииих к чччерту, дддружище Бббил.

                - Хватит смеяться надо мной, Тозиер, - сказал Билл и повесил трубку.

                Потом Ричи позвонил Эдди Каспбраку, но у Эдди настроение было еще хуже, чем у Билла. Его мать, сказал он, купила проездные билеты на автобус, и они должны посетить тетушек Эдди в Гавене, Бангоре и Хампдене. Все три тетушки были толстые, как миссис Каспбрак, и все три не замужем.

                - Они будут щипать меня за щеки и говорить, что я вырос, - сказал Эдди.

                - Это способ узнать, какой ты хороший, Эд. Им, наверное, нравиться смотреть на тебя. Точно так же, как и мне, - ты мне тоже понравился, когда я увидел тебя первый раз.

                - Ты прямо как проститутка, Ричи.

                - Чтобы узнать человека, нужно какое-то время, Эд, ты же знаешь их всех. Вы собираетесь на следующей неделе в Барренс?

                - Думаю, что да, если другие пойдут. Не хочешь поиграть во что-нибудь со стрельбой?

                - Может быть. Но... Пожалуй, у нас с Биллом есть что сказать тебе.

                - Что?

                - Вообщето это дела Билла. Ну пока. Желаю поразвлечься у тетушек.

                - Очень смешно.

                Третий звонок был к Стэну, но старик Стэн был в немилости у своих домашних за то, что разбил окно. Он играл в летающие тарелки, для чего использовал пирожковую тарелку. Тарелка, конечно, разбилась с громким треском. Ему пришлось ходить в виноватых весь уикэнд и еще, вероятно, следующее воскресенье. Ричи посочувствовал ему и спросил, пойдет ли он в Барренс на следующей неделе. Стэн сказал, что, вероятно, пойдет, если, конечно, отец не придумает для него какуюнибудь работу или не продолжит его наказание.

                - О Боже, Стэн, и все из-за какогото окна, - сказал Ричи.

                - Да, но большого окна, - сказал Стэн и положил трубку.

                Ричи уже собирался уйти из гостиной, как вдруг вспомнил о Вене Хэнскоме. Он полистал телефонный справочник и нашел нужную страницу. Арлен Хэнском была единственной дамой среди всех Хэнскомов, которые были в списке, поэтому Ричи решил, что ему нужен именно ее телефон, и позвонил, чтобы поговорить с Беном.

                - Я бы с удовольствием пошел, но уже потратил все свои деньги, - сказал Бен с сожалением; ему было стыдно вспомнить, что все свои деньги он потратил на всякую чепуху - леденцы, содовая вода, чипсы и т. п.

                Ричи тянул резину (ему не хотелось идти в кино одному), потом сказал:

                - У меня полно денег. Ты можешь потом мне отдать.

                - Правда? Ты дашь мне?

                - Конечно, - ответил Ричи с удивлением. - Почему бы и нет?

                - О'кей, - счастливо закричал Бен. - Это просто здорово. Два фильма ужасов! Что ты скажешь насчет фильма об оборотне?

                - Пойдет.

                - Старик, я обожаю фильмы про оборотней!

                - Слушай, Хейстак, не обмочи штаны от восторга.

                Бен засмеялся.

                - Давай встретимся около "Аладдина", О'кей?

                - Да, годится.

                Ричи повесил трубку и задумчиво посмотрел на телефон. Ему вдруг пришло в голову, что Бен Хэнском очень одинок. Поэтому он почувствовал себя героем. Посвистывая, он побежал наверх, чтобы прочитать комиксы перед фильмом.

                День был солнечный, ветреный и прохладный. Ричи, пританцовывая, шел по центральной улице к кинотеатру "Аладдин", мурлыча себе под нос и прищелкивая пальцами в такт. У него было хорошее настроение. Когда он шел в кино, у него всегда было хорошее настроение, - он любил уходить в волшебный мир, в волшебные мечты. Он жалел тех, кто не мог, как он, пойти в кино и получить удовольствие, тех, у кого были разные дела и обязанности в это время, например Билла, которому надо было идти к логопеду, Эдди, которому надо было ехать к теткам, старика Стэна, который в это время будет скрести ступеньки и подметать гараж из-за пирожковой тарелки, которая полетела не налево, как ему хотелось, а почему-то направо.

                На Центральной улице он увидел девушку в бежевой юбке в складку и белой блузке без рукавов, которая сидела около аптеки Шука. Она ела фисташковое мороженое, по крайней мере, оно было похоже на фисташковое. Ее яркорыжие волосы, которые казались то совершенно медными, то вдруг совсем светлыми, падали ей на плечи. Ричи знал только одну девушку с таким цветом волос.

                Это была Беверли Марш.

                Ричи очень нравилась Бев. Да, она здорово нравилась ему, но не в смысле секса. Он был просто в восторге от ее внешности (и он знал, что не только он; поэтому такие девицы, как Сэлли Мюллер и Грета Бови, ненавидели Беверли страшным образом, они были еще слишком малы, чтобы понять, что могут многого достигнуть совсем простым способом... и поэтому вынуждены были соперничать во внешности с девушкой, которая жила в трущобах Нижней улицы), но больше всего он ее любил за то, что она была крутой и обладала чувством юмора.

                И у нее всегда были сигареты. Короче говоря, она нравилась ему потому, что была прекрасным парнем. И все же он пару раз поймал себя на том, что пытается рассмотреть, какое у нее белье под дешевыми, выношенными юбками, а ведь за парнями он так не наблюдает, правда?

                И Ричи пришлось признать, что если она и была парнем, то парень этот был чертовски хорош.

                Приближаясь к скамейке, на которой она сидела и ела мороженое, Ричи представил себе, что он Хамфри Богарт, что на нем пальто, перепоясанное ремнем, и шляпа. Он просто перевоплотился в Хамфри Богарта, почувствовал, что он и есть Хамфри Богарт - по крайней мере, для самого себя. Нужно еще только говорить немного в нос.

                - Привет, милочка, - сказал он, пробираясь к ее скамейке и следя за уличным движением. - Автобус здесь ждать бесполезно. Нацисты отрезали нам отход. Последний самолет будет в полночь. Поэтому я... Хотя я как-нибудь переживу.

                - Привет, Ричи, - сказала она, повернувшись к нему, и он увидел синяк на ее правой щеке, похожий на тень вороньего крыла. Его еще раз поразила ее красота... только сейчас ему пришло в голову, что она прелестна. Раньше ему казалось, что прекрасные девушки бывают только в кино. Теперь он понял, что это бывает не только в кино и что одну из таких красивых девушек он знает. Может, он это понял только из-за синяка, который контрастировал с ее красотой. Он вдруг понял, что у нее прекрасные серосиние глаза, губы естественного красного цвета, прекрасная свежая кожа без всякой косметики, а на носу крошечные веснушки.

                - Ищешь что-нибудь зелененькое? - она дерзко вскинула голову.

                - Тебя, моя прелесть, - ответил Ричи. - Ты превратилась в прекрасный свежий лимбургский сыр. И когда мы привезем тебя из Капабланки, ты попадешь в самую лучшую больницу, которую только можно купить за деньги. Ты у нас побелеешь снова. Клянусь своей матерью.

                - Болтун ты, Ричи, совсем это не похоже на Хамфри Богарта, - сказала она с легкой улыбкой.

                Ричи сел рядом с ней.

                - Ты собираешься в кино?

                - Нет, у меня нет денег, - сказала она. - Можно мне посмотреть твою йойо?

                Он засмеялся:

                - Но мне придется забрать эту игрушку обратно. Она должна спать, а не крутиться.

                Она продела палец в петлю шнура, Ричи поправил очки, чтобы лучше видеть, что она будет делать дальше. Она повернула руку ладонью вверх, игрушка заплясала на ее руке. Она сняла йойо с указательного пальца. Когда она сгибала палец, игрушка оживала и по шнуру снова взбиралась на ее ладонь.

                - О, вот это да, глядитека, - сказал Ричи.

                - Детская штучка, - сказала Бев. - Вот посмотри. - Она снова опустила йойо вниз, дала ей немного успокоиться, а потом йойо снова запрыгала по ее руке.

                - Прекрати, - сказал Ричи, - я не выношу это зрелище.

                - А если так? - спросила она, мягко улыбаясь. Йойо забегала теперь взад и вперед, оставляя красный след от своего Дункановского танца, который напомнил Ричи танец в исполнении БоЛо Боунсер, который ему довелось однажды видеть. Закончился танец йойо двумя круговыми пробежками (Бев почти ненавидела старую даму, которая наблюдала за ними). Йойо прекратила вертеться, и ее шнур аккуратно смотался вокруг оси. Бев отдала игрушку Ричи и снова села на скамейку. Ричи сел рядом, от восторга у него даже отвисла челюсть. Бев посмотрела на него и усмехнулась.

                - Закрой рот, а то муха залетит.

                Ричи закрыл рот так, что он даже щелкнул.

                - Эта последняя часть танца была просто превосходна. Первый раз в жизни мне удалось сделать два подряд круговых оборота, не сбившись.

                Мимо них проходили дети. Они спешили на сеанс. Прошел Петер Гордон с Марсией Фадден. Считалось, что они идут вместе, но Ричи подумал, что это скорее оттого, что они живут рядом на Западном Бродвее, и потому нуждаются во взаимном внимании и поддержке. Петер Гордон уже был весь в прыщах, хотя ему исполнилось всего двенадцать лет. Он иногда сшивался с Бауэрсом, Криссом и Хаггинсом, сам же он не осмеливался ни на что.

                Он посмотрел на Ричи и на Бев, которые сидели на одной скамейке, и стал дразнить их:

                - Жених и невеста! Сначала любовь, потом свадьба...

                - ...а потом появляется Ричи с детской коляской! - закончила Марсия, давясь от смеха.

                - Перестань, дорогая - сказала Бев и погрозила им пальцем. Марсия с отвращением отвернулась, как будто ей было стыдно за них.

                Гордон обхватил ее рукой и крикнул Ричи через плечо:

                - Пока, очкарик!

                - Вот достанется тебе ремня от матери, - спокойно ответил Ричи. Беверли задыхалась от смеха. На минуту она наклонилась к плечу Ричи, и в это мгновение Ричи понял, что ее прикосновение и все ощущения, связанные с ней, ему далеко не безразличны. Она выпрямилась.

                - Вот сопляки, - сказала она.

                - Да уж, думаю, что Марсия Фадден мочится розовой водой, - сказал Ричи, а Беверли снова засмеялась.

                - Канал номер пять, - сказала она глухим голосом, потому что зажала рот рукой.

                - Даю голову на отсечение, - ответил Ричи, хотя не имел mi малейшего представления, что такое Канал номер пять. - Бев!

                - Что?

                - Не покажешь, как быстро успокоить йойо?

                - Думаю, что смогу, хотя мне никогда не приходилось это показывать.

                - Как ты научилась? Тебе кто-то показал?

                Она пренебрежительно посмотрела на него.

                - Никто мне не показывал. Я сама догадалась. Просто нужно покрутить палочку. Мне никто этого не показывал. Но нетрудно догадаться.

                - Ты совсем не тщеславна, - сказал Ричи, вращая глазами.

                - Это верно, но я действительно этому не училась.

                - У тебя с вращением все в порядке?

                - Конечно.

                - Наверное, можешь быть чемпионом среди юниоров, а?

                Она улыбнулась. Такой улыбки Ричи до сих пор никогда не видел. Она была мудрая, циничная и печальная в одно и то же время. Он даже отпрянул от этой неизвестной силы, как он отпрянул от альбома Джорджа, когда изображения в нем стали оживать.

                - Это для таких девочек, как Марсия Фадден, - сказала она, - для нее, для Сэлли Мюллер и Греты Бови. Одним словом, это для девочек, которые мочатся розовой водой. Это им подойдет. А я никогда не буду чемпионом.

                - Ну, Бев, это не дело...

                - Да нет. Все так, - она передернула плечами. - Не обращай внимания. Кому же нравится кувыркаться и показывать свое нижнее белье миллионам людей, как ты думаешь? Посмотрика сюда, Ричи.

                Целых десять минут она показывала Ричи, как быстро остановить его йойо. Под конец Ричи стал что-то соображать, хотя получалось у него, как правило, только до половины.

                - Не нужно резко дергать пальцем, вот и все, - сказала она.

                Ричи взглянул на часы на Меррил Траст, через дорогу, и вскочил, запихивая свою йойо в задний карман.

                - Ого, мне нужно идти, Бев. Я еще должен встретиться с Хейстаком. А то он решит, что я передумал или что-то в этом роде.

                - Кто это Хейстак?

                - А, Бен Хэнском, но я зову его просто Хейстак. Ну, знаешь, этого борца Хейстак Келхоун.

                Бев нахмурилась, услышав это:

                - Не очень это хорошо. Мне Бен нравится.

                - Я сражен, мадам, - проговорил Ричи голосом Пиканини, вращая глазами и хлопая руками. - Я в нокауте, мадам! Я...

                - Ричи, - взмолилась она.

                Ричи перестал придуриваться.

                - Мне он тоже нравится, - сказал он. - Мы вместе строили запруду в Барренсе несколько дней назад и...

                - Вы были там? Вы с Беном там развлекались?

                - Конечно. Там нас была целая компания. Там здорово холодно.

                Ричи снова взглянул на часы.

                - Мне действительно нужно покинуть сцену. Бен будет ждать.

                О? <-> кеи.

                Он помолчал и сказал:

                - Если тебе нечего делать, пошли со мной.

                - Я же говорила тебе. У меня нет денег.

                - Я заплачу за тебя. У меня есть пара долларов.

                Она бросила остаток мороженого в ближайшую урну. Ее прекрасные сероголубые глаза встретились с его глазами. Они оба смутились. Она сделала вид, что поправляет волосы и спросила:

                - О, так это приглашение на свидание?

                Ричи как-то неестественно засуетился. Он даже почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Он пригласил ее в кино как обычно, он точно так же пригласил бы Вена. Хотя какая-то разница все же была. Он вдруг почувствовал, что все это как-то связано с судьбой. Он оторвался от приятного зрелища, опустил глаза, заметив, что юбка на девушке сморщилась, когда она потянулась к урне, чтобы выбросить остаток мороженого, стали видны ее колени. Тогда он поднял глаза, но и тут его подстерегала опасность-он уперся взглядом в выпуклости ее груди.

                Тогда Ричи поступил так, как он всегда поступал, когда смущался, - стал нести околесицу.

                - Да, свидание, - пропищал он, опускаясь перед ней на колени и сложив руки. - Пожалуйста, приходи! Приходи, пожалуйста. Если ты не придешь, я повешусь. Понимаешь?

                - О, Ричи, ты такой сумасброд, - сказала она, посмеиваясь, но Ричи показалось, что ее щеки слегка порозовели. Это сделало ее еще привлекательнее. - Поднимись, а то меня заберут в полицию.

                Он поднялся и снова сел рядом с ней. Равновесие вернулось к нему. "Дурачество всегда помогает, когда попадаешь в странные ситуации", подумал он.

                - Ну так придешь?

                - Конечно. Большое спасибо, - сказала она. - Знаешь, это мое первое свидание. Я запишу это в своем дневнике сегодня вечером. - Она сложила руки на груди, быстро подняла глаза и засмеялась.

                - Не надо это так называть, - сказал Ричи.

                Она вздохнула:

                - В тебе совсем нет романтики.

                - К черту ее!

                Он остался доволен собой. Весь мир вокруг вдруг показался ему ясным и добрым. Он все время ловил себя на том, что бросал на нее взгляды. А она разглядывала витрины магазинов - платья и ночные рубашки фирмы "КомелХоплей", полотенца и кастрюли магазина "Дискаунт Барн", а он исподтишка бросал на нее взгляды, стараясь рассмотреть ее лицо, волосы, очертания щек. Он разглядывал то место, где блузка прикрывает голые руки. Он был просто в восторге от всего этого. И почему-то, он не мог сказать почему именно, все то, что происходило в спальне Джорджа Денбро, вдруг отдалилось и стало несущественным. Пора было идти встречать Вена, но ему хотелось задержаться и посидеть рядом с ней еще хоть минутку, последить за ней, пока она разглядывает витрины. Потому что ему было очень приятно сидеть рядом с ней и смотреть на нее.

                У входа в кинотеатр "Аладдин" и у кассы толпились дети, потом они заходили в вестибюль. Через стеклянную дверь было видно толпу детей у стойки, где продавались конфеты. Автомат, который выдавал кукурузные хлопья, работал беспрестанно, постоянно выкидывая пакеты, его заляпанная крышка двигалась то вверх, то вниз.

                Ричи нигде не видел Вена. Он спросил у Беверли, не видит ли она его. Она отрицательно покачала головой.

                - Может, он уже вошел?

                - Он сказал, что у него совсем нет денег. А без билета его ни за что не пропустят, - Ричи показал пальцем на миссис Коул, которая была билетершей в кинотеатре "Аладдин" задолго до того времени, когда кино стало звуковым. Ее волосы, окрашенные в рыжий цвет, были такие тонкие, что сквозь них просвечивал череп. У нее были толстые отвисшие губы, которые она красила фиолетовой помадой. Брови она подводила черным карандашом. Миссис Коул была демократкой. А всех детей она ненавидела в равной степени.

                - Послушай, я не могу идти без него, а сеанс скоро начнется. Где же он бродит?

                - А ты купи ему билет и оставь его там, где пропускают, - сказала Беверли достаточно логично. - А когда он придет...

                Но в это время на углу Центральной улицы и улицы Маклина как раз показался Бен. Он старался отдышаться, его грудь вздымалась под рубашкой. Он увидел Ричи и помахал ему рукой. А потом он увидел Беверли, и рука его опустилась. Глаза округлились. Он перестал махать рукой и медленно пошел к тому месту, где они стояли около "Аладдина".

                - Привет, Ричи, - сказал он и взглянул на Бев так, как будто он боялся долго смотреть на нее. - Привет, Бев!

                - Привет, Бен! - сказала она, и зависла странная тишина.

                А Ричи подумал, что это неспроста, и волна слабой ревности накатилась на него, потому что теперь что-то разделяло их, что - он не знал, на это что-то, неизвестное для него, существовало.

                - Как поживаешь, Хейстак? - сказал он. - Думаю, что этот фильм сгонит с тебя десять фунтов веса. Знаешь, приятель, говорят, что от этого фильма даже седеют. Надо бы взять сюда с собой помощника, чтобы он помог тебе выйти, когда тебе станет плохо.

                Ричи направился к кассе, а Бон тронул его за руку и сказал, поглядывая на смеющуюся Бев.

                - Я был там, - сказал он. - Я поворачивал за угол и видел, как шли эти ребята.

                - Какие ребята? - спросил Ричи, но тут же догадался, о чем идет речь.

                - Генри Бауэре, Виктор Крисе, Белч Хаггинс и другие парни.

                Ричи свистнул.

                - Они уже, наверно, вошли в кинотеатр. Что-то я не видел, чтобы они покупали конфеты.

                - Думаю, что да.

                - ,Иа их месте я бы не смотрел фильмы ужасов, - сказал Ричи. - Я бы на их месте сидел дома и смотрелся в зеркало. Все же какая-то экономия.

                Бев весело засмеялась, услышав эти слова, а Бен только слегка улыбнулся.

                Хотя Генри Бауэре и причинил ему боль в тот день на прошлой неделе, но теперь он раздумал убивать его. Бен был совершенно уверен в этом.

                - Знаешь что, - сказал Ричи, - мы пойдем на балкон. А все они будут сидеть внизу, во втором или третьем ряду, и жевать.

                - Ты это серьезно? - спросил Бен. Ричи, наверное, в полной мере не знает, что за поганые это парни, думал он. А самый скверный из них, конечно. Генри.

                На самом деле Ричи, которому удалось ускользнуть от мести Генри и его маразматических дружков три месяца назад, знал о Генри больше, чем можно было предположить. И о его банде.

                - Если бы я не был в этом уверен, я бы не пришел сюда, в этот кинотеатр, Хейстак, хотя, конечно, мне совсем не хочется, чтобы они меня прикончили.

                - Ну и кроме того, если они будут к нам приставать, мы просто скажем Фокси, чтобы он дал им, - сказала Бев.

                Фокси, Мир Фоксворт, худой, желтый, мрачный человек, был директором "Аладдина". Сейчас как раз он продавал леденцы и кукурузные хлопья, беспрестанно повторяя: "Не лезьте без очереди, не лезьте без очереди". На нем была застиранная рубашка, и весь он был какой-то потрепанный. Бен с сомнением посмотрел на него.

                - Вряд ли от него будет какая-то помощь, - сказал Ричи мягко. - Надо как-то обойти их стороной.

                - Думаю, что так будет лучше, - сказал Бен и вздохнул. На самом же деле он не знал, как лучше... Это Беверли все нарушила. Если бы ее не было, он бы попытался уговорить Ричи пойти в кино в другой раз. Даже если бы Ричи настаивал, он, может быть, уговорил бы его. Но тут была Бев. Ему не хотелось выглядеть жалким цыпленком перед ней. Он представил себе, как они будут сидеть на балконе в темноте. Это была очень привлекательная перспектива, даже несмотря на то, что с ними был Ричи.

                - Давайте войдем после начала сеанса, - сказал Ричи. Он усмехнулся и ущипнул Вена за руку: - Эй, дерьмовый Хейстак, жить хочешь?

                Брови Вена сошлись на переносице, а потом он разразился смехом. Ричи тоже захохотал. И, глядя на них, Беверли тоже рассмеялась.

                Ричи снова подошел к кассе. Кассирша мрачно смотрела на него.

                - Добрый день, мадам, - сказал он, стараясь подражать приветливому голосу Барона Бутхола. - Мне очень нужно три билета на американский фильм.

                - Не кривляйся и скажи, какие билеты тебе нужны, - сказала кассирша через круглое отверстие в стеклянной перегородке и так нахмурила свои накрашенные брови, что он быстро сунул доллар в отверстие и пробормотал:

                - Три билета, пожалуйста.

                Из отверстия показались три билета. Ричи взял их. Кассирша смотрела ему в спину, наставляя: "Не бегай по вестибюлю, не бросайся коробками от кукурузных хлопьев, не шали, не бегай по проходам".

                - Хорошо, мадам, - сказал Ричи и пошел обратно к Вену и Бев.

                - Я просто балд ею от того, как эта старая пердунья любит детей, сказал он им.

                Они постояли еще немножко, ожидая, когда начнется сеанс. Кассирша подозрительно смотрела на них из стеклянной клетки. Ричи излагал Бев историю о запруде в Барренсе, описывал мистера Нелла в его новой ирландской шапочке и говорил его голосом. Бев улыбалась и без его рассказа, этот рассказ не очень-то рассмешил ее. Бен тоже усмехнулся, но его глаза следили поочередно то за входом в "Аладдин", то за Беверли.

                На балконе было очень удобно и хорошо. Во время первой части фильма "Я был подростком" Ричи поливал Генри Бауэрса и его приятелей. Те сидели во втором ряду, как он и предполагал. Их было пять или шесть пяти, шестии семиклассников, все они были в мотоциклетных ботинках, ноги они закидывали на сиденья, фокси сказал им, чтобы они сняли ноги с сидений. Они убрали ноги, а как только он отошел, задрали их снова. Но Фокси предвидел это и вернулся минут через 10, и вся сцена разыгралась снова. У Фокси кишка была тонка, чтобы выгнать их, и они это знали.

                Фильм был просто блеск. Подросток Франкенштейн был великолепен, оборотень был просто страшным, и все же... что-то было не так, быть может потому, что он выглядел как-то печально. И произошло все не по его вине. Это гипнотизер трахнул его, но смог он это сделать, потому что ребенком оборотень был очень злой и вообще скверный, поэтому и превратился в оборотня. А Ричи подумал, что такие желания, наверное, испытывают многие люди. Вот, например, Генри Бауэре просто переполнен подобными ощущениями, но в отличие от других людей он и не собирается этого скрывать.

                Беверли сидела между ребятами, грызла из пакета кукурузные хлопья, смеялась, иногда от страха закрывала глаза. Когда оборотень вошел в гимнастический зал, где девочка делала упражнения, Бев прижалась лицом к руке Вена, и Ричи слышал, как Бен от неожиданности громко вздохнул. Так громко, что было слышно, несмотря на шум испуганных фильмом детей.

                В конце концов этого оборотня убили. Фильм заканчивался тем, что один полицейский рассказывал обо всем этом другому и говорил, что это должно послужить людям, уроком, что люди должны делать то, что велит Бог. Занавес закрылся, и зажегся свет. Раздались аплодисменты. Ричи чувствовал полное удовлетворение, только немного болела голова. Наверное, ему надо пойти к окулисту и сменить линзы. А к тому времени, когда он поступит в институт, он будет носить очки с толстыми, будто бутылочными стеклами, подумал он мрачно.

                Бен тронул его за рукав.

                - Они заметили нас, - сказал он сухим неузнаваемым голосом.

                - А?

                - Бауэре и Крисе. Они поднимутся сюда, прежде чем уйти из кинотеатра. Они заметили нас.

                - О'кей, о'кей, - сказал Ричи, - успокойся, Хейстак, успокойся. А мы выйдем через боковую дверь. Не о чем беспокоиться.

                Они пошли к лестнице. Сначала Ричи, Беверли в середине, а Бен шел последним, оглядываясь.

                - Они что-то имеют против тебя, Бен? - спросила Бев.

                - Думаю, что да, - ответил Бен. - Я подрался в школе с Генри Бауэрсом в последний день.

                - Ну и здорово тебе досталось?

                - Не очень, по крайней мере, не так сильно, как ему бы хотелось, сказал Бен. - Думаю, поэтому он и злится.

                - Олу Ханку по прозвищу Танк тоже пришлось оставить часть своей шкуры, - пробормотал Ричи. - По крайней мере, я так слышал. Не думаю, что ему это очень понравилось. - Он растворил входную дверь, и они все трое шагнули на дорожку между "Аладдином" и кафетерием Нана. Кошка, сидевшая на куче мусора, зашипела на них и убежала по дорожке, которая упиралась в забор. Кошка взобралась на забор и исчезла. Крышка мусорного ящика громко хлопнула. Бев подпрыгнула от неожиданности, схватив Ричи за руку.

                - Я все еще под впечатлением этого фильма, - сказала она.

                - Ты... - начал он.

                - Привет, е...ная морда, - сказал Генри, появляясь сзади.

                Все трое, ошарашенные, оглянулись - в начале аллеи стояли Генри, Виктор и Белч, а за ними еще двое.

                - Ах ты, дерьмо. Я чувствовал, что это должно произойти, - простонал Бен.

                Ричи бросился к "Аладдину", но входная дверь была уже заперта.

                - Попрощайся, е...ная рожа, - сказал Генри и бросился к Вену.

                Все, что происходило потом, Ричи воспринимал, как события кинофильма, в реальной жизни такого просто не бывает. В реальной жизни маленькие дети дерутся, выбивают друг другу зубы и разбегаются по домам.

                На этот раз все происходило подругому. Беверли шагнула вперед, как будто собиралась поздороваться с Генри за руку. Ричи слышал звук его шагов, Виктор и Белч следовали за ним. Другие ребята стояли в начале дороги, преграждая путь.

                - Оставь его в покое, - закричала она, - выбери когонибудь подходящего по комплекции.

                - Да он как е...ный грузовик Мака, сука, - заорал Генри; да, он не был джентльменом. - А ну убирайся...

                Ричи выставил ногу вперед. Он и не собирался делать этого, это произошло спонтанно, также спонтанно он начинал иногда нести околесицу. Дорожка, вымощенная кирпичом, была скользкой от мусора, всюду валялись банки из-под сока и пива. Его занесло.

                Он выпрямился, напрягся и закричал: - А! Вам всем придется умереть!

                До этого момента Вену было страшно. Он издал рыкающий звук и схватил одну из пустых банок, которая валялась поблизости. И тут с банкой в руке среди мусора он вдруг действительно почувствовал себя Хейстаком Келхоуном. Лицо его стало бледным и зловещим. Он швырнул банку в Генри, она немного задела его спину.

                - А ну вон отсюда! - заорал Ричи.

                Они побежали к началу дорожки. Виктор Крисе выпрыгнул им навстречу. Бен наклонился и ударил Виктора головой в живот.

                - ОН! - застонал Виктор и сел.

                Белч схватил Бев за хвост волос и потащил к кирпичной стене "Аладдина". Бев вырвалась и побежала по дорожке, потирая руку. Ричи побежал за ней, схватив на ходу крышку от банки на помойке. Белч Хаггинс приготовил огромные кулачищи, замахнулся на Ричи, но тот выставил крышку от банки вперед. Раздался громкий звук - трахххх! Ричи ощутил сильный толчок в плечо. Белч вскрикнул и начал прыгать, держа на весу раненую руку.

                - Ты будешь мне ноги лизать, - сказал ему Ричи доверительно, голосом Тони Куртиса, и побежал за Беноми Бев.

                Один из парней в начале дорожки схватил Беверли. Бен бросился на помощь. Другой парень стал барабанить Вена сзади по спине. Ричи размахнулся и ударил ногой этого парня по ягодицам. Тот взвыл от боли. Ричи схватил Вена за одну руку, Бев за другую.

                - Побежали! - закричал он.

                В это время удар кулака обрушился на Ричи. От острой боли он ощутил как бы взрыв в ухе, потом все онемело и стало теплым. В голове что-то засвистело.

                Они побежали по Центральной улице. Люди оглядывались им вслед. Живот Вена на бегу то поднимался, то опускался. Собранные в хвост волосы Беверли обвисли. У Ричи очки были на лбу, он их придерживал рукой, чтобы не потерять. Он чувствовал, что ухо его вздувается, но самочувствие у него было превосходное. Он начал смеяться. За ним расхохотался и Бен.

                Они срезали угол на Кортстрит и повалились на скамейку напротив полицейского участка: сейчас это было единственное место в Дерри, где они могли чувствовать себя в безопасности... Беверли обняла за шею Вена и Ричи и сильно прижала к себе.

                - Это было просто здорово! - Ее глаза блестели. - Вы видели, как они удивились? Видели?

                - Я все хорошо видел, - выдохнул Бен. - И больше я их видеть не хочу.

                Они опять начали истерически хохотать. Ричи не исключал, что банда Генри может появиться из-за угла и наброситься на них, невзирая на то, что рядом полицейский участок. И все равно он не мог остановиться - хохотал и хохотал. Беверли была права, это действительно было здорово.

                - Растяпы, а ну вон отсюда, - пронзительно заорал Ричи. Потом он прикрыл рот рукой и начал говорить голосом Вена Верни.

                Из окна второго этажа выглянул полицейский и гаркнул:

                - А ну, ребята, идите отсюда! Идите прогуляйтесь!

                Ричи открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь нестандартное, может быть, даже голосом ирландского полицейского, но Бен толкнул его в бок.

                - Заткнись, Ричи, - сказал он, опасаясь опять накликать беду.

                - Правда, Ричи, - сказала Бев нежно.

                - О'кей, - согласился Ричи. - Так что мы дальше будем делать? Не хотите ли найти Генри Бауэрса и предложить ему поиграть с нами в "Монополию?"

                - Прикуси язык, - сказала Бев.

                - Что это значит?

                - Ничего, - ответила Бев. - Некоторые ребята ничего не понимают.

                Запинаясь и смущаясь, Бен спросил:

                - Тебе было очень больно, когда он потянул тебя за волосы?

                Она нежно улыбнулась ему в ответ, и в этот момент она уверилась в том, о чем раньше только догадывалась, - это именно Бен Хэнском посылал ей открытки.

                - Да нет, не очень, - ответила она.

                - Пошли в Барренс, - предложил Ричи.

                Так они и сделали. Тогда они и пошли, вернее, сбежали туда. Ричи потом подумал, что там неплохо было бы отдыхать летом. Беверли, как и Бен до встречи с компанией Бауэрса, никогда прежде здесь не была. Она шла между Ричи и Беном, все они дружно шагали по дороге. Ее юбка смешно морщилась, Ричи было приятно смотреть на нее, он даже испытывал спазмы в желудке. Браслет на руке Бев блестел на солнце.

                Они прошли приток Кендускеага, где ребята строили плотину, бросая в него камни, свернули на другую дорогу и вышли на восточный берег речки.. Слева Бен увидел два бетонных цилиндра, которые сверху были закрыты люками. Под ними через речку шли бетонные трубы. Тонкие струйки грязной воды вытекали из труб в Кендускеаг. "А ведь люди берут из этой речки воду", подумал Бен, вспомнив объяснения мистера Нелла о канализационной системе. Он почувствовал прилив безысходного гнева. Ведь раньше здесь, наверное, и рыба водилась. А сейчас попробуй поймай тут форель. Никаких шансов. Скорее поймаешь кусок туалетной бумаги.

                - Как здесь хорошо, - вздохнула Бев.

                - Точно, совсем неплохо, - согласился Ричи. - Ветерок отгоняет москитов.

                Он посмотрел на нее с надеждой:

                - Сигареты есть?

                - Нет, - сказала она. - У меня было несколько штук, но я выкурила их вчера.

                - ОченА плохо, - сказал Ричи.

                Налетел сильный порыв ветра, они увидели, как прошел, пассажирский поезд.

                Сначала показались бедные домишки мыса Олд, потом бамбуковые заросли на противоположной стороне Кендускеага, а потом при выходе из Барренса гравийная дорожка, которая вела к городской свалке.

                На мгновение Ричи мысленно вернулся к истории с Эдди - этот сумасшедший в заброшенном доме на улице Нейболт. Он постарался забыть об этом и повернулся к Вену.

                - Что тебе больше всего понравилось в фильме, Хейстак?

                - Хм? - Бен повернулся к нему, смущенный, думая о своем, он разглядывал ее профиль... и синяк на ее щеке.

                - Ну, в этом фильме. Что тебе больше всего понравилось?

                - Мне понравилось то место, где Франкенштейн начал бросать людей крокодилам, которые жили под домом, - сказал Бен. - Это мне здорово понравилось.

                - Да, это было что надо, - сказала Бев и поежилась. - Не выношу таких вещей. Всяких крокодилов, акул, пираний.

                - Да? А что такое "пиранья?" - заинтересовался тут же Ричи.

                - Крошечная такая рыбка, - пояснила Беверли, - но у нее много крошечных очень острых зубов. И если зайти в реку, где живут такие рыбы, то они обглодают человека до косточки.

                - Я смотрела фильм о них. Там люди хотели перейти реку, но мост был разрушен, - сказала она. - Тогда они привязали к корове веревку и пустили ее в воду, и пока пираньи ели эту корову, они переправились через реку. А как стали тащить корову из реки, то увидели - один скелет от нее остался... Мне потом целую неделю снились кошмары.

                - Знаешь, мне бы хотелось иметь пару таких рыбок. Я бы разобрался с этим Генри Бауэрсом, пустил бы их ему в ванну.

                Бен захихикал:

                - Не думаю, что он когда-нибудь принимает ванну.

                - Не знаю, принимает ли он ванну, - сказала Беверли, - но точно знаю, что нам нужно быть осторожными сейчас, эти парни могут нас где-нибудь подстеречь. - Она тронула рукой свой синяк на щеке.

                - Это мне досталось от отца за разбитые тарелки. Думаю, за неделю пройдет.

                Все помолчали. Никто ничего плохого не сказал, все приняли ее слова спокойно. Потом молчание нарушил Ричи. Он опять вспомнил кино и сказал, что ему больше всего понравилось то место, где подростокоборотень расправился со злым гипнотизером.

                Потом они стали говорить о фильмах вообще. Они смотрели фильмы ужасов постоянно, вспомнили фильм Альфреда Хичкока, который шел по телевизору в течение почти часа. Бев сорвала маргаритку, росшую на берегу реки. Она приложила ее сначала к подбородку Ричи, а потом к подбородку Вена, чтобы посмотреть, идет ли это им, и сказала, что идет. Когда она прикладывала к ним цветок, оба чувствовали легкое волнение от ее прикосновения и от запаха ее волос. На одно мгновение ее лицо оказалось рядом с лицом Вена, но этого было достаточно, чтобы потом всю ночь он вспоминал ее взгляд.

                Они услышали приближающиеся по дорожке шаги и замолчали. Все трое резко обернулись, а Ричи вдруг с тоской подумал, что отходить им можно разве что к реке. Бежать было некуда.

                Голоса приближались. Ребята вскочили, Ричи и Бен совершенно автоматически встали перед Беверли.

                Кусты в конце дорожки зашевелились, и из-за них вдруг появился Билл Денбро. С ним был еще какой-то мальчик, которого. Ричи знал меньше. Его звали Бредли, он сильно шепелявил. Возможно, они шли в Бангор к логопеду, подумал Ричи.

                - А, привет, старик Билл! - сказал он и добавил голосом Тудли: - Мы рады видеть вас, мистер Денбро.

                Билл посмотрел на них и усмехнулся - и в голове у Ричи промелькнула мысль, что это неспроста, когда Билл перевел взгляд с Вена на Беверли, а затем на Бредли, так, кажется, звали этого парня. Глаза Билла, казалось, отметили тот факт, что Беверли была с ними. А глаза этого самого Бредли ничего не говорили. У него были свои мысли. Он мог сегодня делать, что хотел, мог пойти в Барренс, никто не запретил бы ему этого, жаль вот только, что в Клубе неудачников нет мест, правда, он уже состоял в кружке детей с задержкой речи.

                И все же у ребят появился какой-то безотчетный страх. Ричи испытывал ощущения человека, который оказался под водой и может не успеть вынырнуть. Он интуитивно плещется. Но может утонуть. "Да, подумал он, все это не случайно, они не случайные участники всех этих событий. Их специально выбрали".

                Потом это интуитивное ощущение перешло в поток бессвязных мыслей - как будто оконное стекло разбилось о каменный пол. Хотя не исключено, что все это чепуха. Билл здесь, он сделает, что надо. Он не позволит событиям выйти из-под контроля. Он был самым высоким из них и, уж конечно, самым красивым. Достаточно было видеть, как Беверли смотрит на Билла, чтобы понять это. Кроме того, Билл был самым сильным из них, и не только физически. Ричи не знал значения слова "магнетизм", он просто чувствовал, что Билл сильный и что эта сила может проявиться в чем угодно, иногда совершенно неожиданно. И Ричи подумал, что если бы Беверли легла с Биллом, или, как говорят, переспала с ним, "трахнулась" с ним, то он бы не испытывал ревности (а Билл бы ревновал, если бы я "трахнул" ее, подумал Ричи), он бы принял это, как нечто совершенно естественное. Была и еще одна деталь: Билл был добрый. Дурацкиеэто слова, конечно, но он просто чувствовал, что это так. Билл, казалось, просто излучал добро и силу. Это был настоящий рыцарь из старого кино, старого и смешного кино, которое, однако, заставляет нас плакать, смеяться и хлопать в ладоши при счастливом конце. Да, он был добрый и сильный. Через пять лет после того, что случилось в Дерри, еще перед летом и в течение лета он вдруг резко стал чахнуть. Ричи вдруг пришло в голову, что Билл похож на Джона Кеннеди.

                "На кого?" - как будто кто-то спросил его мысленно. Он слегка смутился и встряхнул головой. - "Вот такто. Один из моих приятелей - такой парень".

                Билл Денбро упер руки в бока и улыбнулся солнечной улыбкой:

                - А вот и мы.

                - Сигареты есть? - с надеждой спросил Ричи.

                Пять дней спустя в конце июня Билл сказал Ричи, что он хочет пойти на Нейболтстрит и понаблюдать за местом, где Эдди видел этого сумасшедшего.

                Они только что пришли домой к Ричи; Билл вел Сильвер. Большую часть пути он проехал, а неподалеку от дома Ричи слез с велосипеда и пошел пешком. А Ричи слез за квартал от своего дома. Потому что если бы мать Ричи увидела, что он едет на велосипеде, она бы очень поразилась.

                Игрушечные пистолеты лежали в прикрепленной к Сильверу металлической плетеной корзинке, два - Билла, три - Ричи. Днем в Барренсе они играли с этими пистолетами. Примерно в три часа там появилась Беверли Марш в своих выгоревших джинсах с духовым очень старым ружьем - если нажать на курок, то оно издает звук, больше похожий на лопанье воздушного шарика, чем на выстрел. Она была у них японским снайпером. Она здорово лазила по деревьям, так вот, она залезала на дерево и стреляла сверху. Синяк на ее щеке к этому времени стал желтым.

                - Что ты говоришь? - спросил Ричи. Он был поражен... и немного заинтригован.

                - Мммне бы хххотелось вввзглянуть, что там, под крыльцом, - сказал Билл. Голос у него был уверенный, но на Ричи он не смотрел. Щеки его горели. Они подошли к дому Ричи. Мэгги Тозиер стояла у входа, она помахала им рукой и позвала:

                - Привет, ребята, не хотите чай со льдом?

                - Сейчас придем, мама, - ответил Ричи и повернулся к Биллу. - Там небось нет ничего. Он, наверное, видел простого бродягу, слава Богу. Ты же знаешь Эдди.

                - Ддда, зззнаю. Нно вввспомни ожившие фотографии в альбоме.

                Ричи неловко переступал ногами. Билл поднял правую руку. Бинтов уже не было, но шрамы от порезов еще остались на трех его пальцах.

                - Да, но...

                - Послушай, - сказал Билл. И заговорил медленно, глядя Ричи в глаза. И Ричи опять подумал, что пожалуй, истории Вена, Эдди и оживающих фотографий как-то взаимосвязаны. Что этот клоун убивает девочек и мальчиков, которых потом в Дерри находили мертвыми. Это началось с декабря прошлого года.

                - Ммможет он ууубивал и раньше, - закончил свою мысль Билл. - Дддругие же тоже исчезали. Помнишь Эээди Коркорана?

                - Чепуха! Его отчим напугал, - сказал Ричи.

                - Ммможет да, а ммможет и ннет, - сказал Билл. - Я тттоже знал его нннемного, да, отец бил его, и на ночь он иногда убегал от него.

                - Может, этот клоун и поймал его, когда он убежал, - сказал задумчиво Ричи. - Правда ведь?

                Билл согласился.

                - А что ты теперь хочешь? Его автограф?

                - Этот клоун, возможно, убивает и других людей, - сказал Билл и взглянул Ричи в глаза. Взгляд его был прямой, уверенный, бескомпромиссный. Я хочу убить его.

                - Господи! - сказал испуганно Ричи. - Как же ты собираешься это сделать?

                - У моего отца есть пистолет. Он не знает, что я знаю об этом. Пистолет лежит на верхней полке в чулане.

                - Здорово, - сказал Ричи. - Если мы найдем этого клоуна на куче детских костей...

                - Ребята, я налила чай, - приветливо позвала мама Ричи, - пойдемте.

                - Сейчас, мама, - ответил Ричи и фальшиво улыбнулся. Как только мама ушла, он тут же повернулся к Биллу: - Но нельзя же просто так стрелять в человека только потому, что он одет в клоунский костюм, Билл. Ты мой лучший друг, я не советую тебе это делать, я должен остановить тебя.

                - А чччто если тттам действительно куча костей?

                Ричи облизнул губы, он ничего не мог возразить сразу.

                - А что если это не тот человек. Билли? - спросил он. - Что если существует чудовище? Бывает же такое? Бен Хэнском говорил, что на ветру летал муляж и воздушные шарики, не оставляя тени. А фотографии в альбоме Джорджа... Может, нам все это показалось. Хотя я должен сказать тебе, что я не верю, будто это всего лишь наше воображение, остались же следы на твоей руке.

                Билл кивнул.

                - Вот в томто и дело. Что мы будем делать, если это не тот человек, Билл?

                - Тогда надо бббудет доделать ччто-то другое.

                - Да, - согласился Ричи. - Могу себе представить, как ты стреляешь в него пять или шесть раз, а он прямо как тот оборотень в фильме, который мы видели с Беном и Беверли. Можно бросить в него нюхательный табак, если выстрелы не помогут. А если и это не поможет, то переждать немного и сказать: "Эй, мистер Монстр, так не пойдет! Мне пришлось из-за вас перечитать всю библиотеку. Я еще вернусь, а пока извините, я ухожу". Так ты ему скажешь, Билл, дружище?

                Он посмотрел на Билла. Что-то в нем противилось тому, чтобы искать чудовище в том доме, но что-то отчаянно хотело, чтобы Билл пошарил там. И все же лучше бы Билл отказался от своей идеи. Уж очень это напоминало мир тех фильмов ужасов, которые они смотрели, особенно того фильма, который шел тогда днем в субботу, в "Аладдине". А с другой стороны, это вовсе не похоже на фильм. Потому что в фильме было безопасно, вы там знали, что все кончится хорошо, а если даже и не так, с вашей задницей все равно ничего не сделается, кожу с нее не сдерут. А вот комната Джорджа совсем не была похожа на кино. Ему бы хотелось забыть все, что там было, но это значило обмануть себя, ведь он видел рубцы на пальцах Билла. Если бы он тогда не оттянул Билла...

                Это невероятно - Билл усмехался. Действительно усмехался.

                - Хочешь, чтобы я взял тебя посмотреть на ожившие фотографии? - сказал он. - А я хочу взять тебя с собой посмотреть на тот дом. Только мы с тобой.

                И добавил:

                - Завтра утром.

                Он сказал это так, будто это было решенное дело.

                - А вдруг это чудовище? - спросил Ричи, глядя Биллу в глаза. - А вдруг пистолет твоего отца не остановит его, Билл, дружище? Вдруг он будет продолжать идти?

                - Тттогда пппридумаем что-нибудь еще. Мы должны это сделать, - сказал Билл, откинув голову и засмеявшись. Ричи тоже засмеялся. Не рассмеяться было невозможно.

                Они пошли в дом, Ричи. Мэгги поставила огромные стаканы с охлажденным чаем и положила пачку вафель.

                - Ты хочешь?

                - Нет, но перекушу, - ответил Ричи.

                Билл шлепнул его по спине, чтобы отогнать все страхи, и Ричи почувствовал, что в эту ночь будет спать хорошо.

                - Вы выглядите так, будто обсуждали какое-то серьезное дело, - сказала миссис Тозиер, сидя с книгой в одной руке и со стаканом охлажденного чая - в другой. Она выжидающе смотрела на ребят.

                - А, у Денбро серьезные проблемы с Ред Соксом, - сказал Ричи.

                - Мой отец думает, что это получится не в первом квартале, а в третьем, - сказал Билл и отхлебнул чай. - Очень вкусно, миссис Тозиер, - сказал он.

                - Спасибо, Билл.

                - Когда закончатся работы в Соксе, ты перестанешь заикаться, - сказал Ричи.

                - Ричи. - вскрикнула миссис Тозиер, пораженная его бестактностью. Она чуть не уронила очки в чай. А Ричи и Билл Денбро истерически захохотали. Она посмотрела на своего сына, потом на Билла, потом снова на сына, удивленная, озабоченная и испуганная до такой степени, что ее кольнуло в сердце и что-то задрожало в нем.

                "Не понимаю я их обоих, куда они идут, что они делают, чего хотят и что с ними будет. В какието моменты их глаза кажутся совсем дикими, иногда я даже боюсь за них, а иногда боюсь их".

                Она поймала себя на том - и уже не в первый раз, - что как было бы хорошо, если бы у них с Вентом была дочь, беленькая девочка; ей можно было бы надевать юбочки, повязывать банты, обувать по воскресеньям в кожаные туфельки. Хорошенькая маленькая девочка, которая просила бы купить пирожные после школы, любила бы играть в куклы больше, чем читать книги о гоночных машинах.

                Маленькая хорошенькая девочка, которую она могла бы понять.

                - Ты взял его? - спросил Ричи возбужденно.

                Они вели велосипеды по Канзасстрит. Было это около десяти часов утра на следующий день. Небо было скучносерым. По прогнозу в середине дня ожидался дождь. Ричи лег спать только после полуночи. Но когда он посмотрел на Денбро, он подумал, что тот вообще не спал ночью. Под глазами у него были темные круги.

                - Да, я взял его, - сказала Билл, похлопав по карману своей зеленой шерстяной куртки.

                - Дай посмотреть, - сказал Ричи восхищенно.

                - Не сейчас, - сказал Билл и криво усмехнулся, - чтобы никто не увидел. Да, но посмотри, что я еще принес.

                Он подошел к нему поближе и из заднего кармана куртки достал рогатку.

                - О, черт, опять у нас проблемы, - сказал Ричи, засмеявшись. Билл прикинулся обиженным.

                - Это же твоя идея, Тозиер.

                Биллу на прошлый день рождения подарили алюминиевую рогатку. Это был компромисс между тем, что хотел он, и тем, что хотела его мать. Мать считала неправильным дарить такому маленькому мальчику огнестрельное оружие.

                В инструкции к рогатке говорилось, что ее можно использовать как оружие для охоты, если только научиться ею пользоваться. В хороших руках эта рогатка может быть смертоносным оружием, таким же эффективным, как лук и стрелы или огнестрельное оружие. По крайней мере, так писалось в инструкции. Инструкция предупреждала, что рогатка может быть опасной, поэтому не надо целиться в людей, это так же опасно, как целиться из заряженного пистолета.

                Билл еще не научился хорошо ею пользоваться и полагал, что не научится, но предупреждения в инструкции явно были достойны внимания. Если зарядить рогатку куском олова, как следует оттянуть резинку, она может сделать не просто дыру, а черт знает что.

                - Ну что, тебе с ней спокойней, дружище Билл? - спросил Ричи.

                - Хахаха, немножко, - сказал Билл. Это было правдой только частично. Изучив иллюстрации в инструкции, которые были пронумерованы, и хорошенько напрактиковавшись, он научился пользоваться ею так, что мог попасть в бумажную мишень, приложенную к той же инструкции, причем три раза из десяти. Один раз он даже попал в десятку.

                Ричи оттянул резинку, повертел рогатку в руках и положил ее обратно. Он ничего не сказал, но лично он сомневался, что она окажется столь же полезна, как пистолет Денбро, когда они пойдут убивать Чудовищ.

                - Да, рогатка - это большое дело. Смотри, что я принес, Денбро.

                Из кармана он достал пакет с картинкой, на которой лысый человек со щеками, раздутыми, как у Диззи Гиллеспи, говорил: "Апчхи". На пакете было написано: "Чихательный порошок".

                Они взглянули друг на друга и громко захохотали, подталкивая друг друга в спину.

                - Кое к чему мы уже приготовились, - сказал Билл, смеясь и вытирая глаза рукавом куртки.

                - Задница ты, заика Билл, - сказал Ричи.

                - Думаю, что лучше попробовать другой способ, - сказал Билл. - Теперь послушай. Мы едем в Барренс на велосипедах. Твой велосипед оставляем там. Дальше едем на Сильвере, ты - позади, на тот случай, если нам понадобится быстро сматываться.

                Ричи кивнул и не стал спорить. Его двадцатидвухдюймовый Рэлли (когда надо было быстро ехать, он надевал наколенники на руль) выглядел пигмеем по сравнению с высоким и огромным Сильвером. Он знал, что Билл сильнее его, а Сильвер быстроходнее его Рэлли.

                Они подошли к маленькому мосту, Билл помог Ричи поставить его велосипед под мостом, затем они сели, и когда над их головами проезжал транспорт, Билл расстегнул куртку и достал отцовский пистолет.

                - Будь осторожен, - сказал Билл, протягивая Ричи пистолет. - С ним не безопасно.

                - Он заряжен? - спросил Ричи с благоговейным страхом. Пистолет, "Вальтер", который Зак Денбро нашел во время оккупации, казался невероятно тяжелым.

                - Еще нет, - сказал Билл и похлопал себя по карманам. - У меня здесь есть несколько патронов. Но мой отец говорит, что иногда, когда думаешь, что он не заряжен, он оказывается заряженным и может выстрелить. - На его лице появилась странная улыбка. Раньше он в это не верил, но теперь верил полностью.

                Ричи понял, что ему никогда не разобраться в том, какая разница между всеми этими пистолетами, даже разницу между пистолетом и ружьем он не очень-то видел. Он только знал, что их нужно смазывать, оттягивать курок и вообще лучше хранить их в чулане. А этот "Вальтер" как будто бы сделан с одной единственной целью - убивать людей... А чему же еще в самом деле может служить пистолет? Не сигареты же им прикуривать.

                Ричи направил пистолет на Билла, держа пальцы подальше от спускового крючка. Один лишь вид черного глазка вызвал в памяти слова отца: "Помни, что незаряженных ружей не бывает, и все будет в порядке! " Он отдал пистолет Биллу, радуясь, что отделался, а Билл сунул его под куртку. Теперь дом на Нейболтстрит показался Ричи не таким страшным. Но возможность кровопролития показалась более возможной.

                Он посмотрел на Билла, желая удостовериться, что тот не передумал: Готов?

                Как всегда, когда Билл оторвал вторую ногу от земли, Ричи почувствовал, что они разобьются на этом мертвом бетоне. Велосипед заносило. Камни с дороги отлетали и стучали о крыло. Велосипед раскачивался все больше и больше. Ричи закрыл глаза, а Билл запел: "Хейо, Сильвер".

                Велосипед продолжал набирать скорость и наконец пошел прямо, устав от качки.

                Билл пересек Канзасстрит, поехал по боковой улице, направляясь к Витчем.

                Они пулей вылетели на Страфамстрит и на Витчем на огромной скорости. Билл, сидя на своем Сильвере, снова запел: "Хейо, Сильвер, гони, гони, дорогой! "

                - Давай, Большой Билл! - закричал Ричи, который испугался так, что чуть не испачкал джинсы, но при этом смеялся.

                - Так жми.

                Билл так и делал, он летел, то выпрямляясь, то склоняясь к рулю, и нажимал на педали, развивая фантастическую скорость.

                Ричи смотрел на Билла сзади. Одиннадцатидвенадцатилетнему парню эта спина казалась широченной. Билл что есть силы нажимал на педали то с одной, то с другой стороны. И Ричи понял, что, несмотря ни на что, жить они еще будут долго, возможно, и не все, но Билл - точно. Но сам Билл не ощущал, что он сильный и уверенный в себе.

                Они неслись дальше; теперь дома встречались все реже, и улиц, пересекающих дорогу, становилось все меньше.

                - Хейо, Сильвер! - заорал Билл, а Ричи подхватил голосом негра Джима:

                - Хейо, Сильвер, - масса, такие дела, во так! Хейо, Сильвер!

                Мимо проносились зеленые поля, которые казались совсем плоскими, бесконечными под серым небом. Ричи с трудом различил вдалеке старое кирпичное строение железнодорожной станции. Правее изогнутым рядом выстроились склады. Навалом лежали куски рельсов, вывернутых во время крушения на дороге.

                А вот и Нейболтстрит, резко сворачивающая вправо. "Депо Дерри" - было написано голубыми буквами на красном фоне. Табличка была покрыта пылью и криво висела. Ниже висел знак покрупнее. Черными буквами на желтом фоне. "Мертвый тупик" - было написано на ней. Билл свернул на Нейболтстрит, поехал по обочине, потом остановился.

                - Давай начнем прогулку отсюда, - сказал он, слезая с велосипеда. Ричи почувствовал облегчение, но и сожаление:

                - О'кей!

                Они шли по обочине. Далеко впереди медленно двигался дизель, он то появлялся, то пропадал. Раз или два послышался лязг вагонных сцеплений.

                - Тебе страшно? - спросил Ричи у Билла.

                Билл, ведя Сильвера за руль, быстро взглянул на Ричи и кивнул.

                - Да, а тебе?

                - Конечно, мне тоже, - сказал Ричи.

                Билл сказал, что вчера вечером он спросил у отца о Нейболтстрит. Оказывается, в этой части улицы до конца Второй мировой войны жили железнодорожники, инженеры, проводники, сигнальщики, носильщики и работники железнодорожного депо.

                Улица сворачивала в сторону депо. Дома становились все более темными и стояли на отшибе. Последние три или четыре дома по обеим сторонам были разобраны. Дворы изрядно заросли. На крыльце одного из домов была приколочена табличка: "Продается".

                Ричи показалось, что этой табличке лет тысяча, а то и две.

                Боковая улочка кончилась. Далее шел проход, в котором росла редкая сорная трава.

                Билл остановился и указал на дом: "Это здесь". Ричи понял: Нейболтстрит, 29. Ричи подумал, что, возможно, здесь жил инженер; он приходил домой раз или два в месяц, дня на три или на четыре, не более, в это время он слушал радио, ухаживал за растениями в саду. Питался он, вероятно, все больше жареным (сам овощей не ел, выращивал их для друзей). А в ветреные ночи вспоминал в этом доме о той девушке, которая некогда была с ним. Красная краска на доме выгорела, местами стала розовой, на ней появились уродливые грязные пятна. Окна смотрели, как слепые глаза, они были заколочены. Вокруг дома росли сорняки. Газон же был покрыт первыми ландышами. Слева высился деревянный забор, когдато, вероятно, белый, а теперь грязносерый. У забора росли подсолнухи, самый высокий из них был футов пяти, да и выглядел он довольно жалко. Они как будто кивали головами: "Мальчики пришли, да? Вот хорошо! Еще мальчики". Ричи поежился.

                Билл прислонил Сильвера к тополю. Ричи изучал дом. У порога на густой траве лежало колесо. Ричи указал на него Биллу. Билл кивнул. Эдди упоминал об этом.

                Они осмотрели улицу Нейболт. Вся улица - и вверх и вниз - была абсолютно пустынна. Послышалось пыхтенье паровоза. Ричи слышал, как по дороге Э 2 проезжали редкие машины. Звук дизельного двигателя то возникал, то замирал. Огромные подсолнухи кивали головами: "Свежие мальчики. Хорошие мальчики. Наши мальчики".

                - Ты готов? - спросил Билл. Ричи от неожиданности подпрыгнул.

                - Знаешь, я как раз думал, что, верно, те книги, которые я взял сегодня в библиотеке, как раз то, что надо, - сказал Ричи. - Может быть, мне...

                - Подожди, Ричи. Ты готов?

                - Думаю, что да, - ответил Ричи, прекрасно сознавая, что он совсем не готов.

                Они прошли по газону к дому.

                - Смотри! - сказал Билл. Вдалеке слева висела на кусте юбка.

                Мальчики увидели ржавые гвозди, валяющиеся на земле. Слева и справа от дома росли дикие розы. Перед домом цвели дикие цветы. Некоторые кусты роз засохли.

                Мальчики с горечью посмотрели друг на друга. Все, о чем говорил Эдди, было правдой. Спустя семь недель все еще было попрежнему.

                - Ты ведь действительно не хочешь заходить туда? - спросил Ричи. Он почти умолял.

                - Нет. Не хочу, - сказал Билл, - но пойду.

                И с замиранием сердца Ричи понял, что Билл пойдет.

                Глаза Билла загорелись металлическим светом. Это была железная решимость. Теперь он выглядел старше. Ричи подумал: "Билл действительно убьет его, если он все еще здесь. Убьет и, может, отрежет голову, чтобы взять ее с собой, показать отцу и сказать: "Смотри, вот кто убил Джорджа".

                - Билл, - сказал он, но Билл уже отошел. Он направился к правому краю крыльца, туда, наверное, полз Эдди. Ричи следил за ним глазами, - он чуть не упал, зацепившись за велосипед в кустах, но снова зашагал твердым шагом.

                Ричи видел, как Билл наклонился и заглянул под крыльцо. Ричи пошел за ним. Сердце его стучало как барабан. Под крыльцом ничего не было, кроме пожухлых листьев и пожелтевших газет.

                - Билл, - повторил он.

                - Что? - Билл достал "Вальтер" своего отца. Он осторожно отодвинул затвор и вынул из кармана четыре пули. Вставил их все в пистолет. Ричи наблюдал как зачарованный. Потом он тоже заглянул под крыльцо. На этот раз он там что-то увидел. Разбитое стекло, слабо поблескивающее разбитое стекло. Живот его свела судорога. Он понял, что история Эдди подтверждается. Осколки стекла на листьях под крыльцом означали, что окно разбили изнутри. Из подвала.

                - Что? - спросил Билл, посмотрев на Ричи. Лицо его было бледное, даже зеленое.

                - Ничего, - сказал Ричи.

                Они залезли под крыльцо.

                Обычно Ричи любил запах прелых листьев, но на сей раз в этом запахе не было ничего приятного. Листья были мягкие, как губка, и прилипали к рукам и коленям. Создавалось впечатление, что они могут ползти так несколько футов. Вдруг он подумал, что из этих листьев может высунуться лапа или коготь и схватить их.

                Билл разглядывал разбитое стекло. Стекла были разбросаны повсюду. Верх оконной рамы был разбит.

                - Что-то случилось с этим гадом, - выдохнул Ричи. Билл, пытаясь заглянуть внутрь, кивнул.

                Ричи толкнул его локтем, чтобы он тоже посмотрел. У фундамента было полно мусора и банок. Пол в подвале был земляной и влажный, как и листья. Слева возвышалась печка, а от нее к потолку отходила труба. Над ней, в конце подвала, Ричи увидел большое стойло с деревянными стенками. Он подумал, что это конюшня. Но разве лошадей держат в подвале? И дом, и стойло были очень старые, и отапливаться этот дом мог только углем, а не нефтью. А теперь он никому не нужен.

                Билл сидел... подавшись вперед... и прежде чем Ричи смог понять" что происходит, ноги его приятеля исчезли в окне.

                - Билл! Ради Бога! - прошептал он. - Что ты делаешь? Иди сюда!

                Билл не отвечал. Он ускользал. Куртка сползала с его спины. В следующее мгновение Ричи услышал звук, похожий на стук теннисного мяча о земляной пол внутри.

                "Сраные дела", - пробормотал Ричи про себя, глядя на темный квадрат, через который исчез его друг.

                - Билл, ты что, с ума сошел?

                Послышался голос Билла:

                - Ты можешь тоже забраться сюда, если хочешь, Ричи. Посторожи.

                Ричи на животе вполз через окно подвала, стараясь не порезать о разбитое стекло руки или живот.

                Что-то ударило его по ногам. Ричи вскрикнул.

                - Держись, - зашептал Билл.

                Через мгновение Ричи стоял рядом с Биллом, натаскивая на себя рубашку и куртку.

                - Как ты думаешь, кто это был?

                - Бугимен, - сказал Ричи и засмеялся, поежившись.

                - Ты иди сюда, а я...

                - Твою мать, - сказал Ричи. Он слышал, как бьется его собственное сердце.

                Сначала они пошли к куче угля, Билл шел немного впереди с пистолетом в руке, стараясь видеть все вокруг. Он постоял около угольной кучи, потом решился обойти ее, держа пистолет двумя руками. Ричи зажмурился в ожидании выстрела. Но выстрела не было. Он осторожно открыл глаза.

                - Ничего, кроме угля, - сказал Билл и нервно хохотнул.

                Ричи подошел к нему. Уголь был навален до самого потолка. Он был черен как вороново крыло.

                - Давай, - начал Ричи.

                Они налегли на подвальную дверь. Дверь открылась, и дневной свет полился на лестницу.

                Мальчики вскрикнули.

                Ричи услышал какой-то ворчащий звук. Что-то громко ворчало, издавало звуки, как дикий зверь в клетке. Бродяги шли по лестнице. На них были выцветшие джинсы, руки болтались.

                Но это были не руки... Это были лапы. Огромные, бесформенные лапы.

                - Уголь! Лезь на уголь! - закричал Билл. Но Ричи стоял, окаменев, он теперь понял, кто пришел к ним, кто хотел их убить в подвале, который вонял мокрой землей и дешевым вином в углах. - Наверху, на угольной куче - окно!

                Лапы были покрыты густой бурой шерстью, которая закручивалась как проволока, пальцы заканчивались острыми когтями. Вдруг Ричи увидел шелковую куртку. Черную с оранжевой отделкой - куртку Деррийского колледжа.

                - Пошли! - закричал Билл и сильно толкнул Ричи.

                Ричи подбежал к куче угля, они полезли на нее. Острые куски больно кололись. Уголь прилипал к рукам. А они лезли и лезли.

                Ричи запаниковал.

                Он плохо соображал, что делает, но продолжал лезть на кучу угля, соскальзывая, падая и вскакивая. Окно на вершине угольной кучи зияло чернотой, там не было ни единого проблеска света. Оказалось, что оно закрыто черной крышкой и заперто на щеколду. Ричи ухватился за щеколду и изо всех сил стал тянуть ее, пытаясь открыть, но она и не думала отодвигаться. Рычание приближалось.

                Раздался выстрел, рычание в запертой комнате утихло. Ричи почувствовал запах пороха. Ему вдруг пришло в голову, что он неправильно открыл щеколду. Он потянул ее в другую сторону, и ржавая щеколда заскрипела. На руки ему посыпалась, .как перец, ржавчина.

                Раздался второй выстрел. Билл Денбро закричал:

                - ТЫ УБИЛ МОЕГО БРАТА, ТЫ, ПОДОНОК!

                На какое-то мгновение существо, шедшее по лестнице, засмеялось, и что-то вроде бы проговорило - звуки этой речи были похожи на лай мерзкой собаки. Ричи вспомнил о куртке из колледжа. Существо пролаяло:

                - Я тебя тоже убью!

                - Ричи! - закричал Билл.

                Ричи слышал, как сыпался уголь под его руками и ногами. Рычание и шипение продолжались. В этом кошмарном мраке и холоде раздавался лай и вой.

                Ричи сильно толкнул окно, не думая о том, что он порежет руки и разобьет стекло. Ему было не до того. Но окно не разбилось. Оно раскрылось, повиснув на ржавых петлях. С него посыпалась угольная пыль, засыпав Ричи лицо. Он высунулся в окно, хватая свежий воздух. Как во сне, он заметил, что идет дождь. Огромные подсолнухи раскачивались у забора, зеленые и пушистые.

                "Вальтер" выстрелил в третий раз, и зверь на чердаке вскрикнул, вернее, это был резкий грубый рев. Билл закричал:

                - Он тащит меня! Риччи! Помоги!

                Стоя на четвереньках, Ричи повернулся и увидел лицо своего друга в квадрате подвального окна, через которое осенью ссыпают уголь.

                Билл лежал распростертый на угле. Его руки пытались схватиться за оконную раму, но не могли до нее дотянуться. Рубашка и куртка на нем были разорваны. И он отползал... да, его что-то тянуло туда назад, что-то темное и огромное, что-то, похожее на человека, это существо лаяло и издавало какието невнятные звуки.

                Ричи не мог смотреть на все это, он уже видел нечто подобное в субботу, в кинотеатре "Аладдин". Все это было как в страшном сне, какое-то безумие, хотя Ричи нисколько не сомневался в собственном здравомыслии.

                Это он, подростокоборотень, утащил Билла. Все повторилось точно как в кино, только тут не было никакого грима. Все было в реальности. Вот и сейчас совершенно реально раздался крик Билла. Ричи подполз к нему и взял его руки в свои. В одной из них был "Вальтер". Ричи второй раз в этот день посмотрел в глазок... на этот раз пистолет был заряжен. Началась борьба за Билла Ричи тянул его к себе, а Оборотень - к себе.

                - Уходи отсюда, Ричи! - закричал Билл. - Уходи!

                Вдруг в темноте показалось лицо Оборотня. Его лоб и впалые щеки были покрыты шерстью. Глаза, ужасные темные глаза, были умны. Рот открылся и раздался рык, пар повалил двумя струйками из углов рта. Волосы были зачесаны назад, что выглядело пародией на прически подростков. Не сводя глаз с Ричи, Оборотень откинул голову назад. Билл скреб пальцами по углю. Ричи схватил его за руку и потянул. На мгновение ему показалось, что он побеждает, но Оборотень сильнее потянул Билла за ноги, и Билл стал сползать назад, в темноту.

                Ричи, плохо понимая, что и зачем он делает, вдруг закричал голосом ирла адского полицейского мистера Нелла. Это был уж не Ричи, а сам полицейский, самый что ни на есть настоящий ирландский полицейский, который по ночам следит за порядком:

                - А ну отпусти его, а то я откручу тебе башку! Клянусь Богом! Отпусти его, а то я раздавлю тебя!

                Чудовище в подвале издало душераздирающий крик, но что-то изменилось. Может, это касалось страха. Или боли.

                Ричи еще раз изо всех сил дернул Билла. Билл вылетел в окно и упал на траву. Он смотрел на Ричи обезумевшими глазами. Куртка на нем была черная от угля.

                - Быстрее! - сказал он со стоном.

                Ричи услышал, что по углю кто-то идет, приближаясь к ним. В следующее мгновение морда Оборотня выглянула в окно подвала. Он зарычал на них.

                Билл все еще держал в руке "Вальтер". Он не выпускал его из руки все это время. Теперь он взял пистолет обеими руками, прицелился и нажал курок. Опять раздался глухой выстрел. Ричи видел, как голова Оборотня качнулась и по щеке потекла кровь, пачкая шерсть и воротник форменной куртки колледжа, которая была на нем.

                Рыча, он отступил от окна.

                Медленно, как во сне, Ричи полез в свой задний карман. Он достал пакет с изображением чихающего человека, разорвал его, пока рычащее окровавленное чудовище отступало от окна, вгрызаясь когтями в землю. Ричи сжал пакет. "Убирайся на свое место! " - приказал он чудовищу голосом ирландского полицейского и выдул ему в морду порошок. Красные затуманенные глаза Оборотня остановились на Ричи. Казалось он запомнил его навсегда...

                Оборотень чихал, чихал и чихал. Слюна струями свисала с его морды. Зеленые сопли висели из носа. Одна капля соплей попала на Ричи и обожгла его как кислотой. Ричи вытер ее с отвращением и болью.

                На лице Оборотня теперь была не только злоба, но и боль, это было несомненно. Может, эту боль причинил ему выстрел Билла, но еще больше Ричи... сначала голосом полицейского, а потом этим порошком.

                "Господи, будь у меня побольше этого порошка, я мог бы убить его", подумал Ричи, а Билл схватил его за ворот куртки и оттянул. И хорошо сделал. Оборотень прекратил чихать и неожиданно направился к Ричи. Невероятно быстро. Ричи застыл с пакетом в руке, глядя на бурую шерсть Оборотня, на кровь, текущую по его морде, сознавая, что все это происходит в реальной жизни. Оборотень вероятно так бы и схватил его своими острыми когтями за горло, но тут Билл, встряхнув, поставил его на ноги.

                Они побежали к фасаду дома. "Он не посмеет преследовать нас больше, думал Ричи, - теперь мы на улице, не посмеет, не осмелится..."

                Но он посмел. Ричи слышал его за своей спиной. Он был сзади, он бежал рыча, сморкаясь и отплевываясь.

                А вот и Сильвер, прислоненный к дереву. Билл вскочил в седло и бросил отцовский пистолет в сумку, в которой они носили обычно игрушечные пистолеты. Ричи бросил взгляд назад и вскочил на багажник. Он успел заметить, как Оборотень бежал к ним через газон. Кровь и слюни вперемешку текли по его форменной куртке. На морде были следы чихательного порошка. Ричи заметил еще кое-что, что привело его в ужас. На его куртке вместо молнии были пушистые оранжевые пуговицы, как помпоны. Заметил он и еще кое-что, от чего чуть не потерял сознание. На куртке золотыми буквами было выткано имя - такую надпись мог заказать за доллар любой желающий. Надпись на куртке гласила: "РИЧИ ТОЗИЕР".

                - Поехали, Билл, - закричал Ричи. Сильвер тронулся - но как медленно! Билл разгонял его довольно долго.

                Оборотень выскочил на дорогу как раз в тот момент, когда Билл выехал на Нейболтстрит. Его выгоревшие джинсы были в крови. Ричи, как под гипнозом, оглянулся через плечо и ему показалось, что он явственно различает дырки на джинсах, через которые видна бурая шерсть. Сильвер, раскачиваясь, набирал скорость. Билл приподнялся на педалях, откидывая голову назад.

                Страшная лапа потянулась к Ричи. Он жалобно вскрикнул и отстранился от нее. Оборотень рычал и пыхтел, ухмыляясь. Он был так близко от Ричи, что Ричи мог видеть желтоватые зрачки его глаз и чувствовать запах протухшего мяса, исходящего от Оборотня. Изо рта его торчали клыки.

                Ричи вскрикнул снова, когда лапа опять потянулась к нему. Оборотень явно хотел оторвать ему голову, но он промахнулся, лапа прошла в дюйме от Ричи. Волосы Ричи были мокрые от пота. Его обдало струей воздуха.

                - Хейо, Сильвер! - закричал Билл изо всех сил.

                Они доехали до вершины небольшого холма, который был как раз под силу Сильверу. Билл бешено крутил педали. Сильвер перестал качаться и шел прямо по Нейболтстрит к дороге Э 2.

                "Господи, спаси нас. Господи, спаси нас. Господи, спаси нас! " мысленно произносил Ричи.

                Оборотень снова зарычал. "О, Господи! Кажется, он совсем рядом со мной". Куртку и рубашку Ричи сдувало ветром назад. Он издавал дикие звуки, пытаясь помочь Биллу. Сильвер замедлил ход и качнулся. На мгновение Ричи показалось, что велосипед сейчас сбросит их обоих назад. Затем его куртка она болталась сзади, как рюкзак, - отделилась от его спины, при этом раздался громкий звук, словно пуканье. Теперь Ричи снова мог дышать.

                Он осмотрелся вокруг и вдруг наткнулся на бешеный взгляд, взгляд убийцы.

                - Билл! - хотел он крикнуть, но звука не получилось.

                Тем не менее Билл Каким-то образом услышал его. Он крутил педали сильнее и сильнее, никогда в жизни он их так некрутил. Даже все его внутренности вибрировали. Кровь подходила к горлу, он чувствовал ее медный привкус. Открытым ртом он ловил воздух. Какое-то сумасшедшее возбуждение охватило его, какое-то дикое желание. Он стоял на педалях, крутя их и придавая им силу.

                Сильвер продолжал набирать скорость. Было такое ощущение, что дорога взлетает.

                - Хейо, Сильвер! - заорал он снова. - Хейо!

                Ричи услышал топот бродяг, бегущих по щебню. Он обернулся. Лапа Оборотня ударила его по глазам с такой силой, что на мгновение Ричи подумал, что у него оторвалась голова. Все покрылось вдруг дымкой. Потеряло значение. Звуки затихли, прекратились. Мир потерял цвета. Он в отчаянии прислонился к Биллу. На правом глазу была теплая кровь, она стекала на лицо.

                Лапа снова нанесла удар, на сей раз сзади. Ричи почувствовал, что велосипед сильно качнуло, а потом он. опять понесся по прямой. Билл заорал: "Хейо, Сильвер! ", а Ричи показалось, что голос его звучит издалека, как эхо.

                Ричи закрыл глаза, держась за Билла и ожидая конца.

                Билл тоже слышал, что за ними бегут, и понял, что клоун еще не прекратил погоню. Но он не осмеливался обернуться назад и посмотреть. Неужели он схватит их?

                - Давай, дружище Сильвер, давай. Выдай все, что можешь. Давай!

                Билл Денбро еще раз понял, что он победил дьявола, но на этот раз дьяволом был ухмыляющийся клоун со вспотевшим, покрытым гусиной кожей лицом и искривленным ртом вампира, глаза которого блестели, как серебряные монеты. Клоун, который по странной случайности был одет в форменную куртку Деррийского колледжа поверх серебристого костюма с оранжевой отделкой и оранжевыми пуговицамипомпонами.

                - Поехали, дорогой, давай, Сильвер! Ты что-то говоришь? Давай, дорогой!

                Вокруг него на Нейболтстрит сгущалась тьма, Сильвер несся с ровным звуком, а эти страшные тяжелые шаги, что они - приближались или отдалялись?

                Билл все еще не решался оглянуться. Ричи держался за него мертвой хваткой, и ему не хватало воздуха. Билл хотел попросить Ричи немного отпустить руки, держаться не так крепко, но ему и на это не хватало дыхания.

                Там, впереди, как прекрасная мечта, висел стопзнак, отмечая пересечение Нейболтстрит и дороги Э 2. Машины неслись вперед и назад к Витчему. Устав от напряжения, Билл принял это как чудо. Он только теперь решился посмотреть через плечо. То, что он увидел, заставило его остановиться одним движением педали. Сильвера занесло, и он ударился ободом. Голову Ричи отбросило к плечу Билла. Ричи вскрикнул от боли. Улица была абсолютно пуста.

                В двадцати пяти ярдах перед ними (в направлении паровозного депо), в первом из заброшенных домов, имеющих похоронный вид, в этом самом доме вспыхивал, мерцая, оранжевый свет.

                "Уууххх! "

                Билл поздно понял, что Ричи сползает с Сильвера, но он был так повернут к Биллу, что были видны только нижние веки и брови, отремонтированная дужка очков свисала вбок. Со лба медленно стекала кровь. Билл быстро схватил его за руку, их занесло вправо, Сильвер потерял равновесие. Они грохнулись на дорогу, их руки и ноги переплелись. Билл сломал себе плечо и заорал от боли. Глаза Ричп широко раскрылись на мгновение. Ричи сказал, задыхаясь:

                - Я хочу показать вам сокровища, синьоры, да вот только этот Добс изрядно опасен.

                Он сказал это голосом Панчо Ванилла, и в тот же момент его передернуло от боли при движении. Он увидел несколько бурых волосинок, напоминавших волосы его отца в паху. Он испугался еще больше. Билл звонко хлопнул его по затылку.

                - Ойойой! - закричал Ричи, широко открыв глаза. - За что ты меня лупишь, дружище? Ты же разобьешь мне очки. Оправа не очень крепкая, ты и не заметишь, как разобьешь их...

                - Ттты тттолько что умирал или что-то вроде этого, - заикался Билл.

                Ричи медленно поднялся и сел на дороге, положив руку себе на голову:

                - Что случилось?

                И тут он все вспомнил.

                От внезапного шока глаза его округлились. Он пытался подняться и устать на колени, задыхаясь и спеша.

                - Не надо, Ричи, - сказал Билл, - все прошло. Все прошло.

                Ричи увидел пустынную улицу, никакого движения не было яа ней. Он неожиданно разревелся. Билл посмотрел на него, потом обнял. Ричи держался за его шею. Он хотел сказать что-то значительное. Например, о том, как Билл боролся с Оборотнем, но он ничего не смог сказать, он только всхлипывал.

                - Не надо, Ричи, не надо, - сказал Билл и тут же расплакался сам.

                Они стояли на коленях возле велосипеда, плакали, и слезы, смешанные с углем, текли по их щекам.

Глава 9

ОЧИЩЕНИЕ

                Вечером 9 мая 1985 года, когда самолет пролетал где-то в районе штата Нью-Йорк, у Беверли Роган опять начался приступ смеха. Пытаясь успокоиться, она обхватила себя обеими руками, опасаясь, что ее примут за сумасшедшую, но не могла остановиться.

                "Тогда, давно, мы тоже много смеялись", - подумала она. Но сейчас было что-то другое, новое. Тогда мы все время были в страхе, но не могли перестать смеяться, а сейчас я смогу.

                Рядом с ней сидел молодой длинноволосый симпатичный парень. С тех пор как в 2.30 самолет вылетел из Милуоки (прошло почти два с половиной часа полета с остановками в Кливленде и Филадельфии), он несколько раз бросал на нее оценивающие взгляды, но, видя, что она не желает вступать в разговор, решил оставить ее в покое; после пары ничего не значащих вопросов, на которые она ответила вежливо, но не более того, он открыл дорожную сумку и достал роман Роберта Лэдлэма.

                Теперь он отложил его, отметив страницу пальцем, и участливо спросил:

                - Вам холодно?

                Она кивнула, попыталась сделать серьезное лицо, но вместо этого прыснула от смеха. Он слегка улыбнулся в недоумении.

                - Ничего страшного, - сказала она, снова предприняв безуспешную попытку вернуть выражение лица; но чем больше она пыталась взять себя в руки, тем больше ее лицо морщилось от смеха. Совсем как у старушки. - Я только что поняла, что не знаю, на какой села самолет. Помню только ббболыпого утенка на ббоку... - Она ослабела от смеха. Люди начали оборачиваться на нее, некоторые хмурились.

                "Республиканский", - сказал он.

                - Простите?

                "Вы летите со скоростью 470 миль в час благодаря любезности республиканских авиалиний". Так написано на рекламном спичечном коробке компании ПСПЗ в кармашке сиденья.

                - ПСПЗ?

                Он достал коробок (на этикетке действительно стоял рекламный знак республиканских авиалиний) из кармашка сиденья. На нем были указаны запасные выходы, расположение флотационных приборов, как пользоваться кислородными масками и как приземляться при вынужденной аварийной посадке. "Коробок компании "поцелуй себя на прощание в задницу", - сказал он, и тут они оба рассмеялись.

                "А он действительно симпатичный", - неожиданно подумала она, свежая мысль, по крайней мере, ясная. Такие мысли, должно быть, приходят человеку в голову, когда он просыпается утром и голова еще не совсем забита всякой чушью. Парень был одет в пуловер и протертые джинсы. Светлые волосы перехвачены сзади куском кожаной бечевки; они напомнили ей о том конском хвосте, который она всегда носила в детстве. Она подумала: "Могу поспорить, что член у него, как у хорошенького вежливого мальчика из колледжа: достаточно длинный, чтобы можно было трахаться, но не достаточно толстый, чтобы можно было гордиться".

                Не в силах сдержаться, она снова рассмеялась. Она вспомнила, что у нее даже нет носового платка, чтобы вытереть слезы, которые ручьем текли из глаз, и это рассмешило ее еще больше.

                - Лучше возьми себя в руки, а то стюардесса вышвырнет тебя из самолета, - сказал он серьезно, но она только потрясла головой; бока и живот уже давно болели от смеха.

                Он протянул ей чистый носовой платок, и она вытерла слезы. Это немного помогло ей справиться со смехом, хотя она еще не пришла в себя окончательно. Каждый раз, вспоминая о большом утенке на боку самолета, она начинала хихикать.

                Немного погодя она вернула ему платок:

                - Спасибо.

                - Господи Иисусе, мэм, что с вашей рукой?-он осторожно взял ее руку.

                Она опустила глаза и посмотрела на поломанные ногти, они сломались, когда она боролась с Томом. Воспоминания о боли причинили ей больше страдания, чем израненные пальцы, и она прекратила смеяться. Она мягко отобрала у него руку.

                - Я прищемила пальцы дверцей машины в аэропорту, - сказала она и подумала, что ей все время приходится лгать, чтобы скрыть то, что сделал с ней Том, как раньше приходилось лгать про синяки, которыми награждал ее отец. Может быть, это последняя ложь? Как это было бы чудесно... слишком чудесно, чтобы в это можно было поверить. Она подумала о враче, который приходит к умирающему от рака больному и говорит: "Рентген показал, что опухоль рассасывается. Мы понятия не имеем, почему это происходит, но это правда".

                - Тебе должно быть чертовски больно, - сказал он.

                - Я приняла немного аспирина. - Она снова открыла журнал, хотя он наверняка заметил, что она прочла его уже. дважды.

                - Куда ты направляешься?

                Она закрыла журнал, посмотрела на него и улыбнулась.

                - Ты очень милый, - сказала она, - но у меня нет желания разговаривать. Понятно?

                - Понятно, - сказал он в ответ с улыбкой. - Но если ты захочешь выпить в честь большого утенка на боку самолета, когда прилетим в Бостон, то плачу я.

                - Спасибо, но мне надо успеть на другой самолет.

                - Да, дружище, сегодня утром твой гороскоп подвел тебя как никогда, сказал он сам себе и снова открыл роман. - Но у тебя такой чудесный смех, что в тебя невозможно не влюбиться.

                Она опять открыла журнал, но поймала себя на том, что вместо того, чтобы читать статью о красотах Нью-Орлеана, рассматривает свои поломанные ногти. Под двумя ногтями темнели пунцовые кровавые волдыри. В ее ушчх еще звучал голос Тома, орущего с лестницы. "Я убью тебя, сука! Ты - чертова сука! " Она поежилась, как от холода. Сука для Тома, сука для швей, которые бестолково суетятся перед ответственным шоу и считают Беверли Роган дешевой писакой, сука для отца.

                Сука.

                Ты - сука.

                Ты - чертова сука.

                Она на мгновение закрыла глаза.

                Нога, которую она порезала осколками флакона из-под духов, убегая из спальни, пульсировала больше, чем израненные пальцы. Кей дала ей бинт, пару туфель и чек на тысячу долларов, который Беверли сразу обменяла на наличные в Первом чикагском банке на прощади Уотертауэр.

                Несмотря на протесты Кэй, Беверли выписала чек на тысячу долларов на простом листе писчей бумаги.

                - Я однажды читала, что чек обязаны взять независимо от того, на чем он написан, - сказала она Кэй. Ее голос, казалось, исходил не от нее. Может, из радио в соседней комнате. - Кто-то однажды обналичил чек, который был написан на артиллерийском снаряде. Помоему, я читала это в "Списках". - Она помолчала, потом неестественно засмеялась. Кэй спокойно и серьезно смотрела на нее.

                - Надо получить в банке наличные как можно скорее, пока Том не сообразил заморозить счета.

                Беверли не чувствовала усталости, хотя полностью отдавала себе отчет в том, что держится только на нервах и черном кофе, сваренном Кэй. Предыдущая ночь казалась ей страшным сном.

                Она помнила, как. за ней шли трое подростков, которые кричали ей вслед и свистели, но не осмеливались подойти. Она помнила, какое облегчение охватило ее, когда она увидела белый свет люминесцентных огней магазина на пересечении Седьмой и Одиннадцатой улиц. Она вошла туда, позволив прыщавому продавцу разглядеть ее старую блузку, и попросила у него взаймы сорок центов, чтобы позвонить по телефону. Это оказалось не трудно, ей было ясно с первого взгляда.

                Первым делом она позвонила Кэй Макколл, набрав номер по памяти. После дюжины звонков она уже испугалась, что Кэй уехала в Нью-Йорк, но сонный голос Кэй пробурчал.' "Было бы неплохо, если б вы представились" - как раз когда Беверли собиралась повесить трубку.

                - Кэй, это Бев, - сказала она и, поколебавшись какое-то время, решительно добавила: - Мне нужна помощь.

                Наступило молчание. Потом Кэй снова заговорила голосом человека, окончательно очнувшегося ото сна:

                - Где ты? Что стряслось?

                - Я около Седьмой и Одиннадцатой улиц, на углу Стрейлендавеню и какой-то улицы. Я... Кэй, я ушла от Тома.

                Кэй быстро взволнованно закричала в трубку:

                - Прекрасно! Накойецто! Ура! Я приеду за тобой! Сукин сын! Кусок дерьма! Я сейчас приеду за тобой в своем чертовом "Мерседесе"! Я найму оркестр! Я...

                - Я возьму такси, - сказала Бев, зажав оставшиеся две десятицентовые монеты во вспотевшей ладони. В круглом зеркале внутри магазина она видела, как прыщавый продавец задумчиво уставился на ее задницу. - Но тебе придется заплатить по счетчику. У меня совсем нет денег. Ни цента.

                - Я дам этому ублюдку пять баксов на чай, - прокричала Кэй. - Это, мать твою, самая лучшая новость после отставки Никсона! Сейчас мы с тобой, девочка моя, пропустим рюмочкудругую и... - Она замолчала, и когда снова заговорила, ее голос был совершенно серьезен. В нем было столько доброты и любви, что Беверли чуть не расплакалась.

                - Слава Богу, ты наконец-то решилась, Бев. Слава Богу.

                Кэй Макколл раньше работала модельером, но вышла замуж за разведенного богача и в 1972 году увлеклась, феминистическим движением. Это было примерно за три года до знакомства с Беверли. В тот период, когда она достигла наибольшей популярности среди феминисток, ее обвинили в использовании архаичных шовинистских законов, благодаря чему она оттяпала у своего делового мужа все, что полагалось ей по закону до последнего цента.

                - Чушь собачья! - как-то сказала Кэй Беверли. - Те, кто несет эту чепуху, никогда не спали с Сэмом Чаковицем. Тыкнуть пару раз, получить удовольствие и кончить вот девиз Сэма. Единственный раз у него простоял больше семидесяти секунд, когда он драчил в ванной. Я не обманывала его, я просто получила компенсацию за страдания.

                Она написала три книги: одну о феминистическом движении и деловой женщине, другую о феминистическом движении и семье и третью о феминистическом движении и духовности. Первые две книги пользовались достаточной популярностью. Через три года после опубликования ее последней книги она совершенно вышла из моды, и Беверли показалось, что ей стало легче от этого. Она выгодно вложила деньги ("Феминизм и капитализм, слава Богу не исключают друг друга", - сказала она однажды Беверли), и сейчас Кэй молодая здоровая женщина с собственным домом в городе и в провинции - имела двух или трех любовников, достаточно зрелых для постели, но еще не созревших для того, чтобы обыграть ее в теннис.

                - Если им когдалибо удастся обыграть меня, я их брошу в тот же момент, - говорила она Беверли, и хотя было ясно, что Кэй шутит, Беверли недоумевала, неужели она говорит серьезно.

                Беверли заказала такси и, когда машина подъехала, забралась со своим чемоданчиком на заднее сиденье, радостная, что этот продавец из магазина больше не будет на нее глазеть, и назвала шоферу адрес Кэй.

                Кэй уже ждала ее, накинув норковую шубку прямо на фланелевую ночнушку. На ногах были надеты розовые бархатные шлепанцы с большими помпонами. Слава Богу, что помпоны не оранжевые, а то Беверли снова взвыла бы. Это - судьба, что она приехала именно к Кэй: прошлое возвращалось к ней, воспоминания нахлынули так стремительно и отчетливо, что она испугалась. Будто кто-то запустил в ее голове бульдозер и начал раскапывать кладбище воспоминаний, о существовании которого она и не подозревала. Только вместо тел возникали давно забытые имена, которые она не вспоминала годами: Бен Хэнском, Ричи Тозиер, Грета Бови, Генри Бауэре, Эдди Каспбрак... Билл Денбро. Особенно Билл - заика Билл, как они называли его с чисто детской прямотой, которую иногда считают непосредственностью, а иногда - жестокостью. Он казался тогда очень высоким, самим совершенством (до тех пор пока не открывал рот и не начинал говорить).

                Имена..

                Ее бросило в жар, потом в холод. Беверли вспомнила голоса из водостока... и кровь. Вспомнила, как закричала от ужаса, а ее отец отшлепал ее. Отец, Том...

                Она была близка к тому, чтобы расплакаться...

                Кэй, расплачиваясь с таксистом, столько дала на чай, что изумленный водитель прокричал: "Спасибо, леди! Ничего себе! "

                Кэй отвела Беверли в дом, отправила ее в душ, после душа дала халат, сварила кофе и внимательно осмотрела ее синяки и ссадины, обработав порез и забинтовав ногу. Во вторую чашку кофе она налила Беверли изрядное количество бренди и заставила выпить все до дна. Затем приготовила им обеим по превосходному бифштексу со свежей горчицей.

                - Ну ладно, - сказала она. Что произошло? Позвонить в полицию или просто отправить тебя пожить у Рено?

                - Я не могу тебе рассказать все, - сказала Беверли. - Ты посчитаешь, что я сошла с ума. Но это я во всем виновата, в основном...

                Кэй ударила кулаком по полированному столику красного дерева. Раздался звук, похожий на выстрел из малокалиберного пистолета. Бев подпрыгнула.

                - Не смей так говорить, - сказала Кэй. Ее щеки горели, карие глаза сверкали от негодования. - Сколько лет мы с тобой дружим? Девять? Десять? Если ты еще раз скажешь, что ты во всем виновата, меня стошнит. Поняла? Меня сейчас чуть не стошнило, мать твою. Ты сейчас не виновата ни в чем, и раньше не была виновата, и не будешь виновата никогда. Неужели ты не понимаешь, что почти все твои друзья знали, что рано или поздно он тебя покалечит, может быть, убьет.

                Беверли смотрела на нее широко раскрытыми глазами.

                - И твоя самая большая вина в том, что ты продолжала жить с ним и дала случиться тому, что случилось. Но теперь ты ушла от него. Благодари Бога, что он защитил тебя. И ты сидишь здесь, с поломанными ногтями, порезанной ногой, со следами от ремня на спине, и говоришь мне, что ты во всем виновата?

                - Он не бил меня ремнем, - автоматически солгала Бев... и от жгучего стыда ее щеки вспыхнули отчаянным румянцем.

                - Если ты покончила с Томом, тебе следует также покончить с враньем, спокойно сказала Кэй и посмотрела на Бев долгим взглядом с такой любовью, что Бев вынуждена была опустить глаза. Она почувствовала в горле соленый привкус слез.

                - Кого ты хотела обмануть? - попрежнему спокойно продолжала Кэй. Она наклонилась через стол и взяла руку Бев. - Темные очки, блузы с длинными рукавами и глухим воротом... Может быть, тебе и удалось обмнуть одногодвух твоих покупателей, но тебе не удастся обмануть своих друзей, Бев. Тебе не обмануть людей, которые тебя любят.

                И тут Бев действительно заплакала. Она плакала долго И трудно, а Кэй обнимала ее за плечи. И позднее, перед самым сном, она рассказала Кэй то, что не могла рассказать раньше. Старый друг из штата Мэн, который живет в Дерри, где она выросла, позвонил ей и напомнил об обещании, которое она дала много лет назад. Настало время выполнить свое обещание, сказал он и спросил, сможет ли она приехать. Она ответила, что приедет. Потом начались неприятности с Томом.

                - И какое обещание ты дала? - спросила Кэй.

                Беверли медленно покачала головой.

                - Я не могу тебе этого сказать, Кэй. Я и так рассказала слишком много.

                Кэй подумала и кивнула в ответ.

                - Хорошо. И так достаточно. Что ты решила делать с Томом, когда вернешься из Мэна?

                Бев, все более уверенная в том, что больше не вернется из Дерри, лишь ответила:

                - Я сначала приеду к тебе и мы решим с тобой, что мне делать. Хорошо?

                - Прекрасно, - сказала Кэй. - Это тоже обещание?

                - Как только я вернусь, - твердо сказала Бев, - можешь рассчитывать на это. - И она крепко обняла Кэй.

                Получив деньги по чеку, выписанному Кэй, и в ее туфлях, Беверли направилась в Грейхаунд, к северу от Милуоки, потому что опасалась, что Том может поехать искать ее в О'Харе. Кэй, которая проводила ее до банка и до автобусной станции, пыталась переубедить ее.

                - В О'Харе полно надежных людей, моя дорогая, - сказала она. - Тебе не стоит волноваться. Как только он приблизится к тебе, ори во всю глотку, черт возьми.

                Беверли покачала головой.

                - Я хочу избавиться от него раз и навсегда. И это единственный выход для меня.

                Кэй внимательно посмотрела на нее.

                - Ты боишься, что он может уговорить тебя вернуться, не так ли?

                Беверли подумала о семерых детях, стоящих у ручья, о Стэнли с осколком от бутылки из-под кокаколы, сверкающим на солнце; она подумала о неприятной боли, которая обожгла руку, когда он слегка резанул ей по ладони чуть наискось; она вспомнила, как они, взявшись за руки, встали в круг и поклялись вернуться, если это снова начнется... вернуться и уничтожить это навсегда.

                - Нет, - сказала она. - Он не сможет отговорить меня. Но он может причинить мне боль, и здесь не помогут никакие надежные люди. Ты не видела его прошлой ночью, Кэй.

                - Я его достаточно видела при других обстоятельствах, - сказала Кэй, сдвинув брови. - Дырка от задницы, которая ходит, как человек.

                - Он сумасшедший, - сказала Бев. - Его никто не остановит. Так будет лучше. Поверь мне.

                - Хорошо, - неохотно согласилась Кэй, и Бев с удивлением подумала, что Кэй была раздосадована, что не встретила сопротивления с ее стороны.

                - Как можно быстрее обменяй чек, - напомнила ей Беверли, - до того как ему придет в голову заморозить счета. Он сделает это, ты знаешь его.

                - Разумеется, - сказала Кэй. - Если он сделает это, я надеру задницу этому сукиному сыну.

                - Держись от него подальше, - резко сказала Беверли. - Он опасен, Кэй, поверь мне. Он как... - как мой отец, чуть не вырвалось у нее. Вместо этого она сказала: - Он как дикарь.

                - Ладно, - сказала Кэй. - Не бери в голову, моя дорогая. Иди, выполняй свое обещание. И подумай немного о том, что будет дальше.

                - Подумаю, - сказала Бев, но это было неправдой. Ей слишком о многом предстояло подумать: например, о том, что произошло тем летом, когда ей исполнилось одиннадцать. Или, например, о голосах из водостока. И о том ужасе, который она испытала тогда; даже когда она в последний раз обнимала Кэй у серебристого бока автобуса на Грейхаунд, ее разум не позволял себе до конца представить это опять.

                Когда самолет с утенком на боку начал долгий спусу к Бостону, она вновь мысленно вернулась туда, в прошлое... к Стану У рису... к стихам без подписи на почтовой открытке... и к голосам... она вспомнила те несколько секунд, показавшихся ей бесконечными, когда она с глазу на глаз встретилась с этим.

                Она глянула в иллюминатор, посмотрела вниз и подумала, что зло, которое носит в себе Том, ничтожно и безобидно по сравнению с тем злом, которое ожидает ее в Дерри. Конечно, там будет Билл Денбро. Она помнила любовную открытку со стихами на обороте и догадывалась, кто их написал. Больше она ничего не помнила, даже о чем были стихи... но была уверена, что открытку мог послать именно Билл. Да, это вполне мог быть именно Билл Денбро.

                Неожиданно она вспомнила тот вечер, когда собиралась ложится спать, посмотрев те два фильма ужасов, на которые ее взяли Ричи и Бен. Это было ее первое свидание. Они с Ричи обменивались по этому поводу едкими шуточками-в те времена это была некая форма самозащиты, но в глубине души она была взволнована и немного испугана.

                Это действительно было ее первое свидание, несмотря на то, что на нем было два мальчика, а не один. Ричи платил за билеты и за все остальное, совсем как на настоящем свидании. Потом были те мальчики, которые преследовали их... они провели остаток вечера в Барренсе... а Билл Денбро поссорился с другим мальчишкой, она забыла с кем, но зато помнила, как Билл посмотрел на нее и словно электрический разряд пробежал по телу... и неожиданный прилив чувств захлестнул ее.

                Вспоминая прошедшее свидание, она натянула ночную рубашку и пошла в ванную, чтобы умыться и почистить зубы. Ей казалось, она долго не сможет заснуть в эту ночь; столько впечатлений за вечер, надо все хорошо осмыслить; мальчики казались воспитанными, с ними можно и подурачиться, и пооткровенничать. Все могло быть прекрасно. Все могло быть... божественно.

                Она в задумчивости взяла мочалку, наклонилась к умывальнику...

                ...и услышала голос из водостока:

                - Помоги мне...

                Беверли отшатнулась в испуге, сухая мочалка свилались на пол. Она затрясла головой, чтобы немного прийти в себя, и затем снова наклонилась к раковине и осторожно посмотрела в водосток. Ванная комната находилась в дальнем конце их четырехкомнатной квартиры. До нее смутно доносились звуки какой-то западной программы, идущей по телевизору. Когда передача кончится, отец, скорее всего, переключит на бейсбольный матч или борьбу, а потом заснет в кресле.

                Обои в ванной были отвратительны. Какието лягушки на листьях кувшинки. Внизу они горбились на комковатой штукатурке, в некоторых местах отсырели, в некоторых - оторвались. Сама ванна проржавела, унитаз раскололся. Одинокая лампочка в 40 ватт свисала над умывальником прямо из фарфорового гнезда. Беверли помнила - смутно, - что когдато здесь была лампа, но ее разбили несколько лет назад, а другую так и не купили. Пол был застелен линолеумом, с которого давно стерся рисунок за исключением небольшого участка под раковиной.

                Не самая приятная комната, но Беверли так привыкла к ней, что перестала замечать ее убожество.

                Умывальник был такой же ржавый, как и ванна. Сток в виде круга с перекрашенными планками имел в диаметре дюйма два. Когдато он был покрыт хромом, но это было очень давно. Цепочка затычки для стока была небрежно переброшена, через вентиль с пометкой "хол.". В стоке было темно, и когда она наклонилась, то первый раз в жизни обратила внимание на слабый тошнотворный запах, исходивший оттуда, - немного рыбный запах. От отвращения она сморщила нос.

                - Помоги мне...

                Она стояла пораженная. Это был голос. Сначала она решила, что это просто треск в трубах... или разыгралось воображение... остаточное впечатление после фильмов ужасов, которые она посмотрела сегодня...

                - Помоги мне, Беверли...

                Она включила контрастный душ. Сняла ленту с волос, которые рассыпались по плечам. Неожиданно для себя самой она наклонилась к умывальнику и спросила полушепотом: "Эй? Там есть кто-нибудь?" Голос из водостока напоминал голос маленького ребенка, который, казалось, только недавно научился говорить. Несмотря на то, что у нее по телу бегали мурашки, разум пытался отыскать разумное объяснение происходящему. Она жила в многоквартирном доме. Семья Маршей занимала дальнюю часть дома на первом этаже. Помимо прочего в доме имелось еще четыре квартиры. Возможно, какойнибудь ребенок развлекается и говорит в водосток. И если учесть звуковые искажения...

                - Там есть кто-нибудь? - спросила она в водосток, на этот раз громче. Внезапно она подумала, что, если сейчас случайно войдет отец, он подумает, что она сошла с ума.

                Ей никто не ответил, но неприятный запах из стока, казалось, усилился. Она подумала о бамбуковом участке в Барренсе и свалке за ним; Беверли представила медленно поднимающийся от земли горький дымок и черную грязь, набившуюся в туфли.

                На самом деле в доме не было детей, это она знала наверняка. У Тремонтов был мальчик лет пяти и девочки трех лет и шести месяцев, но мистера Тремонта уволили из обувного магазина на Тракеравеню, они задолжали за квартиру и незадолго до окончания школьных занятий в один прекрасный день уехали в старом ржавом бьюике мистера Тремонта. На третьем этаже в передней части дома проживал Скиппер Болтон, но Скипперу было четырнадцать.

                - Мы все хотим встретиться с тобой, Беверли...

                Она зажала рукой рот, и ее глаза расширились от ужаса. На какое-то мгновение... только на мгновение ей показалось, что там что-то двигается. Внезапно она поняла, что ее волосы двумя толстыми жхутами свисают в опасной близости - очень близко - от водостока. Инстинктивно она убрала волосы.

                Она осмотрелась. Дверь ванной была плотно закрыта. Она слышала приглушенный звук телевизора, Шейен Боули увещевал крутых парней сложить оружие, пока они не натворили бед. Она была одна. Не считая естественно, голоса.

                - Кто ты? - сказала она в раковину, понизив голос.

                - Мэтью Клементе, - прошептал голос. - Клоун забрал меня в трубы, и я умер; очень скоро он придет за тобой, Беверли, и за Беном Хэнскомом, и Биллом Денбро, и Эдди...

                Она сжала щеки руками. Ее газа расширялись от ужаса все больше. Беверли чувствовала, как внутри у нее все похолодело. Теперь голос звучал приглушенно и как бы издалека... но в нем слышалось ликование.

                - Ты уплывешь сюда вниз со своими друзьями, Беверли, как мы все уплыли сюда. Передай Биллу привет от Джорджи, скажи Биллу, что Джорджи скучает по нему, в одну из ближайших ночей он будет в уборной с куском струны от рояля и воткнет ее ему в глаз, скажи ему...

                Голос перешел в захлебывающийся звук, и неожиданно из стока с хлюпаньем выплеснулись яркокрасные пузыри, разбрызгивая вокруг капли крови.

                Булькающий голос теперь произносил слова очень быстро, постоянно меняя тембр: то это был голос маленького мальчика, который она слышала сначала, то голос девушкиподростка, то - о, ужас! - голос девочки, которую Беверли когдато знала - Вероники Гроган. Но Вероника была мертва, ее тело нашли в водосточной трубе...

                - Я - Мэтью... Я - Бетти... Я - Вероника... мы здесь, внизу. Здесь внизу с клоуном... и живые, и мумии... и оборотни... и ты, Беверли, мы тут внизу с тобой, и мы плаваем, мы меняемся...

                Внезапно водосток начал выплевывать сгустки крови, затопляя ванну, обрызгивая зеркало, обои с лягушками на кувшинках. Беверли заорала резко и пронзительно. Она выскочила из ванны, заколотила руками в закрытую дверь, стала царапаться, пытаясь открыть ее и влетела в гостиную к отцу.

                - Что с тобой? - спросил он, нахмурившись. В тот вечер они оставались дома одни, мать работала в вечернюю смену с 3 до И в Грин Фарм, в лучшем ресторане Дерри.

                - В ванной! - истерически закричала она. - В ванной, папа, там в ванной...

                - За тобой кто-нибудь подглядывал? А? - он грубо схватил ее за руку, впиваясь в нее пальцами. Его лицо выражало беспокойство, но оно было мнимым и пугало ее больше, чем если бы он вдруг начал утешать ее.

                - Нет... ванна... в ванне... в... в... - Она истерически зарыдала не в силах произнести ни слова. Ее сердце стучало так сильно, что ей казалось она вот-вот задохнется.

                Эл Марш оттолкнул ее, на его лице было такое выражение, как будто он хотел сказать: "Господи Иисусе, и что дальше?" Он направился в ванную комнату. Он пробыл там довольно долго, и Беверли уже начала волноваться.

                Затем он прокричал:

                - Беверли! Иди сюда, детка!

                Она никогда ни о чем его не спрашивала. Если бы они вдвоем стояли на краю отвесной скалы и он сказал бы ей прыгнуть вниз, ее врожденное послушание почти наверняка столкнуло бы ее с обрыва еще до того, как разум успел бы вмешаться.

                Дверь в ванную была открыта. Ее отец, большой, с редеющими темнорыжими волосами, стоял посреди ванной. На нем были серые брюки и серая рубашка (он убирал в городской больнице). Отец мрачно посмотрел на Беверли. Он не пил, не курил, не увлекался женщинами. "Все женщины, которые мне нужны, находятся в доме, - говорил он при случае, и при этих словах на его лице появлялась особенная скрытная улыбка, но она не придавала ему привлекательности, скорее наоборот. Улыбка напоминала тень от облака, быстро спрятавшегося за скалами. - Они заботятся обо мне, а когда им требуется моя помощь, я забочусь о них".

                - Ну что это за дурачество? - спросил он, когда она вошла.

                У Беверли было ощущение, что у нее в горле застрял камень. Сердце бешено колотилось в груди. Казалось, ее вот-вот стошнит. С зеркала липкими каплями стекала кровь. Лампочка над раковиной также была вся в крови, и она чувствовала запах кипящей крови. Кровь стекала с фарфоровых краев раковины и тяжелыми каплями, хлюпая, падала на линолеум.

                - Папа... - прошептала она осипшим голосом.

                Он обернулся, с отвращением посмотрел на нее (он часто на нее так смотрел) и принялся небрежно мыть руки в окровавленной раковине.

                - Господи помилуй, детка. Рассказывай. Ты чертовски напугала меня. Объясни, ради Бога, что это значит.

                Он принялся мыть руки. Там, где он прислонялся к раковине, на его серых рабочих брюках оставались пятна крови. "Если бы он прислонился лбом к зеркалу, кровь осталась бы на коже", - подумала Беверли. Она судорожно сглотнула.

                Он выключил воду, взял полотенце, на котором веером рассыпались брызги крови, и стал вытирать руки. В полуобморочном состоянии Беверли смотрела, как кровь впитывается в его пальцы и ладони. Она видела кровь под его ногтями, и это делало его похожим на убийцу.

                - Ну? Я жду. - Он забросил окровавленное полотенце обратно на вешалку.

                Кровь, везде кровь... а ее отец не видит ее.

                - Папа... - Она понятия не имела, что ему скажет, но отец перебил ее.

                - Я беспокоюсь за тебя, - сказал Эл Марш. - Мне кажется, ты никогда не повзрослеешь, Беверли. Ты все время где-то бегаешь, ничего не делаешь по дому, ты не умеешь готовить, не умеешь шить. Половину времени ты витаешь в облаках, уткнувшись в кшиу, а другую половину мечтаешь или скучаешь. Я беспокоюсь за тебя.

                Он неожиданно размахнулся и больно ударил ее по заднице. Она закричала и посмотрела ему в глаза. Его густая правая бровь была слегка перепачкана кровью. "Если это будет продолжаться долго, то я сойду с ума", - словно сквозь туман подумала она.

                - Я очень беспокоюсь, - сказал он и снова ударил ее, на этот раз по руке, чуть выше локтя. Руку обожгла мгновенная боль и тут же стихла. Завтра наверняка будет синяк.

                - Ужасно беспокоюсь, - сказал он и ударил ее кулаком в живот. В последний момент он ослабил удар, но у Беверли все равно перехватило дыхание. Она согнулась пополам, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, на глазах выступили слезы. Отец невозмутимо смотрел на нее, засунув окровавленные руки в карманы брюк.

                - Тебе пора повзрослеть, Беверли, - сказал он голосом, полным доброты и прощения. - Ты согласна со мной?

                Она кивнула. Ее голова тряслась. Она плакала, но плакала беззвучно. Если бы она рыдала в голос - ее отец называл это "детским плачем", - он бы избил ее до полусмерти. Эл Марш всю жизнь прожил в Дерри и говорил всем (кто его спрашивал и кто не спрашивал), что желает быть похороненным здесь, но еще поживет немного, лет до ста десяти. "Не вижу .причины, почему бы мне не жить вечно, - бывало говорил Роджер Ориет, раз в месяц посещавший парикмахерскую, - я никому в жизни не сделал зла".

                - Теперь рассказывай, - сказал он, - и побыстрее.

                - Здесь был... - она с трудом сглотнула, потому что в горле у нее совершенно пересохло, - здесь был паук. Большой, толстый черный паук. Он... он вылез из стока, и я... я думаю, сейчас он уполз обратно.

                - О! - теперь он слегка улыбался ей, как бы удовлетворившись ее объяснением. - В самом деле? Черт побери! Если бы ты мне сразу сказала, Беверли, я бы никогда тебя не ударил. Все девчонки боятся пауков. Почему ты сразу не сказала?

                Он склонился над водостоком, и Беверли пришлось закусить губы, чтобы удержаться и не предупредить отца... какой-то внутренний голос, ужасный чужой голос, твердил ей не делать того; она не сомневалась, что это был голос самого дьявола: "Пусть оно возьмет его, если захочет. Пусть оно утащит его к себе вниз. Скатертью дорога, черт бы его побрал! "

                В ужасе она попыталась избавиться от этого голоса. Еще минута, и подобные мысли приведут ее прямо в ад.

                Он вглядывался в темный глаз водостока. Его руки упирались в окровавленный край раковины. Беверли с трудом преодолевала тошноту. Живот болел в том месте, куда ее ударил отец.

                - Ничего не вижу, - сказал он. - Здесь все постройки старые, Бев. Водостоки в них, как автострады. Когда я работал сторожем в старой школе, мы однажды утопили крыс в унитазе. Девчонки чуть с ума не сошли от страха. - Он довольно рассмеялся при мысли о женских страхах. - Однако с тех пор, как сделали новую водопроводную систему, живности в трубах поубавилось.

                Он крепко прижал ее к себе.

                - Послушай. Иди спать и не думай больше об этом. Хорошо?

                Она почувствовала, что любит его. "Я никогда не ударю тебя, Беверли, если ты этого не заслужишь", сказал он однажды, когда она расплакалась из-за несправедливого, как ей тогда казалось наказания. И, конечно, она на самом деле любила его, потому что было за что полюбить его. Иногда он проводил с ней целые дни, учил мастерить самые разнообразные вещи или просто рассказывал всякую чепуху, гуляя с ней по городу; он был таким добрым и хорошим, что ей казалось, ее сердце разорвется от счастья. Она любила его и пыталась понять, почему же он часто наказывает ее. Он говорил, что так ему велит Господь Бог. "Дочерей, - говорил Эл Марш, - следует наказывать чаще, чем сыновей". У него не было сына, и она как будто смутно чувствовала в этом свою вину.

                - Хорошо, папочка, - сказала она. - Я больше не буду об этом думать.

                Они вместе вошли в ее спальню. От удара правая рука теперь сильно болела. Она оглянулась через плечо и увидела окровавленную раковину, окровавленное зеркало, окровавленную стену, окровавленный пол и полотенце, которым ее отец вытер руки и небрежно бросил на вешалку. Она подумала: "Смогу ли я после всего зайти сюда снова? Прошу тебя. Господи, дорогой Боженька, прости меня, что я плохо подумала о своем отце. Ты можешь наказать меня за это, если хочешь, я заслужила наказание. Ты можешь сделать мне больно, или пусть я заболею воспалением легких, как прошлой зимой, когда у меня был такой кашель, что меня однажды даже вырвало, но, пожалуйста, Господи, пусть утром исчезнет вся эта кровь, очень прошу Тебя, Господи, хорошо? Хорошо?"

                Отец, как обычно, укрыл ее одеялом и поцеловал в лоб. Он постоял немного, как только он стоял, поособенному, как ей казалось: чуть подавшись вперед с глубоко, чуть не до локтей, засунутыми в карманы руками, блестящие печальные, как у бассетхаунда, голубые глаза свысока смотрели на нее. В последние годы, через много лет после пережитого кошмара, она совсем перестала вспоминать Дерри; она будет представлять себе мужчин в автобусах, на улице, очертания их фигур, мужских фигур, в предрассветные часы, в ясный осенний вечер, на площади Уотертауэр... фигуры мужчин, как они ведут себя, какие у них желания; она будет представлять себе Тома, так похожего на ее отца, когда он, сняв рубашку, стоял, ссутулившись перед зеркалом в ванной комнате и брился. Мужские фигуры...

                - Иногда я беспокоюсь за тебя, Бев, - сказал он, но сейчас в его голосе не чувствовалось раздражения. Он нежно дотронулся до ее волос, откинув их со лба.

                "В ванной полно крови, папа! - чуть не закричала она. - Неужели ты не видишь? Она повсюду? Даже на лампочке над раковиной! Неужели ты не ВИДИШЬ?"

                Но она промолчала, и он ушел, закрыв за собой дверь; комната погрузилась во мрак. Она еще не спала, лежала, уставившись в темноту, когда в половине двенадцатого вернулась МАТЬ и выключила телевизор. Она слышала, как родители ушли в спальню и заскрипела кровать, когда они занялись любовью. Беверли случайно услышала, как Грета Бови говорила Сэлли Мюллер, что секс - это страшная боль, как При ожоге, и хорошие девочки никогда не захотят им заняться ("В конце полового акта мужчина мочится прямо на тебя", - сказала Грета, и Сэлли воскликнула: "Нет уж, к черту, я никогда не позволю ни одному мальчишке сделать со мной такое! "). Если секс, по словам Греты, это так больно, то мать Беверли очень стойко переносила боль; Бев слышала, как она несколько раз кричала низким голосом, но эти крики не были похожи на крики боли.

                Медленный скрип пружин перешел в более быстрый, потом стал почти бешеным и прекратился вовсе. Некоторое время стояла полная тишина, затем послышался тихий разговор и шаги матери, направляющейся в ванную. Беверли затаила дыхание в ожидании, что мать закричит.

                Но никто не кричал. Только звук льющейся воды в умывальнике и легкий плеск. Затем, как обычно, булькая вода вылилась из умывальника. Теперь мать чистила зубы. Немного погодя в комнате родителей скрипнули пружины - мать легла спать.

                Минут через пять раздался храп отца.

                Черный страх прокрался в сердце и сдавил горло. Она обнаружила, что ей страшно повернуться на правый бок - ее любимая поза во сне, - потому что она боится увидеть в окне чьинибудь глаза. Так она лежала на спине, ни жива, ни мертва, и смотрела в потолок. Через некоторое время - минуты или часы, она не знала, - Беверли заснула беспокойным сном.

                Беверли всегда просыпалась по звонку будильника в комнате родителей. Пока отец был в ванной, она быстро оделась и на мгновение замерла перед зеркалом (последнее время она проделывала это почти каждое утро), пытаясь определить, увеличилась ли за эту ночь ее грудь, которая начала развиваться еще в прошлом году. Поначалу она испытывала легкую боль, но теперь боль прошла. Груди были необычайно малы, не больше чем яблоки весной, но ведь они были, на самом деле были. Детство подошло к концу. Беверли превращалась в женщину.

                Она улыбнулась своему отражению и, распушив волосы, выпятила грудь. Она хихикнула, как хихикают маленькие девочки... и внезапно вспомнив о залитой кровью ванной, резко прекратила смех.

                Она посмотрела на правую руку и увидела синяк, образовавшийся за ночь, - отвратительное пятно между плечом и локтем.

                Из туалета послышался стук и звук сливаемой воды.

                Быстро, чтобы с утра не рассердить отца (лучше бы он вообще не заметил ее сегодня), Беверли натянула джинсы и форменный школьный джемпер. Тянуть время больше не имело смысла; она вышла из комнаты и направилась в ванную. Она встретила отца в гостиной, когда он возвращался в комнату переодеться. Голубая пижама свободно висела на нем. Он что-то проворчал, но Беверли не разобрала что.

                - Хорошо, папочка, - на всякий случай ответила она.

                Беверли постояла минуту перед закрытой дверью, пытаясь мысленно подготовить себя к тому, что может ждать ее внутри. "Во всяком случае, сейчас день", - подумала она, и от этой мысли ей стало спокойнее. Не намного, но спокойнее. Она положила руку на ручку двери, повернула ее и вошла.

                В то утро у Беверли было много хлопот. Она приготовила отцу завтрак: апельсиновый сок, яичницуболтуНью и тост на вкус Эла Марша (хлеб должен быть горячим, но не пересушенным). Он сел за стол, отгородился газетой "Ньюз" и все съел.

                - Где ветчина?

                - Ветчины нет, папочка. Кончилась еще вчера.

                - Приготовь мне гамбургер.

                - Там остался небольшой кусочек, и...

                Отец зашелестел газетой и опустил ее на стол. Пристальный взгляд его голубых глаз как бы давил на нее.

                - Что ты сказала? - мягко спросил он.

                - Я сказала, что сейчас сделаю, папочка.

                Он задержал на ней взгляд и снова взялся за газету. Беверли поспешина к холодильнику за мясом.

                Она приготовила гамбургер, размяла небольшой кусочек мяса, чтобы он казался больше. Пока он ел, просматривая спортивную страницу, Беверли приготовила ему ленч: пару сандвичей с арахисовым маслом и желе, большой кусок торта, который мать принесла накануне из ресторана "Грин Фарм" и залила в термос горячий сладкий кофе.

                - Скажи своей матери, что я просил сегодня почистить это, - сказал он, протягивая мусорное ведро. - Оно уже похоже на старый вонючий свинарник. Я целый день вожусь с грязью в госпитале не для того, чтобы возвращаться в дом, похожий на хлев. Запомнила, Беверли?

                - Хорошо, папочка, я скажу.

                Он поцеловал ее в щеку, грубо обнял и ушел. Как обычно, Беверли подошла к окну в комнате и проводила его взглядом. И как обычно испытала чувство облегчения, когда он завернул за угол... и ненавидела себя за это.

                Она вымыла тарелки и взяла книгу. Ларе Терамениус. Его длинные белокурые волосики, казалось, излучали тихий внутренний свет. Он приковылял из соседнего дома, чтобы похвастаться Беверли своим богатством, которое комуто могло показаться просто хламом с помойки, но малыш очень гордился им, а заодно показать свежие ссадины на коленках. Беверли выразила восхищение по поводу того и другого. Тут она услышала, как ее зовет мать.

                Они перестелили обе постели, помыли полы и натерли линолеум на кухне. Мать помыла пол в ванной, и Беверли была ей за это чрезвычайно признательна. Эльфрида Марш была маленькой женщиной с серыми волосами и угрюмым взглядом. По ее лицу было видно, что она умела добиться своего и это давалось ей не просто.

                - Ты вымоешь окна в гостиной, Беверли? - спросила она, возвращаясь в кухню. Она переоделась в свою рабочую одежду официантки. - Я должна навестить Черил Таррент в Бангоре. Вчера вечером она победила ногу.

                - Да, я вымою, - сказала Беверли. - Что случилось с миссис Таррент? Упала или случилось что-то другое? - Эльфрида работала с Черил Таррент в одном ресторане.

                - Она со своим никчемным муженьком попала в автомобильную катастрофу, хмуро ответила мать, - он был пьян. Ты должна каждый вечер благодарить Господа, что твой отец не пьет, Беверли.

                - Я благодарю, - сказала Беверли, и это было правдой.

                - Она может потерять работу, а он один не в состоянии содержать семью, - в голосе Эльфриды появились гневные нотки. - Боюсь, им придется пойти по миру.

                Самым ужасным для Эльфриды Марш была нищета. Потерять ребенка или узнать, что она смертельно больна раком, было ничто по сравнению с нищетой. Ты можешь быть бедным; ты можешь "царапаться", как она говорила, всю жизнь. Но оказаться на самом дне, в канализации, просить подаяние или в поте лица батрачить на хозяина и принимать это как подарок... Такая судьба, по ее мнению, ожидала Черил Таррент.

                - Когда вымоешь окна и вынесешь мусор, можешь немного погулять, если хочешь. Отец вечером собрался в кегельбан, и тебе не надо готовить ужин, но только возвращайся до темноты. Сама знаешь почему.

                - Хорошо, мама.

                - Боже мой, как ты быстро растешь! - сказала Эльфрида. Она задержала взгляд на бугорках под джемпером дочери. Взгляд был одновременно любящим и бесцеремонным. - Не знаю, что я буду здесь делать, если в один прекрасный день ты выйдешь замуж и уедешь отсюда.

                - Я всегда буду жить здесь, - улыбаясь, сказала Беверли.

                Мать притянула ее к себе и поцеловала в уголок рта сухими теплыми губами.

                - Я лучше знаю, - сказала она. - Но я люблю тебя, Бевви.

                - И я тоже люблю тебя, мамочка.

                - Когда будешь уходить, проверь, чтобы на стеклах не осталось разводов, - сказала она, взяла сумку и направилась к двери. - Если отец увидит, он всыпет тебе по первое число.

                - Я проверю.

                Когда мать открыла входную дверь, Беверли, как ей казалось, безразличным голосом спросила:

                - Ты ничего не заметила забавного в ванной, мама?

                Эльфрида оглянулась, посмотрела на нее и нахмурилась.

                - Забавного?

                - Ну... Вчера вечером я видела паука. Он выполз из водостока. Разве папа не говорил тебе?

                - Ты опять разозлила вчера отца, Бевви?

                - Нет. Хаха! Я сказала ему, что из водосточной трубы вылез паук, и я испугалась, а он сказал, что они как-то утопили в туалете крыс в старой школе. Это все трубы. Разве он не говорил тебе, что я вчера видела паука?

                - Нет.

                - Ну ладно. Не важно. Я просто поинтересовалась, не видела ли ты его?

                - Я не видела никаких пауков. Думаю, нам надо перестелить в ванной линолеум. - Она посмотрела на небо. Оно было голубым и безоблачным. Говорят, убить паука - к дождю. Ты не убила его вчера?

                Нет, - сказала Беверли. - Я его не убила.

                Мать обернулась и посмотрела на нее. Ее губы были так плотно сжаты, что, казалось, их совсем нет.

                - Ты уверена, что папа не рассердился на тебя вчера вечером?

                - Нет!

                - Бевви, он когда-нибудь трогал тебя?

                - Что? - Беверли посмотрела на мать, совершенно обескураженная. Господи, да он каждый день ее трогает. - Я не понимаю, что ты...

                - Не обращай внимания, - коротко сказала Эльфрида. - Не забудь убрать мусор. И если на стеклах останутся разводы, отец с тебя шкуру спустит.

                - Я (когда-нибудь трогал тебя) не забуду.

                - И возвращайся до темноты.

                - Вернусь, (он) (ужасно беспокоится) Эльфрида ушла. Беверли снова вернулась в комнату и проводила мать до угла взглядом, пока та не скрылась из виду. Так же как и отца. Убедившись, что мать направилась к автобусной остановке, Беверли взяла половое ведро, средство для мытья стекол и несколько тряпок из-под раковины. Она вошла в гостиную и начала мыть окна. В квартире было тихо. Каждый раз, когда раздавался скрип пола или хлопала дверь у соседей, она вздрагивала. Когда в туалете у Болтонов спустили воду, она чуть не закричала.

                И она не спускала глаз с ванной.

                Наконец она подошла к ванной комнате, приоткрыла дверь и взглянула внутрь. Мать утром все вымыла, под раковиной и по краям умывальника крови стало гораздо меньше. Но в самой раковине остались темные разводы, на зеркале и обоях засохли кровавые пятна.

                Беверли посмотрела на свое бледное отражение и вдруг с суеверным страхом подумала, что из-за крови на зеркале создается впечатление, что она истекает кровью. Она вновь задумалась: что теперь делать? неужели я схожу с ума? неужели это все существует только в моем воображении?

                Неожиданно в трубе что-то забулькало.

                Беверли закричала и вылетела за дверь. Еще пять минут спустя ее руки продолжали дрожать так сильно, что она чуть не разбила бутылку со средством для мытья окон, когда мыла стекла в гостиной.

                Около трех часов дня, заперев квартиру и сунув ключ в плотный карман джинсов, Беверли Марш пошла по Ричард Эллей, узкой улочке, соединяющей Главную и Центральную улицы, и встретила Вена Хэнскома, Эдди Каспбрака и еще одного парня, которого звали Бредли Донован. Они играли в чеканку.

                - Привет, Бев! - сказал Эдди. - Тебя наверняка мучили кошмары после вчерашних фильмов ужасов.

                - Нет, - сказала Бев, присаживаясь на корточки, чтобы было удобнее наблюдать за игрой. - Кто тебе сказал?

                - Соломенная Копна, - сказал Эдди, ткнув пальцем в Вена, который покраснел до корней волос без всякой причины.

                - Фто за фильмы? - спросил Бредли, и Беверли сразу узнала его: неделю назад он приехал в Барренс вместе с Биллом Денбро. Они вместе учились в Бангоре в школе для детей с недостатками дикции. Беверли почти не обратила на него внимания. Если бы у нее спросили, она бы ответила, что Бен и Эдди гораздо интереснее его.

                - Парочка фильмов ужасов, - сказала она и, подвинувшись ближе к играющим, оказалась между Беном и Эдди. - Играете?

                - Да, - сказал Бен. Он мельком взглянул на нее и быстро отвел глаза.

                - Кто выигрывает?

                - Эдди, - ответил Бен. - Эдди просто ас.

                Она посмотрела на Эдди, который с важным видом чистил ногти о рубашку, и хихикнула.

                - Можно мне поиграть с вами?

                - Хорошо, - сказал Эдди. - У тебя есть центовые монетки?

                Она пошарила по карманам и достала три монеты.

                - Черт побери, ты не боишься выходить из дома с такой кучей денег? поинтересовался Эдди. - Я бы не рискнул.

                Бен и Бредли Донован засмеялись.

                - Не все девчонки трусихи, - серьезно произнес Бен, и все снова засмеялись.

                Бредли метал первым, затем бросал Бен и потом Беверли. Эдди как выигрывающий бросал в последнюю очередь. Некоторые монеты падали рядом со стеной, другие ударялись об стену п отскакивали назад. В конце каждого раунда игрок, чья монета оказывалась ближе к стене, забирал все четыре монеты. Через пять минут у Беверли было уже 24 цента. Она проиграла только один раунд.

                - Девсенка мосенничает! - заявил Бредли и поднялся на ноги. Ему было больше не до смеха, и он со злостью смотрел на Беверли. - Девсенкам нельзя разресать...

                Неожиданно Бен ударил его по ноге. Было очень странно видеть дерущегося Бенна Хэнскома.

                - Забери свои слова обратно!

                Бредли посмотрел на Вена, открыв рот:

                - Фто?

                - Забери свои слова обратно! Она не мошенничает!

                Бредли посмотрела на Вена, потом на Эдди и на Беверли, которая все еще сидела на корточках. Затем он опять посмотрел на Вена.

                - Ты хоцесь, чтобы я расквасил твои зырные губы, ублюдок?

                - Конечно, - сказал Бен и усмехнулся.

                Что-то в его усмешке заставило Бредли с удивлением отступить. После ссоры с Генри Бауэрсом, которого он, Бен Хэнском, дважды побил, его, Вена, пытается запугать какой-то тощий Бредли Донован, у которого все руки в бородавках и который шепелявит, как кипящий чайник? Вот что прочел Бредли в его усмешке.

                - Так, теперь вы всей бандой навалитесь на меня одного, - сказал Бредли, - отступая назад. Его голос дрожал, на глазах выступили слезы. Все, кто выигрывает, все мосенники!

                - Забери обратно то, что ты сказал про нее, - сказал Бен.

                - Да ладно, Бен, не обращай внимания, - сказала Беверли. Она протянула Бредли пригоршню медных монет.

                - На, возьми, они твои. Я играла на интерес.

                От унижения Бредли заплакал. Он выбил деньги из рук Беверли и побежал в конец Центральной улицы по Ричард Эллей. Остальные стояли и смотрели ему вслед с раскрытыми ртами.. Отбежав на безопасное расстояние, Бредли обернулся и прокричал:

                - Ты просто маленькая суцка, вот так! Мосенница! Мосенница! А твоя мать - слюха.

                У Беверли перехватило дыхание. Бен бросился вдогонку за Бредли, но бесполезно. Бредли убежал, но Бен поклялся, что поквитается с ним. Он повернулся к Беверли, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Слова Бредли потрясли его не меньше, чем ее.

                Она посмотрела на его обеспокоенное лицо, открыла рот, чтобы сказать, что с ней все в порядке и не стоит волноваться, (боль от палок и камней злого прозвища больней...) и снова вспомнила странный вопрос матери (он когда-нибудь трогал тебя?)

                Странный вопрос - прост до бессмысленности, полон какой-то угрожающей недоговоренности, темен, как старый кофе. Вместо того, чтобы сказать "злого прозвища больней", она разрыдалась.

                Эдди было неловко смотреть на нее, он достал из кармана аспиратор и сделал несколько вдохов. Потом он наклонился и начал собирать рассыпавшиеся монеты. Его лицо было растерянным и озабоченным.

                Бен поначалу инстинктивно шагнул к ней, собираясь обнять ее и утешить, но потом остановился. Она была слишком хорошенькой. Он чувствовал себя совершенно беспомощным.

                - Не переживай, - сказал он, понимая, насколько поидиотски звучат его слова, но не мог придумать ничего другого. Он слегка обнял ее за плечи (она закрыла лицо руками, чтобы он не видел ее мокрые от слез глаза и пятна на щеках), но потом убрала их, как будто их прикосновение обожгло ее. Бен так сильно покраснел от смущения, что казалось, его вот-вот хватит апоплексический удар. - Не переживай, Беверли.

                Она опустила руки и в бешенстве завизжала резким пронзительным голосом: - Моя мать не шлюха) Она... она официантка!

                Ее слова были встречены полным молчанием. Бен уставился на нее, открыв рот. Эдди поднял глаза от булыжной мостовой и застыл с полной пригоршней мелочи. Неожиданно все трое истерически захохотали.

                - Официантка. - гоготал Эдди. Он имел очень слабое представление о том, кто такие шлюхи, но сравнение было слишком нелепым. - Она в самом деле официантка.

                - Да! Да! Официантка! - задыхаясь от смеха, прокричала Беверли.

                От смеха Бен с трудом держался на ногах. Он грузно опустился на мусорный бак. Под его тяжестью крышка бака провалилась, и он свалился на землю. Эдди показал на него пальцем и застонал от смеха. Беверли помогла ему подняться.

                Ндд их головами распахнулось окно, и женский голос пронзительно закричал:

                - Дети! Убирайтесь отсюда! Люди пришли с ночной смены и хотят отдохнуть! Исчезните!

                Взявшись за руки, они побежали по Центральной улице, продолжая смеяться.

                Они сложили деньги в общий котел, и у них оказалось сорок центов, как раз на два коктейля в аптекарском магазине. Так как старый мистер Кин был брюзга и не разрешал детям моложе двенадцати лет есть продукты из автоматов (он уверял, что автоматы морально разлагают детишек), они купили коктейли в двух вощеных бумажных стаканчиках, пошли в Бассейпарк, уселись на траву и выпили их. У Вена был с собой кофе, а у Эдди - клубника. Беверли сидела между мальчиками, с соломинкой во рту и вертелась, как пчелка на цветке. К ней снова вернулось прекрасное настроение, впервые после вчерашнего вечера. Водосток, извергающий фонтаны крови, довел ее до душевного истощения, но теперь она пришла в себя. На это время, во всяком случае.

                - Я так и не понял, какая муха укусила Бредли, - неловко сказал Эдди, как бы извиняясь за него перед Беверли. - Он никогда раньше не позволял себе ничего подобного.

                - Ты защитил меня, - сказала Беверли и неожиданно поцеловала Вена в щеку. - Спасибо.

                Бен снова вспыхнул.

                - Ты же не мошенничала, - пробормотал он и залпом, тремя огромными глотками, выпил остатки кофе.

                - Еще немного, старик? - спросил Эдди, и Беверли засмеялась, схватившись за живот.

                - Хватит, - сквозь смех выдавила она. - У меня уже болит живот от смеха. Пожалуйста, не надо больше.

                Бей улыбался. Вечером перед сном он снова и снова будет проигрывать мгновение, когда она поцеловала его.

                - С тобой действительно все в порядке? - спросил он.

                Она кивнула.

                - Это были не его слова. Даже то, что он сказал о моей матери. Все дело в том, что случилось вчера вечером, - она заколебалась, посмотрела на Вена, потом на Эдди и снова на Вена. - Я... я должна комунибудь рассказать обо всем. Или показать. Помоему, я расплакалась из-за того, что испугалась, что схожу с ума.

                - Кто тут сходит с ума? - раздался чейто голос.

                Это был Стэнли Урис. Он был маленьким, худеньким и сверхъестественно опрятным, чересчур опрятным для одиннадцатилетнего мальчика. Он был одет в белоснежную рубашку, аккуратно заправленную в новенькие джинсы, волосы были причесаны, носки высоких кроссовок не поспортивному чисты, он казался самым маленьким взрослым на свете. Но стоило ему улыбнуться, как это впечатление сразу же рассеивалось.

                Теперь она не скажет, что собиралась сказать, подумал Эдди, потому что его не было с нами, когда Бредли обругал ее мать.

                Но после минутного колебания Беверли заговорила. Стэнли был совсем не похож на Бредли. Он мог остановить это, а Бредли не мог.

                Стэнли - один из нас, подумала Беверли и удивилась, что при воспоминании о вчерашнем вечере ее руки сжались в кулаки. Вряд ли мой рассказ их обрадует, подумала она. Ни их, ни меня, ни коголибо.

                Она приготовилась рассказывать. Стэн уселся рядом с ними, его лицо было спокойным и невозмутимым. Эдди предложил ему последнюю ягоду, но Стэн только покачал головой, не спуская глаз с Беверли. Никто из мальчиков не проронил ни слова.

                Она рассказала им о голосах. О том, что она узнала голос Ронни Гроган. Она знала, что Ронни мертва, но все-таки это был ее голос. Она рассказала им про кровь в ванной, что ее отец не видел ее и не чувствовал, и ее мать тоже ничего не заметила сегодня утром.

                Закончив рассказ, она взглянула на их лица, боясь увидеть на них насмешку или недоверие, но они выражали один лишь ужас.

                Наконец Бен сказал:

                - Пошли посмотрим.

                Они вошли в дом через черный ход, потому что Беверли сказала, что отец убьет ее, если миссис Болтон увидит, как она направляется в дом с тремя мальчиками, в то время как родителей нет дома.

                - Почему? - спросил Эдди.

                - Тебе не понять, сосунок, - сказал Стэн. - Успокойся.

                Эдди собрался ответить ему, но посмотрел на бледное напряженное лицо Стэна и решил промолчать.

                Они вошли в кухню, наполненную лучами послеполуденного солнца и летней тишиной. В сушилке сверкали вымытые после завтрака тарелки. Четверо детей, сбившись в кучу, стояли у стола, и, когда наверху хлопнула дверь, они все вздрогнули и нервно засмеялись.

                - Где оно? - спросил Бен. Он говорил шепотом.

                В висках Беверли глухо пульсировала кровь. Она отвела мальчиков в небольшой холл, разделявший спальню родителей и ванную комнату. Она толкнула дверь в ванную, быстро вопша и вытащила затычку из раковины. Затем она отошла и встала между Беном и Эдди. Темнокрасные пятна крови засохли на зеркале, обоях и раковине. Она смотрела на кровь" потому что ей отчего-то легче было смотреть на нее, чем на лица мальчиков.

                Тихим голосом, в котором она едва узнала свой собственный голйс, .она спросила:

                - Вы видите это? Вы что-нибудь видите? Оно там.

                Бен сделал шаг вперед, и она опять поразилась, с какой легкостью двигается этот толстый мальчик. Он потрогал одно кровавое пятно, потом другое, затем дотронулся до длинной капли на зеркале. "Здесь. Здесь. Здесь." Его голос был ровный и уверенный.

                - Господи! Похоже, что здесь зарезали свинью, - сказал Стэн с суеверным страхом.

                - И вся эта кровь из водостока? - спросил Эдди. При виде крови он почувствовал себя неважно. Его дыхание стало прерывистым. Он снова достал аспиратор.

                Беверли стоило немалых усилий, чтобы не расплакаться вновь. Она боялась, что если расплачется, то мальчики будут презирать ее, как и других девчонок. Ей пришлось ухватиться за ручку двери, потому что она почувствовала глубокое облегчение, пришедшее на смену страху. До этого момента Беверли не просто подозревала, а была совершенно уверена: она сходит с ума, у нее галлюцинации.

                - И твои отец и мать не видят этого? - удивился Бен. Он потрогал грязное кровавое пятно, засохшее на раковине, отдернул руку и вытер ее о край рубашки. - Бррр...

                - Не знаю, смогу ли я еще раз войти сюда, - сказала Беверли. - Ни умыться, ни почистить зубы... ничего.

                - Ладно, почему бы нам все тут не вымыть? - неожиданно предложил Стэн.

                Беверли посмотрел на него:

                - Вымыть?

                - Конечно. Может, нам не удастся убрать это с обоев, но мы вымоем остальное. У тебя найдутся тряпки?

                - В кухне под раковиной, - сказала Беверли. - Но мама очень удивится, если они пропадут.

                - У меня есть 50 центов, - спокойно сказал Стэнли. Он не отрывал глаз от крови, разбрызганной под умывальником. - Мы вымоем, как сможем, потом отнесем тряпки в прачечнуюавтомат, я видел ее по дороге сюда. Выстираем их, высушим и положим на место до прихода твоих стариков.

                - Моя мама говорит, что кровь не отстирывается, - возразил Эдди. - Она говорит, что кровь въедается в ткань или что-то в этом роде.

                Бен издал короткий истеричный смешок.

                - Какая разница, смоется кровь или не смоется, - сказал он. - Они все равно ее не видят.

                Никто не посмел переспросить его, кого он имел в виду.

                - Ладно, - сказала Беверли. - Давайте попробуем.

                Следующие полчаса четверо детей, как зловещие эльфы, мыли окровавленную ванную, и когда со стен зеркала и умывальника исчезли пятна крови, Беверли почувствовала, что ей стало легче. Бен и Эдди мыли раковину и зеркало, а она скребла пол.

                Стан корпел над обоями, осторожно протирая их чуть влажной тряпкой. Вскоре они почти все отмыли. Бен вынул из кладовки коробку с лампочками и заменил висевшую над умывальником окровавленную лампочку на новую. Лампочек было много: Эльфрида Марш накупила их на два года вперед на ежегодной распродаже компании "Дерри Лайонс".

                Они взяли половое ведро, средство для мытья полов "Эджекс" и налили горячей воды. Воду меняли часто, потому что никому из них не хотелось окунать руки в розовую от крови воду.

                Наконец Стэнли отошел в сторону, осмотрел ванную критическим взглядом мальчика, для которого аккуратность и порядок - понятия врожденные, и сказал:

                - Я думаю, лучше мы и сделать не могли.

                На обоях слева от раковины, где бумага была такой тонкой и потертой, что Стэнли решился лишь слегка промокнуть ее, еще остались небольшие следы крови. Но даже здесь кровь потеряла свою зловещую густоту; пятна были ненамного темнее бессмысленного пастельного цвета.

                - Спасибо вам, - поблагодарила всех Беверли. Она не помнила, чтобы была комунибудь так благодарна, как сейчас. - Спасибо вам.

                - Мне нравится, - пробурчал Бен и снова смутился.

                - И мне тоже, - согласился Эдди.

                - Давайте уберем эти тряпки, - сказал Стэнли. Его лицо было спокойным, почти суровым. Позднее Беверли поняла, что такое лицо бывало у Стэнли, когда они одерживали очередную маленькую победу в своей невероятной борьбе.

                Они отмерили у миссис Марш чашку стирального порошка "Тайд" и высыпали его в пустую майонезную банку. Бев нашла бумажный пакет и положила в него окровавленные тряпки. Четверо детей направились в прачечную на углу Главной и Меховой улиц. Через два квартала они дошли до Канала, мерцающего ярким голубым светом в лучах послеполуденного солнца.

                В прачечной никого не было за исключением женщины в белом медицинском халате, которая ждала, когда остановится сушилка с ее бельем. Она подозрительно посмотрела на ребят и снова уткнулась в книгу в мягкой обложке.

                - Нужна холодная вода, - тихо сказал Бен. - Моя мама говорит, что кровь нужно отстирывать в холодной воде.

                Пока они закладывали тряпки в стиральную машину, Стэн разменял две четвертьдолларовые монеты на четыре десятицентовые и две пятицентовые. Он вернулся и стал наблюдать, как Беверли засыпает стиральный порошок и завинчивает крышку машины. Потом он опустил в отверстие две монеты по десять центов и нажал на кнопку включения.

                Беверли потратила большую часть выигранных денег на коктейль, но в левом кармане джинсов уцелели четыре монеты. Она выудила их из кармана и предложила Стэнли, который посмотрел на нее со страдальческим выражением.

                - Господи, - сказал он, - я привел девушку на свидание в прачечную, и теперь она желает поехать в свадебное путешествие. Беверли рассмеялась:

                - Ты уверен?

                - Уверен, - как обычно сухо ответил Стэн. - Я имею в виду, что хоть я и оторвал от сердца эти четыре цента, но я уверен.

                Ребята направились к пластмассовым стульям, стоящим в ряд у кирпичной стены прачечной, и молча уселись. Стиральная машина пыхтела, брызгаясь грязной водой. Мыльная пена белыми плевками налипала на толстом круглом стекле. Сначала пена была красноватого цвета. Глядя на нее, Беверли почувствовала легкое подташнива, ние, но вдруг обнаружила, что не может от нее отвести глаза. Кровавая пена ужасала своей привлекательностью. Женщина в медицинском халате все чаще и чаще поглядывала на них поверх книги. Видимо, сначала она приняла их за хулиганов; но они вели себя очень тихо и она нервничала из-за этого. Когда ее сушилка остановилась, она забрала белье, сложила его, положила в голубой фирменный пластиковый пакет прачечной и ушла, у дверей бросив на них последний озадаченный взгляд.

                Как только она ушла, Бен сказал почти грубо:

                - Ты не одна.

                - Что? - переспросила Беверли.

                - Ты не одна, - повторил он. - Понимаешь...

                Он замолчал и посмотрел на Эдди, который кивнул головой Потом он посмотрел на Стэна, сидящего с несчастным видом, который пожал плечами и тоже кивнул.

                - О чем ты говоришь? - спросила Беверли. Сегодня она слишком устала от недоговоренностей. Она взяла Бена за руку чуть ниже локтя. - Если ты что-то об этом знаешь, скажи мне!

                - Рассказать? - спросил Бен у Эдди.

                Эдди тряхнул головой и, достав из кармана аспиратор, с ужасным шумом задышал.

                Медленно подбирая слова, Бен рассказал Беверли, как он познакомился с Биллом Денбро и Эдди Каспбраком в Барренсе в последний школьный день трудно поверить, что это было меньше недели назад. Он рассказал ей, как на следующий день они строили запруду в Барренсе. Он рассказал о происшествии с Биллом, как на школьной фотографии его покойный брат повернул голову и подмигнул Биллу. Он рассказал его собственную историю с мумией, разгуливавшей в разгар зимы по льду Канала с воздушными шариками. Беверли слушала, и ее охватывал ужас. Она чувствовала, как расширяются ее глаза и холодеют конечности.

                Бен замолчал и посмотрел на Эдди. Эдди хрипло задышал "аспиратор и повторил историю с прокаженным. Он говорил быстро, слова наталкивались друг на друга, словно стараясь столкнуться и разбежаться навсегда. Он закончил говорить с легким всхлипом, но на этот раз не заплакал.

                - А тм? - спросила она, глядя на Стэна Уриса.

                Внезапно наступила тишина.

                - Стирка закончена, - сказал Стэн.

                Он поднялся - маленький, бережливый, аккуратный - и открыл машину. Он достал слипшиеся в ком тряпки и осмотрел их.

                - Остались небольшие пятнышки, - сказал он, - но в целом неплохо. Похоже на пятна от клюквенного сока.

                Он показал им тряпки, и все мрачно кивнули, как будто проверяли важные документы. Беверли почувствовала облегчение, как в прошлый раз, когда они вымыли ванную. Ее уже не тошнило от блеклых пятен на обоях и тряпках. Они смогли хоть что-то сделать с этим, и это главное. Может быть, они не справились с этим до конца, но она поняла, что получила душевный покой, как будто бы у Беверли, дочери Эла Марша, появился брат.

                Стэн бросил тряпки в одну из бочковидных сушилок и опустил две монеты по пять центов. Сушилка начала вращаться, Стэн вернулся и сел между Эдди и Беном.

                Несколько минут дети сидели молча, наблюдая за ворочающимися в сушилке тряпками. Гудение горелки успокаивало, усыпляло. Мимо открытой двери прачечной прошла женщина, катя перед собой тележку с бакалеей. Она взглянула на них и прошла мимо.

                - Я видел что-то реальное, - внезапно сказал Стэн. - Я не хотел говорить об этом, мне хотелось думать, что это сон или что-то в этом роде. Или припадок, как у того малыша Стейверов. Кто-нибудь из вас знает этого мальчика?

                Бен и Бев помотали головой. Эдди сказал:

                - Тот мальчик, у которого эпилепсия?

                - Да, именно. Это было ужасно. Я подумал, что у меня то же самое, но увидел что-то... действительно реальное.

                - Что это было? - спросила Бев.

                Она не была уверена в том, что действительно хочет знать. Это не походило на рассказы о привидениях у костра, когда все едят копченые колбаски с поджаренными сдооными булочками и греют над огнем стебли алтея, пока они не почернеют и не завьются. Они сидели в душной прачечной, где под стиральными машинами ползали грязные котята, в горячих лучах солнечного света, падающего через грязное стекло, кружилась пыль, на маленьком столике валялись старые журналы с рваными обложками. Очень мило, естественно и скучно. Но она испугалась. Смертельно испугалась. Потому что чувствовала, что все эти истории не выдуманные и чудовища в них настоящие: мумия Бена, прокаженный Эдди... кто-нибудь из них, а может быть, и оба могут появиться сегодня вечером после захода солнца. Или однорукий жестокий брат Билла Денбро, плавающий во тьме канализационных труб с серебряными монетками вместо глаз.

                И все-таки, когда Стэн не ответил ей сразу, она повторила:

                - Что это было?

                Осторожно подбирая слова, Стэн сказал:

                - Я был в том небольшом парке, где находится водонапорная башня...

                - О, Господи, теперь не могу это место, - меланхолично произнес Эдди. Если в Дерри существует гиблое место, то только там.

                - Что? - резко сказал Стэн. - Что ты сказал?

                - Разве ты не знаешь об этом местечке? - спросил Эдди. - Моя мать не разрешала мне близко подходить к башне еще до того, как стали погибать дети. Она... по настоящему заботится обо мне. - Он с трудом улыбнулся и плотнее сжал в руке аспиратор.

                - Понимаете, там утонуло несколько детей. Трое или четверо. Они... Стэн? Стэн, с тобой все в порядке?

                Лицо Стэна Уриса было белым как полотно, губы беззвучно шевелились, глаза выкатились из орбит. Одной рукой он судорожно хватался за воздух.

                Эдди сделал единственное, что пришло ему в голову в тот момент. Он наклонился, обнял обмякшие плечи Стэна тонкой рукой, прижал аспиратор ко рту Стэна и включил его на полную мощность.

                Стэн закашлялся и задохнулся. Он выпрямился - глаза вернулись на свои места - и стал кашлять в кулак. Наконец, с трудом переводя дыхание, он уселся в кресле.

                - Что это было? - произнес он наконец.

                - Мой прибор от астмы, - извиняющимся голосом произнес Эдди.

                - Господи, а. на вкус, как дерьмо дохлой собаки.

                Все засмеялись, но смех был нервным. Все испугались за Стэна. Постепенно на его щеки вернулся прежний румянец.

                - Да, довольно паршивая вещь, - с легкой гордостью сказал Эдди.

                - Это кошерное? - сказал Стэн, и все они снова рассмеялись, хотя никто из них (включая Стэна) не знал, что означает "кошерное".

                Стэнли первым перестал смеяться и пристально посмотрел на Эдди.

                - Расскажи мне, что ты знаешь о башне, - сказал он.

                Эдди принялся рассказывать, а Бен и Беверли его дополняли. Водонапорная башня была расположена на Канзасстрит, примерно в полутора милях к западу от деловой части города рядом с южной границей Барренса. Одно время, примерно в конце прошлого столетия, она снабжала Дерри водой и имела вместимость 1/4 миллиона галлонов воды. Так как с круговой открытой галереи как раз под крышей башни открывался прекрасный вид на город и близлежащие окрестности, она была очень популярным местом для отдыха до 1930 года или около того. Люди семьями выезжали в крошечный Мемориальный парк в субботу или в воскресенье утром, пока стояла хорошая погода, карабкались наверх по 160 ступенькам, чтобы забраться на галерею и насладиться видом. Часто прямо на галерее устраивались небольшие пикники с закуской.

                Винтовая лестница находилась между внешней частью башни, покрытой ослепительно белым гонтом, и внутренней муфтой в форме цилиндра из нержавеющей стали 106 футов высотой, и достигала самого верха.

                Сразу под галереей находилась толстая деревянная дверь, которая вела во внутреннюю часть башни, к платформе над самой водой. Темное озеро освещалось мягким светом магниевых ламп, ввинченных в жестяные отражатели. Глубина озера была ровно сто футов, вода подавалась гораздо выше.

                - Откуда брали воду? - спросил Бен.

                Бев, Эдди и Стэн переглянулись. Никто из них не знал.

                - Ну, ладно, а что насчет детей, которые утонули?

                О детях было известно чуть больше, чем о самой башне. Оказалось, что в те времена ("старые добрые времена", как торжественно выразился Бен, начав свою часть рассказа) дверь на платформу никогда не запиралась. Однажды ночью двое детей... или один... а может, их было трое... обнаружили, что дверь внизу тоже не заперта, и решили туда подняться. По ошибке они попали на платформу, а не на галерею. В темноте они оступились и свалились вниз, так и не узнав, где находятся.

                - Мне рассказал об этом один парень. Вик Крумли, а ему эту историю рассказал отец, - сказала Беверли, - может, так и было на самом деле. Отец Вика говорил, что если кто упадет в воду, то наверняка умрет, потому что не за что даже ухватиться. Платформа далеко. Он сказал, что они барахтались и звали на помощь всю ночь, но их никто не услышал, они слабели все больше и больше, пока...

                Она замолчала, чувствуя, что ее охватывает ужас. Она представила себе Мальчиков, барахтающихся в черной воде. Они то скрывались под водой, то показывались на поверхности. Силы оставляли их, ими овладело отчаяние. Пропитавшиеся водой теннисные туфли тянули на дно. Пальцы царапались о гладкую стальную поверхность муфты, безуспешно стараясь ухватиться за нее. Беверли почувствовала даже вкус воды во рту. Она слышала безжизненное эхо из слабеющих голосов. Как долго это продолжалось? Пятнадцать минут? Полчаса? Сколько прошло времени до того, как умолкли крики и они поплыли лицом вниз, словно большие странные рыбы... Утром их обнаружил смотритель.

                - Боже, - сухо сказал Стэн.

                - Я знаю, что у одной женщины там тоже утонул ребенок, - неожиданно сказал Эдди. - Это случилось уже после того, как закрыли башню. Но я слышал, что туда все-таки пропускали людей. И однажды произошел этот случай с женщиной и ее ребенком. Не знаю, сколько лет было ребенку, но эта платформа находится прямо над водой. Женщина подошла к перилам; наверное, ребенок был у нее на руках, и она поскользнулась или просто перегнулась через перила. Я слышал, что какой-то парень пытался спасти ребенка. Героический поступок, на мой взгляд. Он прыгнул вниз, но ребенок уже утонул. Может быть, у него был тяжелый свитер или еще что-то. Когда одежда намокает, она тянет на дно.

                Эдди резко сунул руку в карман и вынул маленькую стеклянную бутылочку. Он открыл ее, достал две белые таблетки и проглотил их, не запивая.

                - Что это? - спросила Беверли.

                - Аспирин. У меня разболелась голова, - он почти с вызовом посмотрел на нее, но Беверли больше ничего не сказала.

                Бен закончил рассказ. После случая с ребенком (по его словам, он сам слышал, что это действительно был маленький ребенок, девочка трех лет) городской Совет проголосовал закрыть водонапорную башню, не только верхнюю часть, но и нижнюю, и запретить экскурсии и пикники на галерее. С тех пор башня закрыта. Раньше приходил смотритель, время от времени заглядывали ремонтники, и почти каждый сезон приезжали туристы. Вслед за женщиной из исторического общества любопытные горожане поднимались на галерею по винтовой лестнице, восхищались видами и щелкали "кодаками", чтобы потом похвастаться перед друзьями. Но теперь дверь, ведущая к внутренней муфте, наглухо заперта.

                - А вода попрежнему осталась? - спросил Стэн.

                - Думаю, что да, - сказал Бен. - Я видел, как там заправлялись пожарные машины во время пожаров, когда горела трава. Они ввели шланг в нижнюю часть башни.

                Станли снова смотрел на сушилку, в которой крутились тряпки. Ком развалился и некоторые тряпки парили в воздухе, как парашюты.

                - Что ты там увидел? - осторожно спросила Бев.

                На какой-то момент он вообще не ответил. Потом Стэн вздрогнул, глубоко вздохнул и сказал фразу, смысл которой, как им сперва показалось, был далек от сути разговора:

                - Парк назвали Мемориальным в честь 23-го полка штата Мэн, который принимал участие в Гражданской войне. Их называли голубые солдаты из Дерри. Когдато здесь стояла статуя, но в сороковые годы ее снесло во время бури. На восстановление статуи не нашлось достаточно денег, и вместо нее установили купальню. Большую каменную купальню для птиц.

                Все смотрели на него. Стэн шумно сглотнул.

                - Я видел этих птиц, понимаете. У меня есть альбом, пара биноклей и все такое прочее, - он посмотрел на Эдди. - У тебя найдется еще аспирин?

                Эдди протянул ему бутылочку с лекарством. Стэн взял две таблетки, замялся и взял еще одну. Он вернул бутылочку Эдди и, поморщившись, проглотил таблетки одну за другой. Затем продолжил рассказ.

                Стэн увидел это дождливым апрельским вечером два месяца назад. Он надел непромокаемый плащ, положил книгу о птицах и бинокль в водонепроницаемую сумку с завязками наверху и направился к Мемориальному парку. Они с отцом обычно ходили туда вместе, но отцу пришлось вечером выйти на работу сверхурочно, и он специально позвонил Стэнли, чтобы все ему объяснить.

                Один из его заказчиков в агентстве, тоже наблюдатель за птицами, обнаружил, как ему показалось, самца кардинала - Fringillidae Pichmondena, который пил воду из купальни в Мемориальном парке, сказал он Стэну. Они любят есть, пить и купаться как раз с наступлением сумерек. Увидеть кардинала так далеко к северу от Массачусетса - большая редкость. Не сможет ли Стэн пойти в парк и, может, ему удастся пополнить коллекцию? Погода, конечно, отвратительная, но...

                Стан согласился. Мать заставила его пообещать, что он наденет капюшон у плаща, но Стэнли коекак натянул его. Он был привередливым мальчиком. Никакими силами его было не заставить надеть зимой калоши или валенки.

                Полторы мили до парка он прошел пешком, несмотря на дождь, который больше походил на туман. Воздух был безмолвный и волнующий. Тающие сугробы под кустами и в пролесках напоминали Стэну кучу грязных наволочек. В воздухе стоял запах рождающейся природы. Ветки вязов, кленов и дубов на фоне свинцового неба казались Стану сказочно причудливыми. Через однудве недели на них начнут распускаться нежные, почти прозрачные листья.

                Сегодня вечером в воздухе пахнет зеленью, подумал он и слегка улыбнулся.

                Он шел быстро, потому что через час, а может и раньше, уйдет свет. В своих наблюдениях он был так же разборчив, как и в одежде: не будь он уверен, что света достаточно, он не позволит себе пополнить коллекцию фотографией этой птицы.

                Он пересек Мемориальный парк по диагонали. Слева белела водонапорная башня. Стан мельком взглянул на нее. Он не испытывал к ней ни малейшего интереса.

                Мемориальный парк имел форму неправильного прямоугольника. Трава в парке (еще выцветшая и помертвевшая в эту пору) летом была аккуратно подстрижена, и вокруг все утопало в цветах. В парке не было спортивных площадок, так как он считался парком для взрослых.

                Парк был расположен на холме. В глубине парка угол наклона сглаживался, а затем резко увеличивался в районе Канзасстрит и за границами Барренса. Купальня, о которой говорил отец, была расположена на ровной поверхности. Она имела форму каменного блюдиа, закрепленного на приземистом каменном пьедестале, который был слишком велик для своей скромной роли. Отец сказал Стэнли, что, когда еще были деньги, статую солдата собирались вернуть на прежнее место.

                - Мне больше нравится птичья купальня, папа, - ска зал Стан.

                Мистер Урис потрепал его по голове.

                - Мне тоже, сынок, - сказал он. - Больше купален меньше пуль - вот мой девиз.

                В верхней части пьедестала в камне был высечен эпиграф. Стэнли никак не мог понять его смысл; единственные латинские слова, которые он понимал классификация видов птиц в его книге. Apparebat eidolon senex.

                Pliny гласила надпись.

                Стэн сел на лавочку, достал из сумки альбом с птицами, открыл страницу, на которой изображен кардинал, и принялся внимательно его рассматривать, чтобы вникнуть во все тонкости.

                Самца кардинала было бы сложно спутать с кем-то еще - он был красный, как пожарная машина, разве что не такой большой, - но Стэн был человек привычки и привержен обычаям, такого рода занятия придавали ему спокойствие и давали ощущение своего места в мире. Итак, уделив картинке добрые три минуты внимания, он закрыл альбом (сырой воздух загнул края страниц) и положил его обратно в сумку. Затем он достал бинокль и приставил его к глазам. Устанавливать фокус не было необходимости, потому что в последний раз он сидел на этой же скамейке и наблюдал то же самое птичье купание.

                Привередливый мальчик, терпеливый мальчик. Он не суетился, не поднимался и не ходил вокруг, не поворачивал бинокль в разные стороны. Он сидел на одном месте, направив бинокль в сторону птичьего водоема, и туман оседал крупными каплями на его желтом макинтоше.

                Ему не было скучно. Он смотрел вниз, на обычное место обитания птиц. Четыре коричневых воробья присели там ненадолго, и, окунувшись в воду, обрызгивали себя. Затем прилетела голубая сойка, волоча за собой шумную толпу бездельников. Сойка казалась большущей через окуляры Стана, и потому ее сварливый голос звучал нелепо тонко (если ты в течение долгого времени наблюдаешь птиц через бинокль, их размеры начинают казаться нормальными). Воробьи улетели. Сойка занялась делом, походила с важным видом, приняла ванну, потом вдруг поскучнела и улетела. Воробьи вернулись, затем снова улетели; они словно бы совершали рейсы, чтобы искупаться и, возможно, обсудить некоторые важные для их компании дела. Отец Стана смеялся над такого рода предположениями сына, да Стан и сам был уверен в правоте отца: птицы не настолько сообразительны, чтобы говорить - их черепные коробки слишком малы; все это так, но, черт возьми, они действительно выглядели так, словно беседовали. Новая птица присоединилась к ним. Она была красной. Стэн поспешно отладил бинокль. Не она ли? Это был яркокрасный дубонос, хорошая птица, но не кардинал, которого он искал. Дубонос присоединился к дятлу, который был частым гостем на водоеме Мемориального парка. Стэн узнал его по растрепанному правому крылу и, как всегда, стал размышлять, что с ним могло случиться? Всего вероятнее - как он предполагал - то были кошачьи проделки. Прилетали и улетали другие птицы, Стэн видел грача, неуклюжего и уродливого, как летающий вагон, голубую птицу, другого дятла. Под конец он был вознагражден появлением новой птицы - но то опять был не кардинал, а коровячник, выглядевший через бинокль огромным и глупым. Стан положил бинокль рядом со своей сумкой и вынул альбом, надеясь, что коровячник не улетит, пока он не зафиксирует свои наблюдения. По крайней мере, можно было бы хоть что-то принести домой отцу. И уже пора уходить. Быстро темнело. Стан почувствовал холод и сырость. Он посмотрел в свой альбом, затем снова приложил к глазам бинокль. Коровячник был еще там, но не купался, а молча стоял на краю птичьего водоема. Без сомнения, птица была очень похожа на коровячника, по крайней мере, так казалось на расстоянии, хотя и в меркнувшем свете быть абсолютно уверенным было нельзя. А может быть, света достаточно, чтобы еще раз проверить? Стэн внимательно, в напряжении сдвинув брови, вгляделся в рисунок в альбоме, а затем снова стал смотреть в бинокль. Он только зафиксировал птицу на краю водоема, когда раздался оглушительный звук: "БУМММ", заставивший коровячника - если это был он - тут же взлететь. Стэн попытался проследить за птицей в бинокль, понимая, сколь слаба надежда на это. Он потерял птицу и от раздражения издал свистящий звук сквозь зубы. Ладно, раз прилетела, возможно, появится снова. А потом это всего лишь коровячник, (вероятно, коровячник) в конце концов, не золотой орел и не большая гагара.

                Стези вложил бинокль в футляр и положил назад птичий альбом. Затем встал и огляделся кругом, пытаясь понять, что могло произвести такой неожиданный и громкий шум. Он не был похож на пистолетный выстрел или взрыв автомобиля. Скорее на скрежет двери, открываемой приведением в замке или подземелье... словно бы эффект эха.

                Ничего не было видно.

                Стэн встал и направился вниз по склону в сторону Канзасстрит. Напорная башня была сейчас справа от него, белый меловой цилиндр, словно фантом в тумане и надвигающейся темноте. Она казалась... поплавком.

                Это была странная мысль. Он полагал, что она должна была родиться в его собственной голове - откуда же ей еще было взяться? - но почему-то казалась все же не его собственной мыслью.

                Он пристально посмотрел на напорную башню и совершенно бессознательно изменил направление мыслей. Окна здания поднимались с интервалами по спирали, и это напомнило Стану шест, по спирали окрашенный в белый и красный цвета, с вывеской парикмахерской перед лавкой мистера Орлетта, где они с отцом делали стрижку. Белые, как кость, навесы выпячивались над каждым из этих темных окон, словно брови над глазами.

                Удивительно, как это сделано, - подумал Стэн, хотя и не с таким интересом, какой был бы у Вена Хэнскома, при виде темного контура подножия водонапорной башни - отчетливо продолговатого предмета на круглом основании.

                Он остановился, сдвинув брови и подумав, какое, однако, странное место для окна: совершенно асимметрично с осталь дыми. Но тут же понял, что это не окно, а дверь.

                - Шум, который я слышал, - подумал он. - Это шум этой двери, открытой дуновением.

                Он осмотрелся. Рано опустился мрак. Белое небо постепенно заволоклось мрачным пурпуром, туман все более сгущался, предвещая дождь этой ночью. Туман и мгла, и никакого ветра.

                Ну а... если она открыта не дуновением, а кто-то толкнул ее? Зачем? Дверь выглядела ужасно тяжелой, открыть ее с таким шумом могло... очень крупное существо... может быть...

                Сгэн с любопытством осмотрел дверь.

                Она была даже больше, чем он предполагал сначала - шесть футов в высоту и два фута в ширину, доски, из которых она была сделана, соединялись медными скобками. Стэн качнул прикрытую дверь, и она задвигалась плавно и легко на своих петлях, несмотря на размер. И двигалась бесшумно, без малейшего скрипа. Он еще немного приоткрыл ее, чтобы посмотреть, нет ли на ней какихлибо повреждений после столь сильного хлопанья. Никаких повреждений, даже просто отметины не было. "Загадочное место", - как сказал бы Ричи.

                - Да, ладно, ты слышал вовсе не эту дверь, только и всего, - подумал он. - Может быть, это самолет из Лоринга громыхнул над Дерри или еще что-нибудь. Дверь, возможно, была открыта все...

                Его нога наткнулась на что-то. Стан посмотрел вниз и увидел, что это развороченный висячий замок. Он был оторван, когда дверь распахнулась. Это выглядело фактически так, как если бы кто-то набил замочную скважину черным порохом и поднес к ней спичку. Искореженные отрывки металла торчали из дырки в замке. Толстый запор висел криво на одном болте, который был на три четверти, выдернут из дерева. Остальные три изогнутых болта от запора валялись на влажной траве.

                Сдвинув брови, Стэн качнул дверь, открыл ее и вгляделся внутрь.

                Узкая винтовая лестница вела наверх и там пропадала из виду. Наружная стенка лестницы из неокрашенного дерева подпиралась гигантскими балками, которые скреплялись не гвоздями, а деревянными штифтами; некоторые из них показались Стану толще его собственной руки. Внутренняя стена была стальной, на ней, как нарывы, вздымались гигантские заклепки.

                - Есть тут кто-нибудь? - спросил Стэн.

                Ответа не последовало.

                Он заколебался, а затем ступил внутрь - теперь он мог лучше разглядеть узкую лестницу, ведущую наверх. Никого. Он повернул было назад и тут... услышал музыку.

                Она была неотчетливой, но все более узнаваемой.

                Музыка Каллиопы.

                Он поднял голову, прислушиваясь, напряжение на его лице стало постепенно исчезать. Музыка Каллиопы, так и есть, музыка карнавалов и деревенских ярмарок. Она всколыхнула в памяти воспоминания столь же приятные, сколь.и эфемерные: воздушная кукуруза, карамельки, жаренные в топленом жире человечки из теста, звенящие цепями карусели: Дикий Маус, Кучер, КастерКапс.

                Брови его перестали хмуриться, на лице появилась улыбка, Стэн поднялся на одну ступеньку, затем еще на одну - задрав кверху голову. Подождал. При мысли о карнавале он действительно почувствовал запах жареной кукурузы, карамели и человечков из теста... и более того! Запах перца, сосисок с острым соусом, сигаретного дыма и опилок. Еще был острый запах белого уксуса, которым можно полить французское жаркое. Он мог почувствовать и запах горчицы, яркожелтой, обжигающей, ее намазываешь на горячую сосиску деревянной палочкой.

                Это было изумительно... невероятно... потрясающе.

                Он сделал еще шаг наверх и тут услышал шорох, энергичные шаги над собой, кто-то спускался по лестнице. Он снова поднял голову. Музыка Каллиопы неожиданно зазвучала громче, словно для того, чтобы заглушить звук шагов. Сейчас он вполне мог узнать мелодию, это были "Кэмптонские скачки".

                Шаги, нет, шаги, пожалуй, не шуршали, не так ли? Они скорее... хлюпали, верно ведь? Словно кто-то сходил сверху в резиновых башмаках, полных воды.

                Кэмптонские леди поют эту песню, дудадуда (хлюпхлюп)

                Кэмптонский гоночный трек длиною девять миль, ду-да-ДУД а (хлюпхлюп теперь ближе)

                Скакать кругом всю ночь

                Скакать кругом весь день...

                Тени закачались на стене над ним. В тот же момент ужас сдавил горло Стэна, он словно глотнул что-то горячее и противное - гнусное, резко возбуждающее, как разряд тока, лекарство. То была тень того, кто сделал это.

                Он увидел их через мгновенье. И успел заметить только, что их было двое, что они сутулились, причем как-то неестественно. У него было только мгновенье, потому что свет здесь мерк, мерк слишком быстро, он повернул назад, массивная дверь водонапорной башни тяжело колыхнулась и захлопнулась.

                Станли, очень испуганный, бежал обратно вниз по лестнице (почему-то оказалось, что он поднялся гораздо выше, чем предполагал).

                Было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо. Он слышал собственное дыхание и веселье Каллиопы где-то наверху.

                 (Что Каллиопа делает там наверху в темноте? Кто играет эту мелодию?)

                И еще он слышал мокрые шаги. Они становились все ближе, ближе.

                Он ударил руками в возникшую пред ним дверь, ударил так сильно, что жгучая боль охватила руки до самых локтей. Дверь так легко поддавалась раньше... а сейчас она не двигалась совсем.

                Нет... все же не совсем так. Сначала она поддалась самую малость, как раз достаточно для того, чтобы он мог видеть дразнящую полоску серого света, бегущего вертикально вниз с левого края двери. Затем она снова уперлась. Как будто кто-то стоял по ту ее сторону и не давал открыть.

                Тяжело дыша, в полном ужасе, Стэн толкал дверь изо всех своих сил. Он чувствовал, как медные скобы вонзаются в его руки. Тщетно.

                Он повернулся кругом, спиной к двери и, вывернув руки назад, уперся в нее. Со лба его стекал пот, горячий и липкий. Музыка Каллиопы стала еще громче. Она медленно лилась вниз и отдавалась эхом на винтовой лестнице. Но в ней теперь не было ничего веселого. Она изменилась. Она стала звучать, как панихида. Она завывала, как ветер, как вода, и внутренним взором Стэн видел деревенскую ярмарку поздней осенью, ветер с дождем обдувает пустынную дорогу, трепещут флажки, вздуваются, переворачиваясь, цалатки и разлетаются, словно брезентовые летучие мыши. Он видел пустые карусели, стоящие под небесами, как виселицы; ветер громыхает и свистит в темных уголках их подпорок. Он вдруг понял, что его ждет гибель, что смерть пришла за ним из темноты, он не сможет убежать.

                Внезапный поток воды пролился вниз по лестнице. Теперь он ощущал не запах воздушной кукурузы, жареных человечков из теста, хлопковых конфет, а влажное зловоние разлагающейся мертвой свинины, съедаемой червями в удаленном от солнца углу.

                - Кто здесь? - крикнул он вверх дрожащим голосом.

                Ему ответили низким, журчащим голосом, казалось, он полнится грязью и застоялой водой.

                - Некто мертвый, Стэнли. Мы мертвые. Мы утонули, но сейчас мы всплываем... и ты всплывешь тоже.

                Он чувствовал воду, плескавшуюся у его ног. Он съежился от страха перед дверью. Они были совсем близко. Он чувствовал их близость. Он чувствовал их запах. Что-то кололо у него в боку, и он в беспамятстве снова и снова толкал дверь в бесполезной попытке убежать.

                - Мы мертвецы, но иногда мы ходим вокруг и немного дурачимся, Стэнли. Иногда мы...

                Птичий альбом. Стэн без раздумий схватился за него. Альбом был втиснут в карман его макинтоша и никак не вытаскивался оттуда. Одан из них был уже внизу, Стэн слышал шуршание, забившись в маленький каменный закуток, "тот" мог дотянутся до него через мгновение, Сгэн уже ощущал его холодное тело.

                Он сделал еще один бешеный рывок, - птичий альбом оказался у него в руках. Он держал его перед собой как слабую защиту, не думая, что будет делать, но вдруг уверившись в том, что все он делает правильно.

                - Малиновки! - крикнул он сквозь темноту, и в тот же миг существо, которое было в какихнибудь пяти шагах от него, заколебалось - он был почти уверен в этом. И еще он почувствовал, что кто-то отступил от двери, у которой он стоял съежившись.

                Стэн больше не боялся. Он выпрямился в темноте. Когда это произошло? Удивляться не было времени. Стэн облизал сухие губы и начал говорить нараспев:

                - Малиновки! Серые цапли! Полярные гагары! Грачи! Молотоголовые дятлы! Красноголовые дятлы! Синицы! Крапивники! Пели...

                Дверь открылась с протестующим визгом, и Стэн сделал огромный шаг наружу в разреженный туманный воздух. Он растянулся на мертвой траве. Он держал птичий альбом прямо перед собой, а позже, тем же вечером, разглядел глубокие отпечатки своих пальцев на обложке - словно следы тяжелого пресса.

                Он не пытался подняться, но начал отталкиваться коленями, оставляя борозды на гладкой траве. Его губы были туго натянуты. Он увидел две ноги ниже диагональной тени, отбрасываемой дверью, которая сейчас оставалась полуоткрытой. Он увидел джинсы, выпачканные чем-то пурпурночерным. Нити оранжевой отстрочки свободно болтались вдоль швов, вода стекала с манжет и капала вокруг его ботинок, которые уже почти сгнили, обнажая припухшие красные пальцы.

                Руки его безвольно свисали, слишком длинные, белые как воск. Подушечки пальцев были оранжевыми.

                Держа свой птичий альбом перед собой, с лицом, мокрым от мелкого дождя и пота, весь в слезах, Стэн шептал сухим монотонным голосом: "Перепелятники... дубоносы... колибри... альбатросы... киви".

                Одна рука существа повернулась, показалась ладонь, на которой вода сгладила почти все линии - рука идиота, рука манекена в универсальном магазине.

                Вот один палец согнулся. Подушечки подрагивали и дергались... дергались и подрагивали.

                Это существо приветствовало его.

                Стэн Урис, который умер в ванне, перерезав себе руки двадцатью семью годами позже, поднялся на колени, встал на ноги и побежал. Он бежал через Канзасстрит, не замечая, есть ли движение на дороге, тяжело и часто дыша, и остановился, чтобы посмотреть назад, только пробежав немалый отрезок.

                С этого места он не мог уже разглядеть дверь у основания водонапорной башни, в темноте виднелась только сама водонапорная башня, толстая и при этом даже грациозная.

                - Они были мертвыми, - прошептал Стэн про себя в шоке.

                Он резко повернулся и побежал домой.

                Сушилка остановилась. И Стэн тоже.

                Трое остальных долгую минуту смотрели на него. Его кожа была серой, словно апрельский вечер, о котором он только что рассказывал им.

                - Поразительно, - сказал Бен наконец. Он выдохнул с неровным, свистящим звуком.

                - Это правда, - сказал Стэн низким голосом, - клянусь Богом.

                - Я верю тебе, - отозвалась Беверли, - после того, что случилось в моем доме, я поверю во что угодно.

                Она неожиданно встала, чуть не перевернув свой стул, и подошла к сушилке. Она начала вынимать оттуда тряпки одну за другой и складывать их. Бев стояла, повернувшись к ним спиной, но Бен подозревал, что она плачет. Он хотел подойти к ней, но ему не хватало храбрости.

                - Мы должны сказать об этом Биллу, - заявил Эдди, - Билли должен знать, что надо делать.

                - Делать? - переспросил Сгэн, повернувшись и взглянув на него. - Что ты имеешь в виду под словом "ДЕЛАТЬ"?

                Эдди смущенно посмотрел на него:

                - Ну...

                - Я не хочу ничего делать, - ответил Стэн. Взгляд у него был такой тяжелый и пристальный, что Эдди скорчился на своем стуле. - Я хочу забыть об этом. Вот и все, что я бы хотел сделать.

                - Это не легко, - тихо сказала Беверли, обернувшись к нему. Бен был прав: яркое солнце, просвечивавшее сквозь грязные окна прачечной, высветило блестящие полосы слез на ее щеках. - Это касается не только нас. Я слышала Ронни Гроган. И еще... маленький мальчик... я думаю, это был малыш Клементе, который исчез на своем трехколесном велосипеде...

                - И что? - спросил Стэн вызывающе.

                - А если они заберут когонибудь еще? - спросила она. - Что если они возьмут еще когонибудь из детей?

                Его глаза, темнокарие, встретились с ее голубыми, беззвучно вопрошающими: "Что если это произойдет?"

                Но Беверли не опустила и не отвела глаз в сторону, и Стэн не выдержал уронил взгляд вниз, .. Вот, наверно, почему она плачет, но может быть, забота о других делает ее сильнее?

                - Эдди прав, - сказала она, - мы должны рассказать Биллу. А потом, может быть, начальнику полиции.

                - Хорошо, - ответил Стэн. Он старался говорить пренебрежительным тоном, но у него не получалось. Голос его звучал устало. - Мертвые дети в водонапорной башне. Кровь, которую могут видеть только дети - не взрослые. Шутники, которые бродят на канале. Воздушные шары, летящие против ветра. Мумии. Прокаженные. У начальника полиции даже задница рассмеется... и засунет он нас после этого в сумасшедший дом.

                - Если мы все пойдем к нему, - заговорил, волнуясь, Бен, - если мы все вместе пойдем...

                - Точно, - сказал Стэн, - очень хорошо. Давай, Хейстак, напиши об этом книгу. - Он встал и подошел к окну, руки в карманах, взгляд злой, пристальный и сокрушен. Через минуту он перестал пялиться в окно, сжал плечи, поправил свою чистую рубашку и, повернувшись к ним, повторил. Напиши эту чертову книгу!

                - Нет, не я, - сказал Бен спокойно, - Билл собирается писать такие книги.

                Стэн посмотрел на него удивленный, и остальные тоже посмотрели на него. На лице Вена было такое выражение, словно он неожиданно и сильно шлепнулся.

                Бев сложила последнюю тряпицу.

                - Птицы, - сказал Эдди.

                - Что? - спросили в один голос Бев и Бен.

                Эдди смотрел на Стэна.

                - Ты выбрался оттуда благодаря тому, что произносил вслух названия птиц.

                - Может быть, - с неохотой сказал Стэн. - А может быть, дверь присосало, а потом она освободилась.

                - Без твоей помощи? - спросил Бен.

                Стэн пожал плечами. Это не был жест раздражения, просто он действительно не знал.

                - Я думаю, причина в том, что ты произносил названия птиц, - сказал Эдди, - но почему? В кинофильмах держатся за крест...

                - Или читают Лорда Плейера... - добавил Бен.

                - Или двадцать третий Псалом, - проронила Беверли.

                - Я знаю двадцать третий Псалом, - зло сказал Стэн, - но я не думаю, что это годится для мертвецов. Я еврей, вы забыли?

                Они отвели глаза, смутившись то ли от того, что он уродился евреем, то ли от того, что они позабыли об этом.

                - Птицы, - снова сказал Эдди. - Господи!

                Он снова виновато посмотрел на Стэна, но Стэн глядел уныло через улицу на Гидро Бангорофис.

                - Билл должен знать, что нужно делать, - неожиданно заявил Бен, словно соглашаясь с Бев и Эдди. - Спорю на что угодно. Спорю на любую сумму денег.

                - О'кей. Мы можем рассказать Биллу об этом, если вы хотите, - сказал Стэн серьезно, глядя на всех. - Но есть одна вещь, которая меня останавливает. Вы можете называть меня желторотым птенцом. Меня это не волнует. Я не птенец. Но некоторые вещи в водонапорной башне...

                - Только сумасшедшие не боятся подобных вещей, Стэн, - мягко сказала Беверли.

                - Да, я был напуган, но дело не в этом, - горячо ответил Стэн, - и вовсе не по этой причине я рассказал вам обо всем. Разве вы не понимаете...

                Они выжидательно смотрели на него, в их глазах были волнение и надежда. Но Стэн обнаружил, что не может объяснить, что он чувствует. Не может подобрать слова. Его ощущения словно были замурованы внутри него, почти душили его, но он не мог выразить их словами. Каким бы он ни был уверенным, он оставался всего лишь одиннадцатилетним мальчиком, который заканчивает четвертый класс.

                Он хотел сказать им: то, что он чувствует - похуже страха. Можно испугаться, например, что машина собьет тебя, когда ты едешь на велосипеде, можно испугаться вакцины Солка, если заболеешь полиомиелитом. Можно испугаться этого сумасшедшего Хрущева, или того, что тонешь, кувыркнувшись в воде через голову. Можно испугаться всего этого и продолжать функционировать.

                Но то, что происходит в водонапорной башне...

                Он хотел сказать им, что эти мертвые ребята, которые шли, шатаясь и волоча ноги, вниз по спиральной лестнице, - это было нечто гораздо худшее; они не просто напугали его, они все в нем нарушили.

                Нарушили, да, это было именно то слово, но если бы он произнес его вслух, они бы рассмеялись; они любили его, они приняли его как своего. И все же они могли бы рассмеяться. И все равно, произошло что-то, что быть не могло. Они нарушили здоровое ощущение спокойствия, они нарушили основную идею, состоящую в том, что Бог окончательно придал земле наклонное положение относительно ее оси, так что сумерки на экваторе могут продолжаться всего двенадцать минут и затягиваются на час или больше для эскимоса, строящего свой ледяной дом. Сделав это, он сказал:

                - О'кей, если вы сможете рассчитать наклон оси, вы сможете вычислить любые несусветные вещи. Потому что даже свет имеет вес и внезапное понижение тона железнодорожного свистка - это эффект Доплера, и когда аэроплан ломает звуковой барьер, то звук этот не есть одобрение ангелов или метеоризм демона, а просто обратное сжатие воздуха. Я дал вам такой наклон, и теперь я бездельничаю и наблюдаю ваше шоу. Мне нечего больше сказать, кроме того, что два плюс два - четыре, огни в небе - это звезды, кровь взрослого можно увидеть, так же как кровь ребенка, и что мертвые мальчики остаются мертвыми.

                - Со страхом можно жить, - сказал бы им Стэн, если бы мог. - Пусть не всегда, но в течение долгого, долгого времени. Но с этим нарушением жить нельзя, потому что оно сделало расщелину в мыслях, и если заглянуть через нее вниз, то увидишь, что там живут существа, у которых маленькие желтые немигающие глаза; там, внизу, в темноте, - зловоние, и через некоторое время ты начинаешь думать, что там внизу - вся вселенная, и круглая луна поднимается там в небесах, и звезды хохочут ледяными голосами, и у некоторых треугольников - четыре стороны, а то и пять, или пять в пятой степени. В этой вселенной могут расти поющие розы. Все ведет ко всему. Так сказал бы он им, если бы мог. Я посещаю свою церковь и слушаю рассказы о Христе, который ходил по воде, но если я видел, что то же самое делает пугало, я буду вопить, вопить и вопить. Потому что это не выглядит для меня чудом. Это выглядит нарушением.

                Ничего этого он не смог им сказать. И только повторил:

                - Дело не в испуге. Но я не хочу быть вовлеченным в что-либо, что загонит меня в сумасшедший дом.

                - По крайней мере, ты пойдешь с нами, чтобы рассказать ему? - спросил Бен. Услышать, что он скажет?

                - Конечно, - ответил Стэн и засмеялся, - может, мне захватить мой птичий альбом?

                Тут засмеялись все, и стало немного легче.

                Беверли покинула их на Клин-Клоуз и понесла тряпки домой. Квартира все еще пустовала. Она положила тряпки в кухонный шкаф и закрыла его. Выпрямилась и посмотрела вниз, в направлении ванной комнаты.

                "Я не собираюсь спускаться туда, - думала она, - я собираюсь посмотреть эстрадный концерт по телевизору".

                Итак, она вошла в гостиную и включила телевизор, а через пять минут выключила его, в тот момент, когда Дик Кларк показывал, сколько жира только один тампон, пропитанный лекарством "Стри-Декс", снимает с лица среднего подростка ("Если вы надеетесь добиться чистоты только при помощи мыла и воды, - говорил Дик, держа грязный тампон перед стеклянным глазом камеры, чтобы каждый подросток в Америке мог хорошо разглядеть его, - посмотрите на это внимательно").

                Она вернулась в кухню к шкафу над раковиной, где ее отец хранил свои инструменты. Среди них лежала карманная мерная рулетка, которая выпускает наружу свой желтый язычок. Она взяла ее своей холодной рукой и спустилась в ванную комнату.

                Там было ослепительно чисто и тихо. Но ей тем не менее казалось, что она отовсюду слышит громкий голос миссис Дойон, которая велит своему мальчику Джиму СЕЙЧАС ЖЕ уйти с дороги.

                Она вошла в ванную и посмотрела в темный глаз стока.

                Она стояла там некоторое время.

                Ее ноги под джинсами были, словно мрамор, соски сделались такими твердыми и острыми, что ими можно было резать бумагу, ее губы пересохли. Она ждала голосов.

                Голосов не было.

                Она коротко, прерывисто вздохнула, а затем начала разматывать стальную ленту, опуская ее в отверстие. Лента продвигалась легко, словно шпага в глотку циркача на ярморочном представлении. Шесть дюймов, восемь дюймов, десять. Лента остановилась, упершись в колено стока, как полагала Беверли. Она подвигала ее, осторожно пытаясь протолкнуть дальше, и лента пошла вниз. Шестнадцать дюймов, затем два фута, три.

                Она следила, как желтая лента скользит из желтого металлического чехла, одна сторона которого стерлась до черного в большой руке ее отца. Внутренним взором она видела, как лента скользит по черному проему трубы, счищая грязь, сдирая чешуйки ржавчины. Вниз, туда, где никогда не бывает солнца, туда, где никогда не прекращается ночь, думала она.

                Она представляла головку ленты, с ее маленьким стальным наконечником, не больше ногтя, скользящим все дальше и дальше в темноту, и что-то кричало в отдаленном уголке ее сознания: "Что же я делаю?" Она не игнорировала этот крик, но была беспомощна внимать ему. Она видела конец ленты, стремящийся вниз, через подвал. Она видела его проникающим в сточную трубу... но вот лента снова уперлась.

                Она опять подвигала ее. И лента, достаточно податливая, издала страшный и противный звук, напомнивший Беверли свист пилы, когда двигаешь ею взад и вперед.

                Она видела конец ленты, покачивающийся напротив рожка этой широченной трубы, которая имела твердое керамическое покрытие. Она видела его направленным... и затем снова стала проталкивать ленту дальше.

                Она прогнала ее на шесть футов. Девять...

                И вдруг лента побежала из ее рук сама, словно что-то снизу тянуло ее за конец. Не только тянуло ее, - бежало вместе с ней. Беверли уставилась на скользящую ленту, ее глаза расширились, губы округлились буквой "О" от страха - страха, да, но не удивления. Знала ли она? Знала ли она о чемлибо, что могло произойти?

                Лента добежала до конца и остановилась. Восемнадцать футов, почти шесть ярдов.

                Мягкий смешок донесся из отверстия, за ним последовав низкий шепот, он был почти укоризненным: "Беверли, Беверли, Беверли... Ты не можешь тягаться с нами... Ты умрешь, если будешь пытаться... Ты умрешь, если будешь пытаться... Ты умрешь, если будешь пытаться... Беверли... Беверли... Беверли... лилили..."

                Что-то щелкнуло внутри этого трубоизмерительного сооружения, и лента с выпачканными цифрами и метками неожиданно побежала назад в свой чехол. Ближе к концу - последние пять или шесть футов - желтая поверхность была темной и закапана красным, Беверли закричала и бросила ее на пол, словно лента неожиданно изогнулась в живую змею.

                Свежая кровь текла тонкой струйкой по чистому, белому фарфору ванны и стекала назад в широкий глаз стока. Она наклонилась, всхлипывая - ее страх тяжестью застыл в желудке. Она наклонилась, всхлипывая - ее страх тяжестью застыл в желудке, - и подняла ленту. Она зажала ее между большим и указательным пальцами правой руки, и, держа перед собой, понесла на кухню. Пока она шла, кровь капала с ленты на бледный линолеум в холле и на кухне.

                Она успокаивала себя, стараясь думать о том, что сказал бы отец - что бы он сделал ей, - если бы нашел свою измерительную ленту, всю перепачканную кровью.

                Конечно, он не сможет увидеть кровь, но такое отвлечение помогало ей собраться с мыслями.

                Она взяла одну из чистых тряпок, свежую и еще теплую после чистки, и вернулись в ванную комнату. Перед тем, как начать мыть, она заткнула тяжелой резиновой затычкой отверстие стока, закрыв этот глаз. Кровь была свежая и легко смывалась. Она вернулась по своим собственным следам, стирая с линолеума капли размером с десятицентовую монету, затем прополоскала тряпку, выжала ее, и отложила в сторону.

                Затем она взяла вторую тряпку, чтобы вытереть отцовскую измерительную ленту. Кровь была жирная и липкая. В двух местах она свернулась в сгустки, черные и вязкие.

                Хотя кровь перепачкала только последние пять или шесть футов, Беверли вытерла ленту полностью, по всей длине, стирая на ней все следы сточной грязи. Проделав это, ома положила рулетку назад в шкаф над раковиной и вынесла перепачканные тряпки из дома. Миссис Дойон снова кричала на Джима. Ее голос был чист, словно звонок в этот еще теплый поздний полдень.

                На заднем дворе, который был обыкновенно пустынный и грязный, заросший сорной травой, с веревками для белья, находилась ржавая печь для сжигания мусора. Беверли швырнула тряпки в нее, затем села на задние ступени. Слезы пришли неожиданно, с удивительной силой, и сейчас она не делала даже попытки остановить их.

                Она положила руки на колени, голову - на руки, и плакала, пока миссис Дойон звала Джима, чтобы он ушел с дороги, если не хочет, чтобы его сбила машина.

                ДЕРРИ: ВТОРАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ Кто сам видел бедствия, тот сам много страдал. Виргилий. Не рыскай, как дурак, за бесконечностью. Мин Стрит. 14 февраля 1985 г. День Св. Валентина.

                Еще два исчезновения за последние недели - и оба дети. А я толькотолько начал расслабляться. Один - шестнадцатилетний мальчишка по имени Дэннис Торрио, другая - девочка, ей только что исполнилось пять лет, она каталась на санках позади дома на Западном Бродвее. Обезумевшая от горя мать нашла ее санки и "летающую тарелку" и все. Накануне, ночью выпал свежий снег - около четырех дюймов. Кроме следов девочки, нет больше никаких других следов, сказал мне шеф Рэдмахер, когда я позвонил ему. Я думаю, я страшно надоел ему своими вопросами. Подумаешь, ничего такого из-за чего стоило бы не спать по ночам, случаются вещи гораздо более неприятные, не правда ли?

                Я спросил, можно ли мне посмотреть на фотороботы. Он отказал.

                Спросил, не вели ли следы девочки к какойнибудь канализационной трубе или зарешеченному коллектору. Последовало долгое молчание. Потом Рэдмахер сказал: "Я начинаю волноваться о твоем здоровье, не нужно ли тебе проконсультироваться с врачом, Хэнлон, с какимнибудь психиатром. Ребенка украл ее отец. Ты что, не читал газет?"

                "А мальчишку Торри, что, тоже украл отец?" - спросил я.

                И снова длинная пауза.

                "Оставь ты все это в покое. Оставь меня в покое. Дай мне отдохнуть".

                Он повесил трубку.

                Разумеется, я читал газеты, не сам ли я кладу их в читальный зал Публичной библиотеки каждое утро? Малышка Лори Энн Винтербаргер находилась под опекой матери, после отвратительного развода, произошедшего весной 1982 года. Полиция разрабатывает версию, будто Хорст Винтербаргер, который предположительно работал машинистом на железной дороге, украл свою дочь. Для этого он приехал из Флориды в Мэн. Дальше они теоретизировали следующим образом: он будто бы припарковал свой автомобиль где-то возле дома и позвал дочь, та подбежала к нему и села в машину, следовательно, никаких следов, кроме следов малышки, не может быть. Правда, они ничего не могли возразить против факта, что девочка не виделась с отцом с тех пор, как ей исполнилось два года. Развод Винтербаргеров сопровождался запрещением отцу видеться с дочерью, которое последовало после заявления мс Винтербаргер, что по крайней мере дважды она заставала Хорста Винтербаргера, когда он сексуально приставал к девочке. Суд принял такое решение, несмотря на то, что Винтербаргер отрицал это. Рэдмахер полагал, что именно решение суда повлияло на Винтербаргера, который практически перестал общаться с дочерью, что и привело к похищению. Такая версия выглядела бы довольно правдоподобной, если бы не тот факт, что Лори Энн вряд ли могла узнать отца спустя столько лет и побежать на его зов. Рэдмахер отвечает положительно, хотя девочке было два года, когда она в последний раз видела отца. Я так не думаю. И мать ее говорит, что Лори Энн очень хорошо усвоила, что подходить к незнакомым людям и разговаривать с ними нельзя. Впрочем, в Дерри большинство детей знали и выполняли это правило. Рэдмахер говорит, что он передал дело федеральной полиции Флориды, они и должны следить за Винтербаргером, а его полномочия на этом заканчиваются. "Дела опеки больше относятся к компетенции юристов, а не полиции", - вот что заявила эта помпезная жирная задница, как отмечается в пятничных Дерри Ньюз.

                Но мальчишка Торрио, - здесь что-то другое. Прекрасная семья. Игра в футбол за Тигров Дерри. Отличный студент. Прошел школу единоборств летом 1984 года. Никаких историй с наркотиками. Была любимая подружка. Все, что для жизни нужно. Все, чтобы остаться в Дерри, хотя бы еще два года.

                И то же самое - исчез.

                Что с ним случилось? Неожиданная любовь к путешествиям? Пьяный шофер, который, быть может, сбил его, убил и закопал? А возможно, он все еще в Дерри, на ночной стороне Дерри, в компании с Бетти Рипсом и Патриком Хокстетером, и Эдди Коркораном, и всеми остальными? А может... (Дальше)

                Я снова продолжаю свои записи. Все хожу и хожу вокруг да около, никаких существенных изменений, только ворчу. Я вздрагиваю от скрипа железных лестничных ступеней, я вздрагиваю от теней. Я замечаю за собой, что, расставляя книги в стеллажи, я тревожно думаю: а какова будет моя реакция, если в то время, как я буду толкать свою тележку с книгами, из-за книжных рядов появится рука, ищущая рука...

                Снова появилось навязчивое желание начинать звонить им сегодня днем. Я даже дошел до того, что набрал 404 - код Алабамы, держа перед собой номер телефона Стэнли Уриса. Потом я только держал телефон у уха, спрашивая себя, потому ли мне хочется звонить им, что я уверен - на сто процентов уверен, или просто потому, что напуган всеми этими привидениями, потому, что не выношу одиночества и мне надо с кем-то поговорить, с кем-то, кто знает или узнает, что то, чем я напуган - существует.

                На один миг я услышал голос Ричи: "Кучка? Кучка? Мы не есть хотеть этой кучки, '" -он говорил, подражая Панчи Ванило, кривляясь, но я так хорошо слышал его, как будто он стоял совсем рядом... И я повесил трубку. Потому что, если вы в такой степени не хотите видеть коголибо, как я не хотел видеть Ричи - или коголибо из них, - вы в тот же миг начинаете сомневаться в правильности своего решения. Мы лучше всего лжем самим себе. Дело в том, что я все-таки не уверен на 100 %. Комуто еще я бы, может быть, позвонил... но к настоящему моменту следовало допустить, что даже такая напыщенная задница, как Рэдмахер, может оказаться прав. Девочка могла бы запомнить своего отца; от него могли остаться фотографии. И я думаю, что взрослый мог бы убедить ребенка сесть к нему в машину, даже если ребенок был обучен не садиться.

                Есть и другое опасение, которое беспокоит меня. Рэдемахер предположил, что я, возможно, схожу с ума. Я не верю в это, но если я начну сейчас звонить им, они могут подумать, что я схожу с ума. А хуже всего, что они могут не вспомнить меня вообще. Кто? Майк Хэнлон? Я не помню никакого Майка Хэнлона. Я совершенно вас не помню. Какое еще обещание?

                Я чувствую, что время звать их еще не пришло... А когда оно придет, я узнаю, что это то самое время. И занавес поднимется перед ними в одно и то же время. Когда придет время, они услышат голос Черепахи. Итак, я подожду, рано или поздно я все равно узнаю. Я не верю, что это только вопрос моего звонка. Вопрос только в том, когда. 20 февраля 1985 г.

                Пожар в Черном Местечке.

                "Прекрасно представляю себе, как Торговая Палата постарается переписать историю, Майк, - сказал бы мне старик Альберт Карсон, вероятно покашливая при этом. - Они стараются, и иногда даже успешно... но старикито помнят, как было дело в действительности! .. Они всегда помнят. А могут и рассказать, если их об этом хорошенько порасспросить".

                Есть люди, которые, прожив в Дерри двадцать лет, не знают, что там случилось однажды, не знают, что существовали "специальные" бараки для сержантов в старых летных частях, расположенных в Дерри, бараки, которые находились в миле от основного городка. И в середине февраля, когда температура не поднималась выше 0, а ветер был около 40 миль в час, все это - вопящий, срывающий одежды ветер и холод и дополнительная миля до этих бараков - представляло для вас очевидную опасность замерзнуть или обморозиться, а то и просто могло даже убить вас.

                Основные семь бараков хорошо отапливались, имели штормовые окна и изоляцию. Они были теплыми и уютными. "Специальные" же бараки, в которых располагалось 27 человек Компании И, отапливались старым дровяным забором. Запасы топлива были чисто случайными. Единственной изоляцией был ствол сосны и еловые ветки, которые люди положили снаружи. Кто-то из них сумел добыть полный комплект штормовых окон, но двадцать семь сотоварищей из "специального" барака в тот же самый день были отправлены в Бангор для помощи в какой-то работе, и когда этой ночью они, усталые, голодные и холодные, пришли в барак, все окна были разбиты, все до единого.

                Это было в 1930 году, когда почти все военновоздушные силы США состояли из бипланов. В Вашингтоне Билли Митчел был понижен в должности из-за своего несносного упрямства и желания модернизировать воздушные силы, что заставило его старших товарищей постараться его скинуть. Вскоре он подал в отставку.

                Так они потихоньку летали на базе в Дерри, несмотря на то, что только одна взлетная полоса была там заасфальтирована. Большинство солдат принадлежали к разряду трудолюбивых.

                И одним из солдат Компании И, которые возвратились в Дерри в 1937 году, после службы в армии, был мой папа. Он рассказал мне эту историю:

                "Однажды весной 1930 года - это случилось за 6 месяцев до пожара в Черном Местечке - я возвращался с четырьмя моими сослуживцами из трехдневного отпуска, который мы провели в Бостоне.

                Когда мы проходили через ворота, там стойл на контрольнопропускном пункте этот верзила, облокотившись на лопату. Какой-то сержант с юга. Морковнорыжие волосы. Плохие зубы. Прыщавый. Ни дать, , ни взять человекообразная обезьяна, ясно, что я имею в виду? Во время Депрессии таких полно было в армии.

                Итак, мы пришли, четыре молодых парня, вернулись из отпуска, все еще чувствуя себя отлично, но по его глазам мы увидели: он ищет, чем бы нас прибить. Мы отдали ему честь, как если бы он был Черный Генерал Джек Першинг. Мне казалось, что все будет в порядке; был теплый, замечательный апрельский день, светило солнце, и надо же мне было заговорить: "Доброе утро, сержант", - сказал я, и он заставил меня приземлиться на живот. "Ты хочешь говорить со мной? У тебя есть какоенибудь разрешение?" - спросил он. "Нет, сэр", - сказал я. Он повернулся к остальным - Тревору Доусону, Карлу Руну и Генри Вайтсану, который потом погиб в огне пожара, и он сказал им: "Я нанял этого черного шикарного ниггера. Если остальные не хотят присоединиться к нему, пусть отправляются выполнять дьявольскую грязную работу, пусть идут в барак, пакуются и делают отсюда ноги. Вы меня поняли?"

                Вот и хорошо, они уйдут. И Вильсон скомандовал: "Шагом марш отсюда, хреновые ублюдки! "

                Итак, они убрались, а Вильсон повел меня к одному из инструментальных сараев и дал мне лопату. Потом повел меня к большому полю, которое находилось как раз там, где сейчас стоят аэробусы северовосточных авиалиний. И он посмотрел на меня с кривой усмешкой, и он показал мне на землю и сказал: "Видишь эту яму, черномазый?"

                Там не было никакой ямы, но я решил, что для меня будет лучше, если я буду соглашаться с ним вовсем, что придет ему в голову. Поэтому я посмотрел на то место на земле, которое он мне показал и сказал, что пусть он не сомневается, разумеется, я вижу ее. Но он дал мне в нос и свалил меня на землю и кровь хлестала прямо на чистую рубашку.

                "Ты не видишь ее, потому что какой-то чертов ублюдок ее закопал", кричал он, и я увидел два больших пятна на его щеках. Но при этом он ухмылялся, и выглядел вполне довольным. "Так, мистер Добрый День, вот, что ты будешь делать! Убирайка грязь из этой ямы. Марш! "

                И я копал больше двух часов, пока не выкопал яму себе до подбородка. Последние несколько метров шла сплошная глина, и к концу я стоял по колена в воде, и башмаки были мокры насквозь.

                "Вылезай, Хэнлон", - сказал мне сержант Вильсон. Он сидел рядом на траве, покуривая сигарету. Он даже не предложил мне помочь. Я был грязный и мокрый с ног до головы. Он встал и подошел ко мне. Он показал на яму. "Что ты там видишь, ниггер?" - спросил он. "Вашу яму, сержант Вильсон", - сказал я. "Не нужна мне никакая яма, вырытая негром, давай, забрасывай ее грязью, рядовой Хэнлон".

                Я, конечно, закопал ее обратно, и когда я все сделал, солнце уже склонилось к закату и становилось холодно. Он подошел и смотрел на меня, пока я не заровнял всю эту землю на поверхности лопатой. "А что ты видишь здесь сейчас, ниггер?" - спросил он меня. "Кучу грязи, сэр", - сказал я, и он снова меня ударил. Боже мой, МйкАкй, я был на грани того, чтобы размозжить ему голову этой лопатой. Но если бы я сделал это, никогда бы мне не видать неба над головой, разве только через тюремную решетку. Но случалось, я подумывал, что напрасно не сделал этого. И все-таки я старался любой ценой сохранять мир.

                "Это не куча грязи, ты, тупая грязная скотина! - орал он на меня, брызгая слюной. - Это моя яма. Лучше выкопай ее сейчас же! Марш! "

                И вот я опятькопал эту яму, а потом опять закапывал ее, а потом он спросил, зачем я ее закопал, - он как раз хотел в нее сходить. И я опять копал ее, а он снял штаны и свесил свою грязную задницу над ней и смеялся надо мной, пока делал свои дела и спрашивал: "Ну, как ты, Хэнлон?"

                "Все в порядке, сэр", - отвечал я ему, потому что решил: нет, не поддамся, пока я держусь на ногах, пока я еще в сознании, пока не упаду замертво. Меня не вывести из терпения!

                "Хорошо, я понял, рядовой Хэнлон, тогда начинай ее закапывать. Давай, давай, больше жизни, что-то ты стал очень медлительным".

                И вот, когда я закапывал ее в очередной раз, прибежал через поле его друг и сказал, что приходила какая-то инспекция и они не могли найти Вильсона. Мои друзья прикрыли меня, поэтому со мной все было в порядке, но друзья Вильсона, если их можно так назвать, даже не побеспокоились. Он позволил мне уйти, а я потом все смотрел, не появится ли его имя на доске Наказаний на следующий день, но этого не произошло. Я думаю, он сказал, что пропустил проверку, потому что учил уму разуму одного грязного ниггера, который выкопал и закопал все ямы на территориии базы в Дерри. Они, наверное, дали ему медаль за это, вместо того, чтобы заставить чистить картошку. Вот как шли дела во время Компании И в Дерри".

                Отец рассказал мне эту историю в 1958 году, тогда, я думаю, ему стукнуло 50, а матери было только 41 год. И я спросил его, почему же он возвратился в Дерри после всех этих ужасов.

                "Ну, мне было только 16 лет, когда я пошел в армию, я соврал им о своем возрасте, чтобы они меня взяли. Это даже была не моя идея, это мать мне сказала. Я был большого роста, потомуто вранье прощло, я думаю. Я родился и вырос в Бургао, Северная Каролина, и мы видели мясо только, когда продавали табак, и иногда зимой, когда отец подстреливал опоссума или енота. Самое хорошее, что я вспоминаю о Бургао, было жареное мясо опоссума с кукурузными лепешками, которыми обложено было мясо в большом количестве. Отец мой погиб в результате несчастного случая с какой-то сельхозмашиной. И мать сказала, что собирается взять Филли Лубрида в Коринт, где у нее были какието родственники. Филли Лубрид был приемным ребенком".

                "Ты имеешь в виду моего дядю Фила?" - спросил я, улыбаясь при мысли, что кто-то мог называть его Филли. Он был юристом в Таксоне, штат Аризона, и уже шесть лет состоял в Городском Совете. Когда я был маленьким, я думал, что дядя Фил очень богатый. Для черного человека в 1958 году, я думаю, он и был богатым. У него было 20 тысяч долларов в год.

                "Да, это его я имею в виду, - сказал папа. - Но в те дни это был парень двенадцати лет, он носил соломенную матросскую шляпу и бегал босиком. Он был самый младший, я был постарше, все остальные уехали - двое умерли, двое женились, один Говард был в тюрьме. Он никогда не отличался послушанием. "А ты ступай в армию, - говорила мне твоя бабушка Ширли, - я не думаю, что они платить тебе сразу же станут, но когда начнут, ты сможешь каждый месяц что-нибудь высылать мне. Мне не хочется отсылать тебя, сынок, но если ты не позаботишься обо мне и Филли, я не знаю, что с нами станет". Мать отдала мне свидетельство о рождении, и я видел, что она подправила дату рождения, так что получилось, что мне восемнадцать лет.

                Вот я и пошел на призывной пункт, где производился набор и попросил, чтобы меня взяли. Вербовщик показал мне бумаги и где я должен расписаться. "Я умею писать, могу написать свое имя". Но он не поверил и стал смеяться надо мной. "Тогда давай пиши, черномазый", - сказал он. "Минуточку, ответил я, - я хочу задать вам пару вопросов". "Валяй, я могу ответить на все твои вопросы". "А правда, что в армии два раза в неделю бывает мясо?" "Нет, у них не два раза в неделю мясо", - сказал он.

                "Я так и думал", - сказал я, размышляя, что этот человек хоть и кажется обманщиком, все-таки оказался честным обманщиком. Потом он сказал: "У них мясо не два раза в неделю, а каждый день", - и это заставило меня усомниться в его честности. "Ты меня за дурачка держишь", - сказал я..

                "Такой ты и есть, черномазый! " - сказал он.

                "Ладно, а если я вступлю в армию, я смогу помогать маме и Филли? Мама говорила, будет выплата".

                "Вот, пожалуйста, это здесь, - сказал он, и протянул мне аттестационный лист. - Что еще у тебя на уме?"

                "Отлично, а что слышно с учебой на офицера?"

                Он откинул голову назад и так захохотал, что мне показалось - он захлебнется своей слюной. Потом он сказал: "Сынок, будет конец света, если в этой армии появится черномазый офицер. Все, подписывай, я уже устал от тебя".

                Вот я и подписал и посмотрел, как он штампует аттестационный лист, а потом он дал мне текст присяги, а потом я стал солдатом. Я думал, они пошлют меня в Нью-Джерси, где армия строила мосты на случай войны. А вместо этого я попал в Дерри, Мэн и Компания И".

                Он вздохнул и пригладил волосы, большой человек с белыми волосами, которые кольцами ложились на шею. В это время у нас была довольно большая ферма в Дерри и, наверное, самая лучшая стоянка на дороге к югу от Бангора. Все мы трое работали с утра до вечера, и отец еще нанимал когонибудь для помощи во время уборки урожая.

                Он сказал: "Я вернулся обратно, потому что я видел Юг и видел Север, и одинаковая ненависть к нам и там и тут. И не только, и не столько сержант Вильсон убедил меня в этом. Он был никем - так себе, белый бедняк из Джорджии, но везде носил свой Юг с собой. Ему не надо было говорить, как МасонуДиксону, что он ненавидит негров. Он просто делал это. Нет, только пожар в Черном Местечке убедил меня в этом". Он взглянул на мою мать, которая занималась шитьем. Она не подняла головы, но я знал, что она слушает внимательно, и отец знал это тоже.

                "В любом случае этот пожар сделал меня человеком. Около 60 человек погибло от этого пожара, из них 18 из Компании И. Действительно, после пожара почти никого не осталось из Компании. Генри Витсон, ... Сток Ансон... Алан Снопе, Эверет Маккаслин... Нортон Сарторис... все мои друзья, все погибли в огне. И этот пожар разожгли не сержант Вильсон с его чертовыми дружками. Он был разожжен деррийским отделением Легиона Белой Благопристойности Мэна. Некоторые ребята, сынок, с которыми ты ходишь в школу - это сыновья отцов, которые зажгли спичку, что дотла сожгла Черное Местечко. Но я не хочу говорить о бедных детишках".

                "Но зачем, папа, зачем они сделали это?"

                "Ну потому, что они были частью Дерри", - сказал отец, усмехаясь. Он медленно зажег свою трубку и загасил спичку.

                "Я не знаю, почему это произошло именно здесь, я не могу объяснить тебе этого, но я знаю одно, я не удивлен.

                Легион Белой Благопристойности был северной версией КуКлусКлана, понимаешь. Они тоже ходили в белых простынях, с таким же крестом, они писали такие же послания ненависти черным. В церквях, где проповедники толковали о равенстве черных с белыми, они подумывали порой установить динамитные шашки. Большинство книг по истории описывает действия ККК, а не Легиона Белой Благопристойности. Я думаю, это потому, что большинство книг по истории написаны северянами, и они этого стыдятся.

                Этот Легион был особенно популярен в больших городах и промышленных центрах - в Нью-Йорке, НьюДжерси, Детройте, Балтиморе, Бостоне, Портсмуте везде были его отделения. Они пытались организовать отделение в Мэне и в Дерри имели самый большой успех. А чуть позже было организовано очень солидное отделение в Левинстоне - это почти совпало по времени с пожаром в Черном Местечке, - но в этом случае их не беспокоили черномазые, насилующие белых женщин, или то, что черные отберут работу у белых, потому что там не было ни одного черномазого, о котором можно было бы говорить. Левинстонские легионы занялись бродягами, которых они прозвали "босоногая армия", и очень опасались, что они соединятся с коммунистическими подонками - это они имели в виду любых безработных. Легион Благопристойности высылал этих парней из города, как только они появлялись там. Да, Легион хорошенько поработал после пожара".

                Он помолчал, попыхивая трубкой.

                "Кроме Легиона, Микки, еще одно зерно нашло здесь благоприятную почву обыкновенные клубы для богатых. А после пожара они все посбрасывали свои простыни и все было забыто". На этот раз в его голосе прозвучало такое презрение, что даже мама подняла голову и посмотрела на него с испугом. "В конце концов, кто был убит? 18 негритянских солдат, 14 или 15 городских негров, четыре негра из джаза... и кучка любителей негров. Что с того?"

                "Вилл, хватит", - сказала моя мама.

                "Нет, я хочу послушать", - сказал я.

                "Тебе уже пора в постель, Микки, - сказал он, растрепав мои волосы своей большой натруженной рукой. - Мне хотелось бы рассказать тебе еще одну вещь, но боюсь, ты не поймешь, потому что я и сам не очень-то понимаю. То что случилось в Черном Местечке, - очень пдохо... я даже не думаю, что это случилось из-за нас, черных. И даже не потому, что это было слишком близко от Западного Бродвея, где жили, да и сейчас еще живут богачи Дерри. Я не думаю, что Легион имел здесь такой успех, что они привлекли больше всего народу в Дерри, а не в Портленде, Левинстоне или Врунсвике, потому что здесь как-то особенно ненавидят черных. Все зависит от почвы. Так вот, мне кажется, что все плохое, болезненное прекрасно себя чувствует на нашей почве, здесь, в этом городе. Я все ломаю голову над этой проблемой вот уже многие годы. Я не знаю, почему это так, но это так... Но здесь есть и хорошие люди, и тогда здесь были хорошие люди. Когда прошли похороны, тысячи людей повернулись к нам, они все поняли и стали относиться к черным так же, как к белым. Все было закрыто почти неделю. В больницах ухаживали и лечили бесплатно. Приносили корзины с едой и письмами сочувствия, которые были вполне искренними. И везде находились люди, помогавшие пострадавшим. Я встретил своего друга Дейви Конроя именно в то время, а он, вы знаете, бел как ванильное мороженое, но я чувствовал в нем брата, я умер бы за него, если бы меня попросили, и, хотя человеку не дано читать в чужом сердце, думаю, что и он бы тоже умер за меня, если бы понадобилось.

                Тем не менее армия освободила нас, оставшихся в живых после пожара, наверное, потому, что им стало стыдно... Я закончил службу в Форте Худ, и я пробыл там шесть лет. Там я встретил твою мать, и мы поженились в Галвестоне в доме ее родителей. Но на протяжении всех этих лет Дерри никогда не выходил у меня из головы. И после войны я привез твою маму сюда. И здесь появился ты. И вот мы все здесь, почти в трех милях от Черного Местечка, где оно было в 1930 году. Ну вот, Человечек, время идти спать! "

                "Хочу про пожар, хочу про пожар", - заныл я.

                А он посмотрел на меня с грустью, что всегда так трогало меня, может быть, потому, что это случалось редко, в основномто он всегда улыбался. "Это история не для маленьких. В другой раз, Микки. Когда мы оба проживем еще несколько лет".

                И вышло так, что оба мы прожили еще четыре года, прежде чем я услышал историю о том, что случилось во время пожара. Дни моего отца были сочтены. Он рассказал, мне это в больнице, где он лежал, то приходя в себя, то опять теряя сознание, потому что рак разъедал его внутренности. 26 февраля 1985 г.

                Я прочитал свои последние записи в тетради и сам себе удавился, разрыдавшись при воспоминании об отце, который уже 23 года как мертв. Помню, как я горевал после его смерти - это продолжалось два года. А потом, когда я закончил Высшую школу в 1965 году, моя мама посмотрела на меня и сказала: "Как бы гордился тобой твой папа! " Мы поплакали друг у друга на плече, и я подумал, что это конец, что мы наконец оплакали его до конца вот этими последними слезами. Но кто знает, как долго длится боль от потерь? Если 30, 40 лет спустя после смерти ребенка или брата, или сестры, вы в полусне вспоминаете умершего близкого человека с прежней болью, ощущаете прежнюю пустоту от его потери, то невольно возникает чувство, что эта пустота никогда не заполнится, даже после вашей смерти.

                Он ушел из армии на пенсию по нетрудоспособности. К этому времени армия, в которой он служил, стала очень похожей на армию военного времени, только слепой, как он сказал мне однажды, не видит, что скоро все оружие снова будет приведено в действие. Он дорос до звания сержанта и потерял часть левой ноги, когда какой-то новый вербовщик, испуганный до дрожи, вытащил запал у ручной гранаты и уронил ее на землю, вместо того, чтобы бросить. Она подкатилась к ногам моего отца и взорвалась со звуком, напоминавшим кашель в ночи.

                В артиллерии тогда многие становились калеками из-за неисправного оружия. Пули зачастую не стреляли, а гранаты взрывались в руках. У моряков были торпеды, которые никогда не попадали в цель, а если и попадали, то не взрывались. Военновоздушные силы и Морские воздушные силы имели самолеты, у которых отлетали при приземлении крылья, а в 1939 году в Пенсаколе, как я прочитал, офицерснабженец обнаружил, что целая колонна правительственных грузовиков не может двигаться, потому что тараканы съели все резиновые шланги и приводные ремни.

                Итак, мой отец выжил (включая, конечно, ту его часть, которая стала вашим покорным слугой - Майклом Хэнлоном), благодаря комбинации бюрократических проволочек и неисправного оборудования. Граната взорвалась только наполовину, и он потерял только часть ноги, а не все от головы до пят.

                Благодаря деньгам, полученным за нетрудоспособность, мои родители смогли пожениться ровно на год раньше, чем они планировали. Они не сразу поехали в Дерри, а сначала направились в Хьюстон, где до 1945 года работали на военном производстве. Мой отец был мастером на фабрике, выпускающей оболочки для бомб. Мать моя была сестрой милосердия. Но, как он говорил мне в ту ночь, Дерри никогда не выходил у него из головы. И сейчас я думаю, а что было бы, если бы эта чертовская штука сработала тогда, кто вместо меня был бы в этом кружке в Барренсе в тот августовский вечер. Если бы колесо судьбы существовало на самом деле, хорошее всегда бы компенсировало плохое, впрочем, и хорошее может быть достаточно ужасным.

                Мой отец имел предписание в Дерри Ньюс. Родители скопили приличную сумму денег. И отец просматривал все объявления о продаже земли. Наконец он прочел объявление о ферме, предназначенной на продажу. Предложение выглядело заманчиво... по крайней мере, на бумаге. Они вдвоем приехали из Техаса на автобусе, осмотрели ферму и тут же ее купили. Первый Торговый банк дал им ссуду на десять лет и они стали обустраиваться.

                "Сначала у нас были проблемы, - говорил отец в другой раз. - Коекто не хотел жить по соседству с неграми. Мы знали, что такое возможно - я не забывал о Черном Местечке, - и потому не удивлялись. Ребятишки, проходя мимо, бросали в дом камни и пустые банки из-под пива. Мне пришлось двадцать раз заменять стекла в окнах в тот первый год. Но не только дети занимались этим. Однажды утром мы, проснувшись, обнаружили нарисованную на стене птичьего сарая свастику, а все цыплята сдохли. Кто-то отравил их пищу. Это были последние цыплята, которых я пытался вырастить.

                Но окружной шериф - полицейских начальников в то время здесь не было, потому что Дерри был еще невелик, - так вот, шериф с рвением взялся за дело. Вот что я имел в виду, когда говорил, что здесь переплетено и хорошее, и плохое... Для того человека, Саливана, не имело значения, какого цвета моя кожа и вьющиеся ли у меня волосы. Он приходил раз шесть, разговаривал с людьми и наконец нашел виновного. И кто бы вы думали это был? Нука, три попытки, первые две не считаются! " "Не знаю", - сказал я.

                Отец смеялся до слез. Он вытащил большой белый платок и вытер глаза. "Это был Батч Бауэре, вот кто! Отец того парнишки, про которого говорят, что он самый хулиганистый в школе. Отец - негодяй, а сын - маленький задира".

                "Дети в школе говорят, что отец Генри - сумасшедший", - сказал я. Если не ошибаюсь, я в то время учился в 4-м классе - вполне достаточно, чтобы получить и не раз по голове банкой от Генри Бауэрса... Сейчас я думаю, что все обидные негритянские прозвища я впервые услышал из его уст, в первых четырех классах.

                "Хорошо, я расскажу, если ты настаиваешь, - сказал он, - мысль о том, что Батч Бауэре сумасшедший не так уж далека от правды. Люди говорят, что это у него началось, когда он вернулся с войны, он был на Тихом океане морским пехотинцем. Все-таки шериф арестовал его, а Батч бесновался, что это безобразие, а все они только кучка любителей негров. О, это вам любой скажет. Я думаю, у него был подписной лист, начиная с нашей улицы и до Витчем-стрит. Сомневаюсь, была ли у него хоть пара не рваных на заду трусов, но он собирался подавать в суд на меня, на шерифа Саливана, на город Дерри, округ Пенобскот, и Бог его знает, на кого еще.

                Что касается того, что случилось дальше... не могу судить, правда это или нет, но как я слышал от Дэйви Конроя, шериф пошел проведать Батча в тюрьму в Бангоре. Шериф сказал: "Настало время заткнуться и послушать, что тебе говорят, Батч. Этот черный парень не хочет давить на судью. Он не хочет посылать тебя в Шоушенк, ему надо только заплатить за цыплят. Он подсчитал, что 200 долларов будет достаточно".

                Батч сказал, что отправит эти доллары туда, где не всходит солнце. Тогда шериф сказал ему, что в Шенке есть разработки известняка, и говорят, что если проработать там два года, язык твой станет зеленым, как трава. "Сообрази! Два года разрабатывать известняк или 200 долларов. Как думаешь?"

                "Ни один суд в Мэне, - сказал Батч, - не осудит меня за то, что я убил цыплят".

                "Я знаю это", - сказал Саливан.

                "Тогда о чем мы спорим?" - спросил его Батч.

                "Проснись, Батч, они не посадят тебя за цыплят, но они посадят тебя за то, что ты нарисовал свастику на двери".

                Рот у Батча широко открылся, а Саливан вышел, чтобы дать ему подумать. Через три дня Батч велел своему брату, который замерз через пару лет, когда охотился после винных возлияний, продать его новый "Меркьюри", который Батч купил на деньги, полученные после демобилизации. Так я получил две сотни долларов, а Батч все ворчал, что он все у меня сожжет дотла. И он стал ходить тудасюда, рассказывая об этом своим дружкам. Я как-то столкнулся с ним однажды днем. Он купил старый довоенный "Форд", взамен "Меркьюри", а я купил свою стоянку. Я загородил ему дорогу к отступлению и встал на его пути с винчестером в руках.

                "Какойнибудь пожар на моем пути, и ты будешь застрелен одним плохим черным человеком, старая кляча", - сказал я ему. "Ты не смеешь так разговаривать со мной, черномазый, - сказал он с яростью, но и с испугом. Ты не имеешь права так разговаривать с белыми людьми, подонок ты этакий".

                И я знал, что если сейчас не избавлюсь от него, он от меня никогда не отстанет. Вокруг никого. Я подошел к "Форду" и одной рукой схватил его за волосы, я поставил ружье так, чтобы оно упиралось мне в ремень, а правой рукой взял его за подбородок. Я сказал: "В следующий раз, когда назовешь меня черномазым или черножопым, я размажу твои мозги по машине. И поверь мне, Батч: любое происшествие со мной или с моими близкими, и ты будешь стерт с лица земли, вместе с твоей женой и братом и братом брата. Я достаточно натерпелся".

                И он стал плакать, - никогда в жизни я не видел более безобразного зрелища. "Что же это происходит, - ска зал он, - ниг... черно... парень среди бела дня приставляет ружье к голове рабочего человека прямо на дороге".

                "Да, мир должен был бы провалиться в тартарары, если такое могло бы случиться, - согласился я. - Но сейчас это не имеет никакого значения. Все, что имеет значение, заключается в вопросе, достигнем ли мы взаимопонимания здесь и сейчас, или ты хочешь, чтобы тебе небо показалось с овчинку?"

                Он согласился на достижение взаимопонимания, и на этом беспокойства, причиняемые Батчем Бауэрсом закончились, за исключением, может быть, случая с твоей собачонкой мистер Чипе, когда она умерла, но у меня нет никаких доказательств, что это дело рук Бауэрса. Чиппи могла отравиться какимнибудь ядом в пище или еще чем-нибудь.

                С этого времени нас оставили в покое, и, когда я оглядываюсь назад, я мало о чем сожалею. У нас здесь была неплохая жизнь, правда, случались ночи, когда я видел во сне этот пожар, но ведь нет человека, у которого все было бы гладко и который обходился бы без ночных кошмаров". 28 февраля 1985 г.

                Бывали дни, когда я садился за стол, чтобы записать историю, которую рассказал мне отец, о пожаре в Черном Местечке, но я все еще никак не могу всерьез приступить к ней.

                Помоему, это во "Властелине Колец" один из персонажей говорит, что "путь ведет к пути", это значит, что можно начать с тропинки, ведущей в еще более причудливый мир, чем тот, в котором ты начал делать свои первые шаги, а оттуда ты можешь пойти... вообще неизвестно куда. То же самое с этими рассказами. Один перетекает в другой, в третий, четвертый, может быть, они идут в том направлении, которое ты выбираешь, а может быть, и нет. А может быть, большее значение имеет рассказчик, а вовсе не рассказ.

                Голос, который я запомнил, голос моего отца - низкий, медленный, то, как он покашливал или смеялся. Паузы, во время которых он раскуривал свою трубку или прочищал нос, или шел взять баночку пива со льда. Этот голос для меня - голос всех голосов, голос всех лет, особый голос этого места - отцовского голоса нет ни в интервью Ива, ни в одной из нехороших историй этого города, ни даже на моих собственных пленках.

                Голос моего отца.

                Сейчас десять часов, старые часы на улице начинают бить. Мелкие дождинки стучат в окно и в стеклянный переход, ведущий в Детскую библиотеку. Я слышу и другие звуки, треск и шорох вне круга света, в котором я сижу и пишу на желтых страницах моего блокнота. Звуки старого здания, оно оседает... говорю я себе и удивляюсь. Хотелось бы знать, нет ли где-нибудь в эту непогоду клоуна, продающего воздушные шарики. Ну, ладно, не обращайте внимания. Кажется, я нашел наконец правильный подход к последнему рассказу моего отца.

                Я услышал этот рассказ в больничной палате за шесть недель до его смерти. Мы с мамой ходали навещать его каждый день после школы, и каждый вечер я приходил к нему один. Мама оставалась дома, ей надо было делать всякие домашние дела, но она настояла на том, чтобы я ходил к нему. Я приезжал на велосипеде. Она разрешила мне кататься на велосипеде только через четыре года послевсех этих убийств. Это были тяжелые шесть недель для мальчика, которому было только пятнадцать лет. Я любил отца, но я возненавидел эти вечера, вынужденный наблюдать, как он сморщивается и съеживается, как следы боли растекаются и углубляются на его лице. Иногда он кричал, хотя и старался сдерживаться. И, возвращаясь домой в темноте, я вспоминал лето 1958 года, и я боялся оглянуться, потому что там мог быть клоун... или волк... или мумия Вена... или моя птичка. Но больше всего я боялся, что какой бы Оно ни приняло образ, оно будет иметь лицо моего отца, съедаемого раком. Поэтому я что было сил жал на педали, пока сердце не начинало выскакивать из груди. Я приезжал домой раскрасневшийся, мокрый от пота, тяжело дыша. И мама говорила: "Зачем ты ехал так быстро, Микки? Ты заболеешь". А я говорил: "Мне хотелось поскорее добраться до дому, чтобы помочь тебе", - и она давала мне подзатыльник и целовала меня и говорила, какой я хороший мальчик. Шло время, и я с трудом находил темы для разговоров с отцом. Подъезжая к городу, я ломал голову, о чем бы мне с ним сегодня поговорить, трепеща, что придет время, и мм с ним не сможем найти темы для разговора. Его умирание мучило меня и приводило в ярость, но также и смущало; мне казалось, да и сейчас кажется, что когда мужчина или женщина умирают, то это должно происходить быстро. Рак не только убивал его, он ушжал его и оскорблял.

                Мы никогда не говорили о его болезни, и в один из этих промежутков молчания я подумал, что мы должны говорить об этом, что больше не о чем говорить, и мы будем застигнуты этим, как дети, схваченные без билетов на музыкальном концерте, когда пианино перестало играть, и я почти обезумел, стараясь придумать что-нибудь, любую глупость, но только чтобы отвлечь нас от того, что разрушало моего папу, который когдато схватил Батча Бауэрса за волосы, наставил на него ружье и потребовал оставить нас в покое. Мы были вынуждены говорить об этом, но если бы мы начада, я бы расплакался. Я не мог бы этому помешать. И в свои 15 лет я думал, что эти слезы у постели умирающего отца оскорбили бы и измучили меня больше, чем что бы то ни было другое. И как раз во время одной из таких мучительных пауз я спросил отца о пожаре в Черном Местечке. В этот вечер они накололи его лекарствами, потому что боль была нестерпимой, и он то приходил в себя, то снова терял сознание, то говорил очень ясно, то нес какой-то сонный бред. Иногда я знал, что он говорит со мной, иногда мне казалось, что он путает меня со своим братом Филлом. Я спросил его об этом пожаре без какойлибо причины, просто это взбрело мне в голову. Глаза его стали осмысленными и он слегка улыбнулся: "Ты еще не забыл, Микки?"

                "Нет, сэр", - сказал я, хотя не думал об этом уже года два или три, и добавил то, что он иногда говорил: "Это никогда не выходит у меня из головы".

                "Хорошо, сейчас я расскажу тебе все, - сказал он. - 15 лет, я полагаю, достаточный возраст, чтобы знать это, и твоей мамы нет здесь, чтобы помешать нам. Кроме того, ты должен знать это. Я думаю, что такое могло бы случиться только в Дерри, и тебе надо знать и об этом. Ты должен остерегаться. В этом городе благоприятные условия для такого рода вещей. Ты будешь осторожен, да? Мики?" "Да, сэр! " - сказал я.

                "Хорошо", - сказал он и откинулся на подушку. Я подумал, что он снова потерял сознание, глаза были закрыты. Но он начал рассказывать.

                "Когда я был здесь в армии в 29-х или 30-х годах, - сказал он, - там на горе был клуб НСО, как раз там, где сейчас Общественный Колледж Дерри. Это было сразу за тем местом, где можно было купить "Дакки Страйк" за семь центов. НСО клуб был просто старой металлической казармой, но внутри все было оборудовано по высшему классу - ковры на полу, кабинки вдоль стен, музыкальный автомат, по выходным там можно было выпить прохладительного... только если ты белый, вот так. По воскресеньям там играл оркестр, словом, место, куда хотелось пойти. Там висело объявление, запрещающее продавать крепкие напитки, но мы слышали, что там можно достать выпить, если очень хочется и если у вас есть маленькая зеленая звездочка на армейской карточке. Это было как секретный знак, для них. Продавалось там пиво домашнего изготовления, но по выходным можно было купить кое-что покрепче. Если ты - белый.

                Конечно, парням из Компании И ни в коем случае нельзя было показываться в этом клубе. Поэтому мы ходили в город, если имели ночной пропуск. В те времена Дерри оставался лесозаготовительным местечком, и там было восемь иди десять баров, которые располагались в нижней части города, она называлась Чертовы Пол Акра. В народе эти бары нарекли "слепыми свиньями", что соответствовало действительности, потому что большинство посетителей вели себя там, как свиньи, а выводили ихоттуда почти слепыми. Шериф и все полицейские знали об этом, однако бары эти работали ночи напролет, так же как и в дни лесозаготовок в 1890-х годах. Я думаю, там все было куплено, а может быть и нет, - в Дерри люди на все имеют свою точку зрения. В барах продавались крепкие напитки наравне с пивом, и насколько я слышал, напитки там были в десять раз лучше, чем дрянное виски и джин, которые вы могли получить в клубе для белых в пятницу и воскресенье вечером. Алкоголь в нижний город прибывал прямо через канадскую границу в грузовиках, и напитки соответствовали этикеткам на бутылках. Хорошие напитки были дорогими, но торговали там и всякой гадостью, которая могла шибануть по мозгам, но не убивала, и если после этого вы на самом деле слепли, то это продолжалось недолго. Но в любой из вечеров вы могли получить удар бутылкой по голове. Там были Нанбар, и Парадиз, и Вэлли Спа, и был один бар - Паудехорн, где вы могли снять девицу. О, вы могли запросто снять проститутку в любой забегаловке, там их было полно, готовых на все ради куска хлеба, но для такого молодняка, как я, Тревор Доусон и Карл Рун, моих друзей, сама мысль купить проститутку - белую проститутку - тут было над чем посидеть и подумать".

                Как я вам уже говорил, отец в эту ночь получил большую дозу обезболивающего. Я не думаю, что он стал бы говорить нечто подобное своему 15 летнему сыну, если бы не это.

                "Да, это случилось как раз перед тем, как представитель Городского Совета захотел встретиться с майором Фуллером. Он сказал, что хочет поговорить о "некоторых проблемах, касающихся взаимоотношений между горожанами и солдатами" и о своей "озабоченности об избирателях" и о "вопросах приличия". Но в действительности было ясно, как Божий день, чего ему надо от Фуллера. Они не хотели, чтобы армейские негры ходили в их забегаловки, беспокоили белых девиц и пили нелегальные напитки в барах, где это могли делать только белые люди.

                Все это могло вызвать только смех. И беспокойство о цветении белой женственности и все, что касалось белых мужчин...! Я, надо сказать, никогда не видел ни одного представителя Городского Совета ни в "Серебряном Долларе", ни в Паудехорне. В этих пивнушках выпивали исключительно головорезы в красночерных пиджаках, лесорубы с руками, покрытыми шрамами и царапинами, некоторые без глаза, некоторые без пальцев, почти все без зубов, все они пахли деревом, опилками и живицей. На них были зеленые фланелевые портки, зеленые резиновые сапоги, и следы от них оставались белыми, пока не затаптывались до черноты. От этих мужиков густо пахло, они много ходили и много говорили. Их было много, они были огромными. Однажды вечером в "Вэлли Спа" я видел, как у одного парня лопнул по швам рукав рубахи, когда он делал армреслинг с другим парнем. Рубаха не распоролась по швам, а именно лопнула, понимаешь? Рукав превратился в тряпки. И все засмеялись и захлопали, а один стукнул меня по спине и сказал: "Вот, что мы называем армреслинг, ты, черномазый пердун".

                Ты понимаешь, что я хочу сказать: если бы люди, которые, вылезая из лесов, посещали по пятницам и воскресеньям эти забегаловки, чтобы выпить виски и переспать с бабой, вместо того, чтобы подкупать когото, если бы эти мужики не хотели, чтобы мы ходили туда, они бы выставили нас оттуда пинком в задницу. Но дело в том, что им было все равно, Мики, они не обращали на это никакого внимания. Однажды вечером один из них - он был ростом футов шесть, а для того времени это было очень много, так вот, он толкнул меня в бок, он был мертвецки пьян и несло от него, как от корзинки с гнилыми персиками месячной давности. И если бы он снял свою одежду, ее можно было бы поставить с ним рядом. Он посмотрел на меня и сказал: "Мистер, я хочу спросить тебя что-то. Ты есть Негро?"

                "Ты прав", - сказал я.

                "Как дела?" - сказал он на французском долины Святого Джона и улыбнулся мне так широко, что я увидел все его четыре зуба. - Я знаю, что ты негр. Хей! Я видеть одного в книге! И ты такой! " - Ему трудно было подбирать нужные слова, поэтому он подошел и шлепнул меня по губам.

                "Большие Губы", - сказал я.

                "Йя, Йя! - сказал он, смеясь, как дитя. - Бааалыпие губи. Пайду куплю тебе пива".

                "Давай покупай! " - сказал я. Он засмеялся, стукнул меня по спине, чуть не попав в лицо, и двинулся к деревянной стойке, где стояли уже в очереди примерно 70 мужчин и 15 женщин.

                "Мне нужно два пива, черт возьми! Или я разнесу тут все! - заорал он бармену, громиле со сломанным носом по имени Ромео Дюпри. - Одно для меня, а одно для человека с большими губами! "- И все они чертовски весело смеялись, но не надо мной, Мики. Он принес мне пиво и спросил: "А как тебя зовут? Я не хочу звать тебя Большие Губы, не звучит".

                "Вильям Хэнлон", - сказал я.

                "Ну, тогда за тебя, Уилиам Анлон", - сказал он.

                "Нет, за тебя, - сказал я. - Ты первый белый, который угощает меня пивом". И это была правда.

                Потом мы выпили и заказали еще, и он сказал: "А ты уверен, что ты негр? У тебя только большие губы, а так для меня ты совсем как белый только с коричневой кожей".

                Мой папа начал смеяться над этим, я тоже. Он так сильно смеялся, что у него начал болеть живот, и он держался за него, скривившись, он закатил глаза, капельки пота стали стекать ему на губы.

                "Может быть, послать за сестрой, пап? - спросил я. - Я могу позвонить".

                "Нет... нет... сейчас все пройдет. Самое плохое, Мики, что даже нельзя посмеяться почеловечески, когда хочется. А теперь это редко".

                Он помолчал немного, и я понял, что сейчас самое время поговорить о том, что убивает его. Может быть, будет лучше для нас обоих, если мы сделаем это. Он глотнул воды и продолжал.

                "Как бы то ни было, но ни женщины, которые ходили по пивнушкам, ни лесорубы, для которых это было привЫчным занятием, не собирались вышвыривать нас вон. Только пятеро стариков из Городского Совета были действительно оскорблены, да еще дюжина тех, кто стояли за ними - старейшины Дерри, ты понимаешь. Ни один из них никогда не переступал порог Парадиза или Вэлли Спа, они выпивали в загородном клубе на горе, но им хотелось убедиться, что ни один из тех бродяг и ни одна девица не пачкаются об этих черномазых из Компании И.

                Вот что сказал майор Фуллер: "Вопервых, я всегда был против, чтобы они там показывались. Я думаю, это ошибка и их отошлют куданибудь на юг или в НьюДжерси".

                "Это не мои проблемы", - сказал этот чертов старикашка. Мюллер, мне кажется, его звали.

                "Отец Сэлли Мюллер? - спросил я, пораженный. - Сэлли Мюллер учится со мной в одном классе в средней школе".

                Отец криво усмехнулся: "Нет, это, наверное, был ее дядя. В то время отец Сэлли был где-то в колледже. Но если бы он был в Дерри, я думаю, он был бы там - плечом к плечу со своим братом. А если ты сомневаешься, что все было так, как я рассказываю, то знай, что этот разговор пересказал мне Тревор Даусон, который мыл полы в офицерском клубе в тот день и слышал все это".

                "Мне все равно, куда правительство посылает этих черномазых, - сказал Мюллер майору Фуллеру. - Мне интересно, куда вы разрешаете им ходить по пятницам и воскресеньям. Если они ходят выпивать в нижний город, тогда будут проблемы. В нашем городе есть Легион, вы знаете".

                "Хорошо, но есть вещи, которые меня связывают. Я не могу им разрешить ходить выпивать в загородный клуб НСО. Не только из-за правил, запрещающих неграм пить с белыми. Но это еще и офицерский клуб, понимаете?! А они все рядовые".

                "Это тоже не моя проблема. Я просто надеюсь, что вы примете меры. Ответственность соответствует рангу". И он ушел.

                Да, Фуллер решил проблему. Армейская база Дерри была чертовски обширна, хотя на ней и не было ничего. Всего около сотни акров. На севере она кончалась позади Западного Бродвея, где было посажено что-то наподобие зеленого пояса. А там, где сейчас находится Мемориальный парк, было Черное Местечко. В начале 30-х годов, когда все это случилось, там был просто старый сарай для реквизита. Но майор Фуллер осмотрел все вокруг и сказал, что там будет "наш клуб". Действовал он так, будто был Папаша Вобук или что-то в этом духе, а может быть, он даже ощущал себя Папашей, предоставляя кучке черных рядовых свое собственное место, пусть оно было всегонавсего старым сараем. Потом он добавил как бы между прочим, что бары в нижнем городе для нас запрещены. Это было очень жестоко, но что мы могли поделать? У нас не было никаких прав. А молодой парнишка по имени Дик Халлоранн, который был поваром, сказал, что можно все устроить наилучшим образом, если очень постараться. Так мы и сделали, правда, очень постарались. Первый раз, увидев это местечко, мы были подавлены. Грязь, вонь, полно старых инструментов и коробок с бумагами. В сарае было только два малюсеньких окошечка и не было электричества. Пол был грязный. Карл Рун горько засмеялся и сказал: "Старина Майор - настоящий принц, дал нам свое собственное местечко. Свой собственный клуб! Во! И Джордж Брэннок, который тоже погиб в будущем пожа. ре, сказал: "Хей! Это чертов черный уголок, нормально. И название потрясающее".

                Халлоранн оыл инициатором... Халлоранн, Карл и я. Надеюсь, Господь простит нас. - Онто знает, что мы не имели ни малейшего представления, как это все обернется.

                Спустя некоторое время к нам присоединились все остальные парни. Мы скребли, мыли, чистили, работали молотками, прибивали гвозди. Трев Даусон оказался неплохим плотником и он показал, как прорубить еще несколько окон в стенах, и Алан Снопе, черт возьми, принес разноцветные стекла - что-то вроде витражей в церковных окнах.

                "Где ты это достал?" - спросил я его. Алан был самым старшим из нас, ему было около 42, достаточно старый, некоторые звали его Поп Снопе.

                Он вставил мне в зубы "Кэмел" и подмигнул: "Полночная реквизиция", сказал он, и больше ничего. Все шло хорошо. И к середине лета мы уже ходили, туда. Трев Даусон и еще несколько парней переоборудовали часть строения под кухню, небольшую, чтобы поместились гриль и пара плит, так что вы при желании могли получить гамбургер и французскую булочку. С одной стороны был бар, но там не предполагалось ничего, кроме содовой или напитка типа "Девы Марии" - мы знали свое место. Разве нас не проучили уже однажды? Поэтому если вам хочется напиться, то это можно было сделать в темноте.

                Полы были попрежнему грязными, но мы их мазали маслом. Трев и Поп Снопе провели электричество - еще одна "Полночная реквизиция", как я понимаю. К июлю вы уже могли пойти туда, взять кокаколы и гамбургер, или сосиску с капустным салатом. Там было симпатично. Так до конца мы и не закончили наш клуб, мы еще работали над ним, когда пожар сжег все дотла. Мне понравилось это занятие, а может быть то, что мы утерли нос этим - фуллеру и Мюллеру и Городскому Совету. Мы сознавали, что все это наше, когда Ив МакКаслин и я водрузили вывеску: "Черное Местечко". Компания И и гости".

                Оно выглядело очень славно, и следующее действо было таким, белые ребята из НСО клуба начали своего рода соревнование. Они добавили комнату отдыха и кафетерий. Но мы не хотели выиграть это соревнование".

                Мой отец улыбнулся мне со своей больничной койки. "Мы были молоды, за исключением Снопси, но мы были не совсем дураки. Мы понимали, что белые парни начали соревнование против самих себя, но если бы, не дай Бог, мы начали выигрывать, ну тогда кто-нибудь переломал бы нам ноги, чтобы мы не бежали так быстро. У нас было все, что мы хотели, и ничего больше не нужно было. Но потом... что-то случилось". Нахмурившись, он замолчал. "Что случилось, пап?"

                "Мы обнаружили, что в наших силах организовать оркестр, маленький джаз, - сказал он медленно. - Мартин Деверю - капрал - играл на ударных. Эйс Стивенсон был кларнетистом. Поп Снопе вполне прилично играл на пианино. Еще один парень играл на корнете, а Джордж Брэнлок - на саксофоне. Все остальные время от времени подыгрывали кто на чем - кто на гитаре, кто на гармонике, и даже на расческе, обернутой в вощеную бумагу. Все это, конечно, случилось не сразу, но к концу августа по пятницам и воскресеньям в клубе играл небольшой неистовый Диксиленд комбо. У них получалось все лучше и лучше, нет, они не были великими музыкантами, просто у них получалось как-то теплее... или как-то подругому..." Он выпростал свою исхудалую руку из-под одеяла.

                "Они играли неистово", - предложил я, улыбаясь.

                "Верно! Ты верно ухватил! - воскликнул он, улыбаясь мне в ответ. - А дальше больше: люди из города стали приходить к нам, в наш клуб. Даже некоторые солдаты - белые солдаты с нашей базы. Каждый выходной зал бывал переполнен. Но это случилось не сразу. Сначала белые выглядели, как соль в стакане с перцем, но со временем их стало приходить все больше и больше. Когда появились эти белые, мы и забыли, что надо быть осторожней. Они приносили с собой спиртное в коричневых сумках, обычно хорошее спиртное, которое продавалось в барах в нижнем городе, а бутылки были из-под содовой. Выпивка загородного клуба, вот что я имею в виду, Мики. Выпивку богатых. Чивас, Глентфидич. Что-то вроде шампанского, которое подают на пароходах пассажирам первого класса. "Чемперс", - так некоторые из них называли его, так мы называем дома уродливых мулов. Нужно было найти выход из положения и прекратить это. Но мы не знали, как это сделать. Они были из города. И они были белыми. А я уже говорил, мы были молодые и гордились тем, что сделали. И не в состоянии были предугадать, что могло здесь произойти. Мы понимали, что Мюллер и его друзья должно быть знают, что тут происходит, но мы никак не предполагали, что все это сводит их с ума, да, я не ошибся, - они просто обезумели. Они жилипоживали в своих шикарных домах по Западному Бродвею, всего в четверти мили от места, где мы сидели и слушали музыку типа "Блюзы тетушки Хагар" и "Копая картошку". Это было плохо. Они знали, что их белые молодые люди общаются с черномазыми. А что могло быть хуже? Ведь эти. белые были не бродяги, которые уедут, как только сентябрь начнет плавно переходить в октябрь. Надвигалось событие типа того, что произошло в городе. Молодежь приходила к нам выпить и потанцевать под джазовую музыку, пока один из них не пришел и не закрыл нас. Но они пришли не из Дерри. Они приехали из Бангора, Ньюпорта и Хэвена и Кливс Миле и Старого города. Здесь можно было увидеть разрезающих каперсы прилизанных мальчиков из Мэнского университета в Ороно, с их суровыми девушками, а когда оркестр наш освоил импровизацию рэгтайма "Мэйн Стейн Сонг", они чуть не снесли крышу. Конечно, клуб принадлежал армейским, и тем, у кого не было приглашения, приходить не рекомендовалось. Но фактически, Мики, мы открывались в семь и до полуночи дверь не закрывалась вообще. А к середине октября народу набивалось уже столько, что в любое время, попав на танцплощадку, вы стояли там спина к спине еще с шестью танцующими. Места для танцев практически не было, вы могли только стоять и покачиваться... но мне не встретилось ни одного человека, который возразил бы или возмутился. К полуночи все в зале рокотало, как в пустом заведенном автомобиле на большой скорости".

                Он остановился, сделал еще один глоток воды, а потом продолжил. Глаза его блестели.

                "Да, да. Фуллер рано или поздно должен был положить этому конец. Сделай он это пораньше, многие бы спаслись. И всегото требовалось - послать за полицией, чтобы она конфисковала спиртное, которое люди приносили с собой. Этого было бы достаточно, чтобы он достиг чего хотел. Нас бы прикрыли легко и надолго. Когото отдали бы под суд и посадили в тюрьму, а остальных просто перевели куданибудь. Но Фуллер медлил. Я думаю, он боялся того же, чего и мы. Он боялся, что горожане возмутятся. Мюллер больше не приходил к нему, а фуллер, думаю, опасался сам идти в нижний город навестить Мюллера. Он много говорил, но ничего не предпринимал, был медлителен, как медуза.

                То, что не сделал Фуллер, доделали за него ребята из Легиона Благопристойности. Они пришли в своих белых простынях в начале ноября и приготовили из нас жаркое".

                Он снова замолчал, на этот раз он не стал пить воду, только смотрел в дальний угол комнаты, а в это время в коридоре звонил звонок, и сестричка прошла мимо открытой двери, цокая каблучками по линолеуму. Где-то работал телевизор, где-то играло радио. Я помню, что дул сильный ветер, хотя дело было в августе, но ветер казался холодным. Он ничего не знал о сериале, идущем по телевизору, и о песне "Прогуливаешься, как мужчина" в исполнении группы "Четыре Времени Года" по радио.

                "Некоторые из них прошли через зеленый пояс, отделяющий базу от Западного Бродвея, - продолжил он наконец. - Должно быть, они встретились у когото дома, а может быть и на базе, чтобы надеть свои белые простыни и сделать факелы, которыми обычно пользовались. Я слышал, что они прошли прямо на базу по Риджелайнской дороге, главной дороге на базу с той стороны. Я слышал - не помню от кого, - что они приехали в совершенно новом "Паккарде", в своих простынях и нахлобученных на голову капюшонах; факелы лежали на полу автомобиля. Факелы эти производились в Лоусвилле: большие куски холстины наматывались на толстую палку, с тонкой резиновой красной прокладкой.

                Была суббота, и наша компания прыгала и скакала во всю. Там было сотни две танцующих, а может быть и три. И вот приезжают эти шестеро или восемь белых в своем зеленом бутылочного цвета "Паккарде", а еще большее их количество шагает между деревьями от базы. Они не были молоды, не все были молоды, и иногда я думал, сколько случаев ангины и язвенного кровотечения было на следующий день. Надеюсь, что достаточно много. Грязные, подлые, трусливые ублюдки.

                "Паккард" припарковался на горе и дважды мигнул огнями. Человека четыре вышли из него и присоединились к остальным. У некоторых были канистры с бензином, их в те дни можно было купить на автостоянке. У всех были факелы. Один остался стоять у "Паккарда". Ты знаешь, у Мюллера был "Паккард". Да, да. Зеленый. Они собрались вместе позади Черного Местечка и обмочили свои факелы в бензине. Может быть, они хотели только попугать нас. Я слышал и другое, но слышал и такое. Я предпочел бы думать, что они хотели просто напугать нас, уж очень не хочется верить в худшее. Возможно, когда они обмакивали свои факелы, бензин попал им на руки, вспыхнул, и они побросали факелы куда придется, только бы избавиться от них. Как бы то ни было, черная ноябрьская ночь посветлела от огня факелов. Некоторые держали их над головами и размахивали из стороны в сторону или крутили их над головеА, а горящая пакля падала им на головы. Многие смеялись. Другие подошли к окнам кухни и бросили факелы туда. Все загорелось моментально, вспыхнуло, как порох, - за полторы минуты все было кончено. Несколько человек в островерхих белых капюшонах стояли снаружи, они кричали: "Выходите, черномазые, выходите! Выбегайтека! " Возможно, кто-то из них кричал, чтобы напугать нас, но мне хотелось бы верить, что большинство старались предупредить нас об опасности, точно так же мне хотелось бы верить, что факелы попали на кухню чисто случайно. Никто внутри помещения не знал о случившемся, пока Джерри Мак-Крю, который помогал повару этим вечером, не открыл дверь на кухню, - и почти сразу же вспыхнул. Языки пламени поднимались футов на десять, и его новый пиджак занялся мгновенно, тут же загорелись волосы.

                Я сидел ближе к восточной стороне с Тревом Даусоном и Диком Халлоранном, когда это все случилось. Сначала я подумал, что взорвалась газовая плита. Я едва успел вскочить, когда люди, рванувшие к дверям, сбили меня с ног. Человек двадцать сразу же пробежали по моей спине. Наверное, впервые в жизни я испугался. Я слышал, как люди стонали и вопили - скорее выбираться отсюда, пожар. Но едва я пытался подняться, как кто-нибудь тут же подминал меня. Кто-то огромным башмаком наступил мне на голову, так что звезды посыпались из глаз. Мой нос был придавлен к натертому полу, я вдохнул запах грязи, закашлял, зачихал. И тут же почувствовал, как женский каблучок, высокий и острый, вонзился мне в зад, он почти проткнул меня в том месте, ты понимаешь, и если бы не мои крепкие хаки, я, наверное в ту же ночь истек кровью.

                Сейчас это звучит смешно, но я чуть не сдох к чертям собачьим в этом столпотворении. Меня топтали, колотили, ходили по мне, пихали и двигали во все места, так что я на следующий день не мог ходить вообще. Я закричал, но никто не обратил на это внимания, никто, из топтавших меня.

                Спас меня Трев. Я увидел перед собой его большую коричневую руку и ухватился за нее, как тонущий хватается за соломинку... Я схватил его руку, и он вытащил меня. В это время кто-то наступил мне на шею, вот сюда".

                Он потер то место, где челюсть переходит в ухо, и я кивнул.

                "Мне стало так больно, что на минуту я потерял сознание. Но ни за что я не отпустил бы руку Трева, а он не отпустил бы мою. Наконец я встал на ноги, как раз возле стены, отделяющей зал от кухни, и в это время она рухнула со звуком "флумп", который производит лужа бензина, если ее поджечь. Я видел, как во все стороны посыпались искры, и видел, как бросились прочь от стены люди, как только она начала падать. Кто-то успел, кто-то нет. Один из наших парней, помоему Харт Сарториус, был погребен под ней, и на одну секунду я увидел, как сжимается и разжимается его рука в искрах и огне из-под упавшей стены. Там была белая девчонка, лет двадцати, не больше, у нее загорелся подол платья. Она была с парнем из колледжа, и я услышал, как она умоляла его не бросать ее в огне. Он пару раз попытался вытащить ее, но потом убежал с остальными. Она стояла и рыдала, а платье занималось все больше и больше. На месте кухни был настоящий ад. Огонь был таким ярким, что на него невозможно было смотреть. Жар становился нестерпимым, Мики, я чувствовал, что кожа у меня сворачивается и трескается от жары, а волосинки в носу начинают обугливаться.

                "Надо вырваться отсюда! - прохрипел Трев и начал тащить меня вдоль стены. - Давай, давай! " Но тут Дик Халлоранн схватил нас и потащил в другую сторону. Ему было не больше девятнадцати, и глаза у него были, как боляпие бильярдные шары, но голова варила лучше, чем у нас. Он нас спас. "Не сюда, закричал он, - не сюда! " И он показал назад, к оркестру, туда, где уже был пожар.

                "Ты что, сдурел?" - прокричал в ответ Тревор. У него всегда был громкий голос, но в шуме пожара его едва было слышно. - Сдыхай, если желаешь, но мы с Вилли собираемся выбраться отсюда". Он не отпустил мою руку и опять принялся тащить меня к двери, хотя там было столько людей, что ее и не видно было. Нам надо было пробраться туда, я был в таком шоке, что не соображал, где верх, а где низ. Единственное, что я знал, это что мне не хочется поджариться, как индюшке. И тут Дик схватил Трева за волосы и потянул с такой силой, что Трев повернулся к нему. Дик ударил его по лицу, я видел, как голова Трева откинулась, и подумал, что, видимо, Дик сошел с ума. Затем он проорал в лицо Треву: "Они там все позадавят друг друга у этой двери, куда ты лезешь? Ниггер! " "Откуда ты знаешь?" - заорал Трев, а потом раздался громкий "Бант", - так дрова трещат в огне, но это был звук взорвавшегося басового барабана. Огонь побежал по балкам кверху, и начал заниматься покрытый мастикой пол.

                "Я знаю, знаю", - орал Дик. Он тоже схватил меня за руку, и они оба стали тянуть меня в разные стороны, как в игре "перетягивание канатов". Но тут Трев хорошенько посмотрел на дверь и пошел за Диком. А Дик подволок нас к окну и схватил стул, чтобы выбить стекла, но тут стул начал гореть. Дик подсадил Трева, подталкивая его сзади. "Поднимайся, - кричал он, поднимайся, черт побери! " И Трев полез по подоконнику. Потом он подтолкнул меня, и я стал карабкаться, схватившись за раму. На следующий день все мои ладони были в царапинах и занозах. Деревянные рамы уже дымились. Я стал спрыгивать, и если бы Трев не подхватил меня, я сломал бы себе шею. Мы посмотрели назад, откуда только что вылезли, и это было нечто! Кошмар из самых страшных. Оконный проем был желтым и пылал огнем. Языки пламени вырывались изо всех щелей, вплоть до крыши - все полыхало в огне. Внутри визжали, плакали, стенали люди. Я видел две коричневые руки, они махали нам, это были руки Дика. Трев Даусон подтолкнул меня вперед, я бросился к окну и схватил Дика. Когда я принял его вес на себя, прислонившись животом к зданию, я почувствовал такой жар, словно прислонился к раскаленной плите. Появилось лицо Дика, и на какое-то мгновенье я засомневался, сможем ли мы вытащить его. Он хорошенько надышался дымом и был на грани обморока. Его потрескавшиеся губы были широко открыты. Спина дымилась.

                А потом меня чуть не вырвало, потому что я почувствовал запах сгорающих внутри людей. Я слышал - люди рассказывали, - будто паленое человеческое мясо похоже по запаху на жаркое из свиных ребрышек, но мне так не показалось. Это больше похоже на то, когда кастрируют лошадей, все их хозяйство сжигают на большом костре, и, когда костер разгорается, эти "шары" взрываются, как орехи, - вот на что это похоже. Я ощутил этот запах и знаю, что долго вынести его не смогу. Я сделал еще одну попытку сдержать рвоту и вытащил Дика. Он потерял один башмак. Я споткнулся о руки Трева и покатился вниз. Дик в это время был у меня на спине, и должен сказать, что голова этого негра была очень тяжелой. Я задохнулся и лежал в грязи несколько секунд, крутясь и держась за живот. Наконец я смог встать на колени, а потом и на ноги. И я видел этих змей, убегающих через зеленый пояс. Сначала я подумал, что это привидения, но потом увидел ботинки. В это время, вокруг Черного Местечка было светло как днем. Я увидел ботинки и понял, что это люди в белых простынях. Один из них упал и немного отстал от остальных и я увидел! "

                Он остановился, облизывая губы.

                "Что ты увидел, пап?" - спросил я.

                "Не обращай внимания, - сказал он. - Дай мне воды, Мики".

                Я дал. И он выпил ее всю, а потом начал кашлять.

                Нянечка, проходящая мимо, заглянула и спросила: "Не нужно ли вам что-либо, мистер Хэнлон?"

                "Свежую порцию анализов, - сказал папа. - У тебя есть, Рода?"

                Она нервно, озабоченно усмехнулась и пошла дальше.

                Отец передал мне стакан и я поставил его на стол.

                "Дольше рассказывать, чем вспоминать, - сказал он. - Ты нальешь мне воды перед тем, как уйти?"

                "Конечно, пап".

                "Эта история, наверное, будет сниться тебе в кошмарных снах, Мики?" Я открыл было рот, чтобы солгать, но подумал, что лучше не надо. А сейчас я думаю, что если бы я солгал, он бы не стал рассказывать дальше, но может быть, я ошибаюсь.

                "Думаю, что да", - сказал я.

                "Ну, это не так уж страшно. В кошмарах случаются вещи и похуже. Они для того и существуют, я полагаю".

                Он вытащил руку из-под одеяла, я взял ее, и мы держались за руки, пока он заканчивал свой рассказ.

                "Я оглянулся как раз вовремя, Трев и Дик бежали, огибая здание, и я бросился за ними, стараясь вдохнуть немного воздуха. Вокруг было человек сорок или пятьдец сят. Кто кричал, кто стонал, кто вопил, а кто - все это одновременно. Другие лежали бездыханные на траве. Дверь была закрыта, и мы слышали, как люди внутри молили выпустить их ради Христа, потому что они уже начали гореть. Это была единственная дверь, за исключением той, которая вела на кухню. Чтобы войти, надо был9. толкнуть дверь от себя, а чтобы выйти, надо было потянуть на себя. Те, кто выбрались, бросались на дверь и старались толкнуть ее. Но дверь не поддавалась. Оставшиеся внутри навалились на нее, давя друг друга. Не было никакой возможности открыть дверь, потому что она держалась весом тех, кто находился внутри. А огонь свирепел. .

                Трев Даусон помог спастись многим, если бы неон, то вместо восьмидесяти погибших, были бы сотни, но за это он получил вместо медали два года тюрьмы. Понимаешь, как раз в это время подъехал большой грузовик, и кто бы вы думали сидел за рулем? Мой старый друг сержант Вильсон, тот парень, который был владельцем всех ям на территории базы.

                Он вылез и стал отдавать приказы, бессмысленные, конечно, люди их даже не слышали. Трев схватил меня за руку, и мы побежали к нему. К тому времени я потерял все следы Дика Халлоранна и не видел его до следующего дня.

                "Сержант, я хочу воспользоваться вашим грузовиком! " - крикнул Трев ему в лицо.

                "Убирайся с дороги, черномазый", - сказал Вильсон и толкнул его. А потом стал выкрикивать все свои дрянные оскорбления. Но никто не обращал на него никакого внимания, и продолжалось это недолго, потому что Тревор Даусон выскочил как пробка из бутылки и двинул его хорошенько. У Трева был очень тяжелый удар, и любой другой человек, конечно же, не встал бы, но у этого подлеца была крепкая голова. Он встал, кровь текла у него по подбородку, изо рта и из носа, и он сказал: "Я тебя убью за это! "

                Ну, Трев стукнул его еще разок, но уже в живот, а когда он согнулся вдвое, я сложил руки и обоими кулаками стукнул его сзади по шее так сильно, как только мог. Такие удары делают только трусы, но чрезвычайное время требует чрезвычайных поступков. И я бы соврал, Мики, если бы сказал, что этот удар не доставил мне удовольствия. Этот сукин сын упал как подкошенный. А Трев побежал к грузовику, завел его и въехал немного левее двери прямо в здание Черного Местечка. Он врезался на полном ходу, и остановился. "Отойдите! - кричал он в толпу людей, стоящих вокруг. - Отойдите от грузовика! " - Они запрыгали, как белки, и что странно, Трев ни на кого не наехал. Он ударял по этой части здания опять и опять, может быть, уже тридцатый раз. Он разбил себе нос о руль, и кровь лилась из носа, когда он встряхивал головой. Он отъезжал ярдов на 50, разгонялся и снова - "Вам! " Черное Местечко быАо не более, чем консервная банка из рифленого железа, поэтому последний удар сделал свое дело. Вся эта часть кочегарки рухнула, рычащее пламя вырвалось из здания. Каким образом кто-то еще оставался там живым, я не знаю, но оставались. Люди гораздо более живучи, чем мы думаем, Мики. А если не веришь, посмотри на меня. Место это было, как смердящая топка, это был ад из пламени и дыма, но люди посыпались оттуда стремительным потоком. Их было так много, что Трев даже не осмеливался подать грузовик назад, чтобы не задавить коголибо. Он вылез и побежал ко мне, оставив грузовик. Мы стояли и смотрели на конец всего этого. Это продолжалось минут пять, как говорили, но нам казалось, что длилось вечность. Последние люди, выбегающие оттуда, были все в огне. Их хватали и начинали катать по земле, чтобы сбить огонь. Заглядывая внутрь, мы видели других людей, старающихся выбраться, но мы знали, что это бесполезно.

                Трев взял меня за руку, и я взял его за руку, мы пожали друг другу руки из последних сил. И стояли, держась за руки, вот как мы с тобой сейчас, Мики, и наблюдали за всеми этими людьми. Они выглядели настоящими привидениями, те, которых мы видели той ночью, мерцающие контуры мужчин и женщин, выбирающихся через пролом, сделанный Тревом. Некоторые простирали к нам руки, как бы умоляя о спасении, другие просто шли, одежда их вся искрилась. Лица горели, они проходили мимо, и мы больше не видели их никогда.

                Последней была женщина. Одежда на ней уже сгорела, и вся она горела, как свеча. Казалось, она смотрит прямо на меня, я видел ее горящие веки. Она упала, и все было кончено. Все местечко было покрыто сплошной шапкой огня. К тому времени, когда приехали пожарные машины с базы, а потом еще две из города, все уже выгорело само по себе. Вот какой был пожар в Черном Местечке, Мики".

                Он выпил всю воду из стакана и отдал мне стакан, чтобы я налил из фонтанчика в холле. "Я, наверное, обмочу всю постель сегодня ночью, так я думаю, Мики".

                Я поцеловал его в щеку, а потом пошел в холл набрать воды. Когда вернулся, он уже лежал с закрытыми глазами. Я поставил стакан на ночной столик, и он невнятно пробормотал спасибо. Я посмотрел на часы на его столе и увидел, что уже почти восемь. Время идти домой.

                Я наклонился, чтобы поцеловать его на прощанье... А вместо этого услышал самого себя, шепчущего: "Что ты видел?" Он с трудом повернул голову ко мне. Наверное, он не знал, мой ли голос он слышит, или голос своих дум. "Да..."

                "Что ты видел?" - прошептал я. Мне не хотелось слышать этого, но я должен был услышать. Мне было и жарко, и холодно, уши горели, а руки были ледяными. Но мне необходимо было услышать. Так, я думаю, жене Лота нужно было подернуться и увидеть разрушение Содома. "Это была птица, - сказал он. - Как раз над головой последнего из бегущих людей, может быть, ястреб. Еще ее зовут пустельга. Но она была очень большая. Никогда никому не рассказывай. Держи рот на замке. Она была футов шесть от крыла до крыла. Но я... я видел ее глаза... и я думаю... она видела... меня..." Его голова скользнула набок в сторону окна, откуда надвигалась темнота. "Она опустилась и схватила этого последнего человека как раз за простыню, так она сделала... и я услышал звук крыльев этой птицы... Как будто треск огня... и она парила... а я подумал. Птицы не могут так парить... а эта может... потому что... потому чти..." Он замолчал. "Почему, пап? - прошепта." и. - Почему она могла так парить?" оОна не парила", - сказал он.

                Я молча сидел, думая, что он уж точно уснул. Никогда мне еще не было так страшно, как сейчас... потому что четыре года назад я уже видел эту птицу. Каким-то невообразимым образом. Я уже почти забыл тот кошмар. Отец вернул мне его.

                "Она не парила, - сказал он. - Она плыла, плыла по небу. Плыла, потому что под каждым крылом у нее были привязаны воздушные шарики". И отец уснул. 1 марта 1985 г.

                И снова это пришло. Я знаю. Буду ждать, но в душе - знаю. Не уверен, что смогу это вынести. Ребенком я мог с этим справляться, но у детей в чем-то главном все подругому. Я написал все это прошлой ночью в каком-то безумии - не то, чтобы я не мог пойти домой, нет. Дерри покрылся толстым слоем льда, и хотя солнце появилось сегодня утром, все оставалось неподвижным. Я писал часов до трех, все быстрее и быстрее, чтобы избавиться от всего этого. Я забыл, что видел птицу, гигантскую птицу, когда мне было одиннадцать. Рассказ моего отца вернул меня обратно... и теперь я никогда не забуду ее. И ничего из того, что он рассказал мне. Я думаю, это был своего рода его последний подарок мне. Жуткий подарок, скажете вы, но посвоему замечательный. Я уснул, как сидел, за столом, голова на руках, тетрадь и ручка передо мной. Утром я проснулся с ноющей спиной и больной головой, но чувствуя себя освобожденным, выбросив из себя этот старый рассказ. А потом я увидел, что у меня был компаньон этой ночью, пока я спал. Следы, леденящие душу, вели от передней двери библиотеки (которые я всегда закрывал; я всегда закрываю их) к столу, за которым я спал.

                Но следов, ведущих обратно, не было.

                Что бы это ни было, оно подошло ко мне ночью, оставило свой талисман... а потом просто испарилось. Привязанный к моей настольной лампе висел шарик. Он был наполнен гелием и потому плавал в утренних лучах солнца, которые падали в одно из высоких окон. На нем была картинка с изображением моего лица, глаз не было, кровь лилась из окровавленных впадин, стон, искривляющий рот - вот что было на тонкой резиновой коже шарика. Я посмотрел на это и закричал. Крик эхом отозвался в библиотеке, вернулся обратно, вибрируя на спиральной железной лестнице, ведущей к стеллажам. Шарик взорвался со звуком "банг".