Мир литературы. Коллекция произведений лучших авторов: Стивен Кинг
Главная

 

 

Стивен Кинг

 

Оно-1

Часть вторая

 

        ИЮНЬ 1958

                Моя поверхность - это я сам. Свидетельствую-под нею хоронят юность. Корни? Все имеют корни Уильям Карлос Уильяме, "Патерсон" Иногда я думаю, что я буду делать, голубизна лета -неизлечима.

                Эдди Кокран

 

Глава 4

БЕН ХЭНСКОМ ПАДАЕТ

 

                Около 11.45 одна из стюардесс, обслуживающих первый класс рейса 41 Омаха - Чикаго объединенной авиакомпании, испытывает адский шок. Несколько мгновений она думает, что человек в кресле 1А мертв.

                Когда он еще садился в Омахе, она подумала: "О, черт, здесь не обойдется без неприятностей. Он в стельку пьян". Зловоние виски, разливавшееся вокруг его головы, сразу напомнило ей облако пыли, которым окружен грязный маленький мальчик по имени Пиг Пен в сборнике картинок "Пинат". Она приготовила первый десерт - радость для пьяниц - и была уверена, что он закажет выпивку, и не один раз. И тогда уж она решит станет ли Обслуживать его. К тому же в тот вечер по всему маршруту были грозовые штормы, и она не сомневалась, что в какой-то момент этот парень в джинсах будет сильно блевать.

                Но когда пришло время десерта, этот высокий человек не заказал ничего, кроме одной порции виски с содовой, - лучшего и нельзя было предполагать. Лампочка его не загорелась, и стюардесса скоро забыла о нем, ведь в рейсе дел по горло. В сущности, о такого рода рейсе хочется забыть сразу же после его окончания: будь у вас время, не миновать бы вопросов о возможностях вашего собственного выживания.

                41-й лавирует между уродливыми карманищами грома и молнии, как хороший лыжник, спускающийся вниз. Воздух очень тяжелый. Пассажиры издают возгласы и через силу шутят по поводу молнии, которая вспыхивает в плотных облаках вокруг самолета. "Мама, это Бог фотографирует ангелов?" - спрашивает маленький мальчик, и его зеленая от страха мама, невольно смеется. Первый десерт оказывается единственной той ночью для 41-го. Стюардессы все время стоят в проходах, отвечая на вызовы. Сигнал пристегнуть ремни появляется через двадцать минут и остается. "Ральф сегодня очень занят", - говорит ей старшая стюардесса, когда они встречаются в проходе, - старшая стюардесса идет назад с лекарствами против воздушной болезни. Это полушутка. Ральф всегда занят на полетах, связанных с тряской. Самолет трясет, у когото вырывается крик, стюардесса слегка наклоняется, вытягивает руки, чтобы удержать равновесие, и внимательно смотрит в немигающие, невидящие глаза пассажира в кресле 1А.

                Боже мой, он мертв, - думает она. - Виски... затем воздушные ямы... его сердце... напуган до смерти.

                Глаза долговязого мужчины смотрят на нее, но не видят ее! Они не моргают. Они совершенно неподвижны и пусты. Вне всякого сомнения это глаза мертвого человека.

                Стюардесса отводит глаза от этого леденящего душу взгляда, ее собственное сердце рвется из груди, она не знает, что делать, как поступить, и благодарит Бога, что у него хотя бы нет попутчика - не будет крика и паники. Она решает сначала предупредить старшую стюардессу, а потом мужчин из экипажа. Может быть, они смогут накрыть его одеялом и закрыть ему глаза. Пилот не выключит свет ни в коем случае, даже если воздух разрядится, поэтому никто не сможет пройти к туалету, а когда пассажиры будут высаживаться из самолета, они подумают, что он просто спит.

                Эти мысли мгновенно проносятся в ее голове, и она снова встречается глазами с этим ужасным взглядом. Мертвые, ничего не говорящие глаза смотрят на нее... и вдруг труп подносит ко рту стакан и немного отпивает из него.

                Именно в этот момент самолет трясет, качает, и удивленный крик стюардессы теряется в других криках, криках страха. Глаза мужчины едва заметно моргают, достаточно, чтобы она поняла, что он жив и видит ее. "Странно, - думает она, - когда он садился в самолет, мне казалось, что ему около пятидесяти, а сейчас он выглядит моложе, хотя волосы его уже тронула седина".

                Она подходит к нему, хотя слышит сзади нетерпеливые просьбы (Ральф действительно очень занят сегодня: после посадки в О'Харе тридцать минут назад уже семьдесят человек попросили аптечки).

                - Все в порядке, сэр? - спрашивает она, улыбнувшись. Улыбка выглядит фальшивой, неестественной.

                - Все прекрасно и в полном порядке, - говорит долговязый мужчина. Она смотрит на табличку его кресла в отсеке первого класса: его зовут Хэнском. Прекрасно и в полном порядке. Только сегодня немного трясет, не правда ли? У вас, наверно, работы по горло. Не беспокойтесь обо мне. Я... - Он награждает ее принужденной улыбкой, улыбкой, которая наводит ее на мысль о пугалах, стоящих на мертвых ноябрьских полях. - Со мной все в порядке.

                - Вы выглядели (мертвым) похуже погоды.

                - Я вспоминал минувшие дни, - говорит он. - Я только сегодня осознал, что это такое - старое, былое, во всяком случае, что касается меня.

                Еще вызовы.

                - Извините меня, стюардесса! -зовет кто-то нервно.

                - Ну хорошо, если вы абсолютно уверены, что с вами все в порядке...

                - Я думал о запруде, которую строил со своими друзьями, - говорит Бен Хэнском. - Я полагаю, первыми друзьями в моей жизни. Они строили запруду, когда я... - Он останавливается, испуганно смотрит, потом смеется. Это искренний, почти беззаботный смех ребенка, и он звучит несколько странно в трясущемся, качающемся самолете, - ... когда я заглянул к ним. Именно это я и сделал. Во всяком случае, они совершенно запутались с этой запрудой. Я это помню.

                - Стюардесса!

                - Извините, сэр, я должна приступить к своим обязанностям.

                - Ну, конечно, идите.

                Она уходит, скорее счастливая, что больше не видит этот мертвый, почти гипнотический взгляд.

                Бен Хэнском поворачивает голову к окну и смотрит в него. Молнии пронзают огромные грозовые тучи милях в девяти от правого борта. В заикающихся вспышках света облака кажутся огромными прозрачными мозгами, наполненными дурными мыслями.

                Он ощупывает кармашек жилета, но серебряных долларов нет. Ушли из его кармана в карман Рикки Ли. Вдруг захотелось хоть один из них подержать в руках. Конечно, можно было бы пойти в любой банк - разумеется, не в этом трясущемся самолете на высоте двадцати семи тысяч футов - и получить там пригоршню серебряных долларов, но где гарантия, что они не окажутся паршивой подделкой, которую правительство пытается выдать за настоящие. А против оборотней и вампиров нужно нечто подобное блеску звезды, нужно чистое серебро. Требуется серебро, чтобы остановить монстра. Требуется...

                Он закрыл глаза. Воздух вокруг него был наполнен криками и шумом. Самолет вздрагивал, подпрыгивал, трясся, слышался перезвон. Перезвон?

                Нет... звонки.

                Это были звонки, это был звонок, звонок всех звонков" звонок, которого вы ждали целый год. Тот звонок - апофеоз всех школьных звонков сигнализировал свободу.

                Бен Хэнском сидит на своем первоклассном месте, подвешенный среди громов на высоте двадцати семи тысяч футов, его лицо обращено к окну, ц он чувствует, как стена времени вдруг утончается; происходит какая-то ужасная и чудесная перемена. Бог мой, - думает он, - меня переваривает мое собственное прошлое.

                Свет молнии озаряет его лицо, и хотя он не знает этого, день только что завершился. Двадцать восьмое мая 1985 года стало двадцать девятым мая над темной, грозовой землей, какой является западный Иллинойс сегодняшней ночью; фермеры, у которых болит спина от работы в поле, спят как убитые и видят свои быстрые, живые, ртутные сны, и кто знает, что может происходить в их амбарах, их подвалах и их полях, когда молния гуляет, а гром болтает? Никому не ведомы эти вещи. Они знают только, что сила высвобождается ночью и что воздух - сумасшедший от высокого напряжения бури.

                Но это звонки на высоте двадцати семи тысяч футов, когда самолет снова врывается в свет, когда его движение снова стабилизируется; это звонки; звонок, когда Бен Хэнском спит; и когда он спит, стена между прошлым и настоящим полностью исчезает, и он глубже и глубже погружается в прошлое, как человек, падающий в глубокий колодец, - уэллсовский Путешественник во Времени, возможно, падающий вниз и вниз, в страну Морлоков, где машины стучат и стучат в туннелях ночи. Это 1981, 1977, 1969; и вдруг он здесь, здесь в июне 1958: повсюду яркий солнечный свет, и за спящими веками зрачки Вена Хэнскома реагируют на команды, его дремлющего мозга, который видит не темноту, лежащую над западным Иллинойсом, а яркий солнечный свет июньского дня в Дерри, штат Мэн, двадцать семь лет назад.

                Звонки.

                Звонок.

                Школа.

                Школа...

                ...кончилась!

                Звук звонка разнесся вверх и вниз, заполнил все помещение школы в Дерри, большое кирпичное здание, расположенное на Джексонстрит, и в этом звоне ребята из пятого класса, где учился Бен Хэнском, подняли невообразимый гвалт, и миссис Дуглас, обычно строжайшая из учителей, не сделала попыток успокоить учеников. Вероятно, понимала, что это не удастся.

                - Дети! - сказала она, когда крики смолкли. - Можно мне в последний раз обратить ваше внимание?

                По классу прошел шепот, смешанный со вздохами. Миссис Дуглас держала в руках их табели.

                - Я надеюсь, что сдала! - сказала шепотом Сэлли Мюллер Беверли Марш, которая сидела в соседнем ряду. Сэлли была яркая, красивая, оживленная. Бев тоже была симпатичная, но в ней не было никакого оживления в этот последний школьный день. Она сидела, мрачно глядя на свои дешевые чулки. На ее щеке желтел кровоподтек.

                - Мне все одно дерьмо, сдала я или нет, - сказала Бев.

                Сэлли фыркнула. Леди не пользуются таким языком, означало это фырканье. Затем она повернулась к Трете Бови. "Не иначе как возбуждение, вызванное последним звонком в конце еще одного учебного года, заставило Сэлли повернуться к Беверли и заговорить с ней", - подумал Бен. Сэлли Мюллер и Грета Бови происходили из богатых семей Западного Бродвея, тогда как Бев приходила в школу из трущоб на Лоуэр Мейнстрит. Лоуэр Мейнстрит и Западный Бродвей были всего в полутора милях друг от друга, но даже такой ребенок, как Бен, знал, что реальное расстояние между ними равнялось расстоянию между Землей и Плутоном. Достаточно было взглянуть на дешевый свитер, болтающуюся юбку, которые происходили из экономного гардероба Армии Спасения, на дешевые чулки Беверли Марш, чтобы понять, как далеки были девочки друг от друга. Но все равно Вену больше нравилась Беверли - гораздо больше. Грета и Сэлли были хорошо одеты, возможно они ежемесячно делали перманент или .завивку, но для Вена это ровно ничего не значило. Они могли бы хоть каждый день делать перманент и все равно оставались парой самодовольных говняшек.

                "Беверли куда лучше... и намного симпатичнее", - думал он, хотя ни за что на свете не осмелился бы сказать ей это. Но все-таки иногда, в середине зимы, когда свет снаружи казался бледножелтым, как кошка, свернувшаяся на диване, и миссис Дуглас зацикливалась на математике (как не запутаться в делении десятичных чисел или как найти общие знаменатели, чтобы их сложить), или зачитывала задачи из "Блестящих мостов", или рассказывала об оловянных приисках в Парагвае, в такие дни, когда казалось, что школа никогда не кончится и это даже не имело значения, таким отдаленным казался окружающий мир снаружи... В такие дни Бен смотрел на Бев сбоку, любуясь ее лицом и ощущая в сердце и отчаянную боль, и теплоту в одно и то же время. Он увлекся ею или даже влюбился в нее, вот почему он всегда думал о Беверли, когда "Пингвины" выступали по радио с песней "Земной Ангел", - "Любимая моя. Люблю тебя всегда"... Да, это было глупо, конечно, сентиментально, но это было так, и, конечно же, он никогда никому об этом не скажет. Толстым парням, так он полагал, можно любить красивых девушек только про себя. Расскажи он комунибудь о своих чувствах (хотя ему некому было рассказывать), этот человек скорее всего смеялся бы над ним до сердечного приступа. А если бы он когда-нибудь рассказал Беверли об этом, она бы или посмеялась про себя (что плохо), или распустила бы всяческие слухи (что еще хуже).

                - Теперь подходите ко мне, как только я назову ваше имя. Пол Андерсон... Карла Бордо... Грета Бови... Кальвин Кларк... Цисси Кларк.

                Учительница называла имена, и ребята подходили к ней по очереди, кроме близнецов Кларков, которые вышли вместе, как всегда, рука в руку, неразличимые, только светлые волосы были разной дайны да еще она носила платье, а он - джинсы, брали свои темножелтые экзаменационные листы с американским флагом и Обетом Преданности на лицевой стороне и Священной Молитвой на задней, спокойно выходили из класса и... сразу же летели вниз, где двери уже были распахнуты. А затем они просто убегали в лето и расходились или разъезжались: кто на велосипедах, кто на невидимых лошадях, кто вприпрыжку, хлопая руками по ляжкам, некоторые в обнимку, с песней "С удовольствием бы увидел свою школу горящей" на мотив "Боевого Гимна Республики".

                - Марция Фадден... Франк Фрик... Бен Хэнском...

                Он поднялся, бросил свой последний до конца лета (как он тогда думал) взгляд на Беверли Марш, и пошел к столу миссис Дуглас, одиннадцатилетний парнишка - бочонок, размером с НьюМехико, бочонок, впихнутый в ужасные новые синие джинсы, которые сверкали маленькими точками медных заклепок и издавали звук ВШТВШТВШТ, когда толстые ляжки терлись друг о друга. У него был подевчоночьи толстый зад, расползшийся живот. На нем был мешковатый свитер, хотя день был теплый. Он почти всегда носил мешковатые свитера, потому что глубоко стыдился своей груди с того первого после рождественских каникул дня, когда пришел в школу в новой рубашке "Айви Лиг", которую ему дала мать, и Белч Хаггинс из шестого класса прокаркал: "Эй, ребята, посмотрите, что Сайта Клаус подарил Вену Хэнскому на Рождество! Большой набор титек! " Белч ржал, как конь, от своей остроты. Остальные тоже смеялись, в том числе и некоторые девочки, И если бы перед ним в этот момент разверзлась преисподняя, он бы провалился туда без звука... или бормоча благодарность.

                С того времени он носил эти спортивные свитера. У него их было четыре мешковатый коричневый, мешковатый зеленый и два мешковатых синих. На этом он сумел настоять. Если бы он увидел, что и Беверли Марш смеется над ним, он бы, наверное, умер.

                - Удовольствие было учить тебя, Бенджамин, - сказала миссис Дуглас после вручения ему экзаменационного листа.

                - Спасибо, миссис Дуглас.

                Кто-то сзади передразнил фальцетом: "Спасибо, миссис Дуглас".

                Это, конечно, был Генри Бауэре. Генри вместе с Беном Хэнскомом учился в пятом классе, хотя должен был быть в шестом со своими друзьями Белчем Хаггинсом и Виктором Криссом, потому что его оставили на второй год. У Вена мелькнула мыслц что, может, Бауэре останется еще на год. Его имя не было названо, когда миссис Дуглас вручала экзаменационные листы, и это означало неприятности. Бен чувствовал неловкость, потому что если Генри действительно останется, он, Бен, будет частично в ответе за это... и Генри это знал.

                Во время заключительных экзаменов года, неделю тому назад, миссис Дуглас рассадила их наугад, вытаскивая их имена, написанные на бумажках, из шапки на своем столе. Вену выпало .сидеть рядом с Генри Бауэрсом в последнем ряду. Как всегда, Бен посидел с умным видом над своей работой, а затем склонился над ней, чувствуя приятное прикосновение живота к парте и в поисках вдохновения грызя временами свой карандаш "БеБоп".

                Приблизительно в середине экзамена во вторник - это был экзамен по математике - до Вена через проход донесся шепот. Едва слышный, почти неуловимый, напоминавший шепот пленного, приготовившегося бежать из тюрьмы: "Дай списать".

                Бен посмотрел налево прямо в черные бешеные глаза Генри Бауэрса. Генри был здоровенным парнем даже для своих двенафати лет. Под его брюками и рубашкой чувствовались бугры мышц. У его отца, которого многое считали сумасшедшим, был небольшой участок земли в конце Канзасстрит, рядом с городской линией Ньюпорт, и Генри проводил как минимум тридцать часов в неделю, работая мотыгой, сажая, копая, убирая камни, рубя дрова, собирая плоды, если было что собирать.

                Волосы его были коротко острижены под машинку, так что выдавалась белизна скальпа, и выглядели весьма грозно. Впереди он навощил их из тюбика, который всегда носил в заднем кармане джинсов, так что они топорщились над лбом, как зубы этакой нечистой силы; страстимордасти. Его сопровождал запах пота и жвачки "Джуси Фрут". В школу он носил розовый мотоциклетный жакет с изображением орла на спине. Однажды один четвероклассник проявил тупость высмеял его жакет. Генри повернулся к маленькому наглецу - гибко, как ласка, и быстро, как гадюка - и обрушил на его голову двойной удар. Наглец лишился трех передних зубов. Генри исключили из школы на две недели. Бен надеялся с неосознанной, но отчаянной надеждой униженного и оскорбленного, что Генри исключат совсем, а не на время. Но этого счастья не случилось. Не рой яму другому... Наказание окончилось. Генри снова разгуливал по школьному двору все в той же своей мотоциклетной тужурке, волосы так сильно навощены, что, казалось, вопят из его черепа. Оба глаза распухшие, с разноцветными следами побоев- отцовская награда за "драку на площадке". Следы побоев постепенно прошли; для детей же, которые должны были как-то сосуществовать с Генри в Дерри, урок не прошел даром. Насколько было известно Вену, с тех пор никто больше не трогал его мотоциклетную тужурку с орлом на спине.

                Когда Генри зловещим шепотом попросил дать ему списать, три мысли молниеносно, в тысячные доли секунды пронеслись в голове Вена. Первая: если миссис Дуглас заметят, "то Генри сдувает у негр ответы, оба получат нули за экзамен. Вторая: если он не даст ему списать, то почти наверняка тот поймает его после шкалы и проучит своими двойными ударами, и, возможно, Хаггинс будет держать одну его руку, а Крисе - другую.

                Это все были мыслями ребенка, да и не удивительно, ведь Вен и был еще ребенком. Третья мысль, более разумная, была почти что мыслью взрослого человека: "Конечно, он может разобраться со мной. Но ведь это последняя неделя, и я, скорее всего, смогу избежать встречи с ним. Я почти уверен, что смогу, если хорошенько постараюсь. А з" лето он все забудет, я думаю. Да. Ведь он достаточно глуп. Если он провалится на экзамене, то его опять оставят мх второй год. И я все время буду опережать его. Мы больше не попадем с ним в один класс... Я раньше его перейду в старшие классы... Я... Я смогу быть свободным".

                - Дай списать. - прошептал опять Генри. Его глаза теперь сверкали, требовали.

                Бен покачал головой и плотнее закрыл рукой свою работу.

                - Я до, тебя доберусь, толстяк, - прошептал Генри, на этот раз громче.. На листе у него ничего не было написано, кроме его имени, Он был доведен до отчаяния. Если он провалится на экзамене и останется снова, отец вышибет ему мозги. - Дай мне списать, не то смотри, хуже будет.

                Бен опять покачал головой, челюсти его дрожали. Он был напуган, но в то же время решителен. Он осознал, что впервые в жизни совершает столь решительный поступок, но это и напугало его, хотя он не совсем понимал, почему, - пройдет еще немало лет, прежде чем он осознает хладнокровность тогдашних своих расчетов, прагматический подход к определению цены, что свидетельствовало о скором его повзрослении, которое пугало его больше, чем Генри. Генри он мог избежать Повзросление, как он всегда полагал, в конце концов все-таки настигнет его.

                - Кто разговаривает там, сзади? - размеренным голосом спросила миссис Дуглас. - Прошу немедленно это прекратить.

                Следующие десять минут в классе преобладала тишина: детские головы склонились над контрольными листами, которые уже пропахли ароматными синими мимеографическими чернилами, к вот шепот Генри вновь пронесся по проходу, внятный шепот, не оставлявший сомнения в своей правдивости:

                - Ты уже труп, толстяк.

                Бен взял свой экзаменационный лист и ушел, благодарный богам, покровительствующим одиннадцатилетним толстякам, за то, что Генри Бауэрсу по алфавитному списку - не разрешили выйти из класса первым, а то бы он устроил ему засаду.

                Бен не побежал по коридору, как другие ребята. Он мог побежать, и довольно быстро для парня его комплекции, но слишком хорошо сознавал, как смешно будет при этом выглядеть. Он шел быстрым шагом и вышел из прохладного пропахшего книгами холла в яркий солнечный свет июня. Он постоял немного с лицом, стащенным к этому свету, благодарный ему за тепло и свою свободу. Сентябрь был в миллионе лет от сегодняшнего дня. Календарь мог бы сказать нечто другое, но календарь лжет. Лето было намного длиннее, чем сумма его дней, и оно принадлежало ему, Вену. Он чувствовал себя высоким, как водонапорная башня, и широким, как весь город.

                Кто-то ударил его - ударил сильно. Приятные мысли о предстоящем лете улетучились из головы Вена, когда он пытался удержать равновесие на краю каменных ступеней. Он вовремя ухватился за железный поручень.

                - Убирайся с дороге, лохань с кишками, - это был Виктор Крисе. Волосы у нею были зачесаны назад в стиле "помпадур" и блестели от бриолина. Он пошел по лестнице к выходу, с руками в карманах джинсов, подковки на его саперных ботинках цокали.

                Бен, с бьющимся от испуга сердцем, видел, что Белч Хаггинс стоит через дорогу с начатой сигаретой в руке. Белч протянул Виктору сигарету, тот сделал затяжку, вернул сигарету Белчу и указал в ту сторону, где сейчас стоял Бен, наполовину спустившийся с лестницы. Виктор сказал что-то, и они разошлись. Лицо Вена покрылось краской. Всегда они доставали его. Такова уж, видно, была его судьба или что-то еще.

                - Тебе так нравится это место, что ты собираешься простоять здесь весь день? - спросил голос у его локтя.

                Бен обернулся я покраснел еще больше. Это была Веверли Марш. Ее каштановые волосы рассыпались по плечам, серозеленые глаза .были прекрасны. Свитер, с засученными до локтя рукавами, был потерт у шеи и такой же мешковатый, как свитер Вена. Слишком мешковатый, чтобы сказать, носит ли она что-нибудь на груди, но Бону было плевать; любовь до половой зрелости приходит такими чистыми и сильными волнами, что устоять просто невозможно, и Бен даже не пытался это делать. Он просто уступил ей. Он чувствовал себя глупым, экзальтированным и таким смущенным, каким он не был никогда в жизни... и все-таки бесспорно счастливым. Все эти эмоции смешались в какой-то клубок, в втором были и радость, и боль.

                - Нет, - пролепетал Он, И ухмыльнулся. Он знал, что ухмылка эта идиотская, но не мог ее спрятать.

                - Ну хорошо. Занятия кончились, слава Богу.

                - Желаю... - опять спеть. Ему надо было прочистить горло, и он еще пуще покраснел. - Желаю тебе хорошего лета, Беверли.

                - Тебе тоже, Бен. Увидимся в будущем году.

                Она быстро спустилась по ступеням, и Бен все видел глазами влюбленного: яркий рисунок ее рубашки, колыхание ее рыжеватых волос, молочный цвет лица, маленькую заживающую царапину на одной икре и (по какой-то причине это последнее вызвало новую волну чувства, которое захлестнуло его с такой силой, что он должен был снова схватиться за поручень; чувство было мощным, бессловесным, милосердно коротким; возможно, то был сексуальный предсигнал, столь же яркий и теплый, как свет лета, вне связи с его телом, где эндокринные железы все еще сцали почти без сна) яркий золотой браслет на левой ноге над туфлей, мерцающий на солнце маленькими бриллиантовыми вспышками.

                Какой-то непонятный звук вырвался из него. Он спустился по ступеням, как немощный старик, и стоял внизу и смотрел, пока она не повернула налево и не исчезла за высокой изгородью, отделявшей школьный двор от тротуара.

                Он постоял там - ребята еще выходили из школы шумными группами, но затем вспомнил Генри Бауэрса и быстро свернул за угол. На детской площадке он тронул пальцами висячую цепь, чтобы она звякнула, прошел по доскам качелей. Выйдя из маленьких ворот, выходящих на Чартерстрит, он повернул налево, ни разу не оборачиваясь назад, на каменную глыбу, где провел большую часть времени за последние девять месяцев. Он засунул свой экзаменационный Лист в задний карман и начал насвистывать. На нем были кеды, но, похоже подошва их так и не дотронулась до тротуара на протяжении примерно восьми кварталов.

                Школа окончилась сразу после полудня, матери не будет дома как минимум до пяти часов, потому что по пятницам после работы она шла прямо в Шоппинг Сейв. Остаток дня принадлежал ему. ' Он пошел вМаккаронпарк и сел под дерево, страстно нашептывая: "Я люблю Беверли Марш". Чувствуя легкое головокружение, он романтически повторял эту фразу. А когда в парк ввалилась компания мальчишек и начала делить поле для игры в бейсбол, он дважды прошептал: "Беверли Хэнском", а потом спрятал свое лицо в траву, пока она не охладила его пылающие щеки.

                Чуть погодя он встал и направился через парк по направлению к Костелло Авеню. Если пройти пять кварталов, он будет у цели - в публичной библиотеке. Он уже почти выходил из парка, когда шестиклассник по имени Питер Гордон увидел его и закричал: "Эй, Сиськи! Хочешь поиграть? Нам нужен кто-нибудь на правый фланг". Послышался взрыв смеха. Как можно быстрее он вышел из парка, втянув шею в воротник, как черепаха в панцирь.

                "Пока еще не так плохо", - с некоторым облегчением подумал он. Уже завтра они, возможно, станут преследовать его, захотят поиздеваться, а может, изваляют его в грязи, чтобы посмотреть, заплачет ли он. Сейчас же оци были очень заняты приготовлениями к игре - очерчивали границы поля, очищали его от мусора. Бен с удовольствием оставил их готовиться к первой летней игре и пошел своей дорогой.

                Через три квартала по Костелло он высмотрел нечто интересное, а возможно, и прибыльное, под чьей-то живой изгородью. В порванной бумажной сумке блестело стекло. Бен ногой подцепил сумку и выволок ее на тротуар. В самом деле - удача. В сумке оказались четыре бутылки из-под пива и четыре больших содовых бутылки. Большие стоили по пять центов каждая, "Рейнгольды" - два пенни. Двадцать восемь центов под чьей-то живой изгородью, ждущих проходящего мимо ребенка, который поднимет их. Какого-нибудь удачливого ребенка.

                "Это я", - счастливо подумал Бен, не ведая, каким будет продолжение этого дня. Он пошел дальше, придерживая сумку за дно, чтобы она окончательно не разорвалась. Магазин на Костеллоавеню был через квартал, и Бен свернул туда. Он обменял бутылки на деньги и большую их часть истратил на конфеты.

                Он остановился у витрины со сладостями, с нетерпением дожидаясь продавца и, как всегда, испытывая удовольствие от приятного скрипа открывающейся двери. Он получил пять красных конфет с ликером, пять черных, десять баночек слабого пива (две за пенни), никелированную коробочку "колечек", пакет "Ликем Эйд" и пачку пистонов для своего пистолета.

                Бен вышел с маленьким кулечком конфет и четырьмя центами в правом переднем кармане своих новых джинсов. Он посмотрел на кулечек со сладостями, и одна мысль попыталась вырваться наружу: (если ты будешь продолжать есть в таком количестве, то Беверли Марш даже и не взглянет на тебя), но это была неприятная мысль, и он сразу ее отогнал. Она тотчас ушла, эта мысль привыкла, чтобы ее изгоняли.

                Если бы кто-нибудь спросил его: "Бен, ты одинок?", он искренне бы удивился. Этот вопрос никогда не приходом ему в голову. Друзей у него не было, зато были его книгии мечты; у него были модельки Ревелла; у него был огромный линкольновский конструктор с кубиками, и он строил самые разнообразные модели домов. Его мать не раз восклицала, что его домики выглядят гораздо лучше многих настоящих домов, изображенных на открытках. У него был еще довольно неплохой строительный набор. Он мечтал получить в подарок на свой день рождения в октябре суперконструктор. Тогда можно будет собрать часы, которые действительно показывают время, и машину с настоящим механизмом внутри. "Одинок?" - мог бы он переспросить с неподдельным удивлением. - "А? Что?" Ребенок, родившийся слепым, даже и не подозревает, что он слепой, до тех пор, пока кто-нибудь не скажет ему об этом. Даже тогда он будет иметь самое смутное представление о том, что такое слепота; только зрячие знают, что это такое. Бен Хэнском не знал, что такое одиночество по той причине, что у него никогда не было друзей. Если бы у него появился друг, а потом исчез, он, возможно, и понял бы, что такое одиночество, ну а так оно составляло самую суть его жизни. Оно просто было как два больших пальца на его руках или как маленькая дырочка в одном из передних зубов, маленькая дырочка, которую он нащупывал языком всякий раз, когда нервничал.

                Беверли была его сладкой мечтой, а конфеты - сладкой реальностью. Конфеты были его друзьями. И он приказал чуждой ему мысли уйти, и она сразу ушла, без всяких споров. А между магазином на Костелло Авеню и библиотекой обнаружилось, что он съел уже все конфеты. Он честно хотел сохранить конфеты: любил, смотря телевизор вечером, засовывать их по одной в пластмассовый пистолетик и слушать, как щелкает пружинка внутри, а еще больше любил выстреливать их себе в рот по одной, как маленький мальчик, совершающий самоубийство сахаром. В этот вечер должны были показывать "Ястребов" с Кеннетом Доби в роли бесстрашного пилота самолета, "Бредель", где все было чистой правдой, только имена изменены, чтобы обезопасить невиновных, и его любимое полицейское шоу "Патруль на шоссе", где Бродерик Крофорд играл патрульного полицейского Дэна Мэттыоза. Бродерик Крофорд был любимым героем Вена. Бродерик Крофорд был быстр, Бродерик Крофорд ничем особо не выделялся, Бродерик Крофорд ни от кого не набрался никакого дерьма... и, самое главное, Бродерик Крофорд был толстым.

                Он дошел до перекрестка Костелло и Канзасстрит, а оттуда пошел к публичной библиотеке. Это были два здания - старое, каменное, впереди, построенное в 1890 году, и новое, низкое здание из песчаника, позади - там была детская библиотека. Библиотека для взрослых и детская библиотека соединялись застекленным переходом.

                Находясь близко к центру города, Канзасстрит была улицей с односторонним движением, поэтому Бен, прежде чем перейти улицу, посмотрел только в одном направлении - направо. Если бы он посмотрел налево, ужас пронзил бы его. В тени большого старого дуба, на газоне перед Домом общественных мероприятий Дерри, находящимся через квартал от библиотеки, стояли Белч Хаггинс, Виктор Крисе и Генри Бауэре.

                - Давайте устроим ему взбучку, - Виктор почти задыхался.

                Генри посмотрел на маленькую, толстую сволочь, перебегающую через дорогу, на его трясущийся живот, на его колышущийся взад-вперед чуб, на его виляющий, как у девчонки, зад в новых синих джинсах. Он оценил расстояние между ним с друзьями и Беном Хэнскомом и расстояние между Хэнскомом и безопасным местом - библиотекой. Они, пожалуй, успеют схватить его, прежде чем он войдет вовнутрь, но ведь он, наверно, заорет. Но тогда вмешаются взрослые, а он не хотел никакого вмешательства. Сука Дуглас сказала Генри, что он провалился на английском и математике. Она сказала, что ему придется проучиться четыре недели летом, чтобы не остаться на второй год. Генри и так скорее всего останется на второй год. И если это случится, отец изобьет его еще раз. Четыре часа в день, в течение четырех недель, да еще в самый разгар фермерских работ, - отец будет бить его шесть раз в день, а может, и больше. Генри утешало только одно - то, что он сможет выместить все свое зло сегодня днем на этом толстяке.

                - С удовольствием.

                - Да, давай, - сказал Белч.

                - Подождем, пока он выйдет.

                Они видели, как Бен открыл одну из больших двойных дверей и как он вошел внутрь, а потом они сели и закурили сигареты, и начали рассказывать друг другу скабрезные анекдоты о путешественниках и торгашах, и ждали, пока он выйдет из библиотеки. Генри знал, что в конце концов он выйдет. И когда выйдет, то он. Генри, постарается, чтобы он пожалел, что вообще родился на свет.

                Бен любил библиотеку.

                Он любил ее прохладу - даже в самые жаркие дни самого жаркого лета здесь было прохладно; он любил ее бормочущую тишину, прерываемую случайным шепотком, приглушенный звук, с которым библиотекарь проштамповывает книги или карточки, шелест страниц, переворачиваемых в зале периодики, где торчат старики, читая газеты, собранные в большие подшивки. Он любил свет, который проникал через высокие узкие окна днем или мерцал ленивыми лужицами, отбрасываемыми фонарямишарами, зимними вечерами при завывании ветра. Он любил запах книг - какой-то специфический, нереальный. Проходя мимо стеллажей с книгами для взрослых и глядя на тысячи томов, он воображал себе людей, заключенных в каждом из них, так же, как, идя по улице в сумрачный, туманный октябрьский день, когда солнце лишь слабым оранжевым контуром обозначалось на горизонте, он воображал себе мир людей за окнами домов, людей, смеющихся или спорящих, ухаживающих за цветами, или занятых кормлением детей, животных или себя у экрана телевизора. Ему травилось, что в переходе, соединяющем старое здание с детской библиотекой, было всегда жарко, даже зимой, если только не выдавались особо холодные дни; миссис Старретт, главный библиотекарь в детской части, сказала, что это вызвано так называемым эффектом парника. Бен воодушевился идеей: через много лет он построит здание центра связи Бибиси в Лондоне, жаркие споры вокруг этого здания возможно продлятся тысячу лет, но никто (кроме самого Вена) не узнает, что центр связи был ни чем иным, как стеклянным переходом деррийской публичной библиотеки.

                Ему нравилась и детская библиотека, хотя в ней не было той тенистой прохлады, того шарма, который он ощущал в старой библиотеке с ее шарами и изогнутыми железными лестницами, настолько узкими, что двоим на них было не разойтись. Детская библиотека была яркой и солнечной, немножко шумной, несмотря на надписи: "ДАВАЙТЕ БУДЕМ СПОКОЙНЫМИ, ЛАДНО?", которые висели повсюду. Шум доносился обы"цю из уголка Пуха, куда малыши приходили посмотреть на книжки с картинками. Сегодня, когда Бен пришел туда, был как раз час рассказа. Мисс Дэвис, симпатичная молодая библиотекарша, читала "Трех козлят".

                "Кто это стучит по моему мосту?" - Мисс Дэвис читала низким, раскатистым голосом с интонациями тролля. Некоторые малыши хихикали и закрывали рот, но большинство следили за ней торжественно, принимая голос тролля, как они принимали голоса своих снов, и их серьезные глаза отражали внутреннюю прелесть сказки: будет чудовище повержено... или оно съест?

                Яркие плакаты торчали повсюду. Здесь была карикатура, на которой хороший ребенок чистил зубы до тех пор, пока рот его не начал пениться, как морда бешеной собаки; изображен был и плохой ребенок, который курил сигареты (КОГДА Я ВЫРАСТУ, Я БУДУ МНОГО БОЛЕТЬ, КАК И МОЙ ПАПА), здесь была замечательная фотография биллиона малюсеньких точек света, мерцающих в темноте. Надпись внизу гласила: "Одна идея зажигает тысячу свечей".

                Ральф Уолдо Эмерсон

                Были приглашения присоединиться к исследовательскому эксперименту. Один плакат гласил: "Клубы для девочек сегодня создают женщин завтра". И, конечно, был плакат, приглашающий детей присоединиться к программе летнего чтения. Бен был большим любителем программы летнего чтения. Перед началом игры вы получали карту Соединенных Штатов. Затем за каждую прочитанную книгу или сделанный по ней доклад, вы получали наклейку штата и приклеивали ее на карту. Наклейка заполнялась информацией наподобие: птица штата, цветок штата, год принятия в Союз, какие президенты, если таковые были, родом из этого штата. Когда у вас на карте были все сорок восемь штатов, вы получали бесплатно книгу. Бен собирался последовать совету на плакате: "Не теряйте времени, записывайтесь сегодня".

                Среди этого яркого буйства красок выделялся простой голый плакат, прикрепленный к контрольному столу. Здесь не было ни карикатур, ни затейливых фото, только черный шрифт на белом листе: "ПОМНИ О КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ. 19.00"

                Полицейское управление Дерри.

                Холодок пробежал по спине Вена при взгляде на эту надпись. Возбужденный получением экзаменационного листа и взволнованный эпизодом с Генри Бауэрсом, разговором с Беверли и началом летних каникул, он забыл о комендантском часе и об убийствах.

                Люди спорили, сколько их было, но все сходились на том, что с прошлой зимы как минимум четыре или пять, если сяитать Джорджа Денбро (многие придерживались мнения, что смерть малыша Денбро была все же Каким-то аномальным несчастным случаем). Первым убийством, как все думали, было убийство Бетти Рипсом, которую нашли на следующий день после Рождества в районе строительства дорожной магистрали на Аутер Джексонстрит. Тринадцатилетняя девочка была изуродована, труп вмерз в грязную землю. В газете об этом не сообщалось, взрослые об этом не говорили, известно это стало из слухов, обрывков разговоров.

                Через три с половиной месяца, когда начался сезон ловли трески, рыбак, сидевший на берегу протока в двадцати милях к востоку от Дерри, подцепил крючком нечто, похожее на палку. Это оказалась рука девушки с четырьмя дюймами предплечья. Крючок подцепил этот жуткий трофей между большим и указательным пальцами.

                Полиция штата нашла остальную часть тела Шерил Ламоники в семидесяти ярдах ниже по течению, пойманную деревом, которое упало в проток прошлой зимой. Удача, что тело не смыло в Пенобскот и в весенний разлив не унесло в море.

                Девушке было шестнадцать. Она была из Дерри, но не посещала школу. Три года назад Шерил родила дочку Андреа и вместе с ней жила в доме родителей.

                - Шерил бывала немного дикой, но она была хорошей девочкой, - говорил в полиции ее рыдающий отец. - Энди все спрашивает: "Где моя мама?" -и я не знаю, что ей сказать.

                О пропаже девушки объявили за пять недель до того, как нашли тело. Полицейское расследование смерти Шерил Ламоники началось с достаточно логичного предположения, что она была убита одним из своих дружков. У нее было много дружков. Особенно на летной базе в Бангоре.

                - Они были приятные ребята, большинство из них, - сказала мать Шерил. Один из этих "приятных мальчиков" - сорокалетний полковник ВВС имел жену и троих детей в НьюМехико. Другой в настоящее время отбывал срок в Шоушенке за вооруженный разбой.

                "Приятель, - думала полиция. - Или, возможно, просто незнакомец. Сексуальный партнер".

                Если это был сексуальный партнер, то он явно был и врагом мальчишек. В конце апреля школьный учитель на прогулке со своим восьмым классом заметил пару красных теннисных туфель и детский вельветовый комбинезон, которые торчали из водопропускной трубы на Меритстрит. Этот конец улицы был блокирован козлами для пилки дров. Асфальт был разворочен - в этом месте расширяли магистраль на Бангор.

                Найденное тело принадлежало трехлетнему Мэтью Клементсу, о пропаже которого родители заявили только за день до этого (на первой странице "Дерри Ньюз", изображен был темноволосый мальчишка, усмехающийся дерзко в камеру, на голове кепочка набекрень). Клементсы жили на Канзасстрит, в другой стороне города. Его мать, настолько ошарашенная своим горем, что казалось пребывала в стеклянном шаре невозмутимргоспокойствия. Оказала полиции, что Мэгги катался на трехколесном велосипеде по тротуару около дома на углу Канзасстрит и Коссутлейн. Она пошла положить белье в сушилку, и когда потом выглянула из окна, чтобы проверить, где Мэтти, его не было. На траве между тротуаром и проезжей частью валялся только перевернутый велосипед. Одно из колес еще лениво вращалось. Когда она посмотрела на него, оно остановилось.

                Этого было достаточно ддя шефа Бортона. На специальной сессии городского совета на следующий вечер он предложил ввести семичасовой комендантский час; это было единодушно одобрено и введено в действие на следующий день. Маленькие дети должны были находиться под наблюдением взрослых все время. В школе Бена месяц назад состоялось специальное собрание. Шеф полиции вышел на сцену и, заложив большие пальцы за пояс, заверил ребят, что им не о чем беспокоиться, пока они следуют нескольким простым правилам: не разговаривать с посторонними, не садиться в машину с людьми, если вы их недостаточно хорошо знаете, всегда помнить, что полицейский - ваш друг... и подчиняться комендантскому часу.

                Две недели назад какой-то мальчик, которого Бен знал очень отдаленно (он был в параллельном пятом классе начальной школы Дерри), увидел в одном из стоков у Нейболтстрит что-то, напоминающее волосы. Этот мальчик, которого звали то ли Фрэнки, то ли Фрэдди Росс (или, может быть. Рот), вышел на улицу в поисках какихнибудь полезных штуковин с изобретенным им приспособлением, которое он называл легендарной дубинкой. Говорил он о ней так, словно она писалась заглавными буквами, а вдобавок, может, еще и неоновыми ЛЕГЕНДАРНАЯ ДУБИНКА.

                Эта легендарная дубинка была просто березовой веткой с большим койком смолы на конце. В свободное время Фрэдди (или Фрэнки) гулял с ней по Дерри, вглядываясь вводосточные и сливные канавы. Иногда он замечал там деньги чаще пенни, но порой десятицентовики или двадцатипятицентовики (по причине, известной только ему, он называл их "береговыми монстрами"). Обнаружив деньги, ФрэнкиилиФрэдди и ЛЕГЕНДАРНАЯ ДУБИНКА приступали к работе. Одно движение дубинки вниз через решетку - и монета была в его кармане.

                Бен слышал о Фрэнки или Фрэдди и его дубинке задолго до того, как мальчик попал в поле зрения, обнаружив тело Вероники Гроган.

                - Он действительно тупой, - однажды доверительно сказал Вену в период активных действий ФрэнкиилиФрэдди парень, которого звали Ричи Тозиер. Тозиер был костлявый, носил очки. Без них Тозиер, думал Бен, наверное, видит все, как мистер Маг: его увеличенные глаза плыли за толстыми линзами с выражением постоянного удивления. У Тозиера были огромные передние зубы, которые заслужили ему прозвище "Бобер". Он был в том же пятом классе, что и ФрэнкиилиФрэдди. - Весь день тыкает своей дубинкой в канализацию, а потом всю ночь жует смолу на ее конце.

                - Черт возьми, это ужасно! - воскликнул Бен.

                - Да, кролик, - сказал Тозиер, картавя, и ушел.

                Фрэнки или Фрэдди двигал легендарной дубинкой тудасюда в этом стоке в надежде, что нашел парик. Он думал высушить его и подарить матери на день рождения или что-то в этом роде. Пошуровав несколько минут, он уже готов был отказаться от своей затеи, когда в мрачной воде сточной ямы всплыло лицо, лицо с мертвыми листьями, приклеенными к белым щекам, и грязью в широко открытых глазах.

                ФрэнкиилиФрэдди с криком побежал домой.

                Вероника Гроган училась в четвертом классе церковной школы на Нейболтстрит. Управляли школой люди, которых мать Бена называла Кристерами. Ее похоронили в тот день, когда ей должно было исполниться десять лет.

                После этого последнего ужаса Арлен Хэнском однажды вечером привела Бена в гостиную и села рядом с ним на диване. Она взяла его за руки и посмотрела очень внимательно ему в лицо. Бен тоже посмотрел на нее, чувствуя какое-то беспокойство.

                - Бен, - сказала она, помолчав, - ты дурачок?

                - Нет, мама, - сказал Бен, чувствуя еще большее беспокойство. Он не мог припомнить, когда мама выглядела такой серьезной.

                - Да, - эхом отозвалась она. - Я тоже так думаю.

                Она надолго замолчала, задумчиво глядя мимо Бена на улицу. Вену показалось, что мама забыла о нем. Она была еще молодой женщиной - только тридцать два года, но то, что она воспитывала мальчика одна, наложила на нее отпечаток. Она работала сорок часов в неделю в катушечном цехе прядильной фабрики Старика, и после работы, наглотавшись пыли и волокна, иногда так кашляла, что Бен пугался. В такие ночи он долго лежал, не засыпая, глядя в окно у своей кровати, глядя в темноту и размышляя, что с ним будет, если она умрет. Он станет тогда сиротой, думал он. Может стать Ребенком штата (в его понимании это означало жить у фермера, который заставляет работать от зари до зари), еще его могут отправить в сиротский приют в Бангоре. Он пытался внушить себе, что глупо беспокоиться о таких вещах, но тщетно. Он беспокоился не только о себе, но и о ней. Она была крепкой женщиной, его мама, и она настаивала, что надо иметь собственное "я", но она была хорошая мать. Он очень любил ее.

                - Ты знаешь об этих убийствах? - сказала она, наконец обратившись к нему.

                Он кивнул.

                - Сначала люди думали, что это... - она колебалась, произнести ли следующее слово, она никогда не произносила его раньте в присутствии сына, но обстоятельства были чрезвычайные, и она заставила себя. - ...сексуальные преступления. Может, да, а может, нет. Может быть, они уже кончились, а может быть, нет. Нельзя быть ни в чем уверенным, кроме того, что какой-то сумасшедший, который охотится на маленьких детей, находится здесь. Ты меня понимаешь, Бен?

                Он кивнул.

                - И ты знаешь, что я имею в виду, когда говорю, что это, может быть, сексуальные преступления?

                Он не знал, во всяком случае, не точно, но он снова кивнул. Бели мама собиралась говорить с ним о птичках и пчелках или о прочих таких вещах, он умрет от смущения.

                - Я беспокоюсь за тебя, Бен. Я беспокоюсь, что не MOiy быть при тебе.

                Бен смущенно поежился и ничего не сказал.

                - Ты предоставлен самому себе. Слишком, я думаю. Ты...

                - Мама...

                - Молчи, когда я говорю с тобой, - сказала она, и Бен замолк: - Ты должен быть осторожен, Бенни. Подходит лето, и я не хочу портить тебе каникулы, но ты должен быть осторожен. Я хочу, чтобы к ужину ты каждый день был дома. В котором часу мы ужинаем?

                - В шесть часов.

                - Точно в шесть! Поэтому послушай, что я скажу: если я накрываю на стол, наливаю тебе молоко и вижу, что Бен не моет руки в раковине, я иду прямо к телефону и звоню в полицию, и заявляю о твоем исчезновении. Ты это понимаешь?!

                - Да, мама.

                - Ты веришь, что я сделаю, что говорю?

                - Да.

                - Может, окажется, что я сделала это напрасно, если вообще сделаю это. Я не итерирую мальчишеские интересы. Я знаю, что они заняты своими собственными играми и проектами во время каникул - возвращать пчел в ульи, играть в мяч, сшибать банки, да мало ли что. Я хорошо понимаю, как ты и твоя друзья выросли.

                Бен благоразумно кивнул, подумав про себя, что она ровно ничего не знает о его детстве, если не знает, что у него нет друзей. Но ему и не снилось сказать ей такое, никогда, ни в одном из десяти тысяч снов.

                Она что-то вынула из кармана своего домашнего платья и вручила ему. Это была маленькая пластмассовая коробочка. Бен открыл ее и, увидев, что там внутри, широко раскрыл рот.

                - О! - сказал он с искренним восторгом. - Спасибо!

                Это были ручные часы "Таймекс" с маленькими серебряными цифрами и ремешком из кожзаменителя. Мама установила время и завела часы, он слышал их тиканье.

                - Ого, классно! - он крепко обнял ее, поцеловал в щеку.

                Она улыбнулась, довольная, что он доволен, и кивнула. Затем снова посерьезнела.

                - Надевай их, храни их, носи их, заводи их, имей их в виду и не теряй.

                О? <-> кеи.

                - Теперь, когда у тебя есть часы, у тебя нет причины опаздывать домой. Помни, что я сказала: если тебя не будет вовремя, полиция будет искать тебя по моему поручению. По крайней мере до тех пор, пока они не поймают негодяя, который убивает детей, не смей задерживаться ни на минуту или я буду звонить.

                - Да, мама.

                - Еще одно. Я не хочу, чтобы ты ходил один. Ты- знаешь, что не надо принимать конфет от незнакомых или садиться с ними в машину, - мы оба солидарны в том, что ты не дурачок и ты большой для своего возраста, но взрослый человек, особенно ненормальный, при желании всегда может одолеть ребенка. В парк или в библиотеку иди всегда с приятелем.

                - Хорошо, мама.

                Она снова посмотрела в окно, тревожно вздохнула.

                - Дела приняли странный оборот, если такое может продолжаться. Во всяком случае, вокруг этого города происходит что-то страшное. Я всегда так думала. - Она посмотрела на него, нахмурив брови. - Ты такой гулена, Бен. Ты, должно быть, знаешь в Дерри каждый уголок, да? По меньшей мере, центр.

                Бен неплохо ориентировался в городе, хотя вряд ли знал каждый уголок. Но он настолько был возбужден неожиданным подарком "Таймекса", что согласился бы с матерью этим вечером, даже если бы она предположила, что Джон Вейн должен сыграть Адольфа Гитлера в музыкальной комедии о Второй мировой войне. Он кивнул.

                - Ты ведь никогда ничего не видел, так? - спросила она. - Что-то или когото... ну, подозрительное? Что-нибудь необычное? Что-нибудь, что напугало тебя?

                Испытывая радость по поводу часов, любовь к матери, удовольствие, что о нем заботятся (правда, забота несколько пугала своей неприкрытой бесцеремонностью), он чуть было не рассказал ей, что случилось в январе.

                Открыл было рот, но повинуясь какой-то мощной интуиции, закрыл его.

                Что же это конкретно было? Интуиция. Не более чем... но и не менее. Даже дети могут чувствовать время от времени большую ответственность перед лицом любви и понимать, что в некоторых случаях может быть милосерднее промолчать. Частично это было причиной, по которой Бен закрыл рот. Но была и другая причина, не столь благородная. Она могла быть твердой, его мама. Она могла быть хозяйкой. Она никогда не называла его "толстый", она называла его "большой" (иногда "большой для своего возраста"), и когда от ужина что-то оставалось, она обычно приносила ему, пока он смотрел телевизор или делал домашнюю работу, и он это съедал, хотя какой-то смутной своей частью ненавидел себя за это (но ни в коем случае не маму, за то что она поставила перед ним еду, - Бен Хэнском не осмелился бы ненавидеть свою маму; Господь наверняка поразил бы его насмерть за такую, пусть даже секундную грубость и неблагодарность). И, возможно, какая-то еще более смутная часть его отдаленный Тибет глубинных мыслей Вена - подозревала, что со стороны матери в этой постоянной подкормке есть какая-то корысть. Была ли это просто любовь? Могло это быть что-либо еще? Наверняка нет. Но... он задавал себе вопросы. По существу, она не знала, что у него нет друзей. Отсутствие этого знания заставляло его не доверять ей, делало его неуверенным в том, какая реакция будет на его рассказ о том, что случилось с ним в январе. Если что-либо случилось. Может быть, приходить в шесть и оставаться дома было не так уж плохо. Он мог читать, смотреть телевизор (есть), что-то строить из бревен и конструктора. Но необходимость оставаться дома весь день была бы очень нежелательной... И если бы он рассказал ей, что он видел - или думал, что видел, - в январе, она бы наверняка заставила его сделать это.

                Поэтому по многим причинам Бен увильнул от рассказа.

                - Нет, мама, - сказал он. - Только мистер Маккиббон рылся в чужих отходах.

                Это заставило ее засмеяться - она не любила мистера Маккиббена, который был республиканцем, а также "кристером", и ее смех закрыл тему. В эту ночь Бен долго не спал, но никакие мысли о том, что его бросили на произвол судьбы, сиротой в этом жестоком мире, его не беспокоили. Он чувствовал себя любимым и защищенным, когда лежал в постели, глядя на лунный свет, проникавший через окно и ложившийся через кровать на пол. Он то прикладывал часы к уху, слушая их тиканье, то подносил их к глазам, восторгаясь их прозрачным радиевым диском.

                В конце концов он заснул, и ему приснилось, что он играет в бейсбол с другими мальчишками на пустой площадке за стоянкой грузовиков "Трэкер Бразез". Только что у него был удачный мяч, и товарищи по команде радостно тузили его и хлопали по спине. Они подняли его на плечи и понесли туда, где были разбросаны бейсбольные принадлежности. Во сне он сиял от гордости и счастья... а затем взглянул на центральное поле, где цепное ограждение отмечало границу между зольной площадкой и травой, а потом отлого спускалось к Барренсу. В спутанной траве и низком кустарнике, почти что вне поля зрения, стояла фигура. Она держала связку воздушных шаров - красных, желтых, синих, зеленых - в одной руке, на которой была белая перчатка. Другой рукой она раскланивалась. Ему не видно было лица фигуры, но он видел мешковатый костюм с большими оранжевыми пуговицамипомпонами и болтающимся желтым галстукомбабочкой.

                Это был клоун.

                "Верно, кролик", - картавым голосом согласился фантом.

                Когда Бен проснулся на следующее утро, он забыл сон, но его подушка на ощупь была мокрой... как будто он плакал во сне.

                Он подошел к абонементному столу в детской библиотеке, отряхиваясь от вереницы мыслей, вызванных надписью о комендантском часе, как собака отряхивается после купания.

                - Здравствуй, Бенни, - сказала миссис Старретт. Как и миссис Дуглас в школе, она искренне любила Вена. Взрослые, особенно те, которым долг службы повелевал следить за дисциплиной детей, обычно любили его, потому что он был вежлив, смышлен, иногда даже забавен, не шумел, не озорничал, говорил мягко. По этим же причинам большинство ребят считали его препротивным. - Ты уже устал от каникул?

                Бен улыбнулся. То была обычная острота миссис Старретт.

                - Нет еще, - сказал он, - поскольку летние каникулы длятся всего - он посмотрел на свои часы - час семнадцать минут. Дайте мне еще часок.

                Миссис Старретт негромко засмеялась, прикрыв рот рукой. Она спросила Вена, не хочет ли он записаться на программу летнего чтения, и Бен сказал, что да, хочет. Она дала ему карту Соединенных Штатов, и Бен горячо ее поблагодарил.

                Он пошел к стеллажам, вытаскивал книги, просматривал и ставил обратно. Выбор книг был серьезным делом. Тут нужна была внимательность. Если вы были взрослым, вам можно было взять сколько угодно книг, но детям разрешалось брать только три одновременно. Выберешь какуюнибудь чушь, и мыкайся с нею.

                В конце концов он выбрал три книги: "Бульдозер", "Черный жеребец" и книгу, подобную вспышке во тьме: "Лихач" - так называлась книга человека по имени Генри Грегор Фельзен.

                - Тебе она не понравится, - заметила миссис Старретт, Проштамповывая книгу. - В ней сплошная кровь. Я советую читать это подросткам, особенно тем, у кого есть водительские права, им есть над чем здесь подумать. Может, хоть на неделю эта книга умерит их скорости.

                - Ну я ее просмотрю, - сказал Бен и понес книга к одному из столов подальше от уголка Пуха, где большой козленок показывал троллю под мостом, где раки зимуют.

                Он стал листать "Лихача"; нет, это было не так уж плохо. Совсем не плохо. В книге говорилось о парне, который был классным водителем, но один занудаполицейский вечно пытался умерить его пыл. Бен узнал, что в Айове нет скоростных пределов. Он просмотрел три главы, и тут на глаза ему попался еще один плакат. На верхнем, вся библиотека была завешена плакатами, красовался счастливый почтальон, вручающий письмо счастливому ребенку.

                "БИБЛИОТЕКИ ПРЕДНАЗНАЧЕНЫ ТАКЖЕ И ДЛЯ ПИСЬМА, - говорил плакат. ПОЧЕМУ БЫ НЕ НАПИСАТЬ ДРУГУ СЕГОДНЯ? УЛЫБКИ ГАРАНТИРОВАНЫ! "

                Под плакатом находились три ячейки, заполненные чистыми почтовыми открытками, конвертами и канцтоварами, на которых синими чернилами была изображена публичная библиотека в Дерри. Конверты стоили пять центов, открытки - три цента. Два листа бумаги - один пенни.

                Бен порылся в кармане. Там у него еще осталось четыре цента от сданных бутылок. Он отметил в "Лихаче" то место, где остановился, и подошел к абонементу.

                - Дайте мне, пожалуйста, одну открытку.

                - Конечно, Бен. - Как всегда, миссис Старретт была очарована его серьезной вежливостью и слегка огорчена его габаритами. Ее мама говорила, что мальчик ножом и вилкой роет себе могалу. Она дала ему открытку и смотрела, как он возвращается на место. За этим столом могло сидеть шесть человек, но Бен был один. Она никогда не видела Бена с другими мальчиками. Это было очень плохо, потому что она была уверена, что внутри у Бена Хэнскома зарыты сокровища. Он бы мог передать их доброму и терпеливому изыскателю... если бы таковой появился.

                Бен вытащил свою шариковую авторучку, открыл ее и надписал открытку довольно просто: Мисс Беверли Марш, Лоуэр Мейнстрит, Дерри, штат Мэн, Зона 2. Он не знал точного номера ее дома, но мама говорила ему, что большинство почтальонов, довольно давно работающих на своем участке, имеют представление о своих клиентах. Если почтальон, обслуживающий Лоуэр Мейнстрит, доставит эту открытку, будет великолепно. Если нет, она попадет в бюро невостребованных писем, и он простонапросто потеряет три цента. Конечно, открытка к нему не вернется, потому что у него не было намерения ставить на ней свое имя и адрес.

                Неся открытку адресом внутрь, он взял несколько квадратных листочков бумаги из деревянного ящика около картотеки. Потом пошел на свое место и начал что-то царапать на бумаге, перечеркивать и снова царапать.

                Последнюю неделю перед экзаменами они на уроках английского в школе читали и писали хайку. Хайку - это жанр японской поэзии, сжатая и четкая форма. Миссис Дуглас говорила, что трехстишия хайку могут быть только семнадцатисложными - ни больше, не меньше. В основе хайку - один четкий образ, связанный с одной определенной эмоцией: грусть, радость, ностальгия, счастье... любовь.

                Вена эта идея привела в восторг. Он получал большое удовольствие на уроках английского, но оно было кратковременным. Потом, хотя он и выполнял работу, она, как правило, его не захватывала. И все-таки в идее хайку было что-то, что зажигало его воображение. Сама идея заставляла его чувствовать себя счастливым - так же, как делало его счастливым объяснение миссис Дуглас относительно парникового эффекта. Хайку - хорошая поэзия, чувствовал Бен, потому что это структурная поэзия. Никаких таинственных правил. Семнадцать слогов, один образ связан с одной эмоцией - и вы раскрылись. Бинго. Она была чистой, утилитарной, самодостаточной поэзией и зависела только от своих правил. Ему даже нравилось само слово, как будто воздух скользит вдоль пунктирной линии и рассекается звуком "к" в самой глубине рта: ХАЙКУ. ЕЕ ВОЛОСЫ, думал он и видел, как она спускается по ступеням школы с волосами, рассыпавшимися по плечам. Солнечные искры вспыхивали в них, но нельзя было сказать, что они горят на солнце.

                Основательно работая в течение двадцати минут (только один раз он отвлекся, чтобы пойти и взять бумаги), изобретая слова, которые оказывались слишком длинными, меняя, вычеркивая, Бен пришел к этому: Твои волосы зимний огонь, Тлеющие красные угольки в январе. Мое сердце сгорает.

                Он был не в восторге от стихов, но лучше не сумел бы. Он боялся, что, если его заклинит, он закончит в нервном возбуждении и будет еще хуже. Или вообще ничего. А этого ему не хотелось. Тот момент, когда она заговорила с ним, был решающим для Вена. Он хотел отметить его в памяти. Наверно, Беверли всерьез увлеклась какимнибудь старшим мальчиком - шести, а может, даже семиклассником, и она подумает, что, может быть, тот мальчик прислал ей хайку. Это сделает ее счастливой, и, таким образом, день, когда она получит стихи, будет отмечен в ее памяти. И хотя она никогда не узнает, что это сделал Бен Хэнском, неважно; ОН-то знает.

                Бен переписал стихотворение на открытку (печатными буквами, как будто то была случайная записка, а не любовные стихи), засунул ручку в карман и положил открытку в конец "Лихача".

                Затем он встал и, попрощавшись с миссис Старретт, направился к выходу.

                - До свидания, Бен, - сказала миссис Старретт. - Желаю тебе хорошо отдохнуть в каникулы, но не забывай о комендантском часе.

                - Не забуду.

                Он прошел через застекленный проход между двумя зданиями, наслаждаясь его теплом (парниковый эффект, подумал он на ходу) после прохлады во взрослой библиотеке. В нише читального зала один старик читал "Ньюз", усевшись в старинное, уютное кресло. Заголовок - прямо под содержанием номера - гласил: "ДАЛЛЕС ТОРЖЕСТВЕННО КЛЯНЕТСЯ, ЧТО ВОЙСКА США ПОМОГУТ ЛИВАНУ, ЕСЛИ ЭТО НЕОБХОДИМО! "

                Там был фотоснимок Айка, здоровающегося с Каким-то арабом в Саду Роз. Мать Вена говорила, что когда страна выберет президентом в 1960 году Губерта Хамфри, начнутся, может быть, какие-нибудь изменения. Бен смутно сознавал, что существует нечто, называемое спадом, и его мама боится быть уволенной.

                На нижней половине страницы был меньший заголовок: "ОХОТА ПОЛИЦИИ ЗА ПСИХОПАТОМ ПРОДОЛЖАЕТСЯ".

                Бен толкнул большую входную дверь библиотеки и вышел.

                В начале дорожки был почтовый ящик. Бен выудил почтовую открытку из книги и опустил ее туда. Он чувствовал, как сердце учащенно забилось, когда он разжал пальцы. Что, если она Каким-то образом узнает, что это он?

                "Не будь болваном", - ответил он сам себе, слегка встревоженный тем, как взволновало его такое предположение.

                Он шел по Канзасстрит, едва сознавая, где он идет, и ничего не видя вокруг. В его голове начала формироваться фантазия. Вот Марш подходит к нему со своими широко расставленными серозелеными глазами и каштановыми волосами, завязанными в конский хвост. "Я хочу задать тебе вопрос, Бен, - говорит она, - и ты должен поклясться сказать мне правду. - В руке она держит открытку. Это ты написал?"

                Это была ужасная фантазия. Это была удивительная фантазия. Он не хотел, чтобы она прекращалась. Он не хотел, чтобы она когда-нибудь прекратилась. Его лицо снова начинало гореть.

                Бен шел, мечтал, перекладывал библиотечные книжки из одной руки в другую и насвистывал. "Ты наверняка подумаешь, что я ужасна, - сказала Беверли, - но я хочу поцеловать тебя. Ее губы приоткрылись".

                Губы Вена внезапно пересохли и не могли свистеть.

                - Я думаю, да, - прошептал он и улыбнулся одурманенной и прекрасной улыбкой.

                Если бы он в этот момент посмотрел на тротуар, то увидел бы, что еще три тени выросли вокруг его собственной: если бы он прислушался, он услышал бы звук подковок Виктора, который подошел к нему вместе с Белчем и Генри. Но он и не слышал, и не видел. Бен был далеко, чувствуя, как губы Беверли нежно скользят по его рту, а ее поднятые руки хотят коснуться матового ирландского огня его волос.

                Как многие города, маленькие и большие, Дерри не был спланирован, как, например, Топси; он просто вырос. Никто никогда не спланировал бы его таким образом. Центр Дерри находился в долине реки Кендускеаг, которая пересекала деловой, район по диагонали с югозапада на северовосток. Остальной город теснился по склонам окружающих холмов.

                Долина, куда пришли первые поселенцы, была болотистая итяжелая ддя обработки. Реки Кендускеаг и Пенобскот, в которую впадала Кендускеаг, много значили ддя торговцев, а ддя тех, кто сеял урожай или строил дома поблизости от рек, они были помехой, особенно Кендускеаг, которая каждые тричетыре года выходила из берегов. Город все еще был подвержен наводнениям, несмотря на огромные суммы денег, затраченные за последние пятьдесят лет на разрешение этой проблемы. Если бы наводнения вызывались только самой речкой, мог бы помочь комплекс дамб. Однако существовали и другие факторы. Низкие берега Кендускеаг были одним из них. Медленный спуск воды во всем районе - другим. С начала столетия в Дерри было много серьезных наводнений и одно катастрофическое, в 1931 году. И что еще хуже, холмы, на которых находилась большая часть Дерри, были иссчены маленькими протоками, один из них Торролтстрим, где нашли тело Шерил Ламоники. В периоды сильных дождей всегда существовала угроза, что они выйдут из берегов. "Если дождь будет продолжаться две недели, у города будет гайморит", - сказал однажды отец Заики Билла.

                В пределах городского центра Кендускеаг была заключена в канал. Этот канал протяженностью в две мили на пересечении с Мейнстрит нырял под землю на полмили, становясь подземной речкой, а затем снова выныривал в Бассейпарке. Каналстрит, на которой, подобно очереди уголовных преступников перед полицией, выстроились по рангу большинство деррийских баров, шла параллельно Каналу на своем выходе из города, и каждые несколько недель полиция должна была вылавливать машину какого-нибудь пьяного из воды, загрязненной отходами текстильного производства и канализационными отходами. Время от времени в Канале ловили рыбу, но это были несъедобные мутанты.

                В северовосточной части города - Каналсайд - река сумела забраться чуть повыше. Бойкая торговля шла вдоль нее, несмотря на редкие наводнения. Люди гуляли около Канала, иногда держась за руки (если ветер неприносил зловоние, которое отбивало всякую романтику), а у Бассейпарка, который выходил к школе, стоявшей на противоположной стороне Канала, порой разбивали лагеря бойскауты. В 1969 году горожане были шокированы и уязвлены, узнав, что хиппи (один из них действительно нашил американский флаг на задницу штанов, и ЭТОТ розовый пед особенно выделялся) курят наркотики и продают там пилюли. К 1969 году Бассейпарк стал постоянной открытой аптекой. "Подождите, - говорили люди. - Когонибудь убьют, прежде чем они остановятся". И вот это свершилось. Семнадцатилетний мальчик был найден мертвым у Канала, его вены были полны чистого героина, который ребята называют "белый дурман". После этого наркоманы покинули Бассейпарк, даже ходили слухи, что призрак того мальчика обитает в районе. История, конечно, глупая, но если она держала наркоманов и всяких проходимцев подальше от этого места, это была во всяком случае полезная глупая история.

                В югозападной части города река представляла еще больше проблем. Здесь холмы были резко срезаны огромным ледником и далее изранены бесконечной эрозией Кендускеага и сетью ее притоков; во многих местах выходил на поверхность бедрок, будто торчащие из земли кости динозавров. Старожилы из рабочего управления в Дерри знали, что осенью они могут рассчитывать на ремонт мостовой в югозападной части города, поскольку после первого же сильного мороза бетон сжимался и становился хрупким, а затем бедрок вдруг раскалывал его, как будто земля намеревалась что-то выродить.

                В мелководной почве хорошо произрастали растения с неглубокой корневой системой и морозоустойчивые - густой низкорослый кустарник, ядовитый плющ и ядовитый дуб росли повсюду, где позволяла им опора. На югозападе земля обрушивалась в зону, которую в Дерри называли Барренс. Барренс, который можно было назвать чем угодно, но не песчаной равниной, был вообщето грязным участком земли в полторы мили шириной и три мили длиной. С одной стороны его ограничивала Канзасстрит, с другой - Старый мыс. Старый мыс был малодоходной разработкой под строительство, и дренаж там был настолько плохой, что постоянно велись разговоры о туалетах и канализационных стоках.

                Кендускеаг бежала через центр Барренса. Город разросся к северовостоку и на обоих ее берегах, и единственно, что осталось от города в Барренсе, была насосная станция Дерри (муниципальная станция по очистке сточных вод) и городская свалка. С воздуха Барренс выглядел, как большой зеленый кинжал, указывающий на центр города.

                Для Вена вся эта география, соединенная с геологией, сводилась к тому, что он знал: на правом берегу не было домов - земля там отступила. Шаткое, окрашенное в белый цвет ограждение, высотой до пояса, тянулось вдоль тротуара в целях предосторожности. Он едваедва слышал бегущую воду; она была звуковым аккомпанементом его разыгравшейся фантазии.

                Он остановился и посмотрел на Барренс, все еще представляя ее глаза, свежий запах ее волос.

                Кендускеаг поблескивала через разрывы в густой листве. Ребята говорили, что в это время года там были москиты - большие, как воробьи; другие говорили, что и приближаться к реке опасно - там оползень. Бен не верил в москитов, но оползень пугал его.

                Чуть левее он увидел стаю кружащихся и ныряющих чаек: свалка. До него слабо доходил их крик. Через дорогу он видел Дерри Хайте и низкие крыши домов Старого мыса, близко подходивших к Барренсу. Справа от Старого мыса толстый белый палец, указующий в небо - высилась водонапорная башня Дерри. Прямо под ней из земли торчала ржавая водопропускная труба, из которой обесцвеченная вода лилась с холма в мерцающий маленький проток, исчезавший в гуще деревьев и кустарников. .

                Дивная фантазия Бена о Беверли вдруг была прервана самым зловещим образом: что, если мертвая рука покажется из водопроводной трубы прямо сейчас, прямо в эту секунду, пока он смотрит туда? А когда он повернется, чтобы позвонить в полицию, то увидит там клоуна? Смешного клоуна в мешковатом костюме с большими оранжевыми пуговицамипомпонами? Предположим...

                На плечо Бена упала рука, и он вскрикнул.

                Раздался смех. Он повернулся, прижавшись к белой ограде, отделяющей безопасный тротуар Канзасстрит от дикого неистового Барренса (перила чуть слышно скрипнули) , и увидел стоявших там Генри Бауэрса, Белча Хаггинса и Виктора Крисса.

                - Привет, Титьки, - сказал Генри.

                - Чего вы хотите? - спросил Бен, стараясь, чтобы голос звучал смело.

                - Я хочу избить тебя, - сказал Генри. Он, по-видимому, трезво, даже серьезно, рассматривал эту перспективу. Но вот глаза его сверкнули. - Я научу тебя коечему, Титьки. Ты не будешь возражать? Ведь ты любишь выучивать новое, а?

                Он потянулся к Вену. Бен ускользнул.

                - Держите его, ребята.

                Белч и Виктор схватили Бена за руки. Он пронзительно закричал. Это был трусливый крик, кроличий, слабый, но он ничего не мог поделать. "Пожалуйста, Господи, не дай им заставить меня кричать и не дай им разбить мои часы", метались мысли в голове у Бена. Он не знал, разобьют ли они его часы, но он был вполне уверен, что закричит. Он был совершенно уверен, что закричит и будет долго кричать, до тех пор, пока они с ним не покончат.

                - Ого, он вопит как свинья, - сказал Виктор, скрутив запястье Бена. Он вопит как свинья?

                - Да, конечно, - хихикнул Белч.

                Бен дернулся сначала в одну сторону, потом в другую. Белч и Виктор как бы давали ему возможность удизнуть, а потом хватали его.

                Генри схватил Бена за перед свитера и задрал его вверх, обнажив живот. Он нависал над ремнем.

                - Посмотритека на это брюхо! - крикнул Генри с удивлением и отвращением. - Бог ты мой!

                Виктор и Белч громко засмеялись. Бен дико озирался в поисках помощи. Но никого не было видно. Позади него, внизу, в Барренсе, дремали сверчки и кричали чайки.

                - Лучше прекратите! - сказал он. Он еще не ревел, но был близок к этому. Лучше прекратите или...

                - Или что? - спросил Генри, как будто искренне заинтересовавшись. - Или что, а?

                Бен вдруг обнаружил, что он думает о Бродерике Крофорде, который играл Дэна Мэттьюза в "Патруле на шоссе", - тот ублюдок был низкий, подлый, изгалялся над всеми, а потом, небось, слезами заливался. Дэн Мэттьюз избил бы ремнем этих парней прямо через ограду, на насыпи, вдрызг.

                - Ох, мальчик, посмотритека, малыш! - фыркнул Виктор. Белч присоединился к нему. Генри усмехнулся, но взгляд у него был все такой же серьезный, размышляющий, почти что грустный. И этот взгляд напугал Вена. Он понял, что его, возможно, не просто изобьют.

                Как бы ддя подтверждения этой мысли Генри полез в карман своих джинсов и вытащил оттуда ножпилку.

                Вена охватил ужас. Генри слегка подпилил его тело с двух сторон, и он резко подался вперед. В какой-то момент Бен подумал, что сможет убежать. Он обливался потом, и мальчики, державшие его за руки, с трудом с ним справлялись. Белч сумел ухватить его правое запястье, но не крепко. От Виктора удалось освободиться. Еще рывок...

                Но тут Генри .подошел вплотную и толкнул его. Бен отлетел назад. На этот раз ограда скрипнула громче, и он почувствовал, что она слегка подалась под его весом. Белч и Виктор снова схватили его.

                - Теперь держите его, - сказал Генри, - слышите меня?

                - Да, Генри, - сказал Белч. В голосе у него послышалось некоторое беспокойство. - Он не убежит, не волнуйся.

                Генри подошел вплотную, его плоский живот почти коснулся живота Вена. Бен смотрел на него широко открытыми глазами, слезы беспомощно текли из них. "Пойман! Я пойман! " - кричало что-то в его сознании. Он пытался прекратить эти стенания, совершенно не дававшие ему думать, ноничего не получалось. Пойман! Пойман! Пойман!

                Генри вытащил нож - длинный, широкий, с его именем на лезвии. Кончик ножа блеснул в дневном солнечном свете.

                - Я сейчас буду испытывать тебя, - сказал Генри тем же задумчивым тоном. - Наступили экзамены, и тебе лучше быть готовым.

                Бен заплакал. Его сердце бешено колотилось в груди. Из носа текли сопли и собирались на верхней губе. У ног валялись библиотечные книги. Генри наступил на "Бульдозер", посмотрел вниз и черным саперным ботинком отшвырнул книги в сточную канаву.

                - Вот первый вопрос на экзамене. Титьки. Когда кто-нибудь скажет во время выпускных экзаменов "Дай мне списать", что ты должет ответить?

                - Да! - немедленно воскликнул Бен. - Я скажу да! Конечно! О'кей! Списывай, что хочешь!

                Кончик ножа прошел два дюйма воздуха и уперся в живот Вена. Он был холодный, как поднос с кубиками льда, только что вынутый из холодильника. Бен втянул живот. На миг мир почернел. Рот Генри двигался, но Бен не понимал, что он говорит. Генри был как телевизор с выключенным звуком, и мир плыл... плыл...

                "Не смей размякать! - кричал панический голос. - Если ты размякнешь, он может остервенеть и убить тебя! "

                Мир снова вернулся в фокус. Он увидел, что и Белч, и Виктор перестали смеяться. Они нервничали... выглядели испуганными. Это лицезрение прояснило разум Вена. Вдруг они не знают, что он собирается делать или как далеко он может зайти. Как бы ни были плохи мысли, действительность может быть хуже. Ты должен думать. Пусть ты никогда не делал этого раньше, сейчас надо думать. Потому что его глаза говорят правду: что он нервничает. Его глаза говорят, что он ненормальный.

                - Это неправильный ответ. Титьки, - сказал Генри, - если любой скажет "Дай мне списать", я не дам ни хрена. Понял?

                - Да, - сказал Бен, его живот сотрясался от рыданий. - Да, я понял.

                - Так, хорошо. Жаль, но приближаются взрослые. Ты готов к взрослым?

                - Я... я думаю, что да.

                К ним медленно подъезжала машина. Это был запыленный "Форд 51" с пожилыми мужчиной и женщиной, втиснутыми на переднее сиденье, как пара манекенов из универмага. Бен видел: голова мужчины медленно повернулась к нему. Генри приблизился к Вену, пряча нож от людей в машине. Бен почувствовал его кончик, упирающийся в его тело прямо над пупком. Нож был все еще холодный. Он не понимал, как это может быть, но он был холодный.

                - Давай, кричи, - сказал Генри. - Тебе придется собирать свои херовые кишки из своих тапочек.

                Они были друг от друга на расстоянии поцелуя. Бен мог почувствовать запах фруктовой резинки изо рта Генри.

                Машина проехала и продолжала двигаться по Канзас-стрит, медленно, на одной скорости, как на Турнире парада роз.

                - Хорошо, Титьки, вот второй вопрос. Если я скажу "Дай мне списать", что ты должен сказать?

                - Да. Я скажу да. Сразу же.

                Генри улыбнулся.

                - Хорошо. Это правильный ответ, Титьки. Теперь третий вопрос: какие гарантии, что ты никогда не забудешь этого?

                - Я... я не знаю, - прошептал Бен.

                Генри опять улыбнулся. Его лицо зажглось и на какой-то миг стало почти прекрасным.

                - Я знаю! - сказал он, как будто открыл великую правду. - Я знаю. Титьки! Я вырежу свое имя на твоем огромном жирном пузе!

                Виктор и Белч рассмеялись. На какое-то мгновение Бен почувствовал непонятное облегчение: это не могло быть ничем, кроме выдумки, - просто эти трое надумали хорошенько напугать его. Но Генри Бауэре не смеялся, и Бен вдруг понял, что Виктор и Белч смеются потому, что они уверены - было ясно Генри не может говорить такое всерьез. Но Генри не шутил.

                Нож открылся, гладкий, как масло. Кровь выступила яркокрасной линией на бледной коже Вена.

                - Эй! - закричал Виктор. Слово вышло приглушенным, словно он в испуге проглотил его.

                - Держите его! - разозлился Генри. - Вы только держите его, слышите? Теперь на лице Генри не было ничего серьезного и задумчивого; теперь это было перекошенное лицо дьявола.

                - Чертова ворона, Генри, не зарежь его! - кричал Белч высоким, почти как у девочки, голосом.

                Затем все случилось быстро, но Вену Хэнскому показалось, что медленно словно раз за разом щелкнули затворы фотоаппарата, снимающего кадры для репортажа в журнале. "Лайф". Паника оставила Вена. Он вдруг что-то открыл в себе и поэтому не было никакой нужды паниковать - это что-то съело панику.

                При первом щелчке затвора Генри закатил ему свитер на груди. Из небольшого вертикального пореза над пупком текла кровь.

                При втором щелчке затвора Генри снова вытащил нож, действуя быстро, как военный хирург-сомнамбула при воздушной бомбардировке. Снова потекла кровь.

                "Назад, - холодно подумал Бен, в то время как кровь стекала вниз и собиралась у пояса джинсов. - Надо податься назад. Это единственное, куда я могу податься". Белч и Виктор больше его не держали. Несмотря на команду Генри, они от него отпрянули. Они отпрянули в ужасе. Но если бы он побежал, Бауэре схватил бы его.

                При третьем щелчке затвора Генри соединил два вертикальных пореза короткой горизонтальной линией. Бен почувствовал, как кровь побежала ему в штаны, улитка с липким хвостом ползла по левому бедру.

                Генри чуть отклонился назад, нахмурясь с сосредоточенностью художника, пишущего ландшафт. "После Н идет Е", - подумал Бен, и это заставило его действовать. Он подался вперед. Генри оттолкнул его, он ударился в добела вымытый поручень между Канзасстрит и спуском в Барренс и, подняв правую ногу, с силой толкнул ею Генри в живот. Это не было ответным ударом - так уж получилось. И все же выражение крайнего удивления на лице Генри наполнило его дикой радостью - чувством настолько сильным, что на какую-то долю секунды он подумал, что у него едет крыша.

                Затем послышался сильный треск ломавшегося ограждения. Виктор и Белч пытались подхватить Бена, но он рухнул на задницу в водосток рядом с остатками "Бульдозера" и вслед за тем - полетел в пространство. Он летел с криком, похожим на смех.

                Бен упал на спину и задницу у самой водопропускной трубы, которую он заметил раньше. Приземлись он на трубу, он мог бы сломать себе спину. Он упал на подушку из папоротника и сорняков и едва ощутил удар. Сделал кувырок назад, а затем начал скатываться вниз по склону, как ребенок на большой зеленой горке; его свитер задрался до шеи, руки хватались за какую-то опору и пучок за пучком вырывали папоротник и сорняки.

                Он видел верх насыпи (казалось невероятным, что он только что был там, наверху), удалявшийся с бешеной скоростью мультипликационных фильмов. Он видел Виктора и Белча, их округлившиеся белые лица, уставившиеся на него. Он успел даже пожалеть о своих библиотечных книгах. Затем он ударился обо что-то со страшной силой и прикусил себе язык.

                Это было сброшенное дерево, и оно сдержало падение Бена, чуть не сломав ему левую ногу. Он уцепился руками за поверхность склона, со стоном дергая ногами. Дерево остановило его на полпути. Втзу кустарник был гуще. Вода из водопропускной трубы тонкими струйками бежала по его рукам.

                И тут над ним раздался пронзительный крик. Он снова посмотрел вверх и увидел, что Генри Бауэре летит над склоном с ножом, зажатым в зубах. Генри прыгнул на обе ноги, чуть отклонившись назад, и потому не потерял равновесие и не упал. Затем заскользил к гигантскому узору из отпечатков ног и бросился вниз по насыпи длинными кенгуриными прыжками.

                - Я бьюююю бяяяя, Итьки! - кричал Генри с ножом во рту, и Вену не нужен был переводчик Организации Объединенных наций, чтобы понять, что Генри кричит: "Я убью тебя. Титьки! "

                Теперь с хладнокровием, которое появляется в наиболее стрессовых ситуациях, Бей осознал, что он должен делать. Он сумел встать на ноги до того, как Генри настиг его. Бей сознавал, что левая штанина его джинсов распорота, и из ноги кровь течет сильнее, чем из живота... но это поддерживало его, ибо означало, что он ее не сломал. Во всяком случае, он надеялся, что так оно и есть.

                Бен слегка присел, чтобы удержать ненадежное равновесие, и когда Генри, державший теперь нож в руке прямо, как штык, схватил его одной рукой и занес нож другой, Бен отступил в сторону. Он потерял равновесие, но падая, выставил вперед раненую левую ногу. Генри ударился о нее голенями, и его ноги взмыли вверх. На какое-то мгновение Бен широко раскрыл рот, его ужас сменился смесью благоговейного страха и восторга. Генри Бауэре, казалось, плыл, прямо как Супермен, над упавшим деревом, которое только что остановило Бена. Его руки были вытянуты прямо перед собой - Джордж Ривс так держал руки на телевизионных шоу. Да только то, что Джордж Ривс всегда казался летящим, было так же естественно, как принять ванну или пообедать на балконе. А Генри выглядел так, будто кто-то врезал ему горячей кочергой по заду. Его рот открывался и закрывался. Слюна ниточкой текла из уголков рта и скоро растянулась до мочки его уха.

                Вслед за этим Генри с шумом рухнул на землю. Нож вылетел у него из руки. Он перевернулся через плечо, упал на спину и покатился в кусты с ногами враскорячку. Раздался пронзительный крик. Глухой звук. И затем тишина.

                Бен сидел ошеломленный, глядя на то место в хустых зарослях, где исчез Генри. Вдоуг камни и галька запрыгали вокруг. Он посмотрел вверх. По насыпи спускались Виктор и Белч. Они двигались осторожнее, чем Генри, и поэтому медленнее, но добрались бы до него секунд за тридцать и даже меньше, если бы он ничего не предпринял.

                Он застонал. Кончится ли когда-нибудь это сумасшествие?

                Не отрывая от них глаз, Бен вскарабкался на сваленное дерево и пополз по насыпи, тяжело дыша. У него была острая боль в боку. Адски болел его язык. Кусты теперь были высотой с него. Резкий запах какой-то дикорастущей зелени ударил ему в нос. Где-то поблизости резвилась меж камней вода.

                Его ноги заскользили, и он снова пошел, шатаясь, ударяясь руками о выступавшие камни, отбиваясь от шипов, которые цеплялись за его свитер, вырывая куски материи и раздирая руки и щеки.

                Потом он сидел с ногами в воде. Здесь вился маленький искривленный ручей, который справа от Бена перегораживал мощный заслон из деревьев. Там было темно, как в пещере. Он посмотрел и увидел, что Генри Бауэре лежит на спине посредине потока. В полуоткрытых глазах были видны только белки. Кровь сочилась из уха и бежала тонкими струйками.

                О, Боже мой! Я убил его! Я убийца! Боже мой!

                Забыв, что Белч и Виктор позади него (или, возможно, понимая, что они потеряли интерес к тому, чтобы вышибить из него говно, когда обнаружили, что их Бесстрашный Вождь мертв), Бен прошел, брызгаясь, двадцать футов вверх по течению к тому месту, где лежал Генри - рубашка в клочм, джинсы промокли дочерна, одного ботинка нет. Бен смутно сознавал, что от его собственной одежды мало что оставалось и что тело его, покрытое болячками и ранами, превратилось в одну большую развалину. Хуже всего было с левой лодыжкой она уже распухла в его промокшем ботинке, и, щадя ее, он ступал с большой осторожностью, как моряк, оказавшийся на берегу впервые после длительного плавания.

                Он наклонился над Генри Бауэрсом. Глаза Генри широко раскрылись. Он схватил Бена за икру исцарапанной и окровавленной рукой. Рот его двигался, и хотя ничего, кроме серии свистящих вдохов оттуда не выходило, Бен мог все-таки различить, что он говорит: "Убью тебя, жирное дерьмо".

                Генри пытался привстать, используя как опору ногу Бена. Бен резко отпрянул. Рука Генри скользнула, затем упала. Бен отлетел, хватаясь руками за воздух, и за последние четыре минуты третий раз упал на задницу. И снова прикусил язык. Вокруг неге взмыли водяные брызги. Круги пошли перед его глазами, но это ему было по фигу, - ему по фигу было бы, если бы он нашел горшок золота. Он страшился за свою несчастную жирную жизнь.

                Генри перевернулся. Попытался встать. Упал. Сумел приподняться на четвереньки. И, наконец, шатаясь, встал на ноги. Темным взглядом уставился на Вена. Его туловище качалось из стороны в сторону, как обертка кукурузного початка на сильном ветру.

                Бен вдруг разозлился. Больше, чем разозлился. Он был взбешен. Он шел с библиотечными книгами под мышкой, мечтал о невинном поцелуе Беверли Марш, никому не мешая. И посмотрите. Только посмотрите! Штаны порваны. Левая лодыжка, может быть, разбита, но уж наверняка растянута. Нога вся в болячках, язык поцарапан, на животе монограмма Генри - черт возьми! Бауэрса. Но, вероятно, именно мысль о книгах, за которые он в ответе, взывала к мщению. Он потерял библиотечные книги, в голове у него возникла картина: укоризненные глаза миссис Старретт, когда он расскажет ей об этом. Какой бы ни'была причина - порезы ли, растяжение, библиотечные книги или даже мысль о насквозь промокшем и, возможно, нечитабельном экзаменационном листе в его заднем кармане, - этого было достаточно, чтобы начать действовать. Он подошел к Генри и ударил его прямо по яйцам.

                Генри издал страшный крик, который вспугнул птиц с деревьев. В течение минуты он стоял с широко расставленными ногами, руки его закрывали промежность, и он, не веря глазам своим, смотрел на Бена.

                - Ой! - сказал он слабо.

                - Хорошо, - сказал Бен.

                - Ой, - сказал Генри еще более слабым голосом.

                - Хорошо, - снова сказал Бен.

                Генри медленно опустился на колени, как бы даже не падая, а складываясь. Он все еще смотрел на Бена неверящим темным взглядом.

                - Ой.

                - Хорошо, черт возьми, - сказал Бен.

                Генри упал на бок, все еще хватаясь за яички, и начал медленно перекатываться с боку на бок.

                - Ой! - стонал он. - Мои яйца. Ой! Ты разбил мне яйца. Ойой!

                У Генри стала появляться сила, и Бен отошел на шаг. Ему было не по себе от того, что он сделал, но его наполняло и чувство праведности своего деяния.

                - Ой! .. мея чертова мошонка... ойой! .. о, мои чертовы ЯЙЦА!

                Бен, может быть, и остался бы на какое-то время - может быть, даже до тех пор, пока Генри не пришел бы в себя окончательно, чтобы идти за ним, но как раз в этот момент острый камень угодил ему в голову над правым ухом, и он почувствовал теплую струящуюся кровь. Сперва Бен подумал было, что его ужалила оса.

                Он повернулся и увидел двоих мальчишек, крупными шагами идущих к нему по середине потока. У каждого была пригоршня округленных камешков. Виктор запустил один - просвистевший мимо уха Бена. Он увернулся, но еще один камешек попал ему в правую коленку, застарив вскрикнуть от резкой боли. Третий пролетел мимо его скулы с правой стороны.

                Бен достиг дальней насыпи и вскарабкался на нее как можно быстрее, хватаясь за выступающие корни и выдергивая из земли кустарник. Он забрался наверх (один последний камень ударил его в задницу, когда он поднимался) и быстро посмотрел через плечо назад.

                Белч на коленях стоял возле Генри, а Виктор - в десяти футах от него стрелял камнями; один, размером с бейсбольный мяч, пронесся сквозь кустарник рядом с Беном. Он достаточно насмотрелся; в самом деле, более чем достаточно. Хуже всего, что Генри Бауэре снова поднимался. Бен повернулся и с трудом стал пробиваться через кусты в западном, как он надеялся, направлении. ЕСЛИ бы ему удалось подойти к Барренсу со стороны Старого мыса, он смог бы попросить у когонибудь полдоллара и доехать домой на автобусе. А добравшись туда, он бы запер за собой дверь и сунул всю рваную окровавленную одежду в мусор, и этот безумный сон в конце концов ушел бы. Бен представил, как он сидит на стуле у себя в гостиной после ванной, в ярком красном банном халате, смотрит мультики Дэффи Дака и пьет молоко через клубничную соломинку. "Держись за эту мысль, - сказал он себе сурово, - и продолжай идти".

                Кусты били его по лицу. Бен отводил их. Колючки цеплялись за него. Он пытался не обращать на них внимания. Он подошел к плоскому, черному, грязному участку земли. Широкий заслон бамбуковидной растительности тянулся через него, и от земли поднималось зловоние. Зловещая мысль (зыбучий песок) тенью прошла на переднем плане его сознания при виде блеска стоячей воды в глубине зарослей псевдобамбука. Он не хотел идти туда. Даже если это не зыбучий песок, грязь всосет его спортивные тапочки. Он повернул направо и побежал вдоль бамбуковых зарослей, пока не попал наконец в полосу настоящего леса.

                Деревья, главным образом ели, были толсты, росли повсюду, борясь друг с другом за пространство и солнце, но мелколесья здесь было меньше, и он мог двигаться быстрее. Бен не знал теперь точно, в каком направлении идти, но думал, что он все же в выигрыше. Дерри подступал к Барренсу с трех сторон, а с четвертой был ограничен тем местом, где велись работы по расширению дорожной магистрали. Рано или поздно он где-нибудь выйдет.

                Его живот болезненно пульсировал, и он задрал кверху то, что осталось от его свитера, чтобы посмотреть, что там такое. Он поморщился и присвистнул. Его живот был похож на гротескный шар с рождественской елки: везде красные потеки спекшейся крови и зеленая грязь от ползанья по насыпи. Он снова заправил свитер. Смотреть на это безобразие было неприятно.

                Теперь впереди послышалось однообразное, едва различимое жужжание.. Взрослый человек, сосредоточенный на том, как бы поскорее выбраться отсюда (москиты теперь обрушились на Вена, и хотя размером они были поменьше воробьев, все же достаточно большие), проигнорировал бы это жужжание или вовсе не услышал бы его. Но Бен был мальчик, и он уже прошел через страх. Он отклонился влево и пробрался сквозь низкие лавровые кусты. За ними из земли торчали верхние три фута цементного цилиндра шириной около четырех футов. Он был закрыт цементной крышкой со смотровым отверстием. На крышке были слова: УПРАВЛЕНИЕ КАНАЛИЗАЦИОННЫМ КОЛЛЕКТОРОМ ДЕРРИ. Звук, это было скорее приглушенное жужжание, чем гул, исходил откуда-то из глубины, изнутри.

                Бен приложил один глаз к смотровому отверстию, но ничего не увидел. Он мог только слышать жужжание и бегущую там внизу воду. Он сделал вдох, почувствовал кислый запах, промозглый и зловонный, и с отвращением подался назад. Это была канализация. Или, может быть, одновременно и канализация, и сточный коллектор - их было полно в подвластном наводнениям Дерри. У него по коже пробежал холодок. Часть канализации была запрятана от глаз, но часть выходила наружу - бетонный цилиндр, торчавший из земли. За год до этого Бен прочел "Машину времени" Герберта Уэллса, сначала классический комикс, а затем саму книгу. Этот цилиндр с железным покрытием, имеющий смотровую щель, напомнил ему о колодцах, которые ведут в страну ужасных Морлоков.

                Он быстро отошел от трубы, пытаясь опять держаться запада. Он увидел маленький просвет и направился туда, следя, чтобы тень его была позади. Затем пошел прямо.

                Минут через пять он снова услышал впереди бегущую воду и голоса. Голоса ребят.

                Он остановился и прислушался, и вот тогдато услышал треск ломаемых веток и голоса позади себя. Они были отлично узнаваемы. Они принадлежали Виктору, Белчу и единственному и неповторимому Генри Бауэрсу.

                Оказалось, кошмар еще не кончился.

                Бен осмотрелся вокруг, ища, куда бы спрятаться.

                Он вышел из своего укрытия через два часа, еще грязнее, чем был до того, но несколько посвежевший. Это казалось невероятным, но он подремал.

                Когда он услышал тех троих за собой, он остолбенел, как животное, пойманное фарами грузовика. Парализующая сонливость напала на него. Мысль просто лечь, свернувшись клубком, как ежик, и позволить им делать все, что заблагорассудится, пришла ему в голову. Это была сумасшедшая мысль, но она казалась хорошей мыслью.

                Но вместо этого Бен пошел на звук бегущей воды, на голоса тех, других ребят. Он пытался разобрать их голоса, расслышать, что они говорят, - все, что угодно, только бы избавиться от устрашающего паралича духа. Какой-то проект. Они говорили о каком-то проекте. Одиндва голоса были даже немного знакомы. Раздался всплеск воды и тут же взрыв добродушного смеха. Смех вызвал в Вене какое-то странное желание и заставил еще больше осознать опасность своего положения.

                Если его поймают, нельзя впутывать в это дело мальчишек. Бен снова повернул направо. Как у многих крупных людей, у него была очень легкая поступь. Он подошел достаточно близко к игравшим мальчикам, чтобы увидеть их снующие взад-вперед тени между ним и блестевшей водой, но они его не видели и не слышали. Постепенно голоса начали удаляться.

                Он вышел на узкую тропинку, проложенную на голой земле. Минуту рассматривал ее, затем тряхнул головой, пересек тропинку и углубился в мелколесье. Теперь он шел медленнее, раздвигая кусты, а не наступая нанщх. Он все еще двигался в основном цараллельно потоку, у которого играли дети. Даже через заслонявшие поле зрения кусты и деревья он смог разглядеть, что поток здесь намного шире, чем в том месте, куда упали он и Генри.

                Здесь был еще один бетонный цилиндр, едва видимый среди путаницы черничных зарослей, и он спокойно жужжал про себя. Позади насыпь обрывалась в поток, старый сучковатый вяз криво склонялся над водой. Его корни, наполовину выставленные наружу из-за эрозии берега, выглядели, как спутанные грязные волосы.

                Надеясь, что здесь нет насекомых или змей, но слишком уставший и испуганный, чтобы всерьез озаботится этим, Бен спустился между корнями вниз, в мелкую пещеру. Он отпрянул, когда корень сердито ткнул его, как палец. Потом немного поменял положение, и стало удобнее.

                Сюда и подошли Генри, Белч и Виктор. Что-то словнб влекло их на эту тропу. Какой-то миг они стояли совсем рядом и, вытянув руку из своего тайника, он мог бы дотронуться до них.

                - Держу пари, он где-то здесь, - сказал Белч.

                - Ну хорошо, пойдем выясним, - ответил Генри, и они пошли назад тем путем, каким пришли. Через несколько минут Бен услышал, как он заорал:

                - Что за хреновину вы здесь делаете, парни?

                Последовал какой-то ответ, но Бен не расслыщал: дети были слишком далеко, да и река, это была, разумеется, Кендускеаг, очень щумела. Но голос у парня был испуганный. Бен мог только посочувствовать ему.

                Затем Виктор Крисе сказал что-то, совсем непонятное Вену:

                - Хреновая запруда сопляков.

                Запруда сопляков? А может, Виктор сказал: хреновая компашка сопляков?

                - Давайка сломаем ее! - предложил Белч.

                Последовали крики протеста, кто-то закричал от боли, кто-то заплакал. Да, Бен мог посочувствовать им. Не сумев поймать его (по крайней мере, пока что), они решили отыграться на других детях.

                - Конечно, ломай ее, - сказал Генри.

                Всплески. Крики. Утробный смех Белча и Виктора. Полный страдания, взбешенный крик одного из ребят.

                - Держи свое говно при себе, заикауродец, - сказал Генри Бауэре. - Я не намерен больше терпеть говна ни от кого.

                Раздался треск. Шум бегущей воды усилился, и на мгновение поток взревел, перед тем, как снова успокоиться. Бен мгновенно понял. Хреновая запруда сопляков, да, вот что сказал Виктор. Дети - двое или трое, как ему послышалось, когда он шел мимо, - строили запруду. Генри и его друзья только что разнесли ее. Вену даже показалось, что он знает одного из этих мальчиков. Единственный "заикауродец", которого он знал по школе в Дерри, был Билл Денбро из параллельного пятого класса.

                - Ты не должен был этого делать! - выкрикнул тонкий испуганный голос, и Бен узнал и этот голос, хотя сразу не смог соотнести его с лицом.

                - Зачем ты это сделал?

                - Потому что мне так захотелось, болваны! - разъярился снова Генри. Раздался глухой звук. Кто-то закричал от боли. Затем последовал плач.

                - Заткнись, - сказал Виктор. - Заткнись, ты, а то я вырву твои уши и подвяжу их под подбородком.

                Плач перешел в прерывистые всхлипывания.

                - Мы пошли, - сказал Генри, - но прежде я хочу узнать одну вещь. Вы за последние десять минут не видели жирного парня? Большого жирного парня в крови и порезах?

                Короткий ответ мог означать только "нет".

                - Уверены?-спросил

                Белч. - Лучше быть больше уверенными, нюни.

                - Я уууверен, - ответил Билл Денбро.

                - Пошли, - сказал Генри. - Он, возможно, перешел туда вброд.

                - Тата, мальчики, - сказал Виктор Крисе. - Это была запруда сопляков, поверьте мне. Ни к черту не годится.

                Звуки шлепанья по воде. Снова донесся голос Белча, но теперь уже дальше. Бен не мог разобрать слов. Да он и we хотел разбирать слова. Мальчик вблизи снова заплакал. Другой его успокаивал. Бен решил, что их двое - Заика Билл и плачущий.

                Он полусиделполулежал в своем укрытии, слушая двух Мальчиков у реки и затихающие голоса Генри и его динозавровприятелей, рвущихся к дальней стороне Барренса. Солнечный свет блеснул ему в глаза, кругляшки света замелькали на спутанных корнях над ним и вокруг него. Здесь было грязно, но уютно и... безопасно. Звук бегущей волны успокаивал. Даже плач ребенка действовал умиротворяюще. Его собственные боли притупились, как бы сошлись в один узел; голоса динозавров полностью растворились в воздухе. Он немножко обождал, просто чтобы убедиться, что они не возвращаются.

                Бен мог слышать вибрацию дренажных механизмов в земле, мог даже ощущать ее: низкое, непрерывное колебание передавалось из земли корню, к которому он прислонился, а от корня - его спине.

                Он снова подумал о Морлоках, об их обнаженной плоти; он представил себе, что она бы пахла, как промозглый и вонючий воздух, который исходил из смотровых отверстий того железного покрытия. Он подумал об их колодцах, загнанных глубоко под землю, колодцах с ржавыми лестницами по сторонам. Он задремал, и в этот момент его мысли стали сном.

                Ему снились Морлоки. Ему снилось то, что с ним случилось в январе, то, что он никак не мог рассказать своей матери.

                Был первый день занятий после долгого рождественского перерыва. Миссис Дуглас попросила добровольца остаться после уроков и помочь ей пересчитать книги, которые были получены прямо перед каникулами.

                Бен поднял руку.

                - Спасибо тебе, Бен, - сказала миссис Дуглас, одарив его улыбкой столь восхитительной, что она согрела его до кончиков носков.

                - Лизоблюд вонючий, - шепотом заметил Генри Бауэре.

                Это был тот зимний день в штате Мэн, который был и самАм лучшим, и самых худшим: безоблачный, до слез ясный, но пугающе холодный. В довершение к десятиградусному морозу дул сильный ветер, который колол и сек лицо.

                Бен считал книги и выкрикивал номера; миссис Дуглас их записывала (совершенно не перепроверяя его работу, гордо отметил он), а затем оба они понесли книги в хранилище через залы, где дремотно позвякивали батареи. Сначала школа была полна звуков: треск закрывающихся дверей, перестук печатной машинки миссис Томас в конторе, нервный удару-да-рудар баскетбольных мячей в гимнастическом зале, скольжение и удары спортивных туфель, когда игроки двигались к корзинам или дрались за мяч на полированном деревянном полу.

                Понемногу эти звуки прекратились, только позвякивали батареи, слышалось вишвиш метлы мистера Фазио, сметавшего опилки на полу в зале, да завывание ветра за окном.

                Бен посмотрел в единственное узкое окно книгохранилища и увидел, что свет на небе быстро меркнет. Было четыре часа, и надвигались сумерки. Крупинки сухого снега носились вокруг заледенелого гимнастического зала и кружились между качелями, которые прочно вмерзли в землю. Только апрельская оттепель сломает эти зимние сварные швы. На Джексон-стрит никого не было видно. Он посмотрел еще минуту: вдруг какаянибудь машина проедет через перекресток ДжексонВитчем, но машины не было. Все в Дерри спасались, и миссис Дуглас просто умерла бы или спаслась бегством от того, что он видел отсюда.

                Он посмотрел на нее и понял, что она чувствует почти то же самое, что он. Он мог определить это по выражению ее глаз. Они были глубокие, задумчивые и отсутствующие

                - не глаза сорокалетней школьной учительницы, а глаза ребенка. Ее руки были сложены под грудью, как будто бы в молитве.

                "Я боюсь, - подумал Бен, - и она тоже боится. Но чего мы боимся?"

                Он не знал. Она посмотрела на него и коротко, несколько смущенно засмеялась.

                - Я тебя слишком задержала, - сказала она, - извини, Бен.

                - Ничего страшного. - Он посмотрел на свои ботинки. Он ее немножко любил - не той искренней, откровенной любовью, какую он питал к мисс Тибодо, своей учительнице первого класса... но все же он любил ее.

                - Будь я за рулем, я бы тебя подвезла, - сказала она, - но я не за рулем. Муж заберет меня где-то в четверть пятого. Если бы ты подождал, мы могли бы...

                - Нет, спасибо, - сказал Бен. - Я должен добраться до дому раньше.

                На самом деле это была неправда, но перспектива встретиться с мужем миссис Дуглас вызывала в нем какое-то странное отвращение.

                - Может, твоя мама могла бы...

                - Она тоже не водит машину, - сказал Бен. - Все будет в порядке. Мой дом всего лишь в миле отсюда.

                - Миля - это близко при хорошей погОде, но в такую погоду миля длинный путь. Ты зайдешь куданибудь погреться, если замерзнешь, ладно. Бей?

                - Да, конечно. Я зайду в Костелломаркет, обогреюсь там у печки или еще где-нибудь. Мистер Гедро не будет возражать. И я надену теплые брюки. И мой новый рождественский шарф.

                Он вроде бы убедил миссис Дуглас, она снова посмотрела в окно.

                - Там, кажется, так холодно, - сказала она. - Так... так враждебно.

                Он не знал этого слова, но точно знал, что она имела в виду. Что-то только что произошло. Но что?

                И вдруг понял: он увидел человека, а не просто учительницу. Вот что случилось. И лицо у нее было совсем другое, новое, - лицо усталого поэта. Он ясно представил себе, как она идет домой с мужем, садится рядом с ним в машицу со сложенными руками, шумит мотор, а он рассказывает ей о своем дне. Представил себе, как она готовит ему обед. Странная мысль пронзила его мозг и праздный вопрос вертелся на языке: "У вас есть дети, миссис Дуглас?"

                - В это время года я часто думаю, что людям не предназначено жить так далеко на север от экватора, - сказала она. - По крайней мере, не на этой широте.

                Затем она улыбнулась, и необычное выражение исчезло из ее глаз, или с ее лица

                - он увидел ее такой, как всегда. "Гы никогда больше не увидишь ее такой необычной, никогда", - подумал он в смятении.

                - До самой весны я буду чувствовать себя старой, а затем снова молодой. И так каждый год. Ведь у тебя все будет в порядке, Бен?

                - Все будет отлично.

                - Да, я тоже так думаю. Ты хороший мальчик, Бен.

                Он снова посмотрел на кончики своих носков, краснея и любя ее больше, чем когдалибо.

                В вестибюле мистер Фазио сказал:

                - Будь осторожен, берегись этого кусачего мороза, парень, - не поднимая головы от красных опилок.

                - Ладно.

                Бен надел теплые штаны. Он был мучительно несчастлив, когда мать настаивала, чтобы он носил их и нынешней зимой в особенно холодные дни, потому что считал, что это одежда для малышей, но сегодня был рад, что штаны на нем. Он медленно пошел к двери, застегивая куртку, натягивая перчатки. Вышел и постоял на верхней ступеньке крыльца, дожидаясь, пока дверь за ним захлопнется.

                Школа была затянута израненной кожей неба. - неба в синяках и кровоподтеках. Непрерывно дул ветер. Ветер врезался в теплую плоть лица щеки онемели. "Берегись этого кусачего мороза, парень".

                Бен быстро натянул щарф и теперь он напоминал карикатуру Реда Райдера, маленькую, пухлую, неуклюжую. Темнеющее небо было фантастически красиво, но Бен не стал останавливаться, чтобы полюбоваться им, - было слишком холодно. Он продолжал идти.

                Сначала ветер дул ему в спину, подталкивал его, и все обстояло не так уж ужасно. Однако на Каналстрит мальчику пришлось повернуть направо и идти почти против ветра. Теперь, казалось, тот держал его за спину... как будто у него было дело к Вену. Шарф не слишкомто помогал. Глаза сильно заморгали, влага в носу замерзла до глянца. Ноги онемели. Руками в перчатках Бен стал колотить себя под мышками, чтобы согреться. Ветер протяжно завывал, иногда почти человеческим голосом.

                Бен чувствовал и испугай бодрость. Испуг, потому что он вспомнил рассказы, которые прочел, например Джека Лондона, где люди фактически замерзли до смерти. Замерзнуть в такую ночь было вполне вероятно температура упала до пятнадцати градусов ниже нуля.

                Бодрость была трудно объяснима. Это было какое-то уединенное, меланхолическое чувство" Он ощущал себя на свободе; он летел на крыльях ветра, и никто из людей за ярко освещенными квадратами окон ие видел его. Он был внутри, внутри, где свет и тепло. Они не знали, что он прошел. Это был секрет.

                Порывистый ветер колол иголками, но он был свежий и чистый. Белый пар аккуратнымималенькими струйками выходил из носа.

                Когда солнце зашло - остаток дня желтоватооранжевой полосой на западном горизонте - и первые звезды холодными алмазными кристаллами замерцали на небе, он подошел к Каналу. Теперь он был от дома в трех кварталах и мечтал, чтобы лицо и ноги оказались в тепле, приводящем в движение кровь, заставляя ее пульсировать.

                Все-таки он остановился. Канал замерз в своем бетонном русле. Он был неподвижен и все-таки жил в этом суровом зимнем свете; в нем была своя собственная, уникальная, трудная красота.

                Бен повернул на югозапад. В сторону Барренса. Теперь ветер опять дул ему в спину. Он колыхал его штаны, раздувал их. Канал проходил прямо между бетонными стенками на протяжении полумили; затем бетон кончался, и река сама по себе продолжала свой путь в Барренс, который в это время года являл собой скелетообразный мир заледенелой ежевики и торчащих обнаженных ветвей.

                Там внизу, на льду, стояла какая-то фигура.

                Бен пристально посмотрел на нее и подумал: "Там, внизу, кажется, стоит какой-то человек, но может ли он быть одет в то, во что одет? Это невозможно, не так ли?"

                На человеке было нечто, похожее на серебристобелый костюм клоуна. На полярном ветру костюм раздувался и морщился. На ногах у него были огромные оранжевые ботинки. Они соответствовали пуговицампомпонам, которые шли по переду костюма. Одной рукой он держал клубок веревок, которые переходили в связку воздушных шаров, и когда Бен увидел, что шары плывут в его направлении, он почувствовал, как нереальность все сильнее окутывает его. Он закрыл глаза, потер их, открыл. Шары все еще плыли к нему.

                В голове он слышал голос мистера Фазио: "Берегись этого кусачего мороза, парень".

                Это, должно быть, галлюцинация или мираж - какието проделки погоды. Там, внизу, на льду мог быть человек. Бен подумал, что возможно даже, чтобы он был одет в клоунский костюм. Но шары не могли плыть по направлению к Вену, против ветра. И все-таки это было именно так. - Бен! - позвал клоун на льду. Вену показалось, что голос этот только у него в голове, хотя, по-видимому, он слышал его собственными ушами. - Хочешь шарик, Бен?

                В этом голосе было что-то настолько ужасное, настолько зловещее, что Вену захотелось убежать немедленно, но его ноги, казалось, приросли к тротуару, как качели на школьном даоре вросли в землю.

                - Они летают, Бен! Они все летают! Попробуй один и увидишь!

                Клоун начал идти по льду к мосту через канал, где стоял Бен. Бен видел, как он идет; не двигаясь, он наблюдал за ним, как птица наблюдает приближающуюся змею. Шары должны были бы лопаться в таком насыщенном холоде, но они не лопались, - они плыли над клоуном и перед ним, хотя должны были быть позади него, рваться назад, в Барренс... откуда, как что-то подсказывало Вену, это существо пришло.

                Теперь Бен заметил кое-что еще.

                Хотя последний дневной свет пролил розовое зарево на лед Канала, клоун не отбрасывал тени. Никакой.

                - Тебе здесь понравится, Бен, - сказал клоун. Теперь он был настолько близко к Вену, что тот мог услышать шарканье его смешных ботинок по неровному льду. - Тебе здесь понравится, я обещаю, всем мальчикам и девочкам, которых я встречаю, нравится здесь, потому что это, как Остров Удовольствий в "Пиноккио" или Страна Никогда в "Питере Пэне"; они никогда не вырастут, а этого хотят все дети. Так давай. Любуйся красивыми местами, играй с шариком, корми слонов, катайся с горки! О, тебе понравится, и, о, Бен, как ты полетишь...

                И несмотря на свой страх, Бен понял, что какая-то часть его действительно хочет шарик. У кого еще на свете был шарик, который летал против ветра? Кто слышал о таком чуде? Да... он хотел шарик, и он хотел увидеть лицо клоуна, которое склонилось ко льду, как будто прячась от убийственного ветра.

                Клоун посмотрел вверх, как бы испугавшись, и Бен увидел его лицо.

                "Мумия! О Боже мой, это мумия! " - была первая мысль, сопровождавшаяся безумным ужасом, который заставил Бона схватиться руками за ограждение моста, чтобы не упасть в обморок. Но, конечно же, он не был просто мумией, не мог быть мумией. О, существовали египетские мумии, множество их, он знал это, но его первой мыслью было, что это тот самый пыльный монстрмумия, которую играет Борис Карлофф в старом кино, он как раз в прошлом месяце смотрел его допоздна в Театре Шока.

                Хотя нет, это не была та мумия, не могла быть, киномонстры нереальны, все знают это, даже маленькие дети. Но...

                Клоун не носил грима. И не был он просто запеленат в ворох бинтов или повязок. Бинты были, большинство - вокруг его шеи и запястий - развевающиеся на ветру, но Бен мог отчетливо видеть лицо клоуна. Оно было глубоко прорезано линиями, кожа - пергаментная карта из морщин, ободранных щек, сухой плоти. Кожа на лбу была потрескавшаяся, но бескровная. Мертвые губы широко улыбались, зубы торчали вперел как надгробные камни. Десны были разъеденные и черные. Бен не мог видеть никаких глаз, но что-то мешало глубоко в угольных ямах сморщенных впадин, что-то, как холодные драгоценности в глазах египетских жуковскарабеев. Ему казалось, что он ощущает запах корицы и пряностей, тлеющего савана, пропитанного таинственными лекарствами, песком и кровью, настолько старой, что она высохла до чешуек и крупинок ржавчины...

                - Мы все здесь летаем - квакающим голосом сказал клоунмумия, и Бен с новым ужасом осознал, что так или иначе он подошел к мосту, он был сейчас как раз под ним, протягивая сухую и скрюченную руку, на которой лоскутья кожи болтались, как флажки, руку, на которой видна была кожа, похожая на желтую слоновую кость.

                Один почти бесплотный палец ласкал кончик его ботинка. Паралич Вена прошел. Тяжело ступая, он прошел остаток пути через мост, когда на здании ратуши пробило пять. Часы перестали бить, когда он добрался до противоположной стороны. Это, наверно, был мираж, это должен был быть мираж. Клоун просто не мог бы пройти так далеко за те десять - пятнадцать секунд, пока били часы.

                Но его страх не был миражом; не были миражом горячие слезы, которые сочились из его глаз и тотчас замерзали на щеках. Он бежал, ботинки стучали по тротуару, и слышал за собою, как мумия в клоунском костюме выбирается из Канала, древние окаменевшие ногти скребутся о железо, старые суставы скрипят, как несмазанные петли. Он мог слышать сухое свистящее дыхание через ноздри, которые лишены влаги, как проходытуннели под Великой Пирамидой. Он мог чувствовать песчаный аромат его савана, и он знал, что через минуту руки клоуна, такие же бесплотные, как геометрические фигуры, которые он делал из своего конструктора, опустятся ему на плечи. Они развернут его к себе, и он будет смотреть в это морщинистое, улыбающееся лицо. Мертвый поток дыхания клоуна выльется на Вена. Черные глазницы с их мерцающими глубинами склонятся над ним. Беззубый рот зевнет, и Бен будет иметь шарик. О, да. Все шарики, которые он хочет.

                Но когда он добежал до угла своей улицы, рыдающий и взвинченный, и его сердце билось как сумасшедшее, отдаваясь в ушах, когда он наконец посмотрел через плечи, улица была пустынна. Арочный мост с его низкими бетонными откосами и старомодным булыжным покрытием был тоже пустынен. Он не видел самого Канала, но чувствовал, что если и увидит его, там тоже ничего не будет. Нет, если бы мумия не была галлюцинацией или миражом, если бы она была реальной, она бы ждала под мостом - как тролль в сказке о трех козлятах.

                Под. Прятаться под.

                Бен спешил домой, оглядываясь назад через каждые несколько шагов, пока дверь не закрылась за ним на замок. Матери он объяснил - она так устала от особенно тяжелого дня на прядильной фабрике, что, по правде говоря, не очень соскучилась по нему, - что он помогал миссис Дуглас считать книги. Затем он сел ужинать лапшей и остатками воскресной индейки. Он запихнул в себя три порции, и с каждой порцией мумия удалялась все дальше и становилась похожей на сон. Она не была реальной, такие вещи никогда не бывают реальными. Они входят в жизнь только между коммерческими показами телефильмов поздно ночью или в течение субботних утренников, где вы счастливы тем, что можете за двадцать пять центов получить двух монстров, а если у вас есть лишний двадцатипятицентовик, вы можете еще купить воздушную кукурузу и съесть ее в свое удовольствие.

                Нет, это не реальность. Телемонстры и, киномонстры, и монстры комиксов - нереальны. Только после того, как вы пошли спать и не можете уснуть; только после того, как последние четыре кусочка конфеты, завернутые в бумажки и спрятанные у вас под подушкой от ночных зол, съедены; только после того, как сама постель превратилась в озеро прогорклых снов и ветер завыл снаружи, и выбейтесь посмотреть в окно, потому что там может быть лицо, старческое, с широкой улыбкой лицо, которое не сгнило, а просто высохло, как старый лист, а глаза, как потонувшие алмазы, глубоко засажены в темные глазницы; только после того, как вы увидели разодранную когтистую руку, держащую связку шариков: любуйся красивыми местами, играй с шариком, корми слонов, катайся с горки! Бен, о, Бен, как ты полетишь...

                Он проснулся с удушьем - это все сон о мумии, - охваченный паникой из-за надвинувшейся, вибрирующей темноты вокруг него. Он дернулся, и корневище перестало поддерживать его и снова ткнуло в спину, как бы в раздражении.

                Он увидел свет и стал пробираться к нему. Он пополз в дневной солнечный свет и журчание потока, и все снова встало на свое место. Было лето, не зима. Мумия не унесла его в пустынный склеп - Бен просто спрятался от больших парней в песчаной дыре под наполовину выкорчеванным деревом. Он был в Барренсе. Генри и его приятели в какой-то мере отыгрались на паре ребят, строивших запруду на реке, потому что они не смогли найти Вена и отыграться на нем по большому счету. Тата, мальчики. Это была запруда сопляков. Ни к черту не годится.

                Бен угрюмо посмотрел на свою загубленную одежду. Мать устроит ему головомойку.

                Он проспал достаточно долго, чтобы взбодриться. Он съехал по насыпи и потом пошел вдоль потока, вздрагивая на каждом шагу. Он был месивом из ран и болячек; он чувствовал себя так, как будто Спайк Джоунз играл на разбитом стекле внутри его мышц быструю мелодию. На каждом дюйме видимой кожи была засохшая или засыхающая кровь. Ребята, строившие запруду, уже ушли, успокаивал он себя. Он не знал, сколько он спал, но если даже не более получаса, неожиданная короткая встреча с Генри и его приятелями, возможно, убедила за это время Денбро и его друга, что другое место - например Тимбуку, - вероятно, лучше для их здоровья.

                Бен елееле тащился, понимая, что, вернись большие парни назад, он не сможет убежать от них. Впрочем, его это мало заботило.

                Он срезал изгиб реки и постоял там, вглядываясь. Строители запруды были все еще там. Один из них был, конечно, Заика Билл Денбро. Он стоял на коленях рядом с другим мальчиком, который, сидя, прислонился к насыпи. Голова этого мальчика была отброшена так далеко назад, что его адамово яблоко выпирало, как треугольная пробка. Вокруг носа и на подбородке у него была высохшая кровь, ручейки крови струились по шее. В руке у него болталось что-то белое.

                Заика Билл резко повернулся и увидел стоявшего там Вена. Бен со страхом увидел: с мальчиком, который прислонился к насыпи, что-то не в порядке; Денбро был явно напуган до смерти. Он подумал с отчаянием: кончится ли когда-нибудь этот день?

                - Скажи, т-т-т-ты мог бы помочь м-м-м-мне? - сказал Билл Денбро. Йего асссспиратор пуст. Мне кажется он мммможет...

                Его лицо затвердело, покраснев. Он спотыкался на слове, заикаясь, как пулемет. С его губ сорвалась слюна, и потребовалось почти тридцать секунд, прежде чем Бен понял, что хотел сказать Денбро: другой парень может умереть.

 

Глава 5

БИЛЛ ДЕНБРО ПОБЕЖДАЕТ ДЬЯВОЛА (1)

 

                "Все это чертовски напоминает путешествие в космос, - думает Билл Денбро. - А может, я внутри ядра, выстреленного из пушки".

                Эта мысль, хотя совершенно верная, не особенно комфортна. Действительно, в течение первого часа с момента взлета "Конкордии" с Хитроу (возможно, правильнее сказать не взлета, а вертикального пуска) он являет собой легкий случай клаустрофобии. Узкий самолет вызывает ощущение беспокойства. Пища далеко не изысканна, персонал, обслуживающий полет, вынужден крутиться, наклоняться, приседать, выполняя свою работу; они похожи на труппу гимнастов. Наблюдая за их усердием, Билл несколько утрачивает удовольствие от еды, зато его попутчика это совершенно не колышет.

                Попутчик - еще один минус. Он толстый и не очень чистый; наодеколонен, кажется, "Тедом Лапидусом", но под одеколоном Билл безошибочно ощущает запах грязи и пота. Он еще и не особенно щепетилен в отношении своего левого локтя периодически толкает им Билла.

                Глаза Билла не отрываются от цифрового табло перед кабиной. Оно показывает, как быстро летит эта британская пуля. Теперь "Конкордия" достигает своей крейсерской скорости. Билл вытаскивает из кармана рубашки ручку и кончиком ее нажимает кнопочки на часах с компьютером, которые Одра подарила ему в прошлое Рождество. Если махометр правильный - а у Билла совершенно нет повода думать, что это не так - они летят со скоростью восемнадцать миль в минуту. Билл не уверен, что это то, что он действительно хотел узнать.

                За окном, маленьким и толстым, как окошечко в одной из оболочек ртутного пространства, он может видеть небо - не голубое, а сумеречнопурпурное, хотя сейчас середина дня. Он видит: линия горизонта, где встречаются море и небо, слегка наклонена. "Вот я сижу, - думает Билл, - с "кровавой Мэри" в руке и локтем грязного жирдяя, тыкающим меня в бицепс, и обозреваю крутизну земли".

                Он слегка улыбается: человек, смело воспринимающий такого рода переживания, не должен ничего бояться. Но он боится, и не просто полета в этой узкой хрупкой скорлупе, летящей со скоростью восемнадцать миль в минуту. Он просто чувствует, как на него кидается Дерри. Это точное выражение. Восемнадцать миль в минуту или нет - ты как будто совершенно спокоен, а вот Дерри кидается на тебя, как некое плотоядное животное, притаившееся в ожидании своего времени. Дерри, о, Дерри! Написать оду Дерри? Воспеть вонь его фабрик и рек? Величественную тишину его бульваров? Библиотеку? Водонапорную башню? Бассейпарк? Начальную школу Дерри? Барренс?

                Огни зажигаются в его голове, большие прожектора. Будто он сидел в затемненном театре двадцать семь лет, ожидая, что что-то случится, и теперь наконец-то началось. Однако постепенно открывающаяся декорация и вспыхивающие один за другим прожектора означают начало не какойнибудь безвредной комедии, наподобие "Мышьяка и Старого шнурка"} для Билла Денбро она больше похожа на "Кабинет доктора Калигари".

                "Все рассказы, которые я написал-думает он с глупым удивлением, - все романы, все пришло из Дерри, Дерри был их источником. Они возникли из того, что случилось тем летом, и из того, что перед тем, осенью, случилось с Джорджем. Всем репортерам, которые задавали мне ТОТ ВОПРОС... я давал неправильный ответ".

                Локоть жирдяя снова толкает его, чуть-чуть проливается напиток.

                Билл сперва говорил что-то приблизительное, а затем задумывался об этом всерьез. ТОТ ВОПРОС, конечно, был "Где вы черпаете ваши идеи?" Билл предполагал, что на этот вопрос все писатели должны отвечать минимум два раза в неделю, или притворяться, что отвечают, - но он, зарабатывавший себе на жизнь сочинительством вещей, которых не было и быть не могло, должен был отвечать, или притворяться, намного чаще.

                - У всех писателей коммуникативные связи уходят в область подсознания, - говорит он, не упоминая, что с каждым годом все больше сомневается, существует ли такая вещь, как подсознание. - Но у мужчины или женщины, которые пишут книги ужасов, коммуникативные связи идут еще глубже, может быть... в подподсознание, если хотите.

                Изящный ответ, да, но ответ, в который сам он никогда не верил. Подсознание? Ну там, в глубине, что-то есть, конечно, но, по мнению Билла, люди сильно преувеличили функцию, которая скорее всего является ментальным эквивалентом промывания глаз, когда в них попала пыль, или хождения до ветру через час-другой после плотного обеда. Вторая метафора, вероятно, лучшая из двух, но вы никогда бы не смогли рассказать вашим интервьюерам, чтоддя вас такие понятия, как мечты, неосознанные желания, ощущения, этакое дежавю, не что иное, как умственный пердеж. Но им, по-видимому, что-то было нужно, этим репортерам, с их записными книжками и маленькими японскими магнитофонами, и Билл хотел помочь им, как мог. Он знал, что писательство тяжкий труд, чертовски тяжкий. Зачем же делать его еще тяжелее, говоря им: "Друг мой, вы могли бы с таким же успехом спросить меня "Кто резал сыр?" и довольствоваться этим".

                Теперь он думал: "Ты всегда знал, что они задают не тот вопрос, даже перед звонком Майка; но теперь ты знаешь, какой вопрос верный. Не где вы черпаете ваши идеи, а почему, зачем вы черпаете их. Коммуникация существовала, да, но она не имела ничего общего ни с версией подсознательного, ни с Фрейдом, ни с Юнгом; не было никакой внутренней дренажной системы в мозге, никакой подземной каверны, наполненной Морлоками. В конце этой коммуникационной трубы не было ничего, кроме Дерри. И - "кто это идет и ставит ловушки на моем мосту?"

                Он вдруг садится прямо, вытянувшись в струну, теперь его локоть блуждает и глубоко погружается в бок толстого попутчика.

                - Осторожнее, парень, - говорит толстяк, - тесно.

                - А вы не толкайте меня, тогда я попытаюсь не толкать вас.

                Толстяк награждает его кислым, скептическим взглядом, говорящим: о чем ты, черт побери, лопочешь? Билл пристально смотрит на него, пока толстяк не отворачивается, что-то бубня.

                Кто там?

                Кто это идет и ставит ловушки на моем мосту?

                Он снова выглядывает из окна и думает: "Мы водим дьявола за нос".

                У него покалывает в руках и затылке. Он залпом выпивает свой стакан. Еще один из тех больших огней погас.

                Сильвер. Его велосипед. Так он назвал его в честь лошади Лоуна Рейнджера. Большой "Швинн" высотой в двадцать восемь дюймов. "Ты убьешься на нем. Билли", - сказал отец, но никакой тревоги в его голосе не было. Он мало о чем тревожился после смерти Джорджа. Раньше он был назойливым. Сносным, но назойливым. С тех пор можно было делать что угодно. У него остались отцовские жесты, отцовские движения, но не более чем жесты и движения. Похоже было, что он все время прислушивается, не возвратился ли Джордж домой.

                Билл увидел его на витрине магазинчика "Байк энд Сайкл" на Центральной улице. Он уныло опирался о подставку - больший, чем самый большой на витрине, тусклый, в то время как другие были полированные, блестящие, прямой в тех местах, в которых другие были согнуты, и, наоборот, искривленный там, где другие были прямые. На передней шине болталась табличка: "ПОДЕРЖАННЫЙ Продается"

                Дальше случилось так, что Билл вошел, и владелец магазина предложил ему то, от чего Билл не отказался, и цена - двадцать четыре доллара - которую запросили, показалась Биллу отличной, даже щедрой. Он расплатился за Сильвера деньгами, которые скопил за последние семьвосемь месяцев: деньги, подаренные на день рождения, на Рождество, вырученные за работу на газоне. Он приметил велик в витрине еще со Дня благодарения. Он заплатил за него и прикатил домой, как только снег начал окончательно таять. Это было забавно, потому что до прошлого года он и не думал о приобретении велосипеда. Эта идея, казалось, пришла ему в голову как-то сразу, возможно, в один из тех бесконечных дней после смерти Джорджа. Убийства Джорджа.

                В начале Билл чуть не убил себя. Первая поездка на новом велико закончилась тем, что Билл свалился с него намеренно, чтобы не врезаться в дощатый забор в конце Коссутлейн (он не столько боялся врезаться в забор, сколько проломить его и упасть на шестьдесят футов вниз, в Барренс). Он вернулся с глубокой пятидюймовой раной между запястьем и локтем на левой руке. Не прошло и недели, как он обнаружил, что не может быстро затормозить, и его вынесло на пересечение Витчем и Джексон со скоростью, возможно, тридцать пять миль в час - маленького мальчика на пыльном сером мастодонте (Сильвер был серебряным только за счет полета фантазии), - и если бы проходила машина, его бы раздавило всмятку. Он был бы мертв. Как Джордж.

                Понемногу, по мере вступления весны в свои права, он овладел управлением Сильвера. За это время никто из родителей не заметил, что он играл со смертью, катаясь на велосипеде. Он думал, что спустя несколько дней после покупки они вбобще перестали лицезреть его велик - для них он был просто реликвией с облупившейся краской, которая в дождливые дни прислонялась к стенке гаража.

                Хотя на самом деле Сильвер был больше, чем пыльная старая реликвия. Он не очень смотрелся, но он летал, как ветер. Друг Билла - его единственный настоящий друг по имени Эдди Каспбрак - разбирался в механике. Он показал Биллу, как привести Сильвера в форму, - какие болты подтягивать и регулярно проверять, где смазывать цепные колеса, как подтягивать цепь, как наложить пластырь, когда шина спустилась от прокола.

                "Тебе нужно его покрасить", - вспомнил он слова Эдди, но Билл не хотел красить Сильвера. Он даже себе не мог объяснить причину, но ему хотелось, чтобы его "Швинн" оставался таким, как есть. Он смотрелся как настоящая колымага, которую беззаботный ребенок регулярно оставлял на улице в дождь, которая трещит и скрипит. Он выглядел как колымага, но летал как ветер. Он...

                - Он побеждал дьявола, - говорит Билл вслух и смеется. Его попутчик внимательно приглядывается к нему; у смеха - та же воющая оболочка, от которой у Одры побежали мурашки.

                Да, Сильвер смотрелся не лучшим образом, с его облупившейся краской и старомодным багажником над задним колесом и рожком с черным резиновым пузырем; этот рожок постоянно прикрепляли к рулю ржавым болтом размером с детский кулак. Не лучшим образом.

                Но как Сильвер ехал! Боже!

                Это была, черт возьми, здоровская штука, потому что Сильвер спас жизнь Биллу Денбро на четвертой неделе июня 1958 года - через неделю после того, как он встретил Вена Хэнскома в первый раз, через неделю после того, как он, и Бен, и Эдди построили запруду, на той неделе, когда Бен, и Ричи Тозиер, и Беверли Марш объявились в Барренсе после субботнего утренника. Ричи ехал позади него, на багажнике Сильвера, в тот день, когда Сильвер спас жизнь Билла... так что можно считать, что жизнь Ричи тоже. И он помнил дом, из которого они убегали, да. Он помнил его отлично. Тот проклятый дом на Нейболтстрит.

                В тот день он мчался на огромной скорости, чтобы обвести вокруг пальца дьявола; о да, конечно, разве вы не знаете. Дьявола с глазами блестящими, как старые монеты. Старого волосатого дьявола с полным ртом окровавленных зубов. Но все это пришло потом. Если Сильвер спас жизнь Ричии его собственную в тот день, тогда, возможно, он спас и жизнь Эдди Каспбрака в другой день, когда Билл и Эдди встретили Вена около раскуроченных остатков их запруды в Барренсе. Генри Бауэре, выглядевший так, как будто он вырвался из дурдома, разбил нос Эдди, а затем у Эдди разыгралась астма, а его аспиратор оказался пустым. И в тот день тоже Сильвер пришел на помощь.

                Билл Денбро, почти семнадцать лет не садившийся на велосипед, выглядывает из окна самолета; нет, в 1958 году он бы ему не доверился. "Пошел, Сильвер, ДАВААААЙ! " - думает он, вынужденный закрыть глаза, чтобы сдержать ручеек слез.

                Что случилось с Сильвером? Он не может вспомнить. Та часть декорации еще в затемнении; тот прожектор еще не включен. Возможно, это милосердие.

                Пошел.

                Пошел, Сильвер.

                Пошел, Сильвер...

                ... ДАВА-А-А-А-И! - закричал он. Ветер разрывал слова над его плечом, как развевающуюся креповую ленту. Они казались большими и сильными, те слова, они казались триумфальным ревом. И были единственными.

                Он нажимал на педали на Канзасстрит, направляясь в сторону города и медленно набирая скорость. Сильвер катился, как только его приводили в движение, но привести его в движение было двойной работой. Набирая скорость, серый вел был подобен большому самолету, катящемуся по взлетнопосадочной полосе. Сначала вы не верите, что такая огромная ковыляющая штуковина сможет когда-нибудь оторваться от земли, - абсурд! Но затем вы видите ее тень внизу и не успеваете удивиться - не мираж ли это? Когда тень вытягивается, самолет уже вверху, он прорезает себе путь сквозь воздух, холеный и грациозный: мечта в удовлетворенном мозгу.

                Сильвер был похож на самолет.

                Билл ехал под гору и все сильнее нажимал на педали, его ноги работали вверхвниз, в то время как он стоял на велосипедной вилке. Пару раз разбившись из-за этой вилки самым болезненным для мальчика местом, он теперь старался как можно выше задрать трусы перед тем, как сесть на Сильвера. Позднее, тем же летом, наблюдая за этим процессом, Ричи говорил: "Билл делает это потому, что ему когда-нибудь захочется иметь нескольких детишек, которые будут похожи на его жену, верно?"

                Они с Эдди до предела опустили сиденье, и теперь, когда он стоя работал педалями, оно ударялось о его поясницу и натирало ее. Какая-то женщина, вырывавшая сорняки в своем саду, прикрыв глаза рукой, посмотрела как он гонит. И слегка улыбнулась. Мальчик на огромном велосипеде напомнил ей обезьяну, которую она однажды видела катающейся на одноколесном велосипеде в цирке "Барнум и Бейли". "Однако ведь он может убиться, - подумала она, принимаясь за работу. - Этот велосипед для него слишком большой. Впрочем, это не ее проблемы".

                Билл был не так глуп, чтобы вступать в спор с большими парнями, когда они пробились из кустов, похожие на охотников в дурном расположении духа, которые идут по следу зверя, успевшего покалечить одного из них. Однако Эдди необдуманно открыл свой рот, и Генри Бауэре обрушился на него.

                Билл, конечно, знал, кто они: Генри, Белч и Виктор были худшие из худших в школе. Они пару раз зверски избили Ричи Тозиера, с которым Билл немного дружил. Билл считал, что Ричи сам отчасти был виноват. Не зря его называли Затычка.

                Однажды в апреле Ричи проехался по поводу их воротников, когда они трое проходили мимо него по школьному двору. Воротники у всех троих были подняты, как у Вика Морроу в "Школьных джунглях". Билл, который оказался рядом и апатично бросал стеклянные шарики, ничего толком не понял. Не понял и Генри, и его друзья... но и того, что они услышали, было достаточно, чтобы повернуться в сторону Ричи. Билл подумал, что Ричи хотел это сказать потихоньку, но беда в том, что он не умел говорить тихим голосом.

                - Что ты сказал, четырехглазый подонок? - спросил Виктор Крисе.

                - Я ничего не сказал, - возразил Ричи, и этими его словами в сочетании с естественно испуганным лицом, возможно, все бы и ограничилось. Но рот Ричи был как наполовину укрощенная лошадь, в любой момент готовая понести. И этот рот добавил: - Вам надо накопать серы из ушей. Нужна взрывчатка?

                Минуту они стояли и смотрели на него, не веря, а потом погнались за ним. Заика Билл наблюдал за этим неравным состязанием с самого начала до естественного его завершения со своего места у школьной стены. Никаких чувств он не испытывал: те три обормота рады были бы избить двух мальчишек вместо одного.

                Ричи бежал по диагонали через площадку для малышей, перепрыгивая через качели и лавируя там, и сообразил, что попал в тупик, только наткнувшись на изгородь, отделявшую площадку от парка, который примыкал к школьной территории. Он попытался было забраться на цепную ограду, и был уже довольно высоко, когда Генри и Виктор Крисе стащили его назад, - Генри держал его за куртку, а Виктор схватился за зад его джинсов. Ричи орал, когда они содрали его с ограды. Он ударился спиной об асфальт. Его очки слетели в сторону. Он потянулся за ними, а Белч Хатгинс пихнул их ногой - и вот почему одна из дужек этим летом держалась на лейкопластыре.

                Билл вздрогнул и прошел к передней части здания. Он видел, как миссис Моран, одна из учительниц четвертого класса, уже спешила восстановить порядок, но он знал, что они успеют избить Ричи до того, как она подойдет. Ричи будет реветь. Плакса, плакса, посмотрите на плаксу!

                У Билла с ними почти не было проблем. Они, конечно же, смеялись над его заиканием. Насмешки иногда отдавали жестокостью; однажды, когда они шли завтракать в гимнастический зал, Белч Хаггиис вышиб из руки Билла его сумку с завтраком и растоптал ее своим саперным ботинком, раздавив все внутри.

                "Ой-ей-ей-ей! - закричал в фальшивом ужасе Белч, поднимая руки и размахивая ими у лица. - Ж-ж-ж-жаль твой ззззавтрак, рррожа! " И он пошел прочь к тому месту, где у двери комнаты для мальчиков наклонился к фонтанчику с водой Виктор Крисе, смеявшийся до колик в животе. Впрочем, ничего страшного в этом не было, Билл попросил поесть у Эдди Каспбрака, и Ричи рад был дать ему яйцо со специями, которые мать регулярно упаковывала ему не завтрак, и от которых, как он утверждал, его тошнило.

                Нельзя было стоять у них на дороге: коль скоро не можешь себе позволить это - попытайся стать невидимым.

                Энди забыл правила, поэтому они избили его. До прихода этих парней ему не было плохо, да и когда они ушли, разбрызгивая воду, на другой берег тоже было еще терпимо, хотя из носа у него фонтаном текла кровь. Его носовой платок промок насквозь, и Билл дал ему свой и заставил его положить руку на затылок и откинуть голову назад. Билл помнил, что мать велела так делать Джорджу, у того иногда были носовые кровотечения...

                О, но как больно думать о Джордже...

                Только когда слоновье топанье парней утихло вдали и носовое кровотечение у Эдди фактически прекратилось, у него разыгралась астма. Он начал ловить ртом воздух, руки его то поднимались, то бессильно падали при дыхании - словно звук флейты слышался в горле.

                - Черт! - Эдди задыхался. - Астма! Вот так штука!

                Он потянулся за аспиратором и наконец вытащил его из кармана. Аспиратор выглядел почти как бутылка "Виндекса" с распылителем наверху. Он вставил его в рот и нажал зажим.

                - Лучше? - спросил Билл озабоченно.

                - Нет. Пустой. - Эдди посмотрел на Билла глазами, охваченными паникой, которые говорили: "Я попался, Билл! Я попался! "

                Пустой аспиратор откатился от его руки. Речка посмеивалась, ее ни в коей мере не заботило, что Эдди Каспбрак не может дышать. Билл рассеянно подумал, что те парни правы в одном: это в самом деле была запруда сопляков. Но они смеялись, черт возьми, и он почувствовал внезапную тупую ярость, что так должно было все кончиться.

                - Успокойся, Эдди, - сказал он.

                Минут сорок Билл сидел рядом с Эдди в надежде, что приступ астмы у него вот-вот кончится, но постепенно' ожидание перешло в тревогу. К тому времени, когда появился Бен Хэнском, тревога стала реальным ужасом. Приступ не только не кончался, он становился хуже. И аптека на Центральной улице, где Эдди наполнял свой аспиратор, была почти в трех милях отсюда. Что, если он пойдет за заправкой для Эдди и, придя, найдет его без сознания? Без сознания или

                 (Не дури, пожалуйста, не думай об этом) или даже мертвым, беспощадно настаивал его разум.

                 (как Джордж, мертв как Джордж)

                Не будь такой жопой! Он не умрет!

                Нет, вероятно, нет. А что, если он вернется и найдет Эдди в глубоководной волне? Билл все знал о глубоководных волнах; он даже пришел к выводу, что их так называют из-за сходства с теми огромными волнами, на которых ребята катаются на Гавайях, и это казалось вполне правдоподобным, в конце концов, что такое глубоководная волна, как не волна, которая топит ваш мозг? На знахарских сеансах, таких, как сеансы Бена Кейсидюди всегда уходили в глубоководные волны" w иногда оставались там, несмотря на брюзжащие крики Бена Кейси.

                Поэтому Билл сидел здесь, понимая при этом, что он должен идти, что он не может принести пользу Эдди, оставаясь на месте, но и боясь оставить его одного. Иррациональное, суеверное чувство внушало ему уверенность, что Эдди скользнет в волну в ту самую минуту, когда он, Билл, повернется к нему спиной. Тут Билл посмотрел вверх по течению реки и увидел стоящего там Бена Хэнскома. Конечно он знал, кто такой Бен, - самый толстый мальчишка в любой школе имеет несчастье быть известным. Бен учился в параллельном классе. Билл иногда видел его на перемене, он держался обычно особняком в углу, глядя в книгу или поедая свой завтрак из сумки размером с бельевой мешок.

                Глядя сейчас на Бена, Билл подумал, что он выглядит, пожалуй, даже хуже Генри Бауэрса. Поверить трудно, но это так. Билл никак не мог себе представить этих двоих в жестокой схватке друг с другом. Волосы Бена грязные клочья - стояли торчком. Его свитер превратился в сплошную рванину и был испачкан кровью и травой. Штаны на коленях были разодраны.

                Бен увидел, что Билл смотрит на него и слегка отшатнулся, глаза его настороженно бегали.

                - Ннннне уххходи! - закричал Билл. Он поднял руки вверх, ладонями наружу, показывая, что он безопасен. - Ннам нужна пппомощь.

                Бен подошел ближе, все еще держась настороже. Он шел, и ноги не слушались его.

                - Они ушли? Бауэре и те парни?

                - Д-д-д-да, - сказал Билл. - Сссслушай, ммможешь ты остаться с моим дд другом, пока я пойду за его леккккарством? У него аааа...

                - Астма?

                Билл кивнул.

                Бен подошел к остаткам запруды и страдальчески опус> тился на одно колено рядом с Эдди, который лежал навзничь с закрытыми глазами и тяжело вздымавшейся грудью.

                - Который ударил его? - спросил наконец Бен. Он посмотрел наверх, и Билл увидел, что толстяка распирает тот же гнев, какой чувствовал он сам. Это был Генри Бауэре?

                Билл кивнул.

                - С него станется. Давай, иди" Я останусь с ним.

                - С-с-с-спасибо.

                - О, не благодари меня, - сказал Бен. - Ведь они набросились на вас из-за меня. Иди. Торопись. Я должен к ужину быть дома.

                Билл ушел, больше ничего не сказав. А хорошо было бы сказать Вену, чтобы он не принимал это близко к сердцу - в том, что случилось Бен виноват был не больше, чем Эдди, который имел глупость открыть свой рот. Столкновение с такими парнями, как Генри и его приятели, оыло несчастным случаем, своего рода детским вариантом потопа, или смерча, или желчных камней. Хорошо было бы сказать это, но он, Билл, сейчас был в таком напряжении, что это заняло бы у него минут двадцать, а к тому времени Эдди мог бы соскользнуть в глубоководную волну (все это Билл узнал у доктора Кайси и доктора Кильдаре: вы никогда не входите в волну, вы всегда в нее соскальзываете).

                Он пошел вниз по течению, и один раз обернулся назад. Бен Хэнском с суровым видом выбирал камешки из воды. Сначала Билл не мог сообразить, что он делает, а потом понял. Это был полевой склад. На случаи, если они вернутся.

                Барренс для Билла не был тайной. Этой весной он много играл здесь, иногда с Ричи, чаще с Эдди, иногда сам с собой. Всю местность он, конечно же, знал, он без проблем мог найти дорогу назад, на Канзасстрит от Кендускеага - и сейчас нашел ее. Он вышел к деревянному мосту, где Канзасстрит пересекала один из небольших безымянных протоков, который вытекал из дренажной системы Дерри и впадал в Кендускеаг ниже. Сильвер был спрятан под этим мостом, его руль привязан к одному из устоев моста мотком веревки, чтобы колеса не касались врды.

                Билл отвязал веревку, засунул ее в рубашку и с усилием вытащил Сильвера на мостовую, тяжело дыша и обливаясь потом, пару раз теряя равновесие и приземляясь на зад.

                Но наконец он выбрался. Занес ногу над высокой вилкой.

                И как всегда, когда он был на Сильвере, он стал кем-то еще.

                - Пошел, Сильвер, ДАВАЙ!

                Эти слова вышли откуда-то из глубины и звучали иначе, чем его нормальный голос, - это был голос человека, которым он становился. Сильвер медленно набирал скорость, Билл стоял на педалях, его руки сжимали руль запястьями вверх. Он выглядел, как человек, пытающийся поднять невероятно тяжелую штангу. На шее выступили жилы. В висках пульсировали вены. Рот был напряженно приоткрыт, когда он преодолевал так знакомые ему вес и инерцию, силой разума заставляя Сильвера двигаться.

                Как всегда, усилия оправдали себя.

                Сильвер покатился быстрее. Дома убегали назад по прямой, а не выпячивались, как раньше. Слева от него, где Канзасстрит пересекала Джексон, освобожденная

                Кендускеаг становилась Каналом. После перекрестка Канзасстрит быстро устремилась вниз к Центральной и Мейнстрит, деловому району Дерри.

                Улицы здесь пересекались часто, но на всех, к счастью для Билла, были надписи "Стоп"; мысль же о том, что водитель в один прекрасный день может удариться об одну из этих надписей, быть раздавленным и стать кровоточащей тенью на этой улице, никогда не приходила Биллу в голову. Впрочем, маловероятно, чтобы он изменил свой маршрут, если бы она и пришла. Не исключено, что это бы случилось рано или поздно в его жизни, но эта весна и раннее лето были для него очень уж странным и мрачным временем. Бен бы удивился, если бы кто-нибудь спросил его, одинок ли он; Билл точно так же был бы поражен, если бы кто-нибудь спросил его, не ищет ли он смерти. "К-конечно, ннет! " - немедленно (и негодующе) ответил бы он, но это не изменило бы того факта, что его поездки на Канзасстрит стали с приходом весны все более и более походить на психические атаки.

                Эта часть Канзас-стрит называлась Ап-Майл-Хилл. Билл взял подъем на полной скорости, склонился над рулем Сильвера, чтобы уменьшить сопротивление ветра, одна рука его лежала на треснувшем резиновом пузыре рожка, чтобы предупредить зеваку, рыжие волосы развевались на ветру мягкой волной. Жилые дома справа уступили место деловым зданиям (в основном склады и фабрикимясоукладчики), которые проносились мимо в жутком, но радующем рывке. В уголке глаз слева мелькал Канал.

                - ПОШЕЛ, СИЛЬВЕР, ДАВАЙ! - кричал он, как победитель.

                Сильвер пролетел над первым бордюром, и его ноги - как почти всегда в этом месте - потеряли контакт с педалями. Он был свободен, полностью во власти Бога, которому определена работа защищать маленьких мальчиков. Он углубился в улицу, делая миль на пятнадцать в час больше разрешенной скорости в двадцать пять.

                Сейчас все было позади него: его заикание, пустые, подернутые болью глаза его отца, когда он бесцельно ходил по своей мастерской в гараже, ужасное зрелище пыли на крышке закрытого пианино наверху, потому что мама больше не играла. Последний раз она играла на похоронах Джорджа - три методистских гимна. Джордж, вышедший в дождь в своем желтом дождевике, с корабликом на парафине; мистер Гарднер, поднимающийся по улице через двадцать минут с телом, завернутым в запачканное кровью одеяло; исполненный муки крик матери. Все позади него. Он был Одинокий Скиталец, он был Джон Вейн, он был Бо Дидди, он был всем, кем угодно, только не тем, кто кричал и боялся и требовал м-м-маму.

                Сильвер летел, и с ним летел Заика Билл Денбро; их тень, похожая на портал крана, летела позади них. Они вместе гнали с Майл-Хилл. Ноги Билла нашли педали, и он начал работать ими, чтобы ехать быстрее, быстрее, чтобы достичь какой-то гипотетической скорости - не звука, а памяти - и разбить болевой барьер.

                Он продолжал гнать, склонившись над рулем; он гнал, чтобы выиграть у дьявола.

                Быстро приближалась трехосевое пересечение - Канзас, Центральный и Мейн. Это был кошмар одностороннего движения, и противоречивые надписи и стопсигналы, которые должны были выдерживаться по времени, но в действительности не выдерживались. Результатом, итогом, как заявила редакционная статья "Дерри Ньюз" за год до этого, была транспортная развязка, зачатая в аду.

                Как всегда, глаза Билла улавливали все справа и слева, быстро оценивая транспортный поток, выискивая разрыв в нем. Если бы он ошибся в оценке можно сказать, заикнулся, - он был бы серьезно ранен или убит.

                Он стрелой вонзился в медленно движущийся поток, который создавал пробку на перекрестке, двигаясь на красный свет и съезжая направо, чтобы не врезать в "Бьюик" с иллюминатором. Он быстро оглянулся через плечо: свободна ли средняя полоса. Он снова посмотрел вперед и увидел, что через какие-нибудь пять секунд врежется в зад пикапа, который остановился как раз посередине перекрестка, пока тип за рулем, вытянув шею, старался прочитать все надписи и удостовериться, что он сделал правильный поворот и так или иначе попадет на Майами-Бич.

                Полоса справа от Билла была занята внутригородским автобусом, следующим по маршруту Дерри - Бангор. Он проскользнул в этом направлении и заполнил разрыв между остановившемся пикапом и автобусом, все еще двигаясь со скоростью сорок миль в час. В последнюю секунду он резко отвел голову в сторону, как солдат, подобострастно Делающий равнение направо, чтобы зеркало, установленное со стороны пассажира в пикапе не пересчитало ему зубы. Горячие выхлопные газы автобуса попали ему в горло, как глоток крепкого ликера. Он услышал тонкий пронзительный крик, когда руль его вела ударился об алюминиевый бок автобуса. Он мельком увидел шофера автобуса, лицо которого было мертвеннобледным под его кепкой компании "Гудзон бас". Шофер показывал Биллу кулак и что-то кричал.

                Вот трио пожилых леди пересекают Мейнстрит со стороны Нью-Инглэнд банка. Резкий звук заставил дам посмотреть вверх. Рты их открылись от удивления, когда мальчик на огромном велосипеде, как мираж пронесся мимо них на расстоянии полуфута.

                Самое худшее - и самое лучшее - теперь было позади. Он посмотрел в глаза собственной смерти и снова нашел, что он живучий. Автобус не раздавил его; он не убил себя и трех пожилых леди с их хозяйственными сумками и чеками социального страхования; обошлось все и с пикапом. Теперь он ехал в гору, скорость убыла, и с ней убыло еще что-то, можете назвать это желанием. Все мысли и воспоминания опять охватили его - привет, Билл, парень, мы потеряли было тебя из виду, но вот мы снова здесь; они забирались к нему по рубашке, прыгали в уши и со свистом проносились у него в голове, - так малыши катаются с горки. Он чувствовал, как они занимают свои привычные места, их возбужденные тела сталкиваются друг с другом. Aral Вот! Мы снова в голове Билла! Давай думать о Джордже! О'кей! Кто хочет начать?

                Ты слишком много думаешь, Билл.

                Нет - не это, было проблемой. Проблема состояла в том, что он слишком много воображал.

                Он повернул на Ричардаллею и через несколько минут выехал на Центральную улицу, медленно нажимая на педали и чувствуя пот на спине и на волосах. Он слез с Сильвера перед аптекой и вошел внутрь.

                До смерти Джорджа Билл обычно находил общие темы для разговора с мистером Кином. Аптекарь не то, чтобы был добр - так Билл не думал, - но он был достаточно терпелив, он не дразнил, не высмеивал. Но сейчас Билл заикался еще больше и он действительно боялся, что задержись он, что-нибудь может случиться с Эдди.

                Поэтому, когда мистер Кин сказал: "Привет, Билл Денбро, чем могу быть полезен?", Билл взял проспект, рекламирующий витамины, перевернул его и написал сзади: "Эдди Каспбрак и я играли в Барренсе. У него страшный приступ астмы, то есть он едва может дышать. Не дадите ли вы мне наполнитель к его аспиратору?"

                Он подтолкнул записку через застекленную стойку мистеру Кину, который прочитал ее, посмотрел на Билла серьезными глазами и сказал:

                - Конечно. Подожди прямо здесь и не трогай то, что не нужно.

                Билл нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока мистер Кин был за задней стойкой. Хотя он пробыл там менее пяти минут. Билли показалось это вечностью; наконец он вернулся с одним из пластмассовых баллончиков Эдди. Он вручил его Биллу, улыбнулся и сказал:

                - Это решит проблему.

                - Сссспасибо, - сказал Билл. - У меня нет д дд денег...

                - Ничего, сынок. Миссис Каспбрак имеет здесь счет. Я просто добавлю это. Уверен, она захочет поблагодарить тебя за твою доброту.

                Билл облегченно поблагодарил мистера Кина и быстро вышел. Мистер Кин тоже вышел из-за стойки, чтобы посмотреть, как он поедет. Он видел, как Билл бросил аспиратор в велосипедную корзину и неуклюже забрался на свою машину. "Он действительно умеет ездить на таком большом велосипеде? - удивлялся мистер Кин. - Сомневаюсь, я очень сомневаюсь в этом". Но мальчишка Денбро не свалился и медленно нажал на педали. Велосипед, который казался мистеру Кину чьей-то шуткой, вихлял из стороны в сторону. Аспиратор в корзине перекатывался взад-вперед.

                Мистер Кин ухмыльнулся. Если бы Билл увидел эту. ухмылку, она была бы лишним подтверждением его мнения, что мистер Кин отнюдь не является одним из самых приятных людей в мире. Это была мрачная ухмылка человека, который открыл для себя многое достойное удивления, но почти ничего, чтобы изменить положение вещей. Да, он добавит стоимость противоастматического медикаментозного средства Эдди в счет Сони Каспбрак, но она, как всегда, будет удивлена, и скорее подозрительна, чем благодарна, что оно такое дешевое. "Другие лекарства такие дорогие", говорила она Мистер Кин знал, что миссис Каспбрак - одна из тех, кто считает, что ничего дешевое не может принести пользу человеку. Он действительно мог бы ее нагреть на "Гидрокс Мист" для ее сына, и порой впадал в искушение... но зачем ему наживаться на глупости женщины? Не помрет же он с голоду, в самом деле.

                Дешевое? О, да. "Гидрокс Мист" ("Применяется по показаниям" напечатано аккуратно на ярлычке, который он наклеил на каждый флакончик для аспиратора) был удивительно дешевым, но даже миссис Каспбрак была вынуждена признать, что он успокаивает приступ астмы у сына, несмотря на дешевизну. Лекарство было дешевым потому, что оно было ничем иным, как сочетанием водорода и кислорода и чуточки камфары, для придания ему слабоге медикаментозного привкуса.

                Другими словами, лекарством от астмы Эдди была вода из-под крана.

                Обратно Билл добирался дольше, потоку что он ехал в гору. В нескольких местах приходилось слезать с Сильвера и толкать его. У него просто не хватало мускульной силы, чтобы заставить велосипед подниматься на крутые склоны.

                К тому времени, когда он спрятал велосипед и пошел назад к ручью, было десять минут пятого. Через его голову прошли все самые мрачные мысли. Бен Хэнском сбежал, оставив Эдди умирать. Или могли возвратиться те бандиты и избить их... Или... самое худшее... тот человек, который зверски убивал детей, мог разделаться с одним или с обоими. Как он разделался с Джорджем.

                Он знал, что по поводу этого было много сплетен и размышлений. Билл был заикой, но он не был глухим, хотя иногда, по-видимому, его считали глухим, так как говорил он только в случае острой необходимости. Одни полагали, что убийство его брата не соотносилось с убийством Бетти Рипсом, Шерил Ламоники, Мэтью Клементе и Вероники Гроган. Другие утверждали, что Джордж, Рипсом, Ламоники были убиты одним человеком, а двое других - работа убийцыдвойника. Третьей точкой зрения было, что мальчики убиты одним человеком, девочки другим.

                Билл считал, что все они убиты одним и тем же человеком... если это был человек. Он иногда размышлял над этим. Как размышлял этим летом и о своих чувствах относительно Дерри. Было ли это следствием смерти Джорджа, того, что его родители, казалось, игнорировали его теперь, были настолько убиты своим горем, что просто не замечали: он, Билл, пока еще жив и может покалечиться? Может быть причиной были многочисленные убийства? Голоса, которые нашептывали ему (голоса эти не были вариациями его собственного голоса, - они не заикались, были спокойны и уверены), советовали делать одно и не делать другое? Это заставило его увидеть Дерри другими глазами? Потому город стал угрожающим, неизведанные улицы не манили, а, казалось, зевали в какой-то зловещей тишине? Потому многие лица выглядели таинственными и испуганными?

                Он не знал точно, но считал, как считал, что все убийства были работой одной силы, что Дерри действительно изменился, и что смерть его брата была сигналом к началу этих перемен. Мрачные предположения в его голове исходили из потаенной мысли, что теперь в Дерри может случиться все что угодно. Все что угодно.

                Но, когда он, обойдя последнюю излучину, увидел мальчиков, там все выглядело спокойно. Бен Хэнском сидел рядом с Эдди. Голова Эдди теперь была опущена, руки болтались между колен, он все еще дышал с присвистом. Солнце село достаточно низко и отбрасывало через речку длинные зеленоватые тени.

                - Ты очень быстро, - сказал Бен, вставая. - Я ожидал тебя не раньше, чем через полчаса.

                - У меня бббыстрый вввелик! - с некоторой гордостью сказал Билл.

                Какое-то мгновение они смотрели друг на друга настороженно, подозрительно. Затем Бен попробовал улыбнуться, и Билл улыбнулся в ответ. Парень был толстый, но казался нормальным. И он остался. Это потребовало достаточно мужества, ведь Генри со своими дружками головорезами может рыщет где-нибудь поблизости.

                Билл подмигнул Эдди, который смотрел на него с немой благодарностью.

                - Ввввот, Ээээдди. - Он бросил ему аспиратор.

                Эдди засунул его в открытый рот, нажал зажим и судорожно глотнул воздух. Затем он с закрытыми глазами откинулся назад. Бен смотрел на него с беспокойством.

                - Черт! Ему действительно было плохо, да?

                Билл кивнул,

                - Я испугался, - сказал Бен низким голосом. - Что делать, думаю, если у него начнутся конвульсии или что-то в этом роде. Пытался вспомнить ту чушь, которую нам рассказывали на собрании Красного Креста в апреле. И единственное, что припомнил, - положить палку в рот, чтобы он не откусКл язык.

                - Это наверное для эээээпилептиков.

                - Да, конечно. Я думаю, ты прав.

                - Так или иначе, у него не будет конвульсий, - сказал Билл. - это ллллекарство поможет ему. Сссмотри.

                Тяжелое дыхание Эдди смягчилось. Он открыл глаза и посмотрел на них.

                - Спасибо, Билл, - сказал он. - Это был настоящий кошмар.

                - Мне кажется, он начался, когда они разбили тебе нос, а? -спросил Бен.

                Эдди грустно засмеялся, встал и сунул аспиратор в; задний карман.

                - Я даже не думал о своем носе. Я думал о мамаше.

                - Да? Действительно? - спросил Бен удивленно; его рука дотронулась до разодранного свитера и нервно забегала.

                - Она только увидат кровь на рубашке и в пять секунд отведет меня в травмопункт.

                - Зачем? - спросил Бен. - Ведь кровь остановилась? Боже, я помню одного парня, с которым я был в детском саду. Скутера Моргана. Он разбил нос, когда упал с перекладины. Его взяли в травмопункт, но только чтобы остановить кровотечение.

                - Да? - спросил Билл, заинтересовавшись. - Он ум-м-мер?

                - Нет, но он не ходил в сад неделю.

                - Не имеет значения, остановилась кровь или нет, - мрачно сказал Эдди. - Так или иначе она поведет меня. Она подумает, что нос разбит и кусочки кости вонзятся в мозг или что-то в этом роде.

                - Ммммогут косточки попасть в твой ммозг? - спросил Билл. Это был поворот к самому интересному разговору за долгие недели.

                - Не знаю. Если послушать мать, все может быть. - Эдди снова повернулся к Вену. - Она отводит меня в травмопункт раз или два в месяц. Я ненавижу это место. Однажды один санитар сказал, что они вынуждены просить ее вносить плату. Она была взбешена.

                - Нда, - сказал Бен. Он подумал, что мать Эдди, должно быть, действительно странная, не сознавая, что обе его руки теребят остатки свитера. - Почему ты не скажешь ей нет? Скажи что-нибудь наподобие этого: "Послушай, мама, я чувствую себя нормально, я хочу просто остаться дома и смотреть "Морскую охоту". Наподобие этого.

                - Ааааа, - сказал Эдди безнадежно, и больше ничего.

                - Ты Бен Хххэнском, ппправильно? - спросил Билл.

                - Да. А ты Билл Денбро.

                - Дда. А это Ээээ...

                - Эдди Каспбрак, - сказал Эдди. - Я терпеть не могу, когда ты заикаешься на моем имени. Оно у тебя звучит как Элмер Фадд.

                - Пппрости.

                - Ну я рад познакомиться с вами обоими, - сказал Бен. Это прозвучало жеманно и как-то неуклюже. Образовалась тишина. Но тишина не была неловкой. В ней они становились друзьями.

                - Почему те парни преследуют тебя? - спросил Эдди.

                - Они вввсегда пппреследуют ккогонибудь, - сказал Билл. - Я ннненавижу тех пиздюков.

                Минуту Бен молчал - главным образом, от восхищения перед тем, что Билл применил слово, которое мать Вена иногда называла Действительно Плохим Словом. Бен за свою жизнь никогда не сказал вслух Действительно Плохого Слова, хотя как-то написал его (малюсенькими буквами) на телефонном столике в День всех святых.

                - Бауэре перестал сидеть рядом со мной на экзаменах, - сказал Бен наконец. - Он хотел списать мою работу. Я ему не дал.

                - Ты, парень, должно быть, хочешь умереть молодым, - сказал Эдди восхищенно.

                Заика Билл залился смехом. Бен резко посмотрел на него, но тут же понял, что смеются не над ним (трудно сказать, как он это понял, но он понял), и широко улыбнулся.

                - Думаю, да, - сказал он. - Так или иначе ему предстоит учиться летом, ну они и устроили на меня засаду, и вот что получилось.

                - Ттты ввыглядишь ттак, словно они убббили тебя, - сказал Билл.

                - Я упал сюда с Канзасстрит. Со стороны холма, - Бен посмотрел на Эдди. - Я, наверно, увижусь с тобой в травмопункте. Потому что, когда моя мамаша увидит мою одежду, она тоже отведет меня туда.

                На этот раз и Билл, и Эдди прыснули от смеха, н Бен присоединился к ним. От смеха ему было больно в животе, но он все равно смеялся, пронзительно и немножко истерично. В конце концов он даже сел на насыпь и все смеялся и смеялся. Ему нравилось, как его смех звучит вместе с их смехом. Это был звук, который он никогда раньше не слышал: не просто смешанный смех - он слышал его много раз - а смешанный смех, в котором была его собственная часть.

                Он посмотрел на Билла Денбро, их глаза встретились, и это было все, что требовалось, чтобы заставить обоих засмеяться снова.

                Билл подтянул свои штаны, отбросил воротник рубашки, начал сутуло и неуклюже ходить смешной страусиной походкой. Его голос сильно упал, и он сказал:

                - Я убью тебя, парень. Не неси чушь. Я тупой, но я большой. Я могу лбом щелкать грецкие орехи. Я могу писать уксусом и срать цементом. Меня зовут Лапушка Бауэре и я главный мерзавец в этом районе Дерри.

                Эдди свалился на насыпь и катался по земле, хватаясь за живот и воя. То же самое делал Бен, потом просунул голову между голеней, из глаз у него струились слезы, из носа длинными белыми дорожками висели сопли, он смеялся, как гиена, жестоко смеялся.

                Билл сел с ними, мало-помалу все трое успокоились.

                - Во всем этом есть одна положительная вещь, - сказал Эдди вскоре. Если Бауэре будет в летней школе, мы его не часто будем встречать здесь.

                - Вы много играете в Барренсе? - спросил Бен. Этот вопрос никогда бы за тысячу лет не пришел ему в голову из-за той репутации, которая была у Барренса, но теперь, когда он был здесь, Барренс казался ему не столь уж плохим. И правда, эта полоса низкой насыпи, когда день медленно подвигал ее к сумеркам, выглядела очень приятно.

                - Дда. Здесь ппотрясно. Оообычно нникто не ббеспокоит нас зздесь. Ммы часто ссюда ссбегаем. Ббббауэрс и те дддругие ппарни в принципе сюда не пприходят.

                - Ты и Эдди?

                - Рррр - Билл качал головой. Его лицо собралось в узел, как мокрая тряпка, когда он заикался, заметил Бен, и вдруг ему пришла в голову странная мысль: "Билл совсем йе заикался, когда он высмеивал Генри Бауэрса".

                - Ричи! -воскликнул Билл, и после паузы продолжил, - Ричи Тозиер обычно пприходит тоже. Но сегодня они с отттцом собирались чистить свой чччердак.

                - Чердак, - перевел Эдди и бросил камешек в воду. Плюм!

                - Да, я его знаю, - сказал Бен. - Вы, ребята, часто сюда ходите? - Эта мысль заворожила его и заставила чувствовать какое-то глупое желание.

                - Ддддоостаточно часто, - сказал Билл. - Пппочему бы ттебе не пприйти сюда ззавтра? Я и Эдди пппопытались ббы сделать заапруду.

                Бен ничего не сказал. Он был удивлен не только самим предложением, но и тем, с какой простотой и небрежностью оно было сделано. - Может стоит построить что-нибудь другое, - сказал Эдди. - Запруда не так уж и хороша была.

                Бен встал и пошел к протоку, стряхивая грязь со своей огромной задницы. По обе стороны протоки все еще лежали кучи маленьких веток, но все остальное, что они сложили вместе, унесло водой.

                - Вам нужно несколько досок, - сказал Бен. - Возьмете доски и поставите их в ряд... друг напротив друга... как хлеб в сэндвиче.

                Билл и Эдди смотрели на него озадаченные. Бен опустился на колено.

                - Глядите, - сказал он. - Доски здесь и здесь. Вы втыкаете их в русло протоки друг против друга, О'кей? Затем быстро, чтобы вода их не смыла, вы заполните пространство между ними камнями и песком.

                - Ммммы, - сказал Билл.

                - Что?

                - Ммы сделаем это.

                - О, - сказал Бен, чувствуя (и выглядя, он был уверен) себя страшно тупым. Но ему было наплевать, как он выглядит, потому что он вдруг почувствовал себя очень счастливым. Он не мог даже вспомнить, когда в последний раз был счастлив. - Да. Мы. Так или иначе, если вы - мы - наполним пространство между досками камнями и прочим, запруда выдержит. Доска, которая выше по течению, будет опираться о камни и песок по мере того как вода будет скапливаться. Вторая доска отклонится назад и выпустит воду, я думаю, но если бы у нас была третья доска... смотрите.

                Он сделал на песке палочкой рисунок. Билл и Эдди Каспбрак наклонились и изучали его с живым интересом.

                - Ты когда-нибудь раньше строил запруду? - спросил Эдди. Тон у него был уважительный, почти благоговейный.

                - Нет.

                - Тогда отткуда ты знаешь, что она будет ррработать?

                Бен посмотрел на Билла озадаченный.

                - Конечно будет, - сказал он. - Почему нет?

                - Но оттткуда ты ззззнаешь? - спросил Билл. Бен почувствовал в интонации вопроса не саркастическое недоверие, а искренний интерес. - Как тты можешь ббыть увверен?

                - Я просто знаю, - сказал Бен. Он посмотрел вниз на свой рисунок, чтобы самому удостовериться. Он никогда в жизни не видел водонепроницаемую перемычку, ни на чертеже, ни в действии, и не имел никакого представления о том, что он только что отлично воспроизвел ее.

                - О'ккей, - сказал Билл и похлопал Вена по спине. - Ддо ззавтра.

                - Во сколько?

                - Я и Эээдди придем сюда к восьми ттридцати...

                - Если мы с матерью не будем еще сидеть в травмепункте, - сказал Эдди и вздохнул.

                - Я принесу несколько досок, - сказал Бен. - У одного парня в соседнем квартале их полно. Я стрельну несколько.

                - Принеси еще какого-нибудь провианта, - сказал Эдди. - Что-нибудь поесть.

                Знаешь, типа сэндвичей.

                О? <-> кеи.

                - У тттебя есть кккакоенибудь орружие?

                - У меня есть духовое ружье "Дейзи", - сказал Бен. - Мама подарила мне его на Рождество, но она сходит с ума, если я стреляю дома.

                - Ппринеси его, . - сказал Билл. - Может быть, мы будем играть в войну.

                - О'кей, - сказал Бен счастливо. - Слушайте, я должен мчаться домой, парни.

                - Ммы ггоже, - сказал Билл.

                Они втроем покинули Барренс. Бен помог Биллу поднять Сильвера на насыпь. Эдди плелся в хвосте, снова дыша с присвистом и с горечью глядя на свою запачканную кровью рубашку.

                Билл сказал "до свидания" и нажал на педали, крича "Пошел, Сильвер, ДАВАЙЙЙ! " на пределе своих легких.

                - Гигантский вел, - сказал Бен.

                - Еще бы, - сказал Эдди. Он сделал еще одну затяжку из аспиратора и опять дышал нормально. - Он иногда возит меня на багажнике. Едет так быстро, что из меня дух вон. Он хороший мужик, Билл. - Это последнее он сказал экспромтом, но его глаза говорили нечто более выразительное, значимое. Они были полны обожания. - Ты знаешь, что случилось с его братом, нет?

                - Нет, а что с ним?

                - Убили прошлой осенью. Какой-то парень убил его. Вырвал руку - прямо как вырывают крылышко у мухи.

                - Боже мой!

                - Билл - он обычно несильно заикался. Сейчас ужасно. Ты заметил, что он заикается?

                - Да... немного.

                - Но его мозг не заикается - понимаешь, что я имею в виду?

                - Да.

                - Ну в общем я тебе это рассказал, потому что ты хочешь, чтобы Билл был твоим другом, а с ним лучше не заговаривать о его маленьком братишке. Не задавай ему вопросов. Он от этого весь съеживается.

                - Господи, еще бы, - сказал Бен. Он теперь, смутно вспомнил о маленьком мальчике, которого убили прошлой осенью. Интересно, думала ли мать о Джордже Денбро, когда давала ему часы, которые он теперь носил, или о более ранних убийствах. - Это случилось сразу после большого наводнения?

                - Да.

                Они дошли до угла Канзас и Джексон, где должны были разойтись. Тут и там бегали ребята, играя в салки и в бейсбол. Один смешной маленький паренек в больших белых шортах шел с сознанием собственной значимости за Беном и Эдди, катил хулахуп и кричал: "Эге-гей! "

                Мальчишки посмотрели на него, удивленные, потом Эдди сказал:

                - Ну, я должен идти.

                - Подожди секунду, - сказал Бен. - У меня есть идея, если ты действительно не хочешь идти в травмопункт.

                - Да? - Эдди посмотрел на Вена в сомнении, но с надеждой.

                - У тебя есть пятицентовик?

                - У меня есть десятицентовик. А что?

                Бен рассматривал высыхающие темнобордовые пятна на рубашке Эдди.

                - Зайди в магазин и купи шоколадное молоко. Пролей примерно половину себе на рубашку. А когда придешь домой, скажи маме, что ты все его пролил.

                Глаза Эдди прояснились. За четыре года, с момента смерти отца, зрение матери значительно ухудшилось. Из-за самолюбия (и потому, что она не умела водит, ь машину) она отказалась от консультаций с окулистом и не хотела носить очки. Высохшие пятна крови и пятна от шоколадного молока выглядели почти одинаково. Может быть..

                - Это может сработать, - сказал он.

                - Только не говори, что это моя идея, если все раскроется.

                - Не скажу, - сказал Эдди. - Пока, аллигатор.

                О? <-> кеи.

                - Нет, - сказал Эдди - когда я говорю так, ты должен ответить: "До скорого, крокодил".

                - До скорого, крокодил.

                - Понял. - Эдди улыбнулся.

                - Ты что-нибудь имеешь в виду? - сказал Бен. - Вы на самом деле парни хладнокровные?

                Эдди выглядел более чем смущенно, он явно нервничал.

                - Билл хладнокровный, - сказал он и ушел.

                Бен смотрел, как он шел до Джексонстрит и затем повернул к дому.

                Через три квартала он увидел три хорошо знакомые фигуры, стоящие на автобусной остановке на углу Джексон и Мейн. Ему здорово повезло, они стояли к нему спиной. Бен нырнул за забор, сердце у него отчаянно билось. Через пять минут междугородный автобус Дерри - Ньюпорт - Хейвен остановился. Генри и его дружки вынесли свои зады с остановки и прыгнули внутрь.

                Бен подождал, пока автобус не скрылся из поля зрения, и поспешил домой.

                Той ночью с Биллом Денбро случилась ужасная вещь. Она случилась второй раз.

                Его мама и папа были внизу и смотрели телевизор, почти не разговаривая друг с другом, сидя на разных концах кушетки, как столбикиподставки для книг. Было когдато время, когда комната, где стоял телевизор, открывающаяся на кухню, полна была разговоров и смеха, и того и другого было так много, что порой невозможно было слушать телевизор.

                - Замолчи, Джордж! - кричал обычно Билл.

                - А ты прекрати жрать воздушную кукурузу, - отвечал обычно Джордж. Ма, заставь Билла дать мне воздушную кукурузу.

                - Билл, дай ему воздушную кукурузу. Джордж, не называй меня Ма. Ма это похоже на блеянье овцы.

                Или отец шутил, и они все смеялись, даже мама. Билл знал, что Джордж не всегда понимал эти шутки, но он тоже смеялся, потому что все смеялись.

                В те дни мама и папа также были подставками для книг на кушетке, а он и Джордж были книгами. Уже после смерти брата Билл тоже старался быть книгой между ними, когда они смотрели телевизор, но это была холодная и неблагодарная работа. С двух сторон он ощущал холод, а дефростер Билла был слишком невелик, чтобы справиться с ним. И он должен был уходить, потому что этот холод замораживал его щеки, и от него у мальчика слезились глаза.

                - Ххотите ппослушать шутку, которую я ссслышал сегодня в шшшколе? попытался он расшевелить их однажды, несколько месяцев назад.

                Молчание. По телевизору преступник просил братасвященника спрятать его.

                Отец Билла оторвался от журнала, который смотрел, и взглянул на Билла с мягким удивлением. Потом снова обратился к журналу. Там, на картинке, был изображен охотник, уставившийся из сугроба на огромного ревущего полярного медведя. "Искалечен убийцей из Белых Пустынь" - так называлась статья. Билл подумал: "я знаю, где находятся белые пустыни, - между папой и мамой на этой кушетке".

                Мама совсем не подняла головы.

                - Это насчет того, сколько нужно французов, чтобы ввернуть ллампочку, начал Билл. Он почувствовал мелкую испарину на лбу, как бывало в школе, когда он знал, что учительница игнорировала его, пока могла, но скоро должна его вызвать. Он сказал это слишком громко, но казалось, не может понизить голос. Слова эхом отдавались в его голове, как сумасшедший перезвон, сжимаясь и изливаясь опять.

                - Ттты знаешь, сссколько?

                - Один - чтобы держать лампочку, и четверо - чтобы повернуть дом, равнодушно сказал Зак Денбро и перевернул страницу журнала.

                - Ты что-то сказал, дорогой? - спросила мама, а в Театре Четырех звезд брат, который был священником, уговаривал брата, который был бандитом, признать свой грех и молиться о прощении.

                Билл сидел, истекающий потом, но холодный - такой холодный! Было холодно, потому что на самом деле он не был единственной книгой между ними двумя: Джордж все еще находился там, только теперь это был Джордж, которого он не мог видеть, Джордж, который никогда не просил воздушной кукурузы и не вопил, что Билл его обижает. Этот новый вариант Джорджа никогда не вырезал чертиков. Это был однорукий Джордж, бесцветно, задумчиво молчаливый в призрачном белосинем мерцании "Моторолы", и, возможно, не от родителей, а от Джорджа исходит этот жуткий холод; возможно, это Джордж был настоящим убийцей с Белых Пустынь. В конце концов Билл убежал от холодного, невидимого брата к себе в комнату, где он лег лицом в постель и плакал в подушку.

                Комната Джорджа оставалась такой же, какой была в день его смерти. Недели через две после похорон Зак положил игрушки Джорджа в картонную коробку, имея в виду отдать их то ли Доброй Воле, то ли Армии Спасения, то ли еще комуто в этом роде, как считал Билл. Но, когда Шерон Денбро увидела, что он выходит с коробкой в руках, ее руки, как испуганные белые птицы, взвились к голове, зарылись в волосы и там замкнулись в кулаки. Билл при виде этого повалился на стену - сила вышла из него, ноги не держали. Его мать выглядела сумасшедшей, как Эльза Ланкастер в "Невесте Франкенштейна".

                - Ты не посмеешь трогать его вещи! - кричала она хриплым голосом.

                Зак вздрогнул и, не говоря ни слова, отнес коробку с игрушками обратно в комнату Джорджа. Он даже разложил их точно на тех же местах, с которых взял. Билл вошел и увидел, что отец стоит на коленях у кровати Джорджа (которую мать все еще меняла, хотя теперь только раз в неделю вместо двух) и головой зарылся в свои волосатые мускулистые руки. Билл увидел, что отец плачет, и это увеличило его ужас. Пугающая возможность вдруг пришла ему в голову: может быть предметы не просто выходят из строя и все, может они все продолжают и продолжают выходить из строя до тех пор, пока окончательно не разваливаются.

                - Ппппапа...

                - Иди, - сказал отец. Его голос был приглушенный и дрожащий. Спина его вздрагивала. Билли страшно хотелось прикоснуться к его спине, а вдруг рука его сможет успокоить эти безутешные рыдания, но как-то не осмелился. - Иди, проваливай.

                Он ушел, шатаясь и слыша, как мать рыдает внизу на кухне. Звук был пронзительный и беспомощный. Билл подумал: "Почему они до сих пор плачут врозь?" - а затем отшвырнул эту мысль.

                В первую ночь летних каникул Билл вошел в комнату Джорджа. Его сердце тяжело билось в груди, ноги были ватными и неуклюжими от напряжения. Он часто приходил в комнату Джорджа, но это не значило, что ему здесь нравилось. Комната была так наполнена присутствием Джорджа, что казалась наводненной призраками. Он вошел, представляя себе, что дверца шкафа может скрипнуть в любой момент и Джордж окажется там среди рубашек и штанов, все еще аккуратно развешенных в нем, Джордж, одетый в дождевик, покрытый красными пятнами, дождевичок с одной болтающейся желтой рукой. Глаза Джорджа будут пустые и страшные, глаза зомби из фильма ужасов. Он выйдет из шкафа, и его галоши издают скрип, пока он будет идти через комнату туда, где на его постели сидит Билл, замерзший сгусток ужаса...

                Если бы это случилось когда-нибудь вечером, пока он сидел здесь, на кровати Джорджа, глядя на картинки на стене или на поделки наверху комода, он был уверен, что сердечный приступ, возможно с фатальным исходом, последовал бы через десять секунд. И все-таки он шел. Война с ужасом Джорджапризрака была безмолвной, неотвязной необходимостью, - жаждой; надо было как-то пройти через смерть Джорджа и найти достойный способ жить дальше. Не забыть Джорджа, но Каким-то способом сделать его не таким чудовищно жутким. Он понял, что его родителям это не удавалось и что если он собирается сделать это для себя, то должен будет сделать это сам.

                Он пришел не только для себя, он пришел и для Джорджа. Он любил Джорджа, и для братьев они ладили очень хорошо. О, у них были свои неприятные моменты - как-то Билл устроил Джорджу хорошую старую индейскую ловушку; Джордж наябедничал на Билла, когда Билл, после того как выключил свет, спустился вниз и съел остатки глазури из лимонного крема, - но в целом они ладили. Плохо, что Джордж умер. Но превращение Джорджа в какую-то разновидность ужасного монстра - это было даже хуже.

                Он потерял братишку, это правда. Потерял его голос, его смех; глаза Джорджа, так доверительно касающиеся его глаз, уверенные, что Билл имеет ответы на всевсе вопросы. Это он тоже потерял. И странное дело: временами он чувствовал, что больше всего любит Джорджа в своем страхе, потому что даже в своем страхе - тревожных чувствах, что зомби-Джордж может прятаться в шкафу или под кроватью, - он лучше помнил любовь Джорджа к себе и свою любовь к нему. В попытке примирить эти две эмоции - свою любовь и свой страх - Билл чувствовал, что он ближе всего к разгадке.

                Он не мог бы говорить об этом, потому что считал свои мысли чем-то бессвязным и путанным. Но его теплое и страждущее сердце подсказывало ему такое решение, и это было главным.

                Иногда он просматривал книги Джорджа, иногда изучал игрушки Джорджа.

                В альбом фотографий Джорджа он не смотрел с прошлого декабря.

                Теперь, ночью, после знакомства с Беном Хэнскомом, Билл открыл дверь шкафчика Джорджа (закаляя себя, как всегда, чтобы увидеть воочию самого Джорджа, стоящего в своем окровавленном дождевике среди висящей одежды, и ожидая, как всегда, увидеть, как мертвенная, с рыбьими пальцами рука высовывается из темноты, чтобы схватить его за руку) и взял с верхней полки альбом.

                "МОИ ФОТОГРАФИИ"

                - гласила надпись золотом на обложке. Ниже, приклеенные клейкой лентой (лента теперь слегка пожелтела и шелушилась) - тщательно выведенные слова "ДЖОРДЖ ЭЛМЕР ДЕНБРО, 6 ЛЕТ". Билл взял альбом на кровать, на которой спал Джордж, и сердце его забилось учащеннее, чем обычно. Он не мог сказать, что снова заставило его взять альбом с фотографиями. После того, что случилось в декабре...

                Второй взгляд - это все. Просто для того, чтобы убедиться, что первый не был реальным. Что в первый раз была просто игра его воображения.

                Что ж, так или иначе, это была идея.

                А если правда? Но Билл подозревал, что причина в самом альбоме. Он определенно обладал для Билла какимито сумасшедшими чарами. То, что он видел, или то, что он думал, что видел...

                Билл открыл альбом. Он был наполнен картинками, которые Джорджу дарили мать, отец, тетушки к дяди. Джорджу было все равно: были это портреты людей или мест, знакомых и незнакомых; его привлекала, очаровывала сама идея фотографии. Когда ему не удавалось ни у кого выпросить новые фотографии для коллекции, он сидел на кровати, где сейчас сидел Билл, со скрещенными ногами и смотрел на старые, тщательно переворачивая страницы, изучая чернобелые снимки. Здесь была их мать, когда она была молодая и невероятно великолепная; вот их отец, ему не более восемнадцати, - один из трех улыбающихся молодых людей с ружьями, стоящих над тушей оленя, - у оленя открытые глаза; дядя Хойт на камнях со щуренком в руках; тетушка Фортуна на сельскохозяйственной ярмарке в Дерри с гордым видом опустилась на колени рядом с корзиной помидоров, которые сама вырастила; старый "Бьюик"; церковь; дом; дорога, ведущая откуда-то куда-то. Все эти картинки, снятые кем-то, по Каким-то причинам были собраны здесь, в альбоме фотографий мертвого мальчика.

                Здесь Билл увидел себя в три года на больничной койке с тюрбаном бинтов на голове. Бинты шли по щекам и под его сломанной челюстью. Его сбила машина на стоянке на Центральной улице. Он помнил очень немногое из своего пребывания в больнице, только то, что ему давали молочные коктейли с мороженым через соломинку и что у него три дня ужасно болела голова.

                Здесь была вся семья на лужайке дома: Билл стоял возле матери и держал ее за руку, а Джордж, еще совсем маленький, спал на руках Зака. А вот...

                Это не был конец альбома, но это была последняя имевшая значение страница, потому что дальше шли пустые. Последняя фотография была школьным портретом Джорджа, снятым в октябре прошлого года, меньше чем за десять дней до его смерти. На Джордже была одета рубашка с вырезом на шее. Его непослушные волосы были прилизаны водой. Он широко улыбался, обнажая две пустые щели, в которых никогда не вырастут новые зубы. "Если они не будут продолжать расти после того, как ты умрешь", - подумал Билл и вздрогнул.

                Он некоторое время внимательно смотрел на портрет и собирался уже закрыть альбом, когда то, что случилось в декабре, случилось снова.

                Глаза Джорджа на портрете повернулись. Они встретились с глазами Билла. Искусственная фотографическая улыбка Джорджа превратилась в ужасный злобный взгляд. Его правый глаз подмигнул: скоро увидимся, Билл. В моем шкафу. Может быть, сегодня вечером.

                Билл бросил альбом через комнату. Он зажал рот руками.

                Альбом ударился о стену и упал на пол, открытый. Страницы перевернулись, хотя не было никакого сквозняка. Альбом открылся сам, открылся на этом страшном портрете, портрете, под которым было написано: "ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ 1957-58".

                Из портрета потекла кровь.

                Билл сидел замороженный, его язык - распухающий душивший ком во рту, кожа покрылась мурашками, волосы поднялись. Он хотел кричать, но, казалось, жалкие ноющие звуки, выползающие из его горла, единственное, на что он был способен.

                Кровь потекла через страницу и капнула на пол.

                Билл выскочил из комнаты, с шумом захлопнув за собой дверь.

 

Глава 6

ОДНО ИЗ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ. РАССКАЗ ИЗ ЛЕТА 1958 г.

 

                Не все они были найдены. Нет, не все. И время от времени высказывались неверные предположения.

                Из "Новостей Дерри" от 21 июня 1958 года. Первая страница: ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МАЛЬЧИКА ПОРОЖДАЕТ НОВЫЕ СТРАХИ

                Эдвард Л. Коркоран, с Чартерстрит, дом 73, Дерри, был объявлен пропавшим прошлой ночью его матерью, Моникой Маклин, и его отчимом, Ричардом П. Маклином. Коркорану десять лет. Его исчезновение вызвало в Дерри новые страхи, что убийца похищает детей.

                Мисс Маклин сказала, что мальчик не приходил домой с 19 июня, - это был последний день перед каникулами.

                На вопрос о том, почему они почти сутки воздерживались от заявления о пропаже, миссис и мистер Маклин отвечать отказались.

                Шеф полиции Ричард Бортон тоже не стал комментировать это, но сотрудникинформатор Управления полиции сказал, что отношения между отчимом и сыном были весьма прохладные, и что сын часто не ночевал дома. Сотрудник полагает, что годовые отметки сыграли не последнюю роль в трагедии, случившейся с мальчиком.

                Завуч школы Дерри Гарольд Меткальф уклонился от комментариев по поводу успеваемости мальчика, сославшись на то, что это не имеет значения.

                "Я надеюсь, исчезновение мальчика не вызовет необоснованных страхов, сказал вчерашней ночью шеф Бортон. - Настроение общественности, естественно, непростое, но я хочу подчеркнуть, что каждый год к нам поступает от 30 до 50 заявлений о пропаже. Большинство из пропавших оказываются живыми и здоровыми меньше чем через неделю после официального заявления. Дай Бог, чтобы так было и с Эдвардом Коркораном".

                Бортон также подтвердил свое мнение о том, что убийство Джорджа Денбро, Бетти Рипсом, Шерил Ламоники, Мэтью Клементса и Вероники Гроган - дело рук не одного человека.

                "В преступлениях просматриваются существенные различия", - сказал Бортон, но от подробностей уклонился. Он сказал также, что местная полиция в тесном сотрудничестве с Главным детективным агентством делают все возможное. На вопрос в телефонном интервью, насколько успешно идет следствие, шеф полиции ответил: "Очень успешно". На вопрос, последуют ли какиелибо аресты Бортон отвечать отказался.

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" за 22 июня 1958 года. (1-я страница) ПРИКАЗ ПРОИЗВЕСТИ СРОЧНУЮ ЭКСГУМАЦИЮ

                Вчера районный прокурор Эрхард К. Моултон приказал произвести эксгумацию Дорси Коркорана в связи с таинственным исчезновением его брата Эдварда. Прокурор поступил так по просьбе отдела убийств и отдела медицинских заключений.

                Дорси Коркоран тоже жил с матерью и отчимом на Чартерстрит, 73, он умер в мае 1957 года, как считалось, от несчастного случая.

                Мальчика привезли тогда в местную больницу Дерри, он страдал от множества переломов, включая перелом черепа. Ричард П. Маклин был ответственным лицом. Он заявил, что мальчик играл на стремянке в гараже и, по-видимому, упал с ее вершины. Мальчик умер, не приходя в сознание, через три дня.

                Эдвард Коркоран, которому десять лет, был объявлен пропавшим в эту среду. На вопрос, подозреваются ли миссис или мистер Маклин в убийстве или исчезновении мальчика, шеф полиции не стал отвечать.

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" от 24 июня 1958 года. (1-я страница) МАКЛИН

                АРЕСТОВАН ЗА ИЗБИЕНИЕ ДО СМЕРТИ И НАХОДИТСЯ ПОД ПОДОЗРЕНИЕМ

                Шеф полиции Ричард Бортон созвал прессконференцию для журналистов, чтобы оповестить общественность, что Ричард П. Маклин арестован и ему предъявлено обвинение в убийстве своего приемного сына, Дорси Коркорана. Дорси скончался в местной больнице Дерри, как было объявлено, из-за несчастного случая. "В медицинском заключении написано, что ребенок был жестоко избит", - сказал Бортон. Хотя Маклин и заявил, что ребенок упал со стремянки, играя в гараже, из медицинского заключения явствует, что ребенка избивали Каким-то тупоконечным инструментом. На вопрос, что это мог быть за инструмент, шеф Бортон ответил: "Скорее всего, это был молоток. Но сейчас важнее медицинское заключение, из которого следует, что мальчика долго били достаточно тяжелым предметом с целью раздробить ему кости. Травмы, особенно травма черепа, несопоставимы по тяжести с возможными травмами при падении. Дорси Коркоран был избит до полусмерти, а потом отправлен в больницу умирать".

                На вопрос, не нарушили ли доктора свой долг, не предприняв все возможное, чтобы спасти мальчика, Бортон ответил: "Им зададут много серьезных вопросов, когда мистер Маклин явится в суд". На вопрос о том, как, по его мнению, все эти события связаны с недавним исчезновением старшего брата Дорси, Эдварда, о котором заявили четыре дня назад Ричард и Моника Маклин, шеф Бортон ответил: "Я думаю, здесь все гораздо серьезнее, чем показалось с первого взгляда, не так ли?"

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" за 25 июня 1958 года. (2я страница) УЧИТЕЛЬНИЦА ГОВОРИТ, ЧТО ЭДВАРД КОРКОРАН ЧАСТО БЫЛ В СИНЯКАХ

                Генриетта Думонт, учительница пятого класса начальной школы Дерри на Джексонстрит, сказала, что Эдвард Коркоран, которого ищут около недели, часто приходил в школу, покрытый синяками. Миссис Думонт, которая еще со времен Второй мировой войны преподает в пятых классах, сказала, что примерно за три недели до исчезновения, Коркоран пришел в школу "с маленькими щелками вместо глаз". Когда я его спросила, что случилось, он ответил, что отец немного вздул его за то, что он не хотел ужинать.

                На вопрос, почему она не сообщила о таких, явно жестоких побоях, миссис Думонт сказала: "Это не первый такой случай в моей карьере учительницы. У меня был ученик, отец которого путал избиение с дисциплиной, я пыталась что-то предпринять, но заместитель директора Гвендолин Рейберн сказала мне, чтобы я лучше не вмешивалась. Она сказала, что когда учителя недовольны тем, как родители воспитывают детей, это обычно оборачивается для школы лишними финансовыми проверками. Я пошла к директору, и он посоветовал обо всем этом забыть, а иначе он вынесет мне выговор. И, не переубедив меня, он объявил мне выговор".

                На вопрос, осталось ли такое отношение к ученикам в школе в настоящее время, миссис Думонт ответила: "Ну как оно могло измениться, когда происходят такие события? Я могу только добавить, сказала она, что если бы я в этом году не уходила на пенсию, я бы вам ничего не рассказала.

                "С тех пор я каждый вечер встаю на колени и молюсь Богу, - продолжала миссис Думонт, - чтобы Эдди Коркорану надоел его зверьотец и он ушел бы от него. Я молю Бога, чтобы Эдвард прочитал в газете или услышал гделибо, что его отца посадили в тюрьму, и он мог бы вернуться домой".

                В непродолжительном телефонном интервью Моника Маклин горячо опровергла заявление миссис Думонт: "Риг никогда не бил ни Дорси, ни Эдди, - сказала она. - Я говорю вам это сейчас, и могу это повторить в здании суда, под присягой, смотря Богу прямо в лицо".

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" за 28 июня 1958 года. (2-я страница)

                "ПАПА ВЫНУЖДЕН БЫЛ МЕНЯ ПРОУЧИТЬ, ПОТОМУ ЧТО Я ПЛОХОЙ", - СКАЗАЛ МАЛЫШ ВОСПИТАТЕЛЬНИЦЕ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ОТ ПОБОЕВ

                Воспитательница нулевого класса школы, которая просила не называть ее имени, рассказала вчера нашему корреспонденту, что маленький Дорси Коркоран пришел в школу, которую посещал два раза в неделю, с сильным растяжением большого пальца и еще трех пальцев на правой руке, меньше чем за неделю до его жестокой смерти в гараже. "Это причиняло ему сильную боль, так что бедный ребенок не мог раскрасить свой плакат, - сказала учительница. Пальцы распухли и стали похожи на сосиски. Когда я спросила, что случилось, он ответил, что его отец (отчим Ричард П. Маклин) вывернул ему пальцы за то, что он ходил по полу, который его мать только что вымыла и натерла. "Папа был вынужден меня проучить, потому что я плохой", - вот как он это объяснил. Я чуть не расплакалась, глядя на его бедные маленькие пальчики. Он действительно очень хотел раскрасить свой плакат, как и другие дети, поэтому я дала ему детский аспирин и позволила раскрашивать, пока другие дети читали. Он любил раскрашивать плакаты, больше всего любил, и я очень рада, что смогла ему доставить маленькую радость в тот день. Когда он умер, мне и в голову не пришло, что это мог быть не несчастный случай. Прежде всего я подумала, кажется, что он упал со стремянки, потому что не мог как следует орудовать своей правой рукой. В тот момент, я, наверно, даже поверить не могла, что взрослый может сделать такое с ребенком. Теперь же я верю. Молю Бога, чтобы не знать "такое".

                Старший брат Дорси, Эдвард, до сих пор разыскивается. Ричард Маклин, находясь в тюрьме Дерри, продолжает отрицать какуюлибо причастность к смерти своего младшего пасынка или к исчезновению старшего.

                Из "НОВОСТЕЙ ДЕРРИ" от 30 июня 1958 года. (5-я страница) МАКЛИН ПОДОЗРЕВАЕТСЯ В УБИЙСТВАХ ГРОГАН И КЛЕМЕНТСА

                Приведены неоспоримые алиби, утверждают документы из "Новостей Дерри" от 6 июля 1958 г. (1я страница):

                По словам Бортона, Маклин обвиняется только в убийстве своего пасынка Дорси.

                Эдварда Коркорана все еще ищут.

                Из "Новостей Дерри" от 24 июля 1958 г. (1-я страница): ПЛАЧУЩИЙ ОТЕЦ СОЗНАЕТСЯ В УБИЙСТВЕ МОЛОТКОМ СВОЕГО ПРИЕМНОГО СЫНА

                В драматическом развитии дела об убийстве Дорси Коркорана Ричард Маклин в здании окружного суда Дерри на перекрестном допросе сознался, что он убил своего четырехлетнего сына и назвал инструмент убийства - молоток с длинной ручкой, который он закопал в самом конце фруктового сада жены перед тем как отвести мальчика в травматологию деррийской местной больницы.

                В комнате суда царила тишина и ошеломление, пока плачущий Ричард Маклин, уже сознавшийся в избиениях своих приемных детей, "если они этого заслуживали, для их же собственного блага", излагал свою историю.

                - Я не знаю, что тогда со мной случилось. Я увидел, как он опять лезет на эту проклятую лестницу, и схватил молоток со скамейки, где он лежал, и только употребил его. Я не собирался убивать Дорси. Клянусь Богом, никогда я не собирался убивать его.

                - Он сказал что-нибудь вам перед смертью? - спросил Витсам.

                - Он сказал: "Не надо, папа, прости, я люблю тебя", - ответил Маклин.

                - И вы остановились?

                - В конечном счете, да, - сказал Маклин. И тут он начал рыдать, и у него началась истерика, так что судья Эрхард Моултон вынужден был объявить перерыв.

                Из "Новостей Дерри" от 18 сентября 1958 г. (16-я страница): ГДЕ ЖЕ ЭДВАРД КОРКОРАН?

                Его приемный отец, которому грозит заключение от двух до десяти лет в национальной тюрьме Шоушенк за зверское убийство своего четырехлетнего приемного сына Дорси, попрежнему продолжает утверждать, что не имеет ни малейшего понятия, где находится Эдвард Коркоран. Мать Эдварда, которая уже подала в суд на развод с Ричардом П. Маклином, сказала, что ее бывший муж врет.

                Действительно так?

                "Лично я так не думаю, - говорит отец Эшли О'Брайен, который обслуживает католиков в тюрьме Шоушенк. Ричард Маклин решил обратиться в католическую веру почти сразу же после заключения в тюрьму, и отец Брайен провел с ним много времени. "Он действительно искренне раскаивается в том, что сотворил", - продолжает отец О'Брайен, добавив, что, когда он спросил Маклина, почему ему захотелось стать католиком, тот ответил: "Я слышал, у католиков есть акт покаяния, и мне очень нужно покаяться, иначе я попаду в ад, когда умру".

                "Он сознает, что сделал младшему мальчику, - сказал отец ОЪрайен. Если он что-нибудь сделал и старшему, то этого он не помнит. Что касается Эдварда, он считает, что его руки чисты".

                Насколько чисты руки Ричарда Маклина в отношении его приемного сына Эдварда - вопрос, который продолжает волновать жителей Дерри, но с него абсолютно убедительно сняты подозрения в убийствах детей, которые произошли в последнее время.

                Что касается первых трех убийств - он предоставил железное алиби: когда в конце июня, в июле и в августе были совершены следующие семь убийств, он находился в тюрьме.

                Все десять убийств не раскрыты.

                В эксклюзивном интервью "Новостям" на прошлой неделе Маклин вновь повторил, что он не имеет понятия, где находится Эдвард Коркоран.

                "Я бил их обоих, - сказал он в мучительном монологе, Который сопровождался всхлипываниями. - Я любил их, но я бил их. Я не знаю почему, так же как не знаю, почему Моника позволяла мне это или почему она стала покрывать меня после смерти Дорси. Я думаю, я мог бы так же спокойно убить и Эдди, но клянусь перед Богом, перед Иисусом, перед всеми святыми рая, что я этого не сделал. Я знаю, как это нелепо выглядит, но я не убивал его. Я думаю, он просто убежал. Если это действительно так, то я должен поблагодарить за это Бога".

                На вопрос, есть ли у него провалы в памяти - мог ли он убить Эдварда, а потом выбросить это из головы, Маклин ответил: "У меня нет никаких провалов памяти. Я очень хорошо знаю, что я делал. Я отдал свою жизнь Христу и буду пытаться в оставшееся мне время загладить свою вину".

                Из "Новостей Дерри" от 27 января 1960 г. (1я страница) : БОРТОН ЗАЯВЛЯЕТ,

                ЧТО НАЙДЕН ТРУП, КОТОРЫЙ НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ТРУПОМ ЭДВАРДА КОРКОРАНА

                Шеф полиции Ричард Бортон заявил сегодня утром репортерам, что сильно разложившийся труп мальчика в возрасте Эдварда Коркорана, который исчез из Дерри, где он проживал до июня 1958 года, не признан трупом Коркорана. Труп был найден в Эйнесфорде, Массачусетс, закопанным в яму из гравия. Национальная полиция штатов Мэн и Массачусетс решила, что труп принадлежит Коркорану, которого прикончил маньяк после побега с Чертерстрит, где находился его дом и где до смерти был избит его брат.

                Исследования зубов ясно показали, что труп, найденный в Эйнесфорде, не принадлежит Коркорану, которого разыскивают уже девятнадцать месяцев.

                Из "ПрессГеральд" Портленда, 19 июля 1967 г. (Зя страница): ОСУЖДЕННЫЙ УБИЙЦА СОВЕРШАЕТ САМОУБИЙСТВО В ФЭЛМАУСЕ.

                Ричард П. Маклин, которого осудили за убийство своего четырехлетнего приемного сына девять лет назад, был найден мертвым вчера днем в своей маленькой квартире на третьем этаже в Фэлмаусе. Выпущенный под честное слово, он тихо жил и работал в Фэлмаусе со времени своего освобождения из национальной тюрьмы Шоушенк в 1964 году. Он несомненно совершил самоубийство.

                "Записка, которую он оставил, четко отражает крайне плохое состояние его ума", - сказал помощник начальника полиции Фэлмауса Брандон К. Роч. Он отказался разглашать содержание записки, но служащий полицейского управления сказал, что в записке было только две фразы: "Вчера вечером я видел Эдди. Он был мертв".

                Эдди - так звали хорошо известного приемного сына Маклина, брата мальчика, за убийство которого Маклин был осужден в 1958 году. Именно из-за исчезновения Эдварда Коркорана открылся факт убийства его младшего брата Дорси. Старшего брата ищут уже девять лет. На коротком судебном процессе в 1966 году мать мальчика объявила своего сына мертвым и поэтому смогла войти во владение страховыми счетами Эдварда. На счетах оказалось шестнадцать долларов.

                Эдди Коркоран, естественно, был мертв.

                Он умер ночью девятнадцатого июня, и его отчим действительно не имел к этому никакого отношения. Он умер, когда Бен Хэнском сидел дома и смотрел телевизор со своей матерью; когда мать Эдди Каспбрака с беспокойством щупала его лоб, чтобы найти признаки ее любимой болезни "фантомной лихорадки"; когда отчим Беверли Марш, который имел во всяком случае по темпераменту, необычайное сходство с отчимом Эдди и Дорси Коркоранов, ударил Бев, приказав ей "немедленно убираться на кухню и вытирать эту проклятую посуду, как тебе сказала мать"; когда на. Майка Хэнлона, вырывающего сорняки в саду возле своего дома на Витчемроуд, неподалеку от фермы, принадлежащей психованному отцу Генри Бауэрса, орали парни из старших классов; когда Ричи Тозиер с удовольствием рассматривал полураздетых девиц в номере "Gem", который он нашел в ящике, где его отец хранил носки и нижнее белье (весьма опрометчиво), и когда Билл Денбро отбросил альбом фотографий своего мертвого брата, не доверяя самому себе.

                Хотя никто из них не вспомнит, что именно он тогда делал, но все они подняли глаза в тот самый момент, когда Эдди Коркоран умер... как будто услышали какой-то отдаленный крик.

                "Новости" были абсолютно правы относительно одной вещи: экзаменационный лист Эдди был достаточно плохим, и он боялся идти домой и столкнуться лицом к лицу со своим отчимом. К тому же его родители очень много ссорились за последний месяц. Это еще более все осложняло. Когда обстановка накалялась, его мать начинала выкрикивать бессвязные обвинения. Его приемный отец сначала отвечал на это ворчанием, потом криком заткнуться и в конце концов ревом кабана, которому вонзились в рыло иглы дикобраза. Хотя Эдди ни разу не видел, чтобы он упражнял на ней свои кулаки. Вряд ли он мог отважиться на такое. В прежние дни он берег свои кулаки для Эдди и Дорси, а сейчас, когда Дорси был мертв, Эдди получал и свою долю, и долю своего маленького брата.

                Эти шумные схватки имели свои циклы. Чаще всего они случались в конце месяца, когда приходили счета. Если дело принимало совсем дурной оборот, к ним раздругой заскакивал полицейский, вызванный соседом, и просил их сбавить тон. Обычно на этом кончалось. Правда, мать имела склонность подначивать полицейского, но отчим обычно не перечил ему.

                Отчим, по мнению Эдди, боялся полицейских.

                В эти напряженные периоды он лежал тихо. Так было мудрее. Если не верите, вспомните, что случилось с Дорси. Эдди не знал деталей о Дорси и не хотел знать, но у него было свое представление об этом. Дорси, так он считал, оказался не там, где нужно и когда не нужно, - в гараже в последний день месяца. Эдди сказали, что Дорси свалился с лестницы в гараже: "Ну ведь не единожды я ему говорил не подходи к ней, а шестьдесят раз говорил", сказал отчим. Его мать не смотрела на него, только нечаянно... когда глаза их таки встретились, Эдди уловил испуганный, жалкий, слабый отблеск в ее глазах, который ему не понравился. Старик как раз тихо сидел за кухонным столом с квартой "Рейнгольда", глядя в пространство из-под тяжелых опущенных век. Эдди держался вне поля его зрения. Когда отец орал, с ним обычно - не всегда, но обычно - было все в порядке. Вот когда он останавливался, надо было быть осторожным.

                Два дня назад, ночью, он бросил стулом в Эдди, когда Эдди встал посмотреть, что идет по другой программе телевидения. Он просто поднял один из полых алюминиевых кухонных стульев, размахнулся им и запустил в Эдди. Удар угодил в зад и чуть повыше. Зад у него болел до си" пор, но ведь могло быть хуже - могла быть голова.

                Потом как-то ночью старик вдруг встал и ни с того ни с сего втер пригоршню картофельного пюре в волосы Эдди. А однажды, в сентябре прошлого года, Эдди пришел из школы и с шумом закрыл за собой дверь, когда его отчим дремал. Маклин вышел из спальни в грубых боксерских шортах, волосы у него стояли торчком, щеки заросли двухдневной щетиной, дыхание отдавало пивным перегаром после двухдневных возлияний. "Ну, Эдди, - сказал он, - я должен взяться за тебя, за то что ты хлопаешь этой дерьмовой дверью". В лексиконе Рича Маклина "взяться" было эвфемизмом "выбить из тебя дерьмо". Что он и сделал потом с Эдди. Эдди потерял сознание, когда старик бросил его в холл. Мать низко прибила там пару крючков, специально, чтобы они с Дорси вешали пальто. Эти жесткие стальные крючки врезались в нижнюю часть спины Эдди, и он отключился. Когда через десять минут он пришел в себя, то услышал, как мать кричит, что она поведет Эдди в больницу, и он не сможет удержать ее.

                - После того, что случилось с Дорси? - отреагировал отчим. - Ты хочешь пойти в тюрьму, женщина?

                Это был конец их разговора. Она помогла Эдди пройти в его комнату, где он, дрожа, лег в постель, лоб его был покрыт каплями пота. В следующие три дня, он единственный раз вышел из комнаты, когда оба они ушли. Он поплелся на кухню, охая и постанывая, и вытащил из-под раковины виски отчима. Несколько глотков притупили боль. К пятому дню боль в основном ушла, но еще почти две недели он писал кровью.

                И молотка в гараже больше не было.

                Как насчет этого! Как насчет этого, друзья и близкие?

                О, молоток Мастерового - обычный молоток - был все еще там. Не хватало "Скотти" с длинной ручкой. Особого молотка лх отчима, молотка, который ему и Дорси запрещалось трогать. "Если вы дотронетесь до этого ребетенка, - сказал он им в тот день, когда купил его, - ваши кишки будут висеть на ваших ушах". Дорси робко спросил, очень ли дорогой этот молоток. Старик сказал ему, что он, черт возьми, со звуком. Что он наполнен шарикоподшипниками и его невозможно ни при каких условиях заставить отскочить назад.

                Теперь молотка не было.

                Оценки у Эдди были не блестящие, потому что он пропустил много занятий со времени второго замужества Матери, но он ни в коем случае не был глупым мальчиком. Он полагал, что знает, куда делся молоток с длинной ручкой (без отдачи), "Скотти". Отчим, вероятно, попробовал его На Дорси, а затем захоронил в саду или, может быть, бросил в Канал. Такое часто случалось в комиксах ужасов, которые Эдди читал, комиксах, которые он держал на верхней полке своего шкафчика.

                Эдди подошел ближе к Каналу, который журчал между своими бетонными берегами, как промасленный шелк. Полоска лунного света в виде бумеранга мерцала на его темной поверхности. Он сел, болтая ногами и ударяя ими по бетону. Последние шесть недель было сухо, и вода текла футов на десять ниже драных подошв его спортивных туфель. Но если взглянуть поближе на берега Канала, то видно, что вода часто меняла там уровни. Нынешний уровень воды был отмечен темнокоричневой краской на бетоне. Коричневое пятно постепенно переходило в желтое, затем почти в белый цвет на том уровне, где прикасались пятки спортивных туфель Эдди, когда он болтал ногами.

                Вода ровно и спокойно вытекала из бетонной арки, вымощенной булыжником с внутренней стороны, текла мимо того места, где сидел Эдди, а затем вниз, к крытому деревянному мостику между Бассейпарком и средней Дерри. Стороны моста и дощатое основание, даже балки под сводом, все было сплошь покрыто узорами из инициалов, телефонных номеров, воззваний разного рода; объявлений, касающихся любви; хотят "сосать" и "трахаться"; заявлений, что те, кого обнаружат сосущими и трахающимися, потеряют свою крайнюю плоть или им заткнут жопы горячей смолой; случайными эксцентричными воззваниями, смысл которых был непонятен. Одно из них озадачило Эдди этой весной: "СПАСАЙТЕ РУССКИХ ЕВРЕЕВ! СОБИРАЙТЕ ЦЕННЫЕ НАГРАДЫ! "

                Что конкретно это означало? И означало ли?

                Сегодня вечером Эдди не пошел в КиссингБридж. У него не было желания переходить на другую сторону. Он подумал, что, возможно, поспит в парке на опавших листьях под насыпью, но пока здорово было просто сидеть здесь. Он любил парк и приходил сюда часто, когда ему надо было подумать. Иногда в парке появлялись люди, но они не трогали Эдди, и он их не замечал. Он слышал мрачные истории на школьной площадке о странностях, которые происходили в Бассейпарке после захода солнца, и он принимал эти истории без всяких вопросов, но это никогда его не озадачивало. Парк был мирным местом, и он считал, что лучшая его часть была именно здесь, где он сейчас сидел. Ему нравилось бывать здесь в середине лета, когда вода, такая низкая, усмехаясь текла над камнями и разбивалась на отдельные ручейки, которые извивались, расходились и сходились снова. Он любил Канал в конце марта или начале апреля, сразу после ледохода, тогда он обычно стоял у Канала (сидеть было слишком холодно, зад отмерзнет) час или больше, шкура его старой парки, из которой он уже года два как вырос, задиралась, руки были засунуты в карманы, и он не осознавал, что его тощее тело трясется и дрожит. Канал обладал ужасной, необоримой силой недели через две после того, как сходил лед. Эдди был очарован тем, как вода бурлит и клокочет, вздымая белую пену, мчится из-под покрытой булыжником арки, неся палки и ветки, и всякого рода человеческие отбросы. Не раз он представлял себе, как гуляет в марте по берегу Канала с отчимом и с огромной силой толкает туда ублюдка. Тот кричит и падает, раскинув руки для равновесия, а Эдди стоит на бетонном парапете и смотрит, как того несет потоком вниз по течению, его голова - что-то черное, болтающеся в середине белого, неистового, непокорного потока. А он, Эдди, наверху, приложив руки трубочкой ко рту, кричит: "ЭТО ЗА ДОРСИ, ВОНЮЧИЙ ПИДАР! КОГДА ТЫ ОКАЖЕШЬСЯ В АДУ, СКАЖИ ДЬЯВОЛУ, ЧТО ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО ТЫ УСЛЫШАЛ, ЭТО ЧТО Я СКАЗАЛ ТЕБЕ, ЧТОБЫ ТЕБЯ ЗАТРАХАЛИ! "

                Такое никогда не случится, конечно, но фантазия была великолепная. Великолепная мечта - когда ты сидишь здесь у Канала и...

                Какая-то рука приблизилась к ноге Эдди.

                Он смотрел через Канал в направлении школы, улыбаясь сонной и прекрасной улыбкой, когда представил себе, как его отчима уносит бурным весенним потоком, навсегда уносит из его жизни. Мягкое, но довольно сильное пожатие напугало его так_сильно, что он почти потерял равновесие и чуть не упал в Канал.

                "Это один из чудиков, о которых говорят большие парни", - подумал он, и посмотрел вниз. Его рот открылся. Моча полилась жаркой струйкой по ногам и пачкая его джинсы черным при лунном свете. Это был не чудик.

                Это был Дорси. Это был Дорси, такой, каким его похоронили, Дорси в своем голубом блейзере и серых штанишках, только теперь блейзер был в грязных клочьях, рубашка Дорси - желтые тряпки, штаны Дорси мокро болтались вокруг ног, тонких, как метловище. И голова Дорси была жутко сложена, как будто она была выдолблена в спине и постепенно протолкнута вперед.

                Дорси широко улыбался.

                "Эддиииии", - квакал его мертвый брат, подобно тем мертвецам, которые всегда возвращаются из могилы в комиксах ужасов. Улыбка Дорси ширилась. Желтые зубы сверкали, а там, в темноте, казалось, что-то корчится.

                "Эддиииии... Я пришел повидать тебя Эдддддддииии..."

                Эдди пробовал закричать. Волны ужаса накатили на него, появилось странное ощущение, что он плывет. Но это был не сон, он бодрствовал. Рука на тапке была белая, как брюхо форели. Босые ноги брата как-то цеплялись за бетон. Что-то откусило одну из пяток Дорси.

                "Иди вниз Эддииииии..."

                Эдди не мог кричать. Его легким не хватало воздуха. Он издал смешной пронзительный стонущий звук. Громче не получалось. Именно так. Через секундудругую его мозг уснет и тогда ничто не будет иметь значения. Рука Дорси была маленькая, но жесткая. Зад Эдди сползал по бетону к краю Канала.

                Все еще издавая этот пронзительный стонущий звук, он повернулся, схватился за бетонный край и подался назад. Он почувствовал, как рука моментально соскользнула, услышал сердитый свист и успел подумать: "Это не Дорси. Я не знаю, что это, но это не Дорси". Затем адреналин наполнил его тело, и он сполз, пытаясь бежать даже перед тем, как встал на ноги; дыхание его перешло в короткий пронзительный свист.

                На бетонных губах Канала появились белые руки. Послышался мокрый шлепающий звук. Капли воды стекали в лунный свет с мертвой бледной кожи. Теперь над краем появилось лицо Дорси. Тусклые красные искорки мерцали в его запавших глазах. Его мокрые волосы приклеились к черепу. Грязь стекала по щекам, как косметика.

                Наконец грудь Эдди раскрылась. Он поймал дыхание и обратил его в крик. Он встал на ноги и побежал. Он бежал, оглядываясь через плечо, желая увидеть, где Дорси, и в итоге с разбегу наткнулся на большой вяз.

                Ощущение было такое, будто кто-то, его старик, например, заложил динамитный заряд в его левое плечо. Звезды стреляли и свербили в его голове. Он упал у подножия дерева, как подкошенный алебардой, кровь струилась из его левого виска. Он плыл водами полусознания в течение девяноста секунд. Затем он ухитрился опять встать на ноги. Стон вышел из него, когда он попытался поднять свою левую руку. Она не хотела подниматься. Немая и далекая. Поэтому он поднял правую и потер неистово болевшую голову.

                Потом он вспомнил, зачем он бежал к вязу, и осмотрелся.

                Край Канала был, как кость, белый, и как струна в лунном свете, прямой. Никакого признака ТОГО... если когдалибо было ТО. Он повернулся, медленно повернулся на триста шестьдесят градусов. Бассейпарк был молчаливым и спокойным, как чернобелая фотография. Плакучие ивы тянули свои тонкие красивые руки, и все что угодно могло стоять, вывернутое и безумное, под их укрытием.

                Эдди пошел, озираясь. Его ушибленное плечо болезненно пульсировало в такт с сердцем.

                "Эддиииии, - стонал ветер в деревьях, ты не хочешь меня видеть, Эддиииии?" Он чувствовал, как слабые пальцы трупа ласкают его шею. Он извивался, его руки поднимались вверх. Когда ноги его соединились вместе и он упал, то увидел, что это просто легкий ветерок шелестит листьями ивы.

                Он снова встал. Он хотел бежать, но когда попытался это сделать, еще один динамитный заряд вошел в его плечо, и вынудил остановиться. Он Каким-то задним чувством преодолел свой страх. "Глупый маленький ребенок, ты просто испугался отражения или, может быть, нечаянно уснул и видел плохой сон", уговаривал он сам себя. Хотя в действительности было совсем не так. Его сердце теперь билось так быстро, что он не различал отдельных ударов и чувствовал, что скоро это выльется в страх. Бежать он не мог, но выйдя из ив, хромая, сделал несколько шагов.

                Он устремил глаза на уличную лампочку, которая отмечала главные ворота парка. Он направился туда, немного ускоряя шаг и думая: "Сейчас я возьму налево, и все будет в порядке. Я возьму налево, и все будет в порядке. Яркий свет, не страшно, в ночь, какое зрелище..."

                Что-то сопровождало его.

                Эдди слышал, как оно проходило через ивовую рощицу. Если бы он обернулся, он бы увидел. Оно подходило. Он мог слышать его шаги, какое-то фырканье, большие шаги, но он не смотрел назад, нет, он смотрел вперед на свет, свет был о'кей, он просто продолжает свой полет к свету, он был уже почти что там, почти...

                Запах - вот что заставило его посмотреть назад. Ошеломляющий запах, как будто рыбу оставили гнить в большой куче, и она превратилась в скользкую падаль на летней жаре. Это был запах мертвого океана.

                Теперь за ним не было Дорси; то было Существо из Черной Лагуны. Рыло Существа было длинное и плиссированное. Зеленый поток выходил из черных пастей, похожих на вертикальные рты в его щеках. Его глаза были белые и желейные. Его сплетенные пальцы заканчивались когтями, острыми как бритвы. Его дыхание было пенящееся и глубокое, звук ныряльщика с плохим регулятором. Когда оно увидело, что Эдди смотрит, его зеленочерные губы сморщились, обнажив огромные клыки в мертвой и свободной улыбке.

                Оно тащилось за ним, капая, и Эдди внезапно понял. Оно хотело утащить его обратно в Канал, унести его в черноту подземного прохода Канала. Сожрать его там.

                Эдди прибавил шагу. Натриевый свет на воротах приближался. Он мог видеть жучков и мотыльков в его сиянии. Мимо прошел грузовик, направляясь к маршруту 2, водитель работал на большой скорости, и отчаявшийся, испуганный мозг Эдди пронзила мысль, что тот человек, быть может, пьет кофе из бумажного стаканчика и слушает по радио мелодию Бадди Холли, не сознавая, что менее чем в двухстах ярдах от него находится мальчик, который через двадцать секунд может быть мертв.

                Вонь. Ошеломляющая вонь. Добирается.

                Эдди перепрыгнул через парковую скамейку. Несколько ребят столкнули ее сегодня вечером, направляясь домой, чтобы успеть к комендантскому часу. Ее сиденье высовывалось на дюймдва из травы, одна тень от зелени перекрывала другую, и сиденье было почти невидимо в завороженной лунной темноте. Конец его ударил Эдди в бедро, вызвав отчаянную боль. Его ноги плелись за ним, и он тяжело ступал по траве.

                Он посмотрел назад и увидел устремляющееся к нему создание. Его белые яичные глаза блестели, его чешуйки капали слизью, жабры ходили вверх и вниз по его надутой шее, а щеки открывались и закрывались.

                - Кр! - прокаркал Эдди. Казалось, это единственный звук, который он мог произнести - Кр! Кр! Кр!

                Он теперь полз, пальцы глубоко входили в дерн. Язык его свисал вниз.

                Через секунду перед тем, как мозолистые руки, пахнущие рыбой, схватили его за горло, успокаивающая мысль мелькнула в его голове: "Это должно быть сон. Нет никакого настоящего Существа, нет настоящей Черной Лагуны, и даже если бы была, она была бы в Южной Америке или на равнинах Флориды, или где-то еще. Это только сон, и я проснусь в своей кровати или, может, в листьях под насыпью, и я..."

                Жуткие руки обхватили его шею, и у Эдди вырвались хриплые звуки; когда Существо его перевернуло, крючки, которые отделились от этих рук, выводили кровоточащие, как каллиграфия, знаки на его шее. Эдди уставился в мерцающие белые глаза. Он чувствовал, как перепонки между пальцами давят ему на горло, словно стягивающие ленты живых морских водорослей. Его обостренный от ужаса взгляд отметил плавник, что-то наподобие петушиного гребня на согнутой обшитой металлическим листом голове Существа. Когда руки Существа плотно сжимались, лишая его воздуха, он даже смог увидеть, как белый свет натриевой лампы превратился в дымчатозеленый, как будто он прошел через тот перегородчатый главный плавник.

                - Ты... ты... тебя нет - задыхался Эдди, но нечто серое теперь приблизилось, и он смутно осознал, что оно достаточно реально, это Существо. Оно, в конце концов, убивало его.

                И все-таки что-то рациональное осталось, до самого конца: когда Существо вонзило свои когти в мягкую плоть его шеи, когда кровь из сонной артерии забрызгала чешую рептилии, руки Эдди нащупали на спине Существа как бы застежкумолнию. Они упали, только когда Существо оторвало ему голову с низким удовлетворенным бормотанием.

                И тогда то, что видел Эдди, стало быстро изменяться во что-то другое.

                Не в состоянии уснуть, мучимый плохими снами, мальчик по имени Микаэл Хэнлон встал едва рассвело в первый день летних каникул. Свет был бледный, смешанный с низким плотным туманом, который часам к восьми поднимется, сняв обертку с прекрасного летнего дня.

                Но это потом. А сейчас день был серым и вставал тихо, как кошка, идущая по ковру.

                Майк, одетый в вельветовые штаны, футболку и черные кеды, спустился вниз, съел миску пшеничных хлопьев (на самом деле он не любил пшеничные хлопья, но ему захотелось бесплатную награду), затем вскочил на свой велосипед и закрутил педали в направлении города, двигаясь из-за тумана по тротуару. Туман все изменил: самые обычные предметы, например пожарные гидранты или надписи "Стоп" выглядели как-то таинственностранно и немножко зловеще. Машины были слышны, но не видимы; из-за странного акустического свойства тумана нельзя было понять, далеко они или близко, пока они не выкатывались из тумана с призрачным ореолом влаги вокруг фар.

                Майк повернул направо на Джексонстрит, проехав мимо центра города, и затем переехал на Майнстрит по Пальмераллее и вскоре проехал дом, где будет жить взрослый. Он и не взглянул на него; это был маленький двухэтажный жилой дом с гаражом и двориком. Он не вызвал никаких эмоций у проезжающего мальчика, который проведет там большую часть своей взрослой жизни как владелец и единственный жилец.

                На Мейнстрит он повернул направо и поехал в Бассейпарк просто так, катаясь и наслаждаясь тишиной раннего утра. У главного входа он слез с велосипеда, поставил его на упор и пошел к Каналу. Он был уверен, что им двигал чистейший каприз. Разумеется, ему не приходило в голову, что его нынешний маршрут и его ночные сны - взаимосвязаны; он даже не помнил точно, что это за сны, - просто за одним следовал другой, пока он не проснулся в пять утра, весь в поту, дрожащий, с мыслью, что он должен съесть завтрак и потом прокатиться на велосипеде в город.

                Здесь, в Бассейпарке, в воздухе стоял запах, который ему не нравился: запах моря, соленый и старый. Конечно, он чувствовал его и раньше. В ранних утренних туманах в Дерри часто ощущается запах океана, хотя побережье находится в сорока милях. Но запах этим утром казался особо насыщенным. Почти опасным.

                Что-то привлекло его внимание. Он наклонился и подобрал дешевый карманный нож с двумя лезвиями. Кто-то сбоку вырезал инициалы Э. К. Минуту-другую Майк внимательно смотрел под ноги, затем положил его в карман. Что нашел, то храню, потеряю - плачу.

                Он осмотрелся. Здесь, рядом с местом, где он нашел нож, лежала опрокинутая парковая скамейка. Он поднял ее, установил железные опоры в отверстиях. За скамейкой он увидел два углубления в земле. Трава выпрямилась, но эти углубления видны были отчетливо. Они шли в направлении Канала.

                И была кровь.

                 (птица помнить птица помнить пт)

                Но он не хотел помнить птицу и поэтому отбросил эту мысль. Драка, вот и все. Один из них, должно быть, очень сильно ударил другого. Это была убедительная мысль, которая его как-то не убеждала. Мысли о птице продолжали возвращаться - птице, которую он видел на чугунолитейном заводе Кичнера, птице, которую Стэн Урис так и не нашел в своем справочнике по орнитологии.

                Прекрати. Просто уйди отсюда.

                Но вместо того, чтобы уйти, он пошел за этими углублениями в земле. Шел, и мысленно сочинял маленькую историю. Это была история убийства. "Смотри, вот этот ребенок. Поздно. На улице после комендантского часа. Убийца хватает его. А как он избавляется от тела? Конечно, бросает его в Канал". Прямо по Альфреду Хичкоку.

                Следы, по которым он шел, могли быть следами пары волочащихся ботинок или спортивных тапочек.

                Майк вздрогнул и неуверенно осмотрелся. История как-то очень напоминала реальность.

                А предположим, что не человек сделал это, а монстр. Как из комикса ужасов, или книги ужасов, или фильма ужасов, или (страшный сон) сказки, или нечто подобного.

                Он решил, что история ему не нравится. Это была глупая история. Он пытался выбросить ее из головы, но она не уходила. Ну что же? Пусть остается. Она была безмолвна. Поездка в город утром была безмолвной. Исследование этих двух поросших травой углублений было безмолвным. У отца сегодня полно поденной работы. Он должен вернуться назад и начать работу, а когда наступит жара, надо скирдовать сено в сарае. Да, он должен вернуться. Именно это он и собирался сделать.

                Конечно. Хотите пари?

                Вместо того, чтобы возвращаться к велосипеду, сесть на него, поехать домой и начать свою поденщину, он пошел по углублениям в траве. Засохших капель крови становилось все больше. Хотя не так много. Не так много, как в том месте около скамейки, где была примятая трава.

                Теперь Майк мог слышать Канал, текущий мерно и спокойно. Через минуту он увидел его бетонный край, вырисовывающийся в тумане.

                Здесь в траве было что-то еще. Бог ты мой, да у тебя сегодня день находок! - говорил его разум с сомнительной веселостью, а затем где-то закричала чайка, и Майк вздрогнул, опять вспомнив птицу, которую он видел в тот день, в тот день нынешней весной.

                Что бы это ни было в траве, я даже смотреть не хочу. И это было верно, но он был здесь и он уже наклонялся, чтобы увидеть, что это.

                Порванный клочок материи с каплей крови на ней.

                Опять закричала чайка. Майк уставился на кровавый обрывок материи и вспомнил, что случилось с ним весной.

                В течение апреля - мая ферма Хэнлона каждый год пробуждалась от зимней спячки.

                Для Майка весна приходила ни тогда, когда под окнами маминой кухни появлялись первые крокусы, или когда дети приносили в школу всяких тварей, и даже ни тогда, когда вашингтонские сенаторы начинали бейсбольный сезон (и весьма честно терпели поражение), а только тогда, когда отец звал Майка, чтобы тот помог ему вытолкнуть из сарая их доморощенный комбайн. Передняя часть комбайна - это старая модель "Форда", задняя - пикап с прицепом, сооруженным из двери старого курятника. Если зима была не слишком холодной, им вдвоем удавалось вытолкнуть его на дорогу. В пикапе не было дверей, не было также ветрового стекла. Сиденьем служила половинка старого дивана, который Вилл Хэнлон утащил со свалки Дерри. Ручка коробки передач заканчивалась стеклянным дверным набалдашником.

                Они выталкивали комбайн на дорогу, стоя по сторонам его, потом его разгоняли, и Вилл запрыгивал внутрь, включал зажигание, пытался подать искру, нажимал на сцепление, включал первую передачу своей большой рукой, лежащей на дверном набалдашнике. Затем он кричал: "Стукни меня по хребту! ". И опять выжимал сцепление, и старый двигатель "Форда" кашлял, задыхался, пыхтел, давал обороты... и иногда действительно начинал двигаться, шел сначала рывками, затем ровно. Вилл вырывался на дорогу к ферме Рулин, затем сворачивал на их дорогу (поедь он другой дорогой, ненормальный папаша Генри Бауэрса, возможно, размозжил бы ему башку выстрелом из ружья) и затем поворачивал обратно; освобожденный двигатель трещал без умолку, Майк прыгал от восторга, кричал, а его мама стояла в дверях кухни, вытирая руки о полотенце и делая вид, что она недовольна, хотя на самом деле это было не так.

                Иногда машина не желала ехать, и Майк должен был ждать, пока отец выйдет из сарая с рукояткой для завода, что-то бормоча про себя. Майк был совершенно уверен, что бормотал он ругательства, и тогда он побаивался отца (и только намного позднее, во время одного из бесконечных посещений больничной палаты, где умирал Вилл Хэнлон, он понял: отец бормотал, потому что боялся рукоятки для завода, однажды она вырвалась, вылетела из паза и разорвала ему рот).

                - Стой там. Майки, - говорил отец, вставляя рукоятку в паз у основания радиатора. И когда машина наконец-то начинала двигаться, он обычно говорил, что в будущем году обязательно поменяет ее на "Шевроле", но никогда не менял. Этот гибрид старого "Форда" и пикапа все еще валялся у них дома, в сорняках, даже оси и двери курятника.

                Когда машина шла и Майк сидел на месте пассажира, вдыхая горячее масло и синие выхлопные газы, приходя в восторг от резкого ветра, который врывался через незастекленное окно, где когдато было ветровое стекло, он обычно думал: "Вот и снова весна. Мы все пробуждаемся". И в душе его поднималась радость, сотрясавшая стены обычно и без того радостного пространства. Он чувствовал любовь ко всему и вся, и особенно к отцу, который улыбался ему широкой улыбкой и кричал:

                - Давай, Майки! Мы поднимем ветер этим малышом! Мы заставим птиц искать укрытия!

                Затем машина вырывалась на дорогу, задние ее колеса отплевывали грязь и серые комья глины, а они подпрыгивали на диванном сиденье в открытом кузове, смеясь как ненормальные. Вилл вел "Форд" через высокую траву заднего поля, предназначенного на сенокосы, либо к южному полю (картофель), западному полю (кукуруза и бобовые) или к восточному полю (горох, кабачки, тыква). Птицы вспархивали перед машиной и в ужасе разлетались. Однажды взлетела куропатка - великолепная птица, коричневая, как позднеосенний дуб, взрывной шелест ее крыльев не заглушал даже тарахтящий мотор.

                Те поездки были для Майка началом весны.

                Работа начиналась с уборки камней. Каждый день в течение недели они брали "Форд" и загружали его камнями, которые могли сломать лезвие бороны, когда придет время ворочать землю. Иногда машина застревала в весенней грязи, и Вилл мрачно бормотал... проклятия, как догадывался Майк. Некоторые из слов и выражений он знал, другие, например "сын блудницы", озадачивали его. Он наткнулся на это слово в Библии, и понял, что блудница - это просто женщина, родом из города, называемого Вавилон. Как-то раз он настроился спросить об этом отца, но "Форд" был по днище в грязи, на челе отца собирались грозовые тучи, и он решил подождать до другого раза. Позднее, в том же году, он спросил об этом Ричи Тозиера, которому его отец объяснил, что блудница - это женщина, которой платили за то, что она занималась сексом с мужчинами.

                - Что такое "заниматься сексом"? - спросил Майк, и Ричи ушел, держась за голову.

                Как-то раз Майк спросил отца, почему, хотя они каждый год в апреле убирают камни, в апреле следующего года их становится еще больше.

                Время было перед заходом солнца, это был последний день уборки камней в том году, они стояли у места свалки. Грязная разбитая колея, которую всерьез нельзя было назвать дорогой, вела от их западного поля к этому оврагу у берега Кендускеаг. Овраг был завален камнями, которые собирались с земли Вилла за все эти годы.

                Глядя на эту неплодородную почву, которую он возделывал сначала один, а затем с помощью сына (где-то под камнями, он знал, были гниющие останки культей, которые он вытаскивал по одной за раз, перед тем как начинать работу на полях). Вилл зажег сигарету и сказал:

                - Мой отец обычно говорил мне, что Бог любит камни, мух, сорняки и бедных людей превыше всего из всех Его созданий, и вот почему Он сотворил их так много.

                - Но каждый год они как будто возвращаются.

                - Да, думаю, возвращаются, - сказал Вилл. - Только так я могу это объяснить.

                Вдали с Кендускеага в сумеречном закате, сделавшем воду оранжевокрасной, послышался крик гагары. Это был такой щемяще одинокий крик, что усталые руки Майка покрылись гусиной кожей.

                - Я люблю тебя, папа, - сказал он вдруг, чувствуя такой прилив любви, что слезы выступили у него в глазах.

                - Да, я тоже люблю тебя. Майки, - сказал отец и крепко стиснул его своими сильными руками. У своей щеки Майк чувствовал шершавую ткань фланелевой рубашки отца.

                - Что ты скажешь на то, чтобы нам вернуться? У нас есть время каждому принять ванну перед тем, как добрая женщина накроет на стол ужин.

                - Ага, - сказал Майк.

                - Сам ага, - сказал Вилл Хэнлон, и оба они засмеялись, чувствуя усталость и радость, чувствуя, что руки и ноги работали, но не переработали, руки загрубели от камней, но не болели мучительно.

                "Вот и весна, - думал Майк той ночью, засыпая в своей комнате, пока мать и отец в соседней комнате смотрели "Молодоженов". - Вот и снова весна, спасибо Тебе, Господи, Большое Тебе спасибо". И засыпая, погружаясь в сон, он услышал, как опять закричала гагара, и отдаленность ее болота незаметно перешла в его сновидения. Весна была напряженным временем, но и добрым.

                После сбора камней Вилл ставил "Форд" в высокой траве за домом и выводил из сарая трактор. Затем начиналось боронование: отец вел трактор, а Майк либо сидел сзади, держась зажелезное сиденье, либо шел рядом, собирая камни, которые они пропустили, и отшвыривая их в сторону. Затем шла посадка, а за ней летняя работа: рыхлейие... рыхление... рыхление. Мать снова чистила Лари, Мо и Керли, трех своих пугал, а Майк помогал отцу делать приспособления наверху каждой головы, набитой соломой. Приспособление представляло собой наушники с отрезанными концами. Вы плотно привязывали длинную намазанную воском и канифолью веревку к середине наушников, и когда ветер дул через них, появлялся на редкость страшный звук - какой-то хриплый стон. Поедающие урожай птицы довольно скоро решали, что Лари, Мо и Керли не представляют никакой угрозы, но поддувала всегда их отпугивали.

                В июле было мотыжение и начинался сбор урожая: сначала горох и редис, затем салат и помидоры, которые созревали в теплице, затем кукуруза и бобы в августе, еще кукуруза и бобы в сентябре, затем тыква и кабачки. Где-то посредине всего этого подходил молодой картофель, и тогда, так как дни укорачивались и воздух становился резче, они с отцом принимались за приспособления к чучелам (иногдазимой они исчезали, каждую весну им приходилось делать новые). Вилл звал Нормана Садлера (который был такой же неразговорчивый, как и его сын Муз, но намного добрее), и Норми приходил со своей картофелекопалкой.

                В течение следующих трех недель они все работали на сборе картофеля. Кроме членов семьи. Вилл нанимал в помощь трехчетырех старшеклассников, платя им четверть доллара за бочку. "Форд" ехал вдоль рядов четвертого, самого большого поля, на малой скорости, борт откидывался, задняя часть заполнялась бочками, на каждой было отмечено имя того, кто ее наполняет, а в конце дня Вилл открывал свой старый лоснившийся бумажник и платил каждому сборщику наличными. Майку тоже платил, также, как и его матери, - это были их деньги, и Вилл Хэнлон никогда не спрашивал их, что они с ними делают. Когда Майку исполнилось пять лет - достаточно, как потом говорил ему Вилл, чтобы держать тяпку и различать сорняки и горох, ему была выделена на ферме пятипроцентная доля. Каждый год ему выделялось по проценту, и каждый год, после Дня Благодарения, Вилл подсчитывал доходы фермы и вычитал долю Майка... но Майк никогда не видел тех денег. Они шли на счет колледжа, и к ним ни при каких обстоятельствах дотрагиваться было нельзя.

                Наконец наступал день, когда Норми Садлер увозил свою картофелекопалку домой; к тому времени воздух становился серым и холодным и на куче оранжевых тыкв, сложенных у сарая, появлялся иней.

                Майк обычно стоял в дверях (нос красный, грязные руки засунуты в карманы джинсов) и наблюдал, как отец сначала уводит трактор, а затем "Форд" назад в сарай. Он думал: "Мы готовы снова заснуть. Весна... исчезла, лето... прошло. Урожай... собран". Все, что оставалось теперь, это отходящая осень: деревья без листьев, замерзшая почва, ледяное обрамление берегов Кендускеаг. На полях вороны иногда опускались на плечи Ларри, Мо и Керли и оставались там столько, сколько им хотелось. Пугала были безголосы, безопасны.

                Майк не приходил в смятение от мысли, что закончился еще один год, - в девять и десять лет он был еще слишком мал, чтобы иметь склонность к страшным мыслям, к тому же так много предстояло впереди: катание на санках в Маккаронпарке (или Рулинхилл, если вы смелые, хотя главным образом там катались большие ребята), катание на коньках, игра в снежки, строительство снежных крепостей. Пора было подумать о снегоступах, чтобы пойти с отцом за рождественской елкой, и о лыжах "Нордика", которые, может, будут, а может, и не будут к Рождеству.

                Зима - хорошее время, но смотреть, как отец едет на "Форде" назад в сарай (весна исчезла, лето прошло, урожай собран) всегда было все же грустно, и то, что стаи птиц отправлялись на зиму к югу, заставляло его чувствовать грусть, а косой луч света порой вызывал желание заплакать без всякой причины. Мы готовимся снова уснуть...

                Но была не только школа и поденщина, поденщина и школа; Вилл Хэнлон не раз говорил жене, что мальчику нужно время, чтобы ходить на рыбалку, даже если он этим и не занимается всерьез. Когда Майк приходил домой из школы, он первым делом клал книги на телевизор в гостиной, затем чегонибудь перехватывал (он был особенно неравнодушен к сэндвичам с арахисом, маслом и луком - мать в притворном ужасе поднимала руки) и изучал записку, которую папа оставлял ему; в ней говорилось, где он. Вилл, находится в данное время и какие обязанности у Майка на день - прополоть грядки, убрать, принести корзины, подмести сарай - все что угодно. Но как минимум раз в неделю иногда два - не было никакой записки. И в такие дни Майк ходил ловить рыбу, хоть он этим и не занимался всерьез. Это были отличные дни... дни, когда ему не надо было никуда идти и, следовательно, не было необходимости спешить.

                Однажды отец оставил ему другую записку: "Никаких дел по дому, говорилось в ней, - иди к Старому Мысу и посмотри на трамвайные пути". Майк пошел в район Старого Мыса, нашел улицы с уложенными на них путями, внимательно их изучил, изумляясь, что прямо посередине улицы идут поезда. Той ночью они с отцом говорили об этом, и отец показал ему картинки из его альбома о Дерри, картинки, где были изображены трамваи: смешной шест шел от крыши трамвая до электрического провода, а сбоку была реклама сигарет. В другой раз отец послал Майка в Мемориалпарк, где была водонапорная башня, посмотреть на птичье купанье, а однажды они пошли в суд, поглядеть на страшную машину, которую шеф Бортон нашел на чердаке. Эта штука называлась стулом для бродяг. Он был чугунный и в ручки и в ножки были вделаны оковы. Закругленные набалдашники торчали из спинки и из сиденья. Этот стул напомнил Майку фотографию, которую он видел в какой-то книге, - фотографию электрического стула в СингСинге. Бортон позволил Майку сесть на стул и примерить оковы.

                Когда первое зловещее впечатление от наручников изгладилось, Майк вопросительно посмотрел на отца и на шефа Бортона, не слишком понимая, почему это должно было быть таким ужасным наказанием для бродяг, которые наводняли город в двадцатые - тридцатые годы. Конечно, с набалдашниками в кресле сидеть несколько неудобно, и оковы на запястьях и на щиколотках не дают переместиться в более удобное положение, но...

                - Ну ты просто ребенок, - сказал шеф Бортон, смеясь. - Сколько ты весишь? Семьдесят, восемьдесят фунтов? Большинство бродяг, которых шериф Салли усаживал на этот стул в былые дни, весили в два раза больше. Где-то через час они чувствовали себя немного неуютно, понастоящему неуютно через дватри и совсем плохо через четырепять часов. Через семьвосемь часов они начинали кряхтеть, а после шестнадцатисемнадцати обычно начинали плакать. И к тому моменту, когда двадцатичетырехчасовой тур кончался, они готовы были клясться перед Богом и человеком, что в следующий раз они будут обходить Дерри на кривой кобыле. Двадцать четыре часа в кресле для бродяг были чертовски убедительным средством.

                Внезапно показалось, что в кресле больше набалдашников, вонзающихся в ягодицы, позвоночник, поясницу, даже затылок.

                - Можно мне отсюда вылезти? - спросил он вежливо, и шеф Бортон засмеялся. В одно мгновение, в какую-то долю мгновения, Майк подумал, что шеф закроет сейчас на ключ наручники и скажет: "Конечно я выпущу тебя... через двадцать четыре часа".

                - Зачем ты меня сюда брал, папа? - спросил он по дороге домой.

                - Узнаешь, когда будешь старше, - ответил Вилл.

                - Тебе ведь не нравится шеф Бортон, а?

                - Нет - ответил отец так резко, что Майк не осмелился больше спрашивать.

                Но в большинстве случаев те места в Дерри, куда отец отправлял его или брал с собой, доставляли Майку наслаждение, и к тому времени, когда Майку исполнялось десять лет, Виллу удалось передать сыну свой собственный интерес к истории Дерри. Иногда, например, когда он проводил пальцем по слегка покрытой галькой поверхности, где была устроена птичья купальня в Мемориалпарке, или когда они приседали, чтобы лучше рассмотреть трамвайные пути, которые прорезали Монтстрит в Старом Мысе, его вдруг охватывало глубокое чувство времени... времени, как чего-то реального, как чего-то, что имеет невидимый вес, как солнечный свет имеет вес (некоторые ребята в школе смеялись, когда миссис Грингус сказала им это, но Майк был слишком ошеломлен этой мыслью, чтобы смеяться; первое, что он подумал, было: "Свет имеет вес? О, Боже, это ужасно! ")... времени, как нечто, что в конце концов похоронит его.

                Первая записка, которую отец оставил ему той весной 1958 года была нацарапана на обратной стороне конверта и положена под солонку. Воздух был повесеннему теплый, удивительно ароматный, и мать открыла все окна. Никаких дел, говорилось в записке. Если хочешь, прокатись на велосипеде по Дороге на Пастбище. Там ты увидишь много обрушившейся кирпичной кладки и старую технику в поле слева. Посмотри вокруг, привези назад сувенир. Не подходи близко к отверстию в погреб. И возвращайся до наступления темноты. Ты знаешь почему.

                Да, Майк знал, почему.

                Он сказал матери, куда он собирается, и она нахмурилась.

                - Почему бы тебе не спросить, не хочет ли Рэнди Робинсон поехать с тобой?

                - Ладно, о'кей, я остановлюсь и спрошу его, - сказал Майк.

                Он остановился у дома Робинсона, но Рэнди уехал с ОТЦОАМ в Бангор покупать картофельсеянец. Поэтому Майк поехал по Дороге на Пастбище один. Это была довольно приятная прогулка, около четырех миль. Майк подсчитал, что к тому моменту, когда он поставит свой велосипед к старой деревянной ограде на левой стороне Дороги на Пастбище и заберется на поле за ней будет часа три. Значит, примерно час он сможет заниматься исследованиями, а затем должен будет возвратиться домой. Обычно мать не сердилась на него, если он приходил домой к шести, когда она накрывала на стол к ужину, но один памятный эпизод научил его, что в этом году все не так. Тогда, в тот единственный раз, когда он опоздал к ужину, с ней была почти что истерика. Она отходила его кухонным полотенцем, хлестала его, а он стоял в дверях кухни с широко открытым ртом, а у его ног стояла корзина с речной форелью.

                - Не смей так пугать меня! - кричала она. - Не смей никогда! Никогда! Никогда!

                Каждое "никогда" сопровождалось сильным ударом полотенцем. Майк ждал, что отец вступится и положит этому конец, но отец не вступился... Может, он знал, что, вступись он, мать обернет свой бешеный гнев и на него. Майк выучил этот урок. Одна порка кухонным полотенцем - это все, что требовалось. "Дома до темноты. Да, мама, хорошо".

                Через поле он прошел к гигантским развалинам, находящимся в центре. Это были, конечно, остатки чугунолитейного завода Кичнера - он проезжал мимо него, но никогда не думал понастоящему его исследовать и никогда не слышал, чтобы другие ребята делали это. Сейчас, наклонившись, чтобы исследовать обрушившиеся камни, которые образовывали пирамиду, он подумал, что может понять, почему. Поле было ослепительно яркое, вымытое весенним солнцем, (время от времени, когда под солнцем проходило облако, грозная тень медленно плыла через поле), но в то же время было во всем этом что-то таинственное тишина размышления, нарушаемая только ветром.

                Он чувствовал себя исследователем, нашедшим остатки исчезнувшего легендарного города.

                Выше впереди, чуть справа, он увидел скругленный торец массивного изразцового цилиндра, подымающегося из высокой травы. Он побежал к нему. Это была главная дымовая труба чугунолитейного завода. Он всматривался в ее стержень и почувствовал холодок в позвоночнике. Труба была довольно большая, он смог бы войти в нее, если бы захотел. Но он не хотел: Бог знает, какая чертовщина могла там быть, и отвратительные насекомые и звери, может быть, поселились там. Дул порывистый ветер. Когда он дул через основание упавшей дымовой трубы, он издавал звук, похожий на звук ветра, колеблющего вощеные струныверевки, которые он и его отец ставили в поддувалах каждую весну. Он нервно отступил, вдруг подумав о фильме, который они с отцом смотрели прошлой ночью в "Раннем Шоу". Фильм назывался "Роган", и смотреть его казалось большим удовольствием; отец смеялся и кричал всякий раз при появлении Рогана, а Майк стрелял пальцем, пока мать не схватилась за голову и не велела им замолчать - у нее головная боль от этого шума.

                Сейчас, когда он думал о фильме, ему не было смешно. В кино Роган был освобожден из недр земли японскими углекопами, которые копали самый глубокий в мире туннель. И глядя в черную сердцевину этой трубы, было очень легко представить в дальнем ее конце ту припавшую к земле птицу со сложенными за спиной кожистыми крыльями, как уставилась она своими глазами в голубых обводах на глядящее в темноту маленькое круглое мальчишеское лицо.

                Задрожав, Майк отпрянул.

                Он ушел от дымовой трубы, наполовину вошедшей в землю. Снаружи труба была не такой страшной, ее кирпичная поверхность была обогрета солнцем. Он встал на ноги и зашагал, выставив вперед руки, и ему нравилось, как ветер продувает его волосы.

                На дальнем конце завода он спрыгнул вниз и начал изучать то, что там было: груды кирпичей, скрученные литейные формы, куски дерева, части проржавевшей техники. Принести сувенир, говорила записка отца; он хотел хороший сувенир.

                Майк подошел ближе к зияющему подвальному отверстию, остерегаясь, чтобы не порезаться разбитым стеклом. Кругом было много строительного мусора.

                Майк не забыл об отцовском предупреждении не подходить к отверстию подвала; не забыл он также и о том, как пятьдесят с лишним лет назад на это место обрушилась смерть. Если есть в Дерри место, населенное привидениями, думал он, так это здесь. Но несмотря на это, а может, по этой как раз причине он решил остаться до тех пор, пока не найдет что-нибудь действительно интересное, чтобы принести домой и показать отцу.

                Он двигался медленно и хладнокровно к отверстию в подвал, еще с большей осторожностью, когда внутренний голос шептал ему, что подходить туда слишком близко опасно: размытый весенними дождями край может осыпаться у него под ногами, и он провалится в ту дыру, где Бог только знает, сколько может быть ржавого железа, которое ждет, чтобы пронзить его как жука, оставив умирать в конвульсиях.

                Он поднял оконный переплет и отбросил его в сторону. Здесь был ковшдостаточно большой для столагиганта, его ручка деформировалась - видимо, раскалена была до предела. Находился здесь поршень, слишком большой, чтобы он его мог даже сдвинуть с места. Майк переступал через него. Он переступил через него и...

                "Что если я найду череп? - подумал он вдруг. - Череп одного из тех ребят, которые были убиты здесь, пока они охотились за пасхальными шоколадными яйцами в тысяча девятьсот каком-то году?"

                Он посмотрел на.залитое солнцем пустое поле, неприятно пораженный этой мыслью. В его уши задувал ветер, и еще одна тень медленно кружила по полю, наподобие тени гигантской летучей мыши или птицы. Он снова подумал, как здесь тихо и как странно выглядело поле с беспорядочно разбросанными повсюду кучами кирпичной кладки. Как будто какая-то страшная битва прошла здесь давнымдавно.

                "Не будь таким трусишкой, - сказал он себе с тревогой. - Они нашли все, что можно было найти, пятьдесят лет назад. После того как это случилось. И даже если не нашли, какойнибудь парень - или взрослый - нашел бы... остальное... за это время. Думаешь, ты единственный, и никто больше не приходил сюда когдалибо за сувенирами?"

                Нет... нет, я так не думаю. Но...

                Что но? - требовала рациональная часть его ума, и Майк подумал, что она звучит громче, тверже. Даже если бы что-то еще и можно было найти, оно бы разложилось давнымдавно. Поэтому... что?

                В сорняках Майк нашел разбитый ящик письменного стола. Он посмотрел на него, отшвырнул его в сторону и подошел немного ближе к отверстию в подвал там было особенно много навалено. Вот там можно что-нибудь найти.

                А что, если призраки? Что, если я увижу руки, тянущиеся к краю этого отверстия в подвал, и что, если меня обступят дети в остатках своей пасхальной одежды, одежды, которая вся сгнила и изодрана, и отмечена пятидесятилетней весенней грязью, осенними дождями и слежавшимся снегом? Дети без голов (он слышал в школе, что после взрыва какая-то женщина нашла голову одной из жертв на дереве в своем саду), дети без ног, дети, освежеванные, как треска, эти дети так же, как и я, может быть, пришли и играли... там... внизу, где темно... под согнутыми железными балками и большими старыми ржавыми слитками...

                О, остановись, ради Бога!

                Но по спине его снова прошла дрожь, и он решил, что пора что-нибудь взять - все что угодно - и прогнать чортика. Он потянулся, почти наугад, и взял зубчатое колесо диаметром около семи дюймов. В кармане у него был карандаш, и он его использовал, чтобы выковырять грязь из зубьев. Потом он положил сувенир в карман. Теперь он пойдет. Он пойдет, да...

                Но его ноги медленно двигались в другом направлении, к отверстию в подвале, и он с Каким-то унылым ужасом понял, что ему нужно посмотреть вниз. Он должен был видеть.

                Он взял ноздреватую перекладину, торчавшую из земли, и прошел вперед, пытаясь заглянуть вниз и внутрь. У него это не очень получалось. Он подошел на расстояние пятнадцати футов от края, но это было все еще далековато, чтобы увидеть дно подвала.

                Мне плевать, увижу я дно или нет. Я сейчас пойду назад. У меня уже есть сувенир. Нечего мне смотреть в эту вшивую старую дыру. Да и папина записка говорила держаться от нее подальше.

                Но несчастное, почти лихорадочное любопытство, которое захватило его, не ушло. Он шаг за шагом приближался к отверстию, сознавая, что земля здесь рыхлая и крошащаяся. Местами вдоль края он видел впадины, наподобие провалившихся могил, и понял, что здесь обрушивалась земля.

                С сердцем, отбивающим удары в его груди, как тяжелые размеренные шаги солдатских ботинок, он приблизился к краю и взглянул вниз.

                Из своего гнезда в подвале вверх посмотрела птица.

                Майк сначала не поверил тому, что видит. Все нервы и проводящие пути в его теле, казалось, заледенели, включая и те, которые управляли мыслями. Это был не просто шок от зрелища птицымонстра, птицы, чья грудь была оранжевой, как у малиновки, и чьи перья были мягкими, серыми, 'невыразительными перьями воробья; более всего он испытал шок от крайней неожиданности. Он ожидал увидеть монолитные блоки техники, погруженные в стоячую воду и черную грязь; вместо этого он заглянул в гигантское гнездо, которое заполняло подвал от края до края. Оно было сооружено из такого количества травытимофеевки, которого хватило бы для дюжины стогов сена, но трава эта была посеребренная и старая. Птица сидела в середине гнезда, ее яркоочерченные глаза были черные, как свежая теплая смола, и на какой-то один безумный момент перед тем, как паралич прошел, Майк увидел себя отраженным в каждом из них.

                Затем земля вдруг начала перемещаться и уходить у него из-под ног. Он услышал звук разрыва неглубоких корней и понял, что он скользит.

                С криком он подался назад, балансируя руками. Он потерял равновесие и судорожно хватался за землю. Тяжелый тупой кусок металла больно вдавился ему в спину, и у него было время подумать о стуле для бродяг, прежде чем он услышал взрывоподобный шум крыльев птицы.

                Он с трудом встал на колени, пополз, оглянулся назад через плечо и увидел, как она поднимается из подвала. Ее чешуйчатые когти были сумеречнооранжевые. Ее бьющиеся крылья, каждое более десяти футов в поперечнике, разметали травутимофеевку тудасюда, как ветер, создаваемый роторами вертолета. Она издала гудящий, звенящий крик. Несколько перьев соскользнули с ее крыльев и по спирали полетели вниз в подвал.

                Майк снова встал на ноги и побежал.

                Он тяжело бежал через поле, не оглядываясь, боясь смотреть назад. Птица не походила на Рогана, но он чувствовал, что она была духом Рогана, поднятым из подвала чугунолитейного завода Кичнера. Он споткнулся, упал на одно колено, встал и опять побежал.

                Тот таинственный гудящий, звенящий крик прозвучал снова. Его накрыла тень, и когда он посмотрел наверх, то увидел эту штуковину: она прошла менее чем в пяти футах над его головой. Ее клюв, грязножелтый, открывался и закрывался, обнажая розовое содержимое внутри. Она кружила над Майком. Ветер, который исходил от нее, обдувал его лицо, неся с собой сухой, неприятный запах: чердачную пыль, мертвые памятники древности, гниющие диванные подушки.

                Он отскочил влево, и теперь снова увидел упавшую гласную дымовую трубу. Он прыжками побежал к ней, руки подстегивали его короткими ударами по бокам. Птица кричала, и он слышал, как она взмахивала крыльями. Они звучали, как паруса. Что-то толкнуло его в затылок, и по нему разлился огонь. Он почувствовал, как огонь распространяется, когда кровь закапала под воротничок его рубашки.

                Птица снова кружила под ним, намереваясь схватить его своими когтями и унести, как коршун уносит полевую мышь. Намереваясь унести его в свое гнездо. Намереваясь съесть.

                Когда она устремилась вниз, на него, и ее черные, ужасно живые глаза сфокусировались на нем, Майк срезал резко вправо. Птица чуть не потеряла его. Пыльный запах ее крыльев подавлял, был непереносим.

                Теперь он бежал параллельно упавшей дымовой трубе и видел, где она кончается. Если бы он мог добраться до ее конца и забраться вовнутрь, он вероятно был бы в безопасности. Птица слишком велика, чтобы втиснуться туда за ним. Теперь она устремилась к Майку, ее крылья хлопали, создавая ураган, ее чешуйчатые когти распрямились. Она снова закричала, и на этот раз Майк услышал в ее голосе триумф.

                Он опустил голову, выбросил руки вверх и двинулся прямо вперед. На мгновение когти птицы мощными тисками сжали его предплечье. Они кусали, как зубы. Хлопающие крылья отзывались громом в его ушах; он смутно сознавал, что вокруг него падают перья, порой задевая его щеки, как поцелуи фантома. Птица снова поднялась, и Майк почувствовал, как его несет вверх, вот он уже на цыпочках... на одну леденящую секунду кончики его кед потеряли контакт с землей.

                - Дай мне УЙТИ! - крикнул он и вырвал руку. На минуту когти схватили его, затем треснул рукав рубашки. Он ударился, упав. Птица пронзительно закричала. Майк стал прорываться сквозь перья хвоста, задыхаясь от сухого их запаха. Это было похоже на бег через бесконечную завесу из перьев.

                Все еще кашляя, - глаза застилали слезы и мерзкая пыль с крыльев птицы, - он наткнулся на упавшую трубу. Теперь он уже не раздумывал, сможет ли укрыться внутри. Он вбежал в темноту, его рыдания отдавались там эхом, повернулся к яркомукольцу дневного света. Его грудь поднималась и опускалась судорожными рывками. Он вдруг осознал, что, если бы неправильно оценил размеры птицы или размеры жерла дымовой трубы, он бы убился так же наверняка, как если бы приложил отцовское ружье к голове и нажал спусковой крючок. Из трубы не было пути наружу. Это была не просто труба. Это был тупик. Другой конец трубы был захоронен в земле.

                Птица снова пронзительно закричала, и вдруг свет в конце дымовой трубы погас, так как птица опустилась туда. Он мог видеть ее желтые чешуйчатые лапы, толстые, как икры человека. Затем она наклонила голову вниз и посмотрела внутрь. Майк обнаружил, что он опять глядит в эти отвратительно яркие, смоляные глаза с золотыми обручальными кольцами радужной оболочки. Клюв птицы открывался и закрывался, и каждый раз, когда он закрывался, Майк улавливал хорошо различимый звук, напоминающий зубовный скрежет. "Острый, подумал он. - Я знал, конечно, что у птиц острые клювы, но понастоящему никогда не думал об этом до сего момента".

                Птица еще раз пронзительно крикнула. Звук так громко отдавался в кирпичном горле трубы, что Майк заткнул уши руками.

                Птица начала пробиваться в устье трубы.

                - Нет! - закричал Майкл. - Нет, не сможешь!

                Свет убывал по мере того, как тело птицы проталкивалось в трубу (О, мой Бог, почему я забыл, что это ведь перья? Почему я забыл, что она может сжаться?) Свет мерк... мерк... исчез. Теперь была только кромешная тьма, удушающий чердачный запах от птицы и шелестящий звук ее перьев.

                Майк упал на колени и начал ощупью пробираться по искривленному проходу, разметав руки в разные стороны. Он нашел кусок разбитого кирпича, его острые грани покрылись чем-то похожим на мох. Он отвел руку назад и швырнул его. Звук попадания. Птица издала свистящий клекот.

                - Уходи отсюда! - закричал Майк.

                Наступила тишина... и затем снова этот хрустящий, шелестящий звук птица возобновила прорыв в трубу. Майк ползал по внутренней поверхности трубы, и, найдя куски кирпича, швырял их один за другим. Они ударялись и отскакивали от птицы, стукались о кирпичный рукав дымовой трубы.

                "Пожалуйста, Боже, - думал Майк бессвязно, - пожалуйста, Боже, пожалуйста. Боже..."

                Ему пришло в голову отступить по трубе дальше. Ведь само собой, дальше она сужается. Он мог отступить, слыша пыльный шелест за собой, - птица прокладывала себе путь. Он мог отступить, и, если ему повезет, - достичь места, куда птица проникнуть не сможет.

                Но что, если она протиснется?

                Если это случится, он и птица умрут здесь вместе. Во тьме.

                "Пожалуйста, Боже" - кричал он, совершенно не сознавая, что кричит громко. Он бросил еще один кусок кирпича, и на этот раз его бросок был мощнее - он чувствовал, как говорил потом, много позже, что кто-то словно был с ним в тот момент, и этот кто-то дал его руке огромный импульс. На этот раз глухого звука не последовало. Вместо этого - словно брызганье, как будто ребенок шлепает рукой по поверхности миски с полузатвердевшим "Джелло". На этот раз птица закричала не от гнева, а от настоящей боли. Мрачный шелест ее крыльев наполнил дымовую трубу; зловонный дух разнесся ураганом, всколыхнув его одежду, заставляя его кашлять и задыхаться, и отступать, когда летели пыль и мох.

                Снова забрезжил свет, сначала серый и слабый, он то появлялся, то исчезал: птица отступала от устья трубы. Майк залился слезами, снова упал на колени и стал лихорадочно нащупывать куски кирпича. Не сознавая, что он делает, Майк побежал вперед, к устью трубы с кусками кирпича в руках. (В этом свете он увидел, что кирпич затянут синесерым мхом и лишайником, как поверхность надгробий). Он хотел удержать птицу от повторного вторжения сюда, если получится.

                Птица наклонилась, нагнув голову так, как это делает на насесте домашняя птица, и Майк увидел, куда он попал последним броском. Правый глаз птицы почти что вытек. Вместо сверкающего шара свежей смолы был кратер, заполненный кровью. Беловатосерая липкая слизь сочилась из угла глазницы и тонкой струйкой стекала по клюву. В этой омерзительной слизи кишели и извивались мельчайшие паразиты.

                Птица увидела его и ринулась вперед. Майк начал швырять в нее осколки кирпича. Они попадали ей в голову, в клюв. Она на мгновение отступила и снова ринулась на него - в открытом клюве виднелось розовое нутро и еще что-то, что заставило Майка на минуту застыть с открытым ртом. Язык птицы был серебряным, его поверхность дико трескалась, как поверхность вулканической лавы, которая сначала спекала, а затем выпускала шлак.

                И на' этом языке, как таинственные перекатиполе, которые временно пустили здесь корни, были оранжевые вздутия.

                Майк бросил последний кирпич прямо в раскрытую пасть, и птица снова отступила, крича от боли и гнева. На мгновение Майк увидел пакостные ее когти... Потом ее крылья рассекли воздух, и она улетела. Он поднял лицо серокоричневое от грязи и какогото мха, которые крылья птицы, как крылья ветряной мельницы, надули на него. Единственными чистыми участками на лице были следы его слез.

                Птица кружила вверху: тактактактак.

                Майк немного отступил, собрал побольше кирпичей и положил их максимально близко к устью трубы. Если она повернет назад он должен быть во всеоружии. Свет снаружи оставался ярким, теперь, в мае, долго не темнело, но может быть, она просто решила подождать?

                Майк сглотнул слюну, пересохшее горло на мгновение смягчилось.

                Наверху: тактактактак.

                У него теперь была целая гора боеприпасов. В тусклом свете, сюда не проникало солнце, они выглядели, как глиняные черепки, выметенные хозяйкой.

                Майк обтер об джинсы свои грязные руки и стал выжидать.

                Целая вечность прошла, прежде чем это случилось, - пять минут или двадцать пять, - он не мог сказать. Он только понял, что птица опять ходит над его головой по трубе, как лунатик на рассвете.

                Затем она села перед входом в трубу. Но прежде чем птица наклонила голову, Майк, стоя на коленях за кучей кирпича, стал метать в нее снаряды. Один из них попал в ее желтую, как бы обшитую металлическим листом лапу и обозначил капельку крови, такую же темную, как ее глаза. Майк победно закричал, но крик его потонул в разъяренном вопле птицы.

                - Уходи отсюда. - кричал Майк. - Я буду стрелять в тебя, пока ты не уйдешь отсюда! Клянусь Богом!

                Птица возобновила хождение по дымовой трубе.

                Майк ждал.

                В конце концов он услышал шум крыльев - она взлетела. Майк ждал, что вот сейчас ее желтые ноги, так похожие на куриные, появятся вновь. Они не появлялись. Он еще обождал, убеждая себя, что это должно быть какой-то трюк. Но потом понял, что не выходит наружу, потому что боится оставить свое безопасное убежище.

                "Что за ерунда? Я же не кролик! "

                Сунул за пазуху целую пригоршню кирпичных обломков. Потом вышел из трубы, как следует осмотрелся, жалея, что у него нет глаз на затылке. И увидел только раскинувшееся вокруг поле, заваленное обследованными ржавыми останками чугунолитейни Кичнера. Он покрутился еще, уверенный, что сейчас увидит где-нибудь одноглазого хищника, жаждущего атаковать его в последний раз, изорвать, исколоть его своим острым клювом.

                Но птицы там не было.

                Она действительно ушла.

                Нервы Майка не выдержали.. Издав неистовый вопль ужаса, он побежал к разбитой непогодой ограде между полем и дорогой, роняя из рук последние куски кирпича. Остальные выпали из рубашки, когда она выбилась из штанов. Держась одной рукой за ограду, он перемахнул ее, как Рой Роджерс, решивший покрасоваться перед Дайл Ивэнс на обратном пути из загона, откуда он шел с Пэтом Бренди и другими ковбоями. Майк схватил руль велосипеда, и, прежде чем сесть на него, сорок футов бежал по дороге. Затем он бешено заработал педалями, не осмеливаясь оглянуться, не осмеливаясь замедлить ход, пока не добрался до пересечения Дороги на Пастбище и Аутер Мейнстрит, где взад-вперед сновало множество машин.

                Когда он пришел домой, его отец менял контакты на тракторе. Вилл заметил, что Майк весь в грязи и пыли. Поколебавшись секунду, Майк сказал отцу, что упал с велосипеда по дороге домой, объезжая рытвину.

                - Ты сломал что-нибудь. Майки? - спросил Вилл, взглянув внимательно на сына.

                - Нет, сэр.

                - Растяжение?

                - Хм. Гм.

                - Уверен?

                Майк кивнул.

                - Ты привез сувенир?

                Майк полез в карман за шестерней. Он показал ее отцу, который только взглянул на нее, а потом снял кирпичную крошку с рваной ранки на большом пальце Майка. Он казался очень заинтересовавшимся.

                - Из той старой дымовой трубы? - спросил Вилл.

                Майк кивнул.

                - Ты был там внутри?

                Майк снова кивнул.

                - Видел что-нибудь там, внутри? - спросил Вилл и, словно бы шутя (хотя шуткой это вовсе не звучало), добавил: - Захороненное сокровище?

                Слегка улыбаясь, Майк покачал головой.

                - Ладно, не говори матери, что ты там сшивался, - сказал Вилл. Сначала она убьет меня, а потом тебя. Он посмотрел на сына еще внимательнее: - Майки, у тебя все в порядке?

                - Что?

                - Ты выглядишь осунувшимся.

                - Я немного устал, - сказал Майк, - Восемьдесять миль туда и обратно, не забывай. Тебе нужна помощь с трактором, папа?

                - Нет, я раскручусь с ним за эту неделю. Иди в дом и помойся.

                Майк отошел, но затем отец снова позвал его. Майк оглянулся.

                - Больше туда не ходи, - сказал он, - по крайней мере, пока все это не прояснится, и они не схватят человека, который делает это... Ты никого не видел там, нет? Никто не гнался за тобой, не пугал?

                - Я вообще не видел людей, - сказал Майк.

                Вилл кивнул и зажег сигарету.

                - Наверно, я зря посылал тебя туда. Старые, места, вроде этого, могут быть опасны.

                Они встретились глазами.

                - О'кей, отец, - сказал Майк. - Так или иначе, я не хочу больше туда ходить. Было немного страшно.

                Вилл кивнул снова.

                - Чем меньше слов, тем лучше, мне кажется. Пойди и приведи себя в порядок. И скажи матери, чтобы поставила варить еще три, четыре сосиски.

                Майк ушел.

                Ничего особенного, - думал Майк Хэнлон, глядя на желобки, ведущие к бетонному краю Канала. - Ничего страшного, это, может быть, просто сон, м..."

                На краю Канала были пятна засохшей крови.

                Майк посмотрел на них, потом заглянул вниз, в Канал. Черная гладкая вода текла мимо. Дорожки грязной желтой пены цеплялись за края Канала, иногда прорываясь к течению ленивыми кривыми петлями. На мгновение - только на какое-то мгновение - два сгустка этой пены соединялись и. казалось, образовали лицо, лицо ребенка, а глаза его вскинулись в реальном воплощении ужаса и агонии.

                Майк сдержал дыхание, как будто уколовшись.

                Пена рассеялась, потеряла очертания, и в этот момент справа раздался громкий всплеск. Майк быстро повернул голову, подавшись немного назад, и в течение минуты ему казалось будто он видит что-то в тенях туннеля, через который вода Канала, протекавшая под землей, снова выходит наружу.

                Потом оно ушло.

                Вдруг, почувствовав холод и вздрогнув, Майк порылся в кармане в поисках ножа, который он нашел в траве. Нашел и бросил его в Канал. Послышался всплеск, рябь, потом круговерть, потом как бы наконечник стрелы... и ничего.

                Ничего, кроме страха, который внезапно охватил его, и жуткая уверенность, что поблизости что-то есть, что-то наблюдает за ним, проверяя свои возможности, ожидая подходящего момента.

                Он повернулся, намереваясь идти к велосипеду - бежать было бы унизительно, означало бы, что он поддался страху, - но тут снова раздался всплеск. На этот раз - намного громче. Позабыв о чувстве собственного достоинства, Майк помчался во всю прыть, на воротах набил себе ягодицы, снял с упора велосипед и заработал педалями на огромной скорости. Запах моря был даже слишком насыщенный. Он был повсюду. И вода, казалось, слишком громко капает с мокрых веток деревьев.

                Что-то надвигалось. Он слышал волочащиеся, крадущиеся шаги в траве.

                Он стоял на педалях, выжимая из них все возможное, и выскочил на Мейнстрит не оглядываясь. Он несся домой с удивлением думая, что, к черту, нашло на него, что потянуло его... на это место.

                А затем попытался думать о поденной работе, ни о чем больше, кроме поденной работы. В конце концов, это ему удалось.

                И когда на следующий день он увидел в газете заголовок "ЕЩЕ РАЗ ОБ ИСЧЕЗНУВШЕМ МАЛЬЧИКЕ, НОВЫЕ СТРАХИ", то подумал о карманном ноже, который бросил, в Канал, - о карманном ноже с инициалами Е. С. на боку. И подумал о крови, которую видел на траве.

                И еще - о тех желобках на земле, которые тянулись к краю Канала.

 

Глава 7

ЗАПРУДА В БАРРЕНСЕ

 

                Если смотреть на Бостон со скоростной автомагистрали в четверть пятого утра, то он кажется городом мертвецов, размышляющих над какой-то трагедией прошлого - то ли чумой, то ли проклятием. Запах соли, тяжелый, насыщенный, исходит от океана. Из-за утреннего тумана в городе почти незаметно движения.

                Двигаясь на север вдоль Сторроу Драйв, сидя за рулем черного "Кадиллака", Эдди Каспбрак словно бы ощущает возраст этого города. Возможно нигде больше в Америке нельзя так ощутить возраст города. Бостон - шпротинав сравнении с Лондоном, дитя в сравнении с Римом, но по американским стандартам, по крайней мере, он стар. Он занял свое место на этих низких холмах триста лет назад, когда еще и думать не думали о налогах на чай и на почтовые отправления, когда Поль Ривер и Патрик Генри еще не родились.

                Возраст города, его тишина, туманный запах моря - все это делает Эдди нервным. А когда Эдди нервничает, он берется за аспиратор. Он всовывает его в рот и выдавливает в горло облачко оживляющей струи.

                На улицах, которые он проезжает, мало людей, всего один - два прохожих на пешеходных дорожках, - это создает ложное впечатление будто он как-то вошел в сказку Лавкрафта об обреченных городах, древних злых началах и монстрах с непроизносимыми именами. На автобусной остановке с надписью "Городской центр Кенмор Сквэа" он видит официанток, медсестер, городских служащих, с лицами, распухшими от сна.

                "Хорошо, - думает Эдди, проезжая под надписью, которая гласит "Тобин Бридж". - Ладно, прорывайся к автобусам. Под землей не надо. Я бы на твоем месте туда бы не поехал. Только не вниз. Не в туннель".

                Это плохие мысли; если он не избавится от них, ему опять придется пользоваться аспиратором. Он рад более напряженному движению на Тобин Бридж. Он проезжает завод по изготовлению памятников. На кирпичном торце красками написано несколько тревожное предостережение: "СБАВЬ СКОРОСТЬ! МЫ МОЖЕМ ПОДОЖДАТЬ! "

                Вот зеленая с рефлескией надпись: "НА 95- МЭН, НЬЮГЕМПШИР, ВСЕ СЕВЕРНЫЕ ТОЧКИ НОВОЙ АНГЛИИ". Он смотрит на нее, и вдруг пробирающая до костей дрожь сотрясает его тело. Его руки мгновенно привариваются к рулю "Кадиллака". Ему хотелось бы надеяться, что это начало какой-то болезни, вирус или, возможно, одна из "фантомных лихорадок" его матери, но он знает, что это не так. Город, спокойно удерживаемый на грани ночи и дня, - уже позади него, а то, что обещает эта надпись, - впереди. Он болен, да, в этом нет никакого сомнения, но это не вирус и не фантомная лихорадка. Он отравлен своими собственными воспоминаниями.

                "Я боюсь, - думает Эдди. - Вот что всегда было главным. Просто боязнь. Но в конце концов, я думаю, мы как-то преодолели это. Но как?"

                Он не может вспомнить. Интересно, могут ли другие?

                Слева от него гудит грузовик. У Эдди все еще включены фары, и теперь он моментально гасит свет, когда грузовик благополучно выходит вперед. Он делает это, не задумываясь. Это стало автоматической функцией, составной частью вождения для сохранения жизни. Невидимый водитель грузовика в ответ дважды мигает своими фарами, благодаря Эдди за его любезность. "Если бы все могло быть так просто и так ясно", - думает он.

                Он следует за надписями "1-95". Движение в северном направлении небольшое, тогда как несмотря на ранний час в южном направлении машин все прибывает. Эдди несется на своей большой машине, предугадывая большинство указующих надписей и заранее вливаясь в нужный ряд. Прошли годы с тех пор, как он ошибся в догадке и пронесся мимо смерти, мимо того исхода, которого хотел. Он выбирает ряды автоматически, так же как выключил дальний свет для водителя грузовика; так же автоматически он нашел однажды дорогу через лабиринт тропинок в Барренс, в Дерри. То, что он прежде никогда в жизни не выезжал из центра Бостона, одного из самых сложных для вождения городов Америки, кажется, не имеет значения.

                Он вдруг вспоминает о том лете еще что-то, что-то, о чем Билл сказал ему однажды: "У ттеббя кккомпас в гголове, Эээдди".

                Как он тогда обрадовался! Это радует его и теперь, когда "Дорадо 84" снова вырывается на шоссе. Он выдает скорость, внушающую доверие полицейским - пятьдесят миль в час, и по радио находит какую-то спокойную музыку. Он тогда умер бы за Билла, если бы потребовалось. Попроси его Билл об этом, он бы просто ответил: "Конечно, большой Билл... ты уже наметил время?"

                Вспомнив об этом, Эдди смеется, хотя и беззвучно, но понастоящему. Он редко смеется в эти дни, да и до смешного ли в его черном паломничестве? Ричи бывало любил спрашивать: "У тебя сегодня было что-нибудь смешное, Эдс?" Но, если Бог столь низок и подл, что проклинает верующих за то, что им хочется более всего в жизни, то Он, быть может, достаточно ловкий и ушлый, чтобы предложить что-нибудь смешное в дороге?

                "За последнее время у тебя было что-нибудь смешное, Эдс?" - повторяет он громко и снова смеется. Боже, он ненавидел, когда Ричи называл его Эдс... но ему и нравилось это. Так же, как Бен Хэнском, должно быть, любит, когда Ричи называет его Хэйстак. В этом имени было что-то... таинственное. Таинственная личность. Способ стать теми, у кого ничего не было, чтобы мириться сот страхами, надеждами, с постоянными требованиями своих родителей. Ричи не мог делать свои любимые голоса для всякого дерьма, но, может быть, он действительно понимал, как важно таким оглоедам, как они, и тогда чувствовать себя другими людьми.

                Эдди смотрит на перемену направления, аккуратно обозначенную на приборном щитке "Дорадо", перемена направления - еще один из автоматических приемов. Когда приближаются автоматы, регистрирующие дорожные сборы, вам не хочется вытаскивать свое серебро, не хочется обнаружить, что вы попали в ряд с автоматическим платным проездом не в нужном направлении.

                Среди монет - два или три серебряных доллара Сузон В. Дороги. Он считает, что это монеты, которые вы, возможно, только находите в карманах шоферов и водителей такси из зоны Нью-Йорка в эти дни, так же как единственное место, где вы можете увидеть много двухдолларовых счетов, это окошко выплаты на ипподроме. Он всегда держит несколько в руке, потому что роботсборщик налога вкладывает их в корзину на Джорджа Вашингтона, на Триборо Вриджес забирают их.

                Еще одна из тех мыслей вдруг приходит ему в голову: серебряные доллары. Не фальшивые медные сэндвичи, а настоящие серебряные доллары, с отпечатанной на них леди Свободой, одетой в пышные одежды. Серебряные доллары Вена Хэнскома. Да, но разве Билл, или Бен, или Беверли не использовали однажды один из этих серебряных кругляшей для спасения своих жизней? Он не вполне в этом уверен, он в действительности не вполне уверен., , или он просто не хочет вспоминать?

                "Там было темно, - думает он внезапно. - Я это хорошо помню. Там было темно".

                Теперь Бостон позади него, и туман начинает рассеиваться. Впереди МЭН, НЬЮГЕМПШИР, ВСЕ СЕВЕРНЫЕ ГОРОДА НОВОЙ АНГЛИИ. Дерри впереди, и в Дерри есть что-то, что умерло двадцать семь лет назад и вместе с тем словно бы и нет. Что-то многоликое, как у Лона Чейни. Но как это реально выглядит? Видели ли они его понастоящему, без многочисленных масок?

                Ах, он многое может вспомнить, но этого недостаточно.

                Он помнит, что он любил Билла Денбро; он помнит это очень хорошо. Билл никогда не смеялся над его астмой. Билл никогда не называл его маменькиным сынком. Он любил Билла, как старшего брата... или отца. Билл умел делать интересные вещи. Знал, в какие места пойти. Что увидеть. Билл никогда не противился. Бежать вместе с Биллом, значило побеждать дьявола и смеяться при этом. "Мы очень редко выбивались из сил, а редко выбиваться из сил было здорово, очень здорово", - сказал бы Эдди всему свету. Мы бежали с Биллом и смеялись каждый день.

                "Да, парень, каждый день", - произносит он голосом Ричи Тозиера, и снова смеется.

                Построить запруду в Барренсе было идеей Билла, и именно запруда в общемто свела их вместе. Бен Хэнском показал, как надо строить запруду, - и они построили ее так хорошо, что у них были неприятности с мистером Неллом, участковым полицейским, - но это не было идеей Билла. И хотя все они, кроме Ричи, видели очень странные вещи - пугающие вещи - в Дерри с начала года, именно Билл нашел мужество первым сказать об этом вслух.

                Та запруда.

                Та чертова запруда.

                Он вспомнил Виктора Крисса: "Тата, мальчики. Это была запруда на соплях, поверьте мне. Ни к черту не годилась".

                Через день Бен Хэнском говорил им с широкой улыбкой:

                - Мы могли бы

                - Мы могли бы затопить

                - Мы могли бы затопить...

                ...весь Барренс, если бы захотели.

                Билл и Эдди сперва с сомнением посмотрели на Вена, а затем на материал, который Бен принес с собой: несколько досок (спертых с заднего двора мистера Маккиббона, но это ничего, мистер Маккиббон наверняка стянул их еще у когото), кувалду, лопату.

                - Мы пытались вчера сделать запруду, - сказал Эдди, глядя на Билла, но она не очень хорошо работала. Течение размывало наши палки.

                - Эта будет работать, - сказал Бен. Он также смотрел на Билла, ожидая от него окончательного решения.

                - Ну давайте ппппопробуем, - сказал Билл. - Я зззвонил Ррричи Тозиеру сегодня утром. Он ссказал, что пподойдет ппозднее. Может, он и Ссстэнли захотят помочь.

                - Стэнли кто? - спросил Бен.

                - Урис, - ответил Эдди. Он все еще посматривал на Билла, который .казался сегодня Каким-то другим - был спокойнее, с меньшим энтузиазмом относился к запруде. Билл выглядел сегодня бледным. Далеким.

                - Стэнли Урис? Я наверно не знаю его. Он учится в начальной?

                - Он нашего возраста, но только что закончил четвертый класс, - сказал Эдди. - Он пошел в школу на год позже, потому что много болел, когда был маленьким. Ты думаешь, наверное, о том, что он смылся вчера, но ты должен быть просто доволен, что ты не Стэн. Над Стэном всегда кто-нибудь жестоко издевается.

                - Он еввврей, - сказал Билл. - Мннногие ппарни не любят его, ппотому что он ееееврей.

                - Да? - спросил Бен, впечатленный. - Еврей? - он помолчал, а затем сказал осторожно: - Это то же самое, что быть турком или, более похоже, египтянином.

                - Мне кажется, это больше похоже на тттурка, - сказал Бил. Он взял одну из принесенных им досок, и осмотрел ее. Она была футов шесть в длину, фута три в ширину. - Мой отттец говорит, что у большинства евреев большие носы и много денег, но Стттт...

                - Но у Стэна правильный нос, и он всегда на мели, - сказал Эдди.

                - Да, - сказал Билл, в первый раз за этот день на лице его разлилась улыбка.

                Бен широко улыбнулся.

                Эдди широко улыбнулся.

                Билл отбросил доску в сторону, встал и отряхнул зад своих джинсов. Он подошел к ручью, за ним пошли оба мальчика. Он засунул руки в задние карманы и глубоко вздохнул. Эдди был уверен, что Билл собирается сказать что-то серьезное. Он перевел взгляд с Эдди на Вена, а затем опять на Эдди, теперь без улыбки. Эдди вдруг испугался. Но, все, что Билл сказал тогда, было: - У тебя есть аспиратор, Ээдди?

                Эдди похлопал себя по карману.

                - Я нагружен до отвала.

                - Скажи, как он работает с шоколадным молоком? - спросил Бен.

                Эдди засмеялся.

                - Работает отлично! Они с Беном лопались от смеха, пока Билл смотрел на них, улыбающийся, но озадаченный.

                Эдди объяснил, и Билл кивнул, опять широко улыбнувшись.

                - Эээдина ммать боится, что он исспортит его и она не ссможет получить вввозмещения.

                Эдди фыркнул и сделал вид, будто толкает Билла в ручей.

                - Следи за ним, морда вонючая, - сказал он голосом Генри Бауэрса. - Я откручу тебе голову, чтобы ты мог смотреть, когда будешь вытираться.

                Бен давился от смеха. Бкдляееметрел на него, все еще улыбаясь, с руками в карманахджинсов, улыбаясь, да, но теперь немного отдаленно, как-то смутно. Он посмотрел на Эдди, а затем повернул голову к Вену.

                - Детская ггглупость, - сказал он.

                - Да, - согласился Эдди, почувствовав, что им предстоит хорошо провести время. Он думал, что Билл расколется, когда захочет; вопрос был в том, хочет ли Эдди слышать такое - "Ребенок умственно отсталый".

                - Отсталый, - сказал Бен, все еще хихикая.

                - Ты собираешься ппоказать нам, как состроить запруду или ты ссобираешься ппросидеть в ссвоем нужнике весь день?

                Бен снова встал на ноги. Он посмотрел на речку, спокойно текущую мимо них. Кендускеаг была не очень широкой здесь, в Барренсе, но все-таки вчера она нанесла им поражение. Ни Эдди, ни Вилл не смогли толком сделать опору на ручье. Бен улыбался улыбкой человека, который обдумывает что-то новое... что-то несколько забавное. Эдди думал: "Он знает как - я действительно думаю, что он знает".

                - О'кей, - сказал он, - вы, ребята, снимите свои ботинки, чтобы ноженьки свои не замочить.

                Эдди снова услышал голос матери - суровый командирский, голос регулировщика: "Не смей делать это, Эдди! Не смей! Мокрые ноги - это один из тысяч путей к простуде, а простуда ведет к пневмонии, поэтому не делай этого! "

                Билл и Бен сидели на берегу, стягивая спортивные тапочки и носки. Бен суетливо закатывал джинсы. Билл посмотрел на Эдди. Его глаза были ясные и теплые - сочувствующие. Эдди вдруг внезапно понял, что Большой Билл точно угадал его мысли и ему стало стыдно.

                - Ты иииидешь?

                - Да, конечно, - сказал Эдди. Он сел на берег и разулся, пока мать занималась нравоучениями в его голове... но голос ее все более отдалялся и становился эхом, как облегченно отметил про себя Эдди, как будто кто-то зацепил большим рыболовным крючком ее блузку и теперь оттаскивал ее от него по очень длинному коридору.

                Это был один из тех замечательных летних дней, который в мире, где все в порядке, все как надо, вы никогда не забудете. Легкий бриз отогнал противных москитов и черных мушек. Небо было яркое, хрустящеголубое. Температура - немного более семидесяти по Фаренгейту. Птицы пели и занимались своими птичьими делами в кустах и на деревьях. Эдди пришлось один раз воспользоваться аспиратором, но потом его грудная клетка задышала свободно и горло, казалось, магически расширилось. Все остальное время он не вынимал аспиратора из нижнего кармана.

                Бен Хэнском, накануне казавшийся таким робким и неуверенным, стал признанным генералом, с головой уйдя в строительство запруды. Время от времени он выбирался на берег и, упершись в бока грязными руками и что-то бормоча про себя, глядел, как продвигается работа. Иногда он проводил рукой по волосам, и часам к одиннадцати они у него уже торчали смешными нелепыми лохмами.

                Сначала Эдди чувствовал какую-то неопределенность, затем им овладела радость, и наконец пришло совершенно новое чувство - в нем было что-то таинственное, оно и пугало и одновременно возбуждало, опьяняло. Это чувство было настолько не свойственно обычному состоянию его бытия, что он не смог назвать его до той ночи, когда, лежа в постели и глядя в потолок, он проигрывал заново весь день. Сила. Вот какое это было чувство. Сила. Она должна была работать, Боже мой, и она должна была работать лучше, чем он и Билл, а может, даже сам Бен - могли мечтать об этом.

                Он видел, что Билл тоже увлекается - он входил в работу не сразу, что-то обдумывал, а затем постепенно отдался ей полностью. Раз или два он похлопал Вена по мясистому плечу и сказал ему, что он невероятный, непревзойденный. Бен каждый раз краснел от удовольствия.

                Бен велел Эдди и Биллу поставить одну из досок в ручей и держать ее, чтобы вбить наковальней в ложе потока.

                - Так, все в порядке, но вы продолжайте держать ее, иначе ее смоет водой, - сказал он Эдди, поэтому Эдди стоял в центре потока, держа доску, а вода текла поверху, и руки у него были колеблющимися морскими звездами.

                Бен и Билл поставили вторую доску в двух футах от первой, ниже по течению. Бен снова наковальней всадил ее поглубже и Билл держал ее, пока Бен заполнял пространство между досками песчаной землей с берега. Сначала землю размывало по краям досок наносами, и Эдди сомневался, будет ли это вообще работать, но когда Бен начал добавлять камни и грязную массу из ложа потока, наносы стали выравниваться. Менее чем за двадцать минут он создал из земли и песка настоящий канал между двумя досками в середине потока. Для Эдди это выглядело как оптический обман.

                - Будь у нас настоящий цемент вместо грязи и камней, мы бы к середине следующей недели сдвинули бы город с места... вплоть до Старого мыса, сказал Бен, отбрасывая в сторону совок и садясь на берег, чтобы отдышаться. Билл и Эдди смеялись, и Бен широко улыбался им в ответ. Когда он улыбался, в чертах его лица угадывался будущий красивый мужчина. За доской, поставленной выше по течению, начала скапливаться вода.

                Эдди спросил, что им делать, если вода пойдет по сторонам.

                - Пусть идет. Это не имеет значения.

                - Не имеет значения?

                - Нет.

                - Почему нет?

                - Я не могу точно сказать. Пусть она идет.

                - Откуда ты знаешь?

                Бей пожал плечами. Я просто делаю, говорило плечо, и Эдди замолчал.

                Пока он отдыхал, Бен взял третью доску - самую толстую из четырехпяти, которые он с трудом пронес через весь город в Барренс и осторожно поставил ее против доски в нижнем течении; один конец ее хорошенько укрепив в ложе потока, а другой вбив у доски, которую держал Билл, он сделал распорку такую, какая была на рисунке.

                - О'кей, - сказал он, стоя сзади. Он широко улыбался им. - Теперь, ребята, можете отдыхать. Месиво возьмет на себя основное давление воды, а остальную часть возьмет распорка.

                - Вода ее не смоет? - спросил Эдди.

                - Нет. Вода ее только утрамбует.

                - А если ты нннеправ, мы ттебя ууубьем, - сказал Билл.

                - Не возражаю, - сказал Бен дружелюбно.

                Билл и Эддиотступили. Две доски, которые сформировали основание запруды, немного скрипнули, качнулись... и это было все.

                - Потрясно! - в возбуждении закричал Эдди.

                - Зздорово, - сказал Билл, улыбаясь.

                - Да, - сказал Бен. - Давайте есть.

                Они сидели на берегу и ели, почти не разговаривая, наблюдая за тем, как вода скапливается за запрудой и стекает вокруг концов досок. Они уже кое-что сделали для географии берегов, как заметил Эдди: поток воды выравнивал берега реки, срезая выступы. Пока они смотрели, другой поток подсек берег на дальней стороне, вызвав маленький водоворот.

                Вверх по течению от запруды вода образовала искусственный пруд, и в одном месте она фактически вышла из берегов. Яркие расходящиеся ручейки стекали в траву и в подлесок. Эдди медленно начал понимать то, что Бен знал с самого начала: запруда готова. Расстояние между досками и берегами стало каналами шлюза. Бен не знал, как объяснить это Эдди. Поток воды, переливаясь через доски, растекался вокруг. Журчанье мелкой воды над камнями и гравием прекратилось; все камни в верхнем течении запруды оказались под водой. Время от времени дерн и грязь, подрезанные расширяющимся потоком с плеском падали в воду.

                Вниз по течению от запруды водное русло было пустым, тонкие струйки без устали бежали к его центру. Камни, которые недавно были под водой Бог знает сколько, высыхали на солнце. Эдди смотрел на эти камни с мягким удивлением... и с тем таинственным новым чувством. Они сделали это. Они. Глядя на лягушку, прыгающую рядом, он подумал, что старый мистер Фрогти наверно удивляется, куда ушла вода. Эдди громко засмеялся.

                Бен аккуратно складывал в свою сумку оберточную бумагу из-под завтрака. И Эдди, и Билл были поражены размерами трапезы, принесенной Беном и разложенной им с большой деловитостью: два деликатесных сэндвича, один сэндвич с вареной колбасой, сваренное вкрутую яйцо (вместе с щепоткой соли, завернутой в скрученный из вощенки пакетик), два брикета инжира, три больших шоколадных печенья и "РингДинг".

                - Что тебе сказала мать, когда увидела, каким ты тепленьким вернулся? спросил его Эдди.

                - Что? - Бен посмотрел поверх растекающейся лужицы воды за запрудой и легонько срыгнул в руку. - О, я знал, что она вчера пошла в бакалею, и потому смог обскакать ее. Я принял ванну, помыл волосы. Потом я сбросил джинсы и свитер, которые были на мне. Не знаю, заметит ли она их исчезновение. Бумажный свитер, может, и не заметит, у меня их много, но вот новую пару джинсов мне наверно придется купить, пока она не залезла в мой ящик.

                Мысль о столь бессмысленной трате денег тенью легла на лицо Вена.

                - А ккак насчет ттого, что ты в сссиняках?

                - Я сказал ей, что был в сильном возбуждении после школы, бежал по лестнице и упал, - сказал Бен, и был удивлен и немного задет тем, что Эдди и Билл начали смеяться. Билл подавился куском маминого дьявольского пирога, и у него начался приступ кашля. Эдди, продолжая ржать, похлопал его по спине.

                - Ну почти что упал на лестнице, - сказал Бен. - Не потому что побежал, а потому что меня толкнул Виктор Крисе.

                - Я ббыл бы ккак ттолченая кукуруза с ккрасным пперцем в таком свитере, - сказал Билл, заканчивая последнее печенье.

                Бен колебался. Минуту казалось, что он ничего не скажет в ответ.

                - Лучше, когда ты толстый, - сказал он в конце концов. - Я имею в виду - когда на тебе надеты свитера.

                - Из-за твоего пуза? - спросил Эдди.

                Билл фыркнул. - Из-за твоих ттттит...

                - Да, из-за моих титек. Ну и что?

                - В самом деле, - кротко сказал Билл. - Ну и что?

                Был момент неловкой тишины, и затем Эдди сказал:

                - Посмотрите, как темнеет вода, проходя через тот край запруды.

                - Вот те на! - Бен вскочил на ноги. - Поток высасывает начинку! Боже, если бы у нас был цемент!

                Повреждение быстро исправили, но даже Эдди понял, что случится, если почти непрерывно не делать наполнения: эрозия в конце концов обрушит доску в верхнем течении на доску в нижнем, и затем все рухнет.

                - Мы можем укрепить берега, - сказал Бен. - Эрозию это не остановит, но хотя бы приостановит.

                - Если мы снова используем песок и грязь, она не будет продолжать размываться? - спросил Эдди.

                - Мы используем куски дерна.

                Билл кивнул, улыбнулся и сделал "О" указательным и большим пальцами правой руки. - Ппошли. Я нннакопаю них и тты ппокажешь мне, ккуда их пположить Биг Бен.

                Позади них скрипуче бодрый голос произнес: - Боже мой, кто-то тут в Барренсе устроил лужу и прочее!

                Эдди повернулся, обратив внимание на то, как съежился Бен от звука этого странного голоса, как сжались у него губы. Над ними вверх по течению, на тропинке, которую накануне пересек Бен, стояли Ричи Тозиер и Стэнли Урис.

                Ричи подошел, подпрыгивая в джазовом ритме, посмотрел с некоторым интересом на Вена и затем толкнул Эдди в щеку.

                - Не делай так! Я этого терпеть не могу, Ричи.

                - О, тебе нравится это, Эдс, - сказал Ричи и улыбнулся ему лучезарной улыбкой. - Итак, что скажешь? У тебя много было смешного или как?

                Все пятеро трудились около четырех часов. Они сели на насыпь намного выше того места, где Билл, Бен и Эдди ели завтрак и где теперь была вода, и внимательно смотрели на дело рук своих. Даже Вену немного не верилось. Он чувствовал усталость от сделанной работы, которая соединялась с беспокоящим страхом. Он обнаружил, что думает о Фантазии. Подобно Микки Маусу он знал, как заставить метлы работать... но вот, как заставить их остановиться...

                - Дьявольски невероятно, - тихо сказал Ричи Тозиер, поправив очки на носу.

                Эдди посмотрел на него, но Ричи сейчас не выделывал ни одного из своих номеров: лицо у него было задумчивое, почти торжественное.

                На дальнем берегу реки, где земля немного поднималась, а затем опускалась вниз, они создали новый кусок болотистой местности. Папоротник и остролист стояли на фут в воде. Даже отсюда они видели, как болото, выпуская все новые ложноножки, распространяется на запад. За запрудой Кендускеаг, еще нынешним утром мелкая и безопасная, стала спокойной полноводной рекой.

                К двум часам бассейн позади запруды так распространился по насыпи, что ручейки разрослись почти до размеров речек. Все, за исключением Вена, отправились в экстренную экспедицию на свалку в поисках дополнительных материалов. Бен торчал на месте, методично затыкая течь дерном. "Мусороискатели" вернулись не только с досками, но и с четырьмя шинами, ржавой дверцей "Гудзор Хорнет -1949", и большим куском обшивки из рифленой стали. Под руководством Бена они построили два крыла на первоначальной запруде, блокируя выход воды по сторонам, - с крыльями, поставленными под углом к потоку, запруда заработала еще лучше прежнего.

                - Полностью остановили засасывание, - сказал Ричи. - Ты гений, мужик!

                Бен улыбнулся. - Да это ерунда.

                - У меня есть несколько "Винстонов", - сказал Ричи. - Кто хочет?

                Он вытащил смятую краснобелую пачку из кармана штанов и пустил ее по кругу. Эдди, подумав о том, какую адскую штуку может сотворить сигарета с его астмой, отказался. Стэн тоже отказался. Билл взял одну и Бен, после минутного раздумья, тоже взял одну. Ричи вытащил коробок спичек с надписью "РОЙТАН" на внешней стороне, дал прикурить сперва Вену, а затем Биллу. Он собирался и сам прикурить, когда Билл задул спичку.

                - Спасибо большое, Денбро, мокрица, - сказал Ричи.

                Билл улыбнулся, извиняясь. - Тттретья ссспичка. К ннесчастью...

                - Несчастьем было для твоих стариков родителей - твое рождение, сказал Ричи, и зажег сигарету другой спичкой. Он положил скрещенные руки под головой. Сигарета, Сжатая в зубах, торчала кверху. - У "Винстона" вкус настоящей сигареты. - Он слегка повернул голову и подмигнул Эдди. - Не правда ли, Эдс?

                Эдди видел, что Бен смотрит на Ричи с Каким-то благоговейным страхом. Эдди мог это понять. Он знал Ричи Тозиера четыре года, и все еще не мог взять в толк, что у того на уме. Он знал, что у Ричи высшие оценки по всем предметам и низшие за прилежание и поведение. Его отец устраивал ему за это настоящий разнос, а мать чуть не плакала каждый раз, когда Ричи приносил домой плохие оценки по поведению, и Ричи клялся, что отныне все будет хорошо, и, может, так оно и было... в течение одной, двух четвертей. Беда Ричи заключалась в том, что он не в состоянии был держаться спокойно более минуты, и вообще не мог держать свой рот закрытым. Даже здесь, в Барренсе, где ему не грозили неприятности, хотя Барренс не был далекой пустынной местностью, и они могли быть здесь Дикими Мальчишками, всего несколько часов (мысль, о Диком Мальчишке с аспиратором в заднем кармане заставила Эдди улыбнуться). Самое неприятное в Барренсе заключалось в том, что отсюда надо было уходить. Туда, в другой, большой мир, где бред собачий Ричи доставлял ему неприятности, мир со взрослыми, что было плохо, и с парнями типа Генри Бауэрса, что было даже хуже.

                Его появление сегодня утром было весьма для него характерным. Бен Хэнском просто хотел сказать ему "привет", когда Ричи упал на колени у его ног и начал серию своих "салям". Расставив руки, он принялся кланяться, каждый раз касаясь головой земли и одновременно говоря одним из своих Голосов.

                У Ричи было около дюжины разных Голосов. - Моя амбиция велит мне, сказал он однажды Эдди, когда на улице шел дождь и они сидели в маленькой со стропилами комнатушке над гаражом Каспбраков, читая книгу комиксов "Маленький Лулу", - моя амбиция велит мне стать величайшим в мире чревовещателем. Еще более великим, чем Эдгар Берген, и каждую неделю я буду выступать в "Эд Сюльван Шоу". Эдди восхищала его амбиция, но он предвидел проблемы с ней связанные. Вопервых, все голоса Ричи звучали очень похоже на голос Ричи Тозиера. Разумеется, порой он бывал довольно забавным, выдавая чушь, как он это называл, обычно в весьма неподходящей компании. Вовторых, когда Ричи чревовещал, его губы двигались. И очень заметно - на всех звуках. Втретьих, Ричи обещал бросить свой голос, но ему это не удавалось. Большинство его друзей были слишком деликатны, к тому же слишком действовало на них колдовское обаяние Ричи, чтобы они могли напоминать ему об этих маленьких проколах.

                Неистово кланяясь напуганному и смущенному Вену Хэнскому, Ричи говорил голосом, который он называл "Негр Джим":

                - Елкипалки, Мощный Стог! - кричал Ричи. - Не упади на меня, мистер Стог. От меня останется мокрое место, если упадешь. Елкипалки, триста фунтов болтающихся сосисок, двадцать восемь дюймов промеж сисек, Стог будет вонять, как говно пантеры! Только бы оно не выпало из тебя!

                - Нне волнуйся, - сказал Билл. - Это пппросто Ррричи. Он сссумасшедший.

                Ричи поднялся на ноги.

                - Я слышал это, Денбро. Лучше оставь меня в покое, а то я пихну Стог на тебя.

                - Ттвоя ллучшая чччасть уже переутомила нногу ттвоего оотца, - сказал Билл.

                - Верно, - сказал Ричи, - но посмотри, сколько хорошего еще осталось. Как дела. Стог? Ричи Тозиер зовусь я, делать Голоса берусь я. - Он выставил руку. Ужасно смущенный, Бен потянулся к ней. Ричи убрал руку. Бен заморгал. Смягчившись, Ричи качнулся.

                - Меня зовут Бен Хэнском, на случай, если тебе интересно, - сказал Бен.

                - Видел тебя в школе, - сказал Ричи. Он быстро коснулся рукой все увеличивающейся лужи. - Это должно быть твоя идея. Эти мокрые концы не способны зажечь фейерверк огнеметом.

                - Говори за себя, Ричи, - сказал Эдди.

                - О, ты имеешь в виду, что это твоя идея, Эдс? Боже мой, прости.

                Он упал перед Эдди и снова начал свое неистовое "салям".

                - Встань, прекрати, ты брызгаешь на меня грязью, - закричал Эдди.

                Ричи опять вскочил на ноги и ударил Эдди по щеке. - Смышленый, смышленый, смышленый! - восклицал Ричи.

                - Прекрати, я терпеть этого не могу!

                - Не суетрсь, Эдс. Кто построил запруду?

                - Ббен ппоказал нам, - сказал Билл.

                - Хорошо. - Ричи повернулся и открыл Стэнли Уриса, стоявшего за ним, с руками в карманах и спокойно наблюдающего, как Ричи выделывает свое шоу. Вот здесь Стэн - Мужчина - Урис, - сказал Ричи Вену. - Стэн еврей. Еще он убил Христа. Во всяком случае, так мне однажды сказал Виктор Крисе. С тех пор я за ним присматриваю. Я думаю, если он и вправду тот малый, он должен суметь купить нам пива. Правильно, Стэн?

                - Я думаю, ты должен был бы быть моим отцом, - сказал Стэн низким, приятным голосом, и они все подавились от смеха, включая Вена. Эдди смеялся, пока слезы не побежали у него по лицу.

                - Чушь! - кричал Ричи, двигаясь крупными шагами, вскинув руки над головой, как футбольный рефери, объявляющий очко. - Стэнмужик выдает чушь! Великий момент истории.

                - Привет, - сказал Стэн Вену, казалось вовсе не обращая никакого внимания на Ричи.

                - Привет, - ответил Бен. - Мы были в одном классе, когда учились во втором. Ты тот парень, который...

                - ...никогда ничего не говорил, - закончил Стэн, немного улыбаясь.

                - Верно.

                - Стэн не сказал бы чушь, если бы у него рот был занят, - сказал Ричи. - Что он часто делает...

                - Зззззаткнись, Ричи, - сказал Билл.

                - Ладно, только сначала, как ни прискорбно, я должен сказать вам одну вещь.

                Думаю вы потеряете свою запруду. Долина растечется. Давайте заберем отсюда женщин и детей.

                И не заботясь о том, чтобы засучить штаны или хотя бы снять обувь, Ричи прыгнул в воду и начал швырять дерн в то место на ближнем крыле запруды, где упорный поток тащил с собою все наполнение грязными узкими лентами. Одна дужка его очков была обмотана кусочком лейкопластыря и свободный его конец болтался у скулы, когда Ричи работал. Билл перехватил взгляд Эдди, слегка улыбнулся и дернулся. Как Ричи. Конечно, он доставал вас, но что-то приятное было в том, что он находился рядом.

                Они работали над запрудой еще час. Ричи выполнял команды Вена, двое парней помогали ему, необыкновенно охотно и в маниакальном темпе. Выполнив команду, он докладывал об этом Вену и обращался за дальнейшими распоряжениями, небрежно, побритански, салютуя и вплотную приставив друг к другу спортивные тапочки. Иногда он начинал разглагольствовать одним из своих Голосов: немецкий комендант ТУДЛЗ, английский Бутл ер, южный Сенатор (который звучал очень похоже на Фогхорна Легхорна и который, когда пробьет час, станет героем по имени Буфорд Киссдревель, комментатора кинохроники).

                Работа не просто продвигалась вперед - это был спринтерский бег. И теперь, незадолго до пяти часов, оказалось, что то, что сказал Ричи, правда: они полностью предотвратили засасывание. Дверца машины, кусок гофрированной стали и старые шины стали второй ступенью запруды, и она поддерживалась огромным насыпным холмом из земли и камней. Стэн, казалось, смотрел в небо, но Эдди знал, что Стэн смотрит на деревья на другой стороне потока, выискивая птицудругую, чтобы вписать их этим вечером в свою записную книжку по орнитологии. Эдди сам только что сел, скрестив ноги, чувствуя приятную усталость и веселость. Все парни казались ему сейчас выдающимися, о дружбе с ними можно было только мечтать. Они хорошо себя чувствовали вместе: соприкасались своими гранями. Это трудно было объяснить, и поскольку в объяснениях не нуждалось, то Эдди решил - пусть все так и остается.

                Он посмотрел на Вена, который неуклюже держал свою наполовину выкуренную сигарету и часто сплевывал, как будто ему не очень нравился ее вкус. Поймав взгляд Эдди, Бен погасил сигарету и бросил в грязь длинный хабарик.

                Увидев, что Эдди наблюдает за ним, Бен в смущении отвел свой взгляд.

                Эдди посмотрел на Билла и увидел в лице Билла что-то ему не понравившееся. Билл смотрел через реку внутрь деревьев и кустарников на дальнем берегу, глаза его были серые и задумчивые. На лице читалось размышление. "Он выглядит так, будто его преследуют призраки", - подумал Эдди.

                Как будто угадав его мысли, Билл посмотрел на него. Эдди улыбнулся, но Билл не ответил улыбкой. Он вытащил сигарету и посмотрел на остальных. Даже Ричи был втянут в тишину своих собственных мыслей - событие редкое, как лунное затмение.

                Эдди знал, что Билл редко говорит что-то важное, - только в полной тишине, потому что ему трудно говорить. И ему вдруг захотелось самому что-нибудь сказать, или чтобы Ричи начал однимдвумя из своих Голосов. Он вдруг почувствовал, что Билл собирается открыть рот и сказать нечто ужасное, ужасноеужасное, и это нечто все должно изменить. Эдди автоматически потянулся за аспиратором, вытащил его из заднего кармана и взял в руку. Он сделал это бессознательно.

                - 'Мможно ввам ччто-то ррассказать, ребята? - спросил Билл.

                Они все посмотрели на него. "Выдай шутку, Ричи! - подумал Эдди. - Выдай шутку, скажи что-нибудь оскорбительное, смути его, мне плевать, только заткни его. Что бы это ни было, я не хочу слышать, я не хочу, чтобы все менялось, я не хочу бояться".

                В его голосе сумрачный, квакающий голос шептал: "Я сделаю это за д есятицентовик".

                Эдди вздрогнул и пытался отогнать этот голос и внезапную картину, которую он вызвал в его мозгу: дом на Нейболтстрит, его передний двор, заросший сорняками, гигантские подсолнечники, кланяющиеся в одну сторону в заброшенном саду.

                - Конечно, Большой Билл, - сказал Ричи. - В чем дело?

                Билл открыл рот (Эдди испытал тревогу), закрыл его (благословенное облегчение для Эдди) и затем снова открыл его (опятьтревога).

                - Еесли вы, ппарни, ббудете ссмеяться, яя нникогда бболыие нне ббуду с ввами бболтать, - сказал Билл. - Это бббезумие, но я клянусь, я это нне ввыдуммал. Это ппонастоящему сслучилось.

                - Мы не будем смеяться, - сказал Бен. Он посмотрел на других. - Верно?

                Стэн покачал головой. То же сделал Ричи.

                Эдди хотел сказать: "Да, будем, мы будем смеяться до потери пульса и говорить, что ты действительно ненормальный, так что не лучше бы тебе заткнуться прямо сейчас?" Но, конечно, он не мог сказать ничего подобного. Это был в конце концов Большой Билл. Он покачал головой, чувствуя себя несчастным. Нет, я не буду смеяться. Никогда в жизни ему не хотелось смеяться меньше, чем сейчас.

                Они сидели вокруг запруды, которую Бен научил их делать, переводя взгляд с лица Билла на лужу, которая все ширилась, а вслед за нею ширилось болото, а затем снова на лицо Билла. Они тихо слушали, а он рассказывал им о том, что случилось, когда он открыл альбом фотографий Джорджа, как школьная фотография Джорджа повернула голову и подмигнула ему, как книга закровоточила, когда он бросил ее через комнату. Это было длинное, мучительное повествование, и ко времени, когда он закончил, лицо у Билла было красное и он обливался потом. Эдди никогда не слышал, чтобы он заикался так ужасно.

                Наконец история была рассказана. Билл посмотрел на них и удовлетворенный, и испуганный. Эдди увидел похожее выражение на лицах Вена, Ричи и Стэна. Это был торжественный, благоговейный страх. И ни капельки недоверия. Эдди страстно захотелось вскочить на ноги и закричать: "Что за сумасшедшая история! Ты ведь не веришь этой сумасшедшей истории, правда, и даже если ты веришь, ты не веришь, что мы верим ей, правда? Школьные фото не могут подмигивать! Книги не могут кровоточить! Ты не в своем уме. Большой Билл! "

                Но он не смог бы сказать такое, потому что выражение торжественного страха было и на его собственном лице. Он не мог этого видеть, но он чувствовал.

                - Идика сюда, парень, - шептал хриплый голос. - Я сдую тебя. Иди сюда!

                - Нет, - простонал Эдди. - Пожалуйста, уходи, я не хочу об этом думать.

                - Возвращайся сюда, парень.

                И теперь Эдди видел что-то еще - не на лице Ричи, он так не думал, а на лице Стэна и Вена наверняка. Он знал, что произошло; знал, потому что такое же выражение было "а его собственном лице.

                Узнавание.

                Я тебя сдую.

                Дом под номером 29 по Нейболтстрит был сразу же за сортировочной станцией Дерри. Он был старый, заколоченный досками, крыльцо вросло в землю, лужайка вокруг заросла травой. Старый трехколесный велосипед, ржавый и опрокинутый, спрятался в высокой траве, одно колесо торчало под углом.

                Но по левую сторону крыльца на лужайке было обширное пятно голой земли и можно было увидеть грязные окна подвала, врезанные в осыпающееся кирпичное основание дома. В одном из этих окон Эдди Каспбрак шесть недель назад впервые увидел лицо прокаженного.

                По воскресеньям, когда Эдди не с кем было играть, он часто ходил на сортировочную станцию. Без всякой причины; просто любил туда ходить.

                Он обычно ехал на своем велосипеде по Витчем-стрит, а затем, срезая путь, сворачивал на северозапад по дороге Э 2, пересекавшей Витчем. Церковная школа стояла на углу дороги Э 2 и Нейболтстрит - примерно в миле или несколько дальше. Это было ветхое, но аккуратное деревянноездание с большим крестом наверху и словами "ПОЗВОЛЯЮ МАЛЕНЬКИМ ДЕТЯМ ПРИХОДИТЬ КО МНЕ", написанными над парадной дверью позолоченными буквами высотой два фута. Иногда по воскресеньям Эдди слышал изнутри музыку и пение. Это была евангелистская музыка, но казалось, там играет Джерри Ли Льюис, а вовсе не постоянный церковный пианист. Музыка звучала не очень религиозно, хотя в ней было что-то вроде: "прекрасного Сиона" и "окропления кровью агнца" и "какого друга мы имеем в Иисусе". Чтобы так божественно петь, думал Эдди, у людей должно быть слишком много времени. Но все равно ему нравилась эта музыка, впрочем он любил слушать и Джерри Ли, который пел, подвывая, "Тряска Лотты продолжается". Иногда он останавливался, прислонял свой велосипед к дереву и, притворяясь будто читает на траве, сопереживал музыку.

                В иные субботы церковная школа была закрыта и безмолвна, и он, не останавливаясь, проезжал сортировочную станцию туда, где Нейболтстрит заканчивалась депо. Там он прислонял свой велосипед к деревянной ограде и смотрел на проходящие мимо поезда. По субботам их было полно. Его мать говорила, что в былые времена на станции Нейболтстрит, можно было сесть на пассажирский поезд; пассажирские поезда прекратили ходить, когда началась корейская война. "Если бы ты сел в поезд, направляющийся на север, ты бы приехал на Браунсвилстейшн, - сказала она, - а там мог бы пересесть на поезд, идущий через Канаду к Тихому океану. Поезд южного направления привез бы тебя в Портленд, а затем в Бостон. Теперь пассажирские поезда уступили здесь дорогу трамваям. Никто не хочет ездить поездом. Зачем? Когда есть "Форд". Ты может быть никогда и не поедешь в поезде".

                Но длинные товарные составы все еще шли через Дерри. Они направлялись на юг, нагруженные древесиной, бумагой, картофелем, на север - промышленными товарами для тех городов, которые население штата Мэн иногда называло Большим Севером - Бангор, Миллинокет, Макиас, Преск Аил, Хаултон. Эдди особенно любил смотреть поезда северного направления с их продукцией сверкающими "Фордами" и "Шевиотами". "У меня будет когда-нибудь такая машина, - пообещал он себе. - А может, даже лучше. Может быть, даже "Кадиллак". На станции сходилось шесть путей - так нити паутины сходятся в центре: Бангор и Большой Северный путь с севера. Большой Южный и Западный Мэн с запада. Бостон и Мэн с юга и Южный морской с востока.

                Однажды, за два года до этого, когда Эдди стоял около последней колеи и смотрел, как проходит товарняк, пьяный проводник бросил на него ящик из медленно движущегося вагона. Эдди наклонился и отпрянул, хотя ящик упал на угольный шлак в десяти футах от него. Внутри ящика были живые существа, они щелкали и двигались. "Возьми же наконец, парень! " - закричал пьяный кондуктор. Он вытащил плоскую коричневую бутылочку из кармана своей бумажной куртки, открыл ее, выпил, затем бросил на угольный шлак, где она разбилась вдребезги. Проводник указал на ящик: "Отнеси его домой, маме! Привет от Южной-Хреновой-морской-Дороги! " Он подался вперед, чтобы прокричать эти последние слова, так как поезд стал набирать скорость, и на какой-то момент Эдди тревожно подумал, что он сейчас выпадет.

                Когда поезд ушел, Эдди приблизился к ящику и осторожно наклонился над ним. Он боялся подходить слишком близко. Существа внутри были скользкие и ползучие. Если бы проводник не крикнул, что они предназначены ему, Эдди оставил бы ящик лежать. Но он сказал взять их домой, маме, и, как Бей, при упоминании о маме, Эдди подпрыгнул.

                Он стибрил моток веревки из пустующего складского помещения, покрытого гофрированным железом, и привязал ящик к багажнику велосипеда. Его мать заглянула внутрь ящика еще более осторожно, чем он сам, и затем закричала от радости, а не от ужаса. В ящике было четыре омара, большие, на два фунта, с шевелящимися клешнями. Она приготовила их на ужин и ужасно рассердилась на Эдди, что он мало съел.

                - Что ты думаешь едят Рокфеллеры сегодня вечером у себя дома в Бар Харборе? - негодующе спросила она. - Что, как ты думаешь, едят светские люди на Двадцать первой улице и на Сарди в Нью-Йорке. Арахисовое масло или сэндвичи с вареньем? Они едят омаров, Эдди, таких же, каких едим мы! Давай попробуй еще!

                Но Эдди не хотел, даже не то чтобы не хотел, а не мог. Он помнил какие они были слизкие там в ящике, какие щелкающие звуки они издавали. Мама продолжала убеждать его, что это деликатес, что от такого угощения нельзя отказываться, до тех пор, пока он не начал задыхаться и не вынужден был прибегнуть к своему аспиратору. Тогда она оставила его в покое.

                Эдди ушел в свою спальню и стал читать. А мать позвонила своей подруге Элеоноре Дантон. Элеонора пришла, они принялись листать старые экземпляры "Фотоигры" и "Секретов экрана" и, хихикая над колонками сплетен, пожирали холодный салат из омаров. Когда Эдди на следующее утро встал в школу, мать все еще была в постели, она тяжело храпела, издавая длинные рулады пердежа, которые звучали, как веселая игра на корнете (она выдавала Чушь, сказал бы Ричи). В миске, где был салат из омаров, не осталось ничего, кроме нескольких пятнышек майонеза.

                Это был последний поезд с Южного побережья, который видел Эдди. Потом, увидев мистера Брэддока, начальника станции Дерри, он спросил его, колеблясь, что случилось. Мистер Брэддок ответил:

                - Компания разорилась. Все к этому шло. Ты не читаешь газет? Такое происходит повсеместно в этой чертовой стране. А теперь уходи отсюда. Здесь не место детям.

                После этогб Эдди иногда гулял вдоль пути 4, - колеи южного направления, и словно бы слышал, как кондуктор монотонно произносит названия, магические названия: Кэмден, Роклэнд, Бар Харбор, Вискассет, Ват, Портленд, ОганквитБервикс; он шел обычно по пути 4 на восток, пока не уставал; заросшие сорняками шпалы вызывали грусть. Однажды он посмотрел вверх и увидел чаек (возможно, просто старых жирных чаек с помойки, которые никогда не видели моря, но тогда это не пришло ему в голову), кружащих и кричащих наверху, и звук их голосов заставил его тоже вскрикнуть.

                Когдато на сортировочную станцию вела калитка, но ее снесло ураганом, и никого это не заботило. Эдди приходил сюда и уходил, когда ему вздумается, хотя мистер Брэддок, обычно вышвыривал его, когда замечал (не только его, а любого ребенка). Иные водители грузовиков ловили болтающихся там ребят ведь того и гляди стибрят чегонибудь, впрочем, иногда дети и в самом деле подворовывали.

                Хотя вообщето место было спокойное. Была здесь сторожевая будка с разбитыми камнями окнами, но она пустовала. Примерно с 1950 года здесь не было постоянной службы безопасности. Мистер Брэддок шугал детей днем, да ночной сторож приезжал четырепять раз за ночь в старом "Студебекере" с прожектором, установленным за вентиляционным окошком, - вот и все.

                Впрочем и тогда бывали бродяги и бездомные. Если что-нибудь на станции и пугало Эдди, так это они - небритые мужчины с потрескавшейся кожей, волдырями на руках и лихорадкой на губах. Они приезжали по железной дороге на какое-то время, затем выползали на какое-то время, проводили некоторое время в Дерри, и затем садились на другой поезд и ехали куда-то еще. Иногда у них не хватало пальцев на руках. Обычно они были пьяные и интересовались, нет ли у тебя сигареты.

                Один из этих мужиков выполз однажды из-под крыльца дома номер 29 по

                Нейболтстрит и предложил Эдди половой акт за четверть доллара. Эдди отпрянул, кожа у него заледенела, во рту пересохло. Одна ноздря бродяги была разъедена. Виден был красный покрытый струпьями канал.

                - У меня нет четверти доллара, - сказал Эдди, пятясь к велосипеду.

                - Я сделаю это за десятицентовик, - крякнул бродяга, подходя к нему.

                На нем были зеленые фланелевые штаны. Желтая блевотина затвердела у лона. Он расстегнул ширинку и полез внутрь. Он пытался широко улыбнуться. У него был ужасный красный нос.

                - Я... У меня нет и десятицентовика, - сказал Эдди и внезапно подумал: "О, мой Бог, у него лепра! Если он дотронется до меня, я тоже заражусь! " Его управление сработало, и он побежал. Он услышал, как бродяга бежит за ним, волоча ноги, его завязанные веревками ботинки шаркают и хлябают по пышной лужайке у заброшенного соляного склада.

                - Возвращайся сюда, парень! Я трахну тебя бесплатно. Вернись!

                Эдди склонился над велосипедом, дыша с присвистом, чувствуя, как горло сжимается до булавочного ушка. Он пригнулся еще ниже, накручивая педали, и как раз набирал скорость, когда рука бродяги ударила по багажнику. Велосипед забуксовал. Эдди посмотрел через плечо и увидел, что бродяга ДОБИРАЕТСЯ до заднего колеса, его губы оттянуты от черных остатков зубов с выражением, которое могло быть либо отчаянием, либо бешенством.

                Невзирая на камни, давящие грудь, Эдди энергичнее нажимал на педали, ожидая, что в любой момент одна из покрытых струпьями рук бродяги приблизится к его руке, бродяга оттолкнет его от его "Ралея" и свалит в канаву, где Бог знает, что случится с ним. Он не осмеливался оглянуться назад до тех пор, пока не миновал церковную школу и перекресток дороги Э 2. Бродяги не было.

                Эдди держал в себе эту страшную историю почти неделю и затем поверил ее Ричи Тозиеру и Биллу Денбро, когда они читали вместе комиксы над гаражом.

                - У него не было лепры, дуралей, - сказал Ричи. - У него был сифилис.

                Эдди посмотрел на Ричи, - не разыгрывает ли он его - никогда раньше он не слышал о болезни, которую называют сифилис. Она звучала так, будто Ричи сам ее придумал.

                - Разве есть такая штука, Билл?

                Билл серьезно кивнул.

                - А что это?

                - Это болезнь, которую получают от ебли, - сказал Ричи. - Ты ведь знаешь о ебле, не так ли, Эдс?

                - Конечно, - сказал Эдди. Он надеялся, что не краснеет. Он знал, что когда вы взрослеете, из вашего пениса что-то выходит, когда он твердый. Винсент Бугерс Талиендо напичкал его однажды в школе информацией. По Бугерсу, когда вы занимаетесь еблей, вы третесь своим членом о живот девочки пока он не затвердеет (ваш член, а не живот девочки). Затем вы третесь еще, пока не начнете "получать ощущение". Когда Эдди спросил, что это значит, Бугерс только таинственным образом покачал головой. Бугерс сказал, что описать это невозможно, понять можно только самому ощутив. Он сказал, что можно попрактиковаться, лежа в ванной и натирая свой член мылом "Айвори" (Эдди попробовал, но единственным ощущением, которое он вскоре получил, была необходимость помочиться). Так или иначе, продолжал Бугерс, после того как вы "получили ощущение", эта штука выходит из вашего пениса. Многие парни называют это "кончить", сказал Бугерс, но его старший брат сказал ему, что понастоящему научное слово для этого эякуляция. И когда вы "получаете ощущение", вы должны схватить свой член и как можно скорее, как только эякуляция наступает, выстрелить жидкостью в дырочку в животе. Она попадет в ее живот и сделает ей там ребенка.

                - Девочкам это нравится? - спросил Эдди Бугерса Талиендо. Он был в ужасе.

                - Думаю, должно нравиться, - ответил Бугерс, сам выглядя загадочным.

                - Теперь слушай, Эдс, - сказал Ричи, - потому что потом могут быть вопросы. У некоторых женщин есть эта болезнь. У некоторых мужчин тоже, но обычно у женщин. Парень может схватить ее от женщины...

                - Или другого ппарня, если они ггголубые, - добавил Билл.

                - Верно. Важно то, что ты получаешь сифилис, трахая когонибудь, у кого он уже есть.

                - Что он делает? - спросил Эдди.

                - Вызывает в тебе гниение, - просто ответил Ричи.

                Эдди в ужасе уставился на него.

                - Это ужасно, я знаю, но это так, - сказал Ричи. - Первым проваливается твой нос. У некоторых парней, у которых сифилис, носы отваливаются. Затем их члены.

                - Пппожалуйста, - сказал Билл. - Я только что ппоел.

                - Привет, парень, это наука, - сказал Ричи.

                - А какая разница между проказой и сифилисом? - спросил Эдди.

                - Проказу не получают от ебли, - быстро сказал Ричи, а потом взорвался хохотом, который озадачил и Билла, и Эдди.

                С тех пор Эдди так и подмывало пройти мимо дома 29 по Нейболтстрит. При мысли об этом его охватывало какое-то странное волнение. Глядя на поросший сорняками двор, на разбитое крыльцо и заколоченные досками окна, он чувствовал, как нечистые чары захватывают его. А шесть недель назад он поставил свой велосипед на усыпанный гравием край дороги (тротуар закончился четырьмя домами раньше) и прошел вдоль лужайки к крыльцу этого дома.

                Его сердце тяжело билось в груди и во рту снова была сухость, слушая рассказ Билла об ужасном портрете, он знал, что входя в комнату Джорджа Билл чувствовал примерно то же, что сам он, приближаясь к тому дому. Он словно бы не владел собой, что-то толкало его к этому дому.

                Казалось, даже не его ноги двигаются, а сам дом, размышляющий, спокойный, приближается к тому месту, где он стоит.

                Едва доходили до него звуки дизельного двигателя на сортировочной станциии металлическое лязганье сцеплений. Там маневрировали вагонами, составляли эшелон.

                Его рука схватила аспиратор, но, странно, приступ астмы не прекратился, как прекратился в тот день, когда он убежал от бродяги со сгнившим носом. Было одно желание: стоять спокойно и смотреть, как дом будто по невидимой колее неуклонно скользит к нему.

                Эдди посмотрел под крыльцо. Там никого не было. Это было неудивительно. Была весна, а бездомные в Дерри обычно появлялись с конца сентября до начала ноября. В течение этих шести недель можно было найти поденную работу на одной из отдаленных ферм, даже если бродяга выглядел не слишком прилично. Можно было наняться собирать картофель и яблоки, ставить снеговой заслон, латать крыши амбаров и сараев до прихода, высвистывающего зиму, декабря.

                Никаких бродяг под крыльцом не было, но следов их пребывания было множество. Пустые пивные банки, пустые ликерные бутылки. Заскорузлое от грязи одеяло лежало на кирпичном основании, как мертвая собака. Валялись вороха мятой бумаги, старый башмак, стоял запах отбросов... Там внизу толстым слоем лежали прошлогодние листья.

                Не в состоянии противиться этому, Эдди пополз под крыльцо. Сердце билось у него в голове, направляя белые пятна света сквозь поле его зрения.

                Внизу запах был еще хуже - запах выпивки, и пота, и резкое амбре разлагающихся листьев. Старые листья и старые газеты даже не шуршали под его ногами и коленями. Они тяжко вздыхали.

                "Я бродяга, - думал бессвязно Эдди. - Я бродяга, и я езжу по железке. Вот чем я занимаюсь. У меня нет денег, нет дома, но у меня есть бутылка, и доллар, и место для ночлега. Я буду собирать яблоки на этой неделе, а через неделю картошку, и когда мороз замкнет землю, как банковские своды деньги, да, я прыгну в ящик поезда, который пахнет сахарной свеклой, и сяду в уголке и укроюсь сеном, если оно есть, и выпью немного, и пожую немного, и рано или поздно я доберусь до Портленда или Бинтауна, и если меня не сцапает железнодорожный сыщик, я прыгну в один из ящиков "Бама Стар" и отправлюсь на юг, и когда я доберусь туда, я буду собирать лимоны, или лайму, или апельсины. И скитаясь, я буду строить дороги, по которым будут ездить туристы. Черт, ведь я этим занимался раньше, а? Я просто одинокий старый бомж, у меня нет денег, у меня нет дома, но у меня есть одна вещь: у меня есть моя болезнь, которая пожирает меня. Моя кожа трещит, мои зубы вываливаются, и знаешь что? Я ощущаю свою порчу, как яблоко, которое размякает, я могу чувствовать, как это происходит, как поедает меня изнутри, поедает, поедает, поедает меня".

                Эдди с гримасой отвращения отодвинул в сторону затвердевшее одеяло осторожно дотронулся до него большим и указательным пальцами, испытывая при этом смешанные чувства. Одно из низких окон подвала было прямо за крыльцом, оконное стекло частично разбито, оставшееся стекло грязное, светонепроницаемое. Он наклонился вперед, почти что загипнотизированный. Он наклонился ближе к окну, ближе к темноте подвала, вдыхая запах старости и упадка, разложения, ближе и ближе к черному, и вероятно прокаженный схватил бы его, если бы его астма в этот самый момент не наделала шума. Он с силой сжал свои легкие, его дыхание тотчас же выдало знакомый ненавистный свистящий звук.

                Он подался назад, и вот тогда появилось лицо. Его появление было настолько внезапным, пугающим (и в то же самое время настолько ожидаемым), что Эдди не мог бы вскрикнуть, даже если бы у него не было приступа астмы. Глаза были выпученные. Рот открывался со скрипом. Это был не бродяга с провалившимся носом, но сходство было. Ужасное сходство. И все-таки... эта вещь не могла быть человеком. Невозможно быть настолько съеденным и остаться в живых.

                Кожа на лбу была рассечена. Белая кость, покрытая мембраной желтого слизистого вещества, смотрела через линзу затуманенного прожектора. Нос мост из хряща над двумя красными вспыхивающими каналами. 'Один глаз - ликующая голубизна. Другая глазница наполнена массой губчатой чернокоричневой ткани. Нижняя губа прокаженного отвисла, как печень. Верхней губы у него вообще не было; зубы выступали в злобной ухмылке.

                Оно выпростало руку сквозь разбитое оконное стекло. Оно выпростало другую руку через грязные остатки стекла, разбив его на осколки. Его ищущие, хватающие руки были в болячках. Жучки ползали и сновали тудасюда.

                Всхлипывая, тяжело дыша, Эдди попятился назад. Он едва мог перевести дыхание. Его сердце было вышедшим из-под контроля двигателем в груди. Оказалось, что на прокаженном изношенные остатки какогото странного серебристого костюма. Что-то кучками роилось в его волосах.

                - Как насчет того, чтобы трахнуться, Эдди? - проквакало привидение, ухмыляясь остатками рта. Оно пропело: -Вобби делает это за четверть цента, он сделает это в любое время, пятнадцать центов за сверхурочную работу. - Он подмигнул: - Это я, Эдди, - Боб Грей. И теперь, когда мы должным образом познакомились... - одна из его рук потянулась к правому плечу Эдди. Эдди пронзительно закричал.

                - Все в порядке, - сказал прокаженный, и Эдди, как в страшном сне, увидел, что он выползает из окна. Костлявый щит за его шелудивым лбом обнажал тонкую деревянную полоску между оконными стеклами. Его руки скребут покрытую листьями землю. Серебристые плечи его костюма... костюма... каким бы он ни был... начали пробиваться, протискиваться через пролом. Один видящий голубой глаз не покидал лица Эдди.

                - Вот я иду, Эдди, все в порядке, - прокрякал он. - Тебе понравится здесь у нас. Некоторые из твоих друзей - здесь.

                Его рука снова потянулась, и в каком-то уголке своего охваченного паникой, кричащего разума Эдди вдруг холодно понял, что если "это" дотронется до его обнаженной кожи, он тоже начнет гнить. Эта мысль вывела его из паралича. Он резко отступил назад, затем повернулся и рванул к дальнему концу крыльца. Солнечный свет, проникающий узкими пыльными лучами сквозь трещины между досками крыльца, иногда накладывал полоски на его лицо. Его голова протолкнулась сквозь пыльную паутину, которая осела на его волосах. Он посмотрел назад через плечо и увидел, что прокаженный уже наполовину снаружи.

                - Бесполезно бежать, Эдди, - звало это существо.

                Эдди достиг дальнего конца крыльца. Там была решетчатая конструкция. Через нее светило солнце, кладя алмазы света на его щеки и лоб. Он наклонил голову и вломился в нее без всякого колебания, вырывая с криком рубашку о ржавых дешевых гвоздей. Дальше были кусты роз, и Эдди прорывался сквозь них, спотыкаясь, не чувствуя шипов, которые покрыли мелкими порезами его руки, щеки, шею.

                Он повернулся и отступил на согнутых ногах, вытаскивая аспиратор из кармана, включая его. Наверно, все это было не на самом деле? Он подумал о бомже и его голова... ну, просто (устроила шоу) показала ему фильм, фильм ужасов, наподобие картин на субботних утренниках, с Франкенштейном и Вольфманом, которые шли у них иногда в "Бижу" или "Джеме", или "Аладдине". Конечно, это так. Он сам себя испугал! Какой болван!

                Он даже готов уже был посмеяться над неподозреваемой живостью своего воображения, но гниющие конечности выпростались из-под крыльца, цепляясь за кусты роз с безумной свирепостью, хватая их, срывая их, запечатлевая на них бусинки крови.

                Эдди пронзительно закричал.

                Выползал прокаженный. На нем был клоунский костюм, он видел клоунский костюм с большими оранжевыми пуговицами впереди. Он широко улыбался Эдди. Подобие рта раскрылось, высунулся язык. Эдди снова закричал, но стук дизельного двигателя на сортировочной заглушил задыхающийся крик мальчика. Язык прокаженного не просто вывалился изо рта; в нем было по меньшей мере три фута и он раскатывался по всей длине. Стреловидный кончик его стягивал грязь. Пена, желтая и липкая, разливалась по нему. Он кишел жучками.

                Кусты розы, обнаружившие первые признаки весны, когда Эдди пробирался через них, сейчас стали мертвыми и похожими на черное кружево.

                - Сношение, - прошептал прокаженный и нетвердо встал на ноги.

                Эдди побежал к велосипеду. Это была такая же гонка, как в первый раз, только с оттенком кошмара: вы словно бы двигаетесь с мучительной медлительностью, несмотря на отчаянные попытки бежать быстрее... разве в этих случаях вы никогда не чувствовали позади себя чего-то нацеленного на вас? Не ощущали запах Его смердящего дыхания, как сейчас Эдди ощущал его?

                На мгновение Эдди почувствовал дикую надежду: а что, если это действительно кошмар? Вот сейчас он проснется в своей собственной кровати, весь в поту, трясущийся, может быть даже в слезах... но живой. Невредимый. Но он оттолкнул эту мысль. Ее очарование было смертоносно, ее комфорт фатален.

                Он не пытался немедленно сесть на свой велосипед; он бежал, держась за руль и толкая его. Он чувствовал, будто тонет, но не в воде, а внутри своей грудной клетки.

                - Сношение, - снова прошептал прокаженный. - Приходи в любое время, Эдди.

                Приводи своих друзей.

                Гниющие пальцы прокаженного, казалось, хватали его затылок, но, возможно, это была всего лишь колышущаяся нить паутины из-под крыльца, уцепившаяся ему за волосы. Эдди запрыгнул на велосипед и нажал на педали, не обращая внимания на то, что его горло сдавило, не давая никакого послабления своей астме, не оглядываясь назад. Он не оглядывался до тех пор, пока не оказался почти что дома, и, конечно, за ним никого не было, когда он в конце концов с двумя мальчишками потел играть в парк в мяч.

                Той ночью, лежа прямо, как кочерга, в кровати с одной рукой на аспираторе и всматриваясь в тени, он услышал, как прокаженный шепчет: "Бесполезно убегать, Эдди".

                - Нда, - сказал Ричи с уважением. Это было первое, что было произнесено между ними с того момента, как Билл Денбро закончил свой рассказ.

                - У тттебя есть еееще оодна ссигарета, Рричи?

                Ричи дал ему последнюю в упаковке, которую он выцарапал полупустой из ящика стола своего отца. Он даже дал Биллу прикурить.

                - Тебе это не приснилось, Билл? - вдруг спросил Стэн.

                Билл покачал головой. - Нннет - этто был нне ссон.

                - Понастоящему, - сказал Ричи низким голосом.

                Билл внимательно посмотрел на него. - Чччто?

                - Понастоящему, я сказал, - Ричи посмотрел на него почти обиженно. Это понастоящему случилось. Это было реально. - И прежде чем он смог остановиться - прежде чем он понял, что сделает это - Эдди вдруг услышал себя рассказывающим историю прокаженного, который выполз из подвала дома 29 по Нейболтстрит. На половине рассказа он начал тяжело дышать и должен был воспользоваться своим аспиратором. А в конце разразился горькими слезами, его тощее тело сотрясалось.

                Они все смотрели на него тревожно, затем Стан положил ему руку на спину. Билл неуклюже обнял его, а другие глядели в сторону, смущенные.

                - Нничего, Ээдди. Ввсе о'кей.

                - Я тоже видел его, - сказал внезапно Бен Хэнском. Его голос был и ровный, и резкий, испуганный.

                Эдди посмотрел вверх, на лице его все еще были слезы, глаза красные, наивные. - Что?

                - Я видел клоуна, - сказал Бен. - Только он был не таким, как ты сказал - во всяком случае, не таким, когда я видел его. Он не был склизкий. Он был... он был сухой. - Бен помедлил, нагнул голову и посмотрел на руки, которые безучастно лежали на его слоновьих бедрах.

                - Я думаю, он был мумией.

                - Как в кино? - спросил Эдди.

                - И так и не так, - медленно сказал Бен. - В кино он выглядит, как подделка. Он жуткий, но можно сказать, что это работа на высшем уровне, ясно? Все эти бинты, обертки - они выглядят слишком аккуратными, что ли. Но этот мужик... он выглядел, как выглядела бы настоящая мумия. Если бы вы нашли ее внизу, под пирамидой, я имею в виду. Кроме костюма.

                - Какой костюм?

                Бен посмотрел на Эдди. - Серебряный костюм с большими оранжевыми пуговицами спереди.

                Рот Эдди открылся. Он закрыл его и сказал: - Если ты шутишь, скажи. Я все еще... все еще вижу того мужика под крыльцом.

                - Это не шутка, - сказал Бен и начал рассказывать свою историю. Он рассказывал ее медленно, начав с добровольного желания помочь миссис Дуглас считать и складывать книги и закончив своими собственными видениями. Он говорил медленно, не глядя на остальных. Он говорил так, будто глубоко стыдился своего поведения. Он не поднимал головы, пока история не закончилась.

                - Тебе, должно быть, это приснилось, - сказал Ричи в конце концов. Он увидел, как Бен вздрогнул, и поспешно прибавил: - Не принимай это лично на свой счет Биг Бен, но ты должен понять, что воздушные шары не могут, вроде, летать против ветра...

                - И портреты не могут мигать, - сказал Бен.

                Ричи перевел взгляд с Вена на Билла, озадаченный. Сомневаться в правдивости Вена было еще можно, но Билл... Билл был их лидером, они все смотрели на него. Никто не говорил об этом вслух - не было необходимости. Но Билл был человеком идеи, он мог придумать, что делать в тоскливый, скучный день, он помнил игры, которые другие забывали. Они ощущали что-то подкупающе взрослое в Билле - возможно, это было чувство ответственности, чувство, что Билл, если надо, взял бы на себя ответственность. Правда была в том, что Ричи верил в историю Билла, какой бы невероятной она ни казалась. И, возможно, не хотел верить Бену... или Эдди в этом плане.

                - А с тобой ничего такого никогда не происходило, а? - спросил Эдди у Ричи.

                Ричи помедлил, начал что-то говорить, покачал головой, снова ломедлил, затем сказал:

                - Самое страшное, что я видел в последнее время, это, как Марк Прендерлист мочится в Маккаронпарке. Мерзейшая штука.

                Бен сказал:

                - А как ты, Стэн?

                - Нет, - сказал Стэн быстро, и посмотрел куда-то в сторону.

                Лицо его было бледно, губы так плотно сжаты, что побелели.

                - Ббббыло чччто-нибудь? - спросил Билл.

                - Нет, я сказал вам! - Стэн поднялся на ноги и подошел к насыпи; руки его были в карманах. Он стоял и смотрел, как вода проходит по верху первоначальной запруды и скапливается за вторым шлюзом.

                - Давай, давай, Стэнли! - сказал Ричи резким фальцетом. Это был еще один из его голосов: голос бабули Грант (Ворчуньи). Когда Ричи говорил голосом бабули Грант, он обычно поколачивал себя кулаком по пояснице и похихикивал. Однако голос его сейчас был больше похож на голос Ричи Тозиера.

                - Давай, Стэнли, расскажи своей бабуле о плааааахом клоуне, и я дам тебе печеньице. Ты только скажи...

                - Заткнись! - вдруг закричал Стэн, толкнув Ричи, который в страшном удивлении отлетел на одиндва шага. - Заткнись немедленно!

                - Ладно, хозяин, - сказал Ричи и сел. Он смотрел на Стэна Уриса с недоверием. Яркие пятна вспыхнули на щеках Стэна, но он все-таки выглядел скорее испуганным, чем сумасшедшим.

                - Ладно, - спокойно сказал Эдди. - Не бери себе в голову, Стэн.

                - Это был не клоун, - сказал Стэн. Его глаза перебегали с одного на другого, на третьего, на четвертого. Казалось, он борется с самим собой.

                - Ттты ммможешь рррассказать, - сказал Билл спокойным тоном. - Ммммы ррррассказали.

                - Это был не клоун...

                Но тут вмешался развязный пропитой голос мистера Нелла, заставив их всех подпрыгнуть, как от выстрела: - Иисус Христос на колченогой колеснице! Посмотрите на эту кутерьму! Иисус Христос!

 

Глава 8

КОМНАТА ДЖОРДЖА И ДОМ НА УЛИЦЕ НЕЙБОЛТ

 

                Ричард Тозиер выключил радио, из которого раздавались крики Мадонны, исполняющей песню "Как девственница". Это была станция ВЗОН, рекламирующая себя как "Стереорокер Бангора", причем делалось это как-то истерически, слишком часто. Ричард свернул на обочину дороги, выключил двигатель "Мустанга", который ребята Ависа взяли для него напрокат в фирме "Бангор Интернэйшнл", и вышел из машины. В его ушах раздавалось его собственное дыхание. Ему представилось видение, от которого у него по спине пошли мурашки.

                Он обошел машину, подошел к ней спереди и положил руку на капот. Он слышал тиканье остывающего двигателя. Вскрикнула сойка, но тут же замолчала. И треск сверчков. Постоянный треск.

                Это видение уже было. Оно прошло. И вдруг снова он в Дерри. 25 лет спустя этот дрянной Ричи Тозиер приехал домой. Приехал.

                Вдруг дикая боль как иглами пронзила его глаза, отогнав все его мысли. Он коротко вскрикнул и поднял руки к лицу. Единственный раз в жизни он испытал раньше такую же жуткую боль, когда ресница попала ему под контактную линзу. Это случилось в колледже, и тогда боль была только в одном глазу. А теперь - в обоих.

                Но боль прошла так же внезапно, как началась, он даже не успел поднести руки к лицу.

                Он медленно опустил руки и задумчиво посмотрел на дорогу Э 7. Дорожная застава осталась позади, в ЭтнаХавене. Почему-то, он и сам не понимал почему, он не хотел попадать на эту заставу, которая еще строилась, когда он и его семья покинули этот городишко и направились в Мидвест. Нет, эта застава, наверное, была раньше, но дорога здесь была другая.

                Поэтому он поехал по дороге Э 9 мимо спящих домов поселка Хавен, потом свернул на дорогу Э 7. День постепенно прояснялся.

                Опять этот знак. Такие знаки стояли на границах более чем 600 городов штата Мэн, но на сей раз этот знак просто пронзил его сердце! Графство Пенобскот д Е Р Р И МЭН

                Еще знаки: знак, предупреждающий о лосях, о Ротариклубе, и, заключая троицу, знак, сообщающий о том, что Дерри - это город, в котором "львы" - за объединенный фонд. А дальше между массивами сосен и елей снова продолжается дорога Э 7. В дневном свете деревья кажутся голубоватым сигаретным дымом в непроветренной комнате.

                "Дерри, - думал он. - Дерри, Господи, помоги мне. Дерри. Отгони беды".

                Вот он и на дороге Э 7. Еще 5 миль, и будет ферма Рулин, где его мать покупала яйца и овощи. В 7 милях от дороги Э 7- Витчемроуд, которая обязательно приведет на улицу Витчем - можно радоваться... И где-то там, между фермой Рулин и городом можно проехать к Бауэрсам и к Хенлонам. Примерно в миле от этого места - Кендускеаг. И буйная зелень Барренса.

                "Не представляю себе, как я все это увижу, - думал Ричи. - Да, ребята, это так. По правде говоря, совсем не представляю себе, как это у меня получится".

                Всю предыдущую ночь он провел в мечтаниях. И всю дорогу эти мечты продолжались. А теперь он остановился - или его остановили дорожные знаки и понял, что все это не мечты, а реальность.

                Воспоминания шли сплошным потоком, он боялся, что сойдет от них с ума. Он закусил губу и сложил руки ладонями друг к другу, как будто боялся взлететь. Ему казалось, будто что-то несет его вперед и вверх. Ему хотелось заглянуть в несколько следующих дней.

                Его мысли резко оборвались. На дорогу вышел олень. Он слышал, как олень мягко ступал по гудрону.

                У Ричи перехватило дыхание. Он был ошеломлен. Ничего подобного он не видел на шоссе Родео. Чтобы увидеть такое, нужно было вернуться домой.

                "Это олениха", - весело пронеслось в голове. Она вышла из леса справа и остановилась посередине дороги Э 7. Ее ноги, стояли на прерывистой белой линии. Ее темные глаза спокойно смотрели на Ричи Тозиера. В глазах был интерес, но не страх.

                Он с удивлением взглянул на нее, подумав, что это, быть может, какое-то предзнаменовение или какието дерьмовые штучки мадам Азонки. Вдруг он совершенно неожиданно вспомнил мистера Нелла, который пришел к ним в тот день. Вся их компания пребывала на небесах.

                Глядя на оленя, Ричи глубоко вздохнул и обнаружил, что он с кем-то разговаривает. Это был голос ирландского полицейского, одного из тех, кто был в его репертуаре после того памятного дня. На него что-то накатывалось в тишине странного утра, что-то, напоминающее шар, накатывалось, становилось больше и громче.

                "Иисус Христос на колченогой колеснице! О олениха, девочка, что ты делаешь? Господи! Ты будешь дома прежде, чем я расскажу все отцу О'Стаггерсу".

                Прежде чем затихло эхо его слов, прежде чем первая ошеломленная сойка выругала его за кощунство, олениха вскинула хвост как флаг примирения и исчезла среди елей, как в сигаретном дыму, оставив только дымящиеся орешки как свидетельство того, что даже в свои 37 лет Ричи Тозиер временами может уйти от всего.

                Ричи начал смеяться. Сначала он просто хихикал - его поразила смехотворность его собственного положения: он стоит утром здесь, в Маме, на расстоянии 3-х тысяч миль от дома и разговаривает с оленихой голосом ирландского полицейского. Он стал смеяться громче, затем смех перешел в хохот. Потом он замолчал и побрел к своей машине. Слезы катились по его щекам, он мрачно констатировал, что к тому же еще обмочил штаны. Каждый раз, когда он пытался взять себя в руки, его взгляд останавливался на оленьих орешках.

                Сопя и посмеиваясь, он наконец забрался на место водителя и включил мотор "Мустанга". Мимо проехал грузовик с химическими удобрениями и обдал его ветром. Ричи пропустил его и поехал дальше в Дерри. Теперь он чувствовал себя лучше, может, просто оттого, что двигался. Мысли вернулись.

                Он снова стал думать о мистере Нелле и о том дне. Мистер Нелл спросил, кто придумал эту штуку. Их было пятеро, он переводил глаза с одного на другого, пока Вен не шагнул вперед. Он был бледен, все его лицо дрожало, он не поднимал глаз, он сдерживал себя, чтобы не сказать лишнего. Бедный ребенок, вероятно, полагал, что его отправят в Шоушенк на Витчем-стрит, где все затоплено канализацией. По крайней мере, так сейчас подумал Ричи. У него самого было.такое же ощущение, как у Вена. Они либо были скверными мальчишками, либо считали себя таковыми. Трусы. Они мало походили на телегероев. Так или иначе, это держало их вместе. И так 27 лет. Иногда они выбивали друг друга из седла. Как при игре в домино.

                "Интересно, - думал Ричи, - когда будет поздно повернуть назад? Когда они со Станом соберутся и пойдут помогать строить запруду? Когда Билл рассказал им, что его брат на фотографии повернул голову и подмигнул? Может быть..." Но для Ричи Тозиера, как ему казалось, игра в домино началась, когда Бен Хэнском шагнул вперед и сказал: "Я показал им...

                ...как это сделать. Это моя вина".

                Мистер Нелл стоял, плотно сжав губы, и смотрел на него. На руках у него были кожаные перчатки. Он смотрел то на Вена, то на лужу позади запруды. Потом он повернулся к Вену. Казалось, он не видит Вена. Мистер Нелл был ирландец. Черные зачесанные назад волосы. Синяя островерхая шайка на голове. Ярко синие глаза и красный нос. Он был не более чем среднего роста, но выстроившимся перед ним мальчикам казался великаном. Мистер Нелл открыл рот, чтобы что-то сказать, но прежде чем он произнес хотя бы слово, Билл Денбро шагнул вперед и встал рядом с

                Беном.

                - Эээто бббыла мммоя ииидея, - наконец выдавил он из себя. И глубоко вздохнул. Мистер Нелл смотрел на него невозмутимо, солнце ярко отсвечивало от его кокарды, а в это время Билл выдавил из себя все остальное, что хотел сказать:

                - Бен не виноват. Он просто случайно проходил мимо и посоветовал нам, как лучше сделать то дело, которое мы уже начали и делали плохо.

                - И я тоже, - резко сказал Эдди и встал рядом с Беном.

                - Что это значит? - спросил мистер Нелл. - "Я тоже" - это твое имя или твой адрес, подхалим?

                Эдди ярко вспыхнул, он покраснел до кончиков волос.

                - Я был с Биллом еще до того, как пришел Бен, - сказал он. - Вот что я имел в виду.

                Ричи встал рядом с Эдди. Мысль о том, что один или два голоса могут успокоить мистера Нелла, появилась у него в голове внезапно. Второй мыслью было то, что голос или два могут только ухудшить положение, но вторая мысль не получила развития. Мистер Нелл совсем не растерялся, как ожидал Ричи, когда он тихим голосом произнес:

                - Я тоже.

                - И я, - сказал Стэн, становясь рядом с Биллом.

                Теперь все пятеро стояли в ряд перед мистером Неллом. Бен смотрел на них, он был просто поражен поддержкой. На минуту Ричи показалось, что старик Хейстак готов расплакаться от благодарности.

                - О Господи! - сказал мистер Нелл, с явным отвращением в голосе. Казалось, он готов рассмеяться. - Более жалкой компании мальчишек я в жизни не видел. Если все вы знаете, где вы были, вам будет жарко сегодня вечером.

                Ричи больше не мог сдерживаться, он открыл рот и, как это часто с ним бывало, затараторил.

                - Как делишки, мистер Нелл? - нес он напропалую. - Ничего себе зрелище, мой дорогой, не правда ли? Вызывает уважение, а?

                - Я окажу уважение вашему заду через три секунды, мой дорогой маленький друг, - сказал мистер Нелл сухо.

                Билл прорычал, повернувшись к нему:

                - Ради Бога, Ррричи, зззаткнись!

                - Хороший совет, мистер Вильям Денбро, - сказал мистер Нелл. - Даю голову на отсечение, Зак не знает, что здесь у вас бар и что вы развлекаетесь среди проституток, не так ли?

                Билл опустил глаза и кивнул. Его щеки ярко вспыхнули. Мистер Нелл посмотрел на Вена.

                - Не могу вспомнить твое имя, сынок.

                - Бен Хэнском, сэр, - прошептал Бен.

                Мистер Нелл кивнул и снова оглянулся на запруду.

                - Это была твоя идея?

                - Как построить - да, - прошептал Бен еле слышно.

                - Какого черта, ты что инженер, взрослый парень, ты что, не знаешь, что здесь, на баре и в канализационной системе Дерри дерьма хватает?

                Бен покачал головой. Спокойно, без злобы мистер Нелл объяснял ему:

                - В этой канализационной системе две части. Одна для плотных отходов человеческой жизнедеятельности - для дерьма, если это не оскорбит ваш слух. Другая - для жидких отходов из туалетов, раковин, ванн, стиральных машин. Это то, что течет по канализационным трубам города. Ну, слава Богу, с твердыми отходами нет проблем - их откачивают в Кендускеаг. Наверное, на полпути огромные кучи дерьма лежат сейчас на поверхности и сохнут на солнце благодаря тому, что вы сделали, но вы можетебыть абсолютно уверены, что по вашей вине на потолке ни у кого это не окажется.

                Что же касается жидких отходов, то их не откачивают насосами. Все это течет вниз в приспособления, которые эти ребята инженеры называют земляной канализацией. Клянусь, вы все знаете, где заканчивается эта канализация, правда, ребята?

                - Вон там, - сказал Бен. Он указал на место позади запруды, которое было почти затоплено. Он указал, не поднимая глаз. Крупные слезы медленно потекли по его щекам. Мистер Нелл сделал вид, что не заметил этого.

                - Правильно, мой молодой друг. Вся эта земляная канализация ведет к ручьям, которые текут к верхнему Барренсу. Естественно, во многих из этих ручейков ничего, кроме канализационных отходов, не течет. Дерьмо всплывает то в одном месте, то в другом. Хотелось бы вам прожить здесь долгие годы, пользуясь такой водой из канализации?

                Эдди вдруг начал задыхаться и вынужден был воспользоваться аспиратором.

                - Знаете, что вы сделали? Вы направили эту воду обратно в шесть или восемь центральных водоемов, которые обслуживают Витчем, и Джексон, и Канзас, и четырепять маленьких улиц, которые находятся между ними, - мистер Нелл сухо взглянул на Била Денбро. - Ваш дом как раз находится там, господин Денбро. Вот и получилось, что у вас не работает канализация, из стиральной машины некуда вылить грязную воду, а канализационные трубы заливают подвалы.

                Бен издал звук, похожий на рыдание. Остальные посмотрели на него и отвернулись. Мистер Нелл положил свою большую руку на плечо мальчика. Она была тяжелая и в то же время мягкая.

                - "Не нужно, ты же взрослый парень. Может быть, все не так плохо, по крайней мере пока. Я немного преувеличил, чтобы вы меня поняли... Меня послали посмотреть. Никому, кроме меня и вас пятерых, не нужно знать, что именно произошло. Сейчас у нас в городе есть более важные дела, чем маленькая протечка. В отчете я напишу, что нашел протечку и несколько мальчиков, которые были поблизости, помогли мне заделать ее. Имен ваших я не буду называть, а вы ничего не говорите о плотине на баре.

                Он посмотрел на всех пятерых ребят... Бен ожесточенно тер глаза носовым платком; Билл задумчиво смотрел на запруду; Эдди держал аспиратор в руке; Стэн стоял около Ричи и держал его за руку, готовый стиснуть ее, как только тот захочет сказать что-то, кроме "спасибо".

                - Мальчикам нечего делать в таких грязных местах, как это, - продолжал мистер Нелл. - Здесь можно подцепить не меньше 60 разных болезней. Мусорные свалки, реки мочи, грязная одежда, клопы, всякая пакость... В таком грязном месте вам совершенно нечего делать. Четыре чистых городских парка, в которых можно целыми днями играть в мяч, а я нахожу вас здесь. Господи Иисусе!

                - Нинам ззздесь нннравится, - неожиданно сказал Билл. - Когда мы приходим сюда, никто не мешает нам делать, что мы хотим.

                - Что он сказал? - спросил мистер Нелл у Эдди.

                - Он сказал, что, когда мы приходим сюда, никто не указывает нам, что делать, - сказал Эдди. Голос у него был слабый, но в то же время твердый. И он прав. Когда ребята вроде нас приходят в парк поиграть, скажем, в бейсбол, то всегда находятся другие, которые обязательно хотят быть вторыми или третьими на старте.

                Ричи передернул плечами.

                - Извините, но он прав. И Билл прав. Нам здесь нравится.

                Ричи думал, что мистер Нелл рассердится, но полицейский удивил их всех - он засмеялся.

                - Да, - сказал он, - я и сам любил здесь бывать, когда был мальчишкой. Это правда. Поэтому я и не буду вам запрещать. - Он указал рукой на всех них. А они тихо смотрели на него. - Но если вы будете ходить сюда, то обязательно ходите компанией. Вот как сейчас. Вместе, обязательно все вместе. Вы меня понимаете?

                Они закивали головами.

                - Поняли? Всегда вместе. Никаких игр в прятки и уходов по одному. Сами знаете, что происходит в этом городе. И все равно я вам не запрещаю приходить сюда. По той простой причине, что вы все равно придете. Но ради вашего же блага и здесь, и поблизости держитесь вместе. - Он посмотрел на Билла:

                - Вы что, не согласны со мной, молодой господин Билл Денбро?

                - Нннет, сэр, - сказал Билл. - Мы будем дд держаться вввместе.

                - Этого мне довольно, - сказал мистер Нелл. - Ваши руки.

                Билл протянул руку, и мистер Нелл пожал ее. Ричи стряхнул руку Стэна и шагнул вперед.

                - Клянусь Богом, мистер Нелл, вы лучший из людей, правда. Замечательный вы человек, просто замечательный. - Он схватил своей рукой лапищу ирландца и поднял ее вверх, все время улыбаясь. Смущенному мистеру Неллу мальчик показался пародией на Франклина Рузвельта.

                - Спасибо, мальчик, - сказал мистер Нелл, убирая руку. - Тебе надо заняться этим. А сейчас ты говоришь, как ирландец.

                Остальные мальчишки с облегчением рассмеялись. Стэн взглянул на Ричи с упреком.

                - Спокойно, Ричи.

                Мистер Нелл пожал руки всем ребятам, последнему - Вену, задержав его руку подольше.

                - Тебе нечего бояться, кроме несправедливости. А что касается всего этого... Ну ты читал об этом в книгах... Знаешь, как это делается?

                Бен покачал головой.

                - Все забыто?

                - Да, сэр.

                - Я не сомневаюсь, когда-нибудь ты сделаешь настоящее дело. Но Барренс для этого не годится.

                Он задумчиво огляделся:

                - Здесь не сделать никаких больших дел, скверное это место.

                Он вздохнул:

                - Оторвитесь от него, ребята, оторвитесь немедленно. Я, кажется, сяду сейчас в тени этих кустов и буду молиться, чтобы вы это сделали.

                Он иронично посмотрел на Ричи, как бы подначивая его на всплеск.

                - Да, сэр, - сказал Ричи мрачно.

                Мистер Нелл удовлетворенно кивнул головой, а мальчики принялись за работу, повернувшись к Вену, который показывал, как быстрее всего убрать то, что они сделали по его совету. Тем временем мистер Нелл достал из мундира коричневую бутылочку, сделал хороший глоток и закашлялся. Потом он сплюнул мокроту и посмотрел на ребят влажным подобревшим взглядом.

                - Что это у вас в бутылке? - спросил Ричи, стоя по колено в воде.

                - Ричи, ты когда-нибудь заткнешься? - спросил Эдди.

                Мальчики с удивлением посмотрели на Ричи, а потом на бутылку. Никакой этикетки на ней не было.

                - Это микстура от кашля. А теперь посмотрим, можешь ли ты так же быстро кланяться, как болтать языком.

                Немного позднее Билл и Ричи шли по улице Витчем. Билл вел велосипед. После того как они строили запруду, а потом исправляли свои ошибки, у него просто не было сил ехать на нем.

                Мальчики были грязные, измазанные и усталые. Стэн предложил зайти к нему домой поиграть в "Монополию" или во что-нибудь еще. Никто не захотел. Время было позднее. Бен, усталый и подавленный, сказал, что ему надо пойти домой, посмотреть, не вернул ли кто-нибудь его библиотечные книги. Он надеялся на это, так как на библиотечных книгах в специальном пакетике записывалось, кто взял книгу, когда и адрес.

                Эдди сказал, что собирается посмотреть "Рокшоу" по телевизору с Нейлом Седака, чтобы уяснить себе, негр тот или нет. Стэн сказал на это - не надо быть таким глупым, что Нейл Седака - белый, можно понять даже по его пению. Эдди утверждал, что по пению ничего понять нельзя, он, например, всегда думал, что Чак Берри - белый, а потом на концерте увидел, что он негр.

                - По крайней мере, моя мама упорно считает, что он белый, а это много значит, - сказал Эдди, - если окажется, что он негр, то она, вероятно, запретит мне смотреть его.

                Стэн пообещал Эдди дать несколько книжек, из которых ясно, что Нейл белый. А двое мальчиков - Ричи и Билл - отправились по дороге, которая так или иначе вела к дому Билла. Теперь они не разговаривали. Ричи думал о человеке на фотографии, который повернул голову и подмигнул. И, несмотря на усталость, он вдруг понял, что ему в голову пришла сумасшедшая идея. Привлекательная, хоть и безумная.

                - Послушай, Билл, давай на минуту остановимся. Я смертельно устал.

                - Не пойдет, - сказал Билл, но остановился, аккуратно положил велосипед на край газона перед теологическим училищем. Мальчики сели на каменные ступени подножия викторианского строения.

                - Ну и день, - сказал Билл мрачно. Под глазами у него были темные круги, лицо бледное. - Ты бы лучше позвонил домой своей маме, что мы скоро придем, чтобы твои знали.

                - Хорошо. Послушай, Билл, - Ричи немного помолчал, думая о матери Вена и вообще о том, что рассказывал Стэн. Что-то шевельнулось у него в голове, что-то связанное с памятником Полу Баниану в центре города. Но это было лишь воображение. Он стряхнул эти навязчивые мысли и начал:

                - Что ты скажешь насчет того, чтобы пойти к тебе домой? Взглянуть на комнату Джорджа. Хочется посмотреть на ту фотографию.

                Билл посмотрел на Ричи с удивлением. Он хотел что-то сказать, но не смог, так сильно был потрясен. Ричи сказал:

                - Ты же слышал рассказ Эдди и Вена. Ты веришь в то, что они рассказывали? Они сомневаются, может быть, им все это показалось.

                - Точно. Я тоже так думаю. Все дети, которых убили в этих местах, могли бы кое-что рассказать. Единственная разница между Эдди и Беном и теми ребятами - это то, что они не попались.

                Ричи не думал, что Билл так это воспримет.

                - Давай займемся этим, дружище Билл. Похоже, что этот парень в клоунской одежде убивает детей. Не знаю, зачем он это делает. Наверное, никто этого не знает, правда?

                - Мда...

                - Почти то же самое делает Джокер в книжонке Бэтмона, - Ричи возбудился от того, что сказал это вслух. Интересно, сумел ли он внятно донести свою мысль, дать понять, что он хочет видеть эту комнату и ту фотографию. В конце концов не в этом дело. Можно просто посмотреть в глаза Биллу.

                - А где эта фотография? И что ты на этот счет думаешь, Билл?

                Тихо, не глядя на Ричи, Билл сказал, что, по его мнению, это как-то связано с уликами.

                - Я думаю, что это был призрак Джорджа.

                - На фотографии - призрак?

                Билл кивнул. Ричи подумал немного. Мысль о призраке совсем не пугала его. Он был уверен, что такое бывает. Его родители были методистами. Они ходили в церковь каждое воскресенье, а он ходил на собрания молодых методистов. Он уже довольно прилично знал Библию. А в ней говорилось о призраках. По Библии, сам Бог был призраком, на одну треть призраком. Кроме того, в Библии говорится о бесах, например, Иисус изгнал их из одного парня. Так что ничего страшного. Когда Иисус спросил парня, в котором были бесы, как его зовут, бесы ответили и еще сказали, что он должен вступить в Иностранный легион или что-то в этом духе.

                В Библии обо всем этом говорится лучше, чем в комиксах. Люди загоняют себя в кипящее масло или вешаются, ведут себя, как Иуда Искариот, есть рассказ о том, как злой царь Ахаз упал с башни, а собаки прибежали лизать его кровь, говорится там о массовом убийстве младенцев, которое было и при рождении Моисея, и при рождении Христа, о людях, которые выходили из могил и поднимались в воздух, о солдатах, которые заколдовали стены, о пророках, которые видели будущее и побеждали чудовищ. Это все есть в Библии, и каждое слово - чистая правда, - так сказал почтенный Коейг, так говорят и в семье Ричи, да и сам Ричи так считает. Он очень хотел принять участие в объяснении того, о чем рассказал Билл. Его беспокоила логика всего этого.

                - Но ты сказал, что испугался. Почему же призрак Джорджа испугал тебя, Билл?

                Билл облизнул руку и вытер ее. Она слегка дрожала.

                - Он, наверное, хочет свести меня с ума. За ттто, что его ууубили. Эттто из-за ммменя. Я его пппослал. - Он был не в состоянии говорить больше, он просто поднял руки.

                Ричи кивнул в знак того, что понимает, о чем идет речь... но не согласился с Биллом.

                - Думаю, что это не так, - сказал он. - Если бы ты толкнул его в спину или выстрелил в него, тогда другое дело. Или, допустим, ты бы дал ему поиграть с заряженным ружьем своего отца. Но это не было ружье. Просто бумажный кораблик. Ты же не хотел ему ничего плохого. - Ричи поднял палец, желая показать, что Билл ни в чем не виновен. - Ты ведь просто хотел, чтобы он поразвлекался, правда?

                Билл напряженно думал. То, что сказал Ричи, впервые за многие месяцы принесло ему некоторое облегчение. Но что-то в нем протестовало против того, чтобы принять такую версию. "Нет, ты виноват! " - говорило что-то в нем. Поэтому он мог только частично согласиться с Ричи. Если Ричи прав, то откуда же это холодное место на кровати между его матерью и отцом? Если это так, то почему за ужином никто не произносит ни слова и слышны только звуки вилок и ножей?

                Ему казалось, что он сам - призрак, он разговаривал, двигался, но его никто не видел и не слышал, что-то было в нем. нереальное.

                Конечно, ему не нравилась мысль, что он виноват, но другие объяснения были и того хуже; получалось, что все внимание и любовь, которую его родители проявляли по отношению к нему прежде, было результатом того, что рядом находился Джордж. А когда не стало Джорджа, на его долю ничего не осталось. И все это произошло случайно, без всяких причин. И если вы прислушаетесь к тому, что происходит за той дверью, то услышите, что там, за дверью, слышен шум ветра безумия.

                Вспомнив все происшедшее, все, что он чувствовал и сказал в день смерти Джорджа, Билл подумал, что Ричи, возможно, и прав, хотя что-то в нем противилось этой мысли. Конечно, он не был идеальным старшим братом для Джорджа, они и дрались, и ссорились довольно часто. Возможно, что и в тот день они подрались.

                Хотя нет. Драк не было. Но у Билла было нехорошо на душе оттого, что они с Джорджем в тот день сильно поссорились. Он спал, бредил... вдруг ему представилась черепаха - такое маленькое смешное животное. Он точно не помнил, от чего проснулся, кажется, от того, что прекратился дождь. Джордж что-то жалостно бормотал в гостиной. Он спросил у Джорджа, что случилось. Джордж вошел и сказал, что он пытается сделать кораблик из бумаги по описанию в книге, но у него ничего не получилось. Билл велел Джорджу принести книгу. Теперь, сидя рядом с Ричи на ступеньках семинарии, он вспомнил, как радостно заблестели глаза Джорджа, когда кораблик получился, он тогда и сам обрадовался. Но раз он это сделал, значит, он был дерьмом, прямым виновником. Короче, он дал почувствовать Джорджу, что он - старший брат.

                Этот кораблик и убил Джорджа, но Ричи прав, он же не давал Джорджу играть заряженным ружьем. Он ведь не знал, что произойдет из-за этого кораблика, какие несчастья посыпятся. И Билл сразу почувствовал себя лучше.

                Он открыл было рот, чтобы сказать об этом Ричи, но вместо этого разрыдался.

                Ричи, встревоженный, обнял Билла за плечи, предварительно оглянувшись, нет ли когонибудь поблизости, кто мог бы принять их за педерастов.

                - Все в порядке, Билл, все в порядке, правда. Пошли. Прекрати реветь.

                - Я ведь ннне хххотел, чтобы он погиб! - рыдал Билл. - Я совсем не хотел этого!

                - Господи! Билли, я знаю, что ты не хотел. Если бы ты хотел, то столкнул бы его с лестницы, или еще что-нибудь сделал, - Ричи неуклюже потрепал его по плечу. Пойдем, приятель, а то ты ревешь, как дитя малое.

                Понемногу Билл успокоился. Он все еще испытывал боль, но то была как бы боль после прорвавшегося нарыва: гной вытек, и дело идет на поправку.

                - Я ннне хххотел, чтобы он пппогиб, - повторял Билл. - Но смотри, никому не говори, что я ревел, а то дам в нос.

                - Не скажу, не беспокойся, - сказал Ричи. - Это же был твой брат. Господи. Если бы мой брат погиб, я бы оттяпал себе голову.

                - Но у тебя нет бббрата.

                - Нет, но если был бы.

                - Ты бы действительно так поступил?

                - Конечно, - сказал Ричи и с опаской посмотрел на Билла: как бы он, чего доброго, такого не сделал. Билл тер свои красные глаза, и Ричи испугался, что он решится на это. - Я просто хотел сказать, что не понимаю, почему Джордж проделывает .с тобой такие шутки. Может быть, эта фотография хочет что-то сказать не тебе, а другому - клоуну.

                - Ммможет бббыть, Джордж ннне зззнает... Ммможет ббыть, он думает...

                Ричи понял, что хочет сказать Билл, и махнул рукой.

                - Билл, дружище, ты же знаешь, как люди к тебе относятся, - он говорил наставническим тоном, тоном учителя, отвергающего завиральные идеи неотесанных мужиков. - В Библии говорится: "Даже если сейчас мы плохо видим, глядя на отражение в зеркале, то после смерти мы все увидим, как через окно". Это Первое или Второе Послание вавилонянам. Я точно не помню где. Это значит...

                - Я понял, что эттто зззначит, - сказал Билл.

                - Что ты сказал?

                - А?

                - Пойдем в комнату и посмотрим. Может, мы получим какойнибудь намек на то, кто убивает детей.

                - Я боюсь.

                - Я тоже, - сказал Ричи, думая, что нужно сказать что-то, чтобы, заставить Билла сдвинуться с места. Он повернулся и увидел, что Билл позеленел от ужаса.

                Ребята прошли в дом Денбро незаметно, как призраки. Отец Билла был еще на работе. Шарон Денбро была на кухне, читала там газету. По запаху во всем доме было понятно, что на ужин приготовлена рыба. Ричи позвонил к себе домой, чтобы мама знала, что он жив. Он у Билла.

                - Кто там? - спросила миссис Денбро, когда Ричи положил трубку на рычаг. Они виновато посмотрели друг на друга. Потом Билл сказал:

                - Мама, это я и Рррр...

                - Ричи Тозиер, мадам, - добавил Ричи.

                - Привет, Ричи, - ответила миссис Денбро. - Оставайся поужинать с нами!

                - Спасибо, мадам. Мама ждет меня через полчаса.

                - Передай ей привет, ладно?

                - Конечно, передам, мадам.

                - Входи, - прошептал Билл. - Мы ненадолго.

                Они поднялись по лестнице в комнату Билла. Это была чистенькая мальчишечья комната, видно было, что матери она не доставляет больших хлопот, связанных с уборкой. Полки были забиты книгами, среди них было много комиксов. Пожалуй, комиксов было больше всего да плюс несколько моделей и игрушек. Стояла еще пишущая машинка старой марки "Ундервуд". Родители подарили ему эту машинку на Рождество два года назад. Он иногда писал рассказы и печатал на этой машинке. После смерти Джорджа он стал это делать чаще, чем раньше. Воображение отвлекало его от серьезных проблем. На полу стоял патефон, а на нем - груда одежды. Билл схватил одежду и сунул ее в ящики бюро. Затем он взял пластинки с письменного стола, посмотрел их, отобрал с полдюжины. Одну из них он поставил на патефон и включил его. Флитвидз пел: "Приходи, дорогая". Ричи покрутил носом. Билл усмехнулся, хотя на сердце у него было тяжело.

                - Ооони не лллюбят рокнролл, - сказал он. - А эту мне подарили на день рождения. И еще две - Буни и Томми Сэндз. А когда никого нет, я ставлю пластинки Литтла Ричарда и Хокинса. Но главное - когда мама слышит музыку, она спокойна, что я дома.

                В комнату Джорджа нужно было идти через гостиную. Дверь была закрыта. Ричи посмотрел на дверь и облизнул губы. "Обычно они ее не закрывают", шепнул Билл. И вдруг поймал себя на мысли: хоть бы дверь оказалась закрытой.

                Билл, бледный от волнения, нажал на ручку двери, вошел в комнату и оглянулся на Ричи, тот последовал за ним. Когда защелка мягко звякнула, Ричи от испуга слегка подпрыгнул.

                Осматриваясь, он одновременно ощущал и страх и любопытство. Сразу чувствовалось, что здесь давно никто не жил, и что окна давно не открывались. Вот как это бывает. Он вздрогнул и снова облизнул губы. Его взгляд упал на кровать Джорджа. "Раньше Джордж спал здесь, - подумал он, - а теперь спит на кладбище. Ему не сложили руки на груди, как полагается, потому что для этого надо иметь две руки, а Джорджа похоронили с одной". Ричи издал слабый звук, Билл обернулся вопросительно.

                - Ты прав, - сказал Ричи хрипло. - Здесь что-то говорят. Как ты не побоялся оставаться здесь один?

                - Ведь эээто бббыл мммой брат, - сказал Билл просто. - Мне это нужно.

                На стенах висели старые афиши и плакаты - афиши маленького ребенка. Один из плакатов изображал Тома Террифика (Ужасного) - персонажа программы "Капитан Кенгуру". Том держал за руку Грабби Аплетона, который был, конечно, испорчен до корней волос. На другом плакате были изображены племянники Дональда Дакса - Хью, Луи и Деви, они маршировали в своих кепочках. Третий плакат, его Джордж раскрасил, изображал мистера Ду, который приостановил уличное движение, чтобы маленькие дети могли пройти в школу. А внизу было написано: "Мистер Ду ждет, когда можно будет переходить улицу".

                "Этот ребенок был как все дети, ничем особенным не занимался, да, видно, и не стремился как-то выделиться", подумал Ричи и передернул плечами. У окна стоял стол, на нем - школьные принадлежности. Джордж уже никогда не докрасит эти картинки, он ушел безвозвратно и навсегда, успев только походить в детский сад и в первый класс. Ричи это впервые понял, впервые понял, что эта идиотская правда раздавила жизнь всего дома. Эта мысль запала ему в голову так явно, что он почти физически ощутил ее тяжесть - словно тяжелый утюг вложили в его голову да там и оставили. "Ведь умереть мог я! " Эта мысль предательски пронзила его насквозь. Кто угодно мог умереть! Кто угодно!

                - Послушай, - сказал он неуверенно. Он больше не мог сдерживаться..

                - Да, - ответил Билл почти шепотом, сидя на кровати Джорджа. Посмотри!

                Ричи посмотрел туда, куда указал Билл, и на полу увидел фотоальбом. На нем было написано: "Мои фотографии". А дальше Ричи прочел: "Джордж Элмер Денбро. 6 лет".

                Всего 6 лет! И уже не вернется никогда. Какое-то предательство. Ведь умереть тогда мог любой человек! Дерьмо! Херовый любой человек!

                - Раньше он был открыт, - сказал Билл. - Когда я последний раз видел его.

                - Ну а теперь закрыт, - мрачно сказал Ричи. Он сел рядом с Биллом на кровать и посмотрел на фотоальбом. - Книги часто закрываются сами.

                - Страницы - да, но не обложка же. А эта закрылась сама, - Билл торжественно посмотрел на Ричи, на бледном усталом лице его ярко выделялись темные глаза. - Но этот альбом хочет, чтобы его снова открыли, я так считаю.

                Ричи поднялся и медленно подошел к альбому. Он лежал у оконных штор. Из окна была видна яблоня в саду за домом Денбро. Он снова посмотрел на книжку Джорджа и заметил на ней старое высохшее пятно. "Наверное, от кетчупа, подумал он. - Скорее всего, Джордж ел горячую сосиску в тесте или гамбургер и смотрел одновременно альбом, вот и капнул на него кетчупом". Но Ричи знал, что это не так. Он притронулся к альбому и тут же отдернул руку, почувствовав холод. А лежал альбом на солнцепеке, его только чуть-чуть прикрывала занавеска. А может, занавеска целый день защищала его от солнца?

                "Пожалуй, надо оставить его в покое, - подумал Ричи. - Не хочется мне смотреть этот старый альбом. Скажу Биллу, что я передумал, и мы пойдем к нему в комнату читать смешные книжки. Потом я отправлюсь домой, поужинаю, пораньше лягу спать, потому что я здорово устал. А завтра, когда я встану, будет совершенно ясно, что это пятно от кетчупа. Пожалуй, так и надо сделать".

                Вот он и решил открыть альбом как ни в чем не бывало. Он представил себе, что его руки сделаны из пластика и что они существуют от него отдельно. Он рассматривал в альбоме разные лица - тети, дяди, дети, - улицы, "Студебекеры", почтовые ящики, заборы ярмарки, развалины завода - всякая всячина. Он листал страницы быстрее и быстрее, пока вдруг не пошли чистые листы. Он перелистал несколько страниц обратно, как бы против своего желания. А вот и фотография центра Дерри. Главная улица и улица Кэнел примерно в 1939 году. А над ней - ничего. - Тут нет фотографии школы Джорджа, - сказал Ричи и посмотрел на Билла с чувством облегчения. - Ну а ты что говорил, Билл?

                - Что?

                - Эта фотография центра города в старые времена, последняя в альбоме. Остальные страницы пустые.

                Билл поднялся с кровати и подошел к Ричи. Он посмотрел на фотографию центра Дерри тридцатилетней давности, на старомодные машины, старомодные уличные фонари, похожие на гроздья винограда, на прохожих на улице Кэнел, потом он перевернул страницу. Там действительно ничего не было...

                Нет, не совсем ничего. Был один уголок, куда вставляются фотографии.

                Она была здесь, - сказал он, притронувшись к угол

                Смотри!

                Как ты думаешь, что с ней случилось?

                Не знаю. - Билл взял альбом у Ричи и положил его себе на колени. Он снова просмотрел альбом в поисках фотографии Джорджа, но не нашел ее и перестал листать страницы, но они вдруг начали перелистываться сами по себе, четко и равномерно. Билл и Ричи смотрели друг на друга, широко раскрыв глаза. Вот открылась опять последняя страница, и перелистывание прекратилось. Вот центр Дерри задолго до рождения Билла и Ричи.

                - Послушай! - вдруг сказал Ричи и взял у Билла альбом. Теперь в его голосе не было страха, лицо выражало удивление. - Чертово дерьмо!

                - Чччто этто?

                - Вот что это! Смотри!

                Билл встал около альбома. Наклонившись над ним, мальчики напоминали хористов. Билл резко выдохнул.

                Под старой выгоревшей поверхностью фотографии они заметили движение: два маленьких мальчика шли по Главной улице к центру, к тому месту, где Канал уходил под землю. Мальчиков хорошо было видно на фоне бетонной стены. На одном из них были бриджи, а на другом - матросский костюм. На голове твидовая шапка. Мальчики повернулись к фотоаппарату на 3/4, разглядывая что-то на противоположной стороне улицы. Мальчик в бриджах был Ричи Тозиер, сомневаться не приходилось, а мальчик в матросском костюме и твидовой шапке - Билл.

                Мальчики, как загипнотизированные, стояли и смотрели на себя, таких, какими они были, когда им было в три раза меньше лет, чем сейчас. У Ричи пересохло во рту. Впереди мальчиков шел человек, одетый в пальто, и полы его пальто развевались по ветру... По улице ехали машины разных марок "МодельТ", "Шевроле", "ПиэсЭрроу" ("Пронзающая стрела").

                - Нине мммогу поверить своим глазам, - сказал Билл, когда фотография ожила.

                "МодельТ", которая так и осталась навечно на перекрестке, по крайней мере, до тех пор, пока сохранится химический состав фотографии, проезжала мимо, из выхлопной трубы ее валил дым. Она направлялась к Верхним Холмам. Включился левый поворот. Машина повернула на Кортстрит, выехала на поля фотографии и скрылась из поля зрения.

                "ПиэсЭрроу", "Шевроле", "Паккарды" - все вдруг пришло в движение, каждая машина ехала своим путем к перекрестку. И спустя 28 лет полы пальто человека, который шел перед мальчиками, перестали хлопать. Он нахлобучил шапку поплотнее и пошел дальше.

                Мальчики теперь стояли лицом к фотоаппарату. Через мгновение Ричи понял, что они смотрели на собаку, которая трусцой перебегала Главную улицу. Мальчик в матроске - Билл - сунул два пальца в рот и свистнул. Ричи вдруг почувствовал, что он слышит свист, слышит и звуки едущих машин, которые напомнили ему звук работающих швейных машинок. И хотя все эти звуки были негромкие, как будто они слышались через толстое стекло, они были совершенно отчетливы, они звучали сейчас и здесь.

                Собака посмотрела на мальчиков и затрусила дальше. Мальчики переглянулись и засмеялись. Они пошли дальше. Ричи схватил Билла за руку и показал на Канал.

                "Нет, - подумал Ричи, - только не это..."

                Они пошли к низкой бетонной стене, и вдруг над ней возник клоун, ужасный клоун, похожий на сказочного персонажа Джеквкоробке. У клоуна было лицо Джорджа Денбро, волосы гладко зачесаны назад, кровавокрасный загримированный рот ухмыляется, вместо глаз были черные отверстия. В одной руке у него было три воздушных шарика на веревочке, а другой он дотронулся до мальчика в матросском костюмчике, а потом схватил его за горло.

                - Нннет! - закричал Билл, приблизился к фотографии и вдруг исчез в ней.

                - Подожди, Билл! - закричал Ричи, хватая его за руку. Билл уже почти весь исчез в фотографии. Ричи видел, как кончики его пальцев высовывались из ее поверхности, а весь он был уже в другом мире. Розовый цвет пальцев проступал через блеклую белизну старого фото, и в то же время было видно, как они уменьшаются. Это было такое же впечатление оптической иллюзии, какая наблюдается, если опустить руку в миску с водой: часть руки, погруженная в воду, существует как бы отдельно от остальной руки, находящейся на поверхности.

                На руке Билла появились диагональные порезы, как будто бы он схватился за лопасти вентилятора, а не прикоснулся к изображению на фотографии.

                Ричи схватил его за предплечье и сильно дернул. Оба они повалились. Альбом Джорджа упал на пол и захлопнулся с сухим щелчком. Билл сунул руку в рот. Ему было так больно, что слезы стояли в его глазах. Ричи видел, как кровь тонкой струйкой текла по его ладони к запястью.

                - Дай посмотреть, - сказал он.

                - Больно, - промолвил Билл и протянул руку Ричи. Порезы лесенкой поднимались к указательному и среднему пальцам. Мизинец же только прикоснулся к поверхности фотографии (если это слово применимо к фотографии), и хотя он не был поранен, Билл позднее сказал Ричи, что на этом пальце аккуратно, как маникюрными ножницами, был срезан ноготь.

                - Господи, Билл, надо перевязать. - Он ничего не соображал. О, Боже, как им повезло - если бы он не потянул Билла за руку, то ему бы отрезало пальцы, а так он только отделался порезами. - Нужно все это забинтовать, а то твоя мама...

                - Какая разница, что подумает моя мама, не в этом сейчас дело. - Он снова схватил альбом, с которого на пол капала кровь.

                - Больше не открывай его! - закричал Ричи, оттаскивая Билла за плечо. Господи Иисусе! Ты ведь только что чуть не потерял пальцы.

                Билл освободился от него, стряхнув его руку. Он стал перелистывать страницы, а на его лице была мрачная решительность, которая испугала Ричи больше всего. Глаза Билла блестели, как у сумасшедшего. Его раненые пальцы оставляли следы свежей крови на альбоме Джорджа. Сейчас эти пятна не были похожи на кетчуп, но через некоторое время, наверное, станут похожими.

                Вот опять изображение центра города. В центре перекрестка стоит "МодельТ", остальные машины стоят на тех же местах, где стояли и прежде. Человек в пальто опять идет к перекрестку, а полы его пальто опять раздувает ветер. А мальчики уШли.

                Их больше нет на фотографии. Но...

                - Смотри, - прошептал Ричи и указал на что-то. Палец он предусмотрительно держал подальше от фотографии. Над низкой бетонной стеной у края Канала была видна часть чего-то круглого. Это что-то напоминало воздушный шар.

                Они вышли из комнаты Джорджа очень вовремя. У лестницы слышался голос матери Билла, а на стене была видна ее тень.

                - Вы что, боретесь там, ребята? - спросила она резко. - Я слышала какой-то звук - будто кто-то упал.

                - Мы только немножко, мама, - Билл бросил на Ричи пронзительный взгляд, как бы веля ему: "будь спокоен".

                - Ну тогда прекратите. Я думала, что потолок упадет мне на голову.

                - Хорошо, - сказал Билл.

                Ребята слышали, как она пошла в переднюю часть дома. Билл схватил носовой платок и обвязал им руку. Через мгновение носовой платок пропитался кровью и стал красным. Мальчики побежали в ванную комнату, и Билл сунул руку под кран. Раны промылись, но были глубокими, прямо до мяса. Ричи почувствовал, что к горлу подкатывает тошнота. Он схватил бинт и поскорее завязал раны.

                - Чертовски больно, - сказал Билл.

                - Зачем держать руку под водой, смотри, ты весь мокрый.

                Билл торжественно посмотрел сначала на повязку, потом на Ричи.

                - Эттто бббыл кклоун, который притворился Джорджем, - сказал он.

                - Точно, - отозвался Ричи. - Точно так же, как этот клоун притворился мамой, когда его увидел Бен. И он же притворился этой задницей, прокаженным, которого видел Эдди.

                - Верно.

                - А эээто дддействительно клоун?

                - Это чудовище, - мрачно и бесстрастно ответил Ричи. - Чудовище, которое поселилось здесь, в Дерри, и которое убивает детей.

                В субботу после всех этих происшествий с запрудой, разговора с мистером Неллом и ожившей фотографией Ричи и Беверли Марш столкнулись лицом к лицу не просто с чудовищем, а сразу с двумя. Они были страшные, но не опасные, они набрасывались на свои жертвы в кинотеатре "Аладдин", где на балконе сидели Ричи, Бен и Бев.

                Один из этих монстров был оборотнем, которого играл Майкл Ландон. И несмотря на то, что он изображал оборотня, было видно, что ему холодно и что он покрылся гусиной кожей. Другим чудовищем был разбившийся гонщик, которого играл Гари Конвей, и потомок Виктора Франкенштейна воскресил его к жизни. Виктор скармливал все, что ему не надо, аллигаторам, которых он держал в подвале. В программе был также фильм с показом последних французских мод, с сообщением о недавних взрывах на мысе Канаверал и известные мультики, а также рекламы готовящихся аттракционов. Среди этих рекламируемых фильмов Ричи сразу отметил два, которые надо будет посмотреть: "Я вышла замуж за космическое чудовище" и "Капля".

                Бен сидел и смотрел совершенно спокойно. Генри, Белч и Виктор раньше смеялись над Оле Хейсаком, и Ричи казалось, что только это его и тревожит.

                Эти ребята сидели близко к экрану, грызли кукурузные хлопья каждый из своей коробки и улюлюкали.

                Бен молчал из-за Беверли. Он просто терял рассудок от того, что она сидела рядом с ним. У него даже мурашки пробежали по телу, а если она ерзала на своем месте и поворачивалась так, что оказывалась еще ближе, то все его тело горело как в лихорадке. Когда она наклонялась, чтобы достать кукурузные хлопья, и ее лента касалась Вена, он замирал от восхищения. Потом, позднее, он подумал, что эти три часа, проведенные рядом с ней, были одновременно самыми долгими и самыми короткими часами в его жизни.

                Ричи же не понимал, что Бен пребывает в муках телячьей любви, и был совершенно спокоен. В его книжке единственно, что было интереснее серии Френсис, говорящий Мул, это картины ужасов - дети в театре, зал набитый окровавленными детьми, которые кричат от ужаса и боли и визжат. Он, конечно, не связывал то, что они смотрели сейчас, т. е. низкопробный фильм серии "Эмерикен Интернэйшнл", с тем, что происходило у них в городе. По крайней мере, в данный момент не связывал.

                Он увидел рекламу субботнего сеанса "Двойного удара" утром .в пятницу в "Новостях". Он тут же забыл, что плохо спал накануне ночью и что в конце концов, потеряв надежду на сон, он встал и зажег свет в чулане (вот уж точно - детская проделка), но уснуть так и не удалось. А на следующее утро все пошло своим чередом, вернее, почти все. Вдруг ему стало казаться, что у них с Биллом была общая галлюцинация. Но раны на руке у Билла не были галлюцинацией, разве что он порезался листками фотоальбома Джорджа. А вдруг и правда? Бумага довольно толстая, все может быть. И кроме того, не обязан же он думать обо всем этом постоянно, лет десять подряд. Конечно, не обязан.

                А дальше Ричи Тозиер поступил так, как поступают многие дети и что совсем не выносят взрослйе (такой стиль жизни быстро отправил бы их в дурдом). Он встал, съел огромное количество блинов на завтрак, просмотрел рекламы фильмов ужасов, которые печатаются на специальной странице, сообщающей о том, где и как можно развлечься, сосчитал свои деньги, обнаружил, что их довольно мало, и начал приставать к отцу.

                Его отец, дантист, вышел к столу уже готовый к работе - в своем белом халате, раскрыл спортивную страницу и налил себе вторую чашку кофе. Это был довольно приятный человек с узким лицом. Он носил очки в металлической оправе, голова его сзади начинала лысеть. Потом, в 1973 году, он умер от рака гортани. Он взглянул на рекламу, на которую указывал Ричи.

                - А, фильм ужасов, - сказал Вентворт Тозиер.

                - Да, - усмехнулся Ричи.

                - Хочешь пойти, что ли? - спросил Вентворт Тозиер.

                - Да.

                - Чувствую, что если ты не попадешь на этот дрянной фильм, то просто умрешь от огорчения.

                - Вот именно. Умру от огорчения в страшных конвульсиях. Трах! - Ричи упал со стула на пол, схватившись за горло и высунув язык. Этакий своеобразный способ выражения.

                - О Господи! Ричи, прекрати, пожалуйста, - попросила мама, которая стояла у плиты и жарила ему яичницу, потому что ему недостаточно было блинов на завтрак.

                - Послушай, Ричи, - сказал отец, когда Ричи поднялся и снова сел на стул. - Я, кажется, забыл дать тебе денег в понедельник. Наверное, именно поэтому тебе понадобились деньги в пятницу.

                - Ну...

                - Идет?

                - Ну...

                - Понимаю, это слишком глубокая тема для мальчика с таким жалким умишком, - сказал Вентворт Тозиер. Он поставил руку на стол и подпер ею подбородок. На своего единственного сына он смотрел с обожанием.

                - Куда это годится? - Ричи вдруг заговорил голосом Тудли, английского дворецкого. - Ну я сделал это, не так ли! Пиппип. Привет, и все такое. Это мой вклад в войну. Что нам всем надо сделать - так это выбить обратно этого проклятого немца, правда? Этого мокрого ежика! Этого...

                - Эту кучу дерьма, - подхватил Вент и потянулся за земляничным вареньем.

                - Избавьте меня от ругани за завтраком, пожалуйста, - обратилась к мужу Мэгги Тозиер, которая как раз в это время принесла яичницу для Ричи.

                - Не понимаю, как тебе не противно забивать голову всей этой чепухой? сказала она Ричи.

                - Ах, мама, - ответил Ричи. Внешне он был как бы раздавлен, а в душе торжествовал. Он мог читать мысли своих родителей, как по книге - любимой зачитанной книге, и он прекрасно знал, что он получит то, чего добивается деньги и разрешение пойти днем в субботу в кино.

                Вент наклонился к Ричи и широко улыбнулся.

                - Думаю, я правильно понял тебя, - сказал он.

                - Правда, папа? - ответил Ричи и улыбнулся ему в ответ... несколько натянуто.

                - О, да. Ты знаешь, как выглядит наш газон, Ричи? Ты представляешь себе наш газон?

                - О, конечно, сэр, - ответил Ричи опять голосом Тудли. - Пытаюсь представить его себе. Такой нестриженный, да?

                - Угу! - согласился Вент. - Вот ты и приведи его в порядок, Ричи.

                - Я?

                - Подровняй его, Ричи.

                - О'кей, папа, конечно, - сказал Ричи, но тут же в его голове возникло ужасное подозрение. А что если отец имеет в виду не только главный газон перед домом?

                Улыбка Вентворта Тозиера стала еще шире - ни дать ни взять хищная акула.

                - Все газоны, о мой злосчастный отпрыск: перед домом, за домом и с боков. А когда ты закончишь, я положу тебе в руку две зелененькие бумажки с изображением Джорджа Вашингтона.

                - Я не смогу, папа, - сказал Ричи, но испугался, что отец будет непреклонен.

                - Два доллара.

                - Два доллара за все газоны? - вскричал Ричи с искренней болью. - Это самый большой газон во всей округе, папа!

                Вент вздохнул и снова взял газету. Ричи был виден заголовок на первой странице: "Исчезновение мальчика рождает новые страхи". Он сразу вспомнил о Джордже Денбро, о его странном альбоме - наверное, все это была галлюцинация. Да и кроме того, это было вчера, а сегодня - все другое.

                - Полагаю, что тебе не так сильно хочется смотреть эти фильмы, как ты говоришь, - произнес Вент из-за газеты, потом он взглянул на Ричи поверх газеты, изучая его. Он изучал его так, как изучает крупный картежник картежникалюбителя.

                - Когда такую работу выполняют Кларки вдвоем, ты им даешь по два доллара каждому.

                - Да, это правда, - согласился Вент. - Но, насколько мне известно, они не собираются завтра в кино. Хотя, может, и собираются, но тогда они рассчитывают на свои деньги, и они не суют нос не в свои дела, не следят за тем, как живут их соседи. А ты наоборот, хочешь и в кино пойти, и деньги получить, и сунуть нос куда не надо. А живот у тебя болит от того, что ты съел за завтраком пять блинов да еще два яйца, а потом выпил целую бочку жидкости. Ну что? - сказал Вент и, не дожидаясь ответа, снова погрузился в чтение газеты.

                - Зря ты наговариваешь на меня, - сказал Ричи и повернулся к матери за поддержкой. Мать в это время ела тост.

                - Тыто знаешь, что это наговор, - обратился к ней Ричи.

                - Да, дорогой, знаю. Вытри яйцо на подбородке.

                Ричи вытер подбородок.

                - Три доллара, если я скошу все газоны к твоему приходу сегодня вечером, пойдет? - обратился он к газете.

                Отец выглянул из-за газеты.

                - Два пятьдесят.

                - О Господи! - сказал Ричи. - Опять двадцать пять.

                - Мое сокровище, - сказал Вент из-за газеты. - Решай. Мне хочется прочитать информацию о боксе.

                - Ладно, - согласился Ричи. - Когда твои близкие хватают тебя за глотку или за другие места, они делают это со знанием дела. Чертовски здорово это у тебя получается.

                Потом он косил траву и, подражая героям фильмов, говорил разными голосами.

                Он закончил косить газон перед домом, за домом и с боков в пятницу к трем часам, поэтому в субботу утром в кармане его джинсов уже лежали два доллара и пятьдесят центов. Вот она, чертовская фортуна. Он позвонил Биллу. Билл сказал, что ему нужно пройти исследование у логопеда. Ричи выразил сочувствие Биллу и произнес голосом Билла, заикаясь так же, как он:

                - Пппошли ииих к чччерту, дддружище Бббил.

                - Хватит смеяться надо мной, Тозиер, - сказал Билл и повесил трубку.

                Потом Ричи позвонил Эдди Каспбраку, но у Эдди настроение было еще хуже, чем у Билла. Его мать, сказал он, купила проездные билеты на автобус, и они должны посетить тетушек Эдди в Гавене, Бангоре и Хампдене. Все три тетушки были толстые, как миссис Каспбрак, и все три не замужем.

                - Они будут щипать меня за щеки и говорить, что я вырос, - сказал Эдди.

                - Это способ узнать, какой ты хороший, Эд. Им, наверное, нравиться смотреть на тебя. Точно так же, как и мне, - ты мне тоже понравился, когда я увидел тебя первый раз.

                - Ты прямо как проститутка, Ричи.

                - Чтобы узнать человека, нужно какое-то время, Эд, ты же знаешь их всех. Вы собираетесь на следующей неделе в Барренс?

                - Думаю, что да, если другие пойдут. Не хочешь поиграть во что-нибудь со стрельбой?

                - Может быть. Но... Пожалуй, у нас с Биллом есть что сказать тебе.

                - Что?

                - Вообщето это дела Билла. Ну пока. Желаю поразвлечься у тетушек.

                - Очень смешно.

                Третий звонок был к Стэну, но старик Стэн был в немилости у своих домашних за то, что разбил окно. Он играл в летающие тарелки, для чего использовал пирожковую тарелку. Тарелка, конечно, разбилась с громким треском. Ему пришлось ходить в виноватых весь уикэнд и еще, вероятно, следующее воскресенье. Ричи посочувствовал ему и спросил, пойдет ли он в Барренс на следующей неделе. Стэн сказал, что, вероятно, пойдет, если, конечно, отец не придумает для него какуюнибудь работу или не продолжит его наказание.

                - О Боже, Стэн, и все из-за какогото окна, - сказал Ричи.

                - Да, но большого окна, - сказал Стэн и положил трубку.

                Ричи уже собирался уйти из гостиной, как вдруг вспомнил о Вене Хэнскоме. Он полистал телефонный справочник и нашел нужную страницу. Арлен Хэнском была единственной дамой среди всех Хэнскомов, которые были в списке, поэтому Ричи решил, что ему нужен именно ее телефон, и позвонил, чтобы поговорить с Беном.

                - Я бы с удовольствием пошел, но уже потратил все свои деньги, - сказал Бен с сожалением; ему было стыдно вспомнить, что все свои деньги он потратил на всякую чепуху - леденцы, содовая вод