Мир литературы. Коллекция произведений лучших авторов: Стивен Кинг
Главная

 

 

Стивен Кинг

 

Салимов удел

 

ОТ АВТОРА

 

 

                Никто не пишет длинный роман в одиночку, и мне хотелось бы на минуту отвлечь ваше внимание, чтобы поблагодарить тех людей, которые помогли мне с этой книгой: Дж. Эверетта Мак-Катчена из Хэмпденской академии - за поддержку и дельные предложения, доктора Джона Пирсона из Олдтауна, штат Мэн, медицинского эксперта округа Пенобскот, обладающего прекрасным стажем в самой замечательной врачебной специальности - общей терапии, отца Ренолда Холли из костела Святого Иоанна, Бангор, штат Мэн. И, конечно, мою жену, чья критика была столь же суровой и прямой, как всегда.

                Хотя окружающие Салимов Удел городки весьма реальны, сам Салимов Удел существует целиком и полностью в воображении автора и всякое сходство между его обитателями и теми, кто живет в реальном мире, случайно и непреднамеренно.

 

 

 

 ПРОЛОГ

 

 

Что, старый друг, разыскиваешь ты?

Вне Родины прошло немало лет,

И ты вернулся, образами полон,

Что выносил под чужестранным небом,

Далече от своих родных краев.

Джордж Сеферис

 

 

                Почти все думали, что мужчина с мальчиком - отец и сын.

                Они пересекли страну в старом седане-ситроене, направляясь без точного курса на юго-запад, держась главным образом окольных дорог и двигаясь урывками. Прежде, чем достигнуть места своего назначения, они трижды останавливались: сначала в Род-Айленд, где высокий черноволосый мужчина устроился рабочим на текстильную фабрику; потом - в Огайо, в Янгстауне, там он три месяца отработал на сборке тракторов у конвейера; и, наконец, в маленьком калифорнийском городке у мексиканской границы - там мужчина устроился бензозаправщиком и чинил небольшие иностранные автомобильчики настолько успешно, что сам удивлялся и радовался.

                Где бы путники ни останавливались, он покупал издающуюся в Мэне портлендскую газету "Пресс-Герольд" и просматривал ее в поисках заметок, касающихся небольшого городка под названием Салимов Удел, расположенного в южной части Мэна, и его окрестностей. Время от времени такие заметки попадались.

                До того, как попасть к Центральным Водопадам Род-Айленда, мужчина в номере мотеля вчерне набросал повесть и отослал своему агенту. Миллион лет назад, в те времена, когда тьма еще не окутала его жизнь, он слыл умеренно удачливым беллетристом. Агент отнес набросок к последнему издателю мужчины. Тот выказал вежливый интерес и полное отсутствие намерений расстаться с деньгами на аванс. "За "спасибо" и "пожалуйста", - сказал мужчина мальчику, разрывая письмо агента, - платить пока еще не надо." Выговорив это без излишней горечи, он, тем не менее, уселся за книгу. Мальчик говорил мало. Его лицо постоянно сохраняло зажатое выражение, а глаза оставались темными, как будто всегда осматривали некий внутренний горизонт. В столовках и на бензоколонках, где они останавливались по пути, мальчик был вежлив - и только. Казалось, он не хочет терять из вида высокого мужчину, и даже, когда тот покидал мальчика, чтобы воспользоваться туалетом, мальчик как будто бы начинал нервничать. Про городок Иерусалимов Удел он говорить отказывался, хотя время от времени высокий мужчина пытался поднять эту тему, и не заглядывал в портлендские газеты, которые мужчина иногда нарочно оставлял на видном месте.

                Когда книга была написана, они жили в пляжном домике вдали от автострады и оба много плавали в Тихом океане - он был теплее и дружелюбнее Атлантического. Не вызывал никаких воспоминаний. Мальчик начал покрываться очень темным загаром.

                Несмотря на то, что жили они достаточно хорошо, чтобы три раза в день прилично поесть, а над головой иметь прочную крышу, мужчина ощутил, как подступают сомнения по поводу жизни, которую они вели, а с ними подавленность. Он занимался с мальчиком, так что в смысле образования тот, похоже, ничего не терял (у мальчугана была светлая голова и он любил читать, как когда-то - сам высокий мужчина). Но мужчина считал, что в случае Салимова Удела "с глаз долой" не означало для мальчика "из сердца вон" - иногда по ночам парнишка кричал во сне, скидывая на пол одеяло.

                Из Нью-Йорка пришло письмо.

                Агент высокого мужчины писал: "Рэндом Хаус" предложил аванс двенадцать тысяч долларов, а продажа книги через клуб дело почти решенное. Идет?

                Идет.

                Мужчина уволился с бензоколонки и вместе с мальчиком пересек границу.

 

 

                Лос-Сапатос, что означает "ботинки" (название, которое втайне бесконечно радовало мужчину) представлял собой небольшую деревеньку неподалеку от океана. Совершенно свободную от туристов. Тут не было ни хорошей дороги, ни вида на океан (для этого следовало проехать еще пять миль к западу), ни каких-либо исторических достопримечательностей. Вдобавок местная кантина кишела тараканами, а единственная шлюха была бабулей пятидесяти лет.

                Когда Штаты остались позади, на их жизнь снизошел почти неземной покой. Самолеты над головой пролетали редко, автострады отсутствовали, и на сто миль окрест ни у кого не было электрических газонокосилок (может быть, никому просто не хотелось ими обзаводиться). У них был приемник, но и он рождал лишь ничего не значащий шум - все новости передавали по-испански. Мальчик уже нахватался отдельных слов, но для мужчины этот язык оставался абракадаброй - навсегда. Вся музыка, похоже, состояла из опер. По вечерам они иногда ловили монтерейскую станцию, передававшую поп-музыку, неистовую от акцентов Вулфмэна Джека, однако звук то появлялся, то замирал. Единственной машиной в пределах слышимости был нелепый старый рототиллер, принадлежащий местному фермеру. При подходящем ветре до их ушей, подобно беспокойному духу, долетал слабый, не ритмичный, рыгающий шум мотора. Воду они доставали из колодца вручную.

                Раз или два в месяц (не всегда вместе) они посещали мессу в маленькой городской церквушке. Обряда не понимал ни один из них, но все равно они ходили. Иногда мужчина спохватывался, что задремывает в удушливой жаре от монотонного знакомого напева и голосов, облекающих этот напев в слова. Один раз в воскресенье мальчик вышел на шаткое заднее крыльцо, где мужчина начал работу над новой повестью и, запинаясь, сказал, что поговорил с местным священником о том, чтобы быть принятым в лоно церкви. Мужчина кивнул и спросил, хватит ли его испанского, чтобы принять наставления. Мальчик ответил: он думает, такой проблемы не будет.

                Раз в неделю мужчина проделывал сорокапятимильную поездку за очередной портлендской газетой, которая всегда оказывалась устаревшей самое меньшее на неделю, а иногда - пожелтевшей от собачьей мочи. Через две недели после того, как мальчик сообщил ему о своих намерениях, мужчина наткнулся на художественный очерк о Салимовом Уделе и вермонтском городишке под названием Момсон. В очерке упоминалась фамилия высокого мужчины.

                Газету - без особой надежды, что мальчик подберет ее - он оставил на видом месте. По ряду причин статья его встревожила. Похоже, в Салимовом Уделе еще не закончилось.

                На следующий день мальчик пришел к нему с газетой, развернутой так, чтобы был виден заголовок: "В штате Мэн - город-призрак?"

                - Я боюсь, - сказал он.

                - Я тоже, - ответил высокий мужчина.

 

 

В ШТАТЕ МЭН - ГОРОД-ПРИЗРАК?

                Джон Льюис, художественный редактор Иерусалимов Удел.

                Иерусалимов Удел - небольшой городок к востоку от Камберленда, двадцатью милями севернее Портленда. В истории Америки это не первый город, который был поспешно покинут жителями и обезлюдел. Вероятно, и не последний, однако этот случай - один из самых странных. Города-призраки частое явление на юго-западе Америки, где общины возле богатых золотых и серебряных жил вырастают буквально за ночь, чтобы потом, когда жила драгоценного металла истощится, почти так же быстро исчезнуть, оставляя необитаемые магазины, бары и гостиницы опустело гнить в заброшенной тишине.

                В Новой Англии единственным собратом таинственно опустевшего Иерусалимова - или Салимова, как частенько называют его местные жители, Удела - можно на звать лишь небольшой вермонтский городок Момсон. За лето 1923 года Момсон полностью обезлюдел, покинутый всеми своими триста двенадцатью обитателями. В центре города до сих пор стоят дома и несколько небольших зданий делового характера, однако с того лета полувековой давности их так никто и не заселил. Кое-где мебель увезли, но почти во всех домах обстановка сохранилась, словно всех горожан средь бела дня унес сильный ветер. В одном доме полностью накрыт к ужину стол - вплоть до вазочки с давно увядшими цветами, стоящей в центре. В другом оказались откинуты одеяла в спальне второго этажа, словно кто-то собрался ложиться спать. В местном магазинчике на прилавке нашли сгнивший рулон хлопчатобумажной ткани, а в окошке кассового аппарата оказалась выбита стоимость: один доллар двадцать два цента. В ящике кассы нашли нетронутыми пять тысяч долларов.

                Жители этого района любят потчевать туристов историей Момсона, намекая на то, что в городе водятся привидения - вот почему, по их мнению, он и пустует с тех пор. Более вероятной причиной кажется то, что Момсон расположен в богом забытом уголке штата, вдали от всех крупных дорог. Там нет ничего, что нельзя было бы найти в сотне других городков - кроме, конечно, секрета его внезапного запустения в духе "Марии-Селесты".

                Почти то же можно сказать и про Салимов Удел.

                По переписи населения семидесятого года в Салимовом Уделе насчитывалось 1319 жителей - за десять лет, прошедших с предыдущей переписи, прирост населения составил 67 человек. В этом привольно раскинувшемся уютном городке, который прежние обитатели фамильярно звали Удел, редко происходило что-либо примечательное. Единственное, о чем могли поговорить собравшиеся в парке или вокруг теплицы на сельскохозяйственном рынке Кроссена старожилы, это пожар пятьдесят первого года, когда небрежно брошенная спичка дала начало одному из крупнейших в истории штата лесных пожаров.

                Если кому-то хотелось уйти на пенсию и без приключений коротать дни в не большом провинциальном городке, где каждый занят только собой, а самое крупное событие любой недели - распродажа благотворительной выпечки, лучше Удела было не найти. Что касается демографии, перепись семидесятого года показала тенденцию, знакомую и социологам, занимающимся проблемами деревни, и старо жилам любого мэнского городка: множество стариков, несколько бедняков и полным полно молодежи, которая с дипломами подмышкой покидает родные места с тем, чтобы никогда не возвращаться.

                Но чуть меньше года тому назад в Салимовом Уделе стало твориться нечто необычное. Начали пропадать люди. Естественно, большую часть этих исчезновений нельзя назвать исчезновениями в полном смысле этого слова. Бывший констебль Удела, Паркинс Джиллеспи, проживает сейчас в Киттери со своей сестрой. Чарльз Джеймс, владелец бензоколонки, что стояла через улицу от аптеки, сейчас владеет ремонтной мастерской в соседнем Камберленде. Полина Диккенс переехала в Лос-Анжелес, а Рода Корлесс работает в Портленде, в миссии Святого Матфея. Список "не-пропавших" можно продолжать и продолжать.

                В этих разысканных людях интригует их единодушное нежелание - или неспособность - рассказывать об Иерусалимовом Уделе и том, что же могло там произойти (если что-то вообще происходило). Паркинс Джиллеспи просто взглянул на нашего корреспондента, закурил и сказал: "Решил уехать, и все тут." Чарльз Джеймс заявил, что покинул Удел поневоле, поскольку вместе с запустением города пришло в упадок и дело Джеймса. Полина Диккенс, многие годы проработавшая официанткой в кафе "Экселлент", так и не ответила на письмо нашего корреспондента. А мисс Корлесс вообще отказывается разговаривать про Салимов Удел.

                Часть исчезновений можно объяснить, поработав головой и проведя небольшое исследование. Лоренс Крокетт, местный торговец недвижимостью, исчезнувший вместе с женой и дочерью, оставил после себя ряд сомнительных рискованных контрактов и договоров на продажу земли, включая продажу участка портлендской территории, на котором теперь строится Портлендский центр отдыха и торговли. Чета Макдугаллов, также числящаяся среди пропавших без вести, годом раньше лишилась крошечного сынишки, а значит, мало что могло удержать их в городке. Они могут оказаться где угодно. Прочие подпадают под эту же категорию. По словам шефа полиции штата, Питера Мак-Фи, "мы разослали запросы насчет великого множества жителей Салимова Удела, но люди пропадают не только в этом мэнском городке. Например, Ройс Макдугалл уехал, задолжав одному банку и двум финансовым компаниям... насколько я могу судить, он просто нечестный человек и решил смыться. В один прекрасный день - в этом ли году, в следующем ли - он воспользуется одной из тех кредитных карточек, что носит в бумажнике, и судебные исполнители возьмут его за глотку. В Америке пропавшие люди так же обычны, как пирог с вишнями. Мы живем в обществе, ориентированном на машины. Каждые два-три года люди собирают пожитки и переезжают. Иногда они забывают оставить свой будущий адрес. Особенно, если удирают, не заплатив долги."

                И все же, несмотря на трезвый практицизм слов капитана Мак-Фи, вопросы относительно Салимова Удела остаются без ответа. Исчез Генри Питри с женой и сыном, а ведь мистер Питри руководил страховой компанией "Благоразумный", и его вряд ли можно назвать злостным неплательщиком. В разряд не имеющих адреса по пали также: местный гробовщик, местный библиотекарь, местный парикмахер. Спи сок тревожит своей длиной.

                В окрестных городках уже пошли шепотки и пересуды, а значит, дано начало легенде. Салимов Удел приобрел репутацию "города с привидениями". Время от времени сообщается о цветных огнях, нависших над рассекающей город пополам линией электропередач Центральной Мэнской энергокомпании и, если предположить, что жителей Удела забрали инопланетяне, никто смеяться не станет.

                Были разговоры и о шабаше темных сил, устроенном молодежью, которая отслужила в городке черную мессу и, возможно, навлекла гнев Господень на тезку священнейшего из городов Святой земли. Иные, менее суеверного склада, припомнили молодых людей, которые "пропадали" в районе Хаустона (Техас) около трех лет назад и были потом обнаружены в жутких массовых захоронениях.

                Если действительно приехать в Салимов Удел, разговоры начинают казаться менее дикими. Последней прекратила существование "Аптека и всякая всячина" Спенсера - ее двери закрылись в январе. Сельскохозяйственный магазин Кроссе на, магазин скобяных изделий, "Мебель" Барлоу-Стрейкера, кафе "Экселлент" и даже муниципалитет заколочены досками. Новая начальная школа пустует, так же, как и средняя, одна на три городка, построенная в Уделе в шестьдесят седьмом году. В ожидании результатов референдума в остальных городках школьного района, мебель и книги вывезли в Камберленд в качестве временных пособий, но, похоже, когда начнется новый учебный год, в Салимовом Уделе не пойдет в школу ни один ребенок. Там нет детей - лишь брошенные магазины и лавчонки, покинутые дома, заросшие газоны, пустынные улицы и дороги. Вот кого еще хотела бы разыскать полиция штата или получить от них весточку: Джон Гроггинс, пастор методистской церкви Иерусалимова Удела; отец Дональд Каллахэн, приходской священник церкви Святого Андрея; Мэйбл Уэртс, вдова, известная своей церковной и общественной деятельностью; Лестер и Хэрриет Дорхэм - чета, работавшая на ткацкопрядильной фабрике в Гэйтс, Ева Миллер, владелица местного пансиона..."

 

 

                Спустя два месяца после появления статьи в газете, мальчика приняли в лоно церкви. Он впервые исповедовался - и исповедался во всем.

 

 

                Деревенский священник оказался стариком с белыми волосами и лицом, покрытым сетью морщинок. Глаза с обгоревшего на солнце лица глядели с удивительной живостью и жадностью. Они были голубыми, очень ирландскими. Когда высокий мужчина подъехал к дому священника, тот сидел на крыльце и пил чай. Рядом стоял мужчина в городском костюме. Его волосы были разделены пробором и набриолинены так, что высокому мужчине вспомнились фотопортреты девяностых годов прошлого века. Человек этот чопорно сказал:

                - Я - Хесус де ла рей Муньос. Отец Гракон попросил меня переводить, сам он английским не владеет. Моя семья очень обязана отцу Гракону, не стану упоминать, почему. Что касается дела, которое он желает обсудить, на уста мои ляжет печать. Вы согласны?

                - Да. - Он пожал руку Муньосу, потом Гракону. Гракон что-то сказал по-испански и улыбнулся. У него оставалось только пять зубов, но улыбка вышла солнечной и радостной.

                - Он спрашивает: хотите чашечку чая? Это зеленый чай. Очень прохладительный.

                - Это было бы прелестно.

                После обмена любезностями священник сказал:

                - Мальчик не ваш сын.

                - Нет.

                - Его исповедь была странной. По сути дела, за все время, что я являюсь священнослужителем, более странной исповеди я не слышал.

                - Меня это не удивляет.

                - Он плакал, - продолжал отец Гракон, прихлебывая чай. - И плач этот шел из самого сердца, наводя ужас. Из тайников души его. Должен ли я задать вопрос, который родила в моем сердце эта исповедь?

                - Нет, - бесстрастно ответил мужчина. - Нет. Он говорит правду.

                Отец Гракон кивнул даже раньше, чем Муньос перевел, и его лицо посерьезнело. Он склонился вперед, зажал ладони между колен, и долго говорил. Муньос напряженно слушал, старательно сохраняя бесстрастное выражение лица. Когда священник замолчал, Муньос сказал:

                - Он говорит, на свете случаются странные вещи. Сорок лет назад крестьянин из Эль-Граньонес принес ему ящерицу, которая кричала, как женщина. Он видел мужчину со стигмами - метками страстей Господа нашего, а в Страстную пятницу ладони и ступни этого человека кровоточили. Он говорит, это ужасная, темная вещь. Серьезная для вас с мальчиком. Особенно для мальчика. Это гложет его. Он говорит...

                Гракон снова что-то коротко сказал.

                - Он спрашивает, понимаете ли вы, что натворили в этом Новом Иерусалиме.

                - Иерусалимовом Уделе, - поправил высокий мужчина. - Да. Понимаю.

                Гракон опять что-то сказал.

                - Он спрашивает, что вы намерены с этим делать?

                Высокий мужчина очень медленно покачал головой.

                - Не знаю.

                Гракон сказал еще что-то.

                - Он говорит, что будет молиться за вас.

 

 

                Спустя неделю он, обливаясь потом, очнулся от кошмара и окликнул мальчика по имени.

                - Я возвращаюсь, - сказал он.

                Мальчик под загаром побледнел.

                - Можешь поехать со мной? - спросил мужчина.

                - Ты меня любишь?

                - Да. Господи, да.

                Мальчик начал всхлипывать, и высокий мужчина обнял его.

 

 

                И все же сон к мужчине не шел. В тени таились лица, они, крутясь, вырастали над ним, словно заслоненные метелью, а когда ветер стукнул по крыше нависшей над ней веткой, высокий мужчина дернулся.

                Иерусалимов Удел.

                Он прикрыл глаза, положил на них ладони и все стало возвращаться. Он видел стеклянное пресс-папье - если встряхнуть такое, в нем поднимается крошечный снежный буран.

                Салимов Удел...

 

 

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ДОМ МАРСТЕНА

 

 

... Ни один живой организм не способен длительное

время вести разумное нормальное существование в

условиях абсолютной реальности - по некоторым

предположениям спят даже жаворонки и зеленые

кузнечики. Хилл-Хаус - не обладающий рассудком стоял на своих холмах сам по себе, скрывая внутри

тьму. Он простоял восемьдесят лет и мог простоять

еще восемьдесят. Внутри - прямые стены, аккуратно

подогнанные кирпичи, твердые полы и разумно

закрытые двери. К дереву и камню Хилл-Хаус

навсегда прильнула тишина, а то, что там бродило,

бродило в одиночестве.

Ширли Джексон, "Привидения в Хилл-Хаус".

 

 

 1. БЕН (1)

 

 

                К тому времени, как Бен Мирс, направляясь по автостраде на север, миновал Портленд, в животе у него уже закололо от возбуждения и волнения, и нельзя сказать, чтобы ощущение было неприятным. Было пятое сентября семьдесят пятого года, и лето напоследок с удовольствием пустилось во все тяжкие. Деревья исходили зеленью, высокое небо было мягкого голубого цвета, а сразу за фолмутским городским шоссе Бен увидел двух мальчишек, которые шли по проселочной дороге параллельно автостраде с пристроенными на плечо на манер карабинов удочками.

                Он съехал на другую полосу, сбавил скорость до допустимого на автостраде минимума и начал выискивать что-нибудь, что дало бы толчок воспоминаниям. Сначала ничего не попадалось, и он предостерег себя от почти неминуемого разочарования. Тебе тогда было семь. А значит, вода утекала под мост двадцать пять лет. Места меняются. Как люди.

                В те дни четырехполосное шоссе N_295 не существовало. Если вам хотелось попасть из Удела в Портленд, вы ехали по дороге N_12 в Фолмут, а потом выбирались на дорогу N_1. Да, жизнь на месте не стояла.

                Кончай пороть чушь.

                Однако остановиться было трудно. Трудно останавливаться, когда... Мимо Бена по полосе обгона проревел здоровенный мотоцикл с высоко поднятыми рукоятками руля. За рулем сидел парнишка в футболке, на заднем сиденье - девчонка в красном полотняном пиджаке и огромных солнечных очках с зеркальными стеклами. Они вклинились перед Беном чуть быстрее, чем следовало, и он отреагировал слишком бурно, обеими ногами надавив на тормоз, а обеими руками - на клаксон. Мотоцикл рванул вперед, выбрасывая из выхлопной трубы синий дым, а девчонка сунула за спину руку с торчащим средним пальцем.

                Бен вернул прежнюю скорость. Хотелось курить. Руки легонько дрожали. Теперь мотоцикл почти исчез из вида - так быстро он двигался. Детки. Детишки, черт бы их побрал. В сознание Бена пытались протиснуться воспоминания - воспоминания более свежие. Он отогнал их. Он уже два года не садился на мото цикл. И не собирался садиться. Никогда.

                Поодаль справа он заметил красную вспышку. Когда Бен пригляделся, в нем взорвалась радость узнавания. Далеко впереди, на другом краю заросшего клеве ром и тимофеевкой поля, поднимавшегося по склону, на холме стоял амбар - амбар с полукруглой, выкрашенной в белый цвет крышей. Даже с такого расстояния видно было, как блестит на солнце венчающий этот купол флюгер. Амбар был на этом месте тогда и по-прежнему стоял здесь сейчас. И выглядел точно так же. Может быть, несмотря ни на что, все будет хорошо. Потом амбар загородили деревья. Когда автострада пересекла границу Камберленда, Бену стало казаться, что он узнает все больше. Он проехал над Королевской рекой, где мальчишкой удил с друзьями треску и щурят. Мимо показавшейся на краткий миг из-за деревьев, мелькнувшей и пропавшей Камберленд-виллидж. Вдали - камберлендская водонапорная башня, сбоку выписанный огромными буквами лозунг: "Сохраним Мэн зеленым". Тетя Синди всегда говорила, что пониже надо бы написать "Несите денежки! "

                Первоначальные волнение и возбуждение росли, и Бен поехал быстрее, следя за дорожными знаками. Через пять миль впереди появился подмаргивающий, окруженный рефлекторами зеленый указатель: ДОРОГА N_12 ИЕРУСАЛИМОВ УДЕЛ КАМБЕРЛЕНД, ОКРУГ КАМБЕРЛЕНД

                Внезапно на Бена нахлынула чернота, потушившая хорошее настроение, как песок - пламя. Этому он был подвержен с того самого черного дня (Бен попытался мысленно выговорить имя Миранды, и не позволил себе этого) и привык давать от пор, однако на сей раз тьма окутала его с обескураживающе свирепой силой.

                Что же он делает - возвращается в город, где ребенком провел четыре года, и пытается вернуть нечто безвозвратно утерянное? Какое волшебство думает он возвратить прогулками по тем проселочным дорогам, что когда-то исходил еще мальчишкой и которые, возможно, уже расчищены от леса, выпрямлены, заасфальтированы и замусорены банками из-под выпитого туристами пива? Магия исчезла - и черная, и белая. Все ушло псу под хвост той ночью, когда мотоцикл потерял управление, а потом на дороге очутился желтый мебельный фургон, который все рос, рос... и крик Миранды - жены Бена - оборвался с внезапной окончательностью, когда...

                Впереди справа показался выезд, и Бен на секунду задумался - не проехать ли мимо, дальше, в Чемберлен или Льюистон, чтобы остановиться там, пообедать, а уж потом развернуться и двинуться восвояси. Восвояси куда? Домой? Смешно. Если у него и есть дом, он тут. Тут, даже если он прожил в нем всего четыре года.

                Он посигналил, сбавил ход ситроена и поехал вверх по склону. К вершине, где съезд с автострады вливался в дорогу N_12, а та поближе к городу превращалась в Джойнтер-авеню. Бен поглядел на горизонт. То, что он там увидел, заставило его обеими ногами надавить на тормоз. Ситроен содрогнулся и замер.

                К востоку полого поднимались деревья - в основном сосны и ели, у границ видимости они как бы втискивались в небо. Город отсюда виден не был. Только деревья и в отдалении, где эти деревья поднимались в небо, островерхая двускатная крыша дома Марстена.

                Бен, зачарованный, не мог отвести от него глаз. На лице быстро, как в калейдоскопе, сменялись противоборствующие чувства.

                - Все еще тут, - вслух пробормотал он. - Чтоб я провалился.

                И опустил взгляд на руки. Они покрылись гусиной кожей.

 

 

                Он нарочно проскочил город, заехал в Камберленд, а потом вернулся обратно в Салимов Удел с запада, по Бернс-роуд. Его изумило, как мало городок изменился. Несколько новых домов, которых Бен не помнил, прямо за городской чертой - забегаловка под названием "У Делла" да парочка недавно возникших гравийных карьеров. Немалое количество леса ушло на переработку. Однако старый жестяной знак, указывающий дорогу к городской свалке, оказался по-прежнему на месте, саму дорогу так и не замостили, и она пестрела выбоинами и старыми колеями, а сквозь просеку среди деревьев, по которой с северо-запада на юго-восток убегали вышки линии электропередачи Центральной Мэнской энергокомпании, виднелся Школьный холм. На своем месте была и ферма Гриффена, хотя гумно расширили. Бен задумался: интересно, тут по-прежнему разливают в бутылки и про дают свое молоко? Значок изображал улыбающуюся корову под фирменной надписью "Солнечное молоко с ферм Гриффена! " Бен улыбнулся. В доме тетушки Синди им было вылито на пшеничные хлопья немало этого молока.

                Он свернул влево, на Брукс-роуд, миновал кованые железные ворота и низкую каменную ограду кладбища Хармони-Хилл, а потом съехал вниз по крутому склону и двинулся вверх по дальнему боку холма - боку, известному, как Марстен-Хилл.

                У вершины окаймлявшие дорогу деревья расступились. Справа внизу стал виден собственно город - он впервые открылся взору Бена. Слева - дом Марстена. Бен вышел из машины.

                Дом ничуть не изменился. Ни капельки.

                Можно было подумать, что в последний раз Бен видел его вчера.

                На дворе перед фасадом буйно разрослась высокая ведьмина трава. Она загораживала старые, покоробленные морозами плиты, которые вели к крыльцу. В траве распевали сверчки. Бен увидел, как, описывая странные параболы, скачут кузнечики.

                Сам дом глядел вниз, на городок. Такой же огромный, нелепой планировки, оседающий и покосившийся. Беспорядочно заколоченные окна придавали ему тот зловещий вид, какой присущ всем старым домам, долго простоявшим пустыми. Непогода стерла краску, и дом приобрел однообразный серый цвет. Метели сорвали не одну чешуйку черепицы, а обильный снег отогнул книзу западный угол главной крыши, отчего дом казался сутулым и сгорбленным. Справа к столбику перил был приколочен облезлый знак: "Посторонним вход воспрещен".

                Бен ощутил непреодолимое желание пройти по заросшей дорожке мимо сверчков и кузнечиков, которые брызнут у него из-под ног, взобраться на крыльцо, заглянуть в щели между кое-как приколоченными досками в коридор... или в гостиную. Может быть, подергать парадную дверь. И, если она незаперта, войти.

                Он сглотнул и пристально посмотрел на дом, без малого загипнотизированный. Дом, в свою очередь, с безразличием идиота уставился на Бена.

                Пройдешь по коридору, чувствуя запах сырой штукатурки и гниющих обоев, а за стенами будут скрестись мыши. Вокруг окажется развал, груды хлама, можно будет что-нибудь подобрать - хотя бы пресс-папье - и сунуть в карман. По том, в конце коридора, вместо того, чтобы пойти в кухню, ты сможешь повернуть налево и подняться по лестнице; под ногами заскрипит известковая пыль, которая годами сеялась с потолка. Ступенек там четырнадцать. Ровным счетом четырнадцать. Но верхняя была поменьше, несоразмерной, словно ее добавили только, чтобы избежать несчастливого числа. Наверху лестницы, на площадке, ты останавливаешься, глядя на закрытую дверь в конце коридора. Если пойти к ней, наблюдая словно откуда-то извне, как она приближается и растет, то можно про тянуть руку, положить ладонь на тусклую пятнистую серебряную ручку...

                Бен повернул прочь от дома, со свистом выдыхая сухой, как солома, воздух. Еще не время. Позже - может быть, но не сейчас. Пока достаточно знать, что все это по-прежнему здесь. Оно поджидало его. Бен уперся ладонями в капот и поглядел на город. Там, внизу, можно выяснить, кто владелец дома Марстена и, может быть, снять этот дом. Кухня отлично подойдет для рабочего кабинета, а спать он сможет в гостиной. Но ходить наверх Бен себе не позволит.

                Только, если иначе будет нельзя.

                Он сел в машину, завел ее и поехал вниз с холма, в Иерусалимов Удел.

 

 

 2. СЬЮЗАН (1)

 

 

                Сидя в парке на лавочке, Бен заметил, что за ним наблюдает какая-то девушка. Девушка была очень хорошенькой, светлые легкие волосы обвивал шелковый шарфик. Сейчас она читала книгу, однако рядом лежал блокнот для эскизов и нечто, внешне напоминающее угольный карандаш.

                Был вторник, шестнадцатое сентября, первый день школьных занятий, и парк волшебным образом опустел, лишившись своих самых шумных посетителей. Остались только рассеянные по всему парку мамаши с младенцами, несколько стариков, сидящих возле военного мемориала, да эта девушка в пятнистой тени кривого старого вяза.

                Она оторвалась от книги и увидела его. По лицу прошла тень испуга. Она опустила глаза к странице, снова поглядела на Бена, начала подниматься, видимо, одумалась, все-таки встала и снова села.

                Он поднялся и подошел, тоже с книгой в руках. Это был вестерн в мягкой обложке.

                - Привет, - дружелюбно сказал Бен. - Мы знакомы?

                - Нет, - сказала девушка. - То есть... вы - Бенджамен Мирс, правильно?

                - Правильно. - Он поднял брови.

                Девушка нервно рассмеялась, не глядя ему в глаза - только бросая украдкой короткие взгляды в попытках прочесть показания барометра намерений Бена. Она совершенно очевидно была не из тех девиц, что имеют привычку заговаривать в парке с незнакомыми мужчинами.

                - А я уж подумала, что вижу привидение. - Она приподняла книгу, которая лежала у нее на коленях. Бен мельком увидел, что на толстом обрезе страниц оттиснуто: "Публичная библиотека Иерусалимова Удела". Книга оказалась "Воздушным танцем", его вторым романом. Девушка показала Бену заднюю обложку - с нее смотрела его собственная фотография, фотография теперь уже четырехлетней давности. Лицо выглядело мальчишеским и пугающе серьезным - глаза казались черными бриллиантами.

                - С таких вот несущественных встреч начинаются династии, - сказал он и, хотя замечание было брошено просто так, в шутку, оно странным образом зависло в воздухе, как произнесенное в насмешку пророчество. В заболоченном пруду у них за спиной плескались несколько недавно научившихся ходить малышей, а мама внушала Родди: "Не раскачивай сестренку так высоко". Невзирая на это, сестренка в развевающемся платьице взлетала на качелях под самое небо. Этот момент Бен помнил и много лет спустя - как будто от пирога времени отрезали особый маленький кусочек. Если в такой миг между двумя людьми ничего не вспыхнуло, он просто канет обратно туда, где разрушаются воспоминания.

                Потом она рассмеялась и протянула ему книгу.

                - Не дадите автограф?

                - На библиотечной книжке?

                - Я выкуплю ее у них и заменю.

                Он отыскал в кармане свитера механический карандаш, раскрыл книгу на форзаце и спросил:

                - Как вас зовут?

                - Сьюзан Нортон.

                Он быстро, не задумываясь, написал: "Сьюзан Нортон, самой хорошенькой девушке в парке. С теплыми пожеланиями, Бен Мирс." Под своей подписью он размашистым почерком добавил дату.

                - Теперь вам придется ее украсть, - сказал он, возвращая книгу. "Воздушный танец" больше не издают - увы.

                - Закажу копию в одном из книгохранилищ в Нью-Йорке, - она замялась и на этот раз посмотрела ему в глаза чуть более долгим взглядом. - Это ужасно хорошая книга.

                - Спасибо. Когда я снимаю ее с полки и гляжу на нее, то никак не могу понять, почему ее вообще напечатали.

                - И часто снимаете?

                - Ага, но стараюсь с этим покончить.

                Она усмехнулась, и оба рассмеялись, что сделало ситуацию более естествен ной. Позже у Бена будет случай подумать, как легко, как гладко все произошло. Эта мысль никогда не прибавляла ему душевного комфорта. Она вызывала в воображении образ судьбы, но не слепой, а обладающей фантазией и чувствами, воз намерившейся размолоть беспомощных смертных между огромных жерновов Вселенной, чтобы испечь некий неизвестный нам хлеб.

                - И "Дочь Конвея" я тоже читала. Прелесть. Полагаю, вы все время это слышите.

                - На удивление редко, - честно признался Бен. Миранда тоже обожала "Дочь Конвея", но приятели Бена из кофеен по большей части отвечали уклончиво, а почти все критики ее громили. Ну, вот тебе твоя критика: выкидываем сюжет, заменяем мастурбацией.

                - А я слышала часто.

                - А новую книгу вы читали?

                - "Билли сказал: давай-давай"? Еще нет. Мисс Кугэн из аптеки говорит, книжка здорово неприличная.

                - Да черт возьми, она почти пуританская, - сказал Бен. - Язык, правда, грубоват, но когда пишешь про неотесанных деревенских парней, нельзя же... послушайте, можно, я куплю вам мороженое, что ли? Мне как раз ужасно захотелось мороженого с содовой.

                Она в третий раз заглянула ему в глаза. Потом тепло улыбнулась.

                - Конечно. Обожаю мороженое. У Спенсера оно просто классное.

                Таково было начало.

 

 

                - Вот это мисс Кугэн?

                Бен задал вопрос, понизив голос. Он смотрел на высокую сухопарую женщину в накинутом поверх белого халата красном нейлоновом пыльнике. Ее подсиненные волосы были вручную уложены ступенчатыми волнами.

                - Да, она. У нее есть тележка, которую она каждый вторник вечером берет с собой в библиотеку. И доводит мисс Старчер до бешенства, потому что загружает в эту тележку не меньше тонны формуляров на книжки, которые хочет отложить.

                Они сидели на красных кожаных табуретках у фонтанчика содовой. Бен пил содовую с шоколадом, Сьюзан - с клубничным сиропом.

                Аптека Спенсера заодно служила местной автобусной станцией, и с того места, где они сидели, сквозь старомодную, украшенную завитушками арку можно было выглянуть в комнату для ожидания, где, поставив чемодан между ног, мрачно сидел одинокий юнец в голубой форме ВВС.

                - Не знаю, куда уж он едет, но радостным его не назовешь, верно? сказала Сьюзан, проследив взгляд Бена.

                - Думаю, увольнению пришел конец, - сказал Бен. Теперь, подумал он, она спросит, приходилось ли мне служить в армии.

                Но вместо этого:

                - В один прекрасный день я сяду в час тридцать на такой вот автобус. Прощай, Салимов Удел. Может, у меня будет такой же мрачный вид, как у этого парня.

                - И куда?

                - Наверное, в Нью-Йорк. Поглядеть, смогу ли я в конце концов сама себя содержать.

                - А тут что не так?

                - В Уделе? Я его обожаю. Но, знаете ли, родители. Они всегда будут... заглядывать мне через плечо, что ли. "Ах, ты, лентяйка." Кроме того, молодой честолюбивой девице Удел может предложить не так уж много. - Она пожала плечами и пригнула голову, чтобы отхлебнуть через соломинку коктейль. На загорелой шее красиво обрисовались мышцы. Сьюзан была в пестром платье-рубашке с набивным рисунком, которое намекало на хорошую фигуру.

                - И какую же работу вы ищете?

                Она пожала плечами.

                - В Бостонском университете я получила бакалавра искусств... правда, работа не стоила той бумаги, на которой была напечатана, честное слово. Главным образом искусство, в меньшей степени - английский. Подлинное "дипсо дуо". Как нельзя лучше подходит под категорию образованных идиоток. Я даже не сумею обставить контору. Кое-кто из девчонок, с которыми я ходила в среднюю школу, теперь заполучил жирную секретарскую работу. Я-то сама так и не продвинулась дальше первого года обучения машинописи для личных нужд.

                - Так что же остается?

                - О... может быть, издательство, - неопределенно сказала она. - Или какой нибудь журнал... может, рекламный. Лавочка такого рода всегда сумеет использовать человека, который умеет рисовать по чьей-нибудь указке. Я могу. У меня и портфолио есть.

                - А спрос? - вежливо поинтересовался Бен.

                - Нет... нету. Но...

                - В Нью-Йорк без запроса не ездят, - сказал он. - Поверьте мне. Только каблуки стопчете.

                Она неловко улыбнулась.

                - Наверное, вы-то знаете.

                - Тут что-нибудь продали?

                - О да. - Она коротко рассмеялась. - На сегодняшний день самая крупная сделка у меня состоялась с корпорацией "Синэкс". Они открывали в Портленде новый тройной кинотеатр и купили чохом двенадцать картин, чтобы развесить в фойе. Заплатили семьсот долларов. Я сделала первый взнос за свой автомобильчик.

                - В Нью-Йорке вам придется на неделю или около того снять номер в гостинице, - сказал он, - и тыкаться со своим пакетом предложений во все журналы и издательства, какие сумеете разыскать. Назначайте встречу заранее, за полгода, чтобы у редакторов и издателей ничего не оказалось в расписании. Но, Бога ради, не сматывайте удочки в большой город просто так.

                - А вы что же? - спросила она, оставляя соломинку и вылавливая мороженое ложечкой. - Что вы делаете в процветающем обществе Иерусалимова Удела, штат Мэн, население - тысяча триста человек?

                Он пожал плечами.

                - Пытаюсь написать роман.

                Она немедленно загорелась возбуждением.

                - В Уделе? Про что? Почему здесь? Вы что...

                Он серьезно посмотрел на нее.

                - Вы расспрашиваете.

                - Я?.. Ой, правда. Извините. - Сьюзан обтерла донышко своего стакана салфеткой. - Скажем, я не хотела лезть в чужие дела. Как правило, я не склонна к излияниям, честное слово.

                - Не стоит извиняться, - сказал Бен. - Все писатели любят поговорить о своих книгах. Иногда, когда я ночью лежу в постели, то выдумываю интервью с самим собой "Плейбою". Напрасная трата времени. Они занимаются авторами только, если их книги что-то значат для университетских интеллектуалов.

                Военно-воздушный юнец поднялся. Пыхтя воздушными тормозами, к тротуару перед аптекой подъезжал "грейхаунд".

                - Я, когда был маленьким, прожил в Салимовом Уделе четыре года. На Бернс-роуд.

                - На Бернс-роуд? Там теперь остались только "Болота" и маленькое кладбище. Его называют Хармони-Хилл.

                - Я жил у своей тети Синди. Синтии Стоуэнс. Понимаете, отец умер, а с мамой случилось что-то... ну... вроде нервного срыва. Поэтому она отправила меня к тете Синди - на то время, что приходила в себя. Тетя Синди посадила меня на автобус и отправила обратно на Лонг-Айленд к маме ровно через месяц после большого пожара. - Он взглянул в лицо своему отражению в зеркале, висевшем позади фонтанчика содовой. - Я плакал в автобусе, уезжая от мамы, и ревел, когда автобус увозил меня от тети Синди из Иерусалимова Удела.

                - В тот год, когда случился пожар, я родилась, - сказала Сьюзан. Самое крупное событие за всю историю этого городка, чтоб его, и я его проспала!

                Бен рассмеялся.

                - Так вы на семь лет старше, чем я подумал в парке.

                - Правда? - Вид у нее был довольный. - Спасибо... наверное. Должно быть, дом вашей тети сгорел.

                - Да, - сказал он. - Та ночь - одно из моих самых четких воспоминаний. К дверям подбежали какие-то люди с резиновыми шлангами на спинах и сказали, что нам надо уходить. Это было захватывающе. Тетя Синди, взбудораженная, суетилась по дому, собирая вещи и загружая их в свой "хадсон". Господи, ну и ночка.

                - Ваша тетя была застрахована?

                - Нет, но дом мы снимали, а почти все ценное перенесли в машину. Кроме телевизора. Мы пытались поднять его, но не сумели даже оторвать от пола. Это был "Король видео" с семидюймовым экраном и увеличительным стеклом перед кинескопом. Смерть глазам. Да все равно, у нас тогда был только один канал - сплошь музыка "кантри", репортажи с ферм и "Клоун Китти".

                - И вы вернулись сюда, чтобы написать книгу, - изумилась девушка.

                Бен ответил не сразу. Мисс Кугэн вскрывала блоки сигарет и заполняла витрину возле кассы. Провизор, мистер Лэбри, бесцельно слонялся за высоким аптечным прилавком, напоминая заиндевевшее привидение. Парнишка в форме ВВС стоял у двери автобуса, поджидая, когда водитель вернется из уборной.

                - Да, - сказал Бен. Он повернулся и посмотрел на Сьюзан - прямо в лицо, в первый раз. Личико у нее было прехорошенькое - простодушные голубые глаза и высокий, чистый загорелый лоб. - Ваше детство прошло в этом городе? - спросил он.

                - Да.

                Бен кивнул.

                - Тогда вы понимаете. В Салимовом Уделе я жил ребенком, и для меня он населен призраками. Когда я вернулся, то чуть не проехал мимо - боялся, что он окажется другим.

                - Здесь ничего не меняется, - сказала Сьюзан. - Почти ничего.

                - Обычно мы с ребятишками Гарднера играли в войну на "Болотах". Пиратствовали на Королевском пруду. Играли в "захвати флаг" и прятки в парке. После того, как я расстался с тетей Синди, мы с мамой попадали в крутые места. Когда мне было четырнадцать, она покончила с собой. Но большая часть волшебной пыли стерлась с меня задолго до этого. А та, что была - была здесь. И до сих пор ни куда не делась. Город не настолько изменился. Глядеть на Джойнтер-авеню - все равно, что глядеть сквозь тонкую ледяную пластину, вроде той, какую можно снять с верхушки городского резервуара, если сперва оббить края. Все равно, что разглядывать сквозь нее свое детство. Все зыбко, туманно, а кое-где уходит в ничто, но в основном оно еще здесь.

                Изумленный, Бен замолчал. Он произнес речь!

                - Вы говорите точь-в-точь, как ваши книги, - благоговейно сказала Сьюзан.

                Он рассмеялся.

                - Раньше я никогда не говорил ничего подобного. Во всяком случае, вслух.

                - А что вы делали после того, как ваша мама... умерла?

                - Шатался по белу свету, - коротко ответил он. - Ешьте свое мороженое.

                Она послушалась.

                - Кое-что изменилось, - сказала она немного погодя. - Мистер Спенсер умер. Вы его помните?

                - Конечно. Каждый четверг вечером тетя Синди приезжала в город за покупками, а меня отсылала сюда, попить травяного пива. Тогда оно еще было в продаже - настоящее рочестерское сладкое травяное пиво. Тетя давала мне пять центов, завернутые в носовой платок.

                - Когда подошло мое время, пиво стоило дайм. Помните, как он всегда говорил?

                Бен сгорбился, подавшись вперед, скрючил кисть одной руки в артритную клешню, а уголок рта у него поехал вниз, как у человека, перенесшего инсульт.

                - Пузырь, - прошептал он. - Ох, доконает это пивко твой пузырь, хвастунишка!

                Смех Сьюзан взлетел к вентилятору, медленно вращавшемуся у них над головами. Мисс Кугэн с подозрением подняла глаза.

                - Ой, вылитый! Только меня он называл красотулей.

                Они радостно посмотрели друг на дружку.

                - Слушай, хочешь сегодня вечером пойти в кино? - спросил Бен.

                - Это было бы чудесно.

                - Какой кинотеатр ближе всего?

                Она хихикнула.

                - Честно говоря, портлендский "Синэкс", где фойе украшают бессмертные полотна Сьюзан Нортон.

                - А еще? Какие фильмы ты любишь?

                - Что-нибудь переживательное, с автомобильной погоней.

                - Заметано. Помнишь "Нордику"? Она же была прямо в самом городе.

                - А как же. Закрылась в шестьдесят восьмом. Когда я училась в старших классах, мы ходили туда компашками в две парочки и кидались в экран пакетиками из-под воздушной кукурузы, если фильм оказывался плохим. - Она хихикнула. - А так обычно и бывало.

                - Они обычно крутили старые сериалы, - сказал Бен. "Человек-ракета". "Возвращение человека-ракеты". "Крэш Каллахэн и бог смерти вуду".

                - Это было до меня.

                - Что же стало с "Нордикой"?

                - Теперь там контора Ларри Крокетта - торговля недвижимостью, объяснила она. - По-моему, "Нордику" погубил кинотеатр под открытым небом в Камберленде. Он и еще телевидение.

                Они немножко помолчали, думая каждый о своем. Часы "грейхаунда" показывали без четверти одиннадцать.

                Оба хором сказали:

                - Слушай, а ты помнишь...

                Молодые люди переглянулись, и на сей раз, когда зазвенел смех, мисс Кугэн удостоила взглядом обоих. Даже мистер Лэбри выглянул из-за прилавка.

                Они болтали еще четверть часа, а потом Сьюзан неохотно призналась, что должна бежать по делам, но что к семи тридцати успеет собраться, да. Когда они разошлись в разные стороны, оба удивились, как непринужденно, естественно, случайно пересеклись их жизни.

                Бен широким шагом направился вниз по Джойнтер-авеню, задержавшись на углу Брок-стрит, чтобы небрежно взглянуть на дом Марстена. Он вспомнил, что в пятьдесят первом году пожар добрался было до двора Марстенов, и тут ветер переменился.

                Бен подумал: может быть, дом должен был сгореть. Может, так было бы лучше.

 

 

                Нолли Гарднер вышел из здания муниципалитета и уселся на ступеньку рядом с Паркинсом Джиллеспи как раз вовремя, чтобы увидеть Сьюзан с Беном, вместе заходящих к Спенсеру. Паркинс курил "Пэлл-Мэлл" и чистил складным ножом пожелтевшие ногти.

                - Это тот мужик, писатель? - спросил Нолли.

                - Угу.

                - А с ним была Сьюзи Нортон?

                - Угу.

                - Так-так, интересно, - сказал Нолли и подтянул форменный ремень. На груди поблескивала шерифская звезда. За ней Нолли посылал в детективный магазин - город не обеспечивал своих выборных констеблей значками. У Паркинса значок был, но он носил его в бумажнике - Нолли никак не мог этого понять. Конечно, весь Удел знал, что он констебль, но существовала еще такая штука, как традиции. Такая штука, как ответственность. Если вы представитель закона, приходится думать и о том, и о другом. Нолли часто думал и о том, и о другом, хотя мог позволить себе облекаться властью лишь на неполный рабочий день.

                Нож Паркинса соскользнул и срезал кожу с большого пальца.

                - Черт, - негромко сказал Паркинс.

                - Думаешь, он всамделишный писатель, а, Парк?

                - А то. Чего далеко ходить - у него в тутошней библиотеке три книжки.

                - Из жизни или из головы?

                - Из головы. - Паркинс отложил нож и вздохнул.

                - Флойду Тиббитсу придется не по вкусу, что какой-то тип проводит время с его бабой.

                - Они неженаты, - сказал Паркинс. - А ей больше восемнадцати.

                - Флойду это не понравится.

                - По мне, так Флойд может насрать себе в шляпу и носить ее задом наперед, - сказал Паркинс. Он потушил сигарету о ступеньку, вынул из кармана коробочку из-под леденцов, сунул туда погасший окурок и убрал коробочку обратно в карман.

                - Где этот писатель живет?

                - В центре, у Евы, - ответил Паркинс. Он внимательно изучал пораненный палец. - Позавчера он ездил наверх, смотреть дом Марстена. И странная же была у парня физиономия.

                - Странная? То есть?

                - Странная, и все тут. - Паркинс вытащил сигареты. Солнце приятно грело лицо. - А потом он поехал к Ларри Крокетту. Хотел снять этот дом.

                - Дом Марстена?

                - Угу.

                - Он что, тронутый?

                - Может, и так. - Паркинс согнал с левой штанины муху и проследил, как та с жужжанием унеслась в светлое утро. - Старина Ларри Крокетт последнее время был шибко занят. Я слыхал, он ездил продавать Деревенскую Лохань. Коли на то пошло, так загнал он ее не вчера.

                - Че-го? Это старое барахло?

                - Угу.

                - Что ж можно захотеть в ней сделать?

                - Не знаю.

                - Ну. - Нолли поднялся и опять поправил ремень. - Объеду-ка я город.

                - Давай, - сказал Паркинс и опять закурил.

                - Хочешь со мной?

                - Нет, я, наверное, еще посижу тут.

                - Ладно. Пока.

                Нолли спустился по ступенькам, недоумевая (не в первый раз), когда же Паркинс решит уйти в отставку, чтобы он, Нолли, смог работать полный день. Как, скажите на милость, можно разнюхать преступление, сидя на ступеньках муниципалитета?

                Паркинс с чувством слабого облегчения наблюдал, как Нолли уходит. Нолли был хорошим парнишкой, но уж больно энергичным. Паркинс вытащил складной нож, раскрыл и снова принялся подрезать ногти.

 

 

                Иерусалимов Удел был зарегистрирован в 1765 году (два века спустя он отметил свое двухсотлетие фейерверком и карнавалом в парке; от случайной искры загорелся костюм Дэбби Форестер "индийская принцесса", а Паркинсу Джиллеспи пришлось бросить в местный вытрезвитель шесть человек за появление в пьяном виде в общественном месте), за целых пять лет до того, как Мэн в результате Миссурийского Компромисса сделался штатом.

                Свое странное название городок получил вследствие весьма прозаических событий. Одним из самых первых здешних обитателей был суровый долговязый фермер по имени Чарльз Белнэп Тэннер. Он держал свиней и одного из самых крупных хряков назвал Иерусалимом. Однажды во время кормежки Иерусалим вырвался из загона, скрылся в ближайшем лесу, одичал и озлобился. Не один год спустя Тэннер предостерегал ребятню держаться подальше от его собственности. Он перегибался через ворота и зловещим голосом каркал: "Коли не хочете, чтоб вам кишки выпустили, держитеся подале от Ерусалимова леса, подале от Ерусалимова удела! " Предостережение прижилось, название тоже. Это мало что доказывает - вот разве только, что в Америке и свинья может стремиться к бессмертию.

                Главная улица, первоначально известная как портлендская почтовая дорога, в 1896 году получила название Джойнтер-авеню в честь Элиаса Джойнтера. Джойнтер шесть лет (пока на пятьдесят девятом году жизни его не свел в могилу сифилис) заседал в палате представителей и ближе всего подходил к образу человека, которым Удел мог бы похваляться... если не считать хряка Иерусалима и Перл Энн Баттс, которая в 1907 году сбежала в Нью-Йорк-сити.

                Точно посередине Джойнтер-авеню под прямым углом пересекала Брок-стрит, а сам городок был почти круглым (хотя на востоке, там, где границей служила извилистая Королевская река, очертания городского массива немного уплощались). На карте две эти основные дороги придавали городу очень большое сходство с окуляром телескопа.

                Северо-западный квадрант представлял собой север Иерусалимова Удела наиболее лесистую часть города. Он располагался на возвышенности. Правда, высокой она не показалась бы никому, вот разве что какому-нибудь жителю Среднего запада. Источенные старыми трактами лесоразработок старые усталые холмы полого спускались к собственно городу. На последнем холме стоял дом Марстена.

                Большая часть северо-восточного квадранта представляла собой сенокосные луга: тимофеевку с люцерной. Там бежала Королевская река старая река, сточившая берега почти до основания. Пронося свои воды под небольшим деревянным Брокстритским мостом, она плоскими сияющими дугами змеилась к северу, пока не вступала на территорию близ северных границ городка, где под тонким слоем почвы залегал твердый гранит. За миллион лет река пробила дорогу в пятидесятифутовом камне скал. Это место ребятишки прозвали "Пьяницын прыжок", потому что несколько лет назад брат Вирджа Ратбана, жуткий пропойца Томми Ратбан искал место, где бы отлить, оступился и свалился с обрыва. Королевская река питала загрязненный фабриками Эндроскоггин, но сама всегда оставалась чистой - единственным производством, каким когда-либо мог похвастаться Удел, была давным-давно закрытая лесопилка. В летние месяцы обычное зрелище являли рыбаки, закинувшие удочки с Брокстритского моста. День, когда вам не удавалось вытащить из Королевской реки свой минимум, был редкостью.

                Самым красивым был юго-восточный квадрант. Здесь земля снова поднималась, однако после пожара не осталось ни уродливых ожогов, ни разрушенных верхних слоев почвы. Землей по обе стороны Гриффен-роуд владел Чарльз Гриффен, хозяин самой крупной молочной фермы к югу от Микэник-Фоллз, а со Школьного холма можно было видеть огромный гриффенов амбар, чья алюминиевая крыша сверкала на солнце подобно чудовищному гелиографу. В округе были и другие фермы, а еще - немало домов, купленных "белыми воротничками", которые регулярно ездили на работу либо в Портленд, либо в Льюистон. Иногда, осенью, стоя на вершине Школьного холма, вы могли вдохнуть благоухание выжигаемых полей и увидеть игрушечный фургончик добровольной пожарной дружины Салимова Удела: он поджидал, чтобы вмешаться, если что-то пойдет не так. Урок пятьдесят первого года для здешних жителей не прошел даром.

                Вагончики появлялись только в юго-западной части города - вагончики со всем, что им сопутствует, наподобие пригородного пояса астероидов: поднятые на блоки разбитые останки машин, прицепленные к потертым канатам покрышки, поблескивающие на обочинах жестянки из-под пива, изношенное бельишко, развешанное после стирки между первыми попавшимися жердями, сочный запах нечистот из наскоро поставленных отхожих мест. Дома на Повороте приходились близкой родней дровяным сараям, но почти на каждом торчала поблескивающая телевизионная антенна, а внутри почти у всех стояли цветные телевизоры, купленные в кредит у Гранта или Сирса. Во дворах этих лачуг и вагончиков было полно детей, игрушек, пикапов, снегоходов, а еще мопедов. В некоторых случаях вагончики содержались хорошо, но чаще это, похоже, оказывалось слишком хлопотно. Одуванчики и ведьмина трава разрастались, доходя до щиколоток. Почти сразу за городской чертой, там, где Брок-стрит превращалась в Брок-роуд, находилось кафе "У Делла", по пятницам в нем играли рок-н-ролл, а по субботам - "комбо". В семьдесят первом году кафе сгорело и было отстроено заново. Почти все ковбои, живущие в южной части городка, наведывались туда со своими девчонками выпить пивка или подраться.

                Многие телефоны были спаренными - на два, три или шесть абонентов, так что здешним жителям всегда было о ком поболтать. Во всех небольших городках скандал всегда потихоньку кипит на задней конфорке, как печеные бобы тетушки Синди. За редкими исключениями, скандалы рождались на Повороте, но в общий котел то и дело вносил свою лепту кто-нибудь с чуть более прочным статусом.

                Управлялся Удел городским сходом и, хотя с 1965 года шел разговор о том, чтобы сменить такую форму правления на городской совет, который бы раз в два года публично отчитывался по статьям бюджета, ходу эта идея так и не получила. Город рос недостаточно быстро для того, чтобы старый способ сделался активно тягостным и болезненным, хотя тяжеловесная демократия типа "что касается меня" заставляла кое-кого из новоприбывших раздраженно закатывать глаза. Было трое выборных, городской констебль, ответственный за призрение бедных, городской нотариус (чтобы зарегистрировать машину, приходилось ехать к черту на кулички, на Тэггарт-стрим-роуд, и храбро встречать двух злющих псов, свободно разгуливающих по двору) и школьный инспектор. Добровольная пожарная дружина получала чисто символические ассигнования - триста долларов в год - но главным образом служила клубом общения для стариков-пенсионеров. За те месяцы, что горели травы, отставники успевали повидать массу волнующего и остаток года просиживали вокруг Обладателя достоверных сведений, рассказывая друг другу байки. Отдела коммунального хозяйства не было - ведь не было ни общего водоснабжения, ни газопровода, ни канализации, ни электросети. С северо-запада на юго-восток город наискось рассекал строй вышек линии электропередач Центральной Мэнской энергокомпании, прорубая в лесных участках огромную брешь шириной в сто пятьдесят футов. Одна такая вышка стояла рядом с домом Марстена, угрожающе нависая над ним, как страж иной цивилизации.

                Все, что Салимов Удел знал о войнах, пожарах и правительственных кризисах, он черпал в основном из телепередачи "Уолтер Кроникл". Да, парнишку Поттеров убили во Вьетнаме, а сын Клода Боуи вернулся на протезе (наступил на противопехотную мину), но он же устроился работать на почту, помогать Кэнни Дэнлису, так что с этим все было нормально. Ребята носили волосы длинней, чем у отцов и не так аккуратно причесывались, но больше никто действительно ничего не замечал. Когда в Объединенной средней школе отказались от формы, Эгги Корлесс написала в камберлендский "Леджер" письмо - но Эгги уже много лет каждую неделю писала в "Леджер", главным образом, насчет пагубности спиртного и чуда принятия Иисуса Христа в сердце свое как лично своего спасителя.

                Кое-кто из ребят баловался наркотиками. Сын Хораса Килби, Фрэнк, в августе предстал перед судьей Хукером и был оштрафован на пятьдесят долларов (судья согласился разрешить ему заплатить из прибыли от пирушки в газете), но более серьезную проблему представлял алкоголь.

                С тех пор, как возраст продажи спиртного снизился до восемнадцати, в кафе "У Делла" болтались целые толпы подростков. Домой они летели как оглашенные, словно хотели сделать на дороге новое, резиновое покрытие, и то и дело кто-нибудь разбивался насмерть. Например, как Билли Смит, который со скоростью девяносто миль в час врезался в дерево на Дип-Кат-роуд, угробив и себя, и свою подружку, Лаверну Дьюби.

                Однако, если не считать этого, знание Уделом провинциальных мучений было академическим. Время текло здесь по иному расписанию.

                В таком милом городке не было почвы ни для каких чудовищных мерзостей. Только не здесь.

 

 

                Энн Нортон гладила, и тут с сумкой продуктов ворвалась дочь, кинула ей под самый нос какую-то книжку, с задней обложки которой смотрел довольно тонколицый молодой человек, и принялась болтать.

                - Помедленней, - сказала Энн. - Приглуши телевизор и рассказывай.

                Сьюзан заткнула рот Питеру Маршаллу, который тысячами выдавал доллары на "Голливудские квадраты", и рассказала матери про встречу с Беном Мирсом. Миссис Нортон заставила себя выслушать излияния Сьюзан, спокойно и сочувственно кивая, несмотря на желтые предупредительные огни, которые вспыхивали каждый раз, как Сьюзан упоминала нового молодого человека... теперь молодых людей сменили мужчины, полагала миссис Нортон, хотя думать, будто Сьюзан достаточно взрослая для мужчин, было трудно. Но сегодня огни горели чуть ярче обычного.

                - Звучит волнующе, - сказала она и положила на гладильную доску очередную мужнину рубашку.

                - Он действительно оказался очень милым, - сказала Сьюзан. - Очень естественным.

                - Ох, ноги мои, ноги, - сказала миссис Нортон. Она поставила утюг на-попа, отчего тот злобно зашипел, и опустилась в бостонское кресло-качалку возле большого окна. Потянувшись, она вытащила из пачки на кофейном столике "Парламентскую" и закурила.

                - Ты уверена, что он в порядке, Сьюзан?

                Сьюзан оборонительно улыбнулась.

                - Конечно, уверена. Он похож... ну, не знаю... на инструктора из колледжа, что ли.

                - Говорят, Сумасшедший Взрывник был похож на садовника, - задумчиво сообщила миссис Нортон.

                - Чушь собачья, - бодро сказала Сьюзан. Этот эпитет неизменно раздражал ее мать.

                - Дай-ка посмотреть книжку, - мать протянула к ней руку.

                Сьюзан подала книгу, внезапно припомнив сцену гомосексуального изнасилования в тюремной камере.

                - "Воздушный танец", - задумчиво протянула Энн Нортон и принялась наобум пролистывать страницы. Сьюзан покорно ждала. У матери было чутье на такие вещи и она, как всегда, учует.

                Фрамуги были подняты, ленивый предполуденный ветерок шевелил желтые кухонные занавески - мама настаивала, чтобы кухню называли столовой, как будто Нортоны жили, утопая в шике. Дом был приятным - из твердого кирпича, который было трудновато прогреть зимой, зато летом тут царила прохлада, как в речном гроте. Стоял он на полого поднимавшейся в горку Брок-стрит, и из большого окна, у которого сидела миссис Нортон, уходящая в город дорога была видна целиком. Вид радовал глаз, а зимой становился даже живописным: длинная сверкающая колея, уходящая в перспективу, нетронутый снег и уменьшенные расстоянием домики, отбрасывающие на снежное поле продолговатые мазки желтого света.

                - Кажется, я читала в портлендской газете рецензию на это. Не слишком положительную.

                - А мне нравится, - решительно заявила Сьюзан. - И он - тоже.

                - Может, он и Флойду понравится, - лениво сказала миссис Нортон. - Ты должна их познакомить.

                Сьюзан почувствовала укол самого настоящего гнева и испугалась. Она думала, что они с матерью уже выдержали и последние юношеские бури, и даже остаточные волнения, но вот вам пожалуйста: возобновлялся древний спор личность Сьюзан против опыта и убеждений матери... сказка про белого бычка.

                - Мы уже говорили про Флойда, мам. Ты же знаешь, тут ничего прочного нет.

                - В газете писали, в этой книжке еще и какие-то страшные грязные тюремные сцены. Мальчики с мальчиками.

                - Ох, мама, ради Бога. - Она угостилась сигаретой из пачки матери.

                - Нечего божиться, - невозмутимо сказала миссис Нортон. Она отдала книгу и стряхнула длинный столбик пепла с сигареты в керамическую пепельницу, сделанную в форме рыбы. Пепельницу подарила ей одна из приятельниц по дамскому клубу. Эта штука всегда непонятным образом раздражала Сьюзан - было что-то непристойное в том, чтобы стряхивать пепел в рот окуню.

                - Я уберу продукты, - сказала Сьюзан, поднимаясь.

                Миссис Нортон спокойно произнесла:

                - Я просто хотела сказать, что если вы с Флойдом Тиббитсом собираетесь пожениться...

                - Ради Бога, с чего ты это взяла? Я что, когда-нибудь говорила об этом?

                - Я полагала...

                - Ты полагала неправильно, - горячо и не вполне правдиво объявила Сьюзан. Однако уже несколько недель она медленно, градус за градусом, остывала к Флойду.

                - Я полагала, что, когда целых полтора года встречаешься с одним и тем же парнем, - тихо и неумолимо продолжала мать, - это означает, что дело зашло дальше стадии хождения под ручку.

                - Мы с Флойдом больше, чем друзья, - бесстрастно согласилась Сьюзан. Ну, пусть сделает что-нибудь из этого.

                Между ними повис невысказанный вслух диалог:

                - Ты спала с Флойдом?

                - Не твое дело.

                - Что для тебя значит этот Бен Мирс?

                - Не твое дело.

                - Ты собираешься втрескаться в него и сделать какую-нибудь глупость?

                - Не твое дело.

                - Я люблю тебя, Сьюзан. Мы с папой оба тебя любим.

                На это ответить было нечего. Нечего. Нечего ответить. Вот почему Нью-Йорк - или любой другой город - превратился в императив. В итоге вы всегда терпели крушение на баррикадах их невысказанной любви, будто ударяясь о стены обитой войлоком камеры. Подлинность этой любви делала невозможным дальнейший полный подтекста спор, создавая нечто, исчезавшее до того, как потерять смысл.

                - Ладно, - негромко сказала миссис Нортон. Она воткнула сигарету карпу в губы, и та провалилась дальше, в брюхо.

                - Я пошла наверх, - сказала Сьюзан.

                - Конечно. Можно мне прочесть эту книгу после тебя?

                - Если хочешь.

                - Я хотела бы с ним познакомиться, - сказала Энн.

                Сьюзан развела руками и пожала плечами.

                - Сегодня вечером вернешься поздно?

                - Не знаю.

                - Что мне сказать Флойду Тиббитсу, если он позвонит?

                Гнев вспыхнул снова.

                - Что угодно. - Она помедлила. - Ты же все равно...

                - Сьюзан!

                Та, не оглядываясь, ушла наверх.

                Миссис Нортон осталась на месте, незряче уставившись в окно, на город. Над головой послышались шаги Сьюзан, а потом деревянный стук вытаскиваемого мольберта.

                Она встала и снова взялась гладить. Когда она сочла, что Сьюзан с головой погрузилась в работу, то пошла в кладовку к телефону и позвонила Мэйбл Уэртс. Во время разговора Энн невзначай упомянула, что Сьюзи говорит, будто в их окружении объявился известный автор, а Мэйбл фыркнула и сказала: а, это ты про того, который написал "Дочь Конвея"?, на что миссис Нортон ответила: да, а Мэйбл сказала: тоже мне литература, голый секс и ничего больше. Миссис Нортон спросила: он остановился в мотеле или же...

                Ну, раз уж речь зашла об этом, так он остановился в центре, в "Комнатах Евы" - единственном городском пансионе. Миссис Нортон пронизало облегчение: Ева Миллер - порядочная женщина, вдова, и никакие шуры-муры не потерпит. Ее правила относительно женщин в пансионе были краткими и по делу. Если это ваша мать или сестра - ладно. Если же нет, можете посидеть на кухне. Правило не обсуждалось.

                Пятнадцатью минутами позже, искусно завуалировав свою главную цель пустячной болтовней, миссис Нортон повесила трубку.

                Сьюзан, думала она, возвращаясь к гладильной доске, ох, Сьюзан... я просто хочу твоего же блага. Как ты не понимаешь?

 

 

                Они возвращались из Портленда по шоссе N_295, и было вовсе не поздно - самое начало двенадцатого. За пределами портлендских предместий скорость на автостраде ограничивали до пятидесяти пяти миль в час, а водителем Бен был хорошим. Фары ситроена резали темноту, как масло.

                В кино оба провели время хорошо, но осторожничали, как бывает, когда люди нащупывают границы приемлемого друг для друга. Теперь Сьюзан вспомнился вопрос матери, и она сказала:

                - Где ты остановился? Снял дом?

                - Я заполучил уютное местечко на третьем этаже в "Комнатах Евы", на Рэйлроуд-стрит.

                - Но это же ужасно! Там, наверху, должно быть, градусов под сто!

                - Мне жара нравится, - сказал он. - В жару мне хорошо работается. Раздеваюсь до пояса, включаю приемник и выпиваю галлон пива. И выдаю по десять страниц свежего черновика в день. К тому же там есть интересные стариканы. А когда, наконец, выйдешь на крыльцо да на ветерок... рай Господень!

                - До поры до времени, - с сомнением сказала Сьюзан,

                - Я подумываю, не снять ли дом Марстена, - небрежно сообщил Бен. Зашел так далеко, что даже расспросил об этом. Но его уже продали.

                - Дом Марстена? - она улыбнулась. - Ты путаешь его с каким-то другим.

                - Не-а. Дом, который стоит на первом холме к северо-западу от города. На Брукс-роуд.

                - Его продали? Кто, скажи на милость...

                - Вот и я удивился. Время от времени меня обвиняют в том, будто у меня винтиков не хватает, но даже я подумывал всего лишь снять его. Парень, который занимается продажей домов, ничего не говорит. Похоже, это глубокая мрачная тайна.

                - Может, кто-нибудь, кто не в себе, хочет превратить его в дом для летнего отдыха, - сказала Сьюзан. - Кто бы это ни был, он сумасшедший. Одно дело обновить дом - я сама бы с радостью попробовала... но дом Марстена... об обновлении нет и речи. Он был развалиной уже тогда, когда я была девчонкой. Бен, зачем тебе там жить?

                - А ты хоть раз была там внутри?

                - Нет, но на слабо заглядывала в окно. А ты?

                - Да. Один раз.

                - Страшно там, да?

                Они замолчали, оба думали про дом Марстена. Именно это воспоминание было лишено пастельной ностальгии прочих. Скандал и насилие, связанные с домом, имели место до их рождения, но такое в маленьких городках помнят долго и церемонно передают свои ужасы из поколения в поколение.

                История Хьюберта Марстена и его жены Берди больше всего напоминала городскую страшную тайну. Хьюби в двадцатые годы был президентом крупной новоанглийской грузовой транспортной компании - компании, которая, как поговаривали, свой самый прибыльный бизнес делала после полуночи, перевозя в Массачусетс канадское виски.

                В 1928 году они с женой зажиточными людьми удалились на покой в Салимов Удел, но немалую часть своего состояния (никто, даже Мэйбл Уэртс, не знал точно, какую) потеряли во время биржевого краха двадцать девятого года.

                Десять лет, прошедших с упадка рынка до подъема Гитлера, Марстен с женой прожили в доме отшельниками. Их можно было увидеть только в среду днем, когда они делали в городе покупки. Ларри Мак-Леод, работавший в те годы почтмейстером, рассказывал, что Марстен выписывает четыре ежедневных газеты, "Субботнюю вечернюю почту", "Нью-Йоркер" и дешевый журнал под названием "Удивительные истории", где публиковались сенсационные рассказы. Кроме того, раз в месяц Хьюби получал от транспортной компании, обосновавшейся в Фолл-Ривер, штат Массачусетс, чек. Ларри говорил, что может определить, чек это или нет, перегнув конверт и заглянув в окошко для адреса.

                Именно Ларри нашел их летом 1930 года. За пять дней в почтовом ящике накопилось столько газет и журналов, что пихать дальше стало некуда. Все это Ларри пронес по дорожке, намереваясь засунуть между сеткой от комаров и входной дверью.

                Стоял август, лето было в разгаре, начинались самые жаркие дни, и трава во дворе у Марстена перед парадным крыльцом - зеленая, буйная доходила до середины икр. Деревянную решетку на западной стороне дома сплошь покрыла жимолость. Вокруг белых, как воск, благоухающих соцветий лениво жужжали жирные пчелы. В те дни дом, несмотря на высокую траву, все еще выглядел приятно, и все сходились на том, что до того, как повредиться головой, Хьюби выстроил самый красивый в Салимовом Уделе дом.

                Пройдя до середины дорожки (согласно истории, которую по прошествии некоторого времени, затаив от ужаса дыхание, рассказывали каждой новой леди, вступившей в дамский клуб), Ларри унюхал что-то нехорошее - вроде бы протухшее мясо. Он постучал в парадную дверь, но ответа не получил. Он заглянул в нее, но в густом сумраке ничего не смог разобрать. Вместо того, чтобы зайти, он обошел дом с тыла. Там пахло еще хуже. Ларри попробовал заднюю дверь, обнаружил, что она незаперта и шагнул в кухню. В углу, раскинув ноги, босиком распростерлась Берди Марстен. Полголовы у нее снесло выстрелом в упор из тридцать шестого калибра.

                 ("Мухи, - всегда говорила в этом месте Одри Херси спокойным авторитетным тоном. - Ларри сказал, кухня была полна ими. Они жужжали, садились на... ну понимаете, и опять взлетали. Мухи.")

                Ларри Мак-Леод развернулся и отправился прямиком в город. Он сходил за Норрисом Верни, который тогда был констеблем, и за тремя или четырьмя зеваками из Универмага Кроссена - в те дни им все еще управлял отец Милта. Среди них был старший брат Одри, Джексон. Они вернулись в шевроле Норриса и почтовом фургончике Ларри.

                Никто из горожан так и не побывал в доме - сенсация оказалась кратковременной. После того, как возбуждение улеглось, портлендская "Телеграм" напечатала о происшествии художественный очерк. Дом Хьюберта Марстена оказался заваленной отбросами, беспорядочно захламленной помойкой, кишащей воинственными крысами. Узкие проходы вились между желтеющими кипами газет и журналов и кучами плесневеющих, совершенно ненужных книжек, когда-то полученных в подарок. Предшественницей Лоретты Старчер из помойки были извлечены и отправлены в Публичную библиотеку Иерусалимова Удела полные собрания сочинений Диккенса, Скотта и Мэриэтта, которые и по сей день хранились там на стеллажах.

                Джексон Херси взял "Субботнюю вечернюю почту", начал пролистывать и вдруг присмотрелся повнимательнее. К каждой странице липкой лентой был аккуратно приклеен доллар.

                Как повезло Ларри, Норрис Верни обнаружил, направляясь в обход дома к черному ходу. К креслу оказалось прикручено ремнем орудие убийства - так, что ствол указывал прямехонько на входную дверь на уровне груди. Ружье было на взводе, а от курка по коридору к дверной ручке тянулась веревочка.

                 ("Вдобавок ружье было заряжено, - говорила в этом месте Одри. Стоило Ларри Мак-Леоду разок потянуть - и он отправился бы прямиком к райским вратам.")

                Там были и другие ловушки, менее смертоносные. Над кухонной дверью приспособили сорокафунтовую связку газет. Одну из ступеней ведущей на второй этаж лестницы подпилили, что могло стоить кому-нибудь сломанной лодыжки. Быстро стало ясно, что Хьюби Марстен был мало сказать Тронутым он был совершенным психом.

                Самого Хьюби нашли наверху в спальне, которой оканчивался коридор. Хьюби свисал с потолочной балки.

                 (Сьюзан с подружками сладко мучили друг друга историями, по мелочам почерпнутыми у старших. У Эйми Роклифф на заднем дворе была игрушечная избушка, и они запирались в ней и сидели в темноте, пугали друг друга домом Марстена еще даже до того, как Гитлер вторгся в Польшу, и повторяли услышанное от старших, украшая его множеством неприятных подробностей, на какие только было способно их воображение. Даже сейчас, восемнадцать лет спустя, Сьюзан обнаружила, что само воспоминание о доме Марстена подействовало на нее как заклинание чародея, вызвав тягостно отчетливые образы: в игрушечном домике Эйми скорчились, держась за руки, маленькие девочки, а сама Эйми внушительно и зловеще говорит: "Лицо у него все распухло, а язык почернел и вывалился изо рта, и по нему ползали мухи. Моя мамочка рассказывала миссис Уэртс.")

                - ...дом.

                - Что? Прости, - она вернулась в настоящее, почти физически ощутив рывок. Бен съезжал с автострады на спуск, с которого начинался въезд в Салимов Удел.

                - Я сказал, это старый дом с привидениями.

                - Как сходишь туда, расскажешь.

                Он невесело рассмеялся и резко включил дальний свет. Пустынный двухполосный асфальт убегал вперед, в аллею сосен и елей.

                - Все началось с детских шуточек. Может, в этом никогда и не было ничего больше. Помню, происходило это в пятьдесят первом, и детишками тогда приходилось работать головой - ведь до нюханья авиационного клея из бумажных пакетов тогда еще не додумались. Я очень много играл с ребятами с Поворота - теперь почти все они, вероятно, разъехались отсюда... а что, юг Салимова Удела по-прежнему называют Поворотом?

                - Да.

                - Я шатался с Дэйви Барклэем, Чарльзом Джеймсом - только все ребята звали его Сынок, - Хэролдом Роберсоном, Флойдом Тиббитсом...

                - С Флойдом? - ошарашенно спросила Сьюзан.

                - Да, а ты его знаешь?

                - Я с ним гуляла, - сказала она, испугалась, что голос прозвучал странно, и заторопилась: - Сынок Джеймс тоже еще тут. У него на Джойнтер-авеню бензоколонка. Хэролд Роберсон умер. Лейкемия.

                - Все они были старше меня на год - два. У них был клуб. Элитный, знаешь ли. Обращаться только Кровавым Пиратам с тремя рекомендациями. Бен хотел, чтобы это прозвучало легко, но в словах таилось бремя давней горечи. - Но я был настырным. От жизни я хотел только одного - стать Кровавым Пиратом... по крайней мере, в то лето. Они, наконец, ослабли и сказали, что меня могут принять, если я пройду посвящение, которое выдумал Дэйви. Мы все пойдем на холм к дому Марстена, и мне надо будет зайти внутрь и что-нибудь вынести оттуда. Какой-нибудь трофей.

                Он хохотнул, но во рту у него пересохло.

                - И что же произошло?

                - Я забрался в дом через окно. Хотя прошло уже двенадцать лет, в доме все еще было полно хлама. Газеты, должно быть, забрали во время войны, но прочее осталось. В коридоре возле входной двери стоял стол, а на нем один из снежных шаров - знаешь, о чем я? Там внутри крошечный домик и, когда встряхнешь, идет снег. Я сунул шар в карман, но не ушел. Мне действительно хотелось доказать, какой я. Поэтому я пошел наверх - туда, где он повесился.

                - О Господи, - сказала Сьюзан.

                - Залезь в бардачок, достань мне сигарету, ладно? Я пытаюсь закончить, но без сигареты нельзя.

                Она дала ему сигарету, и Бен чиркнул прикрепленной к приборному щитку зажигалкой.

                - В доме воняло. Не поверишь, как воняло. Плесенью и гниющей мебелью... или коврами... и еще был какой-то прогорклый запах, как от испортившегося масла. И запах какой-то живности - крыс, сурков или еще чего-то - которая гнездилась в стенах, а может, устроилась на зимнюю спячку в погребе. Едкий сырой запах.

                Я прокрался по лестнице - перепуганный насмерть малыш девяти лет. Вокруг поскрипывал и оседал дом, и слышно было, как по другую сторону штукатурки от меня разбегаются какие-то твари. Я все время думал, что за спиной слышу шаги. И боялся обернуться - вдруг я увидел бы Хьюби Марстена, тащившегося следом с совершенно черным лицом и петлей в руке.

                Бен очень сильно сжал руль. Легкость из его тона исчезла. Яркость воспоминаний немного испугала Сьюзан. В слабом свете приборной доски лицо Бена прорезали вертикальные морщины, как у человека, путешествующего по ненавистной стране, которую не удается полностью забыть.

                - Наверху лестницы я собрал всю храбрость и пробежал по коридору к комнате. Моя идея была такова: вбежать туда, схватить там что-нибудь еще и убираться к чертовой матери. Дверь в конце коридора оказалась закрыта. Я видел, как она все приближается и приближается, видел, что петли осели, а нижний край покоится на порожке. Мне видна была серебряная дверная ручка, немного потускневшая в том месте, где за нее брались рукой. Когда я потянул за нее, нижний край двери визгливо заскрежетал по дереву пола, как будто женщина закричала от боли. Думаю, будь я умнее, я сразу бы развернулся и убрался оттуда к черту. Но я был по уши накачан адреналином, Поэтому вцепился в дверь обеими руками и изо всех сил потянул. Дверь распахнулась. А за ней оказался Хьюби - он свисал с балки, свет из окна очерчивал силуэт его тела.

                - Ох, Бен, не надо, - нервно сказала Сьюзан.

                - Да нет, я правду говорю, - настаивал он. - Правду о том, что увидел девятилетний мальчик и что мужчина, вопреки всему, помнит двадцать четыре года спустя. Там висел Хьюби, и лицо у него было вовсе не черным. Оно было зеленым. Глаза заплыли опухолью. Руки синевато-бледные... отвратительные. А потом он открыл глаза.

                Бен глубоко затянулся и выкинул сигарету за окошко, в темноту.

                - Я завизжал так, что, наверное, и за две мили было слышно. А потом кинулся наутек. На середине лестницы я упал, слетел вниз, поднялся, выбежал через входную дверь и дунул прямиком по дороге. Ребята ждали меня примерно полумилей дальше. Тут-то я и заметил, что так и держу в руке стеклянный шар. Он до сих пор у меня.

                - Ты же на самом деле не думаешь, что видел Хьюберта Марстена, а, Бен? - Далеко впереди Сьюзан увидела мигающий желтый огонь, который обозначил центр города, и обрадовалась.

                После долгой паузы он сказал:

                - Не знаю. - Он сказал это неохотно, с трудом, словно предпочел бы сказать "н е т" и тем самым закрыть тему. - Вероятно, я так завелся, что все это мне померещилось. С другой стороны, в идее, будто дома поглощают выраженные в их стенах эмоции, будто они хранят что-то вроде... сухого экстракта - в этом есть своя правда. Возможно, подходящая личность... личность мальчика с развитым воображением, например... может сработать как катализатор, и этот сухой экстракт вызовет активное проявление... не знаю, чего. Я говорю не о привидениях как таковых. Я говорю о неком трехмерном психическом телевидении. Может быть, это даже нечто живое. Чудовище, если хочешь.

                Она взяла у него одну сигарету и прикурила.

                - Ну, все равно. Много недель спустя я все еще спал при включенном свете, а снилось мне, что я до конца жизни открываю и закрываю ту дверь. Стоит мне перенести стресс, и сон возвращается.

                - Это ужасно.

                - Нет, вовсе нет, - сказал Бен. - Ну, как бы там ни было, не слишком. - Он ткнул большим пальцем в безмолвно спящие дома Джойнтер-авеню, которые они проезжали. - Иногда я недоумеваю: почему самые доски этих домов не кричат от ужасных вещей, которые случаются во сне. - Он помолчал. - Если хочешь, поехали в центр, к Еве, немножко посидим на крыльце. Внутрь пригласить тебя я не могу, но у меня в морозилке парочка бутылок "кока-колы", а в комнате, если есть желание выпить перед сном, немного "Бакарди".

                - Я была бы двумя руками "за".

                Он свернул на Рэйлроуд-стрит, внезапно выключил фары и заехал на маленькую грязную стоянку, которой пользовались постояльцы меблированных комнат. Выкрашенное в белый цвет заднее крыльцо было обведено красной каймой. Выстроившиеся в ряд три плетеных стула глядели на Королевскую реку. Река казалась ослепительным сном: на дальнем берегу в деревьях запуталась поздняя летняя луна, на три четверти полная; она рисовала на воде серебряную дорожку. Поскольку город молчал, Сьюзан расслышала слабый шум пенящейся воды, которая стекала в шлюзы дамбы.

                - Садись. Я сейчас.

                Он вошел в дом, тихонько притворив дверь-ширму, а она уселась в одну из качалок. Несмотря на свою странность, Бен ей нравился. Сьюзан была не из тех, кто верит в любовь с первого взгляда, хотя она действительно не сомневалась, что часто возникает мгновенное вожделение (которое обычно более невинно именуется увлечением). И все-таки Бен не был человеком, который мог бы заурядно вдохновить на полночные писания в хранящемся под замком дневнике - он был слишком худощав для своего роста, немного бледноват. Его лицо было самоуглубленным и книжным, а глаза редко выдавали ход мысли. Все это венчала тяжелая копна черных волос, которая выглядела так, словно ее расчесывали не гребешком, а пальцами.

                И эта история...

                Ни "Дочь Конвея", ни "Воздушный танец" не намекали на такие болезненные повороты мысли. Первая книга была о дочери министра, которая убегает из дому, присоединяется к контркультуре и пускается в долгое путешествие по стране автостопом, по принципу "нынче здесь, завтра там". Вторая рассказывала историю Фрэнка Баззи, сбежавшего преступника, который в другом штате начинает новую жизнь - автослесарем - и о его окончательном исправлении. Обе книжки были светлыми, энергичными, и тень свисающего Хьюби Марстена, зеркально отраженная в глазах девятилетнего мальчика, похоже, не накрыла ни одну из них.

                Сьюзан обнаружила, что, словно от одного лишь предположения, ее взгляд увело влево от реки, за крыльцо, где звезды загораживал последний на подступах к городу холм.

                - Вот, - сказал Бен. - Надеюсь, это подойдет...

                - Погляди на дом Марстена, - сказала Сьюзан.

                Он поглядел. Там горел свет.

 

 

                Все было выпито, миновала полночь, луна почти исчезла из вида. Они поговорили о чем-то легком, потом Сьюзан сказала, заполнив паузу:

                - Ты мне нравишься, Бен. Очень.

                - Ты мне тоже. И я удивлен... нет, я не то хотел сказать. Помнишь, как я глупо пошутил в парке? Уж слишком везет.

                - Если захочешь меня повидать еще раз, я согласна.

                - Да.

                - Но не торопись. Помни, я просто девчонка из маленького городка.

                Он улыбнулся.

                - Очень похоже на Голливуд. Но на хороший Голливуд. Сейчас я должен тебя поцеловать, да?

                - Да, - серьезно ответила она. - Думаю, в сценарии дальше именно это.

                Бен сидел рядом с девушкой в кресле-качалке и, не прекращая медленного движения вперед-назад, перегнулся через подлокотник и прижался ртом к губам Сьюзан, не делая ни малейшей попытки ни всосать ее язык, ни прикоснуться к ней. Губы Бена оказались твердыми от нажатия ровных зубов, дыхание слабо пахло ромом и табаком. Сьюзан тоже принялась покачиваться, и движение превратило поцелуй в нечто новое. Он то ослабевал, то разгорался, то легкий, то крепкий.

                Сьюзан подумала: "Он пробует, какова я на вкус". Мысль пробудила в ней скрытое отчетливое возбуждение, и она прервала поцелуй, не дожидаясь, пока он заведет ее дальше.

                - У-у, - сказал Бен.

                - Хочешь завтра вечером пообедать у меня дома? - спросила она. Держу пари, мои будут в восторге от знакомства с тобой. - Момент был таким радостным и безмятежным, что Сьюзан могла кинуть матери этот кусок.

                - Готовка домашняя?

                - Домашней некуда.

                - Буду очень рад. Я, с тех пор как приехал, живу обедами из полуфабрикатов.

                - Тогда в шесть? Мы в Стиксвилле едим рано.

                - Конечно. Отлично. И, кстати о доме, лучше я тебя провожу. Пошли.

                На обратном пути они не разговаривали, пока Сьюзан не увидела огонек, подмаргивающий в ночи с вершины холма - тот, что мать всегда оставляла, если Сьюзан не было дома.

                - Интересно, кто это там? - спросила она, глядя в сторону дома Марстена.

                - Вероятно, новый хозяин, - уклончиво ответил Бен.

                - Этот свет не похож на электрический, - задумчиво проговорила она. Слишком желтый, слишком слабый. Может, керосиновая лампа?

                - Наверное, у них еще не было случая подключить энергию.

                - Может быть. Но любой, кто хоть немного способен заглянуть вперед, позвонил бы в Энергокомпанию до того, как въехать.

                Он не ответил. Они уже были у подъездной дороги Нортонов.

                - Бен, - неожиданно сказал девушка, - твоя новая книга - о доме Марстена?

                Он рассмеялся и чмокнул ее в кончик носа.

                - Уже поздно.

                Она улыбнулась.

                - Я не хотела выспрашивать.

                - Ничего страшного. Но, может, в другой раз... днем.

                - Договорились.

                - Лучше беги-ка в дом, девчушка. Завтра в шесть?

                Она взглянула на часы.

                - Сегодня в шесть.

                - Спокойной ночи, Сьюзан.

                - Спокойной ночи.

                Сьюзан вылезла из машины и легко побежала по дорожке к боковой двери, потом обернулась и, когда Бен стал отъезжать, помахала. Прежде, чем зайти в дом, она прибавила к списку для молочника сметану. Печеная картошка со сметаной придаст ужину легкий шик.

                Еще минуту она медлила, глядя вверх, на дом Марстена, а потом зашла внутрь.

 

 

                В маленькой, похожей на коробку комнатушке Бен разделся, не зажигая света, и голый заполз в постель. Сьюзан оказалась милой девочкой - первой милой девочкой, какую он встретил после гибели Миранды. Бен надеялся, что не пытается превратить ее в новую Миранду - это было бы мучительно для него и чудовищно несправедливо по отношению к ней.

                Он улегся и позволил себе поплыть. Незадолго до того, как навалился сон, Бен приподнялся на локте и посмотрел в окно, на фоне которого квадратной тенью виднелась его пишущая машинка, а рядом с ней - тонкая стопка листков. Он специально попросил Еву Миллер сдать ему именно эту комнату после того, как посмотрел еще несколько, потому что ее окна выходили прямо на дом Марстена.

                Там все еще горел свет.

                В эту ночь, впервые с тех пор, как Бен приехал в Салимов Удел, ему приснился давний сон - с такой живостью он не возвращался с самой гибели Миранды в аварии.

                Бег по коридору; ужасный визг отворяемой двери; висящая фигура, которая неожиданно открыла отвратительные заплывшие глаза; охваченный медленной паникой сновидения, будто увязнув в густой тине, Бен оборачивается к двери...

                И обнаруживает, что та заперта.

 

 

 3. УДЕЛ (I)

 

 

                Разбудить город - дело нехитрое, заботы ждать не будут. Даже когда краешек солнца еще прячется за горизонтом, а земля окутана тьмой, жизнь уже начинается.

 

 

                4: 00 утра.

                Мальчики Гриффена - Хэл, восемнадцати лет, и Джек, четырнадцати, вместе с двумя наемными рабочими начали доение. Отмытый добела и сияющий хлев являл собой чудо чистоты. С обеих сторон тянулись стойла, вдоль них шли дорожки без единого пятнышка, а между дорожками, по центру, шел под уклон цементный желоб-поилка. Хэл щелкнул выключателем в дальнем конце хлева, отвернул вентиль и пустил воду. Загудел, включаясь в бесперебойную работу, электронасос, который поднимал ее из артезианского колодца (ферма снабжалась из двух таких). Хэл был парнишкой угрюмым, не слишком сообразительным, а в этот день - особенно раздраженным. Вчера вечером они с отцом выясняли отношения. Хэл хотел бросить школу. Он ее ненавидел. Он ненавидел тамошнюю скуку, требование неподвижно высиживать по добрых пятьдесят минут, а еще - все предметы за исключением лесного дела и черчения. Английский доводил до исступления, история была глупостью, счетоводство - непонятным. А самым поганым было то, что и одно, и другое, и третье не имело никакого значения. Коровам плевать, говоришь ли ты "не-а" и путаешь ли времена; им наплевать, кто был главнокомандующим проклятой Потомакской армии во время проклятой Гражданской войны, а что до математики, так собственный папаша Хэла - чтоб ему пусто было - не мог даже под угрозой расстрела сложить пятьдесят и пятьдесят с половиной. Вот почему он держал бухгалтера. А поглядеть на этого парня! Выучился в колледже, а все одно пашет на такого болвана, как старик Хэла. Папаша много раз говорил: не в книжках секрет успешного ведения дел (а молочная ферма - бизнес не хуже любого другого), разбираться в людях - вот где собака зарыта. Папаша был мастак поразоряться насчет чудес образования и своих шести классов. Читал старик исключительно "Читательский дайджест", а ферма приносила 16 000 долларов в год. Понимать в людях. Уметь жать им руки и спрашивать, как их жены, называя тех по имени. Ну, в людях Хэл разбирался. Они делились на два сорта: такие, которыми можно помыкать, и такие, которыми нельзя. Первые соотносились с последними, как десять к одному.

                К несчастью, папаша и был этим одним.

                Хэл оглянулся через плечо на Джека, который медленно таскал вилами из разваленной копны сено в четыре первых стойла. Вот он, книжный червяк, папочкин любимчик! Дерьмо несчастное.

                - Давай-давай! - крикнул он. - Давай сено!

                Он открыл замки склада, вытащил первый из четырех электродоильников и по катил его по проходу, ожесточенно хмурясь над блестящей верхушкой из нержавейки. В бога-душу-мать школа!

                Перед ним бесконечной гробницей простирались еще девять месяцев учебы.

 

 

                4: 30 утра.

                Плоды вчерашней поздней дойки были обработаны и теперь держали путь обратно в Удел, на сей раз не в гальванизированных стальных флягах для молока, а в картонках с пестрой наклейкой "Слюфут-хиллские молочные продукты". Отец Чарльза Гриффена торговал собственным молоком, но это стало непрактичным. Конгломераты поглотили последних независимых фермеров.

                Молочником от Слюфут-Хилл в западной части Удела работал Ирвин Пэринтон. Свой маршрут он начал с Брок-стрит (известной в округе как "Та стиральная доска, креста на ней нет"). Позже он проедет по центру города, а потом выберется оттуда по Брукс-роуд.

                Вину в августе сравнялось шестьдесят один, и приближающийся уход на пенсию впервые показался реальным и возможным. Его жена, злобная старая стерва по имени Элси, умерла осенью семьдесят третьего года (единственным знаком внимания, какой она оказала мужу за двадцать семь лет их брака было то, что она умерла раньше него) и когда, наконец, пришло время уходить на покой, Вин собрался прихватить свою собаку, кокера-полукровку по кличке Док, и переехать поближе к Пемакид-Пойнт. Он планировал каждый день спать до девяти и больше ни разу не видеть восхода.

                Он подъехал к дому Нортонов и положил в корзинку их заказ: апельсиновый сок, две кварты молока, дюжину яиц. Когда Вин выбирался из кабины, колено прострелила боль, но несильная. Все предвещало отличный день. К обычному списку миссис Нортон округлым палмеровским почерком Сьюзан было прибавлено: "Вин, пожалуйста, оставьте одну маленькую упаковку сметаны. Спасибо."

                Пэринтон вернулся за сметаной, думая, что сегодня - один из тех дней, когда всем хочется чего-нибудь эдакого. Сметана! Он один раз попробовал ее, и его чуть не вырвало.

                Небо на востоке начало светлеть, а в полях, отделявших Брок-стрит от города, королевскими бриллиантами засверкала тяжелая роса.

 

 

                5: 15 утра.

                Вот уже двадцать минут, как Ева Миллер встала, натянув обтрепанный халат и расшлепанные розовые тапочки. Она готовила себе завтрак яичница-болтунья из четырех яиц, восемь тонких ломтиков бекона, кастрюлечка домашнего жаркого. Эту скромную трапезу украсили два тоста с вареньем и десять унций апельсинового сока в высоком стакане. За соком последовали две чашки кофе со сливками. Ева была женщиной крупной, но нельзя сказать, чтобы толстой. Она слишком ожесточенно трудилась, поддерживая в доме надлежащий порядок, чтобы когда-нибудь растолстеть. У нее были героические, раблезианские формы. Наблюдать, как она хлопочет возле своей восьмиконфорочной электрической плиты было все равно, что следить за неутомимым прибоем или передвижением песчаных дюн.

                Еве нравилось завтракать в таком вот полном одиночестве, планируя работу на весь день. Работы было полно: по средам она меняла постельное белье. Сейчас у нее было девять жильцов, включая и новенького, мистера Мирса.

                В доме было три этажа и семнадцать комнат, а еще - полы, которые требовалось мыть, лестницы, которые надо было отскабливать, перила, которые следовало натереть воском и ковер в центральной комнате, который нужно было перевернуть. Она возьмет в помощь Проныру Крейга - если только он не отсыпается после капитальной попойки.

                Как раз, когда она садилась к столу, открылась дверь черного хода.

                - Привет, Вин. Как дела?

                - Сносно. Коленка немножко буянит.

                - Сочувствую. Не хочешь оставить лишнюю кварту молока и галлон того лимонада?

                - Конечно, - покорно сказал он. - Я знал, что денек выдастся именно такой.

                Она углубилась в яичницу, игнорируя замечание. Вин Пэринтон всегда находил, на что пожаловаться, хотя Господь свидетель: с тех пор, как та кошка, что держала его на крючке, свалилась в погреб и сломала шею, он должен был стать счастливейшим из живущих на земле. В без четверти шесть дымя "Честерфилдом", Ева как раз приканчивала вторую чашку кофе - в розовые кусты, глухо шмякнув об стену, свалилась "Пресс-Герольд". В третий раз за неделю. Парнишка Килби совершенно спятил. Может, у него из битой головы выскочило, как доставлять газеты? Ладно. Пусть полежит. Сквозь окна на восточной стороне в дом косо падал слабый, золотой-презолотой свет очень раннего утра. Это было лучшее время дня Евы, и она ни за что на свете не потревожила бы этот невозмутимый покой.

                Ее жильцы имели право пользоваться плитой и холодильником - вместе с еженедельной сменой белья это входило в плату за жилье, - и очень скоро покою придет конец: спустятся Гровер Веррилл с Мики Сильвестром, чтоб перед уходом на текстильную фабрику "Гэйтс-Фоллз", где оба работали, с хлюпаньем напиться молока со сладостями.

                Евины мысли как будто бы вызвали предвестник их появления - в туалете на третьем этаже полилась вода, а на лестнице раздался топот тяжелых рабочих башмаков Сильвестра.

                Она тяжело поднялась и пошла выручать газету.

 

 

                6: 05 утра.

                В некрепкий утренний сон Сэнди Макдугалл проник тоненький поскуливающий плач ребенка, и, не открывая затуманенных глаз, она поднялась, чтобы взглянуть на малыша. Ободрав голень о ночной столик, Сэнди сказала: "какашка! "

                Услышав ее голос, ребенок заверещал громче.

                - Заткнись! - завопила она. - Уже иду!

                Она прошла по узкому коридору вагончика на кухню - стройная девушка, теряющая едва заметную красоту... если Сэнди хоть когда-нибудь ею обладала. Сэнди вынула из холодильника бутылочку Рэнди, подумала, что надо бы ее подогреть, потом подумала - а ну ее к черту. Если тебе так приспичило, можешь выпить и холодное.

                Она прошла в детскую и холодно взглянула на ребенка. Ему уже исполнилось десять месяцев, но для своего возраста мальчик был болезненным и плаксивым. Ползать он начал только в прошлом месяце. Может быть, у него полиомиелит или что-то в этом роде. Сейчас на руках малыша - и на стене тоже - что-то было. Она наклонилась, недоумевая, во что это, пресвятая дева, он влез.

                Сэнди было семнадцать. В июле они с мужем отметили первую годовщину свадьбы. Когда она выходила за Ройса Макдугалла на седьмом месяце, напоминая новогоднего увальня-снеговика, брак казался точь-в-точь таким благословенным, каким его назвал отец Каллахэн - благословенным выходом из положения. Теперь он казался кучей какашек. Чем, с отвращением поняла Сэнди, Рэнди и перемазал ручонки, стену и волосы.

                Она стояла, тупо глядя на него, с холодной бутылочкой в руке.

                Вот ради чего она бросила школу, друзей, надежды стать манекенщицей. Ради этого приткнувшегося на Повороте паршивого вагончика, где со стоек лохмотьями сходил пластик, ради мужа, который весь день вкалывал на фабрике, а по вечерам отправлялся пьянствовать или резаться в покер со своими никчемушными дружками с бензоколонки. Ради пацана, который как две капли воды был похож на своего никчемного папочку и пачкал какашками все подряд.

                Мальчик вопил из всех сил.

                - А ну, заткнись! - неожиданно заорала она в ответ и швырнула в него пластиковой бутылочкой. Бутылочка угодила в лоб, и малыш опрокинулся в кроватке на спину, скуля и размахивая ручонками. Прямо под линией волос отпечатался красный кружок, и Сэнди ощутила пугающий укол радости, жалости и ненависти, подкативших к горлу. Она вытащила его из кроватки, как тряпку.

                - Заткнись! Заткнись! Заткнись! - не сумев остановиться, она два раза сильно ударила Рэнди, и тот так зашелся от боли, что беззвучно захрипел. Он лежал в кроватке, широко разевая рот, лицо полиловело.

                - Прости, - пробормотала она. - Иисус-Мария-Иосиф. Прости. Рэнди, ты в порядке? Подожди минутку, мамочка тебя вымоет.

                К тому времени, как она вернулась с мокрой тряпочкой, оба глаза Рэнди распухли, закрылись и поменяли цвет, но бутылочку он взял и, когда мать принялась обмывать ему личико мокрой тряпкой, беззубо улыбнулся.

                "Скажу Рою, что он свалился с пеленального столика", - подумала Сэнди. - "Он поверит. О, Господи, хоть бы поверил."

 

 

                6: 45 утра.

                Почти все "синие воротнички", проживающие в Салимовом Уделе, держали путь на работу. Майк Райерсон был одним из тех немногих, кто работал в самом городке. В ежегодном городском отчете он именовался "землеустроителем", но на самом деле отвечал за содержание трех городских кладбищ. Летом эта работа была почти круглосуточной, но и зимой Майк не гулял руки в брюки, как, похоже, думал кое-кто из местных вроде невыносимого Джорджа Миддлера, который жил в центре у скобяной лавки. Часть времени Майк работал у Карла Формена, уделовского могильщика, а почти все местные старики, похоже, отдавали Богу душу зимой.

                Сейчас он направлялся из города на Бернс-роуд в пикапе, нагруженном садовыми ножницами, электрической машинкой для стрижки живой изгороди, коробкой колышков, ломом - на случай, если надгробие упадет и его надо будет поднимать, - десятигаллонной канистрой бензина и двумя газонокосилками фирмы "Бриггс и Стратон".

                В это утро ему предстояло подстричь траву на Хармони-Хилл, привести надгробия в надлежащий вид и при необходимости отремонтировать каменную ограду, а нынче в полдень он поедет на другой конец города, на Школьный холм, на тамошнее кладбище, куда время от времени наведывались школьные учителя сделать копии с барельефов, поскольку там хоронила своих покойников вымершая колония трясунов. Но из всех трех кладбищ Хармони-Хилл нравилось Майку больше всего. Оно было не таким старым, как погост на Школьном холме, зато приятным и тенистым. Майк надеялся когда-нибудь - лет этак через сто - и сам там лечь.

                Майку было двадцать семь. Его пестрая карьера включала даже три года в колледже. Он надеялся в один прекрасный день вернуться и доучиться до конца. Открытое приятное лицо Майка было красиво, поэтому для него не составляло труда подцепить субботним вечером "У Делла" или в Портленде одинокую женщину. Некоторых отпугивала его работа, и Майк честно считал это непонятным. Приятная работа, без начальника, который бы все время стоял над душой, трудился Райерсон на воздухе под Божьим небом - так что с того, если он выроет пару-тройку могил или при случае поведет катафалк Карла Формена? Кому-то надо этим заниматься. По соображениям Майка, единственной вещью, более естественной, чем смерть, был секс.

                Напевая себе под нос, он свернул на Бернс-роуд и, поднимаясь на холм, переключил передачу на вторую. Позади машины пенилась сухая пыль. Сквозь вялую летнюю зелень по обе стороны дороги виднелись голые стволы деревьев, сгоревших в пожаре пятьдесят первого года - они напоминали скелеты, разрушающиеся старые кости. Майк знал, что среди этих деревьев полно поваленных стволов, где, если не поостеречься, можно сломать ногу, как в капкане. Даже по прошествии четверти века шрам от великого пожара никуда не делся. Вот то-то и оно. В разгар жизни попадаешь в смерть.

                Кладбище располагалось на вершине холма. Майк свернул на подъездную дорогу, готовый выскочить и отпереть ворота... а потом надавил на тормоз и остановил содрогнувшийся грузовик.

                С кованых железных ворот вниз головой свисал труп собаки, а земля под ними превратилась от крови в месиво.

                Майк вылез из грузовика и поспешил к воротам. Он вынул из задних карманов рабочие перчатки и одной рукой приподнял голову пса. Та поднялась с ужасной бескостной легкостью, и Майк уставился прямо в пустые стеклянные глаза Дока, кокера-полукровки Вина Пэринтона. Собаку подвесили к одному из высоких остриев ворот, как кусок говядины к мясницкому крюку. По трупу уже неспешно ползали медлительные от прохлады раннего утра мухи.

                Майк дергал изо всех сил, тянул, и, наконец, стащил пса с ворот, чувствуя тошноту от сырых звуков, сопровождавших эти усилия. Кладбищенский вандализм был для него старой песенкой, особенно в канун Дня всех святых, но до того оставалось еще полтора месяца, да и ничего подобного Майк еще не видел. Обычно довольствовались тем, что опрокидывали несколько надгробий, выцарапывали несколько непристойностей и вывешивали на ворота бумажный скелет. Но это убийство не было делом рук ребятишек - или же они настоящие ублюдки. Сердце Вина будет разбито.

                Он обдумал, не забрать ли собаку в город прямо сейчас, чтобы показать Паркинсу Джиллеспи, но решил, что это ничего не даст. Старину Дока, беднягу, можно забрать в город, когда Майк поедет обедать... не сказать, чтоб у него сегодня был хороший аппетит.

                Он отпер ворота и взглянул на свои перчатки, вымазанные кровью. Железные прутья ворот придется отскабливать, и, похоже, сегодня днем до Школьного холма ему не добраться. Он заехал за ограду и поставил машину, но больше не напевал. Изюминка дня исчезла.

 

 

                8: 00 утра.

                Грохочущие желтые школьные автобусы отправились по назначенным маршрутам, собирая детей, которые вышли к своим почтовым ящикам и резвились там или стояли, держа свертки с ленчем. За рулем одного из этих автобусов сидел Чарли Роудс, его маршрут охватывал Тэггарт-Стрим-роуд в восточном Уделе и верхнюю половину Джойнтер-авеню.

                Дети, ездившие в автобусе Чарли, вели себя лучше всех в городе - если уж на то пошло, то лучше всех в учебном округе. В автобусе номер шесть не бывало ни воплей, ни грубых шуток, ни дерганья за косички. Они, черт их возьми, сидели тихо и помнили, как надо себя вести - а не то имелась возможность прошагать две мили до начальной школы на Стэнли-стрит пешком да еще объясняться в учительской, почему так вышло.

                Чарли знал, что они про него думают и очень хорошо представлял себе, как называют его за глаза. Ну да ничего. Он не собирался позволить всем, кому не лень, валять дурака и пакостить в его автобусе. Пусть приберегут это для своих бесхребетных учителишек.

                У директора со Стэнли-стрит хватило смелости спросить Чарли, "по наитию" ли он действовал, когда три дня подряд ссаживал мальчишку Дорхэма только за то, что тот разговаривал чуть громче, чем надо. Чарли уставился на него, и мало-помалу директор (мокроухая маленькая пискля, всего четыре года как из колледжа) отвел глаза. Начальник автопарка С. А. Д., старый приятель Дейв Фельсен - они вместе прошли весь путь до Кореи - он-то понимал. Им обоим было ясно, что творится в стране и как пацан, который "просто разговаривал чуть громче, чем надо" в школьном автобусе в пятьдесят восьмом году оказывался в шестьдесят восьмом парнем, который при всех ссал на флаг.

                Чарли взглянул в широкое зеркальце над головой и увидел, как Мэри Кэйт Григсон передала записку своему маленькому дружку, Бренту Тенни. Маленькому дружку, ага, так точно. Нынче они уже к шестому классу трахаются почем зря. Он притормозил, включив мигалки "стоп". Мэри Кэйт с Брентом испуганно подняли глаза.

                - Есть о чем поговорить, да? - спросил Чарли у зеркальца. - Добро. Лучше вам двигать.

                Он открыл складную дверь и подождал, чтобы они сошли с его автобуса к чертовой матери.

 

 

                9: 00 утра.

                Проныра Крейг выкатился из постели - в буквальном смысле. Льющийся в окошко третьего этажа солнечный свет слепил глаза. В голове тошнотворно бухало. Парень сверху, писатель, уже затюкал. Иисусе, надо быть дурней мартовского зайца, чтобы день деньской так стучать - тап-тап-тап.

                Он поднялся и в одних подштанниках пошел к календарю, взглянуть, не безработный ли он сегодня. Нет. Нынче была среда.

                Похмелье было не таким тяжким, как случалось. Он просидел у Делла до часу - до закрытия - но при себе имел только два доллара и, когда они улетучились, не сумел много выпить на чужой счет. Теряю контакт, подумал он и поскреб рукой щеку.

                Проныра натянул теплую нижнюю фуфайку, которую носил и зимой, и летом, зеленые рабочие штаны, а потом открыл шкаф и вытащил свой завтрак бутылку теплого пива (выпить тут, наверху) и пачку благотворительных овсяных хлопьев (съесть внизу). Он ненавидел овсянку, но пообещал вдове, что поможет перевернуть этот ее ковер - а она, наверное, уже напридумывала и других дел.

                Ему, в общем-то, было наплевать, но так повелось с тех времен, когда он делил с Евой Миллер постель. Ее муж погиб от несчастного случая на лесопилке в пятьдесят девятом, и до некоторой степени это было забавно, если можно назвать забавным такое ужасное происшествие. В те дни на лесопилке работало не то шестьдесят, не то семьдесят человек, а Ральф Миллер стоял в очереди к директорскому креслу.

                Происшедшее с ним было до некоторой степени забавным, поскольку с пятьдесят второго года Ральф Миллер и пальцем не притрагивался к машинам целых семь лет, с тех пор, как из десятников шагнул прямо в высший эшелон. Такова была благодарность администрации. Проныра полагал, что Ральф ее заслужил. Когда большой пожар выплеснулся из "Болот" и, гонимый неумолимым восточным ветром, перепрыгнул на Джойнтер-авеню, казалось, что лесопилка неминуемо загорится. Пожарные команды из шести соседних городков итак разрывались на части, пытаясь спасти город, где уж там было расходовать людей на такую плевую операцию, как лесопилка в Салимовом Уделе. Ральф Миллер организовал полную вторую смену борющемуся с огнем подразделению. Под его руководством увлажнили крышу и к западу от Джойнтер-авеню сделали то, что оказалась не в состоянии сделать целая объединенная пожарная команда - соорудили противопожарную баррикаду, которая остановила огонь и повернула его на юг, где пламя полностью укротили.

                Через семь лет Ральф свалился в дробилку, беседуя с какими-то заезжими шишками из одной массачусетской компании. Ральф показывал им предприятие, надеясь убедить купить его. Сукин сын поскользнулся в луже и ухнул в дробилку прямо на глазах у гостей. Нечего и говорить, что всякая возможность сделки пошла коту под хвост вместе с Ральфом Миллером. Лесопилку, которую он спас в пятьдесят первом, в феврале шестидесятого закрыли от греха подальше.

                Проныра взглянул в заляпанное водой зеркало и расчесал седые волосы, косматые, красивые и в шестьдесят семь все еще завлекательные. Похоже, волосы - единственное, что в Проныре буйно произросло на алкоголе. Потом он натянул рабочую рубаху защитного цвета, взял пачку овсяных хлопьев и пошел вниз.

                Вот, пожалуйста - спустя без малого шестнадцать лет после всего он тут нанялся в проклятые домработницы к бабе, с которой когда-то спал... к бабе, которую все еще считал чертовски привлекательной.

                Стоило ему переступить порог солнечной кухни, вдова кинулась на него, как стервятник.

                - Слушай, тебе не хочется после завтрака натереть для меня воском перила на парадной лестнице, Проныра? Есть у тебя время? - Оба сохраняли деликатную видимость того, что он делает это в одолжение, а не в оплату за свою комнату наверху (четырнадцать долларов в неделю).

                - Конечно, Ева.

                - А ковер в гостиной...

                - ...надо перевернуть. Помню, помню.

                - Как нынче утром твоя голова? - Она задала вопрос деловито, не позволяя проникнуть в тон и крупице жалости... но Проныра ощутил глубоко спрятанное сочувствие.

                - Голова отлично, - обиженно отозвался он, ставя кипятиться воду для овсянки.

                - Ты поздно пришел, вот я и спросила.

                - Добыла на меня компромат, а? - Он весело вздернул бровь и с радостью увидел, что Ева все еще способна краснеть, как школьница, даже если они и бросили все забавы почти девять лет назад.

                - Ну, Эд...

                Только она одна по-прежнему звала его Эдом. Для всех остальных в Уделе он был просто Пронырой. Да пусть их. Пусть зовут его, как им нравится. Вот же налепили ярлычок, грубияны!

                - Ничего, - грубовато отозвался он. - Я не с той ноги встал.

                - Судя по звуку, не встал, а выпал из кровати, - она проговорила это быстрее, чем собиралась, но Проныра только хрюкнул. Он приготовил свою ненавистную овсянку и съел ее, потом, не оглядываясь, взял жестянку мебельной мастики и тряпку.

                Наверху не смолкало "тап-тап-тап" машинки этого парня. Винни Апшо, снимавший комнату наверху через коридор от него, сказал, что тот берется за дело каждое утро в девять, работает до полудня, снова начинает в три, тарахтит до шести, опять берется за долбежку в девять и валяет ровно до двенадцати. Проныра не мог себе представить, что у человека в голове помещается столько много слов.

                Тем не менее парень казался приятным. Однажды вечером может сгодиться на то, чтобы пропустить "У Делла" несколько стаканчиков пива. Проныра слыхал, что почти все писатели пьют, как сапожники.

                Он принялся методично натирать перила и снова погрузился в мысли о вдове. На деньги от мужниной страховки она превратила этот дом в пансион, и дела шли хорошо. Почему бы и нет? Она работала, как ломовая лошадь. Но, должно быть, привыкла регулярно получать от муженька свое и, когда горе растаяло, потребность эта осталась. Черт, и любила же она это дело!

                В те дни шестьдесят первого и шестьдесят второго люди еще звали его не Пронырой, а Эдом, и тогда еще он держал бутылку, а не наоборот. У него была хорошая работа в "Би и Эм" - вот однажды январской ночью шестьдесят второго все и произошло.

                Он прервал размеренные движения и задумчиво поглядел в крохотное круглое окошко на площадке второго этажа. Окошко заполнял последний, яркий, идиотски золотистый летний свет - свет, смеющийся над холодной шелестящей осенью и над еще более холодной зимой, что придет следом.

                В ту ночь виноваты были оба, а когда грех уже случился, и они лежали рядом в спальне Евы, она расплакалась и сказала, что они поступили неправильно. Проныра ответил: правильно, не зная, так ли это и не заботясь на этот счет. Сильный северный ветер выл, кашлял и визжал под стрехами, в комнате же было тепло и безопасно, и они в конце концов заснули бок о бок, как серебряные ложечки в посудном ящике.

                Ах, Господь с младенцем Иисусом, время - что река, и Проныра задумался, знает ли писатель про это.

                Он снова принялся длинными, размашистыми, скользящими движениями натирать перила.

 

 

                10: 00 утра.

                В начальной школе на Стэнли-стрит - в самом новом и великолепном здании Удела - пришло время большой перемены. Учебный округ все еще платил за низкое, остекленное здание с четырьмя классными комнатами. Оно было настолько же новым, светлым и современным, насколько начальная школа на Брок-стрит - старой и темной.

                Ричи Боддин, школьный хулиган и забияка, гордившийся этим, важно вышел на детскую площадку, отыскивая глазами шустрого новичка, который всегда знал ответы на все вопросы по математике. Ни один новичок не являлся запросто в его школу без того, чтобы узнать, кто тут хозяин. Особенно такой вот четырехглазый педрила, учительский любимчик.

                В свои одиннадцать лет Ричи весил сто сорок фунтов. Всю жизнь мать приставала к людям: поглядите, какой громадный у меня сынуля! Так он узнал, что большой. Иногда он внушал себе, что чувствует, как от его шагов дрожит земля под ногами. А когда Ричи вырастет, то будет курить "Кэмел", прямо как папаша.

                Четвертый и пятый классы боялись его как огня, а ребятишки поменьше взирали на Ричи как на школьный тотем. Когда он перейдет в седьмой класс школы на Брок-стрит, их пантеон опустеет, лишившись своего демона. Все это безгранично радовало Ричи.

                А тут еще этот парень, Питри, дожидался, чтобы его взяли поиграть на большой перемене в футбол.

                - Эй! - громко крикнул Ричи.

                Оглянулись все, кроме Питри. Глаза у всех без исключения стеклянно заблестели. Когда стало понятно, что Ричи остановил взгляд на ком-то другом, в них появилось облегчение.

                - Эй, ты! Четырехглазый!

                Марк Питри обернулся и посмотрел на Ричи. Очки в стальной оправе сверкнули в утреннем солнце. В росте он не уступал Боддину, то есть возвышался почти над всеми однокашниками, но был стройнее, а лицо выглядело беззащитным и книжным.

                - Ты мне говоришь?

                - "Ты мне говоришь?" - передразнил Ричи высоким фальцетом. - Что-то голос у тебя, как у педика, четырехглазый. Знаешь ты это?

                - Нет, я этого не знал, - сказал Марк.

                Ричи сделал шаг вперед.

                - Провалиться мне, если ты не сосешь, понял, четырехглазый? Чтоб я сдох, ты сосешь хрен волосатый!

                - Да-а? - вежливый тон Марка приводил в ярость.

                - Ага, я слыхал, ты в самом деле сосешь. Тебе одних четвергов мало. Невтерпеж. Каждый день - твой.

                Вокруг начали собираться ребята, чтобы посмотреть, как Ричи сделает из новенького лепешку. Мисс Хилком, которая на этой неделе надзирала за детской площадкой, вышла на школьный двор присмотреть за малышами на качелях.

                - А тебе что? - спросил Марк Питри. Он смотрел на Ричи так, словно обнаружил нового интересного жука.

                - "А тебе что?" - фальцетом передразнил Ричи. - Ничего, просто я слыхал, будто ты жирный педик, вот и все.

                - Правда? - все еще вежливо спросил Марк. - А я слышал, что ты здоровенный неуклюжий кусок говна. Вот что я слышал.

                Полнейшая тишина. Остальные мальчишки разинули рты (но заинтересованно, никто из них еще не видел, чтобы человек сам подписывал себе смертный приговор). Полностью застигнутый врасплох Ричи разинул рот вместе с прочими.

                Марк снял очки и подал стоявшему рядом мальчишке:

                - Подержишь, ладно?

                Мальчишка взял их и молча вылупил на Марка глаза.

                Ричи пошел в наступление. Он нападал медленно, неуклюже, без тени тонкости или изящества. Земля у него под ногами дрожала. Ричи переполняла самоуверенность, а еще - отчетливое радостное побуждение топтать и ломать. Он сильно ударил правой. Кулак должен был попасть четырехглазому педриле прямо в зубы, так, чтобы те разлетелись, как клавиши пианино. Готовься идти к зубодеру, педик. Вот я иду.

                Марк Питри мигом нырнул, отступая в сторону. Удар прошел у него над головой и своей силой наполовину развернул самого Ричи. Марку потребовалось только подставить ножку. Ричи Боддин с глухим стуком свалился на землю.

                Он зарычал. В толпе зрителей раздалось дружное "Ааааааахх! "

                Марк превосходно понимал, что, если лежащий на земле неуклюжий верзила восстановит свое преимущество, то всыплет ему по первое число. Марк был очень подвижным, но в драке на школьном дворе на подвижности долго не продержишься. Если бы это происходило на улице, как раз подошло бы время делать ноги: обогнать более медлительного преследователя, а потом обернуться и показать ему нос. Но двор - не улица, и Марк отлично понимал, что, если сейчас быстро и решительно не накинется на этого здоровенного уродливого засранца, его самого будут изводить вечно.

                Эти мысли пронеслись у него в голове за долю секунды.

                Он прыгнул Ричи Боддину на спину.

                Ричи замычал. Толпа снова выдохнула "аааааахх! " Марк вцепился Ричи в руку, побеспокоившись, чтобы ухватить его выше манжета рубашки - иначе потная рука выскользнула бы из захвата - и завернул ее Ричи за спину. Ричи завизжал от боли.

                - Говори: сдаюсь, - велел Марк.

                Ответом Ричи остался бы доволен и моряк с двадцатилетним стажем.

                Марк дернул руку Ричи вверх, к лопаткам, и Ричи снова взвизгнул. Его переполняли негодование, страх и недоумение. Такого с ним еще не бывало. Такого не могло быть и сейчас. Конечно же, не мог никакой четырехглазый педик сидеть у Ричи на спине и выворачивать ему руку, заставляя вопить на глазах у вассалов.

                - Скажи "сдаюсь", - повторил Марк.

                Ричи тяжело поднялся на колени. Марк своими коленками стиснул бока Ричи, как человек, скачущий на лошади без седла, и удержался. Оба извалялись в пыли, но одежке Ричи досталось куда сильнее. Лицо стало красным и напряженным, глаза вылезали из орбит, щека была расцарапана. Он попытался скинуть Марка через голову, но Марк снова поддернул его руку кверху. На этот раз Ричи не вскрикнул. Он заскулил.

                - Скажи "сдаюсь" или, помоги мне Господь, я ее сломаю.

                Рубашка Ричи выбилась из штанов. Живот казался горячим и ободранным. Он начал всхлипывать и поводить плечами из стороны в сторону, но ненавистный четырехглазый педик держался крепко. Кисть его руки была ледяной, а плечо горело огнем.

                - Сваливай с меня, проститутский сынок! Ты дрался нечестно!

                Взрыв боли.

                - Скажи "сдаюсь".

                - Нет!

                Потеряв равновесие, Ричи упал лицом вниз, в пыль. Боль в руке парализовывала. Он ел землю. Земля набилась в глаза. Он беспомощно дрыгал ногами. Он позабыл, что он громадный. Он забыл, как дрожит под ногами земля, когда он идет. Он забыл, что, когда вырастет, собирается курить "Кэмел", как отец.

                - Сдаюсь! Сдаюсь! Сдаюсь! - пронзительно закричал Ричи. Он чувствовал, что готов кричать "сдаюсь" часами, днями, если только это вернет ему руку.

                - Скажи: я - здоровый злющий кусок говна.

                - Я - здоровый злющий кусок говна! - провизжал Ричи в грязь.

                - Неплохо. Сойдет.

                Марк Питри слез с Ричи и, пока тот поднимался, осторожно отступил за пределы его досягаемости. Бедра Марка ныли - так он их стискивал. Он надеялся, что Ричи утратил весь свой боевой задор. Если нет, из него сделают взбитые сливки. Ричи поднялся. Он огляделся. Все отводили глаза. Они развернулись и пошли заниматься своими делами. Вонючий пацан по фамилии Глик стоял рядом с педиком и смотрел на него так, словно тот был кем-то вроде Господа.

                Ричи стоял один-одинешенек, едва в состоянии поверить, как быстро пришло его крушение. Слезы стыда и ярости промыли на запыленном лице чистые дорожки. Он прикинул, не броситься ли на Марка Питри. Но стыд и страх - прежде неизведанные, сияющие, огромные - не позволяли. Пока не позволяли. Рука ныла, как гнилой зуб. Грязный проститутский драчун. Если я хоть раз доберусь до тебя и собью с ног... Но не сегодня. Он развернулся и пошел прочь, и земля ни капельки не задрожала. Он смотрел себе под ноги, чтобы не пришлось смотреть в лицо ребятам. На половине девочек кто-то рассмеялся - высокий, издевательский звук с жестокой отчетливостью разнесся в утреннем воздухе. Ричи не поднял глаз, чтобы увидеть, кто над ним смеется.

 

 

                11: 15 утра.

                Городская свалка Иерусалимова Удела была когда-то обычным карьером, откуда таскали гравий, пока в 1945 году не наткнулись на глину и не откупили его. Свалка находилась в конце горной жилы, которая уводила от Бернс-роуд на две мили за кладбище Хармони-Хилл.

                На дороге внизу Дад Роджерс слышал слабое тарахтение и чиханье газонокосилки Майка Райерсона. Но скоро этот звук должно было заглушить потрескивание пламени.

                Дад работал сторожем на городской свалке с пятьдесят шестого. Его ежегодное переизбрание городским сходом превратилось в рутину и принималось без голосования при единодушном шумном одобрении. Он жил на свалке в аккуратной толевой пристройке с односкатной крышей, а табличка на косо навешенной двери гласила: "Сторож свалки". Три года назад он ухитрился выманить у скупердяев из выборного совета обогреватель и навсегда покинул свою городскую квартиру.

                Дад был горбуном с забавно вздернутой головой, отчего казалось, что перед тем, как позволить Даду явиться на свет, Господь последним раздраженным шлепком свернул ее на сторону; свисавшие до колен, как у обезьяны, руки были на удивление сильными. Когда в скобяной лавке обновляли стены, то, чтобы загрузить старые полы в панелевоз понадобилось четверо мужиков. Под тяжестью досок грузовик заметно осел. Но Дад Роджерс единолично снял их оттуда - на шее проступили жилы, на лбу и руках синими кабелями вздулись вены. Он сам перевалил полы через борт.

                Даду свалка нравилась. Ему нравилось обращать в бегство ребятишек, которые приходили туда поохотиться за бутылками, а еще нравилось направлять машины к тому месту, где в этот день сваливали мусор. Ему нравилось рыться в хламе - это была его привилегия сторожа. Он не сомневался, что, когда он вышагивает по горам мусора в болотных сапогах, с пистолетом в кобуре, мешком за плечами и складным ножом в руке, над ним насмехаются. Пускай насмехаются. Тут попадалась медная проволока, а иногда целые моторы с нетронутой медной обмоткой, за медь же в Портленде платили хорошо. Бывали разломанные письменные столы, стулья и диваны - вещи, которые можно было подправить и продать на дороге N_1 охотникам до антиквариата. Дад обманывал торговцев, а те, извернувшись, обманывали дачников - но разве не это вращает мир? Два года назад он нашел кровать с шишечками и покореженной рамой и продал за две сотни зеленых гомику из Уэллса. Гомик впал в экстаз из-за подлинного новоанглийского происхождения этой кровати, понятия не имея, как старательно Дад затер песком на изножье "Сделано в Грэнд-Рэпидс".

                В дальнем конце свалки помещались негодные машины - бьюики, форды, что угодно - называйте, не промахнетесь. Господи Боже, что за детали люди оставляют в своих машинах, когда тем выходит срок! Лучше всего были радиаторы, но хороший четырехгнездный аккумулятор после того, как замочишь его в бензине, стоил семь долларов. Не говоря уж о ремнях безопасности, фарах заднего света, колпачках трамблера, ветровых стеклах, рулях и ковриках под ноги!

                Да, свалка была прекрасна! Свалка была Диснейлендом и Шангри-Ла, слитыми воедино. Но лучше всего были даже не деньги, припрятанные в черную коробку, которую Дад закопал в землю под своим мягким креслом.

                Лучше всего были костры... и крысы.

                По воскресеньям и средам с утра и вечером в понедельник и пятницу Дад выжигал участки свалки. Вечерние костры были красивей всего. Ему нравилось тусклое свечение, которое расцветало на всех газетах и коробках и выбивалось из зеленых пластиковых мешков с мусором. Но утренние костры нравились ему больше - из-за крыс.

                Сейчас, сидя в мягком кресле и наблюдая, как от разгорающегося пламени в небо повалил жирный черный дым, заставивший чаек подняться повыше, Дад некрепко сжимал свой пистолет 22 калибра и ждал, когда же выйдут крысы. Если они появлялись - они появлялись целыми батальонами. Большие, грязные, серые, с розовыми глазами. По их шкурам прыгали маленькие блохи и клещи. Хвосты волочились сзади, как толстая розовая проволока. Дад обожал стрелять крыс.

                - Да ты гильзы мешками закупаешь, Дад, - говорил внизу, в скобяной лавке своим звучным голосом Джордж Миддлер, подталкивая к Даду через прилавок коробки "ремингтонов". - За счет города, что ль?

                Шутка была старая. Несколько лет назад Дад предъявил ордер на покупку двух тысяч патронов двадцать второго калибра с полыми наконечниками, и Билл Нортон угрюмо послал его куда подальше.

                - Ну, - отвечал Дад, - ты ж знаешь, это дело - чистой воды служба обществу, Джордж.

                Вот. Вон та здоровая, жирная, хромающая на заднюю лапу будет Джордж Миддлер. В пасти она держала что-то, с виду напоминавшее разодранную цыплячью печенку.

                - Иди сюда, Джордж. Вот так, - сказал Дад и нажал курок. Его 22-й отозвался равнодушно, недраматично, но крыса два раза перекувырнулась и лежала, подергиваясь. Полые наконечники - вот в чем фокус. Дад собирался в один прекрасный день обзавестись крупнокалиберным оружием - 45-м калибром или "магнумом" и поглядеть, что будет твориться с маленькими мерзавцами.

                Теперь следующую. Эта будет той маленькой шлюшкой Рути Крокетт - той, что ходит в школу без лифчика и всякий раз, как Дад проходит мимо, сдавленно хихикает, толкая приятельниц локтем в бок. Бэнг. До свиданья, Рути.

                Крысы как сумасшедшие прыснули в дальний конец свалки, ища защиты, но раньше, чем они исчезли, Дад уложил шесть тварей - хорошая утренняя охота. Если он вылезет из кресла и пойдет посмотреть на них, окажется, что клещи бегут с остывающих трупиков как... как... ну, как крысы с тонущего корабля. Это вдруг показалось Даду восхитительно забавным. Запрокинув странно вздернутую голову, он откинулся на горб и разразился долгим, громким, спазматическим смехом, а огонь тем временем прокрадывался сквозь мусор цепкими хваткими оранжевыми пальцами. Жизнь, несомненно, была прекрасна.

 

 

                12: 00.

                Возвестив время ленча во всех трех школах и приветствуя полдень, отзвучал свои двадцать секунд громкий городской гудок. Лоренс Крокетт, второй выборный в Уделе, владелец "Южно-мэнского страхового общества и торговли недвижимостью Крокетта" отложил книгу, которую читал ("Сексуальные рабы Сатаны") и поставил по гудку часы. Он подошел к двери и повесил на шторку табличку "Вернусь в час дня". Заведенный им порядок вещей не менялся. Он отправится в кафе "Экселлент", съест пару чизбургеров с гарниром, выпьет чашку кофе и, покуривая "Уильям Пенн", поглазеет на ноги Полины.

                Он тряхнул дверную ручку, чтобы убедиться, защелкнулся ли замок, и ушел по Джойнтер-авеню к центру. На углу он остановился и посмотрел наверх, на дом Марстена. Там на подъездной дороге стояла машина - он так и видел ее, сверкающую и блестящую. От этого где-то в груди зашевелился тоненький червячок беспокойства. Около года назад он продал дом Марстена вместе с Деревенской Лоханью в комплексной сделке. Это была самая загадочная сделка в его жизни, а в свое время ему приходилось заключать сделки довольно странные. Владелец стоявшей там наверху машины, по всей вероятности, звался Стрейкером. Р. Т. Стрейкер. Как раз нынче утром Крокетт получил от этого Стрейкера кое-что по почте.

                Чуть больше года назад, мерцающим июльским полднем, упомянутый субъект подъехал к конторе Крокетта. Он вылез из машины и, прежде, чем зайти внутрь, секунду постоял на тротуаре - высокий мужчина, одетый, несмотря на дневную жару, в деловой костюм-тройку. Он был лыс, как биллиардный шар и так же не потел. Под прямой черной чертой бровей в темных углублениях, которые в угловатой поверхности лица мог бы прорыть бур, прятались глазницы. Мужчина нес тонкий черный дипломат. Когда Стрейкер вошел, Ларри был в конторе один: трудившаяся у него часть дня секретарша - фолмутская девчонка с самым восхитительным бюстом и попкой, к каким вам только удавалось приклеиться взглядом - после обеда работала у юриста с "Гэйтс Фоллз".

                Лысый мужчина уселся на стул для клиентов, положил дипломат на колени и вперил глаза в Ларри Крокетта. Выражение этих глаз прочесть было невозможно, и это встревожило Ларри. Ему нравилось прочитывать желания клиента в его младенчески голубых или карих еще до того, как человек раскроет рот. Этот мужчина не задержался, чтобы разглядеть фотоснимки местной недвижимости, прикрепленные к информационному стенду, не сделал попытки пожать Ларри руку, не представился, не сказал даже "Привет! ".

                - Чем могу служить? - спросил Ларри.

                - Меня прислали купить в вашем столь прелестном городке дом под жилье и учреждение под бизнес, - сказал лысый. Говорил он настолько бесстрастно и невыразительно, что Ларри подумал о записанных на магнитофон объявлениях, которые слышишь, набрав номер бюро погоды.

                - Ну... э-э... замечательно, - сказал Ларри. - У нас есть несколько отличных домов, которые...

                - Это ни к чему, - сказал лысый, поднимая руку, чтобы Ларри замолчал. Ларри с замиранием сердца отметил, что пальцы у этого человека на удивление длинные - казалось, в среднем пальце от основания до кончика дюйма четыре, а то и пять. - Учреждение под бизнес - это дом позади здания Городского Офиса. Он выходит в парк.

                - Да-а, поработать можно. Вообще-то это была фабрика-прачечная. Год назад сломалась. Действительно хорошее место, если...

                - Дом под жилье, - не обращая на него внимания продолжал лысый, зовется в городе домом Марстена.

                Ларри слишком долго занимался торговлей недвижимостью, чтобы его лицо отразило его чувства - чувства совершенно ошеломленного человека.

                - Вот как?

                - Да. Меня зовут Стрейкер. Ричард Трокетт Стрейкер. Все бумаги будут на мое имя.

                - Очень хорошо, - сказал Ларри. Человек этот не шутил, сомневаться не приходилось. - Цена, которую мы запрашиваем за дом Марстена - четырнадцать тысяч долларов, хотя я думаю, моих клиентов можно будет убедить немного снизить ее. Что касается старой прачечной...

                - Не пойдет. Я уполномочен заплатить один доллар.

                - Один...? - Ларри вздернул голову так, как делает тот, кому не удалось расслышать что-то правильно.

                - Да. Прошу внимания.

                Длинные пальцы Стрейкера расстегнули замки дипломата, открыли его и извлекли оттуда несколько документов, сложенных в голубую прозрачную папку.

                Ларри Крокетт, хмурясь, наблюдал за ним.

                - Прочтите, пожалуйста. Это сэкономит время.

                Ларри большим пальцем отогнул голубую пластиковую обложку и с видом человека, умиротворяющего дурака, взглянул на первый лист. Его взгляд скользил слева направо от силы секунду, а потом что-то приковало его к себе.

                Стрейкер едва заметно улыбнулся. Он полез в карман пиджака, достал плоский золотой портсигар и выбрал сигарету. Он размял ее, потом прикурил от спички. Контору заполнил терпкий аромат турецкого табака, и вентилятор разогнал дым.

                Следующие десять минут в конторе царила тишина, нарушаемая только гудением вентилятора да приглушенным шумом машин, проезжающих по улице за стенами конторы. Стрейкер докурил сигарету до крохотного остатка, растер светящийся пепел между пальцами и закурил следующую.

                Ларри с бледным потрясенным лицом поднял глаза.

                - Это шутка. Кто вас подбил на это? Джон Келли?

                - Не знаю никакого Джона Келли. Я не шучу.

                - Эти бумаги... акт об отказе от претензий... проверка законности прав на владение землей... Господи. Да вы знаете, что этот участок стоит полтора миллиона?

                - В самую точку, - холодно сказал Стрейкер. - Он стоит четыре миллиона. Скоро будет стоить больше - когда построят торговый центр.

                - Чего вы хотите? - спросил Ларри охрипшим голосом.

                - Я уже сказал вам, чего хочу. Мы с моим партнером планируем открыть в городе свое дело. А жить планируем в доме Марстена.

                - Какое дело? "Убийство Инкорпорейтед"?

                Стрейкер холодно улыбнулся.

                - Боюсь, самую обычную торговлю мебелью. В том числе весьма специфическим антиквариатом для коллекционеров. Мой партнер в этой области... ну, скажем, эксперт.

                - Ч-черт, - грубо сказал Ларри. - Дом Марстена можете получить за восемь с половиной тысяч, магазин - за шестнадцать. Ваш партнер должен был это знать. И оба вы должны знать, что этот город не сможет поддержать торговлю вычурной мебелью и антиквариатом.

                - Мой партнер крайне осведомлен относительно всего, что вызывает его заинтересованность, - парировал Стрейкер. - Он знает, что ваш городок расположен на шоссе, которым пользуются туристы и дачники. Вот те люди, с которыми мы собираемся вести основную массу дел. Однако ваше согласие не требуется. Находите вы, что документы в порядке?

                Ларри шлепнул голубую папку на стол.

                - Кажется, так. Но я не собираюсь торговаться с вами - плевать, что по вашим словам вы хотите.

                - Нет, конечно, нет. - Голос Стрейкера граничил с благовоспитанным презрением. - У вас, по-моему, в Бостоне есть юрист. Некий Фрэнсис Уолш.

                - Откуда вы знаете? - рявкнул Ларри.

                - Неважно. Отвезите документы к нему. Он подтвердит их законную силу. Земля, на которой должен быть построен торговый центр, становится вашей при выполнении трех условий.

                - А, - с видимым облегчением сказал Ларри. - Условия. - Он откинулся на спинку стула и выбрал из керамической сигарницы на своем столе "Уильям Пенн". - Ну, теперь мы подбираемся к сути, валяйте. - Он чиркнул спичкой о кожаный башмак и прикурил.

                - Номер первый. Вы продаете мне дом Марстена и учреждение для ведения дел за один доллар. В случае дома ваш клиент - земельная корпорация из Бангора. Учреждение сейчас принадлежит портлендскому банку. Я уверен, что обе стороны изъявят согласие на самые низкие приемлемые цены, если вы компенсируете разницу. Минус, конечно, ваши комиссионные.

                - Откуда у вас такая информация?

                - Вас это не касается, мистер Крокетт. Условие второе. Вы ни словом не обмолвитесь о сегодняшней сделке. Ни словом. Если такой вопрос когда-либо всплывет, вам известно только то, что я рассказал: мы партнеры, начинающие дело, которое нацелено на туристов и дачников. Это очень важно.

                - Не имею привычки болтать.

                - Тем не менее я хочу подчеркнуть серьезность этого условия. Может прийти время, мистер Крокетт, когда вам захочется поделиться с кем-нибудь, какую замечательную сделку вы сегодня заключили. Если вы сделаете это, я узнаю. Я вас уничтожу. Понятно?

                - Вы говорите, как в дешевых фильмах про шпионов, - сказал Ларри. Судя по тону, он держал себя в руках, но внутри ощущалась противная дрожь страха. Слова "я вас уничтожу" прозвучали так же невыразительно, как и "добрый день". Что придавало заявлению неприятный оттенок правдивости. И как, черт побери, этот шутник узнал про Фрэнка Уолша? Про Фрэнка Уолша не знала даже жена Ларри.

                - Вы понимаете меня, мистер Крокетт?

                - Да, - сказал Ларри. - Я привык не рисковать понапрасну.

                Стрейкер снова одарил его улыбкой.

                - Конечно. Вот почему я имею дело с вами.

                - Третье условие?

                - Дому понадобится определенный ремонт.

                - Ну, можно выразиться и так, - сухо сказал Ларри.

                - Мой партнер планирует справиться с этой задачей самостоятельно. Но вы станете его доверенным лицом. Время от времени будут возникать просьбы. Время от времени мне нужны будут услуги нанятых вами работников, чтобы доставить определенные вещи либо в дом, либо в магазин. О подобных услугах вы будете помалкивать. Понятно?

                - Ага, понятно. Но вы сами нездешние, да?

                - Это имеет значение? - Стрейкер поднял брови.

                - А как же. Это же не Бостон и не Нью-Йорк. Тут дело окажется не только в том, держу я рот на замке или нет. Пойдут разговоры. Да что там, вон, на Рэйлроуд-стрит есть одна старая калоша, Мэйбл Уэртс ее звать, так она день-деньской торчит с биноклем...

                - Горожане меня не заботят. Горожане не заботят моего партнера. В небольших городках всегда идут пересуды. То же самое, что висящие на телефоне сороки. Скоро нас тут примут.

                Ларри пожал плечами.

                - Дело ваше.

                - Совершенно верно, - согласился Стрейкер. - Вы будете оплачивать все услуги, сохраняя накладные и счета. Возмещение получите. Согласны?

                Ларри, как и сказал Стрейкеру, обычно не рисковал понапрасну, а ведь он был одним из лучших игроков в покер округа Камберленд. И хотя всю дорогу Крокетт поддерживал внешнее хладнокровие, внутри у него все горело. Этот сумасшедший предлагал такую сделку, какая наклевывается только раз в жизни - если вообще наклевывается. Может быть, босс этого парня - один из чокнутых миллионеров-затворников, которые...

                - Мистер Крокетт? Я жду.

                - Два условия есть и у меня, - сказал Ларри.

                - Да? - выказал Стрейкер вежливый интерес.

                Ларри постучал по голубой папке.

                - Во-первых, бумаги надо проверить.

                - Разумеется.

                - Во-вторых, если вы там занимаетесь чем-то противозаконным, я об этом знать не желаю. А именно...

                Но его перебили. Стрейкер запрокинул голову и один-единственный раз холодно неэмоционально хохотнул.

                - Я сказал что-то смешное? - спросил Ларри без тени улыбки.

                - О... э-э... нет, конечно, мистер Крокетт. Вы должны извинить мой порыв. У меня есть собственные причины счесть ваше замечание забавным. Что вы хотели добавить?

                - Насчет ремонта. Не собираюсь добывать вам ничего такого, чтоб подставлять свою шею. Если вы надумали гнать там самогонку, или ЛСД, или взрывчатку для каких-нибудь хиппи-радикалов, следите за этим сами.

                - Принято, - сказал Стрейкер. Улыбка исчезла с его лица. - Мы договорились?

                И Ларри со странным чувством облегчения сказал:

                - Если бумаги пройдут проверку, мне кажется, мы заключим это соглашение. Хотя, похоже, хлопоты полностью ваши, а я только заработал.

                - Сегодня понедельник, - сказал Стрейкер. - Скажем, в четверг после обеда?

                - Лучше в пятницу.

                - Так. Очень хорошо. - Он поднялся. - До свидания, мистер Крокетт.

                Бумаги проверили. Бостонский юрист Ларри сказал, что земля, на которой должны были выстроить портлендский торговый центр, куплена фирмой под названием "Континентальная торговля землей и недвижимостью", контора которой помещалась в Нью-Йорке, в здании "Кэмикл Бэнк". В офисах фирмы не было ничего, кроме нескольких пустых стеллажей под папки-скоросшиватели и кучи пыли.

                В ту пятницу Стрейкер приехал еще раз, и Ларри подписал необходимые документы. Что проделал с сильным привкусом сомнения - в первый раз он отбросил личную персональную максиму: не гадь там, где ешь. И, несмотря на сильнейший соблазн, когда Стрейкер убрал документы на владение домом Марстена и былой Деревенской Лоханью в свой дипломат, Ларри понял, что всецело отдал себя в распоряжение этого человека. То же относилось и к его партнеру, отсутствующему мистеру Барлоу.

                Когда миновал конец августа и лето соскользнуло в осень, а осень - в зиму, Ларри начал ощущать еле уловимое облегчение. К нынешней весне ему почти удалось забыть заключенную им сделку, целью которой были документы, покоившиеся теперь в сейфе Крокетта, в Портленде.

                Потом начались происшествия.

                Полторы недели назад приехал этот писатель, Мирс, он расспрашивал, нельзя ли снять дом Марстена и, когда Ларри сказал, что тот продан, наградил его странным взглядом.

                Вчера в почтовом ящике Ларри оказались длинный сверток-трубка и письмо от Стрейкера. По сути дела, записка. Она была краткой: "Будьте добры вывесить полученное объявление в витрине магазина. Р. Т. Стрейкер." Само объявление оказалось совершенно обычным, даже помягче, чем бывает. В нем было написано только: "Открывается через неделю. Барлоу и Стрейкер. Прекрасная мебель. Избранный антиквариат. Приглашаем посмотреть." Чтобы вывесить плакат, Ларри нанял Ройяла Сноу.

                А теперь там, возле дома Марстена стояла машина. Он все еще глядел на нее, когда кто-то рядом с ним сказал:

                - Спим, Ларри?

                Он вздрогнул и оглянулся на Паркинса Джиллеспи, который стоял рядом с ним на углу и прикуривал "Пэлл-Мэлл".

                - Нет, - сказал он и нервно рассмеялся. - Просто задумался.

                Паркинс взглянул наверх, на дом Марстена, где на подъездной дороге солнце подмаргивало на хроме и металле, а потом опустил глаза на старую прачечную с новой вывеской в окне.

                - Сдается мне, не ты один. Всегда здорово, коли в городе появляются новые ребята. Ты их знаешь, так?

                - Одного. Познакомились в прошлом году.

                - М-ра Барлоу или м-ра Стрейкера?

                - Стрейкера.

                - Как он тебе показался, ничего, приятный?

                - Трудно сказать, - ответил Ларри и обнаружил, что ему хочется облизать губы. Делать этого он не стал. - Мы говорили только о деле. Мне он показался нормальным.

                - Хорошо. Это хорошо. Пошли. Пройдусь с тобой до "Экселлент".

                Когда они переходили улицу, мысли Ларри занимали сделки с дьяволом.

 

 

                1: 00 пополудни.

                Сьюзан Нортон вошла в "Салон красоты Бэбс", улыбнулась Бэбс Гриффен (старшей сестре Хэла и Джека) и сказала:

                - Слава Богу, что ты сумела взять меня сразу же.

                - В середине недели это не проблема, - сказала Бэбс, включая вентилятор. - Батюшки, как душно-то, а? Сегодня к вечеру будет гроза.

                Сьюзан посмотрела на небо - безупречно голубое, без единого пятнышка.

                - Ты думаешь?

                - Ага. Как будем делать, лапуля?

                - Естественно, - ответила Сьюзан, думая про Бена Мирса. - Как будто я сюда и близко не подходила.

                - Лапуля, - со вздохом сказала Бэбс, надвигаясь на нее, - так все говорят.

                Вздох принес запах фруктовой жевательной резинки "Джуси". Бэбс спросила Сьюзан - видела ли та, что кто-то открывает в старой Деревенской Лохани новый мебельный магазин. С виду дорогой, но правда славненько, если бы у них нашелся миленький небольшой фонарик-"молния" в пару к тому, что есть у Бэбс на квартире... самый умный шаг, какой Бэбс сделала - это уехала из дому и поселилась в городе... правда, лето было приятное? Просто стыд, что оно когда-нибудь кончится.

 

 

                3: 00 пополудни.

                Бонни Сойер лежала на большой двуспальной кровати в доме на Дип-Кат-роуд. Это был настоящий дом, не какая-нибудь хибарка типа трейлера: дом стоял на фундаменте и в нем был подвал. Муж Бонни, Редж, заколачивал хорошие деньги, работая автомехаником у Джима Смита в "Понтиаке". Если не считать пары полупрозрачных голубых трусиков, на Бонни ничего не было, и она нетерпеливо оглянулась на часы, стоявшие на ночном столике: 3: 02. Где он?

                Словно мысль Бонни вызвала того, кого она поджидала, дверь спальни чуть-чуть приоткрылась, и в нее заглянул Кори Брайант.

                - Все в порядке? - прошептал он. Кори было всего двадцать два, он два года отработал в телефонной компании и роман с замужней женщиной особенно с такой сногсшибательной, как Бонни Сойер, которая в 1973 году стала "Мисс Округ Камберленд" - наполнял его ощущением собственной слабости, нервозностью и похотью.

                Бонни улыбнулась ему, показав очаровательные зубки.

                - А как же, лапочка, - сказала она, - не то в тебе уже была бы такая дырка, что хоть телевизор сквозь нее смотри.

                Он на цыпочках зашел. На талии забавно позвякивал ремень монтера.

                Бонни хихикнула и раскрыла объятия.

                - Ей-богу, ты мне нравишься, Кори. Ты такой хорошенький.

                Глаза Кори случайно задержались на темной тени под туго натянутым голубым нейлоном, и похоть взяла верх над беспокойством. Он и думать забыл про хождение на цыпочках, оказался возле Бонни и, когда они соединились, где-то в лесах зазвенела цикада.

 

 

                4: 00 пополудни.

                Бен Мирс оттолкнулся от стола, закончив дневное писание. Чтобы вечером можно было с чистой совестью пообедать у Нортонов, он отказался от прогулки в парке и работал почти весь день без перерыва. Он встал и потянулся, слушая, как хрустят позвонки. Торс был мокрым от пота. Бен подошел к комоду у изголовья кровати, достал свежее полотенце и отправился в ванную, чтобы вымыться до того, как кто-нибудь другой вернется с работы и застрянет в душе.

                Он повесил полотенце через плечо, повернул обратно к двери, а потом подошел к окну, за которым что-то привлекло его внимание. Но не в городке. Удел дремал в позднем полуденном сне под небом того особенного темно-голубого оттенка, какой в дни позднего лета украшает Новую Англию. За двухэтажными домиками Джойнтер-авеню, за плоскими асфальтированными крышами, за парком (сейчас там били баклуши, катались на великах и ссорились по пустякам вернувшиеся из школы дети) Бену видна была северо-западная часть города, где Брок-стрит исчезала за откосом того самого первого поросшего лесом холма.

                Взгляд Бена естественным образом пропутешествовал к бреши в лесном массиве - там Бернсроуд буквой "Т" пересекалась с Брукс-роуд, - и дальше, наверх, туда, откуда вниз на город глядел дом Марстена.

                Отсюда, уменьшенный до размеров детского кукольного домика, он казался великолепно сделанной миниатюрой, и это нравилось Бену. Из окна комнаты дом Марстена виделся такого размера, с каким можно было иметь дело. Можно было поднять руку и загородить его ладонью.

                На подъездной дороге стояла машина.

                Бен стоял с полотенцем через плечо, не шевелясь, глядя из окна на эту машину и чувствуя, как в животе закопошился ужас, проанализировать который он не пытался. Два отвалившихся ставня повесили на место, отчего дом приобрел вид скрытного слепца - прежде этого не было.

                Губы Бена беззвучно шевельнулись, словно выговаривая слова, которых никто - даже он сам - не мог понять.

 

 

                5: 00 пополудни.

                Мэтью Бэрк с дипломатом в левой руке покинул здание средней школы и через пустую автостоянку прошел туда, где стоял его старый "шевви-бискайн", до сих пор - в прошлогодних зимних шинах.

                Бэрку было шестьдесят три, до обязательной отставки оставалось два года, но он еще нес полную нагрузку и уроков английского, и внепрограммных занятий. На эту осень пришлась школьная постановка, и он только что закончил читку трехактного фарса под названием "Проблема Чарли". Ему достался обычный избыток совершенно невозможных ребят, дюжина пригодных экземпляров - они, по крайней мере, затвердят свои роли (чтобы потом исполнить их дрожащим голосом, с мертвенной невыразительностью) и трое ребят, выказавших способности. В пятницу он распределит роли и со следующей недели примется за черновую работу. И вплоть до тридцатого октября - до дня спектакля - они будут дружно трудиться. По теории Мэтта, спектакль, поставленный силами средней школы, должен быть таким же, как тарелка кемпбелловского супа "Элфабет": безвкусным, но не вызывающим отвращения. Придут родственники и будут в восторге. Придет театральный критик из камберлендского "Леджера", он разразится многосложными экстатическими дифирамбами, поскольку получает деньги именно за такую реакцию на любой местный спектакль. Исполнительница главной женской роли (в этом году, вероятно, Рути Крокетт) влюбится в кого-нибудь из труппы и, вполне вероятно, лишится девственности после вечеринки для участников. А потом Мэтт возобновит работу "Клуба спорщиков".

                В шестьдесят три года Мэтт Бэрк все еще получал удовольствие от преподавания. Дисциплину он поддерживал паршиво, за что и поплатился всеми когда-либо предоставлявшимися ему возможностями подняться до административного поста. Для того, чтобы эффективно работать помощником директора, у Мэтта был чуточку более мечтательный взгляд, чем следовало, однако недостаток дисциплины никогда не сдерживал его. Он читал сонеты Шекспира в холодных, урчащих трубами классах, полных летающими самолетиками и шариками жеваной бумаги; он садился на кнопки и рассеянно выбрасывал их со словами: "Найдите в учебнике страницу 467"; открывал ящики, чтобы достать бумагу для сочинения - и обнаруживал сверчков, лягушек, а один раз семифутовую черную змею.

                Он странствовал вдоль и вширь английского языка, как одинокий и странно благодушный древний мореход: Стейнбек - первый урок, Чосер второй, тематические упражнения - третий и функции герундия перед самым ленчем. С пальцев не сходила желтизна - скорее, от меловой пыли, чем от никотина - и все равно это были остатки наркотического вещества.

                Любви и почтения дети к нему не питали (он не был неким мистером Чипсом, чахнущим в американской глубинке в ожидании Росса Хантера, который его обнаружит), но многие ученики Мэтта действительно зауважали его, а несколько человек научились от него тому, что преданность - эксцентричная или скромная, все равно - может заслуживать внимания. Мэтту нравилась его работа.

                Сейчас он сел в машину, слишком сильно утопил педаль газа, подождал и снова надавил. Он настроил приемник на портлендскую рок-н-ролльную станцию и догнал громкость почти до искажения звука: Мэтт считал рок-н-ролл отличной музыкой. Он задним ходом выбрался из своей щелки на стоянке, тормознул и снова завел машину.

                На Тэггарт-Стрим-роуд у него был домик, куда крайне редко заглядывали гости. Мэтт никогда не был женат, и вся его семья состояла из брата в Техасе, который работал в нефтяной компании и писем не писал. Если честно, Мэтт без привязанностей не скучал. Он был одиноким человеком, но одиночество никоим образом не исказило его душу.

                Он притормозил перед мигалкой на пересечении Джойнтер-авеню с Брок-стрит, потом повернул к дому. Тени уже удлинились, а дневной свет ровный, золотой, как на картинах французских импрессионистов - приобрел занятную, чудесную теплоту. Мэтт взглянул влево, увидел дом Марстена и бросил в ту сторону еще один взгляд.

                - Ставни, - вслух сказал он под рвущийся из приемника заводной ритм. - Снова навесили ставни.

                Он заглянул в зеркальце заднего вида и увидел, что на подъездной дороге возле дома стоит машина. Мэтт преподавал в Салимовом Уделе с пятьдесят второго года и ни разу не видел на этой подъездной дороге припаркованной машины.

                - Там что, кто-то живет? - спросил он в пространство и поехал дальше.

 

 

                6: 00 вечера.

                Отец Сьюзан, Билл Нортон, первый салимовский выборный, с удивлением обнаружил, что Бен Мирс ему нравится - еще как нравится. Билл был крупным суровым мужчиной с черными волосами, сложением напоминал грузовик и даже на шестом десятке не разжирел. Он с разрешения отца бросил школу в одиннадцатом классе и ушел на флот, откуда и выкарабкался, защитив диплом в двадцать четыре года на экзамене, приравненном к выпускному экзамену средней школы - словно идея сдать его пришла к Биллу с большим опозданием. Он не был слепым грубым врагом интеллектуалов, какими становятся некоторые простые рабочие, когда - то ли волею судеб, то ли их собственными молитвами - им отказывают в том уровне образования, какой они могли бы осилить, но он терпеть не мог "художников-пердежников", как определял некоторых длинноволосых юношей с газельими глазами, которых Сьюзан приводила домой из колледжа. Ему наплевать было и на волосы, и на одежку. Беспокоило Билла другое - похоже, у всех у них в голове гулял ветер. Симпатию жены к Флойду Тиббитсу, парнишке, с которым Сьюзи, отучившись, гуляла чаще всего, Билл тоже не разделял, но и активной неприязни к нему не испытывал. У Флойда была очень приличная работа - в Фолмуте, у Гранта, к тому же Билл Нортон считал его умеренно серьезным. Вдобавок Флойд был здешним. Но здешним, можно сказать, был и Бен Мирс.

                - И не лезь к нему со своими художниками-пердежниками, - предупредила Сьюзан, поднимаясь, когда в дверь позвонили. На ней было светло-зеленое летнее платье, а уложенные в новую небрежную прическу волосы охватывал чуть великоватый моток зеленой пряжи.

                Билл рассмеялся.

                - Чего вижу, то и говорю, Сьюзи, дорогуша. Не буду тебя конфузить... да я тебя и не конфузил никогда, верно?

                Она нервно, печально улыбнулась ему и пошла открывать.

                Мужчина, с которым она вернулась, оказался долговязым, с виду проворным, с тонко прорисованными чертами и густой копной черных волос, которые, несмотря на природную маслянистость, казались только что вымытыми. То, как он был одет, настроило Билла доброжелательно. Простые, совершенно новые синие джинсы и белая рубашка с закатанными до локтей рукавами.

                - Бен, это мои папа и мама, Билл и Энн Нортон. Мам, папа - Бен Мирс.

                - Здравствуйте. Очень приятно.

                Он немного настороженно улыбнулся миссис Нортон, а она сказала:

                - Здравствуйте, мистер Мирс. Мы в первый раз так близко видим настоящего живого писателя. Сьюзан ужасно взволновалась.

                - Не тревожьтесь, я не цитирую собственные произведения. - Он опять улыбнулся.

                - Здрасте, - сказал Билл, вырастая из кресла. Сейчас он занимал в профсоюзе портлендских докеров некий пост, которого добился сам, и его рукопожатие было сильным и жестким. Но рука Мирса не съежилась, чтобы выскользнуть медузой, как руки обычных художников-пердежников Сьюзи, и Биллу это пришлось по душе. Он предложил свой второй проверочный критерий.

                - Пиво любите? Я уж поставил на лед несколько баночек, - он махнул рукой в сторону притулившегося к задней части дома патио, которое выстроил сам. Пердежники неизменно говорили "нет": почти все они были придурками и не могли понапрасну расходовать свое ценное сознание на выпивку.

                - Пиво? Обожаю, - ответил Бен и улыбка превратилась в ухмылку. Стаканчика два... даже три.

                Бен загрохотал смехом.

                - Ладушки, наш человек. Пошли.

                При звуке его смеха между двумя очень похожими женщинами на миг как бы возникла странная связь. Брови Энн Нортон сдвинулись, а лоб Сьюзан разгладился - кажется, бремя беспокойства телепатически перенеслось через комнату.

                Бен последовал за Биллом на веранду. На табуретке в углу стоял лоток со льдом, набитый жестянками с круговой надписью "Пабст".

                Билл вытянул из охладителя жестянку, и бросил Бену, который поймал ее одной рукой, но легко, так, чтобы она не пшикнула.

                - Тут приятно, - сказал он, глядя в сторону расположившейся на заднем дворе площадки, предназначенной для того, чтобы жарить на углях мясо. Это было низкое, рабочего вида кирпичное сооружение. Над ним висело марево теплого воздуха.

                - Сам строил, - сказал Билл. - Лучше не хаять.

                Бен сделал большой глоток, а потом рыгнул - еще очко в его пользу.

                - Сьюзи думает, вы парень очень ничего, - сказал Нортон.

                - Она милая девушка.

                - Хорошая, практичная девушка, - добавил Нортон и задумчиво рыгнул. Она говорит, вы три книжки написали. Да еще и напечатали.

                - Да, так.

                - Хорошо идут?

                - Первая да, - сказал Бен, но больше ничего не добавил. Билл Нортон слабо кивнул, одобряя человека, у которого довольно шариков в голове, чтобы держать ход своих денежных дел про себя.

                - Хотите бутерброд или сосиску?

                - Конечно.

                - Сосиски надо разрезать, чтоб пары выпустить. Знаете про это?

                - Ага. - Бен со слабой усмешкой крест-накрест рассек воздух указательным пальцем. Маленькие надрезы на природной оболочке франкфуртских сосисок не давали им пойти пузырями.

                - Так вы - выходец из нашего лесного перешейка, точно, - произнес Билл Нортон. - Чертовски хорошо сказано. Берите-ка вон тот пакет с брикетами, а я организую мясо. Пиво берите с собой.

                - Вам меня от него не оторвать.

                Билл затормозил на самом пороге и поднял бровь, поглядев на Бена Мирса.

                - Ты, парень, серьезный человек? - спросил он.

                Бен мрачновато улыбнулся:

                - Так точно.

                Билл кивнул.

                - Это хорошо, - сообщил он и зашел внутрь.

                Предсказывая дождь, Бэбс Гриффен промахнулась на добрый миллион миль, и обед на заднем дворе проходил хорошо. Возник легкий ветерок, он объединился с клубами дыма от горящего под жаровней гикори и не подпустил самых злых предосенних комаров. Женщины унесли бумажные тарелки и приправы, а потом вернулись попить пива и посмеяться над тем, как искусно играющий с мудреными потоками ветра Билл обставляет Бена в бадминтон 21: 6. Бен с неподдельным сожалением отказался от матча-реванша, кивнув на часы.

                - Книжка горит, - сказал он. - Я задолжал еще шесть страниц. Если я напьюсь, то не сумею даже прочесть, что написал за сегодняшнее утро.

                Сьюзан проводила его до калитки - Бен пришел из города пешком. Гася огонь, Билл кивнул своим мыслям. Бен сказал, что он - парень серьезный, и Билл готов был поймать его на слове. Парень не строил из себя важную персону, чтобы произвести на кого-нибудь впечатление, но всякий, кто работает после обеда, выходит пометить чье-нибудь дерево... может статься, крупными буквами.

                Однако Энн Нортон так и не смягчилась.

 

 

                7: 00 вечера.

                Флойд Тиббитс подъехал на усыпанную дробленым камнем автостоянку возле кафе "У Делла" примерно через десять минут после того, как Делберт Марки, хозяин и бармен, зажег на фасаде новую розовую вывеску. Буквы в три фута высотой сообщали: "У ДЕЛЛА".

                Снаружи сгущающиеся лиловые сумерки высасывали с неба солнечный свет, а в низко лежащих земляных "карманах" вскоре должен был образоваться грунтовый туман. Через час или около того следовало ждать появления первых вечерних завсегдатаев.

                - Привет, Флойд, - сказал Делл, вытаскивая из холодильника "Майклоб". - Хороший денек?

                - Отличный, - ответил Флойд. - А пивко с виду недурное.

                Флойд - высокий парень с хорошо подстриженной русой бородой - был сейчас в облегающих брюках с двойной отстрочкой и повседневном спортивном пиджаке - рабочей форме Гранта. Он был вторым по значению лицом, ведающим кредитами, и относился к своей работе с той рассеянной симпатией, какая может нежданно-негаданно пересечь грань, отделяющую ее от скуки. Флойд сознавал, что плывет по течению, но ощущение не было активно неприятным. И потом, существовала еще Сьюзи - отличная девчонка. Очень скоро она должна была подойти, и тогда, полагал Флойд, он найдет себе занятие.

                Он бросил на стойку долларовую бумажку, по стеночке слил пиво в стакан, жадно проглотил и налил еще.

                Сейчас единственным клиентом кроме Флойда был молодой парнишка в одежде служащего телефонной компании - парня звать Брайант, подумал Флойд. Он пил пиво за столиком и слушал льющуюся из музыкального автомата унылую песенку про любовь.

                - Ну, что новенького в городе? - спросил Флойд, уже зная ответ. По сути дела, ничего новенького быть не могло. Кто-нибудь из старшеклассников приперся в школу пьяным... но больше Флойду ничего придумать не удавалось.

                - Да кто-то пришиб собаку твоего дяди. Вот что новенького.

                Флойд замер, не донеся стакан до рта.

                - Что? Псину дяди Вина? Дока?

                - Правильно.

                - Сбили машиной?

                - Не сказать, чтоб это было заметно. Его нашел Майк Райерсон. Он ездил на Хармони-Хилл стричь траву, и там, на таких пиках, которыми кончаются наверху ворота кладбища, висел Док. Со вспоротым брюхом.

                - Сукины дети! - сказал пораженный Флойд.

                Делл мрачно кивнул, довольный произведенным впечатлением. Он знал еще кое-что - нынче вечером это было в городке предметом горячего обсуждения: девчонку Флойда видели с тем писателем, что поселился у Евы. Но это Флойд пусть узнает сам.

                - Райерсон оттащил труп Паркинсу Джиллеспи, - сказал он Флойду. - Тот думает, что псина, может, подохла, а какая-то компания ребятишек подвесила ее смеха ради.

                - Да Джиллеспи свою жопу от дырки в земле не отличит.

                - Может, и нет. Я тебе скажу, что мне думается. - Делл склонился вперед, опираясь на толстые руки. - Думаю, это пацанва, точно... черт, да я знаю. Но дело может оказаться чуток серьезней обычной шутки. Вот, глянь-кась. - Он сунул руку под стойку и шлепнул на прилавок газету, развернутую одной из внутренних полос наружу.

                Флойд взял ее. Заголовок гласил: "ПОКЛОННИКИ САТАНЫ ОСКВЕРНЯЮТ ФЛОРИДСКИЙ ХРАМ". Он бегло проглядел статью. Судя по всему, чуть позже полуночи в католический храм флоридского городка Клюистона вломилась группа ребят и провела там некий нечестивый ритуал. Алтарь осквернили, на скамьях, исповедальнях и купели нацарапали непристойные слова, а ведущие в нефы ступени оказались забрызганы кровью. Аналитики из лаборатории подтвердили, что, хотя часть крови животного происхождения (предположительно козья), в основном кровь человеческая. Шеф клюистонской полиции признал, что никаких немедленных шагов не предпринимали.

                Флойд положил газету.

                - Сатанисты в Уделе? Да ладно, Делл, попал пальцем в небо.

                - Ребята нынче с ума сходят, - упрямо сказал Делл. - Вот увидишь, так оно и есть. Дальше ты узнаешь, что они на пастбище Гриффена людей в жертву приносят. Еще налить?

                - Нет, спасибо, - сказал Флойд, соскальзывая с табуретки. - Пойду-ка я лучше гляну, как там дядя Вин. Он в этой собаке души не чаял.

                - Большой ему от меня привет, - сказал Делл, укладывая газету под стойку. Попозже она станет гвоздем вечера. - Страсть как жалко услышать про такое.

                На полпути к дверям Флойд приостановился и как бы в пространство сказал:

                - На пиках повесили, да? Бог свидетель, хотел бы я добраться до детишек, которые это сделали.

                - Поклонники дьявола, - сказал Делл. - Я бы ни капли не удивился. Не знаю, что нынче вселяется в людей.

                Флойд ушел. Парнишка Брайант опустил в музыкальный автомат еще десять центов, и Дик Корлесс запел "Похороните с бутылкой меня".

 

 

                7: 30 вечера.

                - И чтоб домой вернулись рано, - сказал Марджори Глик своему старшему сыну Дэнни. - Завтра в школу. Я хочу, чтоб в четверть десятого твой брат уже был в кровати.

                Дэнни повозил ногами.

                - Непонятно, чего это я вообще должен брать его с собой.

                - Нет, не должен, - с опасной любезностью согласилась Марджори. Всегда можешь остаться дома.

                Она повернулась обратно к кухонному столу, на котором разделывала рыбу, а Ральфи высунул язык. Дэнни сжал кулак и погрозил, но эта гнилушка, его младший братец, только улыбнулась.

                - Вернемся, вернемся, - пробурчал он и развернулся, чтобы выйти из кухни с Ральфи на буксире.

                - К девяти.

                - Ладно, ладно.

                В гостиной, перед телевизором, задрав ноги сидел Тони Глик и смотрел матч между "Ред Сокс" и "Янки".

                - Мальчики, вы куда?

                - В гости к новенькому, - ответил Дэнни. - К Марку Питри.

                - Ага, - подтвердил Ральфи. - Идем смотреть его... электрические поезда.

                Дэнни наградил братца недобрым взглядом, но отец не заметил ни паузы, ни ударения. Только что выбивал Дуг Гриффен.

                - Чтоб дома были не поздно, - рассеянно велел отец.

                Снаружи в небе еще угасали последние лучи света, хотя солнце уже село. Когда ребята шли через задний двор, Дэнни сказал:

                - Надо бы излупить тебя, как сидорову козу, поганец.

                - А я скажу, - самодовольно объявил Ральфи. - Скажу, почему ты взаправду захотел пойти.

                - Ах ты, гад, - безнадежно сказал Дэнни.

                Там, где кончался поросший подстриженной травой двор, вниз по склону, в леса, уводила утоптанная тропинка. Дом Гликов стоял на Брок-стрит, дом Марка Питри - в южной части Джойнтер-авеню. Дорожка - короткий путь значительно экономила время, если вам было двенадцать и девять и хотелось пробраться через ручей Крокетт-брук по камням брода. Под ногами похрустывали сосновые иголки и прутики. Где-то в лесах плакал козодой, а вокруг повсюду распевали сверчки.

                Рассказав брату, что у Марка Питри есть полный набор авроровских пластиковых монстров - оборотень, мумия, Дракула, Франкенштейн, сумасшедший врач и даже Комната Ужасов - Дэнни совершил ошибку. Их мама считала все это гадостью, которая засоряет мозги, и братец Дэнни немедленно превратился в шантажиста. Гнилятина, иначе не скажешь.

                - А знаешь, что ты гнилятина? - спросил Дэнни.

                - Знаю, - гордо отозвался Ральфи. - А это чего?

                - Это когда станешь зеленым, мокрым и склизким, как страшилище.

                - Чтоб тебя скрючило, - пожелал ему Ральфи. Они спускались по берегу ручья Крокетт-брук, который лениво журчал по своему галечному ложу, сохраняя легкий жемчужный налет на поверхности. Двумя милями дальше к востоку он вливался в Тэггарт-стрим, который, в свою очередь, впадал в Королевскую реку.

                Дэнни двинулся вперед по камням брода, щурясь в сгущающихся сумерках, чтобы видеть, куда ступает.

                - Щас я тебя спихну! - радостно завопил позади него Ральфи. Берегись, Дэнни, щас я тебя спихну!

                - Попробуй, я тогда сам тебя спихну в зыбучие пески, - сказал Дэнни.

                Они добрались до другого берега.

                - Тут нигде нету зыбучих песков, - издевательски заявил Ральфи, тем не менее подвигаясь поближе к брату.

                - Да-а? - зловеще сказал Дэнни. - Всего несколько лет назад один парень погиб в зыбучих песках. Я слышал от тех старых пижонов, что точат лясы у магазина.

                - Правда? - спросил Ральфи, широко раскрывая глаза.

                - Ага, - ответил Дэнни. - Его засасывало, а он визжал и вопил, и рот ему забило зыбучим песком, вот. Р-р-ааааахх!

                - Пошли, - тревожно сказал Ральфи. Уже почти стемнело и лес наполнился шевелящимися тенями. - Давай выбираться отсюда.

                Они принялись взбираться на берег, оскальзываясь на сосновых иглах. Мальчишке, пересуды о котором Дэнни слышал в магазине, было десять и звали его Джерри Кингсфилд. Он вполне мог, визжа и вопя, уйти в зыбучие пески но, если так оно и было, его никто не услышал. Он просто исчез шесть лет назад, отправившись в "Болота" на рыбалку. Кто-то думал на зыбучие пески, другие придерживались мнения, что мальчика убил маньяк-извращенец. Извращенцы были повсюду.

                - Говорят, его призрак до сих пор бродит в лесах, - угрюмо сообщил Дэнни, не давая себе труда объяснить младшему братишке, что"Болота" на три мили южнее.

                - Не надо, Дэнни, - с беспокойством сказал Ральфи. - Темно... не надо.

                Вокруг таинственно потрескивали леса. Плач козодоя оборвался. Где-то за спиной у мальчиков треснула ветка - так, словно не хотела, чтобы ее услышали. Дневной свет с неба почти исчез.

                - Время от времени, - зловеще продолжал Дэнни, - когда какой-нибудь трепливый пацан выходит из дому после захода солнца, призрак, развеваясь, появляется из-за деревьев, а лицо у него все сгнившее, отвратное и покрыто зыбучим песком...

                - Дэнни, пошли.

                Голос братишки звучал по-настоящему умоляюще, и Дэнни замолчал - он едва не испугал сам себя. Вокруг, куда ни глянь, стояли темные массивные деревья, они медленно шевелились под ночным ветерком, терлись друг о друга, хрустели суставами.

                Слева от них резко треснула еще одна ветка. Дэнни вдруг пожалел, что они не пошли по дороге. Еще одна ветка.

                - Дэнни, я боюсь, - прошептал Ральфи.

                - Не глупи, - сказал Дэнни. - Идем.

                Они снова тронулись в путь. Под ногами потрескивали сосновые иголки. Дэнни сказал себе, что не слышал никакого треска веток. Не слышал ничего, кроме своих шагов и шагов брата. В висках глухо стучала кровь. Руки стали холодными. "Считай шаги, - велел он себе. - Через двести шагов мы окажемся на Джойнтер-авеню. А обратно пойдем по дороге, так что это трепло не будет бояться. Всего через минуту мы увидим уличные фонари и почувствуем себя дураками, но до чего здорово будет почувствовать себя дураками, так что считай шаги. Один... два... три..."

                Ральфи взвизгнул.

                - Я его вижу! Я вижу призрак! ВИЖУ!

                В грудь Дэнни раскаленным железом кинулся ужас. Вверх по ногам словно бы взбежали провода. Он бы повернулся и дал деру, но в него вцепился Ральфи.

                - Где? - прошептал он, позабыв, что сам выдумал этот призрак. - Где? - Он заглянул в гущу деревьев, уже наполовину боясь того, что может увидеть... но увидел только черноту.

                - Уже пропал... но я его видел... глаза. Я видел глаза. Ох, Дэннииии... - язык у малыша заплетался.

                - Нет тут никаких призраков, дурак. Шагай.

                Дэнни взял брата за руку и они пошли. Ноги казались сделанными из десяти тысяч ластиков. Колени дрожали. Ральфи жался к нему, едва не сталкивая с тропинки.

                - Он за нами смотрит, - прошептал Ральфи.

                - Слушай, не буду я...

                - Нет, Дэнни, правда. Ты что, не чувствуешь?

                Дэнни остановился. Он действительно что-то чувствовал, как это бывает у детей, и понимал, что теперь они уже не одни. На лес пало великое молчание, но молчание это было недобрым, таящим угрозу. Погоняемые ветром тени томно извивались вокруг ребят.

                А потом Дэнни учуял что-то свирепое - но не носом.

                Привидений не бывает, зато бывают извращенцы. Они притормаживают в черных машинах и предлагают тебе леденец, или ошиваются на углах улиц, или... или идут следом за тобой в лес.

                А потом...

                Ох, а потом...

                - Бежим, - хрипло произнес Дэнни.

                Но рядом с ним дрожал парализованный страхом Ральфи. Его пальцы впились в руку Дэнни не хуже тугой бечевки. Глаза неподвижно смотрели в лес, а потом стали расширяться.

                - Дэнни?

                Треснула ветка. Дэнни обернулся и посмотрел туда, куда смотрел его брат. Мальчиков окутала тьма.

 

 

                9: 00 вечера.

                Мэйбл Уэртс, чудовищно толстая женщина, отметила в последний день рождения свое семидесятичетырехлетие, а ее ноги делались все менее надежными. Мэйбл была хранилищем городской истории и городских сплетен. Память ее простиралась вглубь времен на пять десятилетий некрологов, супружеских измен, воровства и безумия. Она была сплетницей, однако не намеренно жестокой (хотя те, чей сор она поспешила вынести из избы, были склонны не соглашаться). Мэйбл просто жила в городе - и ради него. В определенном смысле она сама была городом: толстая вдова, теперь крайне редко покидавшая дом, она почти все время проводила у окна, одетая в похожий на шатер шелковый лиф; желтоватые, как слоновая кость, волосы уложены в корону из толстых кос, по правую руку - телефон, по левую мощный японский бинокль. Первое в сочетании со вторым плюс время на то, чтобы использовать их в полной мере, делали ее доброжелательным пауком, который восседал в центре паутины коммуникаций, простирающейся от Поворота до восточного Удела.

                Мэйбл уже давно наблюдала за домом Марстена, понукаемая желанием увидеть что-нибудь получше, и тут ставни слева от крыльца раскрылись, выпустив золотой квадрат света, который определенно не был ровным свечением электричества. Но Мэйбл лишь мельком засекла то, что могло быть очертаниями головы и плеч мужчины - и это причиняло вдове танталовы муки. А еще повергло ее в странный трепет.

                Больше в доме никакого шевеления не было.

                Мэйбл подумала: ну что ж это за люди такие, если они открывают окна только тогда, когда ни одна живая душа не может их толком разглядеть?

                Она положила бинокль и осторожно подняла телефонную трубку. Два голоса, которые она быстро определила как принадлежащие Хэрриет Дорхэм и Глинис Мэйберри, болтали про то, как этот парнишка - Райерсон - нашел собаку Ирвина Пэринтона.

                Мэйбл сидела тихо, дыша ртом, чтобы ничем не выдать своего присутствия на линии.

 

 

                11: 59 вечера.

                День дрожал на грани угасания. Дома спали во мраке. В центре города ночные огни в скобяной лавке, "Похоронном бюро Формена" и кафе "Экселлент" заливали мостовую мягким электрическим светом. Кое-кто лежал без сна Джордж Боер, только что вернувшийся домой со второй смены на "Гэйтс-Милл" (с трех до одиннадцати), Вин Пэринтон - он сидел, раскладывал "солитер" и не мог уснуть из-за мыслей о Доке, чья кончина поразила его куда сильней, чем смерть жены. Но почти все в городе спали сном праведников и людей, зарабатывающих на хлеб в поте лица своего.

                В воротах кладбища Хармони-Хилл задумчиво стояла темная фигура, поджидая смену часа. Когда фигура заговорила, голос оказался негромким и интеллигентным.

                - О, отец мой, помоги же мне теперь! Повелитель Мух, поддержи меня в этот час. Вот я принес тебе гнилое мясо, зловонную плоть. Я принес тебе жертву - левою рукою я приносил ее. Дай же мне знамение на земле этой, освященной во имя твое. Я жду знамения, чтобы взяться за дело твое.

                Голос замер. Поднялся слабый ветер, он принес вздохи и шепот листвы на ветвях и трав, а еще слабый запах падали со свалки, расположенной выше по дороге.

                Никаких звуков кроме тех, что принес ветер. Фигура некоторое время стояла молча, погруженная в раздумья. Потом нагнулась и выпрямилась с детской фигуркой на руках.

                - Вот что я принес тебе.

                Для слов не осталось места.

 

 

 4. ДЭННИ ГЛИК И ДРУГИЕ

 

 

                Дэнни и Ральфи Глик отправились навестить Марка Питри, получив приказ вернуться к девяти. Когда в начале одиннадцатого они не появились, Марджори Глик позвонила Питри домой. Нет, сказала миссис Питри, мальчиков тут не было. Не приходили. Может быть, лучше ваш муж поговорит с Генри. Миссис Глик передала трубку мужу, ощущая в животе легкость страха.

                Мужчины переговорили. Да, мальчишки пошли по тропинке через лес. Нет, в это время года ручеек очень сильно мелеет, особенно в хорошую погоду. Не глубже, чем по щиколотку. Генри предложил, что пойдет с мощным фонарем со своего конца тропинки, а мистер Глик - со своего. Может, мальчики нашли нору сурка, или курят, или еще что. Тони согласился и поблагодарил мистера Питри за беспокойство. Мистер Питри сказал - что вы, какое же беспокойство. Тони повесил трубку и успокоил жену - та была напугана. Про себя он решил, что пусть только мальчишки найдутся - оба не смогут сидеть целую неделю.

                Но не успел он даже выйти со двора, как из-за деревьев, спотыкаясь, появился Дэнни и рухнул рядом с площадкой для рашпера на заднем дворе. Он был как в чаду, говорил медленно, на вопросы отвечал с трудом и не всегда осмысленно. За отвороты брюк набилась трава, в волосах запутались осенние листья.

                Он рассказал отцу, что они с Ральфи пошли по дорожке через лес, перешли вброд по камням Крокетт-брук и совершенно спокойно взобрались на другой берег. Потом Ральфи начал болтать, что в лесу призрак (Дэнни не стал упоминать, что сам вбил братишке в голову эту мысль). Ральфи сказал, что видит какое-то лицо. Дэнни стало страшно. Он не верил ни в призраков, ни в прочую чушь вроде буки, но действительно подумал, будто что-то слышит в темноте.

                Что они сделали потом?

                Дэнни думал, что они пошли дальше, держась за руки. Но уверен в этом не был. Ральфи хныкал насчет призрака. Дэнни велел ему перестать, потому что скоро станут видны фонари на Джойнтер-авеню. Оставалось всего две сотни шагов. А потом случилось что-то плохое.

                Что? Что плохое?

                Дэнни не знал.

                Они заспорили с ним, разволновались, принялись увещевать. Дэнни только медленно, непонимающе качал головой. Да, он знал, что должен бы помнить - но вспомнить не мог. Честное слово, не мог. Нет, он не припоминает, чтобы обо что-то споткнулся и упал. Просто... все потемнело. Очень сильно потемнело. А следующее, что помнит Дэнни - он лежит на дорожке один. Ральфи исчез.

                Паркинс Джиллеспи заявил, что нет никакого смысла идти в лес нынче ночью. Слишком много поваленных деревьев. Может, мальчик просто убрел от тропинки. Они с Нолли Гарднером, Тони Гликом и Генри Питри прошли из конца в конец и по дорожке, и вдоль обочин Джойнтер-авеню и Брок-стрит, громко выкликая Ральфи через мощные мегафоны на батарейках.

                Ранним утром следующего дня камберлендская полиция и полиция штата начали совместно прочесывать лесной массив. Ничего не обнаружив, они расширили область поисков. Четыре дня они рыскали по кустам, а мистер и миссис Глик бродили по лесам и полям, обходя поваленные стволы, и с бесконечной щемящей надеждой выкрикивали имя сынишки.

                Поскольку успехом поиски не увенчались, очистили тралом дно Тэггарт-стрим и Королевской реки. Впустую.

                На пятый день насмерть перепуганная, впавшая в истерику Марджори разбудила мужа в четыре часа утра. В коридоре наверху Дэнни свалился без чувств по дороге в туалет. Скорая помощь увезла его в центральную больницу штата. Предварительным диагнозом был жестокий и запоздалый нервный шок.

                Лечащий врач, человек по фамилии Горби, отвел мистера Глика в сторонку.

                - Ваш мальчик был когда-нибудь подвержен астматическим приступам?

                Мистер Глик, быстро помаргивая, затряс головой. Меньше, чем за неделю, он состарился на добрых десять лет.

                - И никакой ревматической лихорадки?

                - У Дэнни? Нет... у Дэнни нет.

                - А положительной туберкулиновой пробы у мальчика в прошлом году не было?

                - Туберкулиновой? У моего мальчика туберкулез?

                - Мистер Глик, мы просто пытаемся выяснить...

                - Мардж! Мардж! Иди-ка сюда!

                Марджори Глик поднялась и медленно пошла по коридору в их сторону. Лицо ее было бледным, волосы причесаны кое-как. Казалось, эту женщину мучает приступ жестокой мигрени.

                - Дэнни в этом году делали туберкулиновую пробу?

                - Да, - невыразительно сказала она. - В начале учебного года. Проба отрицательная.

                Горби спросил:

                - Он не кашляет по ночам?

                - Нет.

                - Жалобы на боль в груди или в суставах?

                - Нет.

                - Болезненное мочеиспускание?

                - Нет.

                - Какие-нибудь анормальные кровотечения? Из носа, стул с кровью или, может, царапин и синяков больше обычного?

                - Нет.

                Горби улыбнулся и кивнул.

                - Мы хотели бы еще подержать его тут, если можно. Для обследования.

                - Конечно, - сказал Тони. - Конечно. Мы состоим в "Синем Кресте".

                - У мальчика очень замедленные реакции, - сказал доктор. - Мы сделаем рентген, костномозговую пробу, подсчитаем количество белых форменных элементов...

                Глаза Марджори Глик стали медленно расширяться.

                - У Дэнни лейкемия? - прошептала она.

                - Миссис Глик, вряд ли...

                Но она лишилась чувств.

 

 

                Бен Мирс был в рядах добровольцев Салимова Удела, которые прочесывали кусты в поисках Ральфи Глика, и в награду за труды получил лишь репьи, набившиеся за манжеты брюк, да обострение сенной лихорадки из-за позднего цветения золотарника.

                На третий день поисков Бен заглянул к Еве на кухню съесть банку равиоли, чтобы потом рухнуть в постель - немного вздремнуть перед работой. И обнаружил, что у плиты суетится Сьюзан Нортон - она готовила что-то вроде овощного рагу с гамбургерами. Вокруг стола сидели только что вернувшиеся с работы мужчины и, притворяясь, будто разговаривают, глазели на девушку - на ней была подвязанная под грудью линялая ковбойка и обрезанные вельветовые шорты. Ева Миллер гладила в закрытой нише за кухней.

                - Эй, что это ты тут делаешь? - спросил Бен.

                - Готовлю тебе приличный ужин, пока ты окончательно не сошел на нет, - ответила Сьюзан, и за выступом стены всхрапнула от смеха Ева. У Бена запылали уши.

                - Готовит она и впрямь отменно, что да, то да, - сказал Проныра. Я-то знаю, все время смотрел.

                - Попялься ты чуток подольше, зенки на лоб бы повылазили, - объявил Гровер Веррилл и гадко хихикнул.

                Сьюзан накрыла рагу крышкой, поставила в духовку, и они вышли на заднее крыльцо подождать, пока будет готово. Садилось красное пылающее солнце.

                - Есть что-нибудь?

                - Нет. Ничего. - Он вытащил из нагрудного кармана измятую пачку сигарет и закурил.

                - От тебя пахнет так, словно ты купался в "Старом лесовике", сказала Сьюзан.

                - Черта лысого помогло, - он вытянул руку и показал несколько распухших укусов насекомых и полузаживших царапин. - Сукины дети комары и проклятые колючие кусты.

                - Как думаешь, что с ним случилось, Бен?

                - Бог его знает, - он выдохнул дым. - Может, кто-нибудь подкрался из-за спины старшего брата, хватил по голове мешочком с песком или еще чем-то тяжелым, и уволок пацана.

                - Ты думаешь, его нет в живых?

                Бен взглянул на нее, чтобы увидеть, какой ответ она хочет слышать: честный или обнадеживающий. Он взял девушку за руку и сплел пальцы со своими.

                - Да, - коротко ответил он. - Думаю, парнишка погиб. Никаких неопровержимых доказательств пока нет, но я думаю так.

                Сьюзан медленно покачала головой.

                - Надеюсь, ты ошибаешься. Моя мама и еще кое-кто из дам ходили сидеть с миссис Глик - она совершенно обезумела, и ее муж тоже. А второй мальчик бродит по дому, как привидение.

                - Угм, - сказал Бен. Он смотрел наверх, на дом Марстена и, в общем-то, не слушал. Ставни были закрыты: они откроются после наступления темноты. Ставни откроются, когда стемнеет. От этой мысли, в которой было очень много от заклятия, Бен ощутил нездоровый озноб.

                - М-м? Извини, - он оглянулся на Сьюзан.

                - Я сказала, папа хотел, чтобы ты зашел завтра вечером. Сможешь?

                - А ты будешь?

                - Конечно, буду, - сказала она и посмотрела на него.

                - Ладно. Хорошо. - Бену хотелось смотреть на девушку (в лучах заходящего солнца она была прелестна), но его взгляд магнитом притягивал дом Марстена.

                - Притягивает, да? - спросила Сьюзан, и то, что она прочла мысли Бена вплоть до метафоры, было почти сверхъестественным.

                - Да. Притягивает.

                - Бен, о чем твоя новая книга?

                - Потом, - ответил он. - Дай ей время. Я расскажу тебе, как только будет можно. Она... она должна разработаться.

                В этот самый момент Сьюзан захотелось сказать "я люблю тебя" сказать с той легкостью и беззастенчивостью, с какими эта мысль поднялась к поверхности сознания, но девушка прикусила язык. Ей не хотелось говорить об этом, пока Бен смотрел... смотрел туда наверх.

                Она поднялась.

                - Пойду, гляну на рагу.

                Когда Сьюзан оставила Бена, он курил и глядел наверх, на дом Марстена.

 

 

                Утром двадцать второго Лоренс Крокетт сидел у себя в конторе, притворяясь, что читает почту понедельника, и глазея на прелести своей секретарши, и тут зазвонил телефон. Крокетт думал о карьере, которую сделал в Салимовом Уделе, о маленькой блестящей машине на подъездной дороге дома Марстена и о сделках с Сатаной.

                Еще до того, как они со Стрейкером поимели сделку (ни хрена себе выраженьице, подумал Ларри и медленно обшарил взглядом перед секретаршиной блузки), Лоренс Крокетт без сомнения был самым богатым человеком в Салимовом Уделе и одним из самых богатых в округе Камберленд, хотя ни он сам, ни его контора не наводили на подобные мысли.

                Помещение конторы было старым, пыльным и освещалось двумя засиженными мухами желтыми шарами. Письменным столом служило заваленное бумагами, авторучками и почтой древнее бюро с выдвижной крышкой. С одного края стояла баночка с клеем, а с другого - стеклянное квадратное пресс-папье, разные грани которого демонстрировали фотографии домочадцев Крокетта. Наверху штабеля гроссбухов опасно балансировал стеклянный аквариум, полный спичек. Надпись на передней стенке гласила: "Для наших бесспичечных друзей". Кроме трех стальных несгораемых шкафов для документов и секретарского столика в маленькой выгородке, в конторе ничего не было.

                Вот только фотографии.

                Они были повсюду - приколотые, прикрепленные на ткань или прилепленные липкой лентой ко всем доступным поверхностям. Попадались новые, сделанные "поляроидом". Были и цветные снимки кодаком, сделанные несколькими годами раньше, и все же основная масса представляла собой скрутившиеся, желтеющие черно-белые фото. Под каждым - отпечатанная на машинке сопроводиловка: "Отличная жизнь на лоне природы! " "Шесть комнат, или Селимся на вершине холма! " "Тэггарт-стрим-роуд - 32 000 долларов дешево! " или "То, что надо сквайру! Десятикомнатный сельский дом, Бернс-роуд". Это наводило на мысли о мрачной, унылой, безнадежной деятельности. Так оно и было до 1967 года. Крокетт, которого сливки общества Салимова Удела считали недалеко ушедшим от лентяя-неумехи, решил тогда, что будущее - за трейлерами. В те смутно вспоминающиеся, давно почившие дни абсолютному большинству трейлер представлялся красивой серебристой штуковиной, которую цепляешь к машине, если захотелось отправиться в Йеллоустонский национальный парк фотографировать жену с детьми на фоне Старого Патриота. В те тусклые мертвые дни вряд ли хоть один человек (исключением не были и сами производители трейлеров) предвидел, что красивые серебристые штуковины сменятся кэмперами, которые подвешиваешь прямо к своему шевви-пикапу или покупаешь укомплектованными, уже с мотором.

                Ларри, однако, в знании подобных вещей не нуждался. Он, фантазер-дилетант в лучшем случае, просто поехал в центр, в городскую контору (Ларри в те дни не входил в городской совет - тогда его не выбрали бы и живодером) и просмотрел зональное законодательство Иерусалимова Удела. Оно более чем устроило Ларри. Заглядывая между строк, он видел тысячи долларов. Закон гласил: нельзя содержать общественную свалку или иметь во дворе больше трех бросовых машин, если только у тебя нет разрешения устроить двор для утиля. Или: нельзя построить химический туалет (причудливое и не слишком точное обозначение отхожего места во дворе), если городской санинспектор не дал на это "добро". Вот то-то и оно!

                Ларри заложил все до нитки, потом залез в долги и купил три вагончика - не три красивые серебристые штуки, а три длинных, роскошных, зобатых чудовища с облицовкой из пластика под дерево и туалетами. На Повороте, где земля была дешевой, Ларри купил для каждого вагончика делянку в один акр и взялся их продавать. Этим он занимался три месяца, преодолевая некоторое начальное сопротивление тех, кому жизнь в доме, напоминающем пульмановский вагон, казалась сомнительной, и его прибыль приблизилась к десяти тысячам долларов. В Салимов Удел прихлынула волна будущего, и Ларри Крокетт оказался тут как тут, в самых барашках на ее гребне.

                В тот день, когда в контору Ларри вошел Р. Т. Стрейкер, Крокетт стоил почти два миллиона. Их он сделал на спекуляции земельными участками в огромном множестве соседних городков (но не в Уделе, девизом Лоренса Крокетта было "не гадь там, где ешь"), основываясь на убеждении, что производство подвижных домов будет разрастаться. Так и вышло - и Господи Боже, как же покатились к Ларри денежки!

                В 1965 году Ларри Крокетт стал негласным партнером строительного подрядчика по имени Ромео Пулэн, который строил в Обэрне площадку под супермаркет. Пулэн был ветераном подрезания углов, с его знанием дела и обхождением Крокетта с цифрами они сколотили по семьсот пятьдесят тысяч долларов на нос, но Дядюшке следовало доложить только про треть. Все это было в высшей степени удовлетворительно, а если крыша супермаркета текла что ж, такова жизнь.

                В 66-68 годах Ларри купил контрольные интересы в трех мэнских предприятиях, занимающихся передвижными домами, пройдя через бесконечные перемещения владельцев, дабы отвязаться от налоговых инспекторов. Ромео Пулэну он описывал этот процесс так: входишь в тоннель любви с девушкой А, трахаешь у нее за спиной в машине девушку Б и в итоге выходишь, держась за руки с девушкой А. Для Ларри дело кончилось тем, что он покупал передвижные дома сам у себя, и эти кровосмесительные сделки оказались столь здоровыми, что просто пугали.

                Сделки с Сатаной, а как же, думал Ларри, тасуя на столе бумаги. Когда заключаешь с ним сделку, так и указания должны приходить как положено серой.

                Трейлеры покупали синие и белые воротнички из низов среднего класса, люди, которые не могли осилить вступительный взнос за более обычный дом или же люди пожилые, искавшие путей увеличить свою социальную защищенность. Для такой публики мысль о совершенно новом шестикомнатном доме была чем-то весьма значительным. Для людей постарше существовало и другое преимущество (упускаемое прочими и подмеченное неизменно проницательным Ларри): все трейлеры были одноэтажными, без лестниц, по которым пришлось бы взбираться.

                Финансовый вопрос тоже решался просто. Обычно для продолжения бизнеса хватало первого взноса в размере пятисот долларов. А в скверные дни шестидесятых, во времена финансистов-барракуд, изголодавшихся по дому людей редко осеняло, что выплата остальных девяти с половиной тысяч из двадцати четырех процентов - ловушка.

                И Боже правый! Как текли денежки!

                Сам Крокетт изменился очень мало даже после того, как сыграл в "давай провернем сделку" со смутившим его покой Стрейкером. Художник-декоратор так и не заглянул в контору, чтобы переоформить ее. Ларри по-прежнему обходился дешевым электрическим вентилятором вместо кондиционирования воздуха, носил все те же лоснящиеся на седалище костюмы или кричащие спортивные куртки со штанами, курил дешевые сигары и все так же забегал субботним вечерком к "Деллу" выпить пива и сыграть с ребятами в "бампер-пул". Недвижимость родного города Ларри держал в руках, что принесло два плода: во-первых, сделало его избранным старейшиной и, во-вторых, прекрасным образом свело на нет декларацию о доходах, поскольку видимая деятельность Ларри каждый год чуть-чуть не дотягивала до уровня разорения. Помимо дома Марстена Ларри был - и уже давно - агентом по продаже трех дюжин других обветшалых домиков в своем районе. Конечно, подвернулось несколько хороших предложений, но Ларри их так и не протолкнул. В конце концов, денежки к нему уже текли.

                Может быть, слишком много денег. Он полагал, что можно обхитрить самого себя.

                Войти в тоннель любви с девушкой А, трахнуть девушку Б и выйти рука об руку с девушкой А только для того, чтобы обе отделали тебя, как Бог черепаху. Стрейкер сказал, что свяжется с ним, и было это четырнадцать месяцев назад.

                Ну вот, а что, если...

                Тут-то и раздался телефонный звонок.

 

 

                - Мистер Крокетт, - сказал знакомый невыразительный голос.

                - Стрейкер, это вы?

                - В самом деле.

                - Я только что про вас думал. Может, я экстрасенс?

                - Крайне удивительно, мистер Крокетт. У меня к вам просьба: нужно, чтобы вы поработали.

                - Думаю, можно.

                - Пожалуйста, обеспечьте грузовик. Большой. Можно нанять. Пусть сегодня вечером, ровно в семь, он будет в портлендских доках. На Таможенной верфи. Я думаю, двух грузчиков хватит.

                - Ладно. - Правой рукой Ларри перевернул листок и нацарапал: "Х. Питерс, Р. Сноу. "Перевозки Генри". Самое позднее шесть." Он не помедлил, чтобы задуматься, насколько необходимым кажется буквально следовать указаниям Стрейкера.

                - Там - дюжина коробок, которые нужно забрать. Все, кроме одной, пойдут в магазин. Эта одна - "Хеппльуайт", чрезвычайно ценный буфет. Его нужно отвезти в дом. Понятно?

                - Ага.

                - Пусть спустят ее в подвал. Ваши люди смогут войти через наружную пристройку под окнами кухни. Понятно?

                - Да. Теперь, этот буфет...

                - Попрошу еще об одной услуге. Вы достанете пять крепких йельских амбарных замков. Вам знакома фирма "Йель"?

                - Как и всем на свете. Что...

                - Ваши грузчики, уходя, запрут черный ход магазина. Ключи ко всем пяти замкам оставят в доме, на столе в подвале. Пусть, уходя, навесят замки на дверь пристройки, парадную дверь, черный ход и сарай, он же гараж. Понятно?

                - Да.

                - Благодарю, мистер Крокетт. Точно следуйте всем указаниям. Всего доброго.

                - Эй, погодите минутку...

                Отбой.

 

 

                Когда большой оранжево-белый грузовик с красующейся на заду и боках надписью "ПЕРЕВОЗКИ ГЕНРИ" подъехал к будке из рифленого металла, стоящей в конце Таможенной верфи портлендских доков, было без двух минут семь. Возвращался прилив. Он лишил чаек покоя, и они с плачем кружили над головой под малиновым закатным небом.

                - Господи, да тут ни души, - сказал Ройял Сноу, большим глотком приканчивая остаток пепси и бросая пустую банку на пол кабины. - Загребут нас за взлом!

                - Вон кто-то, - ответил Хэнк Питерс. - Легавый.

                Легавый оказался ночным сторожем. Он посветил в кабину фонариком.

                - Кто из вас Лоренс Крюкэт?

                - Крокетт, - поправил Ройял. - Мы от него. Приехали забрать коробки.

                - Хорошо, - сказал ночной сторож. - Айда в контору, у меня для вас накладная. Распишетесь. - Он сделал знак Питерсу, который сидел за рулем. - Давай назад, вон туда, к тем двустворчатым дверям, где лампочка горит. Видишь?

                - Ага. - Хэнк пустил грузовик задним ходом.

                Ройял Сноу последовал за охранником в контору, где булькала кофеварка.

                Часы над прикрепленным булавками календарем показывали семь ноль четыре. Ночной сторож порылся в каких-то бумагах на столе и вернулся с книжкой накладных.

                - Подпиши тут.

                Ройял расписался.

                - Пойдешь внутрь, будь поосторожней. Зажги свет. Там крысы.

                - Ни разу не видел крысы, которая бы не дала деру вот от этого, сказал Ройял и описал дугу ногой, обутой в рабочий башмак.

                - Это, сынок, портовые крысы, - сухо ответил сторож. - Им и покрупней тебя мужики нипочем.

                Ройял вышел из будки и зашагал к дверям склада. Ночной сторож стоял на пороге, глядя ему вслед.

                - Осторожней, - сказал Ройял Питерсу. - Дедок говорит, там крысы.

                - Добро. - Питерс хихикнул. - "Старина Ларри Крюкэт".

                Ройял отыскал за дверью выключатель и зажег свет. Внутри стоял тяжелый запах, в котором смешались ароматы соли, гнилого дерева и сырости. Веселость от него пропадала. От запаха, а еще - от мысли о крысах.

                Коробки лежали штабелем посреди широкого складского пола. Кроме них, в помещении ничего не было, и в результате эта груда выглядела несколько зловеще. Буфет стоял в центре, возвышаясь над всем прочим, и только на нем не было надпечатки "Барлоу и Стрейкер, Джойнтер-авеню, 27, Иер. Удел, Мэн".

                - Погано, но не слишком, - сказал Ройял. Он сверился со своей копией накладной, а потом пересчитал коробки. - Ага, все здесь.

                - Тут крысы, - проговорил Хэнк. - Слышь?

                - Ага. Жалкие твари. Ненавижу их.

                Оба на секунду умолкли, прислушиваясь к несущимся из тени писку и топоту.

                - Ну, давай-ка приступать к делу, - сказал Ройял. - Сперва давай заберем этого малыша-крепыша, чтоб не торчал на дороге, когда доберемся до магазина.

                - Ладно.

                Они подошли к коробке, и Ройял достал складной нож. Одним быстрым движением он рассек прикрепленный сбоку липкой лентой коричневый конверт с накладной.

                - Эй, - сказал Хэнк. - Думаешь, стоит...

                - Нам надо убедиться, что мы берем ту хреновину, или нет? Вот напутаем, так Ларри наши жопы на свой стенд с бюллетенями прибьет.

                Он вытащил квитанцию и заглянул в нее.

                - Чего там написано? - поинтересовался Хэнк.

                - Героин, - рассудительно ответил Ройял. - Двести фунтов этого дерьма. А еще - тыща шведских книжонок с девочками, три сотни гроссов французских щекотунчиков...

                - Дай сюда, - Хэнк вырвал накладную. - Буфет, - сказал он. - Ларри нам так и говорил. Из Англии, из Лондона. В Портленд, Мэн. Французские щекотунчики, чтоб я сдох. Положь на место.

                Ройял положил.

                - Что-то в этом странное, - сказал он.

                - Ага. Ты. Странный, как армия итальяшек.

                - Нет, без дураков. На этом раздолбае - ни единого штемпеля с таможни. Ни на коробке, ни на конверте с накладной. На накладной тоже нету. Никаких штемпелей.

                - Стало быть, их ставят такими чернилами, что видать только, когда сунешь под специальный черный свет.

                - Когда я работал в доках, так никогда не делали. Господи, да там грузы испечатывали вдоль и поперек - за коробку не схватиться было, чтоб не изгваздаться по локоть синими чернилами.

                - Отлично. Я очень рад. Но моя жена, бывает, отправляется в постель рано, а я надеялся, что нынче вечером мне что-нибудь обломится.

                - Может, если б мы заглянули внутрь...

                - Ни в коем разе. Давай. Берись.

                Ройял пожал плечами. Они накренили коробку, и внутри что-то тяжело подвинулось. Поднимать ее оказалось сучьей работенкой. В коробке вполне мог оказаться один из комодов со всякими финтифлюшками. Штука была достаточно тяжелой.

                Кряхтя и пошатываясь, они прошли к грузовику и с одинаковыми возгласами облегчения взгромоздили свою ношу на гидравлический подъемник. Пока Хэнк манипулировал подъемником, Ройял стоял сзади. Коробка поравнялась с кузовом грузовика, они вскарабкались туда и втащили ее внутрь.

                Чем-то эта коробка не нравилась Ройялу. Не просто отсутствием таможенных штампов. Чем-то, не поддающимся определению. Он смотрел на нее, пока Хэнк не побежал к задней дверке.

                - Пошли, - крикнул он, - давай, заберем остальное.

                Остальные коробки были проштампованы как положено, кроме тех трех, что приплыли сюда из глубины Соединенных Штатов. Как только они загружали в грузовик очередную коробку, Ройял отмечал ее в накладной и надписывал инициалами. Все коробки, следующие в новый магазин, они поставили возле задней дверцы фургона, подальше от буфета.

                - Кто, скажите на милость, скупит всю эту дрянь? - спросил Ройял после того, как они закончили. - Польское кресло-качалка, немецкие часы, прялка из Ирландии... Боже Всемогущий, не сойти мне с этого места, это ж целое состояние, будь оно проклято.

                - Туристы, - мудро заметил Хэнк. - Туристы все купят. Кое-кто из этих бостонских да нью-йоркских мешок навоза купит, только бы мешок был старый.

                - Ладно. Давай, повезли, куда положено.

                До Салимова Удела ехали молча. Хэнк сильно жал на газ - ему хотелось разделаться с этой командировкой, у него не лежала к ней душа. Как сказал Ройял, дело было чертовски странным.

                Он подъехал к черному ходу нового магазина. Дверь оказалась незаперта, как и предупреждал Ларри. Нашарив на стене за самой дверью выключатель, Ройял пощелкал им, но безрезультатно.

                - Вот это мило, - проворчал он. - Придется выгружать эту ерунду, чтоб ее, в темноте... слышь, как по-твоему, не чудно тут попахивает, а?

                Хэнк потянул носом. Да, какой-то неприятный запашок был, но сказать точно, что он ему напоминает, Питерс не мог. Сухой запах едко щекотал ноздри, как дыхание застарелого гниения.

                - Просто тут слишком долго было закрыто, - сказал он, освещая фонариком длинную пустую комнату. - Вот бы проветрить хорошенько.

                - Или хорошенько пустить красного петуха, - отозвался Ройял. Ему это место не нравилось, оно чем-то отталкивало. - Давай. Попробуем не переломать ноги.

                Они сгрузили коробки так быстро, как только смогли, осторожно спуская каждую на землю. Через полчаса Ройял со вздохом облегчения закрыл черный ход и защелкнул на двери один из новых висячих замков.

                - Полдела сделано, - сказал он.

                - Легкие полдела, - отозвался Хэнк. Он посмотрел наверх, на дом Марстена. В этот вечер свет в доме не горел, ставни были закрыты. - Не лежит у меня душа тащиться туда наверх, и я не боюсь сказать об этом. Коли и был тут когда дом с привидениями, так это он. Не иначе, у этих мужиков крыша поехала - то-то они и пытаются там жить. Один черт, странные они любовь у них друг с дружкой, что ли...

                - Как у этих, голубых, которые дома изнутри украшают, - согласился Ройял. - Может, они хотят попробовать дом за деньги показывать? Хороший бизнес.

                - Ну, давай работать, коли подрядились.

                Они бросили последний взгляд на запакованный буфет, прислоненный к боку "ПЕРЕВОЗОК", а потом Хэнк сдернул заднюю дверцу вниз. Та громко лязгнула. Он сел за руль, и они поехали вверх по Джойнтер-авеню на Брукс-роуд. Минутой позже впереди вырос темный, поскрипывающий дом Марстена, и Ройял почувствовал, как в животе червяком закопошилась первая ниточка настоящего испуга.

                - Боженька ты мой, вот где страх-то, - пробормотал Хэнк. - Кому это припала охота тут жить?

                - Не знаю. Не видишь, горит за ставнями свет?

                - Не горит.

                Казалось, дом клонится к грузовику, словно ждет не дождется их прибытия. Хэнк прогнал грузовик по подъездной дороге и вокруг дома. И он, и Ройял не слишком пристально вглядывались в то, что мог выхватить в буйной траве заднего двора прыгающий свет фар. Хэнк ощутил, как в сердце проникает напряжение страха, какого он не чувствовал даже в Наме, хотя боялся там почти постоянно. Тогдашний страх шел от рассудка: страшно было наступить на эпонж и увидеть, как нога вздувается наподобие ядовито-зеленого воздушного шара, страшно, что какой-нибудь парнишка в черной пижаме, имя которого без поллитры было просто не выговорить, может снести тебе голову из русского автомата. Страшно, что окажешься в одном патруле с каким-нибудь чокнутым Джейком, которому может приспичить, чтобы ты уничтожил всех поголовно в деревне, где уже неделю нету вьетконга. А этот страх был детским, призрачным. Он ни к чему конкретно не относился. Дом как дом - доски, пороги, гвозди и подоконники. Не было никакой совершенно никакой - причины ощущать, что каждая трещинка выдыхает меловой аромат зла. Просто дурацкие выдумки, все от них. Привидения? После Вьетнама Хэнк в привидения не верил.

                Ему пришлось дважды нащупывать передачу, чтобы дать задний ход, а потом грузовик рывками подкатил к ведущей в подвал пристройке. Заржавевшие двери были раскрыты, и в красном свечении задних фар фургона казалось, будто невысокие каменные ступени ведут в ад.

                - Черт, ничего не просекаю, - сказал Хэнк. Он попытался улыбнуться, но вышла гримаса.

                - И я тоже.

                Придавленные страхом грузчики переглянулись в слабом свете приборного щитка. Но детство давно миновало. Они не могли вернуться, не сделав дело из-за неразумного страха - как потом объясняться при ярком свете дня? Работа должна быть сделана.

                Хэнк вырубил мотор, они выбрались наружу и обошли грузовик. Ройял забрался наверх, высвободил стяжной болт и откатил дверку по направляющим.

                Коробка стояла в кузове - приземистая, немая, все еще в налипших опилках.

                - О Господи, не хочу я тащить ее туда, вниз! - сдавленно выговорил Хэнк Питерс, и его голос прозвучал почти как всхлип.

                - Давай-давай, - сказал Ройял. - Давай отделаемся от этой штуки.

                Они выволокли коробку на подъемник и под шипение утекающего воздуха начали опускать на землю. Когда коробка оказалась на уровне пояса, Хэнк отпустил рычаг, и они ухватились за нее.

                - Легче... - ворчал Ройял, пятясь к ступенькам. - Легче давай... легче... - В красном свечении задних фар его лицо было напряженным и зажатым, как у человека с сердечным приступом.

                Он пятился по лестнице, ступая на каждую ступеньку. Задравшись кверху, коробка опрокинулась ему на грудь, и Ройял почувствовал, как его, будто каменной плитой, придавила страшная тяжесть. Позже Ройял будет думать: да, коробка была тяжелой, но не настолько. Им с Хэнком приходилось таскать для Ларри Крокетта грузы и потяжелее - и вверх по лестницам, и вниз. Но в атмосфере этого дома присутствовало нечто, лишающее вас присутствия духа, и ни к чему хорошему это не вело.

                Ступеньки оказались гадко-скользкими. Ройял дважды шатался на самой грани равновесия, страдальчески выкрикивая: "Эй! Ради Бога! Осторожней! "

                Потом лестница кончилась, над головой навис потолок, да так низко, что буфет Ройял с Хэнком заносили, согнувшись, как две ведьмы-карги.

                - Ставь сюда! - выдохнул Хэнк. - Дальше тащить не могу!

                Опустив с глухим стуком буфет, они отступили в сторону и, обменявшись взглядом, поняли, что некая таинственная алхимия превратила страх едва ли не в ужас. Подвал вдруг показался полным таинственного шуршания. Крысы, может быть... или такое, о чем даже думать невыносимо. Они пустились наутек - Хэнк впереди, Ройял следом, - взбежали по ступенькам наверх, и Ройял, пошарив за спиной, захлопнул двери пристройки. Они вскарабкались в кабину "ПЕРЕВОЗОК". Хэнк завел машину и включил передачу, но Ройял вцепился ему в руку. В темноте его лицо показалось сплошными глазами огромными, неподвижными.

                - Хэнк, а замки мы так и не повесили.

                Оба уставились на скрепленную мотком проволоки связку новых амбарных замков, которая лежала на приборном щитке грузовика. Хэнк сунул руку в карман и извлек кольцо с ключами - пять новеньких йельских ключиков. Один должен был подойти к замку на дверях черного хода магазина в городе, четыре - к замкам здесь, в доме. На каждом ключе висела аккуратная бирка.

                - О Боже, - сказал он. - Слышь, а что, коли вернуться завтра утречком, пораньше...

                Но Ройял отцепил прикрепленный под приборным щитком фонарик.

                - Так не пойдет, - сказал он. - Сам же знаешь.

                Они выбрались из кабины. Потные лбы овеял прохладный вечерний ветерок.

                - Иди разберись с черным ходом, - велел Ройял. - А я возьмусь за парадные двери и сарай.

                Они разделились. Хэнк направился к черному ходу. Сердце тяжело бухало в груди. Ему пришлось дважды нащупывать скобу, чтобы продеть в нее дужку замка.

                В такой близи от дома запах старины и гнилого дерева был почти осязаем. В голову Хэнку вдруг полезли все осмеянные в детстве россказни про Хьюби Марстена, а с ними и припевка, с которой они носились за девчонками: "раз-два-три-четыре-пять, не ходи гулять, а то Хьюби придет, на тот свет заберет... не ходи гулять..."

                - Хэнк?

                Он резко втянул воздух, и второй замок выпал у него из рук. Хэнк подобрал его.

                - Соображать же надо! Какого лешего подкрадываешься? Ты уже?

                - Ага. Хэнк, кто снова полезет в погреб класть ключи на стол?

                - Не знаю, - ответил Хэнк Питерс. - Я не знаю.

                - Думаешь, лучше кинуть монетку?

                - Ага. По мне, это самое толковое.

                Ройял вынул четвертак.

                - Скажешь, пока лететь будет, - он подкинул монету.

                - Решка.

                Ройял поймал четвертак на руку, пришлепнул и показал. Ровно поблескивая, на них смотрел орел.

                - Иисусе, - страдальчески выговорил Хэнк. Однако взял ключи и фонарик и снова открыл дверь пристройки.

                Он заставил ноги отнести его вниз по лестнице. Когда потолок перестал нависать над самой головой, Хэнк осветил фонариком видимую часть подвала, который тридцатью футами дальше делал поворот в виде буквы "Г" и уходил Бог весть куда. Луч выхватил из мрака стол, накрытый пыльной клетчатой скатертью. На столе сидела огромная крыса. Свет упал на нее, но она не шелохнулась - сидела на пухлых задних лапах и буквально ухмылялась.

                Хэнк прошел мимо коробки к столу.

                - Кшшш! Крысятина!

                Крыса спрыгнула со стола и затрусила прочь, за поворот. Руки у Хэнка затряслись, и луч фонарика рывками заскользил с места на место, выхватывая то пыльную бочку, то сосланный сюда письменный стол, сделанный не один десяток лет назад, то кипу старых газет, то... Хэнк судорожно вернул луч фонарика к газетам и, высветив что-то слева от них, шумно втянул воздух. Рубашка... что это, рубашка? Свернутая, как старая тряпка. Дальше лежало то, что могло быть джинсами. И еще... похожее на...

                У Хэнка за спиной что-то громко треснуло.

                Он поддался панике, швырнул ключи на стол и широким шагом, сбиваясь на бег, двинулся в обратный путь. Проходя мимо коробки, он понял, откуда донесся звук. Одна из алюминиевых лент лопнула и теперь, как палец, указывала зазубринами в низкий потолок.

                Спотыкаясь, Хэнк одолел лестницу, захлопнул за собой дверь пристройки (все тело покрылось гусиной кожей, но это он осознает только потом), защелкнул замок и побежал к кабине грузовика. Дышал он судорожно, часто, со свистом, как раненая собака. Как сквозь вату донесся голос Ройяла - тот спрашивал, в чем дело, что там внизу творится. Потом Хэнк погнал грузовик, который на двух колесах с визгом и ревом обогнул угол дома, зарываясь в мягкую землю. Хэнк мчался в сторону города, к конторе Лоренса Крокетта, не сбавляя скорости до самой Брукс-роуд. А потом его так затрясло, что он испугался, как бы не пришлось остановиться.

                - Чего там внизу было? - спросил Ройял. - Чего ты увидал?

                - Ничего, - ответил Хэнк Питерс. Слово выбралось наружу, разрубленное на слоги клацающими зубами. - Ничего я не видел и видеть больше не хочу. Никогда.

 

 

                Ларри Крокетт собрался закрыть лавочку и пойти домой, и тут, предварительно постучавшись, опять вошел Хэнк Питерс. Он все еще выглядел испуганным.

                - Что-нибудь забыл, Хэнк? - спросил Ларри. Когда грузчики вернулись из дома Марстена, вид у обоих был такой, словно кто-то крепко ущипнул их за яйца. Ларри выдал каждому по десять долларов сверх обещанного, по две непочатых упаковки "Черной этикетки" и намекнул: не будет ли много лучше, если оба воздержатся от лишней болтовни насчет вечерней загородной прогулки?

                - Мне надо вам сказать, - объявил Хэнк на этот раз. - Ничего не поделаешь, Ларри. Я должен.

                - Конечно, давай, - сказал Ларри. Он открыл нижний ящик стола, достал бутылку "Джонни Уокера" и плеснул понемножку в пару чашек. - Что у тебя на уме?

                Хэнк набрал полный рот виски, скорчил гримасу и проглотил.

                - Понес я эти ключи вниз, положить на стол, и смотрю - вроде как одежка. Рубашка и какие-то штаны, что ли... и одна кроссовка. По-моему, кроссовка, Ларри.

                Ларри пожал плечами и улыбнулся.

                - И что же? - ему казалось, будто в груди покоится большая глыба льда.

                - Тот мальчонка, Глик... он был в джинсах. Так в "Леджере" сказано. В джинсах и красной рубашке... пуловере. И в кроссах. Ларри, а ну как...

                Ларри продолжал улыбаться, чувствуя, что улыбка примерзла к губам. Хэнк судорожно сглотнул.

                - А ну как типы, которые купили дом Марстена и этот магазин, пришпокнули мальчонку Гликов? - Ну вот. Слово было сказано. Хэнк проглотил остававшийся в чашке жидкий огонь.

                Ларри, улыбаясь, спросил:

                - Может, ты и труп видел?

                - Нет... нет. Но...

                - Тут бы разобраться полиции, - проговорил Ларри Крокетт. Он снова наполнил чашку Хэнка, и рука у него ни капли не дрожала. Она была холодной и твердой, как камень в застывшем ручье. - И я отвез бы тебя прямиком к Паркинсу. Но такая штука... - Он покачал головой. - Может вылезти куча неприятных вещей. К примеру, про вас с той официанткой из "Делла"... ее Джеки звать, так?

                - Чего это вы, черт побери, болтаете? - Лицо Хэнка стало мертвенно-бледным.

                - А насчет твоего позорного увольнения они выяснят как штык. Но ты выполняй свой долг, Хэнк. Делай, как считаешь нужным.

                - Никакого трупа я не видел, - прошептал Хэнк.

                - Вот и хорошо, - улыбаясь, сказал Ларри. - А может, ты и шмоток никаких не видел? Может, это были просто... тряпки.

                - Тряпки, - глухо повторил Хэнк Питерс.

                - Конечно. Ты же знаешь, что такое старые дома. Какого только хлама там нет! Может, ты видел какую-нибудь старую рубашку или что другое, разорванное на тряпки для уборки?

                - Точно, - сказал Хэнк. Он во второй раз осушил стакан. - Хороший у вас способ смотреть на вещи.

                Крокетт вынул из заднего кармана бумажник, раскрыл и отсчитал пять десятидолларовых бумажек.

                - Это за что?

                - В прошлом месяце забыл заплатить тебе за ту работу для Бреннана. Ты давай тормоши меня насчет таких дел, Хэнк. Знаешь ведь, как я все забываю.

                - Но вы же...

                - Господи, - с улыбкой перебил Ларри, - вот ты можешь сидеть на этом самом месте и что-нибудь мне рассказывать, а наутро я ни слова не вспомню. Вот жалость-то, а?

                - Да, - еле слышно отозвался Хэнк. Протянув дрожащую руку, он взял банкноты и запихал в нагрудный карман куртки, словно торопился избавиться от прикосновения к ним. И поднялся, да так поспешно, что чуть не перевернул стул. - Слушайте, Ларри, мне надо идти. Я... я не... Мне надо идти.

                - Прихвати бутылку, - предложил Ларри, но Хэнк уже выходил за дверь. Он не остановился.

                Ларри снова сел. И налил себе еще. Руки у него по-прежнему не дрожали. Закрывать свою лавочку он не стал. Он выпил стакан, потом еще. И думал о сделках с дьяволом. Наконец, зазвонил телефон. Ларри взял трубку. Послушал.

                - Меры приняты, - сказал Ларри Крокетт.

                Послушал. Повесил трубку. И опять наполнил стакан.

 

 

                Назавтра Хэнк Питерс ни свет ни заря очнулся от сна, в котором огромные крысы выползали из открытой могилы, из могилы, где лежало зеленое сгнившее тело Хьюби Марстена с куском манильской пеньки вокруг шеи.

                Питерс лежал, приподнявшись на локтях и тяжело дыша, обнаженный торс блестел от пота, а когда его руки коснулась жена, он не сдержал крика.

 

 

                Сельскохозяйственный магазин Милта Кроссена располагался на углу, образованном пересечением Джойнтер-авеню и Рэйлроуд-стрит. Когда начинался дождь, и парк делался необитаемым, все старые чудаки отправлялись туда. Долгими зимами они прочно обосновывались в магазине, коротая там день за днем.

                Когда в своем тридцать девятом (или это был сороковой?) паккарде подъехал Стрейкер, еле моросило. Милт Кроссен с Пэтом Миддлером вели бессвязный разговор о том, когда сбежала девчонка Фредди Оверлока, Джуди: в пятьдесят седьмом, или же в пятьдесят восьмом. Оба сходились на том, что сбежала она с коммивояжером из Ярмута и оба были согласны, что тот и коровьей лепешки не стоил - впрочем, как и сама Джуди, - но дальше этого столковаться не могли.

                Стоило Стрейкеру войти в магазин, как все разговоры оборвались.

                Он оглянулся на них: на Милта с Пэтом Миддлером, на Джо Крейна, Винни Апшо и Клайда Корлесса - и улыбнулся без тени веселья.

                - Добрый день, джентльмены, - сказал он.

                Милт Кроссен поднялся, чопорно подтягивая передник.

                - Чем могу?

                - Замечательно, - сказал Стрейкер. - Будьте добры заняться вон тем контейнером с мясом.

                Он купил говяжью вырезку, дюжину превосходных ребер, несколько гамбургеров и фунт телячьей печенки. К этому он добавил немного бакалеи муку, сахар, бобы - и несколько буханок полуфабрикатного хлеба.

                Покупки он делал в полной тишине. Завсегдатаи магазина сидели вокруг большого обогревателя "Пэрл-Кинео", приспособленного отцом Милта для отмеривания масла, курили, с умным видом поглядывали на небо, а краешком глаза наблюдали за чужаком.

                Когда Милт закончил упаковывать товар в большую картонку, Стрейкер расплатился наличными, двадцаткой и десяткой. Он взял коробку, сунул подмышку и опять сверкнул суровой, лишенной веселости улыбкой.

                - До свидания, джентльмены, - сказал он и вышел.

                Джо Крейн набил свою сделанную из кукурузного початка трубку порцией "Плантера". Клайд Корлесс откашлялся и сплюнул обильную мокроту пополам с жеваным табаком в помятый бачок, стоящий рядом с обогревателем. Винни Апшо извлек из недр жилетки старенькую машинку для сворачивания папирос, всыпал туда струйку табака и распухшими от артрита пальцами вставил папиросную бумагу.

                Они наблюдали, как незнакомец поднимает картонку в машину. Все знали, что вместе с бакалеей картонка должна весить фунтов тридцать, и все видели, как Стрейкер, выходя, сунул ее подмышку, словно пуховую подушку.

                Стрейкер обошел машину, сел за руль и поехал по Джойнтер-авеню. Проехав вверх по холму, машина свернула влево на Брукс-роуд, исчезла и несколькими минутами позже опять появилась за ширмой деревьев, уменьшенная расстоянием до размеров игрушки. Она свернула на въезд во двор Марстена и исчезла из вида.

                - Странный тип, - сказал Винни. Он воткнул в рот папиросу, стряхнул с ее кончика несколько крупинок табака и достал из жилетного кармана спички.

                - Должно быть, один из этих... которые купили тот магазин, - заметил Джо Крейн.

                - И дом Марстена тоже, - согласился Винни.

                Клайд Корлесс пукнул.

                Пэт Миддлер с большим интересом ковырял мозоль на левой ладони.

                Прошло пять минут.

                - Как думаешь, сладится у них дело? - Клайд ни к кому конкретно не обращался.

                - Может быть, - сказал Винни. - Летом дела могут пойти куда как бойко. Нынче трудно раскумекать, что к чему.

                Общий согласный ропот, почти вздох.

                - Сильный мужик, - сказал Джо.

                - Угм, - ответил Винни. - Надо же, тридцать девятого года паккард, и ни пятнышка ржавчины.

                - Сорокового, - поправил Клайд.

                - У сорокового подножек нету, - сказал Винни. - Тридцать девятый это был.

                - Ошибаешься, - сказал Клайд.

                Прошло пять минут. Они увидели, что Милт изучает двадцатку, которой расплатился Стрейкер.

                - Чего, Милт, липа? - спросил Пэт. - Этот мужик тебе липу подсунул?

                - Нет, но поглядите, - Милт передал кредитку через прилавок, и все уставились на нее. Кредитка была гораздо больше обычного банкнота.

                Пэт подержал ее против света, изучил, потом перевернул.

                - Серия-то Е-2О, а, Милт?

                - Ага, - подтвердил Милт. - Их перестали делать сорок пять, а то и пятьдесят лет назад. По-моему, в Портленде, в "Эркед-койн" за эту штуку кой-чего заплатят.

                Пэт пустил бумажку по кругу. Каждый изучил ее, держа либо у самого носа, либо как можно дальше от глаз - в зависимости от дефектов зрения. Джо Крейн вернул бумажку Милту, и тот сунул купюру под ящик кассы, к чекам и купонам.

                - Занятный мужик, занятный, - протянул Клайд.

                - Угм, - сказал Винни и помолчал. - Хотя это был тридцать девятый. У моего сводного брата Вика такой был. Первая его собственная машина. Он ее подержанную купил, в сорок четвертом. Однажды утром слил из нее масло и сжег поршни, чтоб им.

                - По-моему, это был сороковой, - сказал Клайд. - Потому как я помню: на юге, около Альфреда, был один мужик, стулья плетеные делал, так он подъезжал прямехонько к твоему дому - мужик этот - и...

                Так начался спор, развивающийся больше молчанием, чем речами, как шахматная партия по переписке. И казалось, их день замер на месте, простершись в вечность, а Винни Апшо принялся со сладостной артритной неторопливостью скручивать еще одну папиросу.

 

 

                Когда в дверь постучали, Бен работал, поэтому он сперва отметил, где остановился, а уж потом встал и пошел открывать. Это было в самом начале четвертого, в среду, двадцать четвертого сентября. Дождь покончил со всякими планами дальнейших поисков Ральфи Глика, и все сошлись на том, что искать хватит. Парнишка Гликов пропал, как сквозь землю провалился.

                Бен открыл. На пороге, дымя сигаретой, стоял Паркинс Джиллеспи. В руке он держал книжку в мягкой обложке. Бен с некоторым изумлением увидел, что это бэнтамовское издание "Дочери Конвея".

                - Заходите, констебль, - сказал он. - Там снаружи мокро.

                - Есть немного, - согласился Паркинс, переступая порог. - В сентябре погода гриппозная. Я-то сам без галош не выхожу. Есть такие, что смеются, только гриппа у меня не бывало с сорок четвертого - тогда я подцепил эту пакость во Франции.

                - Плащ кладите на кровать. Жалко, не могу угостить вас кофе.

                - Ну, мне бы в голову не пришло мочить кровать, - сказал Паркинс и стряхнул пепел в корзинку для мусора. - А потом, я только-только выпил чашку кофе у Полины, в "Экселленте".

                - Я могу быть чем-нибудь полезен?

                - Ну... моя жена прочла вот это... - Констебль протянул книгу. - Она у меня дикарка, но прослышала, что вы в городе и вроде как подумала, может, подпишете на книжке свое имя или что...

                Бен взял книгу.

                - Послушать Проныру Крейга, так ваша жена уже лет четырнадцать или пятнадцать на том свете.

                - Вон что? - Паркинс, казалось, вовсе не удивился. - Этого Проныру хлебом не корми, дай потрепаться. В один прекрасный день разинет рот слишком широко, да туда и ухнет.

                Бен ничего не сказал.

                - Как по-вашему, ежели так, можете вы мне ее подписать?

                - С превеликим удовольствием. - Бен взял со стола ручку, раскрыл книгу на форзаце ("Кусок жизни! " - кливлендский "Честняга"), написал: "Констеблю Джиллеспи с наилучшими пожеланиями от Бена Мирса. 24. О9.75" и протянул книгу обратно.

                - Ценю, - сказал Паркинс, даже не взглянув, что же написал Бен. Он наклонился и потушил окурок о бортик корзинки для мусора. - Единственная подписанная книжка, какая у меня есть.

                - Пришли меня повязать? - спросил Бен с улыбкой.

                - Быстро вы соображаете, - сказал Паркинс. - Раз уж пошел такой разговор, так я подумал, что надо заглянуть, задать пару вопросов. Ждал, пока Нолли куда-то не свалил. Он парень хороший, только тоже любит потрепаться. Батюшки, как же тут сплетничают.

                - Что вам хотелось бы знать?

                - Главным образом, где вы были в прошлую среду вечером.

                - В тот вечер, когда пропал Ральфи Глик?

                - Угу.

                - Констебль, вы меня подозреваете?

                - Нет, сэр. Подозреваемых у меня нету. Это, можно сказать, не мое дело. Вот ловить тех, кто ездит быстрей положенного на дороге возле "Делла" или гонять из парка ребятишек, пока они не разорались да не расхамились - это больше по моей части. Просто совать нос то туда, то сюда.

                - Предположим, я не хочу рассказывать.

                Паркинс пожал плечами и вытащил сигареты.

                - Твое дело, сынок.

                - Я обедал со Сьюзан Нортон и ее родителями. Поиграл с ее отцом в бадминтон.

                - Провалиться мне, коли Билл тебя не обставил, а? Он всегда обыгрывает Нолли. Нолли на стенку лезет - до того ему охота хоть разок общелкать Билла Нортона. Во сколько ты ушел?

                Бен рассмеялся, но веселья в его смехе было немного.

                - Смотрите в корень, а?

                - Знаешь, - сказал Паркинс, - будь я одним из нью-йоркских детективов из телевизора, я б подумал, тебе есть что скрывать - так ты вокруг моих вопросов польку вытанцовываешь.

                - Скрывать мне нечего, - ответил Бен. - Просто устал быть в городе чужаком, в которого тычут пальцем... а стоит появиться в библиотеке, все принимаются толкать друг дружку локтем в бок. Теперь с обычной песенкой являетесь вы - тоже мне янки-коммивояжер, - чтобы выяснить, нет ли в моем шкафу скальпа Ральфи Глика.

                - Нет, так я не думал, вовсе нет. - Паркинс взглянул на Бена поверх сигареты и его глаза посуровели. - Пытаюсь тебя отсечь, вот и все. Кабы мне взбрело в голову, что ты имеешь хоть какое-то отношение хоть к чему-то, сидел бы ты в кутузке.

                - Ладно, - сказал Бен. - Я ушел от Нортонов около четверти восьмого. И пешочком прогулялся до Школьного холма. Когда стало слишком темно, чтобы видеть, я вернулся сюда, поработал пару часов и лег спать.

                - Во сколько ты сюда вернулся?

                - По-моему, в четверть девятого. Что-то около того.

                - Ну, это отмывает тебя меньше, чем мне хотелось бы. Видел кого?

                - Нет, - ответил Бен. - Никого.

                Паркинс уклончиво крякнул и прошел к пишущей машинке.

                - О чем пишешь?

                - Не вашего ума дело, - сказал Бен и его тон стал непроницаемым. Скажу спасибо, если не будете лезть туда ни руками, ни глазами. Если только, конечно, у вас нет ордера.

                - Больно ты обидчивый для человека, который пишет книжки, чтобы их читали.

                - Вот пройдет моя писанина через три черновика, редакторскую правку, окончательный набор и печать - я лично прослежу, чтобы вы получили четыре экземпляра. С автографом. А пока эти бумаги относятся к разряду личных.

                Паркинс улыбнулся и отошел.

                - Годится. Хотя все равно мне чертовски сомнительно, что там подписанное признание.

                Бен вернул улыбку.

                - Марк Твен сказал: роман - признание во всем человека, который так ничего и не совершил.

                Паркинс выпустил струю дыма и пошел к двери.

                - Не стану больше капать на ваш коврик, мистер Мирс. Хочу сказать спасибо, что потратили на меня время... и просто для памяти: думаю, вы этого парнишку, Глика, и в глаза не видели. Но такая уж у меня работа расспрашивать про всякую хренотень.

                Бен кивнул.

                - Понятно.

                - И надо бы вам знать, как оно в городках вроде Салимова Удела, или Милбриджа, или Гилфорда, или в любом ссаном "бурге". Пока не проживешь в городке лет двадцать, все будешь чужаком.

                - Знаю. Извините, если фыркнул на вас. Но после того, как неделю ищешь и ни шиша не находишь...

                Бен потряс головой.

                - Да, - согласился Паркинс. - Для матери беда. Страшная беда. Вы поосторожней.

                - Конечно, - сказал Бен.

                - Не обиделись?

                - Нет. - Он помолчал. - Скажете мне одну вещь?

                - Коли смогу.

                - Где вы взяли эту книжку? Честно?

                Паркинс Джиллеспи улыбнулся.

                - Ну, есть в Камберленде один малый, держит сарай для подержанной мебели. Такой неженка, по фамилии Гендрон. Продает мягкие книжки по десять центов за штуку. Таких у него было пять.

                Бен запрокинул голову и расхохотался, а Паркинс Джиллеспи вышел, улыбаясь и попыхивая сигаретой. Бен подошел к окну и смотрел, пока не увидел, как констебль появился на улице и перешел дорогу, осторожно ступая черными галошами, чтобы не угодить в лужу.

 

 

                До того, как постучаться, Паркинс на минуту остановился, чтобы заглянуть в витрину нового магазина. Когда здесь помещалась Деревенская Лохань, человек, заглянувший в это окно, увидел бы только множество толстых баб в бигуди, которые добавляли отбеливатель или вытаскивали из приделанной к стене машины чистое белье, и все они чуть ли не поголовно жевали резинку - ни дать ни взять коровы с пастью, полной жвачки. Однако вчера и почти весь день сегодня тут простоял грузовик портлендского художника-оформителя, так что магазин выглядел сильно изменившимся.

                На витрину взгромоздили платформу, укрытую образчиком толстого узловатого ковра светло-зеленого цвета. Наверху пара невидимых с улицы прожекторов заливала мягким светом три расставленных в витрине предмета, выделяя их: часы, прялку и старомодный кабинет черешневого дерева. Перед каждым предметом стояла небольшая подставка, на подставке - ярлычок с разумной ценой... да Господи, неужто найдется человек, который в здравом уме выложит шесть сотен за прялку, коли можно съездить в центр, в "Вэлью-хаус", и за сорок восемь долларов девяносто пять центов купить "Зингер"?

                Паркинс вздохнул, подошел к двери и постучал.

                Не прошло и секунды, как та открылась, будто новый мужик прятался за ней, поджидая, чтобы Паркинс подошел.

                - Инспектор! - еле заметно улыбаясь, сказал Стрейкер. - Как хорошо, что вы заглянули.

                - Наверное, просто констебль, по старинке, - сказал Паркинс, закурил "Пэлл Мэлл" и небрежно вошел. - Паркинс Джиллеспи, приятно познакомиться. - Он сунул Стрейкеру ладонь. Ладонь ухватили, легонько сжали пальцами, показавшимися на ощупь ненормально сильными и очень сухими, потом выпустили.

                - Ричард Трокетт Стрейкер, - сообщил лысый мужчина.

                - Я догадался, - сказал Паркинс, оглядываясь по сторонам. Весь магазин был застлан и отдан во власть маляров. Запах свежей краски был приятным, но сквозь него словно бы пробивался какой-то другой неприятный запашок. Его Паркинс распознать не сумел. Он снова переключил внимание на Стрейкера.

                - Чем могу быть полезен в такой прекрасный день? - поинтересовался тот.

                Паркинс обратил свой мягкий взгляд за окно, где безостановочно лил дождь.

                - Да, по-моему, ничем. Просто заскочил узнать, как дела. Более или менее сказать вам "добро пожаловать в город" и пожелать удачи.

                - Какая чуткость. Хотите кофе? Чуточку шерри? Там внутри у меня есть и то, и другое.

                - Нет, спасибо, задерживаться не могу. Мистер Барлоу тут?

                - Мистер Барлоу в Нью-Йорке на закупках. До десятого октября - самое раннее - я его не жду.

                - Стало быть, откроетесь без него, - сказал Паркинс, думая, что, если цены на витрине хоть о чем-то говорят, вряд ли у Стрейкера не будет отбою от покупателей. - Кстати, а звать Барлоу?

                Снова явилась тонкая, как лезвие, улыбка Стрейкера.

                - Это профессиональный интерес, констебль?

                - Не-а. Просто любопытно.

                - Полное имя моего партнера - Курт Барлоу, - сказал Стрейкер. - Мы работали вместе и в Лондоне, и в Гамбурге. Это, - он повел рукой вокруг себя, - наш уход от дел. Скромно. И тем не менее, со вкусом. Мы ожидаем, что заработаем только на прожитие, не более. И все-таки оба любим старые вещи... отличные вещи... и надеемся приобрести репутацию в округе... может быть, даже во всем вашем таком чудесном регионе Новая Англия. Как вы думаете, констебль, это возможно?

                - По мне, так все может быть, - ответил Паркинс, озираясь в поисках пепельницы. Ничего такого он не увидел и стряхнул пепел в карман плаща. Ну, все равно, надеюсь, вам повезет как нельзя лучше... увидите мистера Барлоу, скажите, что я постараюсь наведываться.

                - Хорошо, - сказал Стрейкер. - Он получает огромное удовольствие от общения.

                - Отлично, - сказал Джиллеспи. Он пошел к дверям, помедлил, оглянулся. Стрейкер пристально смотрел на него. - Кстати, как вам этот старый дом?

                - Требуется очень много потрудиться, - отозвался Стрейкер. - Но время у нас есть.

                - Уж наверное, - согласился Паркинс. - Не думаю, чтоб вы встречали тут поблизости молодняк.

                - Молодняк? - брови Стрейкера сдвинулись.

                - Ну, ребятишек, - терпеливо пояснил Паркинс. - Знаете, как они иногда любят подразнить новеньких. Швыряют камнями, или звонят в звонок и деру... всякое такое.

                - Нет, - сказал Стрейкер. - Никаких детей.

                - Похоже, мы одного вроде как потеряли.

                - Вот как?

                - Да, - рассудительно произнес Паркинс. - Да, так. Теперь думают, может, нам его уж и не найти. Живым.

                - Какой позор, - отстраненно заметил Стрейкер.

                - Вроде того. Ежели что увидите...

                - Разумеется, я моментально сообщу вам в контору, - он снова прохладно улыбнулся.

                - Вот и хорошо, - сказал Паркинс. Он открыл дверь и смиренно взглянул на проливной дождь. - Скажите мистеру Барлоу, что я смотрю в будущее.

                - Конечно, констебль Джиллеспи. Чао.

                Паркинс озадаченно оглянулся.

                - Чава?

                Улыбка Стрейкера стала шире.

                - До свидания, констебль Джиллеспи. Это известное итальянское выражение, и означает оно "до свидания".

                - О? Ну, каждый день узнаешь что-нибудь новое, верно? Пока.

                Он вышел под дождь и затворил за собой дверь.

                - Мне-то оно неизвестное, не-ет.

                Сигарета Паркинса намокла, и он ее выкинул.

                Изнутри Стрейкер через витрину следил, как констебль уходит по улице от магазина. Он больше не улыбался.

 

 

                Добравшись до своего кабинета, Паркинс позвал:

                - Нолли? Нолли, ты здесь?

                Никакого ответа. Паркинс кивнул. Нолли был хорошим парнишкой, только вот мозгов у него чуток не хватало. Он снял плащ, расстегнул галоши, уселся за свой стол, отыскал в портлендской телефонной книге номер и набрал его. Трубку на другом конце провода сняли после первого же гудка.

                - Портленд, ФБР. Агент Хэнрахэн.

                - Говорит Паркинс Джиллеспи, констебль населенного пункта Иерусалимов Удел. У нас тут мальчик пропал...

                - Так, понятно, - твердо сказал Хэнрахэн. - Ральф Глик. Девять лет, четыре фута три дюйма, волосы черные, глаза голубые. Что, рапорт о похищении?

                - Вовсе нет. Можете кой-кого для меня проверить?

                Хэнрахэн ответил утвердительно.

                - Первый - Бенджамен Мирс. М-И-Р-С. Писатель. Написал книжку под названием "Дочь Конвея". Два других вроде как в связке. Курт Барлоу. Б-А-Р-Л-О-У. А второй...

                - Этот Курт пишется через "т" или через "д"? - спросил Хэнрахэн.

                - Не знаю.

                - Ладно. Продолжайте.

                Потея, Паркинс продолжил. Общение с настоящим законом всегда заставляло его чувствовать себя идиотом.

                - Второй - Ричард Трокетт Стрейкер. С двумя "т" на конце, а Стрейкер - как слышится. Этот тип и Барлоу занимаются мебельным и антикварным бизнесом. Только что открыли тут, в городе, магазинчик. Стрейкер утверждает, что Барлоу на закупках в Нью-Йорке. И еще - что они вместе работали в Лондоне и Гамбурге. По-моему, отличное прикрытие.

                - Вы подозреваете этих людей по делу Глика?

                - Покамест я не знаю, есть ли такое дело вообще. Но они объявились в городе примерно в то самое время.

                - Думаете, Мирс как-то связан с двумя другими?

                Паркинс откинулся на спинку стула и одним глазом глянул в окно.

                - Это, - сказал он, - одна из тех вещей, которые я хотел бы выяснить.

 

 

                В ясные, прохладные дни телефонные провода издают странное гудение, словно вибрируют от передающейся по ним болтовни. Этот звук - одинокий голос, летящий в пространстве, - не спутать ни с чем. Зимние заморозки и оттепели придали серым, занозистым телефонным столбам небрежный наклон и сделали не такими деловитыми и вымуштрованными, как столбы, закрепленные намертво цементом. Их основания черны от гудрона, если они стоят рядом с мощеной дорогой, или припудрены пылью, если дорога эта - проселочная. На поверхности столбов, там, где карабкались что-то исправить монтеры (в сорок шестом, пятьдесят втором или шестьдесят девятом), видны старые, побитые ветром и дождями метки от монтерских "кошек". Птицы - вороны, воробьи, скворцы, малиновки - усаживаются на гудящие провода и сидят в нахохленном молчании, возможно, слыша когтистыми лапками звуки чужой, человеческой, речи. Если так, их глаза-бусинки ничем этого не выдают. Город чувствует ход времени, а не истории, и, кажется, телефонным столбам это известно. Если положить на такой столб ладонь, можно почувствовать дрожь от идущих в глубине древесины кабелей (словно там заключены чьи-то души, которые отчаянно пытаются выбраться наружу).

                - ...и заплатил старой двадцаткой, Мэйбл, из тех больших. Клайд сказал, он таких не видел с тех самых пор, как в тридцатом году дела вел "Гэйтс Бэнк энд Траст". Он...

                - ...да, он действительно странный человек, Эвви. Я видела его в бинокль, он катил по двору за домом тачку. Интересно, он там наверху один или...

                - ... Крокетт может знать, но не скажет. На эту тему он ни гу-гу. Он всегда был...

                - ...писатель у Евы. Интересно, знает Флойд Тиббитс, что...

                - ...проводит ужасно много времени в библиотеке. Лоретта Старчер говорит, она никогда не видела человека, который бы знал так много...

                - ...она сказала, его звали...

                - ...да, Стрейкер, мистер Р. Т. Стрейкер. Мамаша Кенни Дэнлиса говорит, она остановилась в центре возле этого нового магазина, так там в витрине стоит самый настоящий кабинет "Де Бирс" и просят за него восемьсот долларов. Можешь себе представить? Вот я и сказала...

                - ...забавно, он приезжает, а мальчонка Гликов...

                - ...ты не думаешь...

                - ...нет, но это и впрямь занятно. Кстати, у тебя еще сохранился тот рецепт на...

                Провода гудят. Гудят. Гудят.

 

 

23 сентября 1975 года

                Имя: Глик Дэниел Фрэнсис

                Адрес: 427О, Мэн, Иерусалимов Удел, Брок-роуд РФД 1

                Возраст: 12

                Пол: мужской

                Раса: белый

                Дата поступления:             22. О9.75

                Кем помещен в больницу: Энтони Х. Гликом (отцом)

                Симптомы: шок, потеря памяти (частичная), тошнота, отсутствие аппетита, общее одеревенение, запор

                Анализы:              см. приложение кожная туберкулиновая проба - отр. палочки Коха в слюне и моче - отриц. сахар крови - отриц.

                к-во белых форменных элементов крови - норма красные кровяные тельца: гемоглобин - 45 об.% костномозговая проба отриц. рентген грудной клетки - норма

                Возможный диагноз: первичная или вторичная злокачественная анемия.

                Результат предыдущих анализов: гемоглобин 86 об.%. Вторичная анемия маловероятна. Язвы, геморрагия, геморроидальные кровотечения в анамнезе отсутствуют. Вероятна первичная анемия в сочетании с психическим потрясением.

                Рекомендуется: бариевая клизма с последующим рентгенологическим исследованием для исключения возможности внутреннего кровотечения. По словам отца, за последнее время несчастных случаев не было. Также рекомендована ежедневная терапия цианкобаламином (см. приложение). До получения результатов дальнейших исследований может быть выписан.

                Лечащий врач: Г. М. Горби

 

 

                24 сентября в час ночи в палату к Дэнни Глику зашла сиделка, выполнить назначение врача. Хмурясь, она остановилась в дверях.

                Кровать была пуста.

                Взгляд медсестры перескочил с кровати на странно чахлый белый комок, лежавший в изножье на полу.

                - Дэнни? - сказала она и шагнула к мальчику с мыслью: ему понадобилось в туалет и не хватило сил, вот и все.

                Сиделка осторожно перевернула Дэнни.

                До нее не сразу дошло, что мальчик мертв, и поначалу она подумала: В12 помогает, он выглядит получше, не то что когда его к нам привезли...

                А потом она ощутила холодную плоть запястья, отсутствие движения в бледно-голубой ажурной сетке вен под своими пальцами - и кинулась в ординаторскую, доложить о смерти дежурному врачу.

 

 

 5. БЕН (2)

 

 

                Двадцать пятого сентября Бен снова обедал у Нортонов. Был вечер четверга, кормили традиционно, сосисками с бобами. Сосиски Билл Нортон жарил на жаровне во дворе, а у Энн с девяти утра тихонько кипела в патоке фасоль. Поев под открытым небом, они всей четверкой сели покурить, обмениваясь обрывочными фразами насчет шансов Бостона взять приз.

                Атмосфера неуловимо изменилась: все еще было достаточно приятно даже с короткими рукавами, но добавилось что-то сродни яркому мерцанию льдинок. Осень, почти не таясь, ждала в кулисах. Листья большого старого клена перед пансионом Евы уже тронул багрянец.

                В отношениях Бена с Нортонами все оставалось по-прежнему. Приязнь Сьюзан к нему была открытой, отчетливой и естественной. Бену девушка тоже очень нравилась, а в Билле он чувствовал постоянно нарастающую симпатию. Однако эту симпатию держало во временном бездействии подсознательное табу, под влияние которого попадают все отцы в присутствии мужчин, интересующихся не столько ими самими, сколько их дочерьми. Если вам по душе другой мужик и вы этого не скрываете, то вы общаетесь свободно, за пивом обсуждаете дамский пол и разливаетесь соловьем насчет политики. Но как бы глубока ни была ваша симпатия, невозможно полностью раскрыться перед человеком, у которого между ног болтается то, что в потенциале лишит невинности вашу дочь. Бен рассуждал так: после свадьбы возможное превращается в действительное, а разве можно до конца подружиться с человеком, который ночь за ночью трахает вашу дочь? Возможно, здесь даже содержалась мораль, однако Бен в этом сомневался.

                - Этот мальчик Гликов... какой ужас.

                - Ральфи? Да, - согласился Бен.

                - Нет, старший. Он умер.

                Бен вздрогнул.

                - Кто? Дэнни?

                - Умер вчера рано утром. - Казалось, миссис Нортон удивлена, что мужчины не в курсе. В городе только об этом и болтали.

                - Я слышала, как про это говорили у Милта, - сказала Сьюзан. Ее рука нашла под столом руку Бена, и он с готовностью забрал ее пальцы в свои. Как Глики это приняли?

                - Так же, как приняла бы я, - просто ответила Энн. - С ума сходят.

                "Еще бы, " - подумал Бен. Десять дней назад их жизнь совершала обычный упорядоченный круг, а сейчас семейная ячейка оказалась раздавленной в куски. При этой мысли молодого человека пробрала болезненная дрожь.

                - Как по-вашему, объявится второй мальчик Гликов живым? - спросил Билл у Бена.

                - Нет, - сказал Бен. - Думаю, его тоже нет в живых.

                - Прямо как в Хаустоне два года назад, - сказала Сьюзан. - Я просто надеюсь, что, если Ральфи мертв, его не найдут. Тот, кто способен так обойтись с маленьким беззащитным мальчиком...

                - По-моему, полиция ищет, - отозвался Бен. - Вылавливают тех, про кого уже известно, что они привлекались за половые преступления, и беседуют с ними.

                - Когда они разыщут этого типа, они должны подвесить его за большие пальцы, - заявил Билл Нортон. - Бен, бадминтон?..

                Бен встал.

                - Нет, спасибо. Слишком похоже на игру в солитер, где я за дурака. Спасибо, все было очень вкусно. Сегодня вечером мне надо поработать.

                Энн Нортон подняла бровь, но промолчала.

                Билл поднялся.

                - Как подвигается новая книжка?

                - Хорошо, - коротко ответил Бен. - Сьюзан, не хочешь пройтись со мной вниз по холму и выпить содовой у Спенсера?

                - Ой, не знаю, - быстро встряла Энн. - После Ральфи Глика и всего прочего я бы чувствовала себя лучше, если бы...

                - Мам, я уже большая девочка, - перебила Сьюзан. - И по всей Брок-Хилл висят фонари.

                - Разумеется, я провожу тебя обратно, - сказал Бен почти формально. "Седан" он оставил у Евиного пансиона - ранний вечер был слишком хорош, чтобы ехать на машине.

                - С ними все будет тип-топ, - сказал Билл. - Ты, мать, слишком много беспокоишься.

                - Ох, наверное, так. Молодежь всегда знает лучше, правда? - она тонко улыбнулась.

                - Только пиджак прихвачу, - промурлыкала Сьюзан Бену и пошла по дорожке к дому. Когда она поднималась по ступенькам, доходившая ей до бедер красная переливчатая юбка сильно открыла ноги. Бен следил за Сьюзан, понимая, что Энн наблюдает, как он смотрит. Ее муж затаптывал угли.

                - Сколько вы собираетесь пробыть в Уделе, Бен? - спросила Энн с вежливым интересом.

                - Пока книга не напишется - точно, - ответил он. - А потом? Не могу сказать. По утрам тут красиво и воздух, как вдохнешь, такой вкусный... Он улыбнулся ей в глаза. - Могу остаться и подольше.

                Она улыбнулась в ответ.

                - Зимой тут делается холодно, Бен. Страшно холодно.

                Потом по ступенькам спустилась Сьюзан в наброшенном на плечи легком жакетике.

                - Готов? Я буду шоколад. Держись, фигура!

                - Переживет твоя фигура, - сказал Бен и повернулся к мистеру и миссис Нортон. - Еще раз спасибо.

                - Всегда рады, - откликнулся Билл. - Хотите, так приходите завтра вечерком с упаковкой пива. Посмеемся над этим проклятым Ястремским.

                - Это было бы забавно, - ответил Бен, - но что мы станем делать после второй подачи?

                Билл от души расхохотался, и его смех несся им вслед, пока они не свернули за угол.

 

 

                - Честно говоря, я не хочу идти к Спенсеру, - сказала Сьюзан, когда они спускались с холма. - Пойдем лучше в парк.

                - Как насчет грабителей, дамочка? - спросил он, изображая для нее выговор Бронкса.

                - В Уделе все грабители должны быть дома к семи. Городское постановление. А сейчас восемь ноль три.

                Пока они спускались по косогору, стемнело, и их тени в свете уличных фонарей то бледнели, то сгущались.

                - Сговорчивые у вас грабители, - сказал Бен. - И никто не ходит в парк после того, как стемнеет?

                - Иногда местные ребята заходят пообжиматься, если не хватает денег на кино, - ответила Сьюзан и подмигнула. - Так если увидишь, что кто-то крадется по кустам, гляди в другую сторону.

                Они зашли в парк с западной стороны, обращенной к муниципалитету. Полный теней парк был чуточку призрачным, среди еще не облетевших деревьев, изгибаясь, убегали прочь цементные дорожки, а обмелевший пруд невозмутимо поблескивал, отражая свет уличных фонарей. Если тут кто-то и был, Бен их не видел.

                Они обошли Военный мемориал с длинным перечнем имен, самые старые из которых относились к Революционной войне, а самые последние - к Вьетнаму, но высечены были под войной 1812 года. Самый недавний конфликт вписал туда шесть здешних городских фамилий - новые прорези на латуни блестели, как свежие раны. Бен подумал: этот город называется неправильно. Надо было назвать его Время. И, словно действие естественным образом произросло из мысли, оглянулся через плечо на дом Марстена, но тот загораживало массивное здание муниципалитета.

                Сьюзан заметила, куда глядит Бен, и это заставило ее нахмуриться. Они расстелили на траве свои пиджаки, уселись (садовые скамейки были без обсуждения с презрением отвергнуты), и Сьюзан сказала:

                - Мама говорила, Паркинс тебя проверял. Деньги на школьное молоко, конечно же, украл новичок... так?

                - Вот уж кто личность так личность, - заметил Бен.

                - Собственно говоря, мама уже судила тебя и признала виновным. - Это было сказано легко, но легкость дрогнула и пропустила нечто серьезное.

                - Твоя мама не очень-то меня жалует, а?

                - Да, - ответила Сьюзан, взяв его за руку. - Случай нелюбви с первого взгляда. Такая жалость!

                - Ничего, - сказал он. - Все равно, пять сотен я выбил.

                - Папа? - девушка улыбнулась. - Просто папа узнает класс, когда видит.

                Улыбка растаяла.

                - Бен, о чем новая книга?

                - Трудно сказать, - он скинул ботинки и зарылся ногами в росистую траву.

                - Меняем тему?

                - Нет, могу тебе рассказать. Ничего не имею против. - К своему удивлению, Бен обнаружил, что так оно и есть. О незавершенных работах он всегда думал, как о детях - о слабых детях, которых следует защищать и оберегать. Излишек болтовни их губит. Миранде Бен отказывался хоть словом обмолвиться о "Дочери Конвея", хотя жена изводилась от любопытства. Но Сьюзан - другое дело. С Мирандой рассказ всегда оборачивался неким направленным прощупыванием, а ее вопросы больше напоминали допрос. Просто дай подумать, как лучше свести все вместе.

                - А можешь поцеловать меня, пока будешь думать? - спросила Сьюзан и прилегла на траву. Бен волей-неволей осознал, как коротка ее юбка - она мало что прикрывала.

                - Думаю, это может помешать процессу размышлений, - мягко заметил он. - Давай посмотрим.

                Он наклонился и поцеловал Сьюзан, легонько положив руку ей на талию. Девушка решительно встретила его губы, а руку накрыла обеими ладонями. Через секунду Бен в первый раз почувствовал язык девушки и встретил его своим. Она подвинулась, чтобы полнее ответить на поцелуй, и тихий шелест ситцевой юбки показался громким, буквально сводящим с ума. Рука Бена скользнула выше, Сьюзан выгнулась, и в ладонь молодому человеку легла грудь, полная и мягкая. Во второй раз после их встречи Бен ощутил, что ему шестнадцать - шестнадцать, голова идет кругом, а впереди в шесть полос шириной открывается путь ко всему, и в поле зрения никаких препятствий для путешествия.

                - Бен?

                - Да?

                - Хочешь, займемся любовью?

                - Да, - сказал он. - Хочу.

                - Здесь, на траве, - сказала Сьюзан.

                - Да.

                В темноте Сьюзан посмотрела на него снизу вверх широко раскрытыми глазами. И сказала:

                - Сделай так, чтобы было хорошо.

                - Постараюсь.

                - Не спеши, - сказала она. - Не спеши. Не торопись. Так...

                Во мраке они превратились в тени.

                - Вот, - сказал он. - О, Сьюзан.

 

 

                Они гуляли. Бесцельно побродив по парку, они с более определенными намерениями двинулись в сторону Брок-стрит.

                - Жалеешь? - спросил Бен.

                Сьюзан подняла на него глаза и ответила улыбкой, в которой не было и тени наигранности.

                - Нет. Я рада.

                - Хорошо.

                Они шагали молча, держась за руки.

                - А книга? - спросила Сьюзан. - Перед тем, как нас так мило прервали, ты собирался рассказать мне о ней.

                - Книга эта про дом Марстена, - медленно проговорил Бен. - Быть может, она еще не начала свое существование... Я думал, что напишу про этот город. Но, может, я просто сам себя дурачил. Понимаешь, я узнавал про Хьюби Марстена. Он был гангстером. Транспортная компания служила всего-навсего ширмой.

                Она недоуменно взглянула на него.

                - Как ты это выяснил?

                - Кое-что в бостонской полиции, а еще больше от женщины по имени Минелла Кори - сестры Берди Марстен. Ей сейчас семьдесят девять и она не в состоянии вспомнить, что ела на завтрак, но хранит в памяти абсолютно все, случившееся до сорокового года.

                - И она рассказала тебе...

                - Столько, сколько знала. Она - в нью-хэмпширском доме престарелых, и, думаю, уже много лет никто не тратил время на то, чтобы выслушать ее. Я спросил: Хьюби Марстен действительно подвизался наемным убийцей в окрестностях Бостона - полиция уверена, что да - и она кивнула. "Сколько?" - спросил я. Она подняла руки к глазам, растопырила пальцы, помахала из стороны в сторону и сказала: "Сколько раз? Можешь сосчитать?"

                - О Господи.

                - В 1927 году Хьюберт Марстен причинил бостонской организации очень сильное беспокойство, - продолжал Бен. - Его дважды забирали для допроса один раз городская полиция и один раз - мэлденская. В Бостоне его замели за убийство кого-то из своих, но через два часа он уже был на улице. В Мэлдене дело касалось вовсе не работы. Речь шла об убийстве одиннадцатилетнего мальчика. Ребенка выпотрошили.

                - Бен, - сказала она болезненным тоном.

                - Из этой передряги Марстена вытащили его наниматели - мне кажется, он знал, где похоронили пару-тройку трупов, - но в Бостоне для него все было кончено. Он тихо перебрался в Салимов Удел - такой себе ушедший от дел служащий транспортной компании, который раз в месяц получает чек. Из дому он выходил редко - по крайней мере, мы мало об этом знаем.

                - То есть?

                - Я много времени провел в библиотеке, просматривая старые "Леджеры" с двадцать восьмого по тридцать девятый год. За этот период исчезло четверо детей. Не так уж необычно для сельской местности - дети могут заблудиться и, случается, гибнут от воздействия внешних факторов. Иногда ребят засыпает оползнями в галечных карьерах. Неприятно, но бывает.

                - Но по-твоему дело в другом.

                - Я не знаю. Но зато очень хорошо знаю, что ни одного из этих четверых так и не нашли. Ни тебе охотников, которые бы в сорок пятом наткнулись на скелет, ни строителей, выкопавших остов, когда вынимали гравий для цемента. Хьюби с Берди прожили в этом доме одиннадцать лет, а дети пропали - все, больше никто ничего не знает. Но я все думаю про того мэлденского парнишку. И думаю много. Знаешь "Привидения в Хилл-Хаус" Ширли Джексон?

                - Да.

                Бен негромко процитировал:

                - "А то, что бродило там, бродило в одиночестве". Ты спросила, о чем моя книга. В сущности, она о возвратности сил зла.

                Сьюзан положила ладонь ему на руку.

                - Ты же не думаешь, что Ральфи Глика...

                - Проглотил мстительный дух Хьюберта Марстена, который раз в три года, в полнолуние, возвращается к жизни?

                - Что-то в этом роде.

                - Если хочешь, чтобы тебя разуверили, то вопрос не по адресу. Не забывай, я - тот пацан, который отворил дверь в спальню на втором этаже и увидел, как Хьюби свисает с балки.

                - Это не ответ.

                - Нет. Прежде, чем я скажу тебе, что действительно думаю, позволь добавить еще вот что. Это я услышал от Минеллы Кори. Она сказала: на свете есть дурные люди - истинно дурные. Иногда мы слышим про них, но чаще они делают свое дело в полном мраке. По словам Минеллы, проклятием ее жизни было узнать двух таких людей. Одним был Адольф Гитлер. Вторым - ее шурин, Хьюберт Марстен. - Бен помолчал. - Она сказала, что в тот день, когда Хьюби застрелил ее сестру, сама она находилась за триста миль отсюда, в Кейп-Код. Тем летом она нанялась экономкой в богатую семью. Минелла нарезала салат в большую деревянную миску. Часы показывали четверть третьего. Внезапно Минеллу охватила боль. Говорит, "как молнией ударило". Боль пронзила голову, и Минелла услышала ружейный выстрел. Она утверждает, что повалилась на пол, а поднялась (она была в доме одна) через двадцать минут. Посмотрев в деревянную салатницу, Минелла громко закричала - ей показалось, что миска полна крови.

                - Господи, - пробормотала Сьюзан.

                - Через секунду все пришло в норму. Никакой головной боли, а в салатнице - только салат. Но Минелла говорит, что поняла - она поняла: сестра погибла, убита выстрелом из ружья.

                - Эту ее историю ничем нельзя доказать?

                - Нет, нельзя. Но Минелла - не какая-нибудь изворотливая лгунья. Это старуха, у которой ума не осталось даже на то, чтобы врать. Собственно, этот аспект меня не беспокоит. Во всяком случае, не сильно. Сейчас достаточно много данных, над которыми здравомыслящий человек смеется - за счет самого себя. В то, что Берди с помощью некоего психического телеграфа передала факт своей смерти на триста миль, мне и вполовину не так трудно поверить, как в лик зла - действительно чудовищный лик, который, как мне иногда думается, проглядывает сквозь очертания этого дома. Ты спросила, что я думаю. Отвечу. Я думаю, что людям относительно легко смириться с такими вещами, как телепатия или предчувствия, поскольку их готовность поверить ничего им не стоит. Она не лишает их сна. Но мысль о том, что сотворенное человеком зло живет и после его смерти, тревожит гораздо сильнее.

                Бен взглянул на дом Марстена и медленно продолжил:

                - Думаю, этот дом может оказаться памятником, который Хьюберт Марстен воздвиг злу, чем-то вроде психического резонатора. Если хочешь, сверхъестественным маяком. Стоит тут все эти годы и, может быть, хранит в своих разрушающихся костях концентрированное зло Хьюби.

                - А теперь его опять заняли.

                - И снова исчезновение. - Бен повернулся к Сьюзан и взял запрокинутое лицо девушки в ладони. - Видишь ли, возвращаясь сюда, я никак не рассчитывал на такое. Я думал, что дом, может быть, снесли, но мне и в самых дичайших снах не снилось, что его кто-то купил. Я видел, как снимаю его и... ох, не знаю. Может быть, смотрю в лицо собственным ужасу и злу. Или играю в изгоняющего привидения: "именем всех святых, Хьюби, изыди! " Или, может, просто окунаюсь в атмосферу дома и пишу книгу достаточно страшную для того, чтобы сделать на ней миллион долларов.

                Но все равно - я чувствовал себя хозяином положения, вот в чем разница. Я больше не был девятилетним пацаном, готовым с визгом убежать от картинок из волшебного фонаря - картинок, исходящих, может быть, из его собственного сознания. Но сейчас...

                - Что сейчас, Бен?

                - Сейчас этот дом занят! - взорвался он и ударил кулаком по ладони. Я не управляю ситуацией! Исчез маленький мальчик, и я не знаю, что думать. Возможно, исчезновение никак не связано с этим домом, но... я в это не верю.

                Последние слова он произнес медленно и раздельно.

                - Привидения? Духи?

                - Не обязательно. Может быть, какой-нибудь безобидный человек, восхищавшийся этим домом в детстве, купил его и стал... одержимым.

                - Ты что-то знаешь о... - встревоженно начала Сьюзан.

                - Новом жильце? Нет. Только догадываюсь. Но если дело в доме, я больше склоняюсь к одержимости.

                - А не к чему?

                Бен ответил просто:

                - Может быть, дом вызвал еще одного дурного человека.

 

 

                Энн Нортон следила за ними из окна. Чуть раньше она позвонила в аптеку. "Нет, " - сказала мисс Кугэн и в ее голосе прозвучало что-то вроде ликования. - "Здесь их не было. Не заходили." Где ты была, Сьюзан? Ох, где ты была? Уголки ее рта дернулись книзу в беспомощной злой гримасе. Уходи, Бен Мирс. Уходи и оставь ее в покое.

 

 

                Покинув его объятия, Сьюзан сказала:

                - Сделай для меня одну очень важную вещь, Бен.

                - Все, что смогу.

                - Не говори о таких вещах больше ни с кем в городе. Ни с кем.

                Он невесело улыбнулся.

                - Не волнуйся, меня не заботит, как бы заставить людей думать, что у меня не все дома.

                - Ты запираешь свою комнату в пансионе?

                - Нет.

                - Я бы начала запирать. - Она откровенно взглянула на Бена. - Ты должен думать о себе, как о подозреваемом.

                - С тобой тоже?

                - Да... вот только я тебя люблю.

                А потом Бен остался один. Сьюзан заспешила по подъездной дороге, а он остался глядеть ей вслед, потрясенный всем, что наговорил, а еще сильнее четырьмя или пятью заключительными словами девушки.

 

 

                Вернувшись к Еве в пансион, Бен обнаружил, что не может ни работать, ни спать. И для первого, и для второго он был слишком взбудоражен. Поэтому Бен прогрел мотор ситроена и после секундного колебания поехал в сторону кафе Делла.

                Там оказалось полно народу, накурено и шумно. Музыканты, взятая на испытательный срок кантри-вестерн-группа под названием "Рейнджеры", играли вариацию на тему "Так далеко ты прежде не бывал", громкостью восполняя нехватку мастерства. На полу по спирали вращались примерно сорок парочек, почти все - в джинсах. Бен с легким изумлением припомнил строчку Эдварда Олби насчет обезьяньих сосков.

                Табуретки перед стойкой оседали - и из-за конструкции, и под тяжестью фабричных рабочих, которые пили пиво из одинаковых стаканов и были обуты в почти одинаковые рабочие башмаки на резиновом ходу, с сыромятными шнурками.

                Между столиками и кабинками сновали две или три официантки с пышно взбитыми прическами и вышитыми на белых блузках золотой ниткой именами (Джеки, Тони, Ширли). Делл разливал пиво за стойкой, а в дальнем ее конце похожий на ястреба мужчина с набриолиненными, зачесанными назад волосами, смешивал коктейли. Он отмерял спиртное в рюмки, сливал в серебряный шейкер, добавлял то, что положено, а лицо оставалось абсолютно пустым.

                Бен двинулся к стойке, огибая танцплощадку по краю, и тут кто-то позвал:

                - Бен! Слышь, приятель! Здорово, корешок!

                Бен огляделся и за столиком неподалеку от стойки увидел Проныру Крейга, сидевшего перед полупустым стаканом.

                - Привет, Проныра, - отозвался Бен, усаживаясь. При виде знакомого лица ему полегчало, и потом, Проныра ему нравился.

                - Решил маленько пожить ночной жизнью, а, корешок? - Проныра улыбнулся и хлопнул Бена по плечу. Бен подумал, что тот, должно быть, получил деньги, потому что уже само дыхание Проныры прославило бы "Милуоки".

                - Ага, - ответил он. Он вытащил доллар и положил на стол, испещренный круглыми отпечатками множества пивных стаканов, которые там перебывали. Как жизнь?

                - Просто отлично. Что думаешь про этих новых лабухов? Классно, а?

                - Порядок, - сказал Бен. - Ну-ка, прикончите эту штуку, пока она не выдохлась. Я ставлю.

                - Весь вечер ждал, чтоб кто-нибудь сказал это! Джеки! - заорал Крейг. - Неси моему корешу кувшин! Будвайзера!

                Джеки принесла кувшин на подносе, где в беспорядке валялась мокрая от пива мелочь, и сняла его на столик, отчего на правой руке вздулись мускулы под стать премированному борцу. Она взглянула на доллар так, словно это был таракан какой-то новой породы.

                - С вас бак со'ок, - сообщила она.

                Бен выложил еще одну бумажку. Девушка взяла обе, выудила из разнообразных луж на подносе шестьдесят центов и сказала:

                - Проны'а Крейг, когда ты так вопишь, ты похож на петуха, кото'ому сво'ачивают шею.

                - Лапуля, ты чудо, - отозвался Проныра. - Это Бен Мирс. Книжки пишет.

                - Будем знакомы, - сказала Джеки и исчезла в полумраке.

                Бен налил себе стакан пива. Проныра последовал его примеру, профессионально наполнив стакан до краев. Пена нависла над ними, грозя перелиться - и осела обратно.

                - Твое здоровье, корешок!

                Бен отсалютовал стаканом и выпил.

                - Ну и как твоя писанина?

                - Отлично, Проныра.

                - Видел, как ты крутился с малышкой Нортон. Она настоящий персик, иначе не скажешь. Тут ты лучше выбрать не мог.

                - Да, она...

                - Мэтт! - завопил Проныра, напугав Бена до того, что он чуть не выронил стакан." Господи, - подумал Бен, - он правда похож на петуха, прощающегося с этим светом."

                - Мэтт Бэрк! - Проныра бешено замахал, и седой мужчина поднял в знак приветствия руку, начиная пробиваться сквозь толпу. - Вот мужик, с которым тебе надо свести знакомство, - сказал Проныра Бену. - Мэтт Бэрк головастый сукин сын.

                Приближающийся к ним мужчина выглядел лет на шестьдесят. Он был высокого роста, в чистой, расстегнутой у ворота фланелевой рубашке, а волосы, такие же белые, как у Проныры, были подстрижены армейским ежиком.

                - Привет, Проныра, - сказал он.

                - Как жизнь, корешок? - спросил Крейг. - Хочу, чтоб ты познакомился с парнем, который живет у Евы. Бен Мирс. Книжки пишет, вон как. Чудный парень. - Он взглянул на Бена. - Мы с Мэттом росли вместе, только он получил образование, а я хрен с маслом. - Проныра хихикнул.

                Бен поднялся и от души потряс сложенные щепотью пальцы Мэтта Бэрка.

                - Как дела?

                - Спасибо, отлично. Читал одну из ваших книжек, мистер Мирс. "Воздушный танец".

                - Пожалуйста, зовите меня Бен. Надеюсь, книга вам понравилась.

                - Мне она явно понравилась гораздо больше, чем критикам, - отозвался Мэтт, усаживаясь. - Думаю, со временем к ней придет успех. Как жизнь, Проныра?

                - Бьет ключом, - ответил тот. - Бьет ключом, как всегда. Джеки! завопил он. - Тащи Мэтту стакан!

                - Подождешь минутку, пердун старый! - заорала Джеки в ответ, отчего за ближайшими столиками рассмеялись.

                - Прелесть что за деваха, - заметил Проныра. - Дочка Морин Толбот.

                - Да, - согласился Мэтт. - Джеки у меня училась. Выпуск семьдесят первого года. А мать - пятьдесят первого.

                - Мэтт учит английскому в средней школе, - сообщил Проныра Бену. Вам будет о чем поговорить, еще как.

                - А я помню девушку по имени Морин Толбот, - сказал Бен. - Она приходила к моей тетке и забирала стиранное белье, а возвращала все сложенным в плетеную корзинку. Без одной ручки.

                - Так вы из Удела, Бен? - спросил Мэтт.

                - Мальчишкой я жил тут некоторое время у своей тетки Синтии.

                - У Синди Стоуэнс?

                - Да.

                Пришла Джеки с чистым стаканом, и Мэтт налил себе пива.

                - Ну, значит, мир и впрямь тесен. Когда я первый год преподавал в Салимовом Уделе, ваша тетя была в выпускном классе. Как она поживает, хорошо?

                - Она в семьдесят втором умерла.

                - Простите.

                - Она перешла в мир иной очень легко, - ответил Бен и снова наполнил стакан. Музыканты отыграли и гуськом потянулись к стойке. Шум болтовни едва заметно притих.

                - Вы вернулись в Иерусалимов Удел написать про нас книгу? - спросил Мэтт.

                В голове у Бена раздался предупредительный звонок.

                - Наверное в каком-то отношении, - отозвался он.

                - Для биографа этот городок мог оказаться и хуже. "Воздушный танец" вышел отличной книжкой. Думаю, в нашем городке могла бы сложиться еще одна превосходная книга. Когда-то мне казалось, что я сам смогу ее написать.

                - А почему не написали?

                Мэтт улыбнулся - в легкой улыбке не было и следа горечи, злобы или цинизма:

                - Не хватило одного жизненно важного ингредиента: таланта.

                - Не верьте, не верьте, - вмешался Проныра, сливая в стакан опивки из кувшина. - У старины Мэтта таланта вагон и маленькая тележка. Учить в школе - работа что надо. Школьных учителей никто не ценит, но они... - Он покачнулся на стуле в поисках завершения. Его очень сильно развезло. Соль земли, - закончил он, набрал полный рот пива, скривился и встал. Пардон... схожу отлить.

                Он убрел прочь, натыкаясь на людей и громко окликая их по именам.

                Те, нетерпеливо или добродушно приветствуя Проныру, пропускали его, и наблюдать за его продвижением к мужскому туалету было все равно что наблюдать за пинболльным шариком, который, подпрыгивая, мчится вниз, к подкидывающим его шпенькам.

                - Вот вам крушение отличного человека, - сказал Мэтт и поднял палец. Почти немедленно появилась официантка. Она обратилась к нему "мистер Бэрк". Девушка казалась слегка скандализованной тем, что ее давнишний преподаватель классического английского сидит тут и поддает с субъектами вроде Проныры. Когда она повернула прочь, чтобы принести еще один кувшин, Бен подумал, что вид у Мэтта несколько смущенный.

                - Мне Проныра нравится, - сказал Бен. - У меня возникло такое чувство, что когда-то в нем много чего было. Что с ним случилось?

                - О, тут рассказывать нечего, - ответил Мэтт. - Бутылка одолела. Одолевала-одолевала, с каждым годом - чуть сильнее, а теперь прибрала целиком. Во время Второй мировой он за Анизо получил Серебряную звезду. Циник бы счел, что, погибни Проныра, его жизнь имела бы больший смысл.

                - Я не циник, - сказал Бен. - Мне он все равно нравится. Но, думаю, будет лучше, если сегодня вечером я подвезу его домой.

                - Было бы прекрасно, если бы вы это сделали. Я теперь хожу сюда послушать музыку. Люблю громкую музыку, а с тех пор, как слух начал сдавать - больше, чем когда-либо. Вас, как я понимаю, интересует дом Марстена. Ваша книга о нем?

                Бен подскочил.

                - Кто сказал?

                Мэтт улыбнулся.

                - Как это в старой песенке у Мартина Гэя? "Мне нашептало виноградное вино". Ароматная яркая идиома, хотя, если подумать, образ немного нечеткий. Возникает такая картина: склонив ухо к "Конкорду" или "Токаю", стоит человек и внимает. Я говорю бессвязно? Нынче я частенько говорю бессвязно, перескакиваю с одного на другое, но редко пытаюсь справиться с этим. Откуда я узнал? Джентльмены из прессы называют это "информированными источниками"... собственно говоря, от Лоретты Старчер. Она - библиотекарь в местном оплоте литературы. Вы несколько раз заходили просмотреть в камберлендском "Леджере" статьи, касающиеся старинного скандала, а еще брали у нее два публицистических сборника на криминальные темы, где были очерки о нем. Кстати, Лаберт написал неплохо - он в сорок шестом приезжал в Удел и сам проводил расследование. Но вот опус Сноу - просто словесный мусор.

                - Знаю, - машинально отозвался Бен.

                Официантка поставила на столик новый кувшин с пивом, и перед Беном внезапно возникла картина, от которой стало неуютно: вот, мелькая то здесь, то там среди бурых водорослей и планктона привольно и незаметно (по его мнению) плавает рыбка. А отодвинься подальше и взгляни - фокус вот в чем: плавает она в аквариуме с золотыми рыбками.

                Мэтт расплатился с официанткой и сказал:

                - Там, наверху, случилась омерзительная вещь. И вдобавок застряла в сознании города. Конечно же, байки о мерзостях и убийствах всегда с рабским наслаждением передаются из поколения в поколение... а ученики при всем при том стонут и жалуются, оказавшись перед изучением трудов Джорджа Вашингтона Карвера или Джонаса Солка. Но, думаю, дело не только в этом. Может быть, дело в географической аномалии.

                - Да, - сказал Бен, заводясь против собственной воли. Учитель только что высказал идею, которая таилась под поверхностью сознания Бена с того самого дня, как он вернулся в город... возможно, и до того. - Он стоит на холме, глядя на поселок сверху вниз как... ну, как мрачный идол, что ли. Бен издал смешок, чтобы замечание прозвучало банально: ему казалось, что, неосмотрительно высказав такое глубинное ощущение, он, должно быть, открывает этому незнакомцу окошко в свою душу. Внезапное и пристальное рассмотрение Мэттом его персоны тоже не улучшало самочувствия.

                - Вот он, талант, - сказал учитель.

                - Простите?

                - Вы очень точно выразились. Почти пятьдесят лет дом Марстена взирает на нас сверху - на наши мелкие грешки, провинности, обманы. Как идол.

                - Может быть, он видел и хорошее, - предположил Бен.

                - В маленьких городках, где все ведут сидячий образ жизни, хорошего мало. Главным образом, равнодушие, приправляемое время от времени нечаянным, бессмысленным или, хуже того, сознательным злом. По-моему, Томас Вульф написал об этом примерно фунтов семь сочинений.

                - Я думал, цинизм - не ваша стихия.

                - Это ваши слова, а не мои. - Мэтт улыбнулся и отхлебнул пива. Музыканты, великолепные в своих красных рубахах, блестящих жилетках и шейных платках, уходили от стойки. Солист взял гитару и начал перебирать струны. - Все равно, на мой вопрос вы так и не ответили. Ваша новая книга - о доме Марстена?

                - В некотором смысле, полагаю, да.

                - Я выспрашиваю. Извините.

                - Ничего, - ответил Бен, думая про Сьюзан и чувствуя себя неуютно. Интересно, куда запропастился Проныра? Он ушел черт знает как давно.

                - Можно мне, полагаясь на наше краткое знакомство, попросить о довольно большом одолжении? Если вы откажетесь, это будет более чем понятно.

                - Конечно, просите.

                - У меня есть литературный кружок, - объяснил Мэтт. - Дети умные, в основном одиннадцатый и двенадцатый класс. И я хотел бы показать им человека, который зарабатывает на жизнь словами. Кого-то, кто... как бы выразиться?.. взял слово и облек его в плоть.

                - Буду более чем счастлив, - ответил Бен, чувствуя себя нелепо польщенным. - Длинные у вас уроки?

                - Пятьдесят минут.

                - Ну, мне кажется, за такое время я не сумею слишком наскучить им.

                - Да? А мне, по-моему, это отлично удается, - заметил Мэтт. - Хотя я уверен, что им вовсе не будет скучно. Тогда на будущей неделе?

                - Конечно. Назовите день и время.

                - Вторник? Четвертый урок? Это с одиннадцати до без десяти двенадцать. Освистать вас не освищут, но, подозреваю, урчания в животах наслушаетесь вдоволь.

                - Принесу ваты заткнуть уши.

                Мэтт рассмеялся.

                - Весьма польщен. Если вас устроит, встретимся в учительской.

                - Отлично. Вы...

                - Мистер Бэрк? - это была Джеки, женщина с могучими бицепсами. Проныра отрубился в мужском туалете. Как по-вашему...

                - А? Господи, конечно. Бен, вы...

                - Само собой.

                Они поднялись и пересекли комнату. Музыканты снова заиграли - что-то о ребятах из Маскоджи, которые до сих пор уважают декана колледжа.

                В туалете воняло прокисшей мочой и хлоркой. Проныра подпирал стену между двумя писсуарами, а приблизительно в двух дюймах от его правого уха мочился какой-то парень в армейской форме.

                Рот Проныры был раскрыт, и Бен подумал: каким же ужасно старым выглядит Крейг - старым и опустошенным холодными безликими силами, начисто лишенными всякого налета нежности. К нему вернулась реальность собственного распада, приближающегося с каждым днем - не впервые, но с потрясающей неожиданностью. Жалость, подступившая к горлу чистыми черными водами, относилась в равной степени и к Проныре, и к самому Бену.

                - Так, - сказал Мэтт. - Сможете подсунуть под него руку, когда этот джентльмен закончит справлять нужду?

                - Да, - ответил Бен. Он поглядел на лениво отряхивающегося мужчину в военной форме. - Поднажми, приятель, можешь?

                - Чего это? У него не горит.

                Тем не менее он застегнул штаны и отступил от писсуара, чтобы они могли подойти.

                Бен подсунул руку Проныре под спину, зацепил ладонью подмышкой и поднял. Ягодицы Бена на миг прикоснулись к кафельной стене, и он почувствовал, как та вибрирует от музыки. Полностью отключившийся Проныра поднялся тяжело и безвольно, как мешок. Просунув голову под другую руку Крейга, Мэтт обхватил его за талию, и они вынесли Проныру за дверь.

                - Вон Проныра топает, - сказал кто-то. Раздался смех.

                - Делл должен гнать его в три шеи, - проговорил Мэтт задыхающимся голосом. - Знает же, чем это всегда кончается.

                Они прошли за двери, в фойе, а потом дальше, на деревянную лесенку, ведущую вниз к стоянке.

                - Легче... - кряхтел Бен. - Не уроните.

                Они спустились с крыльца. Вялые ноги Проныры стукались о ступеньки, как деревянные колоды.

                - Ситроен... в последнем ряду.

                Они перенесли Крейга туда. Прохлада воздуха теперь ощущалась острее завтра листва станет багряной. У Проныры хрюкнуло глубоко в горле, а голова на стебле шеи слабо дернулась.

                - Сумеете уложить его в постель, когда вернетесь к Еве? - спросил Мэтт.

                - Да, наверное.

                - Хорошо. Глядите-ка, над деревьями отлично виден конек крыши дома Марстена.

                Бен посмотрел. Мэтт был прав - над темным горизонтом сосен выдавался острый угол, заслоняющий обыденными очертаниями людской постройки звезды на краю видимого мира. Бен открыл пассажирскую дверцу и сказал:

                - Сюда. Давайте-ка его мне.

                Приняв на себя всю тяжесть Проныры, он аккуратно протиснул его на пассажирское сиденье и закрыл дверцу. Голова Проныры привалилась к окну, отчего стала казаться нелепо плоской.

                - Во вторник, в одиннадцать?

                - Я буду.

                - Спасибо. И за помощь Проныре - тоже спасибо.

                Мэтт протянул руку. Бен пожал ее.

                Бен сел в машину, завел ситроен и взял курс обратно в город. Стоило неоновой вывеске придорожного кафе исчезнуть за деревьями, как дорога стала пустынной и черной. Бен подумал: в этот час по дорогам бродят привидения.

                Позади, всхрапнув, застонал Проныра, и Бен вздрогнул. Ситроен едва заметно вильнул.

                "Что это взбрело мне в голову?"

                Вопрос остался без ответа.

 

 

                Бен открыл боковое окошко так, чтобы холодный ветер выплескивался по дороге домой прямо на Проныру, и к тому времени, как они заехали на двор Евы Миллер, Проныра отчасти пришел в себя, но словно бы плавал в густом тумане.

                То и дело спотыкаясь, Бен отвел его по ступеням черного крыльца на кухню, тускло освещенную флюоресцентной лампочкой плиты. Проныра застонал, потом низким горловым голосом пробормотал:

                - Она дивная девка, Джек, а замужние бабы - они знают... знают...

                Из холла выделилась тень - Ева. Из-за старого стеганого халата она казалась огромной, закрученные на бигуди волосы покрывал тонкий сетчатый шарфик. Ночной крем делал ее лицо бледным и призрачным.

                - Эд, - сказала она. - Ох, Эд. Ты опять за свое, да?

                При звуке ее голоса Проныра чуть приоткрыл глаза и слабо улыбнулся.

                - Опять, опять, опять, - квакнул он. - Уж кому знать, как не тебе.

                - Сможете отвести его наверх, в комнату? - спросила Ева Бена.

                - Да уж не надорвусь.

                Он покрепче обхватил Проныру и исхитрился протащить его наверх по лестнице и по коридору до комнаты, уложив там на постель. В тот же миг признаки сознания исчезли, и Крейг провалился в глубокий сон.

                Бен минуту помедлил, оглядываясь. Комната была чистой, почти стерильной, вещи убраны с казарменной аккуратностью. Взявшись трудиться над башмаками Проныры, он услышал за спиной голос Евы Миллер:

                - Не беспокойтесь, мистер Мирс. Если хотите, идите наверх.

                - Но его надо...

                - Я раздену. - Ее лицо было серьезным и полным степенной, сдержанной печали. - Раздену, разотру спиртом и утром помогу с похмельем. Было время, мне частенько приходилось это делать.

                - Ладно, - сказал Бен и, не оглядываясь, отправился наверх. У себя он медленно разделся, подумал, что надо бы принять душ и отказался от этой идеи. Он забрался в постель и долго лежал без сна, разглядывая потолок.

 

 

 6. УДЕЛ (2)

 

 

                Осень и весна приходили в Иерусалимов Удел с одинаковой внезапностью тропических восходов и закатов. Демаркационная линия могла оказаться шириной в один день. Но весна - не самое прекрасное время года в Новой Англии: она слишком короткая и робкая, ей слишком мало нужно, чтобы обернуться лютой и свирепой. Но даже и тогда в апреле выпадают дни, которые хранятся в памяти после того, как забудешь прикосновения жены или ощущение беззубого младенческого ротика у соска. Зато к середине мая солнце поднимается из утренней дымки властным и могущественным, так что, остановившись в семь утра на верхней ступеньке своего крыльца с пакетиком, в котором твой обед, понимаешь: к восьми часам роса на траве высохнет, а если по проселочной дороге проедет машина, в воздухе на добрых пять минут повиснет неподвижная пыль. К часу дня третий этаж фабрики разогреется до 95 градусов и с плеч маслом покатится пот, приклеивая рубаху к спине все разрастающимся пятном - прямо как в июле.

                Но вот приходит осень, выкинув пинком под зад коварное лето (что случается всякий раз, как сентябрь перевалит за середину) и поначалу гостит, как хороший приятель, без которого ты скучал. Устраивается она надолго - так старинный друг, примостившись в твоем любимом кресле, достал бы трубку, раскурил ее и заполнил послеобеденный час рассказами, где побывал и что делал со времени вашей последней встречи.

                Осень остается на весь октябрь, а в редкие годы - до ноября. Над головой изо дня в день видна ясная, строгая синева небес, по которой (всегда с запада на восток) плывут спокойные белые корабли облаков с серыми килями. Днем поднимается неуемный ветер, он подгоняет вас, когда вы шагаете по дороге и под ногами хрустят невообразимо пестрые холмики опавших листьев. От этого ветра возникает ноющая боль, но не в костях, а где-то гораздо глубже. Возможно, он затрагивает в человеческой душе что-то древнее, некую струнку памяти о кочевьях и переселениях, и та твердит: в путь - или погибнешь... в путь - или погибнешь... Ветер бьется в дерево и стекло непроницаемых стен вашего дома, передавая по стрехам свое бесплотное волнение, так что рано или поздно приходится оставить дела и выйти посмотреть. А после обеда, ближе к вечеру, можно выйти на крыльцо или спуститься во двор и смотреть, как через пастбище Гриффена вверх на Школьный холм мчатся тени от облаков - свет, тьма, свет, тьма, словно боги открывают и закрывают ставни. Можно увидеть, как золотарник, самое живучее, вредное и прекрасное растение новоанглийской флоры, клонится под ветром подобно большому, погруженному в молчание, молитвенному собранию. И, если нет ни машин, ни самолетов, если по лесам к западу от города не бродит какой-нибудь дядюшка Джо, который бабахает из ружья, стоит завопить фазану, если тишину нарушает лишь медленное биение вашего собственного сердца, вы можете услышать и другой звук - голос жизни, движущейся к финалу очередного витка и ожидающей первого снега, чтобы завершить ритуал.

 

 

                В тот год первый день осени (настоящей осени, в противоположность календарной) пришелся на двадцать восьмое сентября - день, когда на кладбище Хармони-Хилл хоронили Дэнни Глика.

                В церкви служили только для близких, но кладбищенская служба была открытой для горожан, так что народу собралось немало - одноклассники, любопытные, а еще - старики, которые по мере того, как старость опутывает их своим саваном, испытывают почти непреодолимую тягу к похоронам.

                По Бернс-роуд, которая вилась вверх по склону и терялась из вида за следующим холмом, ехала длинная вереница машин. Несмотря на сияние дня, у всех были включены фары. Впереди катил катафалк Карла Формена, полный цветов, видневшихся в задних окошках. За ним - Тони Глик в "меркурии" шестьдесят пятого года, сломанный глушитель ревел и портил воздух. Следом ехали четыре машины родственников с обеих сторон, среди них оказалась даже группа оклахомцев из самой Таласы. Еще в этом растянувшемся по дороге, светящем фарами кортеже двигались: Марк Питри (мальчик, к которому Ральфи с Дэнни держали путь в тот вечер, когда Ральфи исчез) с отцом и матерью, Ричи Боддин с семьей, Мэйбл Уэртс в одном автомобиле с мистером и миссис Уильям Нортон (устроившись на заднем сиденье, она поставила между опухших ног трость и пустилась без умолку рассказывать обо всех похоронах, на которых ей случилось побывать с самого 193О года), Лестер Дорхэм с женой Хэрриет, Пол Мэйберри с женой Глинис, Пэт Миддлер, Джо Крейн, Винни Апшо и Клайд Корлесс - эта четверка ехала в машине, за рулем которой сидел Милт Кроссен (перед отъездом Милт открыл холодильник и, усевшись возле обогревателя, они поделили между собой шестибаночную упаковку). В следующей машине - Ева Миллер с двумя близкими подругами, которые так и не побывали замужем, Лореттой Старчер и Родой Корлесс, а за ними - Паркинс Джиллеспи с помощником, Нолли Гарднером, в здешней полицейской машине ("форде" Паркинса с пришпиленным к приборному щитку болванчиком). Лоренс Крокетт ехал со своей слабой здоровьем женой, дальше - Чарльз Роудс, злющий шофер автобуса, который из принципа ходил на все похороны, а за ним - семейство Чарльза Гриффена: жена и двое сыновей, Хэл с Джеком (последние из отпрысков, еще живущие дома).

                В этот день рано утром Майк Райерсон с Ройялом Сноу выкопали могилу, а выброшенную наверх сырую почву закрыли полосками поддельной травы. По особому заказу Гликов Майк зажег Вечный Огонь и припомнил, что пришло ему в голову нынче утром: Ройял сам не свой. Обычно шуточки и песенки насчет предстоящей работы так и сыпались из Сноу (надтреснутый фальшивящий тенорок: "завернут тебя в простынку целиком, как есть, а потом под землю спустят футов так на шесть"), но нынче утром Ройял казался исключительно тихим. "С похмелья, что ли, - подумал Майк. - Точно, вчера он с этим качком, своим приятелем Питерсом, весь вечер кирял у Делла."

                Углядев пять минут назад, что примерно милей ниже по дороге через холм переваливает катафалк Карла Формена, Майк распахнул широкие кованые ворота, глянув наверх, на высокие железные острия - эту привычку он приобрел с тех пор, как нашел на них Дока. Оставив ворота открытыми, он вернулся к свежевырытой могиле, где ждал отец Дональд Каллахэн, пастор прихода Иерусалимов Удел. На плечах пастора была стола, а в руках библия, открытая на службе по усопшему ребенку. Майк знал: это называют "третьей остановкой". Первая - дом умершего, вторая - крохотный католический храм Святого Андрея. Конечная остановка - Хармони-Хилл. Все выходят.

                Майка пробрала легкая дрожь, и он опустил взгляд к яркой пластиковой траве, недоумевая, отчего такая трава - непременная принадлежность каждых похорон. Она выглядела именно тем, чем была: дешевой имитацией жизни, тактично скрывающей тяжелые коричневые комья земли последнего пристанища.

                - Едут, святой отец, - сказал Майк.

                Каллахэн был высоким румяным мужчиной с пронзительными голубыми глазами и седовато-стальными волосами. Райерсону, который не бывал в церкви с тех пор, как ему стукнуло шестнадцать, он нравился больше прочих местных шаманов. Джон Гроггинс, глава методистской церкви, был старым лицемерным болваном, а Паттерсон из церкви Святых Последнего Дня и Последователей Креста - дурным, как забравшийся в улей медведь. Два или три года назад, на похоронах одного из дьяконов, Паттерсон, расстроившись, принялся кататься по земле. Но приверженцам Папы Каллахэн казался достаточно приятным - у него похороны приносили утешение и проходили спокойно и всегда быстро. Райерсон сомневался, что все эти красные лопнувшие жилки на щеках и носу Каллахэна происходят от молений, но если тот и прикладывался потихоньку к бутылке - кто его упрекнет? Мир устроен так, что диву даешься, отчего все эти проповедники не оканчивают свои дни в психушке.

                - Спасибо, Майк, - сказал Каллахэн и посмотрел на ясное небо. Трудненько придется.

                - Наверное. Долго?

                - Десять минут, не больше. Я не собираюсь затягивать муки родителей. У них впереди еще довольно страданий.

                - Ладно, - сказал Майк и пошел в дальнюю часть кладбища. Он перепрыгнет каменную стенку, пойдет в лес и съест поздний обед. Из долгого опыта Майк знал: последнее, что хотели бы видеть скорбящие родные и близкие на третьей остановке - отдыхающего могильщика в измазанной землей одежонке. Это вроде как портило сияющие картины бессмертия и жемчужных врат, которые рисовал пастор.

                У стены, огораживающей кладбище с тыла, Майк остановился и нагнулся обследовать упавшее вперед сланцевое надгробие. Он поднял плиту и, когда смахнул землю с надписи на ней, опять ощутил легкий озноб:

 

ХЬЮБЕРТ БАРКЛИ МАРСТЕН

6 октября 1889 - 12 августа 1939

Тебя во тьму угрюмых Вод забрал

тот Ангел Смерти, что Светильник держит,

из бронзы сделанный, за дверью золотой.

 

                А под этим, почти стертое тридцатью шестью сменами морозов и оттепелей: Дай Бог, чтоб он лежал спокойно

                Майк Райерсон отправился в лес посидеть у ручья и перекусить, но его так и не оставила смутная тревога, причин которой он никак не мог понять.

 

 

                Когда отец Каллахэн только начинал учиться в семинарии, приятель подарил ему вышивку гарусом. В те дни эта вышивка заставила Каллахэна разразиться испуганным смехом, но с годами казалась все более верной и менее богохульной: "Господь, даруй мне СТОЙКОСТЬ принимать то, что я не в силах изменить, УПОРСТВО менять то, что могу и ВЕЗЕНИЕ не на...ться слишком часто". Все это - староанглийскими буквами на фоне восходящего солнца.

                Сейчас, стоя перед теми, кто оплакивал Дэнни Глика, он снова вспомнил это давнее кредо.

                Двое дядюшек и двое двоюродных братьев мальчика вынесли гроб и опустили в землю. Марджори Глик, в черном пальто и черной шляпке с вуалью, сквозь дырочки которой виднелось похожее на творог лицо, стояла, покачиваясь и вцепившись в сумочку, как в спасательный круг. Отец заботливо обнимал ее за плечи. Тони Глик стоял отдельно от жены, потрясенное лицо выражало полный разброд мыслей. Во время отпевания в церкви он несколько раз принимался озираться по сторонам, словно желая удостовериться, что и впрямь присутствует среди этих людей. Лицо Тони было лицом человека, убежденного, что видит сон.

                "Церкви не оборвать этот сон, - подумал Каллахэн. - Так же, как никакому спокойствию, упорству и везению на свете. А на..ться Глик уже на...лся."

                Он окропил гроб и могилу святой водой, освящая их на веки вечные.

                - Помолимся же, - сказал он. Слова из горла выкатывались мелодично, как всегда - в блеске или тени, у трезвого и у пьяного. Скорбящие склонили головы.

                - Господи, Владыка! Твоей милостью в вере прожившие вечный покой обретают. Благослови могилу сию и пошли ангела Своего хранить ее. Когда предадим мы тело Дэниела Глика земле, прими его в свет лица Своего и со святыми Своими дай ему возрадоваться в Тебе навечно. Ради Христа, Господа нашего, аминь.

                - Аминь, - пробормотали собравшиеся, и ветер унес обрывки слов. Тони Глик оглядывался широко раскрытыми загнанными глазами. Его жена зажимала рот платком.

                - С верою в Иисуса Христа мы благоговейно приносим тело этого ребенка в его человеческом несовершенстве на погребение. Помолимся же с верою в Господа, дающего жизнь всему живому - да возвысит он это бренное тело к совершенству и да прикажет святым ангелам принять душу его и ввести в райскую обитель.

                Он перевернул страницу требника. В третьем ряду толпы, имеющей форму широкой подковы, принялась хрипло всхлипывать какая-то женщина. Где-то в лесах за кладбищем чирикнула птица.

                - Помолимся же за брата нашего Дэниела Глика Господу нашему Иисусу Христу, - сказал отец Каллахэн, - который рек: "Я - воскресение и жизнь. Кто верует в меня - и после смерти жив будет, и всяк живущий, кто уверует в меня, никогда не претерпит страданий вечной смерти". Господи, Ты оплакал смерть Лазаря, друга Своего: облегчи же наше горе. С верою молим.

                - Господи, услышь молитву нашу, - отозвались католики.

                - Ты воскресил мертвого, дай же брату нашему Дэниелу жизнь вечную. С верою молим.

                - Господи, услышь молитву нашу, - откликнулись они. В глазах Тони Глика словно бы забрезжило что-то - может быть, откровение.

                - Брат наш Дэниел очищен крещением, дай ему общество всех святых Твоих. С верою молим.

                - Господи, услышь молитву нашу.

                - Он вкусил от плоти и крови Твоей, даруй же ему место за столом в Своем царствии небесном. С верою молим.

                - Господи, услышь молитву нашу.

                Марджори Глик со стонами закачалась из стороны в сторону.

                - Утешь нас в горе от смерти брата нашего, пусть вера наша будет нам опорой, а вечная жизнь - надеждой нашей. С верою молим.

                - Господи, услышь молитву нашу.

                Пастор закрыл требник.

                - Помолимся же, как учил нас Господь, - спокойно сказал он. - Отче наш, который на небесах...

                - Нет! - пронзительно крикнул Тони Глик и стал проталкиваться вперед. - Не дам забросать моего мальчика землей!

                Потянувшиеся остановить его руки опоздали. Тони секунду качался на краю могилы, потом фальшивая трава смялась, подалась, он упал в яму и со страшным тяжелым стуком приземлился на гроб.

                - Дэнни, вылезай! - взревел Тони.

                - Батюшки! - сказала Мэйбл Уэртс и прижала к губам черный шелковый траурный платок. Светлые глаза жадно впитывали увиденное - так белка запасает на зиму орехи.

                - Дэнни, черт побери, а ну перестань выкаблучивать, мать твою!

                Отец Каллахэн кивнул двум мужчинам из тех, что выносили гроб, и те шагнули вперед. Однако лягающегося, заходящегося криком и подвывающего Глика удалось извлечь из могилы только после того, как вмешались еще трое, в том числе Паркинс Джиллеспи и Нолли Гарднер.

                - Дэнни, прекрати сейчас же! Ты напугал маму! Ну, ты у меня получишь березовой каши! Пустите! Пустите... к моему мальчику... пустите, раздолбаи... аххх, Господи...

                - Отче наш, который на небесах... - снова начал Каллахэн, и другие голоса подхватили, вознося слова к равнодушному щиту неба.

                - ...да святится имя Твое, да наступит царствие Твое, да будет воля Твоя...

                - Давай, Дэнни, иди ко мне, слышишь? Ты меня слышишь?

                - ...как на небе, так и на земле. Хлеб наш ежедневный дай нам сегодня и прости нам...

                - Дэнннниии...

                - ...долги наши, как и мы прощаем должникам нашим...

                - Он не мертвый, не мертвый, пустите меня, засранцы несчастные...

                - ... и не введи нас во искушение, но избавь от зла. Во имя Господа нашего Иисуса Христа, аминь.

                - Он не мертвый, - всхлипывал Тони Глик. - Не может этого быть. Ему, мать вашу, всего двенадцать.

                Он бурно разрыдался и, несмотря на державших его мужчин, покачнулся вперед с опустошенным, залитым слезами лицом. Упав на колени у ног Каллахэна, Тони ухватил священника за брюки испачканными землей руками.

                - Прошу вас, верните мне моего мальчика. Пожалуйста, перестаньте меня дурачить.

                Каллахэн мягко взял его голову в ладони.

                - Помолимся же, - сказал он.

                Глик, сотрясаемый сокрушительными всхлипами, привалился к бедру священника.

                - Господи, утешь этого человека и жену его в их скорби. Ты очистил это дитя в водах крещения и дал ему новую жизнь. Однажды, может быть, и мы присоединимся к нему, навсегда разделив радость небесную. Молим во имя Иисуса. Аминь.

                Каллахэн поднял голову и увидел, что Марджори Глик лишилась чувств.

 

 

                Когда все уехали, Майк Райерсон вернулся и уселся на край раскрытой могилы доесть полсэндвича и подождать возвращения Ройяла Сноу.

                Хоронили в четыре, а сейчас было почти пять часов. Тени удлинились, косые лучи солнца пробивались теперь из-за высоких дубов на западе. Этот дрочила Ройял обещал вернуться самое позднее в четверть пятого - ну, так где он?

                Сэндвич был с сыром и болонской колбасой - любимый сэндвич Майка. Впрочем, других он и не делал: вот одно из преимуществ холостяцкой жизни. Он дожевал и отряхнул руки, уронив несколько хлебных крошек на гроб.

                За ним кто-то следил.

                Майк ощутил это внезапно и наверняка. Он пристально осмотрел кладбище широко раскрытыми испуганными глазами.

                - Ройял? Ты тут, Ройял?

                Никакого ответа. В деревьях, заставляя их таинственно шелестеть, вздыхал ветер. За каменной оградой в колеблющейся тени вязов Майк разглядел надгробие Хьюберта Марстена и вдруг подумал про собаку Вина, насаженную на кладбищенские железные ворота.

                Глаза. Безжизненные, лишенные эмоций. Следящие.

                ТЬМА, НЕ ЗАСТАНЬ МЕНЯ ЗДЕСЬ.

                Словно услышав чей-то голос, Майк испуганно вскочил.

                - Черт тебя побери, Ройял, - эти слова он выговорил громко, но спокойно, уже не думая, что Ройял где-то поблизости или вот-вот вернется. Придется заканчивать самому, а в одиночку он потратит уйму времени.

                И засветло может не управиться.

                Майк принялся за дело, не пытаясь понять охвативший его ужас, не задумываясь, с чего бы это сейчас ему так не по себе от работы, которая раньше никогда не тревожила его. Быстро, не делая лишних движений, он оттащил полоски поддельной травы от сырой земли и аккуратно сложил. Перекинув полотнища через руку, Майк отнес их в стоявший за воротами грузовик. Стоило оказаться за пределами кладбища, как отвратительное чувство, будто за ним следят, исчезло.

                Положив траву в кузов пикапа, Майк вынул лопату, тронулся в обратный путь и замешкался. Он пристально посмотрел на открытую могилу - она, казалось, насмехается над ним.

                Ему пришло в голову, что ощущение, будто за ним следят, пропало, как только из его поля зрения исчез гроб, ютящийся на дне ямы. Майку вдруг представился Дэнни Глик, лежащий на шелковой подушечке с открытыми глазами. Нет, что за глупость. Глаза им закрывают. Он не раз видел, как Карл Формен это делает. "Знамо дело, резиной клеим, - признался однажды Карл. - Кому охота, чтоб труп подмаргивал собравшимся, верно?"

                Майк нагрузил на лопату земли и сбросил в могилу. Раздался глухой увесистый удар. Майк моргнул. От этого звука ему стало немного не по себе. Он распрямился и недоуменно поглядел на цветы. Кидают денежки на ветер, чтоб им. Завтра все будет завалено желтыми и красными хлопьями осыпавшихся лепестков. Что им так дались цветочки? Это было выше понимания Майка. Ну, собрался тратить деньги - так отдай их в Раковое общество, или в "марш десятицентовиков", или даже в дамскую благотворительность. Хоть какая-то польза.

                Он сбросил вниз еще одну лопату земли и опять прервался.

                Гроб, еще одна напрасная трата. Отличный гроб красного дерева, стоит, самое малое, тысячу зеленых, и вот он закидывает его землей. Денег у Гликов не больше, чем у прочих - кто ж дает похоронную страховку на детей? Наверное, заложили все до нитки... ради ящика, который зароют в землю.

                Майк нагнулся, набрал на лопату земли и неохотно кинул в яму. Снова этот ужасный, не оставляющий надежды, глухой удар. Сырая земля уже припорошила крышку гроба, но полированное красное дерево поблескивало сквозь нее... ей-ей, неодобрительно.

                Хватит на меня глазеть.

                Он снова зачерпнул земли (не слишком много) и бросил в могилу.

                Бух.

                Тени уже сделались очень длинными, Майк остановился, поднял взгляд и увидел дом Марстена с равнодушно закрытыми ставнями. Восточная сторона та, что первой приветствовала дневной свет - смотрела вниз, прямо на железные ворота кладбища, где...

                Майк заставил себя в очередной раз набрать на лопату земли и сбросить в яму.

                Бух.

                Земля ручейками стекала с боков, набиваясь в латунные петли. Если бы теперь кто-нибудь открыл гроб, раздался бы резкий скрип и скрежет, с каким открываются двери склепов.

                Перестань глядеть на меня, черт возьми.

                Он начал сгибаться, чтобы копнуть, но мысль показалась слишком тяжелой, и Майк сделал минутную передышку. Однажды (в "Нэшнл Инкуайрер" или еще где-то) он прочел про одного техасца-бизнесмена - тот имел отношение к нефти. Так тот специально оговорил в завещании, чтобы его похоронили в новехоньком кадиллаке, "купе-де-вилль". Что и сделали. Могилу копали взрывом, а машину в нее загружали краном. В стране народ, куда ни плюнь, катается на старых колымагах, которые держатся на честном слове и на одном крыле, а какую-то богатую свинью хоронят за рулем десятитысячной тачки со всеми причиндалами...

                Майк вдруг встряхнулся и сделал шаг назад, слабо мотая головой. Похоже, он... ну... впал было в транс. Ощущение, будто за ним следят, очень усилилось. Поглядев на небо, он с тревогой отметил, как оно потемнело. Часы показывали десять минут седьмого. Господи, прошел час, а он и пяток лопат в могилу не ссыпал! Майк согнулся, принимаясь за работу. Он пытался не давать себе думать. Б у х, б у х, б у х. Теперь земля стукалась о дерево глуше. Она коричневыми ручьями сбегала с засыпанной крышки гроба. Еще немного - и скроются щеколды и замок.

                Щеколды и замок.

                Да Господи, зачем же делать замок в гробу? Что, они думали, будто кто-то попытается забраться в него? Вот, должно быть, в чем дело. Само собой - не могли же они думать, что кто-то попытается выбраться наружу...

                - Хватит на меня пялиться, - сказал Майк Райерсон вслух, после чего почувствовал, как сердце подползает к горлу. Его нежданно-негаданно заполнило непреодолимое желание бежать от этого места, бежать прямо в город. Майку с большим трудом удалось справиться с собой. Подумаешь! Мандраж - вот и все. Разве ж можно работать на кладбище и ни разу не струхнуть? Все это напоминало Майку какой-то фильм ужасов, так его разэдак: лежит пацан, от силы двенадцати лет, и надо засыпать его землей, а он таращит глаза...

                - Господи, хватит! - крикнул Майк и дикими глазами посмотрел наверх, на дом Марстена. Теперь солнце освещало только крышу. Было шесть пятнадцать. Тут Майк принялся работать еще быстрее. Нагнуться. Вонзить лопату в землю. Выворотить коричневый ком. И не думать, ни о чем не думать. Но чувство, будто за ним наблюдают, скорее усиливалось, чем слабело, и каждая лопата земли казалась тяжелее предыдущей. Вот и крышка скрылась под грунтом, но очертания гроба все еще проступали сквозь земляной саван.

                В голове Майка ни с того, ни с сего, как это бывает, зазвучала католическая молитва по усопшему. Сидя у ручья и обедая, он слышал, как ее читал отец Каллахэн... а еще слышал беспомощные крики отца парнишки.

                Помолимся же за брата нашего Господу нашему Иисусу Христу, который рек...

                 (Отец мой, помоги же мне теперь.)

                Майк остановился и бросил в могилу бессмысленный взгляд. Могила была глубокой. Очень глубокой. Тени надвигающейся ночи уже собрались в ней, как нечто злое и одушевленное. Да, еще копать и копать. Засыпать ее дотемна не удастся. Ни за что.

                Я - воскресение и жизнь. Кто верует в меня, и после смерти жив будет...

                 (Повелитель Мух, помоги же мне теперь! )

                Да, открытые глаза. Вот откуда чувство, будто за ним следят. Карл пожалел резины, и теперь пацан Гликов таращил на Майка глаза. С этим следовало что-то сделать.

                ...и всяк живущий, кто уверует в меня, никогда не претерпит страданий вечной смерти...

                 (Вот я принес тебе гнилое мясо, зловонную плоть.)

                Выбросить землю из могилы. Вот что нужно. Раскопать могилу заново, лопатой сбить замок, открыть гроб и закрыть эти жуткие, неподвижные, не отпускающие его глаза. Специальной резины у Майка не было, но в кармане лежали два четвертака. Сойдет. Серебро. Да, серебро - вот что нужно мальчишке.

                Теперь солнце стояло над крышей дома Марстена, едва касаясь самых высоких и старых елей на западе городка. Даже при закрытых ставнях дом, казалось, пристально глядел на Майка.

                Ты воскресил мертвого, дай же брату нашему Дэниелу вечную жизнь.

                 (Япринес тебе жертву. Левой рукою я принес ее.)

                Майк Райерсон вдруг соскочил в могилу и начал бешено орудовать лопатой. Земля летела наверх коричневыми взрывами. Наконец лезвие лопаты ударилось о дерево. Райерсон смел с боков остатки земли, а потом опустился на колени и начал наносить по латунной дужке замка удар за ударом.

                У ручья заплюхали лягушки, в тени пел козодой и где-то пронзительно раскричались ночные птицы.

                Шесть пятьдесят.

                "Что я делаю? - спросил он себя. - Что, скажите на милость, я делаю?"

                Он стал коленями на крышку гроба и попытался обдумать свой вопрос... но с изнанки сознания что-то подстегивало - скорее, скорее, солнце садится...

                Тьма, не застань меня здесь.

                Он замахнулся лопатой и в последний раз ударил по замку. Тот сломался. В последнем проблеске рассудка Майк взглянул наверх. С украшенного разводами грязи и пота лица неподвижно смотрели набрякшие белые круги глаз.

                На груди небес засияла Венера.

                Тяжело дыша, Майк вылез из могилы, растянулся во весь рост на животе и пошарил в поисках защелок, удерживавших крышку гроба. Он отыскал их и открыл. Крышка отскочила кверху, петли заскрипели (точь-в-точь как Майк представлял себе) и показались розовый шелк, потом рука в темном рукаве (Дэнни Глика похоронили в деловом костюме), потом... потом лицо.

                У Майка захватило дух.

                Глаза оказались открыты. Точно, как Майк и думал. Широко открыты, а остекленения не было и в помине. В последнем свете умирающего дня они искрились некой отвратительной жизнью. В этом лице не было смертной бледности - казалось, под розовой кожей щек бурлят жизненные соки.

                Майк попытался оторваться от поблескивающих неподвижных глаз - и не смог.

                Он пробормотал: "Иисусе..."

                Уменьшающаяся арка солнца скрылась за горизонтом.

 

 

                Марк Питри трудился в своей комнате над моделью Чудовища Франкенштейна и слушал, как внизу, в гостиной, разговаривают родители. Комната мальчика находилась на втором этаже сельского домика, который Питри купили на южной Джойнтер-авеню и, хотя сейчас дом отапливался современной топкой на масле, старые колосники второго этажа никуда не делись. Сначала, когда дом обогревался с кухни центральной печью, колосники с теплым воздухом предохраняли второй этаж от излишнего охлаждения (правда, первая хозяйка дома, жившая здесь со своим суровым мужем-баптистом с 1873 по 1896 год, все равно брала в постель обернутый фланелью разогретый кирпич), но сейчас им нашлось другое применение. Они великолепно проводили звук.

                Хотя родители Марка сидели внизу, в гостиной, они с тем же успехом могли бы обсуждать свое чадо прямо у него под дверью.

                Однажды (тогда они еще жили в своем старом доме и Марку было всего шесть) отец застукал его подслушивающим под дверями. Он привел сыну старую английскую пословицу: не подслушивай у замочной скважины - не придется сердиться. То есть, пояснил он, можно услышать о себе нечто такое, что придется тебе не по вкусу.

                Ну, есть ведь и другая пословица. Заранее предупрежден - заранее вооружен.

                В свои двенадцать лет Марк Питри был чуть ниже среднего роста и выглядел несколько субтильным. Несмотря на это, двигался мальчик с грацией и гибкостью, присущими далеко не всем его сверстникам, которые с виду состоят сплошь из локтей, коленок и заживающих болячек. Кожа у Марка была светлой, почти молочно-белой, а черты, о которых со временем начнут говорить "орлиные", пока что казались чуточку женственными. Это причиняло ему определенные неприятности и до происшествия с Ричи Боддином в школьном дворе, и Марк уже принял решение справляться с этим самостоятельно. Он проанализировал проблему. Почти все задиры, решил Марк, здоровенные, злые и неуклюжие. Они пугают тем, что могут обидеть или сделать больно, а дерутся нечестно. Значит, если не бояться, что будет немного больно, и быть готовым подраться не по правилам, забияку можно победить. Ричи Боддин стал первым полным доказательством этой теории. С задирой из начальной школы в Киттери Марк разошелся вничью (что было своего рода победой: окровавленный, но не сломленный задира из Киттери добровольно объявил собравшимся на школьном дворе, что они с Марком Питри - дружки. Марк, который считал забияку из Киттери тупым куском дерьма, не противоречил. Он понимал, что такое благоразумие). Разговаривать с забияками не имело смысла. Ричи Боддины мира сего понимали только один язык: язык боли. Марк полагал, что именно поэтому миру всегда выпадали тяжелые времена, когда требовалось поладить. В тот день его отослали из школы, и отец очень сердился, пока смирившийся с ритуальной поркой свернутым в трубку журналом Марк не сказал ему, что даже Гитлер был в душе просто Ричи Боддином. Тут отец расхохотался как сумасшедший, и даже мать прыснула. Порка была предотвращена.

                Сейчас Джун Питри говорила:

                - Думаешь, это повлияло на него, Генри?

                - Трудно... сказать. - И по паузе Марк догадался, что отец раскуривает трубку. - У него лицо шут знает какое непроницаемое.

                - Однако в тихом омуте черти водятся, - она замолчала. Мать всегда говорила что-нибудь вроде "в тихом омуте черти водятся" или "взялся за гуж - не говори, что не дюж". Он нежно любил обоих, но иногда они казались такими нудными... точь-в-точь книжки в том отделе библиотеки, где хранятся фолианты... и такими же пыльными.

                - Они же шли к Марку, - снова начала Джун. - Поиграть с его железной дорогой... и вот один умер, а другой пропал! Не води себя за нос, Генри. Мальчик что-то чувствует.

                - Он прочно стоит на земле обеими ногами, - отозвался мистер Питри. Что бы он ни чувствовал, я уверен, он держит себя в руках.

                Марк приклеил левую руку чудовища Франкенштейна в выемку плеча. Это была особым образом обработанная "авроровская" модель - в темноте она светилась зеленым, так же, как пластмассовый Иисус, которого Марк получил в воскресной школе в Киттери за то, что от начала до конца выучил одиннадцатый псалом.

                - Я иногда думал, что одного мало, - говорил отец. - Помимо всего прочего, это пошло бы Марку на пользу.

                И мать, игривым тоном:

                - Нельзя сказать, чтоб мы не старались, милый...

                Отец хрюкнул.

                В разговоре наступила долгая пауза. Марк знал, что отец листает "Уолл-стрит джорнел", а у матери на коленях - роман Джейн Остин или, может быть, Генри Джеймса, их она перечитывала снова и снова. Марк никак не мог понять, зачем читать книжку больше одного раза. Ведь знаешь, чем дело кончится.

                - Думаешь, не опасно отпускать его в лес за домом? - вскоре спросила мать. - Говорят, где-то в городе есть зыбучие пески...

                - До них не одна миля.

                Марк немножко расслабился и приклеил чудовищу вторую руку. Монстры фирмы "Аврора" занимали целый стол - Марк составил из них живописную сцену, которую менял каждый раз, как добавлялся новый элемент. В тот вечер, когда... что-то случилось, Дэнни и Ральфи действительно шли посмотреть на них.

                - Думаю, ничего страшного, - сказал отец. - Конечно, только когда светло.

                - Ну, надеюсь, кошмары из-за этих ужасных похорон его мучить не будут.

                Марк прямо-таки увидел, как отец пожимает плечами.

                - Тони Глик... несчастный. Но смерть и горе - часть жизни. Пора ему свыкнуться с этой мыслью.

                - Может быть. - Еще одна долгая пауза. "Что дальше?" - подумал Марк. Может, "ребенок - отец мужчины"? Или "как прутик гнется - так дерево растет"? Марк приклеил чудовище к подставке - могильному холму на фоне покосившегося надгробия. - В разгар жизни мы сталкиваемся со смертью. Но у меня кошмары могут быть.

                - О?

                - Как ни жутко это звучит, мистер Формен, должно быть, настоящий художник. Честное слово, мальчик выглядел так, будто только что уснул. Будто в любой момент он может открыть глаза, зевнуть и... не понимаю, отчего люди настаивают на том, чтобы их пытали отпеванием у открытого гроба. Это... варварство.

                - Ну, это уже позади.

                - Да, наверное. Он хороший мальчик, правда, Генри?

                - Марк? Лучше некуда.

                Марк улыбнулся.

                - По телевизору есть что-нибудь?

                - Сейчас посмотрим.

                Остальное Марк пропустил мимо ушей - серьезный разговор закончился. Он поставил модель на подоконник сохнуть и затвердевать. Еще пятнадцать минут, и мать крикнет, чтобы он собирался спать. Мальчик достал из верхнего ящика шкафа пижаму и стал переодеваться.

                Строго говоря, мать напрасно тревожилась за психику Марка. Он вовсе не был таким уж чувствительным. Да и с чего бы - несмотря на свое изящество и рассчитанность движений, Марк почти во всех отношениях был обыкновенным ребенком. Крупных травм в его жизни не было, а несколько школьных драк отметин не оставили. С равными себе он ладил и, в общем, хотел того же, чего они.

                Если что-то и ставило его особняком, так это запас отстраненности и холодного самоконтроля. Никто не внушал ему этого - похоже, таким Марк родился. Когда его любимого пса, Чоппера, сбила машина, Марк настоял на том, чтобы вместе с матерью пойти к ветеринару. Ветеринар сказал: "Собаку надо усыпить, мальчик мой. Понимаешь, почему?", и Марк возразил: "Вы не станете его усыплять, вы собираетесь насмерть отравить его газом. Да?" Ветеринар подтвердил. Марк ответил: валяйте, но сперва поцеловал Чоппера. Ему было жалко пса, но он не заплакал - глаза у мальчика никогда не были на мокром месте. Мать поплакала, но через три дня Чоппер стал для нее туманным прошлым. А для Марка пес никогда не уйдет в туманное прошлое. Вот чем ценно не плакать. Плакать - то же самое, что вылить все свои чувства на землю с мочой.

                Исчезновение Ральфи Глика потрясло Марка, как потрясла затем смерть Дэнни, но он не испугался. Он слышал, как один мужик говорил в магазине, что Ральфи, наверное, попал в лапы к извращенцу. Что такое извращенцы, Марк знал. Сделав свое черное дело, они душат тебя (в комиксах малый, которого душат, всегда говорит "а-ррр-гхххх") и закапывают в гравийном карьере или под досками заброшенного сарая. Если бы когда-нибудь извращенец предложил конфетку Марку, тот пнул бы его в яйца и пустился наутек.

                - Марк? - проплыл вверх по лестнице голос матери.

                - Я, - ответил он и опять улыбнулся.

                - Будешь умываться, не забудь про уши.

                - Ладно.

                Он быстро оглянулся на стол, где расположилась живая картина, его монстры: Дракула, разинув рот, угрожал клыками лежащей на земле девице, Сумасшедший Доктор тем временем пытал на дыбе какую-то даму, а мистер Хайд подкрадывался к идущему домой старичку, - и, гибко двигаясь, спустился вниз поцеловать родителей и пожелать им доброй ночи.

                Понять смерть? Конечно. Это - когда чудовища, наконец, добрались до тебя.

 

 

                В половине девятого Рой Макдугалл въехал на ведущую к своему вагончику подъездную дорожку. Старый форд два раза газанул и вырубился. Трубка насадки дышала на ладан, дворники не работали, а в следующем месяце придет счет. Ну и машина. Ну и жизнь. В доме выл ребенок, а Сэнди орала на него. Доброе старое супружество.

                Он выбрался из машины и упал, споткнувшись об одну из каменных плит, которые с прошлого лета собирался превратить в дорожку от подъездной аллеи к крыльцу.

                - Чтоб ты сгорела, срань, - пробурчал он, зверем глядя на плитку и потирая подбородок.

                Рой был изрядно пьян. Он ушел с работы в три и с тех пор пил у Делла с Хэнком Питерсом и Бадди Мэйберри. Хэнк совсем недавно разжился деньгами и, похоже, настойчиво пропивал все свои дивиденды, каковы бы они ни были. Рой знал, что Сэнди думает о его приятелях. Ладно, пускай задерется в доску. Пожалеть человеку пару кружек пива в субботу и воскресенье, даже если он ломал спину на проклятой трепальной машине всю неделю и в выходные сверхурочно, чтобы подзаработать! Чего это она стала такая святая? Весь день сидит дома, и всех дел у нее - прибрать в доме, побазарить с почтальоном да приглядеть, чтоб пацан не заполз в духовку. Хотя в последнее время она не шибко-то за ним смотрит. Позавчера проклятый мальчишка даже свалился с пеленального столика.

                А ты где была?

                Я держала его, Рой. Но он так крутился...

                Крутился. Да уж.

                Рой прошел к двери, все еще кипя. Ушибленная нога болела. От нее-то сочувствия хрен дождешься. И чем же она занимается, пока он надрывает пупок на этого фигова мастера? Читает журналы и жрет вишни в шоколаде. Или смотрит по ящику мыльные оперы и жрет вишни в шоколаде. А не то треплется по телефону с подружками и жрет вишни в шоколаде. Тут не то что рожа, тут и жопа опрыщавеет. Очень скоро не разобрать будет, где у этой бабы что.

                Рой толкнул дверь и вошел.

                То, что он увидел, поразило его сразу и сильно, пробив пивной туман, как шлепок мокрым полотенцем: орущий голый младенец с разбитым носом, у Сэнди, которая держит его на руках, безрукавка запачкана кровью, повернутое к Рою лицо съежилось от страха и неожиданности. Пеленка на полу.

                Рэнди, у которого синяки под глазами побледнели совсем немного, поднял ручки, словно умоляя о чем-то.

                - Что тут происходит? - медленно спросил Рой.

                - Ничего, Рой. Он просто...

                - Ты его стукнула, - невыразительно сказал он. - Он не хотел лежать спокойно, пока ты его пеленала, и ты его треснула.

                - Нет, - быстро возразила Сэнди. - Он перекатился и стукнулся носом, вот и все. Вот и все.

                - Надо бы всыпать тебе по первое число.

                - Рой, он просто приложился носом...

                Его плечи обвисли.

                - Что на ужин?

                - Гамбургеры. Горелые, - сварливо сказала она и вытянула из "рэнглеров" подол блузки, чтобы вытереть у Рэнди под носом. Рой заметил валик жира, которым обрастала жена. Сэнди так и не похудела после родов ей было наплевать.

                - Пусть заткнется.

                - Он не...

                - Пусть заткнется! - заорал Рой, и Рэнди, который по сути дела уже успокоился и только всхлипывал, опять раскричался.

                - Дам-ка я ему бутылочку, - сказала Сэнди, поднимаясь.

                - И принеси пожрать. - Он начал стаскивать джинсовую куртку. Господи, что в этом доме за помойка? Что ты делаешь целый день? Баклуши бьешь?

                - Рой! - сказала она потрясенным тоном. Потом хихикнула. Безумная злость на ребенка, который не желал спокойно лежать в пеленках и не давал Сэнди завернуть их, отошла в туманную даль. Такое могло произойти в очередной серии "Медицинского центра" или рассказываться в одной из тех историй, что она читала днем.

                - Неси ужин, а потом приберись в этом затруханном доме.

                - Хорошо. Хорошо, конечно. - Она вынула из холодильника бутылочку, дала Рэнди и посадила его в манеж. Тот принялся апатично сосать, глядя из-за решетки маленькими кружками глаз то на мать, то на отца.

                - Рой?

                - М-м? Чего?

                - У меня кончилось.

                - Чего?

                - Сам знаешь, чего. Хочешь? Сегодня вечером?

                - А как же, - сказал он. - А как же. - И опять подумал: та еще жизнь, будь я проклят. Та еще жизнь!

 

 

                Когда зазвонил телефон, Нолли Гарднер слушал по приемнику рок-н-ролл и хрустел пальцами. Паркинс отложил журнал с кроссвордом и сказал: "Прикрути чуток, ладно?"

                - Конечно, Парк. - Нолли убавил звук и снова принялся хрустеть пальцами.

                - Алло? - сказал Паркинс.

                - Констебль Джиллеспи?

                - Да.

                - Говорит агент Том Хэнрахэн, сэр. Я получил информацию, которую вы запрашивали.

                - Очень хорошо, что вы так скоро отозвались.

                - Выудили мы для вас немного.

                - Да это ладно, - сказал Паркинс. - Что ж вы узнали?

                - В мае 1973 года Бен Мирс привлекался к расследованию после дорожно-транспортного происшествия со смертельным исходом. В штате Нью-Йорк. Никаких обвинений не выдвигали. Мотоцикл разбился. Жена Мирса, Миранда, погибла. По словам свидетелей, он ехал медленно. Проба на алкоголь отрицательная. По всей видимости, просто угодил на мокрое. Политические взгляды тяготеют к левым. Участник Принстонского мирного марша 1966 года. Произнес речь на антивоенном ралли в Бруклине в 1967 году. Марш на Вашингтон в 1968 и 197О. Больше на него ничего нет.

                - Что еще?

                - Курт Барлоу - "Курт" с "т". Британец, но скорее натурализованный, чем по происхождению. Родился в Германии, в 1938 году бежал в Англию явно преследуемый гестапо. Более ранние сведения о нем получить невозможно, но ему, вероятно, восьмой десяток. Настоящая фамилия - Брайхен. С 1945 года занимался в Лондоне импортом-экспортом, однако толком ничего выяснить нельзя. Стрейкер является его партнером с тех самых пор, и, похоже, именно он имеет дело с клиентами и общественностью.

                - Да?

                - Стрейкер - уроженец Британии. Пятьдесят восемь лет. Отец манчестерский столяр, делал кабинеты. Оставил сыну кругленькую сумму, но и сам Стрейкер не сидел сложа руки. Восемнадцать месяцев назад они с Барлоу запросили визы на длительное пребывание в Соединенных Штатах. Вот все, что у нас есть. Да, еще: по отношению друг к другу у них могут быть определенные странности.

                - Да, - вздохнул Паркинс. - Об этом я уже думал.

                - Если помощь еще нужна, можно запросить о ваших новых негоциантах ЦРУ и Скотланд-Ярд.

                - Да нет, все отлично.

                - Кстати, Мирса с двумя другими ничто не связывает. Если только эта связь не кроется где-то глубоко.

                - Ладно. Спасибо.

                - Ну, мы тут для того и сидим. Нужна будет помощь, свяжитесь с нами.

                - Так и сделаем. Спасибо вам.

                Он положил трубку обратно на рычаг и задумчиво поглядел на нее.

                - Кто это был, Парк? - спросил Нолли, прибавляя звук радио.

                - Кафе "Экселлент". Нет у них ветчины с ржаным хлебом. Ни крошки. Одни тосты с сыром да яичный салат.

                - Если хочешь, у меня в столе немного взбитой малины.

                - Нет, спасибо, - сказал Паркинс и опять вздохнул.

 

 

                Свалка все еще тлела.

                Вдоль ее края, принюхиваясь к аромату тлеющих отбросов, прохаживался Дад Роджерс. Под ногами хрустели пузырьки и флакончики, а при каждом шаге вверх поднимался рыхлый черный пепел. В пустыне свалки, повинуясь капризам ветра, то гас, то разгорался широкий пласт углей, напоминая Даду то открывающийся, то закрывающийся огромный красный глаз... глаз великана. То и дело со слабым приглушенным взрывом лопались аэрозольные баллончики или электрические лампочки. Когда утром Дад поджег мусор, оттуда вылезло огромное множество крыс - столько он еще не видел. Он пристрелил полных три дюжины и, когда, наконец, сунул пистолет в кобуру, тот был на ощупь горячим. Вдобавок эти сволочи были крупными - некоторые добрых два фута длиной от кончика носа до кончика хвоста. Занятно, один год их больше, другой - меньше. Связано с погодой, что ли. Если и дальше так пойдет, придется обсыпать все отравой - а этого Дад не делал с шестьдесят четвертого года. Сейчас одна крыса ползла под козлами для пилки дров, служившими преградой огню.

                Вытащив пистолет, Дад щелкнул предохранителем, прицелился и выстрелил. Выстрел взметнул перед крысой фонтанчик земли, обсыпав шерсть. Но крыса не бросилась наутек - она просто поднялась на задние лапы и посмотрела на Дада глазами-бусинками, которые в пламени отсвечивали красным. Иисусе, да среди них есть и храбрецы!

                - Покедова, мистер Крыс! - сказал Дад и тщательно прицелился.

                Ба-бах. Крыса повалилась и задергалась.

                Дад подошел к ней и пнул тяжелым рабочим башмаком. Крыса несильно тяпнула кожаный ботинок зубами, бока едва заметно раздувались и опадали.

                - Сволочь, - мягко сказал Дад и раздавил крысе голову. Он присел на корточки, посмотрел на нее и обнаружил, что думает про Рути Крокетт, которая ходит без лифчика. Когда она надевает облегающий свитер на пуговках, то отчетливо видны маленькие соски, встающие торчком от трения о шерстяную ткань, и, если сумеешь добраться до этих сисек и совсем немного потискаешь - помните, совсем немного - шлюшка вроде Рути в два счета кончит.

                Дад взял крысу за хвост и раскачал наподобие маятника.

                - А пришлось бы тебе по вкусу найти в своем пенале старину мистера Крыса? - Непреднамеренная двусмысленность такой идеи развеселила его, и он визгливо хихикнул, а странно скособоченная голова задергалась и закивала. Зашвырнув крысу высокий, чрезвычайно тонкий силуэт шагах в пятидесяти справа.

                Дад вытер ладони о зеленые штаны и, подняв руки над головой, широким шагом двинулся к этому силуэту.

                - Свалка закрыта, мистер.

                Человек повернулся к нему. В красном свечении умирающего пламени обозначилось скуластое задумчивое лицо. В белых волосах - пряди стальной проседи, придающие лицу странную возмужалость, шевелюра откинута назад с высокого воскового лба, как у пианистов-педиков. Глаза ловили и удерживали красное свечение углей, отчего казались налитыми кровью.

                - Да? - вежливо спросил мужчина. В безукоризненном выговоре звучал некий слабый акцент. Этот тип мог быть лягушатником, а может - немцем или венгром. - Я пришел посмотреть на пламя. Это так красиво.

                - Да, - согласился Дад. - Вы тутошний?

                - Да, я недавно поселился в вашем прелестном городке. Много крыс застрелили?

                - Да уж не одну. В последнее время тут расплодились миллионы этих сучат. Слышьте, вы - не тот малый, что прибрал дом Марстена, а?

                - Хищники, - сказал мужчина и заложил руки за спину. Дад с удивлением отметил, что субъект этот выряжен в костюм с жилеткой и всем прочим. Обожаю ночных хищников. Крыс... сов... волков. Тут в округе есть волки?

                - Не-е, - ответил Дад. - Пару лет назад один мужик изловил койота в Дорхэме. И есть еще стая диких псов, которые гоняют оленей...

                - Псы, - сказал мужчина и сделал презрительный жест. - Низкие твари, которые при звуке чужих шагов съеживаются от страха и принимаются выть. Годятся только на то, чтобы скулить да пресмыкаться. Выпустить им всем кишки, вот что я вам скажу. Выпустить им всем кишки!

                - Ну, так я никогда об них не думал, - отозвался Дад, неуклюже отступая на шаг. - Всегда приятно, коли есть с кем выйти... но знаете, треп трепом, а

                - Несомненно.

                Тем не менее незнакомец вовсе не собирался уходить. Дад подумал, что всех обскакал. Весь город гадает, кто стоит за тем типом, Стрейкером, а Дад первый узнал это... ну, может, после Ларри Крокетта, но тот - мужик с головой. Когда Дад в следующий раз приедет в город за патронами к Джорджу Миддлеру, у которого на роже вечно написано "глядите, какой я правильный! ", он как бы между прочим обронит: "Познакомился на днях с этим новым малым. С кем? Да ты знаешь. С тем, что взял дом Марстена. Довольно приятный. По разговору вроде из немцев-венгерцев."

                - А привидения в вашем старом доме водятся? - спросил он, поскольку старикан

                - Привидения! - старикан улыбнулся, и в этой улыбке было что-то весьма тревожное. Так могла бы улыбаться барракуда. - Нет, никаких привидений. - На последнем слове он сделал легкое ударение, словно наверху могло водиться что-то похуже.

                - Ну... уже делается поздно, да вообще... вам взаправду пора уже двигать, мистер...

                - Но с вами так приятно беседовать, - сказал старикан, в первый раз поворачиваясь к Даду анфас и заглядывая ему в глаза. Его собственные глаза оказались широко расставленными и еще сохраняли каемку угрюмого огня свалки. От них никак нельзя было оторваться, хоть глазеть и невежливо. Ничего, если мы поговорим еще немножко, а?

                - По мне, так ничего, - голос Дада прозвучал откуда-то издалека. Глаза, в которые он смотрел, ширились, росли, пока не превратились в окаймленные пламенем темные ямы - ямы, куда можно свалиться и утонуть...

                - Благодарю вас, - сказал старикан. - Скажите... горб причиняет вам неудобство при работе?

                - Нет, - откликнулся Дад, по-прежнему как бы издалека. Он вяло подумал: "Хрен мне в жопу, коли дед меня не гипнотизирует. Навроде того малого с Топшэмской ярмарки... как его бишь? Мистера Мефисто. Тот усыпит, да и заставляет проделывать какие хочешь смешные штуки - вести себя, будто ты цыпленок, или носиться по-собачьи, или рассказывать, что случилось на дне рождения, когда тебе было шесть. Загипнотизировал старину Реджи Сойера. Гос-споди, как же мы хохотали..."

                - А может, горб неудобен вам в других отношениях?

                - Нет... ну... - Дад зачарованно глядел незнакомцу в глаза.

                - Ну, ну, - деликатно пустился тот в уговоры. - Мы же друзья, разве не так? Поговорите со мной, расскажите...

                - Ну... девушки... понимаете, девушки...

                - Конечно, - успокоил Дада старикан. - Девушки смеются над вами, правда? Они ничего не знают о вашей мужественности. О силе.

                - Верно, - прошептал Дад. - Смеются. Она смеется.

                - Кто это "она"?

                - Рути Крокетт. Она.. она... - Мысль улетела прочь. Дад не препятствовал. Потеряло значение все, кроме покоя. Прохладного, полного покоя.

                - Что же, она подтрунивает над вами? Хихикает украдкой? Пихает подружек в бок, если вы идете мимо?

                - Да...

                - Но вы хотите ее, - настаивал голос. - Разве не так?

                - О да...

                - Вы получите ее, я уверен.

                В этом было что-то... приятное. Где-то вдалеке Даду слышались приятные голоса, выпевающие грязные слова. Серебряный перезвон... белые лица... голос Рути Крокетт. Дад просто видел, как она прикрывает ладошками грудки, и те выпирают из острого мыса выреза спелыми белоснежными полушариями. Она шепчет: поцелуй их, Дад... укуси их... пососи... Ему казалось, что он тонет. Тонет в окаймленных красным глазах старика.

                Незнакомец приблизился. Дад все понял и приветствовал это, а когда пришла боль, она оказалась драгоценной как серебро и неподвижно-зеленой, как вода в темных глубинах.

 

 

                Рука дрожала и, вместо того, чтобы ухватить бутылку, пальцы сшибли ее со стола. Тяжело стукнув о ковер, бутылка улеглась там, с бульканьем выпуская на зеленый ворс хорошее шотландское виски.

                - Срань! - сказал отец Дональд Каллахэн и потянулся вниз поднять бутылку, пока не все пропало. Собственно, пропадать было особенно нечему. То, что уцелело, он опять поставил на стол (на порядочном расстоянии от края) и убрел на кухню поискать под раковиной тряпку и бутылочку с чистящей жидкостью. Ни в коем случае нельзя, чтобы мисс Корлесс нашла возле ножки стола в его кабинете пятно от пролитого виски. Ее добрые сочувственные взгляды так трудно терпеть в долгие утренние часы, когда чувствуешь легкое недомогание...

                Ты хочешь сказать, похмелье.

                Да, отлично - похмелье! Само собой, давайте немного приоткроем правду. Узнай правду - обретешь свободу. Да шут с ней, с правдой.

                Он нашел флакончик чего-то под названием "Э-Вэп", что сильно напоминало звук мощной рвоты ("Э-Вэп! " - крякнул старый пьяница, справляя нужду и одновременно освобождаясь от ленча), и забрал его в кабинет. Каллахэна не качало. Почти совсем. "Смори, нач-чальник: щас я пройдусь до светофора прям по этой белой линии."

                Каллахэн был импозантным мужчиной пятидесяти трех лет. Тронутые серебром волосы, ирландские морщинки вокруг чистых голубых глаз (теперь прошитых крохотными красными стежками), твердый рот и еще более твердый, слегка раздвоенный подбородок. Иногда, глядя поутру в зеркало, он думал: "вот стукнет шестьдесят - откажусь от сана, подамся в Голливуд и стану зарабатывать на жизнь, изображая Спенсера Трейси."

                - Отец Флэнаган, где ты, когда ты нам нужен? - пробормотал он, присел на корточки возле пятна, прищурившись, прочел инструкцию на этикетке бутылочки и вылил на пятно два колпачка "Э-Вэп". Пятно немедленно побелело и запузырилось. Каллахэн с некоторой тревогой воззрился на это, потом снова сверился с этикеткой. - Для трудновыводимых пятен, - прочел он вслух сочным раскатистым голосом, сделавшим его столь желанным в приходе после долгих странствий в духе отца Хьюма, старого бедняги, шамкающего вставными зубами: "разрешите разместиться минуток на семь-десять".

                Каллахэн подошел к окну кабинета, выходившему на улицу Вязов с церковью Святого Андрея через дорогу.

                "Ну, ну, - подумал он, - вон как - воскресный вечер, и я снова пьян."

                Благослови меня, Отче, ибо я грешил.

                Если не торопиться и продолжать работать (долгие одинокие вечера отец Каллахэн посвящал своим "Заметкам", над которыми трудился уже без малого семь лет, предположительно - ради книги о католической церкви в Новой Англии, но то и дело к нему закрадывалось подозрение, что книга эта так и не будет написана. Собственно говоря, "Заметки" возникли одновременно с проблемой спиртного. Книга Бытия, 1: 1 - "В начале было виски и отец Каллахэн рек: "Да будут "Заметки."), то едва ли осознаешь, что хмель медленно, но верно овладевает тобой все глубже. Можно выучить руку не сознавать убывающую тяжесть бутылки.

                Со времени моей последней исповеди прошел самое малое один день.

                Одиннадцать тридцать. Выглянув в окно, Каллахэн увидел однообразную тьму, нарушаемую только круглым пятнышком света от уличного фонаря перед церковью. В любой момент в этот круг мог ворваться, вращая тросточкой, пляшущий Фред Эстэйр - цилиндр, фрак, короткие гетры и белые туфли. Его встречает Джинджер Роджерс, и они вальсируют под мелодию "Я всем им снова запустил космический "Э-Вэп-блюз".

                Он прислонился лбом к стеклу, позволив красивому лицу, которое по крайней мере в некоторых отношениях было его проклятием, обвиснуть вытянутыми линиями безумной усталости.

                Я пьян, я паршивый священник, Отче.

                Закрыв глаза, он увидел тьму исповедальни, почувствовал, как пальцы заставляют окошко скользнуть назад, приподнимая завесу над всеми тайнами души человеческой, ощутил запах старческого пота и потертого бархата, которым обиты скамеечки для преклонения колен, слюна обрела щелочной привкус.

                Благослови меня, Отче, ибо я

                 (сломал фургон брата, ударил жену, подглядывал в окошко к миссис Сойер, когда она раздевалась, лгал, мошенничал, у меня были похотливые мысли, я, я, я) ибо я грешил.

                Каллахэн открыл глаза, но Фред Эстэйр еще не появлялся. Может быть, когда пробьет полночь? Его город спал. Кроме...

                Каллахэн взглянул наверх. Да, там горел свет.

                Он подумал про девчушку Боуи - нет, Макдугалл, теперь ее фамилия Макдугалл - тоненьким тихим голоском признающуюся, что бьет своего ребенка, а когда он спросил, часто ли, то почувствовал (просто услышал), как у нее в голове закрутились колесики, превращая дюжину в пять раз или сотню - в дюжину. Печальное извинение для человека. Младенца он крестил сам. Рэндолл Фрэтас Макдугалл. Зачатый на заднем сиденье машины Ройса Макдугалла, наверное, во время второго фильма на двойном сеансе в кинотеатре под открытым небом. Крошечное кричащее созданьице. Каллахэн задумался: знает ли - или догадывается - маленькая Макдугалл, как ему хотелось бы протянуть за окошко обе руки и схватить трепещущую по другую его сторону душу, выкручивая и сжимая ее, пока не раздастся крик. Твоя епитимья - шесть подзатыльников и хар-роший пинок под зад. Иди своей дорогой и больше не греши.

                - Скучно, - сказал Каллахэн.

                Но в исповедальне было не просто скучно. Не одна только скука претила священнику, подталкивая в вечно расширяющийся клуб "Ассоциация католических священнослужителей бутылки и рыцарей "Катти Сарк". Дело было в мертвом, ровно и сильно работающем двигателе церковной машины, бесконечно снующей к небесам и крушащей по дороге все мелкие грешки. Дело было в традиционном признании зла англиканской церковью, сейчас больше озабоченной злом социальным. В том, как эта церковь убеждала пожилых леди, чьи родители говорили на европейских языках, будто искупление - в четках. В том, что в исповедальне действительно присутствовало зло, такое же реальное, как запах старого бархата. Но это зло было лишенным рассудка, слабоумным, чуждым жалости и не дающим передышек. Кулак, бьющий по детскому личику. Вспоротая складным ножом покрышка. Кабацкая драка. Бритвы, вставленные в яблоки на День Всех Святых. Постоянные пресные ограничения, какие только способен извергнуть разум человеческий из лабиринта своих изгибов и поворотов. Господа, оптимальное средство от того-то - лучшие тюрьмы, лучшие полицейские. Лучшие агенты социальных служб. Лучший контроль за рождаемостью. Лучше сделанные аборты. Лучшая техника стерилизации. Господа, если мы вырвем этот зародыш, кровавое сплетение рук и ног, из утробы - он так и не вырастет, чтобы до смерти забить молотком старушку. Дамы, если мы привяжем этого человека к стулу со специальной проводкой и зажарим, как свиную отбивную, ему уже больше не представится случай замучить еще нескольких мальчиков. Соотечественники, если этот евгенический билль пройдет, я смогу гарантировать вам, что никогда больше...

                Черт.

                Вот уже некоторое время - может быть, целых три года - правда относительно своего состояния делалась для Каллахэна все яснее и яснее, набирая ясность и определенность, как несфокусированная картинка при регулировке - до тех пор, пока каждая линия не станет резкой и отчетливой. Каллахэн томился по Сложной Задаче. У нынешних священников были свои: расовая дискриминация, освобождение женщин (и даже "гэев"), бедность, безумие, беззаконие. От них ему делалось неуютно. Он чувствовал себя легко только с теми из озабоченных социальными проблемами священников, кто активно выступал против войны во Вьетнаме. Теперь, когда их дело устарело, они уселись обговаривать марши и ралли так, как пожилые супружеские пары вспоминают свой медовый месяц или первый вояж на поезде. Но Каллахэн не был священнослужителем ни новой, ни старой формации: он обнаружил, что ему отведена роль приверженца традиций, который больше не может доверять даже своим основополагающим постулатам. Ему хотелось возглавить дивизию в армии... кого? Господа? добродетели? добра? (от обозначения суть не менялась) и выйти на битву со ЗЛОМ. Он желал действий и боевых позиций. Чтобы забыть о том, что такое торчать на холоде у супермаркета, раздавая листовки "Бойкот салату" или "Объявим виноградную забастовку! " Он хотел увидеть ЗЛО с откинутым саваном лжи и хитрости, чтобы отчетливо различить все его черточки. Он хотел биться со ЗЛОМ один на один, как Мохаммед Али с Джо Фрэзером, как кельты с саксами, Иаков с Ангелом. Каллахэн хотел, чтобы эта борьба была чистой, без примеси политики, которая подобно уродливому сиамскому близнецу катила на закорках любого социального вопроса. Он желал всего этого с тех самых пор, как захотел стать служителем Господа, а зов этот достиг Каллахэна, когда в возрасте четырнадцати лет его воспламенила история Святого Стефана, первого христианского мученика, забитого до смерти камнями и узревшего в момент своей кончины Христа. В сравнении с привлекательностью борьбы и, может быть, гибели в служении Господу, привлекательность небес была весьма туманной.

                Но битв не было. Только пустячные стычки с неопределенными результатами. А у ЗЛА оказалось множество лиц, все - пустые, и подбородки чаще блестели от сочащейся слюны, чем наоборот. По сути дела, отца Каллахэна принуждали сделать заключение, что в мире нет никакого ЗЛА, кроме обычного зла - или, возможно, (зла). В подобные минуты он подозревал, что и Гитлер - не что иное, как опустошенный бюрократ, а сам Сатана - умственно неполноценный с зачаточным чувством юмора из тех, кому представляется невыразимо смешным скормить чайке засунутую в хлеб петарду. Великие социальные, нравственные и духовные битвы веков уварились до Сэнди Макдугалл, которая лупит в уголке своего сопливого пацаненка, пацаненок же вырастет и станет лупить в уголке своего собственного отпрыска бесконечная жизнь, аллилуйя, толстый ломоть арахисового масла. Пресвятая Дева, эй, как к добру вернуть людей?

                Тут речь шла не только о скуке, все это ужасало тем, что значило для любого осмысленного определения жизни и, не исключено, царствия небесного. Вечность церковного лото, увеселительные аттракционы и небесный стриптиз?

                Каллахэн оглянулся на часы на стене. Было шесть минут первого - и все еще никаких следов Фреда Эстэйра с Джинджер Роджерс. Даже Мики Руни. Однако у "Э-Вэп" было время подействовать. Теперь он пропылесосит, миссис Корлесс не придется жалостливо смотреть на него, и жизнь пойдет своим чередом. Аминь.

 

 

 7. МЭТТ

 

 

                Во вторник в конце третьего урока Мэтт зашел в учительскую. Оказалось, что там его уже ждет Бен Мирс.

                - Привет, - сказал Мэтт. - Вы рано.

                Бен поднялся и пожал ему руку.

                - Семейное проклятие, наверное. Скажите, эти ребята меня не съедят, нет?

                - Ни в коем случае, - ответил Мэтт. - Пошли.

                Он был немного удивлен. Бен оделся в симпатичную спортивную куртку и серые облегающие брюки с двойной отстрочкой. Хорошие ботинки, с виду ношенные совсем немного. В классах Мэтта бывали и другие литераторы. Те обычно одевались небрежно или во что-нибудь откровенно странное. Год назад он спросил довольно известную поэтессу, приехавшую на свой творческий вечер в университет штата, в Портленд, не заглянет ли она на следующий день поговорить с его классом о поэзии. Так та явилась в тренировочных штанах, но на высоком каблуке. Казалось, таким образом ее подсознание заявляет: поглядите на меня - я побила систему в ее собственной игре. Я прихожу и ухожу как ветер.

                От такого сравнения восхищение Мэтта Беном усилилось еще капельку. После тридцати с лишним лет на педагогическом поприще Мэтт пришел к убеждению, что систему не побьешь, игру не выиграешь, и только сопляки думают, будто вырвались вперед.

                - Хорошее здание, - сказал Бен, оглядываясь по сторонам, пока они шли по коридору. - Черт-те как отличается от той школы, где учился я. Там почти все окна напоминали амбразуры.

                - Первая ошибка, - отозвался Мэтт. - Никогда не называйте школу "зданием". Это - "предприятие". Школьные доски - "наглядные пособия", а ученики - "гомогенное сообщество совместно обучающихся детей среднего школьного возраста".

                - Им крупно повезло, - с ухмылкой заметил Бен.

                - Да, верно? Вы учились в колледже, Бен?

                - Пытался. Гуманитарные науки. Но, похоже, все как один играли в интеллектуальную игру "захвати флаг" - ты тоже можешь найти топор и наточить его, и, таким образом, стать известным и обожаемым. К тому же, меня вытурили за неуспешность. Когда продавали "Дочь Конвея", я грузил в фургоны доставки ящики с кока-колой.

                - Расскажите об этом ребятам. Им будет интересно.

                - Вам нравится преподавать? - спросил Бен.

                - Разумеется, нравится. Иначе эти сорок лет пропали бы даром.

                Прозвонил запоздалый звонок. По опустевшему коридору (только какой-то лодырь медленно шел мимо нарисованной под надписью "Лесное дело" стрелки) разнеслось громкое эхо.

                - Как тут с наркотиками? - спросил Бен.

                - Все, что угодно. Как в любой американской школе. Все-таки наша главная беда - пьянство.

                - Не марихуана?

                - Я не считаю косяк проблемой. Да и начальство, заложивши за воротник и высказываясь неофициально, тоже. Если под ремешком играет "Джим Бим". Я случайно знаю, что наш ведущий советник - один из лучших в своей области не прочь курнуть и пойти в кино. Я и сам пробовал. Действует превосходно, но у меня от этого кислое несварение.

                - В ы пробовали?

                - Ш-ш-ш, - сказал Мэтт. - У Большого Брата повсюду уши. Кроме того, вот мой кабинет.

                - Ах ты Господи.

                - Не нервничайте, - сказал Мэтт, пропуская его вперед. - Доброе утро, ребята, - обратился он примерно к двум десяткам учеников, которые пристально разглядывали Бена. - Это мистер Бен Мирс.

 

 

                Сперва Бен подумал, что ошибся дверью.

                Он был совершенно уверен, что, приглашая его на ужин, Мэтт Бэрк сказал: маленький серый дом сразу за красным кирпичным... но из этого дома потоком лился рок-н-ролл.

                Бен воспользовался пятнистым латунным дверным молотком, не получил ответа и опять постучал. На сей раз музыку приглушили и кто-то - голос, вне всяких сомнений, принадлежал Мэтту - гаркнул: "Открыто! Входите! "

                Он вошел и принялся с интересом оглядываться. Парадная дверь вела прямо в маленькую гостиную, обставленную в раннеамериканском стиле "лавка старьевщика", где господствовал неправдоподобно древний телевизор "Моторола". Музыка неслась из аудиосистемы со счетверенными динамиками.

                Мэтт появился из кухни, подвязанный красно-белым клетчатым фартуком. За ним тянулся аромат соуса к спагетти.

                - Простите, что так шумно, - сказал Мэтт. - Я глуховат, вот и делаю громко.

                - Хорошая музыка.

                - Я - приверженец рока еще со времен Бадди Холли. Чудесная музыка. Есть хотите?

                - Ага, - признался Бен. - Еще раз спасибо за приглашение. По-моему, с тех пор, как я вернулся в Салимов Удел, я ем в гостях чаще, чем за пять последних лет.

                - Городок у нас дружелюбный. Надеюсь, вы не против ужина в кухне. Пару месяцев назад явился антиквар и предложил мне за обеденный стол две сотни. А другим я еще не обзавелся.

                - Ничего страшного. Я - один из длинного ряда кухонных едоков.

                Кухня оказалась опрятной до оскомины. На небольшой плите с четырьмя конфорками шипела кастрюлька с соусом и стоял полный дымящихся спагетти дуршлаг. На столике с откидной доской стояла пара разнокалиберных тарелок и две стеклянных посудины, по краям которых плясали герои мультфильмов. "Формочки для желе", - изумленно подумал Бен. Последнее напряжение от общения с малознакомым человеком исчезло, и он почувствовал себя дома.

                - В шкафчике над раковиной - "бурбон", ржаное и водка, - показал Мэтт. - А в холодильнике немного коктейлей. Боюсь, не слишком богатый выбор.

                - Сойдет и бурбон с водой из-под крана.

                - Ради Бога. А я займусь столом.

                Смешивая себе выпивку, Бен сказал:

                - Ваши ребята мне понравились. Они задавали хорошие вопросы. Трудные, но хорошие.

                - Например "откуда вы берете свои идеи"? - Мэтт передразнил Рути Крокетт - лепет завлекательной девчушки.

                - Да, она та еще штучка.

                - Поистине. В морозильнике, за резаным ананасом, бутылка "Лэнсерз". Держу для особых случаев.

                - Слушайте, не надо...

                - Да ладно, Бен. Мы в Уделе не каждый день видим авторов бестселлеров.

                - Ну, это вы немного хватили.

                Бен прикончил остатки своего бурбона, взял у Мэтта тарелку спагетти, полил соусом, подцепил макароны на вилку и обернул вокруг ложки.

                - Фантастика! - сказал он. - Мамма миа!

                - А как же, - ответил Мэтт.

                Бен опустил взгляд к тарелке, которая пустела с потрясающей скоростью. Он немного виновато утер губы.

                - Еще?

                - Если можно, полтарелочки. Роскошные макароны.

                Мэтт принес полную тарелку.

                - Если не съедим мы, съест мой кот. Несчастное животное. Весит двадцать фунтов и к миске подходит вперевалку.

                - Господи, как же я его не заметил?

                Мэтт улыбнулся.

                - Где-то шляется. Ваша новая книга - роман?

                - Нечто охудожествленное, - ответил Бен. - Если начистоту, я пишу ее ради денег. Искусство прекрасно, но один-единственный раз мне захотелось вынуть из шляпы крупный номер.

                - И каковы же перспективы?

                - Темные и мрачные, - сказал Бен.

                - Пойдемте в гостиную, - сказал Мэтт. - Стулья там все в шишках, но удобнее этих кухонных кошмариков. Наелись?

                - Носит ли Папа тиару?

                В гостиной Мэтт выложил стопку альбомов и углубился в разжигание здоровенной узловатой трубки из горлянки. Он раскурил ее, с довольным видом окутался огромным облаком дыма и поднял голову:

                - Нет, отсюда его не видно.

                Бен резко оглянулся.

                - Что?

                - Дом Марстена. Спорим на пять центов, вы высматриваете именно его.

                Бен неловко рассмеялся.

                - Не надо спорить.

                - Действие книги происходит в городке вроде Салимова Удела?

                Бен кивнул:

                - Похожий городок и похожие люди. Серия сексуальных убийств, трупы уродуют. Я собираюсь начать с одного из них и описывать в развитии, от начала до конца, в мельчайших подробностях. Сунуть читателя туда носом. Когда исчез Ральфи Глик, я как раз набрасывал эту часть книги, что оказало мне... отвратительную услугу.

                - А в основе - те исчезновения, что случились в нашем городе в тридцатые годы?

                Бен внимательно посмотрел на него.

                - Вы о них знаете?

                - Да, конечно. И изрядное количество старожилов тоже. Самого-то меня тогда в Уделе не было, но были Мэйбл Уэртс, Глинис Мэйберри и Милт Кроссен. Кое-кто из них уже связал одно с другим.

                - Что связал?

                - Ну, ну, Бен. Связь совершенно очевидна, разве не так?

                - Наверное. Когда этот дом был обитаем в последний раз, за десять лет исчезли четыре мальчика. Теперь, спустя тридцать шесть лет, там снова кто-то поселился - и тут же исчезает Ральфи Глик.

                - Вы думаете, это совпадение?

                - Полагаю, да, - осторожно сказал Бен. В ушах явственно звучало предостережение Сьюзан. - Но занятно. Я справился в подшивках "Леджера" с тридцать девятого по семидесятый годы - просто, чтобы сравнить. Пропало трое ребят. Один сбежал и позже нашелся, работал в Бостоне. Ему было шестнадцать, но выглядел он старше. Другого месяцем позже выудили из Эндроскоггина. А еще одного нашли зарытым в стороне от дороги N_16 в Гэйтсе - по-видимому, он стал жертвой наезда. Все объяснилось.

                - Возможно, исчезновение мальчика Гликов тоже объяснится.

                - Может быть.

                - Но вы думаете другое. Что вы знаете про этого Стрейкера?

                - Абсолютно ничего, - сказал Бен. - И даже не уверен, что хочу с ним знакомиться. Как раз сейчас я работаю над жизнеспособной книгой, которая в определенном отношении привязана к дому Марстена и его обитателям. Если я обнаружу, что Стрейкер - рядовой бизнесмен (уверен, так оно и есть), это может меня сбить.

                - По-моему, все окажется иначе. Знаете, он сегодня открыл магазин. Как я понял, туда заскочила Сьюзан Нортон с матушкой... черт, почти все женщины города зашли туда взглянуть, что к чему - и не на пять минут. Если верить Деллу Марки - а этот источник под сомнение не берется - туда приковыляла даже Мэйбл Уэртс. Должно быть, этот Стрейкер - совершенно потрясающий человек. Щеголь в одежде, крайне изящен и абсолютно лыс. И обаятелен. Мне сказали, он действительно кое-что продал.

                Бен усмехнулся.

                - Замечательно. А вторую половину команды кто-нибудь уже видел?

                - Он на закупках. Предположительно.

                - Почему "предположительно"?

                Мэтт беспокойно пожал плечами.

                - Может быть, все это чистая правда, но дом Марстена меня нервирует. Можно подумать, эта парочка долго искала его, пока не нашла. Вы же сами сказали - он напоминает идола, восседающего на вершине своего холма.

                Бен кивнул.

                - Сверх всего, у нас опять пропал ребенок. А брат Ральфи, Дэнни? Умереть в двенадцать лет! Случай злокачественной анемии со смертельным исходом.

                - А что в этом необычного? Конечно, это большое несчастье...

                - Мой доктор - молодой парень по имени Джимми Коди, Бен. Когда-то учился у меня. Тогда это был маленький чертенок, а теперь - хороший врач. Помните, все это слухи и сплетни.

                - Ладно.

                - Я зашел к нему провериться и случайно упомянул мальчика Гликов дескать, какой позор, мало было родителям, что второй исчез, еще и этот кошмар. Джимми ответил, что консультировался по поводу этого случая с Джорджем Горби. Да, у мальчика действительно была анемия. По его словам, количество эритроцитов у мальчика одних лет с Дэнни должно составлять от 85 до 95%. А у Дэнни оно снизилось до сорока пяти.

                - Ничего себе, - сказал Бен.

                - Ему кололи Б-12 и давали телячью печенку, что вроде бы отлично срабатывало. Его уж собрались выписывать, и тут бум! парнишка падает мертвым.

                - Вы же не хотите, чтобы это дошло до Мэйбл Уэртс, - сказал Бен. - Ей начнут мерещиться в парке туземцы, стреляющие отравленными пулями из духовых ружей.

                - Об этом я не говорил никому, кроме вас. И не скажу. Кстати, Бен, на вашем месте я бы, наверное, не предавал сюжет книги огласке. Если Лоретта Старчер спросит, о чем вы пишете, отвечайте - об архитектуре.

                - Мне уже дали такой совет.

                - Несомненно, Сьюзан Нортон.

                Бен взглянул на часы и поднялся.

                - Кстати о Сьюзан...

                - Ухаживающий самец в полном оперении, - сказал Мэтт. - Между прочим, мне надо в школу. Очередной черновой прогон третьего акта школьного спектакля, комедии большого социального значения под названием "Проблема Чарли".

                - В чем же его проблема?

                - Прыщи, - ответил Мэтт и усмехнулся.

                Они вместе направились к дверям. Мэтт задержался, чтобы натянуть старенький выцветший школьный пиджак.

                Бен подумал, что, если не обращать внимания на лицо - умное, но мечтательное и какое-то невинное, - по фигуре Мэтта скорее примешь за стареющего тренера-легкоатлета, чем за домоседа-словесника.

                - Послушайте, - обратился к нему Мэтт, когда они вышли на крыльцо, а что вы думаете делать в пятницу?

                - Не знаю, - отозвался Бен. - Я думал, можно бы сходить в кино со Сьюзан. Короче говоря, что-то в этом роде.

                - Мне пришло в голову кое-что другое, - сказал Мэтт. - Может, образуем втроем комиссию и съездим наверх, к дому Марстена, представимся новому владельцу. От имени города, разумеется.

                - Конечно, - сказал Бен, - всего лишь из обычной вежливости, правда?

                - Деревня явится рассказать о себе новому члену общества, - поддакнул Мэтт.

                - Поговорю сегодня со Сьюзан. Думаю, она будет за.

                - Хорошо.

                Ситроен Бена с мурлыканьем двинулся прочь, Мэтт поднял руку и помахал. Бен в ответ дважды нажал на гудок, а потом задние фары ситроена исчезли за холмом. Шум мотора замер вдали, но Мэтт еще добрую минуту стоял на крыльце, сунув руки в карманы пиджака, обратив взгляд к дому на холме.

 

 

                В четверг вечером репетиции не было, и около девяти Мэтт заехал к Деллу, пропустить пару-тройку стаканчиков пива. Если бы чертов недомерок Джимми Коди не прописал ему от бессонницы такое средство, Мэтт сделал бы это сам.

                В те вечера, когда музыканты не играли, у Делла было практически пусто. Мэтт увидел только троих знакомых: Проныру Крейга, медленно опустошающего в уголке кружку пива, Флойда Тиббитса с грозовыми тучами на челе (на этой неделе он трижды говорил со Сьюзан, два раза - по телефону и один раз лично, в гостиной Нортонов, но успеха не добился) и Майка Райерсона, сидевшего у стены в одной из дальних кабинок.

                Мэтт подошел к стойке, где Делл Марки протирал стаканы и смотрел по переносному телевизору "Айронсайд".

                - Привет, Мэтт. Как дела?

                - Отлично. Тихий вечер.

                Делл пожал плечами.

                - Да. В Гэйтсе в киношке крутят пару картин с мотоциклами. С этим я тягаться не могу. Стакан или кувшин?

                - Давай кувшин.

                Делл наполнил кувшин, сдул пену и долил еще пару дюймов. Мэтт расплатился и, секунду поколебавшись, направился к кабинке Майка. Майк, как большая часть молодежи Удела, прошел через один из классов, где Мэтт преподавал английский. К тому же он был симпатичен Мэтту: при заурядном интеллекте парень проделал работу выше среднего уровня, поскольку трудился в поте лица, вновь и вновь расспрашивая о том, чего не понял, пока не схватывал смысл. Вдобавок он шутил без напряжения, обладал чистым чувством юмора и такой приятной чертой, как независимая манера держаться, что и делало его любимцем класса.

                - Привет, Майк, - поздоровался Мэтт. - Можно к тебе присоединиться?

                Майк Райерсон поднял глаза, и Мэтт ощутил потрясение - словно дотронулся до проводов под током. Первой его реакцией было: наркотики. Сильные наркотики.

                - Конечно, мистер Бэрк. Садитесь. - Апатичный голос, кожа страшного, нездорового белого цвета, под глазами - глубокие темные тени. Сами глаза казались ненормально большими и лихорадочными. В полумраке кафе руки Майка двигались над столом медленно, как у призрака. Перед ним стоял нетронутый стакан пива.

                - Как жизнь, Майк? - Справляясь с дрожью в руках, Мэтт наполнил свою кружку. Жизнь самого Мэтта всегда напоминала график с модулированными подъемами и спусками (да и те последние тринадцать лет, после смерти матери учителя, пребывали в предгорье), и ее ровное, гладкое течение мало что нарушало. Например, то, как жалко заканчивал свои дни кое-кто из его учеников. Билли Ройко разбился на вертолете во Вьетнаме за два месяца до прекращения огня, Салли Грир (одну из самых блестящих и живых учениц Мэтта) отправил на тот свет пьяный дружок, когда девушка сказала, что хочет с ним порвать, Гэри Коулмен ослеп из-за некого таинственного вырождения зрительного нерва, брат Бадди Мэйберри, Дуг (единственный хороший парнишка во всем полоумном клане) утонул на пляже "Старый сад"... да еще наркотики - маленькая смерть. Из канувших в воды Леты не все сочли нужным искупаться в ней, однако было довольно ребят, сделавших грезы своим хлебом насущным.

                - Жизнь? - медленно произнес Майк. - Не знаю, мистер Бэрк. Не очень, чтобы очень.

                - На какую пакость ты сел, Майк? - осторожно спросил Мэтт.

                Майк непонимающе посмотрел на него.

                - На какие наркотики, - сказал Мэтт. - Бензедринчик? Красненькие? Кокаин? Или это...

                - Наркота тут ни при чем, - ответил Майк. - По-моему, я приболел.

                - Правда?

                - Я в жизни не садился на крутую наркоту, - выговорил Майк и это, похоже, стоило ему ужасных усилий. - Только травку курил... да и ее уже месяца четыре не пробовал. Болею... заболел я, по-моему, в понедельник. Понимаете, уснул в воскресенье вечером на Хармони-Хилл и проснулся только утром в понедельник. - Он медленно покачал головой. - Чувствовал я себя дерьмово. И с тех самых пор мне с каждым днем вроде бы все гаже. - Он вздохнул, и Мэтту показалось, что грудь Майка сотряслась от свистящего вздоха, как мертвый листок на ноябрьском клене.

                Озабоченный Мэтт подался вперед.

                - Это случилось после похорон Дэнни Глика?

                - Ага. - Майк опять поглядел на него. - Когда все разошлись по домам, я вернулся, чтобы закончить, но этот раздолбай... прошу прощения, мистер Бэрк... этот Ройял Сноу так и не объявился. Ждал я его долго, и вот тогда-то, наверное, начал заболевать, потому как от всего, что было потом... черт, голова болит. Трудно думать.

                - А что ты помнишь, Майк?

                - Что помню? - Майк уперся глазами в золотистую глубину пивной кружки, наблюдая, как пузырьки, отделяясь от стенок, всплывают к поверхности, чтобы выпустить заключенный внутри них газ. - Помню пение, сказал он. - Приятней пения я не слыхал. И такое чувство, будто... будто тонешь. Но приятное. Вот только глаза. Глаза.

                Он обхватил себя за плечи и передернулся.

                - Чьи глаза? - спросил Мэтт, подаваясь вперед.

                - Красные. Страшные глаза.

                - Чьи?

                - Не помню. Не было никаких глаз. Мне все это приснилось. - Мэтт буквально видел, как Майк отпихивает от себя свои воспоминания. - Про вечер воскресенья я больше ничего не помню. В понедельник утром я проснулся на земле и сперва даже подняться не мог, так устал. Но в конце концов поднялся. Вставало солнце, я испугался, что обгорю, и ушел в лес, к ручью. И вымотался вконец. Жутко вымотался. Поэтому опять прикорнул. И проспал... ну, часов до четырех или до пяти. - Он издал тихий шелестящий смешок. - А когда проснулся, то оказалось, что меня всего засыпало листьями. Правда, я чувствовал себя чуть получше. Я поднялся и вернулся к грузовику. - Майк медленно провел по лицу ладонью. - Должно быть, с малышом Гликов я в воскресенье вечером закончил. Занятно, но я этого даже не помню.

                - Закончил?

                - Ну, приходил Ройял или нет, но могила оказалась засыпанной. Дерн уложен и так далее. Хорошо сработано. Но как я это сделал, не помню. Наверное, мне действительно было худо.

                - А где ты был в понедельник вечером?

                - У себя дома, где же еще.

                - А во вторник утром как ты себя чувствовал?

                - Во вторник утром я вообще не просыпался. Проспал весь день. И очухался только к вечеру.

                - И как ты себя чувствовал?

                - Ужасно. Ноги были как резиновые. Попытался сходить за глотком воды, и чуть не упал. Пришлось топать на кухню, придерживаясь за мебель. Я был слабым, как котенок. - Майк нахмурился. - На ужин я открыл банку тушенки знаете, эту дрянь "Динти Мур" - но съесть не смог. Вроде как посмотрю на нее - и обратно тянет. Как если с жуткого похмелья увидеть жратву.

                - И ты ничего не ел?

                - Пытался, только все вылетело обратно. Но почувствовал себя немножко лучше. Вышел из дому, немного погулял. А потом пошел спать. - Пальцы Майка обводили круглые следы пивных кружек на столе. - Только сначала мне стало страшно. Ну, вот как пацан какой-нибудь боится Элламагусалума. Я обошел дом, убедился, что все окна заперты. И когда пошел спать, оставил везде свет.

                - А вчера утром?

                - Хм-м? Нет... я вчера встал только в девять вечера. - Опять этот тихий короткий смешок. - Помню, я еще подумал: ежели так дальше пойдет, просплю все на свете. И что так бывает, когда помрешь.

                Мэтт мрачно приглядывался к нему. Флойд Тиббитс встал, сунул в автомат четвертак и принялся подстукивать музыке.

                - Занятно, - сказал Майк. - Когда я вставал, окно в спальне было открыто. Должно быть, я сам открыл. Мне снилось... за окном кто-то был и я поднялся... поднялся, чтобы впустить его. Ну, как идешь впустить старого друга, который замерз... или хочет есть.

                - Кто же это был?

                - Это был всего лишь сон, мистер Бэрк.

                - Но кто тебе снился?

                - Не знаю. Я собирался попробовать поесть, но только подумал - и блевать захотелось.

                - Что ты сделал?

                - Смотрел телик, пока не кончился Джонни Карсон. Мне было гораздо лучше. А потом пошел спать.

                - Окна ты запер?

                - Нет.

                - И проспал весь день?

                - Я проснулся на закате.

                - Слабость чувствовал?

                - Хотел бы я объяснить. - Майк провел по лицу рукой. - Мне так плохо! - выкрикнул он ломающимся голосом. - Это просто что-то вроде гриппа, правда, мистер Бэрк? По правде я здоров, да?

                - Не знаю, - ответил Мэтт.

                - Я думал взбодриться несколькими кружками пива, но не могу пить. Отхлебнул глоток, а он мне поперек горла стал, честное слово... как пробка. Прошлая неделя... она кажется плохим сном. И мне страшно. Очень страшно. - Он прижал исхудалые руки к лицу, и Мэтт понял, что Майк плачет.

                - Майк?

                Ответа он не получил.

                - Майк, - Мэтт осторожно отнял ладони Майка от лица. - Я хочу, чтобы сегодня вечером ты поехал ко мне домой. Хочу, чтобы ты переночевал в комнате для гостей. Поедешь?

                - Ладно. Мне все равно. - Майк с летаргической медлительностью утер глаза рукавом.

                - А еще я хочу, чтобы завтра ты поехал со мной показаться доктору Коди.

                - Ладно.

                - Ну, пошли.

                Мэтт подумал, не позвонить ли Бену Мирсу, и не стал.

 

 

                Когда Мэтт постучался, Майк Райерсон сказал: "Войдите."

                Мэтт вошел с пижамой.

                - Она будет великовата...

                - Да н