Акунин Борис
ЭРАСТ ФАНДОРИН III
ЛЕВИАФАН
Бомбей — Польский пролив
Часть третья
Гинтаро Аоно 4 месяца 18 дня В виду южной оконечности Индийского полуострова
Третий день как покинули Бомбей, а я все это время не раскрывал
свой дневник. Такое происходит со мной впервые, ведь я взял себе
за твердое правило писать каждый день. Но перерыв я устроил
намеренно. Нужно было разобраться в нахлынувших на меня чувствах
и мыслях.
Лучше всего суть произошедшего во мне переворота передает хайку,
родившееся в тот момент, когда полицейский инспектор снял с меня
железные кандалы.
Одинок полет Светлячка в ночи. Но в небе — звезды.
Я сразу понял: это очень хорошее стихотворение, лучшее из всех,
которые я когда-либо написал, но смысл его неочевиден и требует
разъяснений. Три дня я размышлял, прислушивался к себе и,
кажется, наконец разобрался.
Со мной произошло то великое чудо, о котором мечтает всякий
человек — я испытал сатори или, как называли это блаженное
состояние древние греки, катарсис. Сколько раз говорил мне
Наставник, что сатори приходит, если уж приходит, само, без
понуканий и предупреждений! Человек может быть праведником и
мудрецом, просиживать в позе дзадзэн по многу часов в день,
прочесть горы священных текстов, но так и умрет непросветленным,
а какому-нибудь бездельнику, глупо и бессмысленно бредущему по
жизни, оно вдруг явится во всем своем величественном сиянии и
разом переменит все его никчемное существование! Я и есть тот
самый бездельник. Мне повезло. В 27 лет я родился заново.
Озарение и очищение пришло ко мне не в момент духовной и
физической концентрации, а в ту минуту, когда я был раздавлен,
жалок и ничтожен, когда от меня осталась одна оболочка, как от
лопнувшего воздушного шарика. Но лязгнуло глупое железо,
инструмент моего преображения, и я вдруг с невыразимой остротой
ощутил, что я — это не я, а… Нет, не так. Что я — это не только
я, но и бесчисленное множество других жизней. Что я — не
какой-то там Гинтаро Аоно, третий сын старшего советника его
светлости князя Симадзу, а малая, но оттого не менее драгоценная
частица Единого. Я есть во всем сущем, и все сущее есть во мне.
Сколько раз я слышал эти слова, а понял, нет, прочувствовал их
только 15 числа 4 месяца 11 года Мэйдзи, в городе Бомбее, на
борту огромного европейского парохода. Поистине причудлива воля
Всевышнего.
В чем же смысл интуитивно возникшего во мне трехстишья? Человек
— одинокий светлячок в бескрайнем мраке ночи. Свет его так слаб,
что освещает лишь крошечный кусочек пространства, а вокруг лишь
холод, тьма и страх. Но если отвести испуганный взгляд от
находящейся внизу темной земли и посмотреть ввысь (всего-то и
надо — повернуть голову!), то увидишь, что небо покрыто
звездами. Они сияют ровным, ярким и вечным светом. Ты во тьме не
один. Звезды — твои друзья, они помогут и не бросят в беде. А
чуть позже ты понимаешь другое, не менее важное: светлячок —
тоже звезда, такая же, как все остальные. Те, что в небе, тоже
видят твой свет, и он помогает им вынести холод и мрак
Вселенной.
Наверное, жизнь моя не изменится. Я буду такой же, как прежде, —
и суетный, и вздорный, и подверженный страстям. Но в глубине
моей души теперь всегда будет жить достоверное знание. Оно
спасет и поддержит меня в трудную минуту. Я больше не мелкая
лужа, которую может расплескать по земле сильный порыв ветра. Я
— океан, и буря, прокатившись всесокрушающим цунами по моей
поверхности, не затронет сокровенных моих глубин.
Когда я, наконец, все это понял и мой дух преисполнился
радостью, я вспомнил о том, что величайшая из добродетелей —
благодарность. Первая из звезд, чье сияние я разглядел в
кромешной тьме, — это Фандорин-сан. Именно благодаря ему мне
стало ясно, что я, Гинтаро Аоно, не безразличен Миру, что
Великое Извне не бросит меня в беде.
Но как объяснить человеку другой культуры, что он навеки мой
ондзин? Такого слова в европейских языках нет. Сегодня я,
набравшись смелости, заговорил с ним об этом, но, кажется,
ничего путного из беседы не вышло.
Я поджидал Фандорина-сан на шлюпочной палубе, зная, что он
придет туда со своими гирями ровно в восемь.
Когда он появился, затянутый в свое полосатое трико (надо будет
сказать ему, что для физических упражений лучше подходит не
обтягивающая, а просторная одежда), я подошел и низко
поклонился. «Что это с вами, мсье Аоно? — удивленно спросил он.
— Почему вы согнулись и не разгибаетесь?» Разговаривать в такой
позе было невозможно, и потому я выпрямился, хотя, в подобной
ситуации, конечно, следовало бы задержать поклон подольше. «Это
я выражаю вам свою бесконечную благодарность,» — сказал я, очень
волнуясь. «Да бросьте вы,» — небрежно махнул он рукой. Этот жест
мне очень понравился — тем самым Фандорин-сан хотел преуменьшить
размер оказанного мне благодеяния и избавить своего должника от
чрезмерного чувства благодарности. На его месте так же поступил
бы любой японец благородного воспитания. Но эффект был обратным
— мой дух преисполнился еще большей благодарности. Я сказал, что
отныне в неоплатном долгу перед ним. «Ну уж и неоплатном, —
пожал плечами он. — Просто хотелось осадить этого самодовольного
индюка». (Индюк — это такая уродливая американская птица со
смешной походкой, как бы преисполненной сознания собственной
важности; в переносном смысле — чванливый и глупый человек). Я
вновь оценил деликатность собеседника, но мне обязательно нужно
было втолковать ему, как многим я ему обязан. «Спасибо за то,
что спасли мою никчемную жизнь, — снова поклонился я. — Втройне
спасибо за то, что спасли мою честь. И бесконечное количество
спасибо за то, что открыли мой третий глаз, которым я вижу то,
чего не видел прежде». Фандорин-сан посмотрел (как мне
показалось, с некоторым опасением) на мой лоб, словно ожидал,
что там сейчас раскроется и подмигнет ему еще один глаз.
Я сказал, что он — мой ондзин, что моя жизнь теперь принадлежит
ему, чем, по-моему, напугал его еще больше. «О, как я мечтаю о
том, что вы окажетесь в смертельной опасности, а я спасу вас —
как вы спасли меня!» — воскликнул я. Он перекрестился и сказал:
«Не хотелось бы. Если вас не затруднит, мечтайте, пожалуйста, о
чем-нибудь другом».
Разговор никак не получался. В очаянии я вскричал: «Знайте, что
я сделаю для вас все, что угодно!» и уточнил свою клятву, чтобы
впоследствии не возникло недоразумений: «Если это будет не во
вред его величеству, моей стране и чести моей семьи».
Мои слова вызвали у Фандорина-сан странную реакцию. Он
засмеялся! Нет, я, наверное, никогда не пойму красноволосых. «Ну
хорошо, — сказал он, пожимая мне руку. — Если вы так
настаиваете, то извольте. Из Калькутты мы, верно, поплывем в
Японию вместе. Можете вернуть мне долг уроками японского языка».
Увы, этот человек не принимает меня всерьез. Я хотел бы с ним
подружиться, но гораздо больше, чем я, Фандорина-сан интересует
главный штурман Фокс, человек ограниченный и неумный. Мой
благодетель проводит немало времени в компании этого болтуна,
внимательно выслушивает его похвальбу о морских приключениях и
любовных похождениях, даже ходит с Фоксом на вахту! Честно
говоря, меня это задевает. Сегодня я был свидетелем того, как
Фокс расписывал свой роман с «японской аристократкой» из
Нагасаки. И про маленькую грудь рассказал, и про алые губы, и
про все остальные особенности этой «миниатюрной куколки». Должно
быть, какая-нибудь дешевая шлюха из матросского квартала.
Девушка из приличной семьи с варваром и словом не перемолвится!
Обиднее всего то, что Фандорин-сан слушал этот бред с явным
интересом. Я уже хотел вмешаться, но тут подошел капитан Ренье и
отослал Фокса по какому-то делу.
Ах да! Я же не написал про важное событие, произошедшее в жизни
корабля! Все-таки светлячку слепит глаза его маленькое сияние,
мешает видеть окружающее в истинной пропорции.
А между тем накануне отплытия из Бомбея произошла настоящая
трагедия, рядом с которой мои переживания кажутся
незначительными.
В половине девятого утра, когда пароход уже поднимал якорь и
готовился отдать швартовые, капитану Клиффу доставили с берега
телеграмму. Я стоял на палубе и смотрел на Бомбей, город,
сыгравший в моей судьбе такую важную роль. Хотел, чтобы этот
пейзаж навсегда запечатлелся в моем сердце. Вот почему я
оказался свидетелем случившегося.
Капитан прочел депешу, и лицо его вдруг разительным образом
переменилось. Никогда еще я не видел ничего подобного! Словно
актер театра но скинул маску Грозного Воителя и нацепил маску
Безумной Скорби. Обветренное, грубое лицо морского волка
задрожало. Капитан издал не то стон, не то рыдание и заметался
по палубе. «Oh God! — хрипло крикнул он. — My poor girl!»1 и
бросился с мостика вниз — как выяснилось потом, к себе в каюту.
Приготовления к отплытию прекратились. Завтрак начался, как
обычно, но лейтенант Ренье задерживался. Все только и говорили,
что о странном поведении капитана, гадали — что же такое могло
быть в телеграмме. Первый помощник заглянул в салон, когда
трапеза подходила к концу. Вид у Ренье-сан был расстроенный.
Оказывается, единственная дочь Клиффа-сан (я уже писал, что
капитан души в ней не чает) сильно обгорела во время пожара,
случившегося в ее пансионе. Врачи опасаются за ее жизнь.
Лейтенант сказал, что мистер Клифф не в себе. Он решил
немедленно покинуть «Левиафан» и первым же пакетботом
возвращаться в Англию. Твердит, что должен быть рядом со своей
доченькой. Лейтенант все повторял: «Что же теперь будет? Какой
злосчастный рейс!» мы утешали его как могли.
Признаться, я отнесся к решению капитана с осуждением. Его горе
мне понятно, но человек, которому доверено дело, не имеет права
руководствоваться личными чувствами. Особенно если он — капитан
и ведет корабль. Что же будет с обществом, если император или
президент или премьер-министр поставят личное выше долга? Будет
хаос, а смысл и долг власти — бороться с хаосом и поддерживать
гармонию.
Я снова вышел на палубу, чтобы видеть, как мистер Клифф покидает
вверенный ему корабль. И Всевышний преподал мне новый урок, урок
сострадания.
Капитан, ссутулясь, полушел-полубежал по трапу. В руке он нес
дорожную сумку, матрос тащил следом один-единственный чемодан.
На причале капитан остановился, обернулся лицом к «Левиафану», и
я увидел, что его широкое лицо блестит от слез. В следующую
секунду он покачнулся и рухнул ничком.
Я бросился к упавшему. Судя по прерывистому дыханию и судорожным
подергиваниям конечностей, это тяжелейший геморрагический
инсульт. Подоспевший доктор Труффо подтвердил мой диагноз.
Да, это часто бывает, что мозг человека не выдерживает разлада
между голосом сердца и зовом долга. Я виноват перед капитаном
Клиффом.
Больного увезли в госпиталь, а «Левиафан» надолго застрял у
причала. Посеревший от потрясения Ренье-сан уехал на телеграф
вести переговоры с лондонским пароходством. Вернулся он только в
сумерки. Новости были такие: Клифф-сан в сознание не приходит;
временно командовать судном будет Ренье-сан, а в Калькутте на
борт поднимется новый капитан.
Отплыли из Бомбея с десятичасовым опозданием.
Все эти дни я словно не хожу, а летаю. Меня радует и сияние
солнца, и ландшафты индийского побережья, и размеренная,
праздная жизнь большого корабля. Даже салон «Виндзор», куда
прежде я шел с сердечной тоской, как на муку, теперь стал мне
почти родным. Соседи по столу относятся ко мне совсем по-другому
— без отчужденной брезгливости и подозрительности. Все очень
милы и любезны, и я тоже отношусь к ним иначе, чем раньше. Даже
Клебер-сан, которую я готов был удавить собственными руками
(бедняжка!), уже не кажется мне противной. Просто молодая
женщина, готовящаяся в первый раз стать матерью и всецело
захваченная наивным эгоизмом этого нового для нее состояния.
Узнав, что я врач, она беспрестанно задает мне медицинские
вопросы и жалуется на мелкие недомогания. Раньше ее жертвой был
только доктор Труффо, теперь отдуваемся мы оба. И самое
удивительное, что это совсем мне не в тягость. Напротив, мой
статус сейчас гораздо выше, чем во времена, когда меня считали
офицером. Поразительно!
В «Виндзоре» я на привилегированном положении. Дело не только в
том, что я медик и, как выразилась миссис Труффо, innocent
martyr2 полицейского произвола. Главное — Я наверняка не убийца.
Это доказано и официально подтверждено. Тем самым я угодил в
высшую касту — вместе с комиссаром полиции и новоиспеченным
капитаном (который, впрочем, у нас бывать почти перестал — очень
занят и стюард носит ему еду прямо на мостик). Мы трое вне
подозрений, и на нас никто не бросает пугливых взоров
исподтишка.
Мне жаль всю эту виндзорскую компанию, искренне жаль. Своим
недавно обретенным духовным зрением я ясно вижу то, чего не
видят они все, даже проницательный Фандорин-сан.
Среди моих соседей убийцы нет. ни один из них не подходит на
роль злодея. Я присматриваюсь к этим людям и вижу: у них есть
недостатки и слабости, но человека с черным сердцем, кто мог бы
хладнокровно загубить одиннадцать невинных душ и в том числе
двух детей, здесь нет. Я бы уловил его зловонное дыхание. Не
знаю, от чьей руки пал Свитчайлд-сэнсэй, но уверен, что это
сделал кто-то другой. Комиссар немного ошибся в своих
предположениях: преступник находится на пароходе, но не в
«Виндзоре». Возможно, он подслушивал под дверью, когда профессор
стал рассказывать нам о своем открытии.
Если бы Гош-сан не был так упрям и взглянул бы на виндзорцев
непредвзято, он понял бы, что попусту тратит время.
Я перебираю всех наших.
Фандорин-сан. Его невиновность очевидна. Иначе разве стал бы он
отводить от меня подозрение, когда моя вина ни у кого не
вызывала сомнений?
Супруги Труффо. Доктор — немного комичный, но очень добрый
человек. Он и цикады не обидит. Его жена — воплощение английской
пристойности. Она никого не могла бы убить просто потому, что
это неприлично.
М.-С.-сан. Он странный человек, все время бормочет что-то под
нос и бывает резок, но у него в глазах застыло глубокое и
искреннее страдание. С такими глазами хладнокровных убийств не
совершают.
Клебер-сан. Ну, здесь яснее ясного. Во-первых, у человеческого
рода как-то не заведено, чтобы женщина, готовящаяся произвести
на свет новую жизнь, с такой легкостью топтала бы чужие жизни.
Беременность — такое таинство, которое учит бережно относиться к
человеческому существованию. А во-вторых, во время убийства
ученого Клебер-сан была рядом с полицейским.
Наконец, Стамп-сан. У нее нет алиби, но представить, что она
сзади подкрадывается к знакомому, зажимает ему рот своей узкой,
слабой ладонью, а другой рукой заносит мой злосчастный
скальпель… Полный бред. Исключено.
Протрите глаза, комиссар-сан. Вы в тупике.
Что-то дышать тяжело. Не надвигается ли буря?
|
|