Акунин Борис

ЭРАСТ ФАНДОРИН IV

СМЕРТЬ АХИЛЛЕСА

Часть вторая

Ахимас

 Скировск

 1

      Отца звали Пелеф, что на древнееврейском означает "бегство". В год его рождения "христовых братьев", проживших в Моравии две сотни лет, постигла беда. Император отменил привилегию, освобождавшую общину от военной службы, потому что начал большую войну с другим императором и ему было нужно много солдат.

     Община снялась в одну ночь, бросив землю и дома. Переехала в Пруссию. "Христовым братьям" было все равно, что не поделили императоры - строгая вера запрещала служить земным владыкам, приносить им присягу на верность, брать в руки оружие и носить мундир с гербовыми пуговицами, которые суть оттиски с печати Сатаны. Поэтому на своих длинных коричневых камзолах, покрой которых за два с лишним столетия почти не изменился, братья пуговиц не носили - признавали только завязки.

     В Пруссии жили единоверцы. Когда-то, давным-давно, они прибыли сюда, тоже спасаясь бегством от Антихриста. Король дал им землю в вечное владение и освободил от военной службы с условием, что они осушат бескрайние прусские болота. С непроходимой трясиной братья сражались два поколения, а на третье победили ее и зажили на богатых перегноем землях сытно и привольно. Единоверцев из Моравии приняли радушно, поделились всем, что имели, и стали жить вместе хорошо, спокойно.

     Достигнув двадцати одного года, Пелеф женился. Господь дал ему добрую жену, а та в положенный срок родила сына. Но потом Всевышний решил подвергнуть своих верных слуг тяжким испытаниям. Сначала был мор, и многие умерли, в том числе жена и сын Пелефа. Он не роптал, хотя жизнь изменила свой цвет, и из белой стала черной. Но Всевышнему показалось мало, Он решил явить избранникам Свою любовь во всей ее суровой непреклонности. Новый, просвещенный король постановил, что у него в державе все равны, и отменил закон, данный другим королем, тем, что жил давным-давно. Теперь и евреи, и менонниты, и "христовы братья" должны были служить в армии и защищать свою отчизну с оружием в руках. Но отчизна братьев находилась не среди осушенных прусских болот, а на небесах, поэтому Конвент духовных старшин посоветовался и решил, что надо ехать на восток, к русскому царю. Там тоже была община, и оттуда иногда приходили письма, которые шли долго, с верными людьми, потому что казенная почта от лукавого. В письмах единоверцы писали, что земля в тех краях тучна, а власти снисходительны и довольствуются малой мздой.

     Собрали скарб, что могли - продали, остальное бросили. Ехали на повозках семижды семь дней и прибыли в страну с трудным названием Melitopolstschina. Земля там и вправду была жирна, но двенадцать молодых семей и с ними вдовый Пелеф захотели ехать дальше, потому что никогда не видели гор, а только читали про них в священных книгах. Невозможно было себе представить, как это может быть, чтобы твердь поднималась в небо на много тысяч локтей и достигала Божьих облаков. Молодым хотелось это увидеть, а Пелефу было все равно. Ему понравилось ехать на запряженной быками телеге через леса и поля, потому что это отвлекало от мыслей о Рахили и маленьком Ахаве, которые навсегда остались в мокрой прусской земле.

     Горы оказались точь-в-точь такими, как описано в книгах. Они назывались Кавказ, и простирались во все стороны горизонта, сколько хватало глаза. Пелеф забыл про Рахиль и Ахава, потому что здесь все было другое, и даже ходить приходилось не как прежде, а сверху вниз и снизу вверх. В первый же год он женился.

     Было так: "христовы братья" рубили лес на единственном пологом склоне, расчищая поле для пашни. Местные девушки смотрели, как чужие мужчины в длинных смешных одеждах споро рубят вековые сосны и корчуют цепкие пни. Девушки пересмеивались и грызли орехи. Одна из них, пятнадцатилетняя Фатима, загляделась на богатыря с белыми волосами и белой бородой. Он был могучий, но спокойный и добрый, совсем не такой, как мужчины из ее аула, злые и быстрые в движениях.

     Фатиме пришлось креститься и носить другую одежду - черное платье и белый чепец. Пришлось поменять имя, из Фатимы она стала Сарой, пришлось работать по дому и хозяйству от рассвета до заката, учить чужой язык, а все воскресенье нужно было молиться и петь в молитвенном доме, который срубили раньше, чем дома для жилья. Но все это Фатиму не пугало, потому что ей с беловолосым Пелефом было хорошо и потому что Аллах не обещал женщине легкой жизни.

     На следующее лето, когда Сара-Фатима лежала в родовых муках, с гор спустились немирные чеченцы, сожгли урожай пшеницы и угнали скот. Пелеф смотрел, как уводят лошадь, двух быков, трех коров, и молился, чтобы Господь не покинул его и не дал выхода его гневу. Поэтому сыну, чей первый крик раздался в ту самую минуту, когда по гладко выструганным стенам молитвенного дома поползли жадные языки пламени, отец дал имя Ахимас, что означает "брат гнева".

     На второй год абреки опять явились за добычей, но ушли ни с чем, потому что на окраине отстроенной деревни стоял блокгауз, а в нем жили фельдфебель и десять солдат. За это братья заплатили воинскому начальнику пятьсот рублей.

     Мальчик родился большой. Сара-Фатима чуть не умерла, когда он выходил наружу. Больше она рожать не могла. И не хотела, потому что не могла простить мужу, что он стоял и смотрел, как разбойники уводят лошадь, быка и коров.

     У Ахимаса в детстве было два бога и три языка. Бог отца, строгий и злопамятный, учил: ударят по правой щеке - подставь левую; кто радуется в этой жизни, наплачется в следующей; горя и страдания бояться не надо, ибо они - благо, знак особой любви Всевышнего. Бог матери, про которого говорить вслух не следовало, был добрый: разрешал радоваться, играть и не велел давать спуску обидчикам. Про доброго Бога говорить можно было только шепотом, когда кроме матери рядом никого нет, а это значило, что Бог отца главней. Он говорил на языке, который назывался Die Sprache и представлял собой смесь голландского с немецким. Бог матери разговаривал по-чеченски. А еще был русский язык, которому Ахимаса научили солдаты из блокгауза. Мальчика очень тянуло к их тесакам и ружьям, но это было нельзя, совсем нельзя, потому что главный Бог запрещал прикасаться к оружию. А мать шептала, что ничего, можно. Она уводила сына в лес, рассказывала про смелых воинов из своего рода, учила делать подножку и бить кулаком.

     Когда Ахимасу было семь лет, девятилетний Мельхиседек, сын кузнеца, нарочно брызнул ему на букварь чернилами. Ахимас сделал обидчику подножку и ударил кулаком в ухо. Мельхиседек с плачем побежал жаловаться.

     Был долгий, тягостный разговор с отцом. Глаза Пелефа, такие же светлые, как у сына, стали сердитыми и грустными. Потом Ахимас весь вечер должен был простоять на коленях, читая псалмы. Но мысли его были обращены не к Богу отца, а к Богу матери. Мальчик молился, чтобы у него глаза из белых сделались черными, как у матери и ее сводного брата Хасана. Своего дядю Хасана Ахимас никогда не видел, но знал, что он сильный, храбрый, удачливый и никогда не прощает врагов. Дядя перевозил тайными горными тропами мохнатые ковры из Персии, из Турции тюки с табаком, а обратно, через границу, переправлял оружие. Ахимас часто думал о Хасане. Представлял, как тот сидит в седле, зорко оглядывая склон ущелья - не притаилась ли в засаде пограничная стража. На Хасане косматая папаха, бурка, за плечом - ружье с узорчатым прикладом.

2

     В день, когда Ахимасу исполнилось десять лет, он с самого утра сидел под замком в дровяном чулане. Сам виноват - мать украдкой подарила ему маленький, но настоящий кинжал с полированным лезвием и роговой рукояткой, велела спрятать, но Ахимас не утерпел, побежал во двор испробовать клинок на остроту и был застигнут отцом. Пелеф спросил, откуда взялось оружие, а когда понял, что ответа не будет, подверг сына наказанию.

     Ахимас провел в чулане полдня. Ему было ужасно жалко отобранного кинжала и еще было скучно. А после полудня, когда очень захотелось есть, раздались выстрелы и крики.

     Это абрек Магома с четырьмя кунаками напал на солдат, которые стирали в ручье рубахи, потому что у них был банный день. Разбойники дали залп из кустов, убили двоих и двоих ранили. Остальные солдаты побежали к блокгаузу, но абреки сели на коней и всех зарубили шашками. Фельдфебель, который на речку не ходил, заперся в крепком бревенчатом доме с маленькими узкими оконцами и выстрелил из ружья. Магома подождал, пока русский перезарядит и снова высунется из бойницы, заранее прицелился и попал фельдфебелю круглой тяжелой пулей прямо в лоб.

     Всего этого Ахимас не видел. Но он видел, припав к щели между досками, как во двор вошел бородатый одноглазый человек в белой косматой папахе, с длинным ружьем в руке (это и был Магома). Одноглазый остановился перед выбежавшими во двор родителями Ахимаса и сказал им что-то - не разобрать, что. Потом взял мать одной рукой за плечо, а другой за подбородок и поднял ей лицо кверху. Пелеф стоял, наклонив львиную голову, и шевелил губами. Молится, понял Ахимас. Сара-Фатима не молилась, она оскалила зубы и расцарапала одноглазому лицо.

     Женщина не должна касаться лица мужчины, поэтому Магома вытер со щеки кровь и убил гяурку ударом кулака в висок. Потом убил и ее мужа, потому что после этого нельзя было оставлять его в живых. Пришлось убить и всех остальных жителей деревни - такой уж, видно, выпал день.

     Абреки согнали скот, полезные и ценные вещи свалили на две телеги, запалили деревню с четырех концов и уехали.

     Пока чеченцы убивали деревенских, Ахимас сидел в чулане тихо. Он не хотел, чтобы его тоже убили. Когда же стук копыт и скрип колес удалились в сторону Карамыкского перевала, мальчик выбил плечом доску и выбрался во двор. В чулане все равно оставаться было нельзя - задняя стена занялась, и в щели пополз серый дым.

     Мать лежала на спине. Ахимас сел на корточки, потрогал синее пятно между ее глазом и ухом. Мать была по виду, как живая, но смотрела не на Ахимаса, а в небо. Оно стало для Сары-Фатимы важнее, чем сын. Еще бы, ведь там жил ее Бог. Ахимас наклонился над отцом, но у того глаза были закрыты, а борода из белой стала вся красная. Мальчик провел по ней пальцами, и они тоже окрасились в красное.

     Ахимас зашел во все дворы. Там лежали мертвые женщины, мужчины и дети. Всех их Ахимас очень хорошо знал, но они его больше не узнавали. На самом деле их здесь не было, тех, кого он знал. Он остался один. Ахимас спросил сначала одного Бога, потом другого, что ему теперь делать. Подождал, но ответа не услышал.

     Вокруг все горело, молитвенный дом, он же школа, загрохотал и взметнул вверх облако дыма - это провалилась крыша.

     Ахимас осмотрелся по сторонам. Горы, небо, горящая земля, и ни души. В этот миг он понял, что так теперь будет всегда. Он один, и ему самому решать - оставаться или уходить, умереть или жить.

     Он прислушался к себе, вдохнул запах гари и побежал к дороге, что вела сначала вверх, в межгорье, а потом вниз, в большую долину.

     Он шел остаток дня и всю ночь. На рассвете повалился у обочины. Очень хотелось есть, но еще больше спать, и Ахимас уснул. Проснулся от голода. Солнце стояло в самой середине неба. Он пошел дальше и к вечеру вышел к казачьей станице.

     У околицы тянулись длинные грядки огурцов. Ахимас огляделся вокруг - никого. Раньше ему и в голову не пришло бы брать чужое, потому что Бог отца сказал: "Не укради", но теперь ни отца, ни его Бога не было, и Ахимас, опустившись на четвереньки, стал жадно поедать упругие пупырчатые плоды. На зубах хрустела земля, и было не слышно, как сзади подкрался хозяин, здоровенный казак в мягких сапогах. Он схватил Ахимаса за шиворот и пару раз ожег нагайкой, приговаривая: "Не воруй, не воруй". Мальчишка не плакал и пощады не просил, а только смотрел снизу вверх белесыми волчьими глазами. От этого хозяин вошел в раж и принялся охаживать волчонка со всей силы - до тех пор, пока того не вырвало зеленой огуречной массой. Тогда казак взял Ахимаса за ухо, выволок на дорогу и дал пинка.

     Ахимас шел и думал, что отец-то умер, а его Бог жив, и Божьи законы тоже живы. Спина и плечи горели огнем, но еще хуже горело все внутри.

     У быстрой, неширокой речки Ахимасу встретился большой мальчик, лет четырнадцати. Казачонок нес буханку бурого хлеба и кринку молока.

     - Дай, - сказал Ахимас и вырвал хлеб. Большой мальчик поставил кринку на землю и ударил его кулаком в нос. Из глаз брызнули огоньки, и Ахимас упал, а большой мальчик - он был сильнее - сел сверху и стал бить по голове. Тогда Ахимас взял с земли камень и ударил казачонка в бровь. Тот откатился в сторону, закрыл лицо руками и захныкал. Ахимас поднял камень, чтобы ударить еще раз, но вспомнил, что закон Бога говорит: "Не убий" - и не стал. Кринка во время драки опрокинулась, и молоко пролилось, но Ахимасу достался хлеб, и этого было достаточно. Он шел по дороге дальше и ел, ел, ел, пока не съел все до последней крошки.

     Не надо было слушать Бога, надо было убить мальчишку. Ахимас понял это, когда, уже в сумерках, его нагнали двое верховых. Один был в фуражке с синим околышем, за спиной у него сидел казачонок с расплывшимся от кровоподтека лицом.

     "Вот он, дядя Кондрат! - закричал казачонок. - Вот он, убивец!"

     Ночью Ахимас сидел в холодной и слушал, как урядник Кондрат и стражник Ковальчук решают его судьбу. Ахимас не сказал им ни слова, хотя они допытывались, кто он и откуда, крутили ухо и били его по щекам. В конце концов сочли мальчишку глухонемым и оставили в покое.

     "Куда его, Кондрат Пантелеич? - спросил стражник. Он сидел к Ахимасу спиной и что-то ел, запивая из кувшина. - Нешто в город везти? Может, подержать до утра, да выгнать взашей?"

     "Я те выгоню, - ответил начальник, сидевший напротив и писавший гусиным пером в книге. - Атаманову сынку чуть макитру не проломил. В Кизляр его надо, звереныша, в тюрьму".

     "А не жалко в тюрьму-то? Сам знаешь, Кондрат Пантелеич, каково там мальцам".

     "Больше некуда, - сурово сказал урядник. - У нас тутова приютов нету".

     "Так в Скировске, вроде, монашки сироток принимают?"

     "Только женского полу. В тюрьму его, Ковальчук, в тюрьму. Завтра с утра и отвезешь. Вот бумаги только выправлю".

     Но утром Ахимас был уже далеко. Когда урядник ушел, а стражник лег спать и захрапел, Ахимас подтянулся до окошка, протиснулся между двумя толстыми прутьями и спрыгнул на мягкую землю.

     Про Скировск ему слышать приходилось - это сорок верст на закат.

     Получалось, что Бога все-таки нет.

3

     В Скировский монастырский приют Ахимас пришел, переодевшись девочкой - стащил с бельевой веревки ситцевое платье и платок. Главной монахине, к которой надо было обращаться "мать Пелагея", назвался Лией Вельде, беженкой из разоренной горцами деревни Нойесвельт. Вельде - это была его настоящая фамилия, а Лией звали его троюродную сестру, тоже Вельде, противную веснушчатую девчонку с писклявым голосом. Последний раз Ахимас видел ее лежащей навзничь, с рассеченным надвое лицом.

     Мать Пелагея погладила немочку по белобрысой стриженой голове, спросила: "Православную веру примешь?"

     И Ахимас стал русским, потому что теперь твердо знал, что Бога нет, молитвы - глупость, а значит, русская вера ничем не хуже отцовской.

     В приюте ему понравилось. Кормили два раза в день, спали в настоящих кроватях. Только много молились и подол платья все время застревал между ногами.

     На второй день к Ахимасу подошла девочка с тонким личиком и большими зелеными глазами. Ее звали Женя, родителей у нее тоже убили разбойники, только давно, еще прошлой осенью. "Какие у тебя, Лия, глаза прозрачные. Как вода", - сказала она. Ахимас удивился - обычно его слишком светлые глаза казались людям неприятными. Вот и урядник, когда бил, все повторял "чухна белоглазая".

     Девочка Женя ходила за Ахимасом по пятам, где он, там и она. На четвертый день она застигла Ахимаса, когда он, задрав подол, мочился за сараем.

     Выходило, что придется бежать, только непонятно было куда. Он решил подождать, пока выгонят, но его не выгнали. Женя никому не сказала.

     На шестой день, в субботу, надо было идти в баню. Утром Женя подошла и шепнула: "Не ходи, скажи, что у тебя краски". "Какие краски?" - не понял Ахимас. "Это когда в баню нельзя, потому что из тебя кровь течет и нечисто. У некоторых наших девчонок уже бывает. У Кати, у Сони, - объяснила она, назвав двух самых старших воспитанниц. - Мать Пелагея проверять не будет, она брезгует". Ахимас так и сделал. Монашки удивились, что так рано, но в баню разрешили не ходить. Вечером он сказал Жене: "В следующую субботу уйду". По ее лицу потекли слезы. Она сказала: "Тебе нужно будет хлеба в дорогу".

     Теперь она свой хлеб не ела, а потихоньку отдавала Ахимасу, и он складывал краюхи в мешок.

     Но бежать Ахимасу не пришлось, потому что накануне следующего банного дня, в пятницу вечером, в приют приехал дядя Хасан. Он пошел к матери Пелагее и спросил, здесь ли девочка из немецкой деревни, которую сжег абрек Магома. Хасан сказал, что хочет поговорить с девочкой и узнать, как погибли его сестра и племянник. Мать Пелагея вызвала Лию Вельде в свою келью, а сама ушла, чтобы не слушать про злое.

     Хасан оказался совсем не таким, каким представлял его Ахимас. Он был толстощекий, красноносый, с густой черной бородой и маленькими хитрыми глазами. Ахимас смотрел на него с ненавистью, потому что дядя выглядел точь-в-точь так же, как чеченцы, спалившие деревню Нойесвельт.

     Разговор не получался. На вопросы сирота не отвечала или отвечала односложно, взгляд из-под белесых ресниц был упрямым и колючим.

     "Моего племянника Ахимаса не нашли, - сказал Хасан по-русски с гортанным приклектыванием. - Может, Магома увел его с собой?"

     Девчонка пожала плечами.

     Тогда Хасан задумался и достал из сумки серебряные мониста. "Гостинец тебе, - показал он. - Красивые, из самой Шемахи. Поиграйся с ними пока, а я пойду попрошусь к игуменье на ночлег. Долго ехал, устал. Не под небом же ночевать..."

     Он вышел, оставив на стуле оружие. Едва за дядей закрылась дверь, Ахимас отшвырнул мониста и кинулся к тяжелой шашке в черных ножнах с серебряной насечкой. Потянул за рукоять, и показалась полоска стали, вспыхнувшая ледяными искорками в свете лампы. Настоящая гурда, подумал Ахимас, ведя пальцем по арабской вязи.

     Тихонько скрипнуло. Ахимас дернулся и увидел, как в щель на него смотрят смеющиеся черные глаза Хасана.

     "Наша кровь, - сказал дядя по-чеченски, обнажая белые зубы, - она сильней, чем немецкая. Поедем отсюда, Ахимас. В горах заночуем. Под небом лучше спится".

     Уже потом, когда Скировск скрылся за перевалом, Хасан положил Ахимасу руку на плечо. "Отдам тебя учиться, но сначала сделаю мужчиной. Надо Магоме за отца и мать мстить. Никуда не денешься, такой закон".

     Ахимас понял: вот этот закон правильный.

4

     Ночевали, где придется: в заброшенных саклях, в придорожных духанах, у дядиных кунаков, а то и просто в лесу, завернувшись в бурку. "Мужчина должен уметь найти еду, воду и путь в горах, - учил Хасан племянника своему закону. - Еще - защищать себя и честь своего рода". Ахимас не знал, что такое честь рода. У него не было рода. Но уметь защищать себя очень хотел и готов был учиться с утра до вечера.

     "Затаи дыхание и представь, что от дула тянется тонкий луч. Нащупай цель этим лучом, - учил Хасан, дыша в затылок и поправляя мальчишечьи пальцы, крепко вцепившиеся в ружейное ложе. - А сила не нужна. Ружье - оно как женщина или конь, дай ему ласку и понимание". Ахимас старался понять ружье, прислушивался к его нервному железному голосу, и металл начинал гудеть ему на ухо: чуть правей, еще, а теперь стреляй. "Ва! - Дядя цокал языком и закатывал глаза. - У тебя глаз орла! Со ста шагов в бутылку! Вот так же разлетится и голова Магомы!"

     Ахимас не хотел стрелять в одноглазого со ста шагов. Он хотел убить его так же, как тот убил Фатиму - ударом в висок, а еще лучше - перерезать ему горло, как Магома перерезал горло Пелефу.

     Из пистолета стрелять было еще легче. "Никогда не целься, - говорил дядя. - Ствол пистолета - продолжение твоей руки. Когда ты показываешь на что-то пальцем, ты ведь не целишься, но тычешь именно туда, куда нужно. Думай, что пистолет - это твой шестой палец". Ахимас показывал длинным железным пальцем на грецкий орех, лежавший на пне, и орех разлетался в мелкое крошево.

     Шашку Хасан племяннику не давал, говорил, пусть сначала рука и плечо подрастут, но кинжал подарил в первый же день и велел никогда с ним не расставаться - когда голый купаешься в ручье, вешай на шею. Прошло время, и кинжал стал для Ахимаса частью тела, гак жало для осы. Им можно было нарубить хворост для костра, выпустить кровь из подстреленного оленя, выстругать тоненькую щепку, чтобы после оленины поковырять в зубах. На привале, когда не было дела, Ахимас кидал кинжал в дерево - то стоя, то сидя, то лежа. Это занятие ему не надоедало. Сначала он мог попасть только в сосну, потом в молодой бук, потом в любую ветку на буке.

     "Оружие - хорошо, - говорил Хасан, - но мужчина должен уметь справиться с врагом и без оружия: кулаками, ногами, зубами, неважно. Главное, чтобы твое сердце загорелось священной яростью, она защитит от боли, повергнет врага в ужас и принесет тебе победу. Пусть кровь бросится тебе в голову, пусть мир окутается красным туманом, и тогда тебе будет все нипочем. Если тебя ранят или убьют - ты и не заметишь. Вот что такое священная ярость". Ахимас с дядей не спорил, но был не согласен. Он не хотел, чтобы его ранили или убили. Для того чтобы остаться в живых, нужно все видеть, а ярость и красный туман ни к чему. Мальчик знал, что сможет обойтись без них.

     Однажды, это было уже зимой, дядя вернулся из духана радостный. Верный человек сообщил ему, что Магома приехал из Грузии с добычей и теперь пирует в Чанахе. Это было близко, два дня пути.

     В Чанахе, большом немирном ауле, остановились у дядиного кунака. Хасан пошел разузнать, что к чему, его долго не было, а вернулся поздно, хмурый. Сказал, трудное дело. Магома - сильный и хитрый. Трое из тех четверых, что были с ним в немецкой деревне, приехали и пируют вместе с ним. Четвертого, кривоногого Мусу, убили сваны. Теперь вместо него Джафар из Назрана. Значит, их пятеро.

     Вечером дядя хорошо поел, помолился и лег спать. Перед тем как уснуть сказал: "На рассвете, когда Магома и его люди будут усталые и пьяные, мы пойдем мстить. Ты увидишь, как Магома умрет и окунешь пальцы в кровь того, кто убил твою мать".

     Хасан повернулся лицом к стене и сразу уснул, а мальчик осторожно снял с его шеи шелковый зеленый мешочек. Там лежал толченый корень ядовитого ирганчайского гриба. Дядя говорил, что если тебя поймала пограничная стража и посадила в каменный мешок, откуда не видно гор и неба, нужно посыпать порошком на язык, накопить побольше слюны и проглотить. Не успеешь пять раз произнести имя Аллаха - и в темнице останется только твое никчемное тело.

     Ахимас взял шаровары, платье и платок дочки хозяина. Еще взял из погреба кувшин с вином и высыпал туда содержимое мешочка.

     В духане сидели мужчины, разговаривали, пили вино и играли в нарды, но Магомы с товарищами там не было. Ахимас стал ждать. Скоро он увидел, как сын духанщика несет сыр и лепешки в соседнюю комнату, и понял, что Магома там.

     Когда сын духанщика ушел, Ахимас вошел туда и, не поднимая глаз, молча поставил свой кувшин на стол.

     "Хорошее вино, девочка?" - спросил одноглазый и чернобородый, которого он так хорошо запомнил.

     Ахимас кивнул, отошел в угол и сел на корточки. Он не знал, как быть с Джафаром из Назрана. Джафар был совсем молодой, лет семнадцать. Не сказать ли ему, что его конь волнуется и грызет коновязь - пусть сходит, проведает? Но Ахимас вспомнил про казачонка и понял, что делать этого нельзя. Джафар ему ничего не должен, но все равно умрет, потому что такая у него судьба.

     И Джафар умер первым. Он выпил из кувшина вместе со всеми и почти сразу ткнулся лицом в стол. Второй абрек засмеялся, но смех перешел в сип. Третий сказал: "Воздуха нет", схватился за грудь и упал. "Что это со мной такое, Магома?" - спросил четвертый заплетающимся языком, сполз со скамьи, свернулся калачи-, ком и застыл. Сам Магома сидел молча, и лицо его было таким же багровым, как разлившееся по столу вино.

     Одноглазый посмотрел на своих умирающих товарищей, потом уставился на терпеливо ждавшего Ахимаса. "Ты чья, девочка? - спросил Магома, с трудом выговаривая слова. - Почему у тебя такие белые глаза?" "Я не девочка, - ответил Ахимас. - Я Ахимас, сын Фатимы. А ты мертвец". Магома ощерил желтые зубы, словно очень обрадовался этим словам, медленно потянул из ножен шашку с золоченой рукоятью, но так и не вытянул, а захрипел и повалился на земляной пол. Ахимас встал, вынул из-под девчоночьего платья кинжал и, глядя Магоме в единственный немигающий глаз, полоснул по горлу - быстрым и скользящим движением, как учил дядя. Потом опустил пальцы в горячую, бьющую толчками кровь.

Евгения

1

     В двадцать лет Ахимас Вельде был вежливым, немногословным молодым человеком, выглядевшим старше своего возраста. Для публики, приезжающей полечиться на знаменитые источники Соленоводска, да и для местного общества он был просто воспитанный юноша из богатой купеческой семьи, студент Харьковского университета, пребывающий в долгом отпуску для поправления здоровья. Но среди знающих людей, которые мало с кем делились своим знанием, Ахимас Вельде слыл человеком солидным и серьезным, который всегда делает то, за что берется. Знающие люди за глаза называли его Аксахир, что означает Белый Колдун. Ахимас принимал прозвище как должное: колдун так колдун. Хотя колдовство тут было не при чем, все решали расчет, хладнокровие и психология.

     Билет студента Харьковского императорского университета дядя купил за триста пятьдесят рублей ассигнациями - недорого. Аттестат гимназии, с гербовой печатью и настоящими подписями, обошелся дороже.

     После Чанаха Хасан определил племянника на учение в тихий город Соленоводск, заплатил за год вперед и уехал в горы. Ахимас жил в пансионе с другими мальчиками, чьи отцы служили в дальних гарнизонах или водили караваны с запада на восток, от Черного моря до Каспия, и с севера на юг, от Ростова до Эрзерума. Со сверстниками Ахимас не сошелся - у него не было с ними ничего общего. Он знал то, чего они не знали и вряд ли когда-либо могли узнать. Из-за этого в первый же год, когда Ахимас учился в подготовительном классе гимназии, возникла трудность. Крепкий, плечистый мальчик по фамилии Кикин, державший в страхе и подчинении весь пансион, невзлюбил "чухонца", а вслед за ним в травлю включились и остальные. Ахимас пробовал терпеть, потому что в одиночку со всеми ему было не справиться, но становилось только хуже. Однажды вечером в спальне он обнаружил, что вся его наволочка вымазана коровьим навозом, и понял: нужно что-то делать.

     Ахимас взвесил все возможные варианты.

     Можно дождаться возвращения дяди и попросить его о помощи. Но когда Хасан вернется - неизвестно. Главное же, очень не хотелось, чтобы в глазах дяди угас уважительный интерес, появившийся после Чанаха.

     Можно попытаться избить Кикина, но это вряд ли получится - тот старше, сильнее и не станет драться один на один.

     Можно пожаловаться попечителю. Но у Кикина отец полковник, а Ахимас непонятно кто, племянник дикого горца, расплатившегося за пансион и гимназию турецкими золотыми монетами из кожаного кисета.

     Самым простым и правильным было такое решение: чтобы Кикина не стало. Ахимас пораскинул мозгами и придумал, как это сделать чисто и аккуратно.

     Кикин отвешивал "чухне" пинки, сыпал за шиворот железные кнопки и плевал из трубочки жеваной бумагой, Ахимас же дожидался мая. В мае началось лето, и воспитанники стали бегать на Кумку купаться. Еще с начала апреля, когда вода была обжигающе холодной, Ахимас начал учиться нырять. К маю он уже мог плавать под водой с открытыми глазами, изучил речное дно и без труда задерживал дыхание на целую минуту. Все было готово.

     Получилось очень просто, как и задумывалось. Все пришли на реку. Ахимас нырнул, снизу дернул Кикина за ногу и утянул под воду. В руке Ахимас держал веревку, другой конец которой был накрепко привязан к куску топляка. Когда-то Хасан научил племянника кабардинскому узлу - затягивается в секунду, а кто не знает секрета, нипочем не развяжет.

     Одним движением Ахимас затянул узел на лодыжке врага, всплыл на поверхность и вылез на берег. Досчитал до пятисот, снова нырнул. Кикин лежал на дне. Его рот был открыт, глаза тоже. Ахимас прислушался к себе и не ощутил ничего кроме спокойного удовлетворения от хорошо сделанной работы. Развязал веревку, вынырнул. Мальчишки кричали и плескали друг в друга водой. Кикина хватились нескоро.

     После того, как эта трудность разрешилась, жить в пансионе стало гораздо лучше. Без заводилы Кикина травить "чухну" стало некому. Ахимас переходил из класса в класс. Учился не хорошо и не плохо. Чувствовал, что из всех этих наук ему в жизни мало что пригодится. Хасан приезжал редко, но всякий раз увозил племянника на одну-две недели в горы - поохотиться и поночевать под звездным небом.

***

     Когда Ахимас заканчивал шестой класс, возникла новая трудность. За городом, на третьей версте Ставропольского тракта, был веселый дом, куда по вечерам ездили отдыхающие на водах мужчины. С некоторых пор на третью версту повадился и Ахимас, который к шестнадцати вытянулся, раздался в плечах и вполне мог сойти за двадцатилетнего. Это было настоящее, не то что заучивать по-древнегречески куски из "Илиады".

     Однажды Ахимасу не повезло. Внизу, в общем зале, где раскрашенные девки пили лимонад и ждали, пока их поведут наверх, он встретил инспектора гимназии, коллежского, советника Тенетова - в сюртуке и с фальшивой бородой. Тенетов понял по взгляду, что узнан, ничего Ахимасу не сказал, но с того дня проникся к белобрысому шестикласснику лютой ненавистью. Скоро стало ясно, к чему ведет инспектор - непременно срежет на летних экзаменах.

     Оставаться на второй год было стыдно и скучно. Ахимас задумался, как быть.

     Будь это не Тенетов, а кто-то другой из преподавателей, Хасан дал бы взятку. Но Тенетов мзды не брал и очень этим гордился. Мзда ему была не нужна - два года назад коллежский советник женился на купеческой вдове, взял в приданое сто сорок тысяч и лучший дом во всем городе.

     Изменить отношения с Тенетовым не представлялось возможным: при одном взгляде на Ахимаса инспектора начинало трясти.

     Перебрав все возможные варианты, Ахимас остановился на самом верном.

     В ту весну в Соленоводске пошаливали: лихие люди подходили к позднему прохожему, били ножом в сердце и забирали часы, бумажник, если были - кольца. Говорили, будто из Ростова на гастроли приехала знаменитая шайка "Мясники".

     Однажды вечером, когда инспектор шел из ресторации Петросова домой по темной, пустынной улице, Ахимас подошел к нему и ударил кинжалом в сердце. Снял с упавшего часы на золотой цепочке, взял бумажник. Часы и бумажник бросил в реку, деньги - двадцать семь рублей ассигнациями - оставил себе.

     Думал, что трудность решена, но вышло плохо. Служанка из соседнего дома видела Ахимаса, когда он быстро шел от места убийства, вытирая нож пучком травы. Служанка донесла в полицию, и Ахимаса посадили в арестантскую.

     Хорошо хоть дядя в ту пору был в городе.

     Дядя пригрозил служанке, что отрежет ей нос и уши, и она пошла к исправнику, сказала, что обозналась. Потом Хасан сходил к исправнику сам, заплатил пять тысяч серебром - все, что накопил контрабандой - и арестанта выпустили.

     Ахимасу было стыдно. Когда дядя усадил его напротив себя, Ахимас не мог смотреть ему в глаза. Потом рассказал всю правду - и про Кикина, и про инспектора.

     После долгого молчания Хасан вздохнул. Сказал: "Аллах всякому существу свое предназначение находит. Хватит учиться, мальчик, будем дело делать".

     И началась другая жизнь.

2

     Раньше Хасан привозил из Турции и Персии контрабандный товар, продавал перекупщикам. Теперь стал возить сам - в Екатеринодар, Ставрополь, Ростов, на нижегородскую ярмарку. Брали хорошо, потому что Хасан не дорожился. Он и покупатель били по рукам, обмывали сделку. Потом Ахимас догонял покупателя, убивал, а товар привозил обратно - до следующей продажи. Выгоднее всего съездили в Нижний в 59-ом. Продали одну и ту же партию мерлушки, десять тюков, три раза. Первый раз за тысячу триста рублей (Ахимас догнал купца с приказчиком на лесной дороге, убил обоих кинжалом); второй раз за тысячу сто (барышник только и успел, что удивленно ойкнуть, когда вежливый студент-попутчик всадил ему обоюдоострый клинок в печень); в третий раз - за тысячу пятьсот (у армянина в поясе, вот удача, нашлось еще без малого три тысячи).

     Убивая, Ахимас был спокоен и огорчался, только если смерть не была мгновенной. Но такое случалось редко - рука у него была верная.

     Так продолжалось три года. За это время князь Барятинский взял в плен имама Шамиля, и большая война на Кавказе кончилась. Дядя Хасан женился на девушке из хорошего горского рода, потом взял и вторую жену, из рода победнее, - по бумагам она была его воспитанницей. Купил в Соленоводске дом с большим садом, по саду гуляли визгливые павлины. Хасан стал толстый, полюбил пить на веранде шампанское и философствовать. В горы за контрабандой ездить ленился - теперь знающие люди привозили ему товар сами. Долго сидели, пили чай, спорили из-за цены. Если переговоры получались трудные, Хасан посылал за Ахимасом. Тот входил, вежливо касался рукой лба и молча смотрел на упрямца своими светлыми спокойными глазами. Это действовало.

     Однажды осенью, на следующий год после того, как в России освободили крестьян, к Хасану приехал старый кунак Абылгази. Рассказал, что в Семигорске появился новый человек, из выкрестов, имя ему Лазарь Медведев. Приехал в прошлый год лечиться от живота и понравилось, остался. Женился на красивой бесприданнице, построил на холме дом с колоннами, купил три источника. Теперь все приезжие пьют воды и принимают ванны только у Медведева, а еще говорят, что каждую неделю он отправляет в Петербург и Москву по десять тысяч бутылок минеральной воды. Но самое интересное не это, а то, что у Лазаря есть железная комната. Выкрест не верит в банки - и правильно делает, мудрый человек. Все свои огромные деньги он хранит в подвале под домом. Там у него камора, в которой все стены железные, а дверь такая, что из пушки стреляй - не прошибешь. Трудно в такую комнату попасть, сказал Абылгази, поэтому за свой рассказ он не просит вперед, а согласен подождать расчета сколько понадобится, и просит скромно - всего по гривеннику с каждого рубля, что достанется Хасану.

     "Железная комната - это очень трудно, - важно покивал Хасан, прежде о таких комнатах не слыхивавший. - Поэтому, если мне пособит Аллах, получишь, почтенный, по пять копеек с рубля".

     Потом позвал племянника, передал ему слова старого Абылгази и сказал: "Езжай в Семигорск. Посмотри, что за комната такая".

3

     Посмотреть на железную комнату получилось легче, чем думал Ахимас.

     Он явился к Медведеву, одетый в серую визитку и в сером же цилиндре. Сначала, еще из гостиницы, послал карточку, на ней было напечатано золотыми буквами:

     Торговый дом "Хасан Радаев"

     АФАНАСИЙ ПЕТРОВИЧ ВЕЛЬДЕ, компаньон.

     Медведев ответил запиской, что о торговом доме уважаемого Хасана Радаева наслышан и просит пожаловать незамедлительно. И Ахимас отправился в новый, красивый дом, что стоял на краю города, над крутым обрывом, и был со всех сторон обнесен высокой каменной стеной. Не дом - крепость. В таком можно и осаду пересидеть.

     Когда Ахимас вошел в дубовые ворота, это впечатление еще больше усилилось: по двору прогуливались двое часовых с штуцерами, и были часовые в военной форме, только без погон.

     Хозяин был лыс, крутолоб, с крепким брюшком и сметливыми черными глазами. Он усадил молодого человека за стол, предложил кофе и сигару. После десяти минут вежливого, неторопливого разговора о политике и ценах на шерсть спросил, чем может быть полезен почтенному господину Радаеву.

     Тогда Ахимас изложил деловое предложение, придуманное им для предлога. Надо наладить обмен минеральной водой между Соленоводском и Семигорском, сказал он. У вас лечат от желудка, у нас - от почек. Многие приезжие хотят поправить и то, и другое. Чтобы людям зря не трястись по горам за сто верст, не устроить ли в Соленоводске магазин фирмы "Медведев", а в Семигорске - магазин торгового дома "Радаев". И вам, и нам выгода.

     "Мысль хорошая, - одобрил выкрест. - Очень хорошая. Только на дороге много разбойников. Как я буду из Соленоводска выручку возить?". "Зачем возить? - удивился Ахимас. - Можно в банк класть". Медведев погладил венчик курчавых волос вокруг лысины, улыбнулся: "Не верю я в банки, Афанасий Петрович. Предпочитаю денежки у себя хранить". "Так ведь опасно у себя, ограбить могут", - осуждающе покачал головой Ахимас. "Меня не ограбят. - Медведев хитро подмигнул.

     - Во-первых, у меня в доме отставные солдаты живут из кантонистов, днем и ночью посменно двор стерегут. А еще больше я на бронированную комнату полагаюсь. Туда никто кроме меня попасть не может". Ахимас хотел спросить, что за комната такая, но не успел - хозяин сам предложил: "Не угодно ли взглянуть?"

     Пока спускались в подвал (туда из двора вел отдельный вход), Медведев рассказал, как инженер из Штутгарта строил ему денежное хранилище со стальной дверью толщиной в восемь дюймов. На двери цифровой замок, восьмизначная комбинация. Ее знает только он сам, Медведев, и каждый день меняет.

     Вошли в подземное помещение, где горел керосиновый фонарь. Ахимас увидел стальную стену и кованую, в круглых заклепках дверь. "Такую не открыть и не взорвать, - похвастался хозяин. - У меня сам городничий свои сбережения хранит, и начальник полиции, и купцы местные. Я за хранение недешево беру, но людям все равно выгодно. Тут понадежней, чем в любом банке". Ахимас почтительно кивнул, заинтересовавшись известием о том, что в железной комнате, оказывается, хранятся не только деньги самого Медведева.

     Но тут выкрест сказал неожиданное: "Так что передайте вашему уважаемому дяде, дай ему Бог здоровья и благополучия в делах, чтоб не изволил беспокоиться. Я на Кавказе человек новый, но про тех, кого надо знать, знаю. Поклон Хасану Мурадовичу и благодарность за внимание к моей персоне. А идея насчет обмена водами хорошая. Ваша идея?" Он покровительственно похлопал молодого человека по спине и пригласил бывать у него в доме - по четвергам там собирается все лучшее семигорское общество.

     То, что выкрест оказался человеком ловким и осведомленным, еще не было трудностью. Трудность обнаружилась в четверг, когда Ахимас, приняв приглашение, явился в дом над обрывом, чтоб изучить расположение комнат.

     План пока представлялся таким: ночью перебить охрану, приставить хозяину кинжал к горлу и посмотреть, что ему дороже - железная комната или жизнь. План был прост, но Ахимасу не очень нравился. Во-первых, не обойтись без помощников. Во-вторых, есть люди, для которых деньги дороже жизни, и чутье подсказывало молодому человеку, что Лазарь Медведев из их числа.

     Гостей на четверге собралось много, и Ахимас надеялся, что попозже, когда сядут за стол и хорошенько выпьют, ему удастся незаметно отлучиться и осмотреть дом. Но до этого не дошло, потому что в самом начале вечера обозначилась уже упомянутая трудность.

     Когда хозяин представлял гостя жене, Ахимас отметил лишь, что старый Абылгази не солгал - женщина молода и хороша собой: золотисто-пепельные волосы, красивый рисунок глаз. Звали ее Евгения Алексеевна. Но прелести мадам Медведевой к делу касательства не имели, поэтому, приложившись к тонкой белой руке, Ахимас прошел в гостиную и встал в самом дальнем углу, у портьеры, откуда было хорошо видно все общество и дверь, ведущую во внутренние покои.

     Там его и отыскала хозяйка. Она подошла и тихо спросила: "Это ты, Лия?" Сама себе ответила: "Ты. Таких глаз ни у кого больше нет".

     Ахимас молчал, охваченный странным, не бывалым прежде оцепенением, а Евгения Алексеевна быстрым, срывающимся полушепотом продолжила: "Зачем ты здесь? Муж говорит, что ты разбойник и убийца, что ты хочешь его ограбить. Это правда? Не отвечай, мне все равно. Я тебя так ждала. Потом перестала ждать и вышла замуж, а ты взял и приехал. Ты заберешь меня отсюда? Это ведь ничего, что я тебя не дождалась, ты не сердишься? Ты ведь помнишь меня? Я - Женя, из скировского приюта".

     Тут Ахимас вдруг ясно увидел перед собой картину, которую за все эти годы ни разу не вспоминал: Хасан увозит его из приюта, а худенькая девочка молча бежит за конем. Кажется, напоследок она крикнула: "Лия, я буду тебя ждать!"

     Эту трудность обычным способом было не разрешить. Ахимас не знал, чем объяснить поведение жены Медведева. Может быть, это и есть любовь, про которую пишут в романах? Но он не верил романам и после гимназии ни к одному из них не прикоснулся. Было тревожно и неуютно.

     Ахимас ушел с вечера, ничего не сказав Евгении Алексеевне. Сел на коня, вернулся в Соленоводск. Рассказал дяде про железную комнату и про возникшую трудность. Хасан подумал и сказал: "Жена, предающая мужа - это плохо. Но не нам разбираться в хитросплетениях судьбы, надо просто делать то, что ей угодно. А судьбе угодно, чтобы мы попали в железную комнату с помощью жены Медведева, - это ясно".

4

     Хасан и Ахимас поднялись к дому Медведева пешком, чтоб не будоражить часовых стуком копыт. Коней оставили под обрывом, в роще. Внизу, в долине, светились редкие огоньки - Семигорск уже спал. По черно-зеленому небу легко скользили прозрачные облака, отчего ночь поминутно то светлела, то темнела.

     План составил Ахимас. Евгения откроет на условный стук калитку сада. Они прокрадутся садом во двор, оглушат обоих часовых и спустятся в подвал. Евгения откроет бронированную дверь, потому что муж показывал ей, как это делается, а номер комбинации он пишет на бумажке и прячет у себя в спальне за иконой. Боится, что забудет комбинацию, и тогда придется разбирать каменную кладку пола - иначе в железную комнату не попасть. Они заберут не все, а только то, что смогут унести. Евгению Ахимас возьмет с собой.

     Когда договаривались, она вдруг заглянула ему в глаза и спросила: "Лия, а ты меня не обманешь?"

     Он не знал, как с ней быть. Дядя совета не давал. "Когда наступит миг решать, сердце тебе подскажет", - сказал Хасан. Но лошадей взял три. Одна Хасану, другая Ахимасу, третья для добычи. Племянник молча смотрел, как Хасан выводит из конюшни только рыжую, вороного и гнедую, но ничего не сказал.

     Бесшумно двигаясь вдоль белой стены, Ахимас думал: как это - сердце подскажет? Сердце пока молчало.

     Калитка открылась сразу же, не скрипнув смазанными петлями. В проеме стояла Евгения. Она была в папахе и бурке. Собралась в путь.

     "Иди сзади, женщина", - шепнул Хасан, и она посторонилась, давая дорогу.

     Отставных солдат у Медведева было шестеро. Они дежурили по двое, сменяясь каждые четыре часа.

     Ахимас припал к яблоне и стал смотреть, что делается во дворе. Один часовой дремал, сидя на тумбе возле ворот и обхватив ружье. Второй мерно шагал от ворот к дому и обратно: тридцать шагов туда, тридцать обратно.

     Часовых, конечно, надо было убить - когда Ахимас в разговоре с Евгенией согласился, что только оглушит их и свяжет, он знал: это обещание сдержать нельзя.

     Ахимас подождал, пока бодрствующий часовой остановится раскурить трубку, беззвучно подбежал сзади в своих мягких чувяках и ударил кастетом повыше уха. Кастет - незаменимая вещь, когда нужно убить очень быстро. Лучше, чем нож, потому что нож надо вынимать из раны, а это лишняя секунда.

     Солдат не вскрикнул, а обмякшее тело Ахимас подхватил на руки, но второй спал чутко - от хруста проламываемой кости зашевелился и повернул голову.

     Тогда Ахимас оттолкнул мертвое тело и в три огромных прыжка оказался у ворот. Солдат разинул темный рот, но крикнуть не успел. От удара в висок его голова качнулась назад и глухо стукнулась о крепкие дубовые доски.

     Одного мертвеца Ахимас оттащил в тень, второго посадил так же, как раньше.

     Махнул рукой, и в освещенный луной двор вышли Хасан и Евгения. Женщина молча посмотрела на сидящий труп и обхватила себя руками за плечи. Ее зубы мелко, дробно стучали. Теперь, при свете луны, Ахимас разглядел, что под буркой на ней черкеска с газырями, а у пояса кинжал.

     "Иди, женщина, открывай железную комнату", - подтолкнул ее Хасан.

     По ступенькам спустились в подвал. Дверь Евгения открыла ключом. Внизу, в квадратном помещении, одна стена которого была сплошь из стали, Евгения зажгла лампу. Взялась за колесо на бронированной двери, стала крутить его то вправо, то влево, заглядывая в бумажку. Хасан смотрел с любопытством, качал головой. В двери что-то щелкнуло, Евгения потянула створку на себя, но сталь была для нее слишком тяжелой.

     Хасан отодвинул женщину в сторону, крякнул, и плита сначала с трудом, а потом все легче и легче пошла вовне.

     Ахимас взял лампу и вошел внутрь. Комната была меньше, чем он представлял: шагов десять в ширину, шагов пятнадцать в длину. В комнате были сундуки, мешочки и канцелярские папки.

     Хасан открыл один сундук и тут же захлопнул - там лежали серебряные слитки. Их много не унесешь, тяжело. Зато в мешочках позвякивали золотые монеты, и дядя одобрительно зачмокал. Стал совать мешочки за пазуху, а потом кидать в бурку.

     Ахимас больше заинтересовался папками. В них оказались акции и облигации. Он стал отбирать те, что массового тиража и повыше номиналом. Акции Ротшильда, Крупна и хлудовских мануфактур стоили дороже золота, но Хасан был человеком старой закалки и ни за что бы в это не поверил.

     Закряхтев, он взвалил на спину тяжелый узел, с сожалением оглянулся - мешочков оставалось еще много, - вздохнул и направился к выходу. У Ахимаса за пазухой лежала толстая пачка ценных бумаг. Евгения не взяла ничего.

     Когда дядя стал подниматься по невысокой лестнице во двор, ударил залп. Хасан опрокинулся и съехал по ступенькам головой вниз. Лицо у него было такое, какое бывает у человека, застигнутого внезапной смертью. Из развязавшейся бурки, посверкивая и звеня, вниз сыпалось золото.

     Ахимас опустился на четвереньки, вскарабкался по лестнице и осторожно высунулся. В руке у него был длинноствольный американский револьвер "кольт", заряженный шестью пулями.

     Никого во дворе не было. Враги засели на веранде дома, снизу не разглядеть. Но и Ахимаса они тоже вряд ли видели, потому что ступени лестницы были в густой тени.

     "Один из вас убит! - раздался голос Лазаря Медведева. - Кто, Хасан или Ахимас?"

     Ахимас прицелился на голос, но стрелять не стал - не любил промахиваться.

     "Хасан, это был Хасан, - уверенно крикнул выкрест. - Вы, господин Вельде, фигурой постройнее. Выходите, молодой человек. Вам некуда деться. Известно ли вам, что такое электричество? Когда открывается дверь хранилища, у меня в спальне срабатывает сигнал. Нас здесь четверо - я и трое моих вояк. А четвертого я послал за приставом. Выходите, не будем тянуть время! Час-то поздний!"

     Они пальнули еще раз - видимо, для острастки. Пули защелкали по каменным стенам.

     Евгения шепнула сзади: "Я выйду. Темно, я в бурке, они не поймут. Решат, что это ты. Они выйдут из укрытия, и ты их всех застрелишь".

     Ахимас обдумал ее предложение. Теперь можно было бы взять Евгению с собой - одна лошадь освободилась. Жалко только, до рощи не добраться. "Нет, - сказал он. - Они слишком меня боятся и сразу станут стрелять".

     "Не станут, - ответила Евгения. - Я высоко подниму руки".

     Она легко переступила через лежащего Ахимаса и вышла во двор, раскинув руки в стороны, словно боялась потерять равновесие. Прошла шагов пять, и нестройно грянули выстрелы.

     Евгению откинуло назад. К неподвижному телу с темной галереи осторожно спустились четыре тени. Я был прав, подумал Ахимас, они стали стрелять. И убил всех четверых.

***

     В последующие годы он редко вспоминал о Евгении. Только если случайно что-нибудь напомнит. Или во сне.

Мэтр Ликоль

1

     В тридцать лет Ахимас Вельде любил играть на рулетке. Дело было не в деньгах, деньги он зарабатывал другим способом - много, гораздо больше, чем мог истратить. Ему нравилось побеждать слепой случай и властвовать над стихией цифр. Уютно потрескивающий штурвал рулеточного колеса, сверкая металлом и полированным красным деревом, вращался по собственным, казалось бы, ему одному ведомым законам, но правильный расчет, выдержка и контроль над эмоциями срабатывали здесь точно так же, как во всех прочих известных Ахимасу ситуациях, а стало быть, закон был все тот же, знакомый с детства. Единство жизни при бесконечном многообразии ее форм - вот главное, что занимало Ахимаса. Каждое новое подтверждение этой истины заставляло его ровно бьющееся сердце чуть-чуть убыстрять ритм.

     В его жизни выпадали продолжительные периоды праздности, когда нужно было себя чем-то занять. Отличное изобретение сделали англичане, оно называлось hobby. У Ахимаса таких hobby было два: рулетка и женщины. Женщин он предпочитал самых лучших, самых настоящих - профессиональных женщин. Они были нетребовательны и предсказуемы, понимали, что есть правила, которые следует соблюдать. Женщины тоже были бесконечно разнообразны, оставаясь при этом единой, неизменной Женщиной. Ахимас заказывал в парижском агентстве самых дорогих - обычно на месяц. Если попадалась очень хорошая, продлевал контракт еще на один срок, но никогда дольше - такое у него было правило.

     Последние два года он жил на немецком курорте Рулетенбург, потому что здесь, в самом веселом городе Европы, оба его hobby осуществлялись без труда. Рулетенбург был похож на Соленоводск - тоже минеральные источники, тоже ленивые, праздные толпы, где никто никого не знает и никем не интересуется. Не хватало только гор, но общее впечатление временности, сиюминутности, не настоящести было точно такое же. Ахимасу казалось, что курорт - это аккуратный, чистенький макет жизни, исполненный в масштабе 1:500 или 1:1000. Человек живет на свете пятьсот месяцев, а если повезет, то тысячу, в Рулетенбург же приезжали на месяц. То есть существование курортного жителя длилось в среднем тридцать дней - именно с такой периодичностью сменялись здесь поколения. В этот срок умещалось всё - радость приезда, привыкание, первые признаки скуки, грусть по поводу возвращения в другой, большой мир. Здесь были коротенькие романы, бурные, но маленькие страсти, были свои мимолетные знаменитости и недолговечные сенсации. Сам же Ахимас был постоянным зрителем этого кукольного театра. Он установил себе собственный срок существования, не такой, как у всех остальных.

     Жил он в одном из лучших номеров отеля "Кайзер", где останавливались индийские набобы, американские золотопромышленники и русские великие князья, путешествующие инкогнито. Посредники знали, где его найти. Когда Ахимас брал заказ, номер оставался за ним, и иногда пустовал неделями, а то и месяцами - в зависимости от сложности дела.

     Жизнь была приятной. Периоды напряжения перемежались периодами отдыха, когда глаз радовало зеленое сукно, слух - мерный перестук рулеточного колеса. Вокруг кипели концентрированные масштабом времени страсти: солидные господа бледнели и краснели, дамы падали в обморок, кто-то трясущимися руками вытряхивал из бумажника последний золотой. Наблюдать за этим захватывающим спектаклем Ахимасу не надоедало. Сам он не проигрывал никогда, потому что у него была Система.

     Система была настолько проста и очевидна, что поразительно, как ею не пользовались другие. Им просто не хватало терпения, выдержки, умения контролировать эмоции - всего того, что у Ахимаса имелось в избытке. Надо было всего лишь ставить на один и тот же сектор, постоянно удваивая ставку. Если у тебя денег много, рано или поздно вернешь все, что проиграл и сколько-то выиграешь. Вот и весь секрет. Только ставить нужно не на одиночное число, а на большой сектор. Ахимас обычно предпочитал треть.

     Он шел к столу, где играли без ограничения ставок, ждал, пока выигрыш обойдет какую-нибудь из третей шесть раз кряду, и тогда начинал игру. На первый раз ставил золотой. Если треть не выпадала, ставил на нее два золотых, потом четыре, потом восемь, и так до тех пор, пока шарик не попадал туда, куда должно. Поднимать ставку Ахимас мог до каких угодно высот - денег хватало. Один раз, перед последним Рождеством, вторая треть, на которую он ставил, не выпадала двадцать два раза - шесть подготовительных бросков и шестнадцать под ставку. Но Ахимас не сомневался в успехе, ибо каждая неудача увеличивала шансы.

     Бросая на стол чеки, на которых все возрастало число нулей, он вспоминал случай из своего американского периода.

     Дело было в 66-ом. Тогда он получил солидный заказ из Луизианы. Нужно было ликвидировать комиссара федерального правительства, который мешал "карпетбэггерам" делить концессии. "Карпетбэггерами", то есть "саквояжниками", назывались предприимчивые авантюристы с Севера, приезжавшие на побежденный Юг с одним тощим саквояжем, а уезжавшие обратно в персональных пульманах.

     Время было смутное, человеческая жизнь в Луизиане стоила недорого. Однако за комиссара давали хорошие деньги - очень уж трудно было до него добраться. Комиссар знал, что на него охотятся, и вел себя мудро: вообще не выходил из своей резиденции. Спал, ел, подписывал бумаги в четырех стенах. Резиденцию днем и ночью охраняли солдаты в синих мундирах.

     Ахимас остановился в гостинице, расположенной от резиденции в трехстах шагах - подобраться ближе не удалось. Из номера было видно окно Комиссарова кабинета. По утрам, ровно в половине восьмого, объект раздвигал шторы. Это действие занимало три секунды - на таком большом расстоянии толком не прицелишься. Окно было разделено на две части широким стояком рамы. Дополнительная трудность состояла в том, что, отдергивая занавески, комиссар оказывался то чуть правее стояка, то чуть левее. Шанс для выстрела был всего один - промахнешься, пиши пропало, другого случая не представится. Поэтому действовать следовало наверняка.

     Вариантов было только два: мишень окажется или справа, или слева. Пусть будет справа, решил Ахимас. Какая разница. Длинноствольная винтовка с зажатым в тисках ложем была наведена на шесть дюймов правее стояка, как раз на уровне груди. Вернее всего было бы установить две винтовки, справа и слева, но для этого потребовался бы ассистент, а Ахимас в те годы (да и сейчас, разве что кроме крайней необходимости) предпочитал обходиться без помощников.

     Пуля была особенная, разрывная, с раскрывающимися лепестками. Внутри - эссенция трупного яда. Достаточно, чтобы в кровь попала хоть малая частица, и любое, даже легкое ранение станет смертельным.

     Все было готово. В первое утро комиссар подошел слева. Во второе тоже. Ахимас не подгонял время - он знал, что завтра или послезавтра занавески отдернутся справа, и тогда он спустит курок.

     Но комиссара словно подменили. С того самого дня, как был установлен прицел, он шесть дней подряд раздвигал шторы не справа, а слева.

     Ахимас решил, что у объекта выработалась рутина, и переместил прицел на шесть дюймов левее центра. Так на седьмое утро комиссар подошел справа! И на восьмое, и на девятое.

     Тогда Ахимас понял, что в игре со слепым случаем главное - не суетиться. Он терпеливо ждал. На одиннадцатое утро комиссар подошел, откуда нужно, и работа была сделана.

     Вот и на прошлое Рождество, на семнадцатый раз, когда ставка поднялась до шестидесяти пяти тысяч, шарик, наконец, попал куда нужно, и Ахимасу отсчитали без малого двести тысяч. Это окупило все проигранные ставки, и еще немного осталось в плюсе.

2

     То сентябрьское утро 1872 года начиналось как обычно. Ахимас позавтракал вдвоем с Азалией. Это была тонкая, гибкая китаянка с удивительным, похожим на хрустальный колокольчик голосом. На самом деле звали ее как-то по-другому, но по-китайски имя значило "Азалия" - это сообщили из агентства. Ее прислали Ахимасу на пробу, как образец восточного товара, который совсем недавно начал поступать на европейский рынок. Цена была вполовину меньше обычной, а если бы мсье Вельде захотел вернуть девушку раньше срока, деньги были бы ему возвращены. В обмен на столь льготные условия агентство просило знатока и постоянного клиента дать свое авторитетное заключение как о способностях Азалии, так и о перспективах желтого товара в целом.

     Ахимас был склонен дать самую высшую оценку. По утрам, когда Азалия напевала, сидя перед венецианским зеркалом, в груди у Ахимаса что-то сжималось, и это ему не нравилось. Китаянка была слишком хороша. Вдруг привыкнешь и не захочется расставаться? Он уже решил, что отправит ее раньше срока. Но денег назад не потребует и даст отличную рекомендацию, чтобы не испортить девушке карьеру.

     В два пятнадцать, по всегдашнему обыкновению, Ахимас вошел в воксал. Он был в пиджаке цвета какао с молоком, клетчатых панталонах и желтых перчатках. Навстречу завсегдатаю бросились служители, взяли тросточку и цилиндр. К герру Вельде в игорных домах Рулетенбурга привыкли. Поначалу воспринимали его манеру игры как неизбежное зло, а потом заметили, что постоянное удвоение ставок, практикуемое немногословным блондином с холодными светлыми глазами, распаляет азарт у соседей по столу. И Ахимас стал в игорных заведениях дорогим гостем.

     Он выпил свой обычный кофе с ликером, просмотрел газеты. Англия и Россия не могли договориться по поводу таможенных пошлин. Франция задерживала выплату репараций, в связи с чем Бисмарк направил в Париж угрожающую ноту. В Бельгии вот-вот начнется процесс над Брюссельским Крысоловом.

     Выкурив сигару, Ахимас подошел к столу № 12, где шла игра по крупной.

     Играли трое, и какой-то седой господин просто сидел, нервно щелкал крышкой золотых часов. Увидев Ахимаса, так и впился глазами. Опыт и чутье подсказали: клиент. Пришел неслучайно, дожидается. Но Ахимас не подал виду - пусть подойдет сам.

     Через восемь с половиной минут определилась треть - третья, с 24 до 36. Поставил фридрихсдор. Выиграл три. Седой все смотрел, лицо у него было бледное. Ахимас подождал еще одиннадцать минут, пока не обозначился следующий сектор. Поставил золотой на первую треть, с 1 до 12. Выпало 13. Во второй раз поставил два золотых. Выпало зеро. Поставил четыре золотых. Выпало 8. Выигрыш 12 фридрихсдоров. Пять золотых в плюсе. Все шло нормально, без неожиданностей.

     Тут седой, наконец, встал. Подошел, вполголоса осведомился: "Господин Вельде?" Ахимас кивнул, продолжая следить за вращением колеса. "Я к вам по рекомендации барона де..." (седой назвал имя брюссельского посредника). Он волновался все больше. Шепотом пояснил: "У меня к вам очень важное дело..." "Не угодно ли прогуляться?" - перебил Ахимас, убирая золотые в портмоне.

     Седой господин оказался Леоном Фехтелем, владельцем известного на всю Европу бельгийского банкирского дома "Фехтель и Фехтель". У банкира была серьезная проблема. "Читали ли вы о Брюссельском Крысолове?" - спросил он, когда они сели в парке на скамейку.

     Все газеты писали о том, что наконец-то схвачен маньяк, похищавший маленьких девочек. В "Пти-паризьен" было напечатано, что полиция арестовала "г-на Ф.", владельца загородной виллы под Брюсселем. Садовник донес, что слышал ночью доносившиеся из подвала приглушенные детские стоны. Полиция тайно проникла в дом, провела обыск и обнаружила в подвале потайную дверь, а за ней такое, что, по утверждению газеты, "бумага не вынесла бы описания этой чудовищной картины". Картина, тем не менее, была обрисована уже в следующем абзаце, причем со всеми подробностями. В дубовых бочках полиция нашла маринованные части тел семи из девочек, пропавших в Брюсселе и его окрестностях за последние два года. Один труп был совсем свежий, со следами неописуемых истязаний. Всего за последние годы бесследно исчезли четырнадцать девочек в возрасте от шести до тринадцати лет. Несколько раз видели, как прилично одетый господин с густыми черными бакенбардами сажает в свой экипаж маленьких торговок цветами и папиросами. Один раз свидетель слышал, как человек с бакенбардами уговаривал 11-летнюю цветочницу Люсиль Лану отвезти к нему домой всю корзину, обещая за это показать ей механическое пианино, которое само играет чудесные мелодии. После того случая газеты перестали звать монстра "Синей Бородой" и окрестили "Брюссельским крысоловом", по аналогии со сказочным Крысоловом, заманивавшим детей звуками волшебной музыки.

     Про арестованного г-на Ф. сообщалось, что это человек из высшего общества, представитель золотой молодежи. У него, действительно, были густые черные бакенбарды, а на вилле имелось механическое пианино. Мотив преступлений ясен, писала "Ивнинг стандард" - извращенное сладострастие в духе маркиза де Сада.

     Дата и место судебного процесса уже определились: 24 сентября в городке Мерлен, расположенном в получасе езды от бельгийской столицы.

     "Я читал про Брюссельского Крысолова", - сказал Ахимас и взглядом поторопил надолго замолчавшего собеседника. Тот, ломая усыпанные перстнями пухлые руки, воскликнул: "Г-н Ф. - это мой единственный сын Пьер Фехтель! Его ждет эшафот! Спасите его!"

     "Вас неверно информировали о роде моей деятельности. Я не спасаю жизнь, я отнимаю ее", - улыбнулся тонкими губами Ахимас. Банкир горячо зашептал: "Мне сказали, что вы творите чудеса. Что, если не возьметесь вы - значит, надежды нет. Умоляю вас. Я заплачу. Я очень богатый человек, господин Вельде, очень".

     Ахимас после паузы спросил: "Вы уверены, что вам нужен такой сын?" Фехтель-старший ответил без колебаний, было видно, что этот вопрос он уже задавал себе сам: "Другого сына у меня нет и не будет. Он всегда был непутевым мальчиком, но душа у него добрая. Если мне удастся вызволить его из этой истории, он получит урок на всю жизнь. Я виделся с ним в тюрьме. Он так напуган!"

     Тогда Ахимас попросил рассказать о предстоящем процессе.

     "Непутевого" наследника должны были защищать два самых дорогих адвоката. Линия защиты строилась на доказательстве невменяемости обвиняемого. Однако, по словам банкира, шансов на благоприятный вердикт медицинских экспертов мало - они так ожесточены против мальчика, что даже не согласились на "беспрецедентно высокий гонорар". Последнее обстоятельство, кажется, потрясло господина Фехтеля-старшего больше всего.

     В первый день процесса адвокаты должны были объявить, признает ли их подзащитный себя виновным. Если да - приговор вынесет судья; если нет - решение будут принимать присяжные. В случае, если психиатрическая экспертиза сочтет Пьера Фехтеля ответственным за свои поступки, защитники рекомендовали пойти по первому пути.

     Дело в том, горячась объяснил безутешный отец, что палачи из министерства юстиции выбрали Мерлен неслучайно - трое из пропавших девочек жили именно в этом городке. "Честного суда в Мерлене не будет", - так выразился банкир. Население городка возбуждено до крайности. Вокруг здания суда по ночам жгут костры. Позавчера в тюрьму пыталась ворваться толпа, чтобы растерзать арестованного - пришлось утроить охрану.

     Господин Фехтель провел тайные переговоры с судьей, и тот оказался человеком разумным. Если решение будет зависеть от него, мальчик получит пожизненное заключение. Но это мало что даст. Предубеждение публики против Брюссельского Крысолова столь велико, что прокурор наверняка опротестует такой приговор и будет назначено повторное разбирательство.

     "Вся надежда только на вас, господин Вельде, - сказал в заключение банкир. - Я всегда считал себя человеком, для которого невозможного не существует. Но в данном случае я бессилен, а речь идет о жизни моего сына".

     Ахимас с любопытством смотрел в багровое лицо миллионера. Было видно, что этот человек не привык проявлять эмоции. Например сейчас, в момент сильнейшего потрясения, его толстые губы расползались в нелепой улыбке, а из одного глаза стекала слеза. Это было интересно: непривыкшее к экспрессивной мимике лицо не умело изобразить гримасу скорби. "Сколько?" - спросил Ахимас. Фехтель судорожно сглотнул. "Если мальчик останется жив - полмиллиона франков. Не бельгийских, французских", - поспешно добавил он, когда собеседник ничего не сказал.

     Ахимас кивнул, и в глазах банкира вспыхнул безумный огонек. Точно таким же огоньком загорались глаза тех сумасбродов, кто ставил у рулетки все свои деньги на зеро. Этот огонек назывался "а вдруг?". С той лишь разницей, что у господина Фехтеля деньги явно были не последние. "Если же вам вдруг... - голос банкира дрогнул. - Если вам удастся не только спасти Пьеру жизнь, но и вернуть ему свободу, вы получите миллион".

     Такой гонорар Ахимасу еще никогда не предлагали. Он по привычке перевел сумму в английские фунты (без малого тридцать тысяч), в американские доллары (семьдесят пять тысяч) и в рубли (вышло больше трехсот тысяч). Много, очень много.

     Чуть прищурившись, Ахимас медленно проговорил: "Пусть ваш сын откажется от психиатрической экспертизы, объявит себя невиновным и потребует суда присяжных. А ваших дорогих адвокатов увольте. Я сам найду адвоката".

3

     Этьен Ликоль жалел только об одном - что матушка не дожила. Как она мечтала, что ее мальчик выучится на адвоката и облачится в черную мантию с белым прямоугольным галстуком. Плата за учение в университете съедала всю ее вдовью пенсию, матушка скупилась на докторов и лекарства и вот не дожила - умерла прошлой весной. Этьен стиснул зубы, не дал себе расклеиться. Днем бегал по урокам, учебники штудировал по ночам, и доучился-таки - заветный диплом с королевской печатью был получен. Матушка могла гордиться своим сыном.

     Прочие выпускники, новоиспеченные адвокаты, звали его в загородный ресторан - "обмыть мантию", но Этьен отказался. У него не было денег на кутежи, а главное - хотелось в такой день побыть одному. Он медленно спускался по широкой мраморной лестнице Дворца Правосудия, где проходила торжественная церемония. Весь город с его шпилями, башнями и статуями на крышах лежал внизу, у подножия холма. Этьен остановился, наслаждаясь пейзажем, который казался ему приветливым и гостеприимным. Брюссель словно раздвигал объятья навстречу новоиспеченному мэтру Ликолю и сулил ему множество самых разных сюрпризов - в основном, конечно, приятных.

     Кто спорит, диплом - это лишь полдела. Без связей и полезных знакомств хороших клиентов не найти. Да и все равно нет средств обзавестись собственной конторой. Придется идти в помощники к мэтру Винеру или к мэтру Ван Гелену. Ну да это ничего - хоть какое-то жалование все равно ведь положат.

     Этьен Ликоль прижал к груди папку, в которой лежал диплом с красной печатью, подставил лицо теплому сентябрьскому солнцу и зажмурился от полноты чувств.

     В этом нелепом положении и застал его Ахимас Вельде.

     Паренька он присмотрел еще в зале, когда звучали скучные напыщенные речи. По типажу юнец подходил идеально: миловидный, но не красавчик. Тоненький, узкоплечий. Широко раскрытые честные глаза. Когда вышел произносить слова клятвы, голос тоже оказался подходящий - звонкий, мальчишеский, дрожащий от волнения. Лучше же всего было то, что сразу видно: не какой-нибудь барчук, а плебейская косточка, работяга.

     Пока длилась бесконечная церемония, Ахимас успел навести справки. Рассеялись последние сомнения: идеальный материал. Оставались пустяки.

     Он неслышно приблизился к худенькому юноше и откашлялся.

     Этьен вздрогнул, открыл глаза, обернулся. Перед ним стоял невесть откуда взявшийся господин в дорожном сюртуке, с тросточкой. Глаза у незнакомца были серьезные, внимательные. И цвета не совсем обычного - очень уж светлые. "Мэтр Ликоль?" - спросил человек с легким акцентом. Этьена впервые назвали "мэтром", это было приятно.

     Как и следовало ожидать, мальчик сначала просиял, узнав, что ему предлагают вести дело, а когда прозвучало имя клиента, пришел в ужас. Пока возмущался, размахивал руками, твердил, что этого негодяя, это чудовище никогда и ни за что защищать не станет, Ахимас молчал. Заговорил лишь тогда, когда Ликоль, исчерпав запас негодования, промямлил: "Да и не справиться мне с таким делом. Видите ли, мсье, я пока еще очень неопытен, только что получил диплом".

     Тут настал черед Ахимаса. Он сказал: "Вы хотите двадцать, а то и тридцать лет работать за гроши, добывая деньги и славу для других адвокатов? Да, году этак в 1900-ом вы, наконец, накопите нужное количество сантимов, чтобы открыть собственную практику, но к тому времени вы будете лысым, беззубым неудачником с больной печенью, а главное, из вас вытечет весь жизненный сок. Он по капле прольется у вас между пальцев, дорогой мэтр, - в обмен на скопленные гроши. Я же предлагаю вам гораздо большее, и прямо сейчас. Уже в свои двадцать три года вы получите хорошие деньги и громкое имя. Причем даже в том случае, если процесс будет проигран. Имя в вашей профессии еще важней, чем деньги. Да, ваша слава будет с привкусом скандала, но это лучше, чем всю жизнь прозябать на побегушках. Денег же вы получите достаточно, чтобы открыть собственную контору. Многие вас возневавидят, но будут и такие, кто оценит мужество молодого адвоката, не побоявшегося идти наперекор всему обществу".

     Ахимас минуту выждал, чтобы у паренька было время осознать сказанное. Потом перешел ко второй части, которая, по его разумению, должна была оказать на мальчишку решающее воздействие.

     "А может быть, вы просто боитесь? Я слышал, вы только что клялись "отстаивать справедливость и право человека на судебную защиту невзирая на любые препоны и давление"? Знаете, почему из всех выпускников я выбрал именно вас? Потому что вы единственный, кто произнес эти слова с настоящим чувством. Во всяком случае, так мне показалось".

     Этьен молчал, с ужасом ощущая, что его подхватывает стремительный поток, которому невозможно противиться. "И главное, - значительно понизил голос незнакомец. - Пьер Фехтель невиновен. Он никакой не Крысолов, а жертва стечения обстоятельств и неуемного полицейского рвения. Если вы не вмешаетесь, невинный человек пойдет на эшафот. Да, вам будет очень трудно. На вас обрушится поток оскорблений, никто не захочет давать показания в пользу "чудовища". Но вы будете не одиноки. Вам буду помогать я. Оставаясь в тени, я стану вашими глазами И ушами. У меня уже есть кое-какие доказательства, если не полностью подтверждающие невиновность Пьера Фехтеля, то по крайней мере ставящие под сомнение улики обвинения. И я раздобуду еще".

     "Какие доказательства?" - слабым голосом спросил Этьен.

4

     В маленьком зале мерленского городского суда, рассчитанном всего на сто мест, набилось по меньшей мере человек триста, а еще больше народу толпилось в коридоре и под окнами, на площади.

     Появление прокурора Ренана встретили громом оваций. Когда же привезли преступника, бледного тонкогубого мужчину с близко посаженными черными глазами и некогда ухоженными, а теперь растрепанными и неровно отросшими бакенбардами, в зале сначала воцарилась мертвая тишина, а потом грянула такая буря, что судья, мэтр Виксен, сломал колокольчик, призывая собравшихся к порядку.

     Судья вызвал представителя защиты, и все впервые обратили внимание на щуплого молодого человека, которому просторная адвокатская мантия была явно велика. То бледнея, то краснея, мэтр Ликоль лепетал что-то едва слышное, а на нетерпеливый вопрос судьи, признает ли себя подзащитный виновным, вдруг звонко пискнул: "Нет, ваша честь!" Зал снова взорвался негодованием. "А такой с виду приличный юноша!" - крикнул кто-то из женщин.

***

     Процесс продолжался три дня.

     В первый день выступали свидетели обвинения. Сначала - полицейские, обнаружившие страшную комнату и потом допрашивавшие арестованного. По словам комиссара, Пьер Фехтель дрожал, путался в показаниях, не мог ничего объяснить и сулил огромные деньги, если его оставят в покое.

     Садовник, донесший в полицию о подозрительных криках, в суд не явился, но он был и не нужен. Прокурор вызвал свидетелей, которые живо описали беспутство и развратность Фехтеля, вечно требовавшего в борделях самых молоденьких и субтильных девушек. Мадам одного из домов терпимости рассказала, как обвиняемый мучил ее "дочурок" раскаленными завивочными щипцами, а бедняжки терпели, потому что за каждый ожог негодяй платил по золотому.

     Зал разразился аплодисментами, когда человек, видевший, как уезжала в карете цветочница Люсиль Лану (чью голову с выколотыми глазами и отрезанным носом нашли потом в бочке), опознал в Фехтеле того самого господина, что расписывал чудесные возможности механического пианино.

     Присяжным предъявили улики: орудия истязаний, фотографический аппарат и пластины, обнаруженные в потайной комнате. Выступил фотограф мсье Брюль, три года назад обучавший Пьера Фехтеля искусству съемки.

     Напоследок присяжным предъявили альбом с фотографическими карточками, найденный в страшном подвале. Публике и журналистам фотографии не показали, но один из присяжных упал в обморок, а другого вырвало.

     Адвокат Ликоль сидел, по-ученически склонив голову и все показания старательно записывал в тетрадь. Когда ему продемонстрировали карточки, он стал белее мела и пошатнулся. "Вот-вот, полюбуйся, мозгляк!" - крикнули из зала.

     Вечером, по окончании заседания был инцидент: когда Ликоль выходил из зала, к нему подошла мать одной из убитых девочек и плюнула в лицо.

***

     Во второй день свидетелей допрашивал защитник. Он поинтересовался у полицейских, кричали ли они на арестованного. ("Нет, мы с ним целовались", - саркастически ответил комиссар под одобрительный хохот зала.)

     У свидетеля похищения Люсиль Лану адвокат спросил, видел ли он человека, с которым уехала цветочница, анфас. Нет, не видел, ответил свидетель, но зато он очень хорошо запомнил бакенбарды.

     Далее мэтр Ликоль хотел знать, какого рода фотографии делал Пьер Фехтель, когда учился любительской съемке. Оказалось, что он снимал натюрморты, пейзажи и новорожденных котят. (Это сообщение было встречено свистом и улюлюканьем, после чего судья велел вывести из зала половину зрителей).

     В заключение адвокат потребовал, чтобы в суд принудительно доставили главного свидетеля, садовника, и заседание было прервано на час.

     В перерыве к Ликолю подошел местный кюре и спросил, верует ли он в Господа нашего Иисуса. Ликоль ответил, что верует и что Иисус учил милосердию к грешникам.

     По возобновлении заседания пристав объявил, что садовника нет и что его никто не видел уже три дня. Адвокат вежливо поблагодарил и сказал-, что больше вопросов к свидетелям не имеет.

     Далее наступил звездный час прокурора; который блестяще провел допрос обвиняемого. Пьер Фехтель не смог удовлетворительно ответить ни на один вопрос. На предъявленные ему фотографические карточки долго смотрел, сглатывая слюну. Потом сказал, что видит их впервые. На вопрос, ему ли принадлежит фотоаппарат марки "Вебер и сыновья", пошептавшись с адвокатом, сказал, что да, ему, но что он утратил интерес к фотографии еще год назад, засунул аппарат на чердак и с тех пор его не видел. Вопрос о том, может ли обвиняемый смотреть в глаза родителям девочек, вызвал бурю оваций, но по требованию защиты был снят.

     Вечером, вернувшись в гостиницу, Этьен увидел, что его вещи выброшены за дверь и валяются в грязи. Мучительно краснея, он ползал на четвереньках, собирая свои заштопанные кальсоны и испачканные манишки с бумажными воротничками.

     Полюбоваться этой сценой собралась целая толпа, осыпавшая "продажную тварь" руганью. Когда Этьен, наконец, уложил вещи в новый, специально для поездки купленный саквояж, к нему подошел местный кабатчик и наотмашь влепил две пощечины, громогласно объявив: "Это тебе вдобавок к гонорару".

     Поскольку ни одна из трех других мерленских гостиниц принять Ликоля не пожелала, мэрия предоставила адвокату для ночлега домик станционного сторожа, который в прошлом месяце ушел на пенсию, а нового еще не взяли.

     Наутро на белой крашеной стене домика появилась надпись углем: "Ты сдохнешь, как собака!".

***

     В третий день прокурор Ренан превзошел сам себя. Он произнес великолепную обвинительную речь, продолжавшуюся с десяти утра до трех часов дня. В зале рыдали и сыпали проклятьями. Присяжные, солидные мужчины, каждый из которых платил налог не меньше пятисот франков в год, сидели насупленные и суровые.

     Адвокат был бледен и - в зале заметили - несколько раз как бы вопросительно оглядывался на своего подзащитного. Но тот сидел, втянув голову в плечи и закрыв лицо руками. Когда прокурор потребовал смертной казни, публика в едином порыве поднялась и стала скандировать "э-ша-фот, э-ша-фот!" Плечи Фехтеля задергались в судороге, пришлось давать ему нюхательную соль.

     Слово защите было предоставлено после перерыва, в четыре часа пополудни.

     Ликолю долго не давали говорить - нарочно шуршали ногами, скрипели стульями, громко сморкались. Багровый от волнения адвокат ждал, комкая листок, исписанный ровным почерком отличника.

     Но начав говорить, Этьен в листок ни разу не заглянул. Вот его речь слово в слово, напечатанная в вечерних выпусках газет с самыми уничижительными комментариями.

     "Ваша честь господин судья, господа присяжные. Мой подзащитный - слабый, испорченный и даже порочный человек. Но вы ведь судите его не за это... Ясно одно: в доме моего подзащитного, точнее в потайной комнате подвала, о существовании которой Пьер Фехтель мог и не знать, произошло страшное преступление. Целый ряд преступлений. Вопрос в том, кто их совершил. (Голос громко: "Да уж, загадка". Смех в зале).

     У защиты есть своя версия. Я предполагаю, что убийства совершал садовник Жан Вуатюр, сообщивший в полицию о загадочных криках. Этот человек ненавидел хозяина, потому что тот за пьянство снизил ему жалование. Есть свидетели, которых при необходимости можно вызвать, - они подтвердят этот факт. Характер у садовника странный, неуживчивый. Пять лет назад от него ушла жена, забрав детей. Известно, что у людей такого типа, как Вуатюр, часто развивается болезненная чувственность вкупе с агрессивностью. Он хорошо знал устройство дома и легко мог устроить потайную комнату без ведома хозяина. Мог он и взять с чердака надоевший мсье Фехтелю фотоаппарат, мог научиться им пользоваться. Мог брать одежду хозяина во время его частых отлучек. Мог приклеить фальшивые бакенбарды, которые так легко опознать. Согласитесь, что если бы Пьер Фехтель шел на такие тяжкие преступления, он давно избавился бы от столь явной приметы. Поймите меня правильно, господа присяжные. Я не утверждаю, что садовник сделал все это - лишь то, что он мог все это сделать. Главный же вопрос - почему садовник, давший толчок всему следствию, столь внезапно исчез? Объяснение возможно только одно - он испугался, что на суде его истинное участие в деле будет раскрыто, и тогда он понесет заслуженную кару... - До сего места мэтр Ликоль говорил складно и даже живо, но тут вдруг запнулся. - И я вот что еще хочу сказать. В этой истории много неясного. Если честно, я сам не знаю, виновен ли мой подзащитный. Но пока остается хоть тень сомнения - а в этой истории, как я вам только что продемонстрировал, сомнений много - нельзя человека отправлять на казнь. На факультете меня учили, что лучше оправдать виновного, чем осудить невиновного... Вот и все, что я хотел сказать, господа".

     В десять минут пятого речь была закончена. Адвокат сел на место, вытирая покрытый испариной лоб.

     В зале кое-где раздались смешки, но общее впечатление от речи было смешанным. Репортер "Суар" слышал (и потом написал в газете), как известный адвокат Ян Ван Бреверн сказал соседу, тоже юристу: "Мальчишка в сущности прав. С точки зрения высшего смысла юриспруденции. Но в данном случае это ничего не меняет".

     Судья позвонил в колокольчик, укоризненно покачал головой, глядя на несолидного защитника: "Я полагал, что речь мэтра Ликоля продлится до конца сегодняшнего заседания и еще все завтрашнее утро. Сейчас же я в затруднении... Объявляю сегодняшнее заседание закрытым. Напутственное слово присяжным я произнесу завтра утром. После чего вы, господа, удалитесь для вынесения вердикта".

     Но наутро заседание не состоялось.

     Ночью был пожар. Спалили будку станционного сторожа. Мэтр Ликоль сгорел заживо, потому что дверь была подперта снаружи. На закопченной стене осталась надпись "Ты сдохнешь, как собака" - никто не удосужился ее стереть. Свидетелей поджога не обнаружилось.

     Процесс был прерван на несколько дней. В общественном мнении происходили неуловимые, но несомненные перемены. Газеты перепечатали последнюю речь мэтра Ликоля еще раз, но уже без глумления, а с сочувственными комментариями уважаемых юристов. Появились трогательные репортажи о короткой и трудной жизни паренька из бедной семьи, пять лет учившегося в университете, чтобы пробыть адвокатом чуть больше недели. С газетных полос на читателей смотрели рисованные портреты: мальчишеское лицо с большими, искренними глазами.

     Гильдия адвокатов опубликовала декларацию в защиту свободного и объективного судопроизводства, которое не должно подвергаться шантажу со стороны эмоционального и скорого на расправу общества.

     Завершающее заседание состоялось на следующий день после похорон.

     Сначала по предложению судьи присутствующие почтили память Этьена Ликоля минутой молчания. Встали все, даже родители погибших девочек. В напутственном слове судья Виксен порекомендовал присяжным не поддаваться давлению извне и напомнил, что, когда речь идет о смертной казни, вердикт "виновен" считается действительным, если за него проголосовали по меньшей мере две трети заседателей.

     Присяжные совещались четыре с половиной часа. Семь из двенадцати сказали "невиновен" и потребовали от суда освободить Пьера Фехтеля за недостаточностью доказательств.

***

     Трудная работа была исполнена чисто. Труп садовника лежал в яме с негашеной известью. Что же касается мальчика-адвоката, то он умер без мучений и страха - Ахимас убил его во сне, еще до того, как поджег сторожку.

"Троица"

1

     В год своего сорокалетия Ахимас Вельде стал подумывать, не пора ли удалиться от дел.

     Нет, он не пресытился работой - она по-прежнему давала ему удовлетворение и заставляла его спокойное сердце биться чуть быстрей. Не потерял он и форму - наоборот, достиг самого пика зрелости и мастерства.

     Причина была другая. Из работы ушел смысл.

     Сам процесс убийства удовольствия Ахимасу не приносил, кроме тех очень редких случаев, когда примешивалось личное.

     С убийствами обстояло просто. Ахимас существовал во вселенной один, со всех сторон окруженный самыми разными формами чужой жизни - растениями, животными, людьми. Жизнь эта находилась в беспрерывном движении: зарождалась, изменялась, прерывалась. Наблюдать за ее метаморфозами было интересно, еще интереснее - влиять на них посредством своих действий. Если вытоптать живое на одном участке вселенной, в целом от этого мало что менялось - жизнь с восхитительной цепкостью заделывала образовавшуюся брешь. Иногда жизнь представлялась Ахимасу буйно заросшим газоном, в котором он выстригал линию своей судьбы. Тут требовались аккуратность и обдуманность: не оставлять мешающих травинок, но и не трогать лишних, чтобы не нарушился ровный и чистый контур. Оглядываясь на пройденный путь, Ахимас видел не срезанную траву, а идеальную траекторию своего движения.

     До сих пор стимулов для работы было два: найти решение и получить деньги.

     Однако первое занимало Ахимаса уже не так, как раньше - для него осталось мало по-настоящему трудных задач, решать которые было интересно.

     Понемногу утрачивало смысл и второе.

     На номерном счете в цюрихском банке лежало без малого семь миллионов швейцарских франков. В Лондоне, в сейфе банка "Бэринг", хранилось ценных бумаг и золотых слитков на семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов.

     Много ли денег нужно человеку, если он не коллекционирует произведения искусства или бриллианты, не строит финансовую империю и не одержим политическим честолюбием?

     Расходы Ахимаса устоялись: двести-триста тысяч франков в год уходило на обычные траты, еще в сто тысяч обходилось содержание виллы. Деньги за нее были выплачены полностью еще в позапрошлом году, все два с половиной миллиона. Дорого, конечно, но к сорока годам у человека должен быть свой дом. Семьи, если человек особого склада, может и не быть, а дом нужен.

     Своим жилищем Ахимас был доволен. Дом полностью соответствовал характеру владельца.

     Над Женевским озером, на самом краю узкой скалы прилепилась небольшая вилла белого мрамора. С одной стороны - пустое, вольное пространство, с другой - кипарисы. За кипарисами - высокая каменная стена, за ней отвесный спуск в долину.

     Ахимас мог часами сидеть на веранде, что висела над водной гладью, смотреть на озеро и на дальние горы. Озеро и горы тоже были формой жизни, но без суеты и возни, присущей фауне и флоре. С этой формой жизни сделать что-либо было трудно, она не зависела от Ахимаса и потому вызывала уважение.

     В саду, среди кипарисов, белел изящный эрмитаж с круглыми башенками по углам. В эрмитаже жила черкешенка Лейла. Ахимас привез ее прошлой осенью из Константинополя. С парижским агентством и ежемесячной сменой профессиональных женщин было давно покончено - наступил момент, когда они перестали казаться Ахимасу такими уж разными. У него выработался свой вкус.

     Вкус был такой: женщина должна быть красивой без приторности, с природной грацией, не слишком разговорчивой, страстной без навязчивости, нелюбопытной и главное - обладающей женским инстинктом, который позволяет безошибочно чувствовать настроение и желания мужчины.

     Лейла была почти идеальной. Она могла с утра до вечера расчесывать длинные черные волосы, напевать, играть сама с собой в нарды. Никогда не дулась, не требовала внимания. Кроме родного языка она знала турецкий и чеченский, поэтому разговаривать с ней мог только Ахимас, с прислугой Лейла объяснялась жестами. Если же ему хотелось развлечься, она знала множество увлекательных историй из константинопольской жизни - раньше Лейла жила в гареме у великого везиря.

     В последнее время Ахимас брал работу редко, два-три раза в год: или за очень большие деньги, или за какую-нибудь особенную награду. Например, в марте поступил тайный заказ от итальянского правительства - разыскать и уничтожить анархиста Джино Дзаппу по прозвищу Шакал, который намеревался убить короля Умберто. Террорист считался крайне опасным и совершенно неуловимым.

     Само по себе дело оказалось несложным (Шакала выследили помощники Ахимаса, а ему самому осталось только съездить в Лугано и один раз нажать на спусковой крючок), но примечателен был обещанный гонорар. Во-первых, Ахимас получил итальянский дипломатический паспорт на имя кавалера Вельде, а во-вторых, привилегию на покупку острова Санта-Кроче в Тирренском море. Если бы Ахимас пожелал воспользоваться привилегией и выкупить этот клочок суши, он получил бы не только титул графа Санта-Кроче, но и право экстерриториальности, что выглядело особенно привлекательно. Сам себе государь, сам себе полиция, сам себе суд? Хм.

     Из любопытства Ахимас съездил взглянуть на остров и был околдован им. Там не было ничего примечательного, только скалы, пара оливковых рощиц, бухта. По берегу весь островок можно было обойти за час. Последние четыреста лет здесь никто не жил, лишь изредка заплывали рыбаки пополнить запас пресной воды.

     Графское звание Ахимаса привлекало мало, хотя в путешествиях по Европе громкий титул иногда небесполезен. Но собственный остров?

     Там он мог бы быть наедине с морем и небом. Там можно создать собственный мир, принадлежащий только ему одному. Заманчиво.

     Удалиться на покой. Плавать под парусом, охотиться на горных коз, чувствовать, что время остановилось и неотличимо от вечности.

     Хватит приключений, уж не мальчик.

     И, может быть, обзавестись семьей?

     Не то чтобы он думал о семье всерьез - скорее для гимнастики ума. Ахимас знал, что семьи у него никогда не будет. Он боялся того, что, лишившись одиночества, станет бояться смерти. Как боятся ее другие.

     Сейчас он не страшился смерти вовсе. Это составляло фундамент, на котором стояло крепкое здание, именуемое Ахимасом Вельде. Ну, даст пистолет осечку, или жертва окажется чересчур ловкой и удачливой. Тогда Ахимас умрет, только и всего. Это значит, что больше ничего не будет. Кто-то из древних - кажется, Эпикур, - по этому поводу уже все сказал: пока есть я, смерти нет, а когда придет она, то не будет меня.

     Ахимас Вельде пожил и повидал достаточно. Только любви не знал, но это уже из-за профессии. Привязанность ослабляет, а любовь - та вовсе делает беззащитным. Ахимас же был неуязвим. Поди возьми человека, который ничего не боится, никем и ничем не дорожит.

     Но собственный остров - об этом стоило поразмыслить.

     Возникала одна проблема - финансовая. Выкуп привилегии стоил дорого, на это ушли бы все средства из цюрихского и лондонского банков. А на что обустраивать свое графство? Можно продать виллу, но этого, пожалуй, не хватит. Тут нужен капитал поосновательней.

     Или же выкинуть эти фантазии из головы?

     Однако свой остров - это больше, чем своя скала, а море больше, чем озеро. Можно ли довольствоваться малым, если тебе предлагается большее?

***

     Вот какого рода раздумья занимали Ахимаса, когда его посетил человек в маске.

2

     Сначала дворецкий Арчибальд принес карточку - кусок белого картона с золотой коронеткой и готической вязью "Барон Евгениус Фон Штайниц". К карточке была приложена записка по-немецки:

     "Барон фон Штайниц просит господина Вельде принять его нынче в десять часов вечера по конфиденциальному делу".

     Ахимас обратил внимание на то, что верхний край листка обрезан. Очевидно, будущий визитер не желал, чтобы Ахимас увидел монограмму, а стало быть, на самом деле он был, если и "фон", то во всяком случае не Штайниц.

     Посетитель прибыл ровно в десять, минута в минуту. Такая пунктуальность позволяла предположить, что это действительно немец. Лицо барона было скрыто бархатной полумаской, за что гость учтиво извинился, сославшись на крайнюю деликатность дела. Ничего особенно примечательного во внешности фон Штайница Ахимас не заметил - светлые волосы, аккуратные бакенбарды, беспокойные голубые глаза. На бароне был плащ, цилиндр, крахмальная рубашка с белым галстуком, черный фрак.

     Сели на веранде. Внизу мерцало освещенное луной озеро. Фон Штайниц даже не взглянул на умиротворяющий пейзаж, все рассматривал Ахимаса через прорези своей опереточной маски. Начинать разговор не спешил - закинул ногу на ногу, закурил сигару.

     Ахимас все это уже много раз видел и спокойно ждал, когда визитер решится начать.

     - Я обращаюсь к вам по рекомендации господина Дю Балле, - наконец, произнес барон. - Он просил передать вам нижайший поклон и пожелания полнейшего... то есть нет, совершеннейшего благополучия.

     Услышав имя парижского посредника и его пароль, Ахимас молча кивнул.

     - У меня дело огромной важности и сугубой конфиденциальности, - понизив голос, сообщил фон Штайниц.

     - Именно с такими ко мне обычно и обращаются, - бесстрастно отметил Ахимас.

     До сего момента разговор шел по-немецки. Внезапно посетитель перешел на русский. Говорил чисто, правильно, только слегка картавил на твердом "л":

     - Работу следует выповнить в России, в Москве. Нужно, чтобы дево сдевав иностранец, хорошо знающий русский язык и обычаи. Вы подходите идеально. Мы навели о вас справки.

     "Навели справки? Да еще "мы"?" - Ахимасу это не понравилось.

     Он хотел было немедленно прервать разговор, пока гость не сказал лишнего, но тут картавый сказал:

     - За выповнение этого свожного и деликатного дева вы повучите миллион французских франков авансом, а по исповнении нашего... м-м... контракта миллион рублей.

     Это меняло дело. Такая сумма была бы достойным завершением блестящей профессиональной карьеры. Ахимас вспомнил причудливый контур Санта-Кроче, когда островок впервые появляется на горизонте - этакая шляпа-котелок, лежащая на зеленом бархате.

     - Вы, сударь, посредник, - сухо сказал он вслух по-немецки. - А мой принцип - иметь дело напрямую с заказчиком. Условия мои таковы. Вы немедленно переводите задаток на мой счет в Цюрих. После этого я встречаюсь с заказчиком в указанном им месте, и он излагает мне всю подоплеку дела. Если условия меня почему-либо не устроят, я верну половину задатка.

     "Барон Евгениус фон Штайниц" возмущенно всплеснул холеной рукой (на безымянном пальце сверкнул старинный сапфир), но Ахимас уже поднялся.

     - Я буду говорить только с первым лицом. Или ищите другого исполнителя.

3

     Встреча с заказчиком состоялась в Санкт-Петербурге, на тихой улочке, куда Ахимаса привезли в закрытом фаэтоне. Экипаж долго петлял по улицам, окна были наглухо зашторены. Эта предосторожность вызвала у Ахимаса улыбку.

     Запомнить дорогу он не пытался, хотя географию российской столицы знал в совершенстве - в свое время приходилось выполнять здесь несколько серьезных контрактов. Но украдкой подсматривать в щелку и считать повороты нужды не было. Ахимас позаботился о своей безопасности: во-первых, подобающим образом вооружился, а во-вторых, привез с собой четверых помощников.

     Они ехали в Россию в соседнем вагоне и сейчас следовали за фаэтоном в двух пролетках. Помощники были профессионалами, и Ахимас знал, что они не отстанут и себя не обнаружат.

     Фаэтон остановился. Молчаливый кучер, встретивший Ахимаса на вокзале и, судя по офицерской выправке, явно не бывший кучером, открыл дверцу и жестом велел следовать за ним.

     На улице ни души. Одноэтажный особняк. Скромный, но чистенький. Необычно только одно: несмотря на лето, все окна закрыты и задвинуты гардины. Одна чуть колыхнулась, и тонкие губы Ахимаса снова на миг раздвинулись в улыбке. Эти дилетантские хитрости начинали его забавлять. Все было ясно: аристократы, играющие в заговор.

     Провожатый вел куда-то через анфиладу темных комнат. Перед последней остановился, пропуская вперед. Когда Ахимас вошел, створки за его спиной закрылись, раздался звук запирающего ключа.

     Ахимас с любопытством огляделся. Занятная комнатка - ни одного окна. Из мебели только небольшой круглый стол и возле него два кресла с высокими спинками. Впрочем, разглядеть помещение было сложно, так как горела всего одна свеча, и ее слабый свет не достигал терявшихся во мраке углов.

     Выждав, пока глаза свыкнутся с темнотой, Ахимас привычным взглядом осмотрел стены. Ничего подозрительного не обнаружил - ни потайных окошек, из которых можно было бы держать его на мушке, ни дополнительных дверей. Оказалось, что в дальнем углу стоит еще один стул.

     Ахимас сел в кресло. Минут через пять дверь распахнулась, и вошел высокий мужчина. Вторым креслом не воспользовался - пересек комнату и, не здороваясь, сел на стул.

     Выходило, что заказчик не так прост. Отличная уловка: Ахимас сидел на виду, освещенный свечой, а партнер оказался в густой тени. И лица было не видно - только силуэт.

     Этот, в отличие от "барона фон Штайница", времени не терял, а сразу перешел к делу.

     - Вы хотели встретиться с первым лицом, - сказал человек в углу по-русски. - Я согласился. Смотрите же, не разочаруйте меня, господин Вельде. Представляться не буду, для вас я monsieur NN.

     По выговору - человек из высшего общества. На слух - лет сорок. Но, может быть, и меньше - это голос, привыкший командовать, а такие всегда звучат старше. По повадке - человек серьезный.

     Вывод: если и великосветский заговор, то нешуточный.

     - Излагайте суть дела, - сказал Ахимас.

     - Вы хорошо говорите по-русски, - кивнула головой тень. - Мне докладывали, что в прошлом вы российский подданный. Это очень кстати. Не понадобятся лишние разъяснения. И уж во всяком случае, не придется втолковывать, насколько значительна персона, которую нужно убить.

     Ахимас отметил удивительную ясность выражений - никаких экивоков, никаких "устранить", "обезвредить" или "нейтрализовать".

     А monsieur NN все так же ровно, безо всякой паузы, сообщил:

     - Это Михаил Соболев.

     - Тот, кого называют Белым Генералом? - уточнил Ахимас. - Герой последних войн и самый популярный военачальник российской армии?

     - Да, генерал-адъютант Соболев, командующий четвертым армейским корпусом, - бесстрастно подтвердил силуэт.

     - Прошу извинить, но должен ответить отказом, - вежливо произнес Ахимас и скрестил руки на груди.

     По науке о жестах эта поза означает спокойствие и непреклонную решимость. Ну, а кроме того пальцы правой руки легли на рукоятку маленького револьвера, лежавшего в специальном жилетном кармане. Револьвер назывался "велодог" и был изобретен для велосипедистов, которым докучают бродячие собаки. Четыре круглоголовые пульки двадцать второго калибра. Безделушка, конечно, но в ситуациях, подобных нынешней, может оказаться очень полезной.

     Отказ от выполнения заказа после того, как объект уже назван, - самый опасный момент. В случае осложнений Ахимас намеревался действовать так: всадить заказчику пулю в лоб и отскочить в самый темный угол. Взять там Ахимаса будет непросто.

     При входе обыска не было, так что весь арсенал остался нетронутым - и "кольт", изготовленный по индивидуальному заказу, и метательный нож, и пружинный испанский нож. Минуты две продержаться можно, а потом на выстрелы подоспеют помощники. Поэтому Ахимас был напряжен, но спокоен.

     - Неужто вы тоже относитесь к числу приверженцев Соболева? - с раздражением спросил заказчик.

     - Мне нет дела до Соболева, я приверженец здравого смысла. А здравый смысл велит мне не участвовать в делах, которые подразумевают последующее устранение исполнителя, то есть в данном случае меня. После акции такого масштаба свидетелей не оставляют. Советую вам поискать кого-нибудь из новичков. Обычное политическое убийство - дело не такое уж хитрое.

     Ахимас поднялся и осторожно попятился к двери, готовый в любую секунду стрелять.

     - Сядьте. - Человек в углу повелительным жестом указал на кресло. - Мне нужен не новичок, а самый лучший в вашем ремесле, потому что дело очень даже хитрое. Вы это увидите сами. Но сначала я открою вам некоторые обстоятельства, которые избавят вас от подозрений.

     Чувствовалось, что monsieur NN не привык давать объяснений и сдерживается, чтобы не вспылить.

     - Это не политическое убийство и не заговор. Наоборот, заговорщик и государственный преступник - Соболев, которому не дают покоя лавры Корсиканца. Наш герой замыслил не более не менее как военный переворот. В заговоре участвуют офицеры его корпуса, а также бывшие соратники генерала, многие из которых служат в гвардии. Опаснее всего то, что Соболев популярен не только в армии, но и во всех слоях общества. А мы, двор и правительство, вызываем у одних недовольство, а у других и открытую ненависть. Престиж царствующего дома очень упал после позорной охоты на самодержца, закончившейся его убийством. Затравили помазанника Божьего, как зайца на псовой охоте!

     Голос говорившего налился грозной силой, и за спиной Ахимаса немедленно скрипнула дверь. Тот, для кого двор и правительство входили в категорию "мы", нетерпеливо махнул рукой в белой перчатке, и дверь снова закрылась. Дальше таинственный господин говорил уже спокойнее, без гнева.

     - Нам известен план заговорщиков. Сейчас Соболев проводит маневры, истинная цель которых - репетиция переворота. Затем он в сопровождении своих клевретов выедет в Москву, чтобы там, на отдалении от Петербурга, встретиться кое с кем из гвардейских генералов, заручиться их поддержкой и разработать окончательную диспозицию. Удар будет нанесен в первых числах июля, во время смотра в Царском Селе. Соболев намерен взять членов царского семейства под "временную опеку" - ради их же блага и во имя спасения отечества. - В голосе зазвучал тяжелый сарказм. - Само отечество будет объявлено пребывающим в опасности, и в нем придется установить военную диктатуру. Есть серьезные основания полагать, что этот безумный прожект будет поддержан значительной частью армии, дворянства, купечества и даже крестьянства. Белый Генерал идеально подходит на роль спасителя отечества!

Monsieur NN поднялся, сердито прошелся вдоль стены, похрустывая пальцами. Держался, впрочем, по-прежнему в тени, лица не показывал. Ахимас разглядел только породистый нос и пышные бакенбарды.

     - Знайте же, господин Вельде, что в данном случае вы не совершите никакого преступления, потому что Соболев приговорен к смерти судом, в котором участвовали высшие сановники империи. Из двадцати высочайше назначенных судей за смертную казнь проголосовали семнадцать. И приговор уже утвержден императором. Суд был тайным, но оттого не менее законным. Тот господин, которого вы сочли посредником, был одним из судей и действовал в интересах международной безопасности и мира в Европе. Как вам, вероятно, известно, Соболев - предводитель воинственной славянской партии, и его приход к власти неминуемо привел бы к войне с Германией и Австро-Венгрией. Государственный человек остановился и стал смотреть на невозмутимого слушателя.

     - Поэтому вам нечего опасаться за свою жизнь. Вы имеете дело не с преступниками, а с высшей властью великой империи. Вам предлагается роль не убийцы, а палача. Мое объяснение вас удовлетворило?

     - Допустим. - Ахимас положил руки на стол. Стрельбы, кажется, не предвиделось. - Но в чем, собственно, сложность дела? Почему генерала нельзя просто отравить или, на худой конец, застрелить?

     - Ага, стало быть, вы согласны. - Monsieur NN удовлетворенно кивнул и опустился на стул. - Теперь я объясню, зачем нам понадобился такой авторитетный специалист. Начнем с того, что добраться до Соболева очень непросто. Он днем и ночью окружен адъютантами и ординарцами, которые ему фанатично преданы. Да и нельзя его просто убить - вся Россия встанет на дыбы. Он должен умереть естественным образом, безо всяких двусмысленностей и подозрений. Но и этого мало. Устранить злоумышленника при помощи яда мы смогли бы и сами. Однако заговор зашел слишком далеко. Даже смерть предводителя может не остановить заговорщиков. Они доведут свое дело до конца, считая, что действуют, выполняя заветы Соболева. Вероятнее всего, без вождя у них ничего не выйдет, но Россия погрузится в кровавый хаос, и верховная власть будет окончательно скомпрометирована. По сравнению с господами соболевцами декабристы покажутся шалунишками. И сейчас я поставлю перед вами задачу во всей ее головоломной полноте.

     Он энергично подытожил, рубя темноту взмахами белой перчатки:

     - Соболева нужно уничтожить так, чтобы для широкой публики его смерть выглядела естественной и не вызвала возмущения. Мы устроим ему пышные похороны, поставим памятник и даже назовем в его честь какой-нибудь корабль. Нельзя лишить Россию единственного национального героя. Однако в то же время Соболев должен умереть таким образом, чтобы его сообщники были деморализованы и лишились своего знамени. Оставшись героем в глазах толпы, он должен утратить этот ореол среди заговорщиков. Так что, сами видите, новичку такую задачу не выполнить. Скажите, выполнима ли она вообще?

     Впервые в голосе говорившего зазвучало нечто, похожее на неуверенность.

     Ахимас спросил:

     - Как и когда я получу остаток суммы? Monsieur NN облегченно вздохнул.

     - Когда Соболев выедет в Москву, у него будет при себе весь денежный фонд заговора - около миллиона рублей. Подготовка переворота требует немалых расходов. Убив Соболева, вы заберете деньги себе. Надеюсь, с этой задачей вы справитесь без труда?

     - Сегодня по русскому стилю 21 июня. Вы говорите, переворот назначен на начало июля. Когда Соболев выезжает в Москву?

     - Завтра. Самое позднее - послезавтра. И пробудет там до 27-го. Потом заедет к себе в рязанское имение и оттуда сразу в Петербург. Нам известно, что встречи с генералами у него назначены на 25-ое, 26-ое и 27-ое. Из Петербурга в Москву для этого специально приедут... Впрочем, не буду называть лишних имен. Без Соболева эти люди неопасны. Со временем мы тихо, без огласки отправим их в отставку. Но все же лучше, чтобы Соболев с ними встретиться не успел. Мы не хотим, чтобы заслуженные генералы запятнали себя государственной изменой.

     - В ваших обстоятельствах подобные нежности непозволительны, - не удержался от резкости Ахимас. Задача и без дополнительного ужесточения сроков была непростой. - Вы хотите, чтобы я сделал дело до 25 июня, то есть даете мне всего три дня. Маловато. Постараюсь, но не обещаю.

     В тот же день Ахимас, расплатившись, отпустил помощников - в их услугах он больше не нуждался.

     Сам же ночным поездом выехал в Москву.

4

     По классификации, некогда разработанной Ахимасом, задача относилась к четвертой, самой высокой категории сложности: замаскированное убийство знаменитости в максимально сжатые сроки с дополнительными условиями.

     Трудностей было три.

     Первая: сильная, преданная охрана.

     Вторая: имитация естественной смерти.

     Третья: смерть должна в глазах широкой публики выглядеть пристойной, а в глазах узкого круга посвященных постыдной.

     Интересно.

     Ахимас удобно расположился на бархатном диванчике купе первого класса, предвкушая плодотворную мыслительную работу. Десяти часов дороги должно было хватить. Спать необязательно - при необходимости он мог обходиться без сна и трое, и четверо суток. Спасибо дяде Хасану и его выучке.

Also, der Reihe nach <Итак, по порядку, (нем.)>.

     Он достал сведения, предоставленные по его просьбе заказчиком. Здесь было полное досье на Соболева, как видно, подбиравшееся не один год: подробная биография с послужным списком, пристрастия, связи. Никаких полезных причуд, за которые можно было бы уцепиться, не обнаружилось - не игрок, не опиумист, не запойный пьяница. В личностной характеристике преобладало слово "отличный": отличный наездник, отличный стрелок, отличный биллиардист. Ладно.

     Ахимас перешел к графе "пристрастия". Пьет умеренно, предпочитает "шато-икем", курит бразильские сигары, любит русские романсы, в особенности "Рябину" (сочинение г-на И.Сурикова). Так-так.

     "Интимные привычки". Увы, тут ждало разочарование. Не педераст, не последователь маркиза де Сада, не педофил. В прошлом, правда, известный ловелас, однако в последние два года хранил верность любовнице, учительнице минской женской гимназии Екатерине Головиной. Есть сведения, что месяц назад предложил ей узаконить отношения, но Головина по неизвестной причине ответила отказом, и отношения пресеклись. Так, тут что-то есть.

     Ахимас задумчиво посмотрел в окно. Взял следующий документ. Имена и характеристики офицеров свиты Соболева. Люди по большей части боевые, бывалые. В поездках генерала сопровождает никак не меньше семи-восьми человек. В одиночку Соболев никуда не ходит. Это нехорошо. Еще хуже было то, что принимаемую генералом пищу проверяли, причем не один, а двое: старший ординарец есаул Гукмасов и личный камердинер.

     Однако изобразить естественную, не вызывающую подозрений смерть можно только при помощи яда. Несчастный случай не годится - это всегда дурно пахнет.

     Как дать объекту яд, минуя проверку? Кто ближе Соболеву, чем ординарец и камердинер?

     Получалось, что никто. В Минске у объекта была пассия, уж из ее-то рук он, наверно, ел без проверки. Но отношения прерваны.

     Однако стоп. Мысль в правильном направлении. Ближе всего к мужчине может подобраться женщина, даже недавняя знакомая. Естественно, при условии, что они вступили в связь. Тут уж адъютантам с камердинерами придется подождать за дверью.

     Так, когда Соболев порвал с любовницей? Месяц назад. Стало быть, оголодал - на маневрах ему было не до амуров, да и сообщили бы в сводке. Мужчина он полнокровный, в самом соку. Опять же затевает рискованное дело, которое неизвестно чем для него закончится.

     Ахимас прищурился.

     Напротив сидела дама с сыном-кадетом, вполголоса уговаривала вести себя прилично и не вертеться.

     - Ты ведь видишь, Серж, этот господин работает, а ты капризничаешь, - сказала дама по-французски.

     Мальчик посмотрел на аккуратного блондина в добротном сером пиджаке. Разложил на, коленях какие-то скучные бумаги и губами шевелит, немчура.

     Немчура взглянул на кадета исподлобья и неожиданно подмигнул белесым глазом.

     Серж набычился.

     У прославленного Ахилла есть пята, и не слишком оригинальная, пришел к заключению Ахимас. Нечего мудрить и изобретать порох. Чем проще, тем верней.

     Логическая схема выстроилась сама собой.

     1) Женщина - самая подходящая приманка для крепкого, уставшего от воздержания мужчины Соболевского склада.

     2) Через женщину проще всего дать объекту яд.

     3) Разврат в России считается делом постыдным и уж во всяком случае недостойным национального героя. Если герой умер не на поле брани или хотя бы не на больничном ложе, а испустил дух на ложе порока, с любовницей, а еще лучше со шлюхой, это, по русским понятиям a) неприлично, b) комично, c) просто глупо. Героям такого не прощают.

     Остальное сделает свита. Адъютанты в лепешку расшибутся, чтобы утаить неблаговидные обстоятельства смерти Белого Генерала от публики. Однако среди своих, среди заговорщиков, слух разнесется мигом. Трудно идти против императора без вождя, да еще, если вместо рыцарственного знамени над головой развевается запятнанная простыня. И Белый Генерал перестанет быть для своих приверженцев таким уж белым.

     Что ж, метод определился. Теперь техника.

     В чемодане среди прочих полезных вещей у Ахимаса имелся неплохой подбор химикатов. В данном случае идеально подходил экстракт сока амазонского папоротника. Двух капель бесцветной и почти безвкусной жидкости было достаточно, чтобы при незначительном учащении сердцебиения у здорового человека произошел паралич дыхания и разрыв сердечной мышцы. Смерть при этом выглядела совершенно естественно, никому и в голову не пришло бы заподозрить отравление. В любом случае, уже через два-три часа обнаружить следы яда было невозможно.

     Средство было надежное, неоднократно опробованное. Последний раз Ахимас воспользовался им в позапрошлом году, выполняя заказ одного лондонского шалопая, пожелавшего избавиться от дяди-миллионера. Операция была проведена просто и изящно. Любящий племянник устроил обед в честь дорогого родственника. Среди гостей был и Ахимас. Он сначала выпил со стариком отравленного шампанского, а потом, улучив момент, шепнул миллионеру, что племянничек хочет его извести. Дядя побагровел, схватился за сердце и рухнул, как подкошенный. Смерть произошла на глазах у дюжины свидетелей. Ахимас вернулся в гостиницу медленным, размеренным шагом - чтобы дать отраве время рассосаться и ослабнуть.

     Объект был пожилым человеком с неважным здоровьем. Опыт показывал, что на сильного, молодого мужчину препарат действует, когда биение пульса достигает 80-85 ударов в минуту.

     Стало быть, вопрос звучал следующим образом: разгонится ли кровь у героического генерала в момент любовной страсти до 85 ударов?

     Ответ: непременно разгонится, на то она и страсть. Особенно, если предмет страсти окажется достаточно знойным.

     Оставался пустяк - найти подходящую кокотку.

5

     В Москве, согласно инструкции, Ахимас остановился в новой фешенебельной гостинице "Метрополь" под именем купца Николая Николаевича Клонова из Рязани.

     По номеру, полученному от monsieur NN, протелефонировал московскому представителю заказчика, которого было велено называть "господин Немо". Эти нелепые прозвища уже не казались Ахимасу смехотворными - видно было, что здесь не шутят.

     - Слушаю, - прошелестел голос в трубке.

     - Это Клонов, - сказал Ахимас в переговорное устройство. - Мне нужен господин Немо.

     - Слушаю, - повторил голос.

     - Передайте, чтобы мне срочно доставили словесный портрет Екатерины Головиной.

     Ахимас еще раз повторил имя любовницы Соболева и разъединился.

     М-да, конспираторы из защитников престола неважные. Ахимас взял у кельнера телефонный справочник и посмотрел, что за абонент числится под номером 211. Надворный советник Петр Парменович Хуртинский, начальник секретной канцелярии московского генерал-губернатора. Неплохо.

     Через два часа курьер доставил в гостиницу запечатанную депешу. Телеграмма была короткой:

     "Блондинка, серо-голубые глаза, нос с небольшой горбинкой, худощавая, стройная, рост два аршина четыре вершка, бюст небольшой, талия тонкая, на правой щеке родинка, на левой коленке шрам от падения с лошади. NN"

     Про левую коленку и родинку было лишнее. Главное, что определился типаж: худосочная блондинка небольшого роста.

     - Скажи-ка, любезный, тебя как звать?

     Нумер 19-ый смотрел на кельнера как-то неопределенно, словно бы смущаясь. Служителю, человеку бывалому, этот тон и выражение были очень хорошо знакомы. Он убрал с лица улыбку, чтобы не смущать постояльца излишней понятливостью, и ответил:

     - Тимофей, ваше степенство. Не будет ли каких поручений?

     19-ый (по книге - купец первой гильдии из Рязани) отвел Тимофея от конторки к окну, сунул рублевик.

     - Скучно мне, братец. Одиноко. Как бы того... скрасить. Купец захлопал белобрысыми ресницами, порозовел. Приятно иметь дело с таким деликатным человеком. Кельнер развел руками:

     - Чего же проще, сударь. У нас в Москве веселых барышень в избытке-с. Прикажете адресок подсказать?

     - Нет, не надо адресок. Мне бы какую-нибудь особенную, чтоб с понятием. Не люблю я дешевых-то, - воспрял духом рязанец.

     - Есть и такие. - Тимофей принялся загибать пальцы. - В "Яре" поет Варя Серебряная - авантажная девица, со всяким не пойдет. Имеется мамзель Карменсита, очень современная особа, с ней по телефону договариваются. В "Альпийской розе" поет мамзель Ванда, с исключительным разбором барышня. Во Французской оперетке танцорки две, Лизетт и Анизетт, оченно популярны-с. Теперь среди актрисок...

     - Вот-вот, мне бы актрису, - оживился 19-ый. - Только на мой вкус. Я, Тимофей, дебелых не уважаю. Мне бы стройненькую, с талией, умеренного росточка и чтоб непременно блондинка.

     Кельнер подумал и приговорил:

     - Тогда получается, что Ванда из "Розы". Блондинка и тоща. Но успех имеет. Остальные по большей части в теле. Ничего не поделаешь, сударь, мода-с.

     - Расскажи-ка мне, что за Ванда такая.

     - Немка. Обхождения благородного, себя ценит дорого. Живет одна, в номерах "Англия", с отдельным входом. Может себе позволить-с - по пятьсот целковых за удовольствие берет. И переборчива, только с тем идет, кто понравится.

     - Пятьсот целковых? Однако! - Купец, похоже, заинтересовался. - А где бы мне, Тимофей, на эту Ванду посмотреть? Что за "Альпийская роза" такая?

     Кельнер показал в окно:

     - Да здесь, близехонько, на Софийке. Почитай, каждый вечер поет. Ресторанчик не особенный, с нашим или хоть со "Славянским базаром" никакого сравнения-с. Больше, извиняюсь, немчура ходит. А наши-, русские, разве на Ванду поглазеть. Ну, и кто с серьезными намерениями - ангажировать.

     - И как же ее ангажируют?

     - Тут свое обхождение, - с удовольствием принялся описывать Тимофей. - Надобно ее сначала за стол пригласить. Но так подозвать - не сядет. Перво-наперво букетик фиалок послать, да обернуть сотенной. Мамзель на вас издали поглядит. Если сразу не понравитесь - сотенную назад пришлет. А коли не вернула, значит, подсядет. Но это еще полдела-с. Может присесть, поболтать о том, о сем, а после все равно откажет. И сотню уж не вернет, раз время потратила. Говорят, она этими отказными сотнями больше, чем пятисотенными зарабатывает. Так уж она себя поставила, эта самая Ванда.

***

     Вечером Ахимас сидел в "Альпийской розе", потягивал неплохое рейнское и приглядывался к певичке. Немочка и в самом деле была хороша. Похожа на вакханку. Лицо совсем не немецкое - дерзкое, бесшабашное, зеленые глаза отливают расплавленным серебром. Ахимас очень хорошо знал этот особенный оттенок, встречающийся лишь у самых драгоценных представительниц женской породы. Не на пухлые губки и не на точеный носик, а на это переливчатое серебро падки мужчины, слепнут от неверного блеска, теряют разум. А каков голос! Ахимас, искушенный ценитель женской красоты, знал, что в голосе половина очарования. Когда он такой грудной и при этом чуть подернутый хрипотцой, будто прихваченный инеем или, наоборот, опаленный огнем, это опасно. Лучше, подобно Одиссею, привязаться к мачте, иначе утонешь. Не устоять бравому генералу против этой сирены, нипочем не устоять.

     Однако имелся некоторый запас времени. Нынче еще только вторник, Соболев прибудет в четверг, так что была возможность присмотреться к мадемуазель Ванде получше.

     За вечер ей посылали букеты дважды. Один, отправленный жирным купцом в малиновом сюртуке, Ванда вернула сразу, даже не прикоснувшись. Купчина тут же ушел, стуча сапогами и выражаясь по матери.

     Второй букет прислал гвардейский полковник с шрамом через щеку. Певица поднесла фиалки к лицу, банкноту спрятала в кружевной рукав, но к гвардейцу подсела нескоро и просидела с ним недолго. Ахимас не слышал, о чем они говорили, но закончилась беседа тем, что Ванда, запрокинув голову, рассмеялась, ударила полковника веером по руке и отошла. Гвардеец философски пожал золотопогонными плечами и некоторое время спустя послал еще один букет, но его Ванда сразу вернула.

     Зато, когда некий краснощекий блондин, явно уступавший отвергнутому офицеру по части импозантности, небрежно поманил гордячку пальцем, она себя ждать не заставила - немедленно подсела к его столу. Блондин что-то лениво говорил ей, постукивая по скатерти короткими в рыжеватых волосках пальцами, а она слушала молча, без улыбки, дважды кивнула. Неужто сутенер, удивился Ахимас. Непохож.

     Однако в полночь, когда Ванда вышла из бокового подъезда (Ахимас караулил на улице) именно краснощекий поджидал Ванду на улице в коляске, и уехала она тоже с ним. Ахимас следовал сзади в одноместной коляске, предусмотрительно взятой напрокат в "Метрополе". Проехали по Кузнецкому мосту, свернули на Петровку. У большого углового дома с подсвеченной электричеством вывеской "Англия" Ванда и ее спутник сошли и кучера отпустили. Час был поздний, а это означало, что несимпатичный кавалер останется ночевать. Кто он, любовник? Но что-то вид у Ванды не слишком счастливый.

     Надо будет навести справки у "господина Немо".

6

     Чтобы не рисковать и не тратить времени попусту, Ахимас не завернул фиалки в сотенный билет, а продел в колечко с изумрудом, купленное днем на Кузнецком. От денег женщина отказаться может, от дорогой безделушки никогда.

     Прием, разумеется, подействовал. Ванда с любопытством рассмотрела подарок, а затем столь же заинтересованно отыскала глазами дарителя. Ахимас слегка поклонился. Сегодня он был в английском смокинге и белом галстуке с бриллиантовой заколкой. По виду не то британский лорд, не то современный предприниматель - новая космополитическая порода, начинавшая задавать тон в Европе и России.

     Вчерашнего бесцеремонного блондина, о котором Ахимас получил исчерпывающие (и весьма примечательные} сведения, в зале не было.

     Допев песенку, Ванда села напротив, заглянула Ахимасу в лицо и вдруг сказала:

     - Какие глаза-то прозрачные. Будто ручей.

     От этой фразы у Ахимаса почему-то на миг ежа лось сердце. Возникло некое смутное, ускользающее воспоминание из тех, что французы называют deja vu. Он чуть нахмурился. Глупости какие, уж Ахимаса Вельде женскими хитростями на крючок не подцепить.

     - Купец первой гильдии Николай Николаевич Клонов, председатель Рязанского коммерческого общества, - представился он.

     - Купец? - удивилась зеленоглазая. - Не похожи. Скорей моряк. Или разбойник.

     Она хрипловато рассмеялась, и Ахимасу второй раз стало не по себе. Никто и никогда еще не говорил ему, что он похож на разбойника. Он должен выглядеть заурядно и добропорядочно - таково непременное условие профессии.

     А певичка между тем продолжала удивлять.

     - И выговор у вас не рязанский, - насмешливо обронила она. - Вы часом не иностранец?

     В речи у Ахимаса и в самом деле, кажется, имелся легчайший, почти неразличимый акцент - некоторая нерусская металличность, сохранившаяся с детства, но чтобы расслышать ее, требовалась незаурядная тонкость слуха. Тем более удивительно было услышать такое от немки.

     - Я долго жил в Цюрихе, - сказал он. - Там у нашей компании представительство. Русский лен и ситец.

     - Ну, и чего вы от меня хотите, швейцарско-рязанский коммерсант? - как ни в чем не бывало продолжила женщина. - Совершить со мной коммерцию? Я угадала?

     Ахимас успокоился - певичка просто кокетничала.

     - Вот именно, - сказал он серьезно и уверенно, как всегда говорил с женщинами этого типа. - У меня к вам деловое конфиденциальное предложение.

     Она расхохоталась, обнажив мелкие ровные зубы.

     - Конфиденциальное? Красиво излагаете, мсье Клонов. Мне обычно и делают исключительно конфиденциальные предложения.

     Вот это Ахимас вспомнил: то же самое и примерно в таких же словах он ответил неделю назад "барону фон Штайницу". Поневоле улыбнулся, но тут же вновь заговорил серьезно:

     - Это не то, что вы думаете, сударыня. Рязанское коммерческое общество, председателем которого я имею честь состоять, поручило мне сделать какой-нибудь дорогой, необычный подарок одному нашему земляку, человеку заслуженному и знаменитому. Я могу выбрать подарок на свое усмотрение, но наш земляк должен непременно остаться доволен. У нас в Рязани очень любят и чтут этого человека. Подарок мы желаем сделать деликатно, без навязчивости. Даже анонимно. Он и не узнает, что деньги были собраны купечеством его родной Рязани по подписке. Я долго думал, чем бы одарить счастливца, которому судьба дала абсолютно всё. А потом увидел вас и понял, что самый лучший дар - такая женщина, как вы. - Удивительно, но она покраснела.

     - Как вы смеете! - Глаза так и вспыхнули. - Я не вещь, чтобы меня дарить!

     - Не вас, мадемуазель, а всего лишь ваше время и ваше профессиональное мастерство, - сурово произнес Ахимас. - Или меня ввели в заблуждение и вы не торгуете своим временем и искусством?

     Она смотрела на него с ненавистью.

     - Да знаете ли вы, купец первой гильдии, что достаточно одного моего слова, и вас выкинут отсюда на улицу?

     Он улыбнулся одними губами.

     - Меня еще никто никогда на улицу не выкидывал, сударыня. Уверяю вас, это совершенно исключено.

     Наклонился вперед и, глядя прямо в искрящиеся бешенством глаза, сказал:

     - Быть куртизанкой наполовину невозможно, мадемуазель. Лучше уж честные деловые отношения: работа в обмен на деньги. Или вы занимаетесь своим ремеслом ради удовольствия?

     Искорки потухли, широкий, чувственный рот покривился в горькой усмешке.

     - Какое там удовольствие... Закажите-ка мне шампанского. Я только шампанское пью" иначе в моем "ремесле" нельзя - сопьешься. А петь сегодня больше не буду. - Ванда подала знак официанту, и тот, видимо, зная ее привычки, принес бутылку "клико". - Вы правы, господин философ. Быть продажной наполовину - только себя обманывать.

     Она выпила бокал до самого дна, но снова наполнить его не позволила. Всё шло благополучно, и Ахимаса тревожило только одно: на него, вандиного избранника, со всех сторон пялились. Но ничего, он покинет ресторан в одиночестве, его сочтут очередным неудачником и сразу же забудут.

     - Со мной редко так разговаривают. - От шампанского взгляд певички не прояснился, а напротив стал грустным. - Больше лебезят. Сначала. А потом говорят "ты" и манят в содержанки. Знаете, чего я хочу?

     - Знаю. Денег. Свободы, которую они дают, - рассеянно обронил Ахимас, додумывая детали последующих действий.

     Она потрясенно уставилась на него.

     - Откуда вы знаете?

     - Сам таков, - коротко ответил он. - Так сколько вам нужно денег, чтоб вы наконец почувствовали себя свободной?

     Ванда вздохнула.

     - Сто тысяч. Я давно это высчитала, еще когда дурочкой была и уроками музыки перебивалась. Не буду про это... Неинтересно. Я долго в бедности жила, почти в нищете. До двадцати лет. А потом решила: все, хватит. Стану богатой и свободной. Три года с тех пор прошло.

     - И как, стали?

     - Еще столько же и стану.

     - Стало быть, тысяч пятьдесят уже есть? - усмехнулся Ахимас. Певичка ему определен по нравилась.

     - Есть, - засмеялась она, но уже без горечи и вызова, а задорно, как пела свои парижские шансонетки. Это ему тоже понравилось - что не упивается жалостью к себе.

     - Могу сократить вашу каторгу по меньшей мере на полгода, - сказал он, поддевая серебряной вилочкой устрицу. - Общество собрало на подарок десять тысяч.

     По выражению вандиного лица Ахимас понял, что она не в том настроении, чтобы рассуждать хладнокровно, и сейчас пошлет его к черту вместе с десятью тысячами, а потому поспешил добавить:

     - Не отказывайтесь, будете жалеть. К тому же вы не знаете, о ком идет речь. О, мадемуазель Ванда, это великий человек, такой человек, за ночь с которым многие дамы, причем из самого хорошего общества, сами заплатили бы немалые деньги.

     Он замолчал, зная, что теперь она не уйдет. Еще не родилась женщина, у которой гордость была бы сильнее любопытства.

     Ванда сердито смотрела исподлобья. Потом не выдержала, фыркнула:

     - Ну говорите же, не томите, змей рязанский.

     - Сам генерал Соболев, несравненный Ахиллес и рязанский помещик, - с важным видом произнес Ахимас. - Вот кого я вам предлагаю, а не какого-нибудь купчину с брюхом до коленок. Потом, в свободной жизни, еще мемуар напишете. Десять тысяч да Ахиллес в придачу - по-моему, неплохо.

     По лицу певички было видно - колеблется.

     - И еще кое-что вам предложу, - уже совсем тихо произнес, даже прошептал Ахимас. - Могу раз и навсегда избавить вас от общества герра Кнабе. Если, конечно, пожелаете.

     Ванда вздрогнула. Спросила испуганно:

     - Кто ты, Николай Клонов? Ты ведь не купец?

     - Купец-купец. - Он щелкнул пальцами, чтобы подали счет. - Лен, ситец, парусина. По поводу моей осведомленности не удивляйтесь. Общество поручило мне важное дело, а в делах я люблю доскональность.

     - То-то ты вчера так пялился, когда я с Кнабе сидела, - неожиданно сказала она.

     Наблюдательна, подумал Ахимас, еще не решив, хорошо это или плохо. И то, что стала говорить ему "ты", тоже требовало осмысления. Что будет удобнее - доверительность или дистанция?

     - А как ты можешь меня от него избавить? - жадно спросила Ванда. - Ты ведь даже не знаешь, кто он... - И, словно спохватившись, перебила сама себя. - С чего ты вообще взял, что я хочу от него избавиться?

     - Дело ваше, мадемуазель, - пожал плечами Ахимас, решив, что дистанция в данном случае эффективнее. - Ну так что, согласны?

     - Согласна. - Она вздохнула. - Что-то мне подсказывает: от тебя все равно не отвяжешься. Ахимас кивнул:

     - Вы очень умная женщина. Завтра сюда не приезжайте. Вечером, часов с пяти, будьте у себя. Я заеду к вам в "Англию", мы обо всем окончательно договоримся. И уж постарайтесь быть одна.

     - Я буду одна. - Она смотрела на него как-то странно, он не понимал, что означает этот взгляд. Внезапно спросила:

     - Коля, а ты меня не обманешь?

     Даже не сами слова - интонация, с которой они были произнесены, вдруг показались Ахимасу до замирания сердца знакомыми.

     И он вспомнил. В самом деле - deja vu. Это уже было.

     То же самое сказала когда-то Евгения, двадцать лет назад, перед ограблением железной комнаты. И про прозрачные глаза - тоже она, девочка Женя, в скировском приюте.

     Ахимас расстегнул крахмальный воротничок - что-то дышать стало трудно.

     Ровным голосом произнес:

     - Честное купеческое. Итак, мадемуазель, до завтра.

7

     В гостинице Ахимаса дожидался нарочный с депешей из Петербурга.

     "Взял месячный отпуск и выехал поездом в Москву. Завтра прибывает в пять пополудни. Остановится в гостинице "Дюссо", Театральный проезд, в нумере 47. Сопровождают семь офицеров и камердинер. Ваше вознаграждение в коричневом портфеле. Первая встреча назначена на пятницу в 10 утра с командующим Петербургским округом Ганецким. Напоминаю, что эта встреча нежелательна. NN".

***

     24 июня, в четверг, Ахимас, одетый в полосатую визитку, с набриолиненным пробором и в соломенном канотье, с самого утра крутился в вестибюле "Дюссо". Успел наладить деловые отношения с портье, швейцаром и уборщиком, который обслуживал крыло, предназначенное для высокого гостя. Налаживанию отношений способствовали два обстоятельства: во-первых, карточка корреспондента "Московских губернских ведомостей", доставленная от господина Немо, а во-вторых, щедрая подмазка (портье получил четвертную, швейцар десятку, уборщик трешницу). Самой полезной инвестицией оказалась именно трешница - уборщик тайком провел репортера в 47-ой.

     Ахимас поахал на роскошную обстановку, посмотрел, куда выходят окна (во двор, в сторону Рождественки, очень хорошо), обратил внимание на несгораемый шкаф, встроенный в стену спальни. Это тоже было удачно - не придется переворачивать все вверх дном в поисках денег. Портфель, разумеется, будет лежать в сейфе, а замок самый что ни на есть обычный, бельгийский "Ван-Липпен", пять минут возни. В благодарность за услугу корреспондент "Московских ведомостей" дал уборщику еще полтинник, да так неудачно, что монета выпала и закатилась под диван. Пока малый ползал на карачках, Ахимас поколдовал над шпингалетом боковой створки окна: подвинул так, чтобы еле-еле держался. Чуть снаружи подтолкнуть, и окно раскроется.

     В половине шестого Ахимас с репортерским блокнотом в руке стоял у входа в толпе корреспондентов и зевак, наблюдая приезд великого человека. Когда Соболев в белом мундире вышел из кареты, в толпе попытались крикнуть "ура", но герой глянул на москвичей так сердито, а адъютанты замахали так отчаянно, что овация скисла, толком не развернувшись.

     Белый Генерал показался Ахимасу удивительно похожим на сома: набыченный лоб, глаза чуть навыкате, длинные усы и широкие бакенбарды вразлет, несколько напоминающие жабры. Но нет, сом ленив и добродушен, а этот повел вокруг таким стальным взглядом, что Ахимас немедленно перевел объект в разряд крупных Морских хищников. Рыба-молот, никак не меньше.

     Впереди плыла рыба-лоцман, бравый есаул, свирепо рассекавший толпу взмахами белых перчаток. По обе стороны от генерала шли по трое офицеров. Замыкал шествие камердинер, который, однако же, от дверей повернул обратно к экипажу и стал руководить разгрузкой багажа.

     Ахимас успел заметить, что Соболев несет в.руке большой и, кажется, довольно тяжелый портфель телячьей кожи. Комично: объект сам притащил гонорар за свое устранение.

     Корреспонденты бросились за героем в вестибюль, надеясь хоть чем-то поживиться - задать вопросец, усмотреть какую-нибудь детальку. Ахимас же повел себя иначе. Он неспешно приблизился к камердинеру и уважительно покашлял, как бы объявляя о своем присутствии. Однако с расспросами не лез, ждал, пока обратят внимание.

     Камердинер - старый, обрюзгший, с сердитыми седыми бровями (Ахимас знал всю его биографию, привычки и слабости, включая пагубную предрасположенность к утреннему похмелению) - недовольно покосился на ферта в соломенной шляпе, но деликатность оценил и милостиво повернулся вполоборота.

     - Корреспондент "Московских губернских ведомостей", - немедленно воспользовался предоставленной возможностью Ахимас. - Не смея обременять его высокопревосходительство докучными расспросами, хотел бы все-таки от имени москвичей поинтересоваться, каковы намерения Белого Генерала по случаю посещения первопрестольной? Кому же и знать как не вам, Антон Лукич.

     - Знать-то знаем, да не всякому говорим, - строго ответил камердинер, но было видно, что польщен.

     Ахимас раскрыл блокнот и изобразил готовность благоговейно записывать каждое драгоценное слово. Лукич приосанился, перешел на возвышенный стиль речи:

     - Сегодня отдохновение намечено. Устали после маневров и железнодорожного путешествия. Никаких визитов, никаких званых вечеров и, упаси боже, не велено подпускать вашу братию. Адресов, депутаций тоже ни-ни. Ужин велено в гостиничной ресторации заказать, на половину девятого. Ежели хотите посмотреть - берите столик, пока не поздно. Но глазеть только издали и с вопросами не лезть.

     Молитвенно приложив руку к груди, Ахимас сахарно осведомился:

     - А каковы виды его высокопревосходительства на вечер?

     Камердинер насупился:

     - Не моего ума дело и тем более не вашего.

     Отлично, подумал Ахимас. Деловые встречи у объекта начинаются завтра, а нынешний вечер, кажется, и в самом деле посвящается "отдохновению". Тут наши интересы совпадают.

     Теперь следовало подготовить Ванду.

     Она не подвела, ждала у себя на квартире и была одна. На Ахимаса взглянула как-то странно, будто ждала от него чего-то, но когда гость заговорил о деле, взгляд барышни стал скучающим.

     - Договорились ведь, - небрежно обронила она.

     - Чего рассусоливать? Я, Коля, свое ремесло знаю.

     Ахимас осмотрел комнату, являвшуюся одновременно гостиной и будуаром. Все было, как надо: цветы, свечи, фрукты. Себе певичка запасла шампанского, но не забыла и про бутылку "шато-икема", о чем была предупреждена накануне.

     В бордовом платье с низким вырезом, обтянутой талией и будоражащим воображение турнюром, Ванда была умопомрачительно соблазнительна. Так-то оно так, но клюнет ли рыбина?

     По рассуждению Ахимаса, должна была клюнуть.

     1) Ни один нормальный, здоровый мужчина вандиного натиска не выдержит.

     2) Если сведения верны, а до сих пор monsieur NN не подводил, Соболев не просто нормальный мужчина, но мужчина, который уже по меньшей мере месяц говеет.

     3) Мадемуазель Ванда - тот же женский типаж, что минская пассия генерала, которой он делал предложение, но был отвергнут, а позднее и брошен.

     В общем, пороховая мина готова. Однако для верности нужна и какая-нибудь искра.

     - Что, Коля, лоб морщишь? Боишься, что не понравлюсь я твоему земляку? - спросила Ванда вроде бы с вызовом, но Ахимас уловил в тоне затаенное беспокойство. Любая раскрасавица и завзятая разбивательница сердец нуждается в постоянных подтверждениях своей неотразимости. В сердце всякой роковой женщины шевелится червячок, нашептывающий: а вдруг чары рассеялись, вдруг волшебство больше не повторится?

     В зависимости от характера, женщину нужно либо уверить, что она всех милее, прекрасней и белее, либо, наоборот, пробудить в ней дух соревновательности. Ахимас был уверен, что Ванда относится ко второму типу.

     - Видел его сегодня, - вздохнул он, глядя на певичку с сомнением. - Опасаюсь, не ошибся ли с подарком. У нас в Рязани Михаила Дмитриевича сердцеедом считают, а он уж больно серьезен. Вдруг ничего не выйдет? Вдруг не заинтересуется генерал нашим даром?

     - Ну, это не твоя печаль, - сверкнула глазами Ванда. - Твое дело деньги платить. Принес?

     Он молча положил на стол пачку.

     Ванда взяла деньги, нарочно сделала вид, что пересчитывает.

     - Все десять тысяч? То-то. - Она легонько стукнула Ахимаса пальчиком по носу. - Ты, Коля, не опасайся. Вы, мужчины, народец нехитрый. Не уйдет от меня твой герой. Скажи, он песни любит? Там у Дюссо в ресторане, кажется, роялино есть.

     Вот оно, подумал Ахимас. Искра для мины.

     - Да, любит. Больше всего романс "Рябина". Знаете такой?

     Ванда задумалась, покачала головой.

     - Нет, я русских песен мало пою, все больше европейские. Ну да не беда, сейчас отыщу.

     Взяла с пианино песенник, полистала, нашла.

     - Этот, что ли?

     Пробежала пальцами по клавишам, помурлыкала без слов, потом вполголоса напела:

     Нет, нельзя рябинке

     К дубу перебраться!

     Знать, мне сиротинке

     Век одной качаться.

     - Экая дрянь чувствительная. Герои - публика сентиментальная. - Она мельком оглянулась на Ахимаса. - Ты иди теперь. Схватит генерал ваш рязанский подарок, обеими руками уцепится.

     Ахимас не уходил.

     - Даме приходить в ресторан одной не положено. Как с этим быть?

     Ванда страдальчески закатила глаза.

     - Коля, я в твою торговлю парусиной не лезу, вот и ты в мою профессию не лезь.

     Он постоял с минуту, слушая, как низкий, страстный голос изнывает от желания прильнуть к дубу. Потом тихо повернулся, пошел к двери.

     Мелодия прервалась. Ванда спросила вслед:

     - А не жалко, Коля? Меня другому отдавать?

     Ахимас обернулся.

     - Ладно, иди, - махнула она. - Дело есть дело.

8

     В ресторане гостиницы "Дюссо" все столы были заняты, но заранее прирученный портье не подвел - приберег для господина репортера самый удобный: в углу, с обзором всего зала. Без двадцати девять, звеня шпорами, вошли сначала трое офицеров, потом сам генерал, потом еще четверо. Прочие гости, строго-настрого предупрежденные метрдотелем не докучать герою знаками внимания, вели себя деликатно и делали вид, что явились в ресторан не поглазеть на великого человека, а просто поужинать.

     Соболев взял карту вин, не обнаружил в ней "шато-икема" и велел послать за ним в магазин Леве. Свита предпочла шампанское и коньяк.

     Господа военные переговаривались вполголоса, несколько раз грянул дружный хохот, причем особенно выделялся заливистый генеральский баритон. Судя по всему, заговорщики пребывали в отличном расположении духа, что Ахимаса вполне устраивало.

     В пять минут десятого, когда "шато-икем" не только доставили, но уже и откупорили, двери ресторации распахнулись, словно под напором волшебного ветра, и на пороге появилась Ванда. Она картинно застыла, подавшись вперед всем своим гибким телом. Лицо раскраснелось, огромные глаза сияли полуночными звездами. Весь зал обернулся на звук, да так и замер, околдованный чудесным зрелищем. Славный генерал и вовсе будто окоченел, не донеся до рта вилку с маринованным рыжиком.

     Ванда чуть-чуть подержала паузу - ровно столько, чтобы зрители оценили эффект, но не успели снова уткнуться в тарелки.

     - Вот он, наш герой! - звонко воскликнуло чудесное видение.

     И порывисто, цокая каблучками, влетело в зал.

     Зашелестел бордовый шелк, закачалось страусиное перо на широкополой шляпе. Метрдотель в ужасе всплеснул руками, памятуя о запрете на публичные сцены, однако он зря тревожился: Соболев ничуть не возмутился, вытер блестевшие губы салфеткой и галантно поднялся.

     - Что же вы сидите, господа, и не чествуете славу земли русской!? - обернулась к залу восторженная патриотка, ни на миг не выпуская инициативы. - Михаилу Дмитричу Соболеву ура!

     Казалось, гости только этого и ждали. Все повскакивали с мест, зааплодировали, и грянуло такое энтузиастическое "ура", что под потолком покачнулась хрустальная люстра.

     Генерал симпатично покраснел, кланяясь на все стороны. Несмотря на всеевропейскую известность и всероссийское обожание, он, кажется, так и не привык к публичным восторгам.

     Красавица стремительно подошла к герою, раскинула тонкие руки:

     - Позвольте поцеловать вас от имени всех москвичек! - и, крепко обхватив за шею, троекратно облобызала по старомосковскому обычаю - прямо в уста.

     Соболев побагровел еще пуще.

     - Гукмасов, пересядь, - тронул он за плечо черноусого есаула и показал на освободившийся стул. - Окажите честь, сударыня.

     - Нет-нет, что вы! - испугалась прекрасная блондинка. - Разве я посмею? Если позволите, я лучше спою для вас свою любимую песню.

     И все так же порывисто направилась к стоявшему в центре зала белому роялино.

     На взгляд Ахимаса Ванда действовала чересчур прямолинейно, даже грубо, однако видно было, что она совершенно в себе уверена и отлично знает, что делает.

     Приятно иметь дело с профессионалкой. Он окончательно в этом убедился, когда по залу поплыл глубокий, с хрипотцой голос, от которого с первых же нот так и стиснулось сердце:

     Что шумишь, качаясь,

     Тонкая рябина,

     Низко наклоняясь

     Головою к тыну?

     Ахимас встал и тихо вышел. Никто не обратил на него внимания - все слушали песню.

     Теперь незаметно пробраться в номер Ванды и подменить бутылку "шато-икема".

9

     Операция прошла до скучного просто. Ничего кроме терпения не понадобилось.

     В четверть первого к "Англии" подкатили три пролетки: в первой объект с Вандой, в двух других - офицеры, все семеро.

     Ахимас (с накладной бородой и в очках, этаким приват-доцентом) заранее снял двухкомнатный номер, выходивший окнами на обе стороны - и на улицу, и во двор, где располагался флигель. Свет погасил, чтобы не заметили силуэта.

     Охраняли генерала хорошо. Когда Соболев и его спутница скрылись за дверью вандиной квартиры, офицеры приготовились оберегать досуг своего начальника: один остался на улице, у входа в номера, другой стал прогуливаться по внутреннему двору, третий тихонько проскользнул во флигель и, видимо, занял пост в прихожей. Четверо остальных отправились в буфет. Видимо, будут дежурить по очереди.

     Без двадцати трех минут час электрический свет в окнах квартиры погас, и на шторы изнутри легло приглушенное красное сияние. Ахимас одобрительно кивнул - певичка действовала по всей парижской науке.

     Прогуливавшийся по двору офицер воровато оглянулся, подошел к красному окну и встал на цыпочки, однако тут же, словно устыдившись, отпрянул и снова принялся расхаживать взад-вперед, насвистывая с преувеличенной бодростью.

     Ахимас не отрываясь смотрел на минутную стрелку часов. Что если Белый Генерал, славящийся хладнокровием в бою, никогда не теряет головы и его пульс не учащается даже от страсти? Маловероятно, ибо противоречит физиологии. Вон как он вспыхнул от вандиных поцелуев в ресторане, а тут поцелуями не ограничится.

     Скорее, возможно, что он почему-либо не притронется к "шато-икему". Но по психологии должен. Если любовники не бросаются друг другу в объятья в первый же миг - а прежде чем в будуаре погасла лампа, прошло добрых двадцать минут, - то им нужно чем-то себя занять. Лучше всего - выпить бокал любимого вина, так кстати оказавшегося под рукой. Ну, а не выпьет сегодня - выпьет завтра. Или послезавтра. В Москве Соболев пробудет до 27-го, и можно не сомневаться, что отныне он предпочтет ночевать не в своем 47-м номере, а здесь. Рязанское купеческое общество с удовольствием оплатит земляку этот абонемент - денег на накладные расходы от monsieur NN получено более чем достаточно.

     В пять минут второго Ахимас услышал приглушенный женский вскрик, потом еще один, громче и длиннее, но слов не разобрал. Офицер во дворе встрепенулся, бегом бросился к флигелю. Минуту спустя в окнах вспыхнул яркий свет, и по шторам заметались тени.

     Вот и всё.

***

     Ахимас шел в сторону Театрального проезда не спеша, помахивал тросточкой. Времени было много. До "Дюссо" семь минут неторопливым шагом - он еще днем дважды прошел самым коротким маршрутом и замерил по часам. Пока суета да паника, пока пытаются привести генерала в чувство, пока спорят - вызывать доктора в "Англию" или сначала для приличия перевезти к Дюссо, пройдет никак не менее часа.

     Проблема была в другом - что теперь делать с Вандой. Элементарные правила гигиены требовали после операции за собой убрать, чтобы было чисто. Конечно, никакого следствия и разбирательства не будет - тут офицеры постараются, да и monsieur NN не допустит. И уж совершенно невероятно, чтобы Ванда догадалась о подмененной бутылке. Однако если все-таки всплывет рязанский даритель, если выяснится, что подлинный Николай Николаевич Клонов никуда из родного лабаза не отлучался, выйдет ненужное осложнение. Как говорится, береженого бог бережет.

     Ахимас поморщился. Увы, в его работе имелись свои неприятные моменты.

     С такими невеселыми, но необходимыми мыслями он завернул с Софийки в подворотню, очень кстати выводившую в задний двор "Дюссо", как раз под окна Соболевских апартаментов.

     Оглядев темные окна (постояльцы гостиницы уже давно спали), Ахимас поставил к стене заранее присмотренный ящик. От легкого толчка окно спальни бесшумно растворилось, лишь чуть звякнул шпингалет. Пять секунд спустя Ахимас был уже внутри.

     Покачал пружину карманного фонарика, и тот ожил, рассек тьму лучиком света - слабого, но вполне достаточного, чтобы найти сейф.

     Ахимас сунул в замочную скважину отмычку, стал методично, равномерно поворачивать ее вправо-влево. Во взломных делах он считал себя дилетантом, но за долгую карьеру чему только не научишься. На четвертой минуте щелкнуло - это вышел первый из трех пальцев замка. Остальные два заняли меньше времени - минуты две.

     Скрипнула стольная дверца. Ахимас сунул руку, нащупал какие-то листы. Посветил фонариком: списки с именами, схемы. Наверное, monsieur NN был бы рад заполучить эти бумаги, но условия контракта похищение документов не предполагали.

     Да и не до бумаг было сейчас Ахимасу.

     Его ждал сюрприз: портфеля в сейфе не оказалось.

10

     Всю пятницу Ахимас пролежал на кровати, сосредоточенно размышляя. Он знал по опыту: когда попадаешь в переплет, лучше не поддаваться первому порыву, а замереть, застыть, как это делает кобра перед молниеносным, убийственным броском. Если, конечно, паузу позволяют обстоятельства. В данном случае позволяли, ибо основные меры предосторожности были приняты. Минувшей ночью Ахимас съехал из "Метрополя" и перебрался в "Троицу", дешевые номера на Троицком подворье. От кривых и грязных покровских переулков было рукой подать до Хитровки, а портфель следовало искать именно там.

     Покинув "Метрополь", Ахимас не стал брать извозчика. Долго кружил по предрассветным улицам, проверяя, нет ли слежки, а в "Троице" записался под другим именем.

     Номер был грязный и темный, но расположен удобно, с отдельным входом и хорошим обзором двора.

     Произошедшее нужно было как следует обдумать.

     Вчера ночью он тщательно осмотрел Соболевские апартаменты, но портфеля так и не нашел. Зато обнаружил на подоконнике крайнего, наглухо закрытого окна спальни комочек грязи. Задрал голову вверх - форточка приоткрыта. Кто-то недавно отсюда вылез.

     Ахимас сосредоточенно посмотрел на форточку, подумал, сделал выводы.

     Грязь с подоконника смахнул. Окно, через которое влез, закрыл.

     Из номера вышел через дверь, которую потом снаружи закрыл отмычкой.

     В фойе было тихо и темно, только чадила свеча на конторке у ночного швейцара. Сам швейцар клевал носом и бесшумного появления темной фигуры, выскользнувшей из коридора, не заметил. Когда звякнул колокольчик, швейцар вскинулся, но постоялец уже был на улице. Не спится же, прости Господи, зевнул служитель, перекрестил рот и пошел задвигать засов.

     Ахимас быстро шел в сторону "Метрополя", прикидывая, как действовать дальше. Небо начинало сереть - ночи в конце июня короткие.

     Из-за угла выехала пролетка. Ахимас узнал силуэт Соболевского есаула. Он сидел, обхватив обеими руками фигуру в белом. С другой стороны фигуру поддерживал еще один офицер. Голова у белого безвольно покачивалась в такт цокоту копыт. Следом проехали еще две коляски.

     Интересно, рассеянно подумал Ахимас, как они пронесут его мимо швейцара. Верно уж что-нибудь придумают, люди военные.

     Кратчайший путь к "Метрополю" лежал через проходной двор - этой дорогой за минувшие двое суток Ахимас ходил неоднократно.

     Когда он шел под темной аркой, гулко стуча по каменным плитам, вдруг ощутилось постороннее присутствие. Ахимас уловил его не зрением и даже не слухом, а каким-то необъяснимым периферийным чувством, которое уже не раз спасало ему жизнь. Кожа затылка будто почуяла какое-то движение сзади, легчайшее шевеление воздуха. Это могла быть прошмыгнувшая кошка или взбежавшая на кучу отбросов крыса, но Ахимас в подобных случаях не боялся показаться самому себе смешным - не раздумывая, он отпрянул в сторону.

     Щеку словно обдало сквозняком, дунувшим сверху вниз. Краешком глаза Ахимас увидел, как возле самого его уха воздух рассекла тускло блеснувшая сталь. Быстрым, отработанным движением он выхватил "велодог" и выстрелил не целясь.

     Глухой вскрик, в сторону метнулась тень.

     Ахимас догнал бегущего в два прыжка и точно, сильно ударил тростью сверху вниз.

     Посветил на упавшего фонариком. Грубое, звериное лицо. Сквозь спутанные сальные волосы сочилась черная кровь. Короткие сильные пальцы зажимали бок и тоже были мокры от крови.

     Одет нападавший был по-русски: косоворотка, суконный жилет, плисовые штаны, смазные сапоги. На земле валялся топор с необычно короткой рукоятью.

     Ахимас наклонился ниже, светя лучом прямо в лицо. Блеснули круглые глаза с неестественно расширенными зрачками.

     С Неглинного проезда донесся свисток, с Театрального еще один. Времени было мало.

     Он присел на корточки, взял упавшего двумя пальцами пониже скул, стиснул. Топор отшвырнул в сторону.

     - Кто подослал?

     - От бедности мы, барин, - прохрипел раненый. - Прощения просим.

     Ахимас надавил пальцем на лицевой нерв. Дал лежащему немного покорчиться от боли и повторил вопрос:

     - Кто?

     - Пусти... пусти, баклан, - выдохнул раненый, колотя каблуками по камню. - Кончаюсь я...

     - Кто? - спросил Ахимас в третий раз и надавил на глазное яблоко.

     Изо рта умирающего вместе со стоном вырвалась широкая струя крови.

     - Миша, - пробулькал едва слышный голос. - Миша Маленький...Пусти! Больно!

     - Какой такой Миша? - Ахимас надавил сильнее.

     Вот это было ошибкой. Несостоявшийся убийца и так доживал последние мгновения. Стон перешел в сип, кровь сплошным потоком хлынула на бороду. Было ясно, что больше он ничего сказать не сможет. Ахимас выпрямился. Свисток городового разливался трелью уже совсем близко.

     К полудню все варианты были рассмотрены, оформилось и решение.

     Итак, Ахимаса сначала обокрали, а потом попытались убить. Связаны ли между собой два эти события? Безусловно. Тот, кто подстерегал в подворотне, знал, когда и какой дорогой пойдет Ахимас.

     Значит, 1) за ним следили накануне, когда он проверял маршрут, и следили очень ловко - он хвоста не заметил; 2) кто-то отлично знал, чем Ахимас занимался минувшей ночью; 3) портфель взял человек, уверенный, что Соболев к себе в номер больше не вернется - иначе зачем было так аккуратно запирать за собой сейф и вылезать через форточку? Ведь генерал все равно обнаружил бы пропажу.

     Вопрос: кто знал и про операцию, и про портфель?

     Ответ: только monsieur NN и его люди.

     Если бы Ахимаса просто попытались убрать, это было бы обидно, но понятно.

     Обидно, потому что он, профессионал высшей категории, не правильно оценил ситуацию, ошибся в расчете, дал себя обмануть.

     Понятно, потому что в таком крупном и чреватом осложнениями деле исполнителя, конечно, следует убрать. Сам Ахимас на месте заказчика поступил бы именно так. Тайный императорский суд, возможно, выдумка. Но придумано ловко, даже бывалый господин Вельде купился.

     В общем, все это было бы объяснимо и даже неудивительно, если б не исчезновение портфеля.

Monsieur NN и кража со взломом? Абсурд. Взять миллион, но оставить архив заговорщиков? Невероятно. А представить, что зверомордый убийца из подворотни хоть как-то связан с NN или с "бароном фон Штайницем" и вовсе было невозможно.

     "Баклан" - так обозвал Ахимаса мастер топора. Кажется, на уголовном жаргоне это ругательное слово означает крайнюю степень презрения - не вор, не налетчик, а мирный обыватель.

     Значит, это был уголовник? Персонаж со знаменитой Хитровки?

     По повадке и разговору так оно и есть. А у NN кучер, и тот с офицерской выправкой. Что-то здесь не складывалось.

     Ахимас попробовал зайти с другой стороны, так как информации для аналитического разбора было недостаточно. Если неясны исходные, удобнее начать с определения целей.

     Что необходимо сделать?

     1) Убрать за собой после операции.

     2) Найти портфель.

     3) Рассчитаться с теми или с тем, кто повел против Ахимаса Вельде нечестную игру.

     Именно в такой последовательности. Сначала защититься, потом вернуть свое, а возмездие на десерт. Но десерт будет обязательно: это вопрос принципа и профессиональной этики.

     На уровне практических шагов этапы плана сводились к следующему:

     1) Убрать Ванду. Жаль, конечно, но придется.

     2) Заняться таинственным Мишей Маленьким.

     3) Через этого самого Мишу можно будет обеспечить и десерт. Кто-то из людей Monsieur NN поддерживает странные знакомства.

     Разработав программу действий, Ахимас повернулся на бок и моментально уснул.

     Выполнение пункта № 1 было назначено на вечер.

11

     В квартиру Ванды он пробрался, никем не замеченный. Как и следовало ожидать, певица еще не вернулась из "Альпийской розы". Между будуаром и прихожей находилась гардеробная комнатка, вся увешанная платьями и уставленная коробками - обувными и шляпными. Расположение этой каморки было просто идеальным: одна ее дверца вела в будуар, вторая в переднюю.

     Если Ванда приедет одна, все произойдет быстро, без осложнений. Она откроет дверцу, чтобы переодеться, и в ту же секунду умрет, даже не успев испугаться. Ахимасу очень не хотелось, чтобы она перед смертью испытала ужас или боль.

     Он подумал, что будет уместнее - несчастный случай или самоубийство, - и остановился на самоубийстве. Мало ли из-за чего может наложить на себя руки дамочка полусвета?

     Задачу облегчало то, что Ванда не пользовалась услугами горничной. Если с детства привык ухаживать за собой сам, удобнее обходиться без прислуги - это он знал по собственному опыту. На острове Санта-Кроче слуги будут жить отдельно, он построит для них дом на отдалении от графских покоев. Понадобятся - всегда можно вызвать.

     А если Ванда вернется не одна?

     Что ж, тогда самоубийство будет двойным. Это сейчас модно.

     Раздался звук отпираемой двери, легкие шаги.

     Одна.

     Ахимас покривился, вспомнив, каким голосом она спросила: "Коля, а ты меня не обманешь?". В этот самый миг дверца гардеробной приоткрылась со стороны будуара, и тонкая обнаженная рука сдернула с вешалки шелковый китайский халат с драконами.

     Момент был упущен. Ахимас посмотрел в щелку. Ванда стояла перед зеркалом, так и не сняв платья, халат держала в руке.

     Три беззвучных шага, и дело будет сделано. Она едва успеет увидеть в зеркале выросшую за спиной фигуру.

     Ахимас тихо приоткрыл дверцу и тут же отпрянул: коротко тренькнул электрический звонок.

     Ванда вышла в переднюю, коротко перемолвилась с кем-то парой слов и вернулась в гостиную, рассматривая маленькую картонку. Визитная карточка?

     Теперь она стояла к Ахимасу вполоборота, и он увидел, как дрогнуло ее лицо.

     Почти сразу же в дверь снова позвонили.

     Подслушать, что говорилось в передней, опять не удалось - с той стороны дверца была плотно закрыта. Но Ванда и поздний гость сразу же прошли в комнату, так что Ахимас мог не только всё слышать, но и видеть.

     И здесь судьба подкинула неожиданный сюрприз. Когда посетитель - стройный, молодой мужчина в модном сюртуке - вошел в освещенный круг от абажура, Ахимас сразу узнал это лицо. За минувшие годы оно сильно изменилось, возмужало, утратило юношескую мягкость, но это безусловно был тот самый человек. Внешность "объектов" Ахимас запоминал навсегда, помнил их всех до мельчайших деталей, а уж этого подавно.

     История была давняя, из того интересного периода, когда Ахимас работал на постоянном контракте с организацией "Азазель". Очень серьезные были господа и платили по высшему разряду, но романтики. Чего хотя бы стойло непременное условие перед каждой акцией произносить слово "Азазель"? Сантименты. Но Ахимас смешное условие соблюдал - контракт есть контракт.

     Смотреть на красавчика-брюнета было неприятно. Прежде всего потому, что он все еще дышал и ходил по земле. За всю профессиональную карьеру неудачи с Ахимасом случались только трижды, и сейчас он видел перед собой живое напоминание об одной из них. Казалось бы, грех жаловаться, три срыва за 20 лет работы - очень недурная результативность. Но настроение, и без того скверное, окончательно испортилось.

     Как же звали этого молокососа? Что-то на "Ф".

     - У вас на карточке, господин Фандорин, написано: "Мне всё известно". Что "всё"? Кто вы вообще такой? - неприязненно спросила Ванда.

     Да-да, Фандорин, вот как его звали. Эраст Петрович Фандорин. Ах вот как, теперь он чиновник особых поручений у генерал-губернатора?

     Внимательно слушая происходящий в комнате разговор, Ахимас пытался понять, что означает эта неожиданная встреча. Он знал: подобные казусы случайными не бывают, это какой-то знак судьбы. Хороший или плохой?

     Чувство аккуратности призывало убить брюнета, хотя срок заказа давным-давно истек, а сами заказчики бесследно исчезли. Некрасиво оставлять недоделанную работу. Но, с другой стороны, поддаваться эмоциям было бы непрофессионально. Пусть господин Фандорин идет своей дорогой. В конце концов тогда, шесть лет назад, у Ахимаса не было к нему ничего личного.

     Чиновник повернул разговор в самое опасное русло - к "шато-икему", и Ахимас уже готов был изменить свое решение: господин Фандорин живым отсюда не уйдет. Но тут удивила Ванда: ни cловом не обмолвилась о рязанском купце и его поразительной осведомленности по части привычек покойного героя. Увела разговор в сторону. Что бы это значило?

     Вскоре брюнет откланялся.

     Ванда сидела у стола, закрыв лицо руками. Убить ее сейчас было проще простого, но Ахимас медлил.

     Зачем убивать? Допрос она выдержала, ничего лишнего не сказала. Раз уж власти оказались так проницательны, что разгадали доморощенную конспирацию соболевской свиты и вышли на мадемуазель Ванду, лучше ее пока не трогать. Внезапное самоубийство свидетельницы покажется подозрительным.

     Ахимас сердито тряхнул головой. Не нужно обманывать самого себя, это не в его правилах. Просто отговорки, чтобы оставить ее в живых. Как раз теперь самоубийство невольной виновницы национальной трагедии будет выглядеть вполне объяснимым: раскаяние, нервный срыв, страх перед возможными последствиями. Хватит терять время, за дело!

     Снова звонок.

     У мадемуазель Ванды сегодня настоящий аншлаг.

     И посетитель снова оказался из числа знакомых, только, в отличие от Фандорина, не давних, а свежих. Германский резидент Ганс-Георг Кнабе.

     Первые же слова резидента заставили Ахимаса насторожиться.

     - Вы плохо мне служите, фрейлейн Толле.

     Вот это фокус. Ахимас слушал и не верил своим ушам. Какой еще "препарат"? Ванда получила задание отравить Соболева? "Бог хранит Германию"? Бред! Или же необычайное стечение обстоятельств, из которого можно извлечь пользу.

     Едва за немцем закрылась дверь, как Ахимас вышел из своего укрытия. Вернувшаяся в комнату Ванда не сразу заметила, что в углу кто-то стоит, а когда увидела - схватилась рукой за сердце и тонко вскрикнула.

     - Вы германская агентка? - с любопытством спросил Ахимас, готовый зажать ей рот, если вздумает шуметь. - Морочили мне голову?

     - Коля... - пролепетала она, вскинув ладонь ко рту.

     - Ты подслушивал? Кто ты? Кто вы?

     Он нетерпеливо тряхнул головой, словно отгоняя муху.

     - Где препарат?

     - Как вы сюда попали? Зачем? - бормотала Ванда, кажется, не слыша его вопросов.

     Ахимас взял ее за плечи, усадил. Она смотрела на него расширенными зрачками, в них отражались два крошечных абажура.

     - Странный у нас разговор, мадемуазель, - сказал он, садясь напротив. - Одни вопросы и никаких ответов. Кто-то должен начать первый. Пусть это буду я. Вы задали мне три вопроса: кто я, как сюда попал и зачем. Отвечаю. Я - Николай Николаевич Клонов. Попал сюда через дверь. А зачем - думаю, вам понятно. Я дал вам ангажемент, целью которого было доставить удовольствие нашему знаменитому земляку Михаилу Дмитриевичу Соболеву, а он мало что удовольствия не получил, но еще и приказал долго жить. Как же тут не разобраться? Это было бы необстоятельно, не по-купечески. Что я обществу доложу? Да ведь и деньги потрачены.

     - Я верну ваши деньги, - быстро сказала Ванда и рванулась с места.

     - Тут уж не до денег, - остановил ее Ахимас. - Постоял я, послушал, о чем вы с гостями вашими толкуете и вижу - дело-то совсем другого коленкору. Выходит, у вас с господином Кнабе своя игра была. Мне желательно знать, мадемуазель, что вы учинили с народным героем.

     - Ничего. Клянусь! - Она метнулась к шкафчику, что-то достала оттуда. - Вот пузырек, который я получила от Кнабе. Видите, полон. А в чужие игры я не играю.

     По ее лицу катились слезы, но смотрела она без мольбы, и жалостности во взгляде тоже не было. Что ни говори, незаурядная женщина. Не раскисла, хоть и попала в ситуацию поистине аховую: с одной стороны русская полиция, с другой германская разведка, с третьей он, Ахимас Вельде, который будет похуже всех полиций и разведок вместе взятых. Правда, она об этом не догадывается. Он взглянул на ее напряженное лицо. Или догадывается?

     Ахимас взболтал пузырек, посмотрел на свет, понюхал пробку. Кажется, вульгарный цианид.

     - Мадемуазель, расскажите мне все без утайки. С каких пор вы связаны с германской разведкой? Что поручил вам Кнабе?

     С Вандой произошла какая-то не вполне понятная перемена. Она больше не дрожала, слезы высохли, а в глазах появилось особенное выражение, которое Ахимас однажды уже видел - вчера вечером, когда она спросила, не жаль ли ему отдавать ее другому.

     Она пересела ближе, на подлокотник кресла, положила Ахимасу руку на плечо. Голос стал тихим, усталым.

     - Конечно, Коля. Я все тебе расскажу. Ничего не утаю. Кнабе - германский шпион. Ко мне уж третий год ходит. Я тогда дура была, хотела поскорей денег скопить, а он платил щедро. Не за любовь - за сведения. Ко мне ведь разные мужчины ходят, все больше козырной масти. Попадаются и короли с тузами. Вроде твоего Соболева. А в постели у мужчин язык развязывается. - Она провела пальцем по его щеке. - У такого, как ты, наверно, не развяжется. Но таких мало. Думаешь, я пятьдесят тысяч одной постелью заработала? Нет, милый, я разборчива, мне понравиться нужно. Бывало, конечно, что Кнабе меня нарочно кому-то подставлял. Вроде как ты с Соболевым. Я попробовала было взбрыкивать, но он меня живо в клещи взял. Сначала-то сладко пел. Мол, что вам жить в России, фрейлейн, вы ведь немка, у вас есть своя родина. Она не забудет ваших заслуг, вас там ждут почет и безопасность. Тут вы всегда будете кокоткой, даже и при деньгах, а в Германии о вашем прошлом никто и не узнает. Как только пожелаете, мы поможем вам устроиться с почетом и комфортом. А после разговор пошел другой: все больше про длинные руки и про то, что право на германское подданство еще нужно заслужить. Мне уж и не надо их проклятого подданства, а никуда не денешься. Как удавкой горло стянул. Он и убить может. Очень даже запросто. Чтоб другим неповадно было. Я ведь у него не одна такая. - Ванда поежилась, но тут же беззаботно тряхнула пышной прической и продолжила:

     - Позавчера, когда Кнабе узнал про Соболева, - сама, дура, рассказала, хотела отличиться - пристал насмерть. Стал говорить, что Соболев - заклятый враг Германии. Бормотал про какой-то заговор военных. Мол, если Соболева не устранить, будет большая война, а Германия к ней еще не готова. Сказал: "Я ломаю голову, как остановить этого скифа, а тут такая удача! Это само провидение!" Принес мне склянку с ядом. Сулил золотые горы - я ни в какую. Тогда стал грозить. Как бешеный сделался. Я решила с ним не спорить, пообещала. Но яда Соболеву я не давала, честное слово. Он сам умер, от сердца. Коля, поверь мне. Я скверная, циничная, продажная, но я не убийца.

     Вот теперь в зеленых глазах читалась мольба, но приниженности все равно не было. Гордая женщина. Однако оставлять в живых все-таки нельзя. Жаль.

     Ахимас вздохнул и положил правую руку на ее обнаженную шею. Большой палец лег на артерию, средний на четвертый позвонок, под основание черепа. Оставалось сильно сжать, и эти яркие глаза, доверчиво смотрящие на него сверху вниз, затуманятся, погаснут.

     И тут произошло неожиданное - Ванда сама обхватила Ахимаса за шею, притянула к себе и прижалась горячей щекой к его лбу.

     - Это ты? - прошептала она. - Это я тебя так долго ждала?

     Ахимас смотрел на ее белую, нежную кожу. С ним происходило что-то странное.

12

     Когда он уходил на рассвете, Ванда крепко спала, по-детски приоткрыв рот.

     Ахимас минуту постоял над ней, чувствуя диковинное шевеление в левой части груди. Потом тихо вышел.

     Она не скажет, думал он, выходя на Петровку. Раз вчера не сказала Фандорину, то теперь тем более. Убивать ее незачем.

     Но на душе было смутно: недопустимо смешивать работу с личным. Раньше он никогда себе такого не позволял.

     "А Евгения?" - напомнил голос, находившийся там же, где происходило тревожащее шевеление. Видно, и в самом деле пора на покой.

     То, что случилось ночью, не повторится. С Вандой больше никаких контактов.

     Кто может связать купца Клонова, до вчерашнего дня жившего в "Метрополе", с певицей из ресторана "Альпийская роза"? Никто. Разве что кельнер Тимофей. Маловероятно, но лучше не рисковать. Так будет аккуратней, а много времени не займет.

     Голос шепнул: "Кельнер умрет, чтобы Ванда могла жить".

     Ничего, зато с Кнабе, кажется, получалось удачно. Господин Фандорин вчера вечером наверняка столкнулся с резидентом, когда уходил от Ванды. Будучи сыщиком дотошным и сообразительным, не мог не заинтересоваться поздним гостем. Резонно также предположить, что истинный характер деятельности герра Кнабе русским властям хорошо известен. Резидент разведки - фигура заметная.

     Наметился отличный маневр, который уведет расследование в безопасную сторону.

     "И Ванда избавится от удавки", - добавил безжалостно проницательный голос.

     Ахимас обосновался на чердаке, напротив дома Кнабе. Пункт был удобный, с хорошим обзором окон третьего этажа, где квартировал резидент.

     На удачу день выдался жаркий. Правда, крыша над чердаком уже к восьми часам раскалилась, и стало душно, но к мелким неудобствам Ахимас был нечувствителен. Зато окна Кнабе были нараспашку.

     Все перемещения резидента из комнаты в комнату были как на ладони: вот он побрился перед зеркалом, выпил кофе, пролистал газета, что-то отчеркивая в них карандашом. Судя по бодрым движениям и выражению лица (наблюдение велось при помощи двенадцатикратного бинокля), господин Кнабе пребывал в отличном расположении духа.

     В одиннадцатом часу он вышел из подъезда и зашагал в сторону Петровских ворот. Ахимас пристроился сзади. По виду его можно было принять за конторщика или приказчика: картуз с потрескавшимся лаковым козырьком, добротный долгополый сюртук, седая козлиная бороденка.

     Энергично отмахивая рукой, Кнабе в каких-нибудь четверть часа дошагал до почтамта. Внутри здания Ахи-. мае сократил дистанцию и, когда резидент подошел к окошку телеграфа, встал сзади.

     Резидент весело поздоровался с приемщиком, который, видно, принимал от него телеграммы не в первый раз, и протянул листок:

     - Как всегда, в Берлин, в компанию "Кербель унд Шмидт". Биржевые котировочки. Только уж, - он улыбнулся, - сделайте милость, Пантелеймон Кузьмин, не отдавайте Сердюку, как в прошлый раз. А то Сердюк две цифры местами перепутал, так у меня потом с начальством неприятности были. Не в службу, а в дружбу - дайте Семенову, пусть он отправит.

     - Хорошо, Иван Егорыч, - так же весело ответил приемщик. - Исполним.

     - Мне скоро ответ должен быть, так я снова зайду, - сказал Кнабе и, скользнув взглядом по лицу Ахимаса, направился к выходу.

     Теперь походка резидента стала неспешной, прогулочной. Легкомысленно насвистывая, он шел по тротуару. Разок очень профессионально проверил, нет ли слежки - скорее, по привычке. Непохоже, чтобы подозревал наблюдение.

     А между тем, наблюдение велось, и довольно грамотно. Ахимас обнаружил слежку не сразу. Но мастеровой на противоположной стороне улице что-то больно уж пристально изучал витрины дорогих магазинов, которые ему явно были не по карману. Ясное дело: следит по отражению в стеклах. И сзади, шагах в пятидесяти еле-еле катил извозчик. Один раз его окликнули - отказал, второй - то же самое. Интересный извозчик.

     Кажется, господин Фандорин вчера, действительно, времени даром не терял.

     Ахимас принял меры предосторожности, чтобы не примелькаться. Зашел в подворотню, одним движением сдернул бороденку, нацепил очки с простыми стеклами, сбросил картуз и вывернул сюртук наизнанку. Изнанка у сюртука оказалась необычной - чиновничий мундир со споротыми петлицами. Вошел в подворотню конторщик, а десять секунд спустя вышел отставной чиновник.

     Кнабе далеко уйти не успел. Постоял у зеркальных дверей французской кондитерской, вошел внутрь.

     Ахимас за ним.

     Резидент с аппетитом кушал крем-брюле, запивая сельтерской. Откуда ни возьмись за соседним столиком появился молодой человек в летнем костюме с очень уж проворным взглядом. Закрылся модным журналом, но нет-нет, да и взглянет поверх обложки. Давешний извозчик остановился у тротуара. Мастеровой, правда, исчез. Крепко же взяли герра Кнабе в оборот. Ну да это ничего, даже на руку. Только бы не арестовали. По всему не должны - к чему тогда слежка. Хотят контакты выявить. А никаких контактов у Кнабе нет, иначе не сносился бы с Берлином посредством депеш.

     Резидент просидел в кондитерской долго. После мороженого съел марципан, выпил какао, потом заказал тутти-фрутти. Аппетит у него был отменный. Молодого филера сменил другой, постарше. Вместо одного извозчика у тротуара застрял другой, столь же упорно не желающий никого сажать.

     Ахимас решил, что хватит мозолить полиции глаза, и ушел первым. Занял пост на почтамте и стал ждать. По дороге понизил свой социальный статус: сюртук скинул, рубашку из штанов выпустил и перепоясал ремешком, очки снял, на голову натянул суконный колпак.

     Когда объявился Кнабе, Ахимас стоял прямо подле телеграфного окошка и, старательно шевеля губами, водил карандашом по бланку.

     - Слышь, мил человек, - обратился он к служителю. - А точно к завтрему придет?

     - Я же сказал тебе, придет прямо нынче, - снисходительно ответил тот. - Да ты коротко пиши, это тебе не письмо, а то по миру пойдешь. Иван Егорыч, вам телеграмма!

     Ахимас сделал вид, что сердито косится на розовощекого немца, а сам заглянул в высунувшийся из окошка листок.

     Немного текста и колонки цифр - по виду, котировки каких-то акций. М-да, грубовато работают в Берлине. Недооценивают русскую жандармерию.

     Кнабе на депешу взглянул мельком, сунул в карман. Разумеется, шифровка. Теперь наверняка отправится домой, раскодировать.

     Ахимас прервал наблюдение и вернулся на свой чердачный наблюдательный пункт.

     Резидент уже был дома - очевидно, приехал на извозчике (уж не на том ли самом?). Сидел у стола, шелестел какой-то книгой, что-то выписывал на листок.

     Потом началось интересное. Движения Кнабе ускорились. Он несколько раз нервно потер лоб. Швырнул книгу на пол, обхватил голову руками. Вскочил, забегал по комнате. Снова прочел свои записи.

     Похоже, полученное известие было не из приятных.

     Дальше пошло еще интересней. Резидент сбегал куда-то вглубь квартиры, вернулся с револьвером в руке.

     Сел перед зеркалом. Трижды подносил револьвер к виску, один раз засунул ствол в рот.

     Ахимас покачал головой. Ах, как кстати. Просто сказка. Ну давай же, стреляйся.

     Что же ему такое сообщили из Берлина? Впрочем, ясно. Проявленная резидентом инициатива не получила одобрения. Мягко говоря. Карьера воображаемого убийцы генерала Соболева безнадежно загублена.

     Нет, не застрелился. Опустил руку с револьвером. Снова забегал по комнате. Сунул револьвер в карман. Жаль.

     Что в квартире происходило дальше, Ахимас не видел, потому что Кнабе закрыл окна.

     Часа три пришлось любоваться на солнечные зайчики, вспыхивавшие на оконных стеклах. Ахимас поглядывал на топчущегося внизу филера и прикидывал, как будет выглядеть замок, который в скором времени вырастет на самой высокой скале острова Санта-Кроче. Замок будет напоминать башню вроде тех, что стерегут покой горных кавказских аулов, но на верхней площадке непременно разместится сад. Пальмы, конечно, придется высадить в кадках, а вот для кустов можно настелить дерн.

     Ахимас как раз решал проблему полива висячего сада, когда Кнабе вышел из подъезда. Сначала засуетился филер - отскочил от двери и спрятался за угол, а секунду спустя появился резидент собственной персоной. Он встал у подъезда, чего-то ожидая. Вскоре выяснилось, чего.

     Из подворотни выехала одноместная коляска, запряженная буланым конем. Конюх спрыгнул с козел, передал вожжи Кнабе, тот ловко вскочил в коляску, и буланый резво пошел рысью.

     Вот это была неожиданность. Кнабе уходил от наблюдения, и проследить за ним не было никакой возможности. Ахимас припал к биноклю и успел увидеть, как резидент прицепляет рыжую бороду. Что это он такое удумал?

     Филер, однако, вел себя спокойно. Проводил коляску взглядом, записал что-то в книжечку и ушел. Видно, знал, куда и зачем отправился Кнабе.

     Что ж, раз резидент уехал с пустыми руками, значит, вернется. Пора было готовить операцию.

     Пять минут спустя Ахимас уже был в квартире. Не спеша осмотрелся. Нашел два тайника. В одном - маленькая химическая лаборатория: симпатические чернила, яды, целая бутыль нитроглицерина (Кремль, что ли, собрался взрывать?). В другом - несколько револьверов и деньги, на вид тысяч тридцать, книга с логарифмическими таблицами - надо полагать, ключ к шифру.

     Тайники Ахимас трогать не стал - пусть жандармам достанутся. Расшифрованную депешу Кнабе, к сожалению, сжег - в умывальнике виднелись следы пепла.

     Плохо, что в квартире не имелось черного хода. Из коридора окно выводило на крышу пристройки. Ахимас вылез, походил по гулко громыхающему железу и убедился, что с крыши деваться некуда. Водосточная труба проржавела, по ней не слезешь. Ладно.

     Сел у окна, приготовился к долгому ожиданию.

     В десятом часу, когда сеет долгого летнего дня уже начинал меркнуть, из-за угла вынеслась знакомая коляска. Буланый несся во весь опор, роняя хлопья пены. Кнабе правил стоя и отчаянно размахивал кнутом. Погоня?

     Вроде бы нет, не слышно. Резидент бросил вожжи, нырнул в подъезд. Пора.

     Ахимас занял заранее облюбованное место - в прихожей, за вешалкой. В руке держал острый нож, прихваченный с кухни.

     Квартира была подготовлена - все вверх дном, шкафы выпотрошены, даже перина распорота. Грубая имитация ограбления. Господин Фандорин должен придти к выводу, что герра Кнабе убрали свои, довольно неловко изобразив обычное уголовное преступление. Само дело заняло секунду.

     Лязгнул ключ, Кнабе успел пробежать по темному коридору всего несколько шагов и умер, так и не поняв, что произошло.

     Ахимас внимательно осмотрелся - все ли чисто, и вышел на лестницу.

     Внизу хлопнула дверь, раздались громкие голоса. Кто-то бежал вверх. Нехорошо.

     Он попятился назад, в квартиру. Кажется, стукнул дверью громче нужного.

     Времени было с четверть минуты, никак не больше. Открыл окно в конце коридора и снова спрятался за вешалку.

     Буквально в следующее мгновение в квартиру ворвался человек. По виду купец.

     В руке у "купца" был револьвер, "герсталь-агент". Хорошая машинка, Ахимас раньше сам таким пользовался. "Купец" замер над неподвижным телом, потом, как и следовало, пометался по комнатам и вылез в окно на крышу.

     На лестнице было тихо. Ахимас бесшумно выскользнул из квартиры.

     Оставалось только закончить с кельнером из "Метрополя", и первый пункт плана можно будет считать выполненным.

13

     Перед тем, как приступить ко второму пункту, пришлось слегка поработать мозгами.

     Ночью Ахимас лежал у себя в "Троице", смотрел в потолок и размышлял.

     Итак, уборка завершена.

     С кельнером исполнено. Полиции можно не опасаться - немецкой линии им надолго хватит.

     Самое время заняться похищенным гонораром.

     Вопрос: как найти бандита по прозвищу Миша Маленький?

     Что про него известно?

     Это главарь шайки - иначе не смог бы сначала выследить, а потом подослать убийцу. Пока вроде бы всё.

     Теперь медвежатник, похитивший портфель. Что можно сказать о нем? В форточку нормальному мужчине не пролезть. Значит, подросток? Нет, подросток вряд ли сумел бы так ловко вскрыть сейф, тут нужен опыт. Сработано в целом аккуратно: без разбитого стекла, без следов взлома. Медвежатник даже сейф за собой запер. Итак, не подросток, маленький мужчина. И Миша тоже Маленький. Резонно предположить, что он и медвежатник - одно и то же лицо. Значит, портфель у этого самого Миши.

     Итог: субтильный, ловкий мужичонка по прозвищу Миша Маленький, умеющий бомбить сейфы и возглавляющий серьезную шайку.

     Совсем немало.

     Можно не сомневаться, что на Хитровке такого заметного специалиста хорошо знают.

     Но именно поэтому так просто на него не выйдешь. Выдавать себя за уголовника бесполезно - нужно знать привычки, жаргон, этикет. Надежнее будет изобразить "баклана", нуждающегося в услугах хорошего медвежатника.

     Допустим, приказчика, который мечтает потихоньку наведаться в хозяйский сейф.

***

     В воскресенье с утра, прежде чем отправиться на Хитровку, Ахимас не удержался - завернул на Мясницкую, чтобы посмотреть на похоронную процессию.

     Зрелище впечатляло. Ни одна из акций за всю его многолетнюю карьеру не давала такого эффекта.

     Ахимас стоял в причитающей, крестящейся толпе и чувствовал себя главным персонажем этого грандиозного представления, его невидимым центром.

     Это было непривычное, пьянящее чувство.

     Вон за катафалком едет важный генерал на вороной кобыле. Чваный, надутый. Уверен, что на этом спектакле он - звезда первой величины.

     А сам, как и все остальные, - не более чем кукла. Кукольник же скромно стоял на тротуаре, затерянный средь моря лиц. Никто его не знал, никто на него не смотрел, но сознание единственности своей роли кружило голову сильнее любого вина.

     - Сам Кирилл Александрович, царев братец, - сказал кто-то про конного генерала. - Видный мужчина.

     Внезапно, оттолкнув жандарма из оцепления, к катафалку из толпы бросилась женщина в черном платке.

     - На кого ты нас покинул, отец родной! - визгливо заголосила она, падая лицом на малиновый бархат.

     От истошного крика арабская лошадь великого князя испуганно раздула ноздри и вскинулась на дыбы.

     Один из адъютантов кинулся было, чтобы схватить запаниковавшую лошадь под уздцы, но Кирилл Александрович звонким, властным голосом осадил его:

     - Назад, Неплюев! Не соваться! Я сам!

     Без труда удержавшись в седле, он в два счета заставил лошадь образумиться. Нервно пофыркивая, она пошла дробной иноходью вбок, потом выровнялась. Истеричную плакальщицу под руки увели обратно в толпу, и на этом маленький инцидент был исчерпан.

     Но настроение Ахимаса переменилось. Он уже не чувствовал себя кукловодом в театре марионеток.

     Голос, приказавший адъютанту "не соваться", был ему слишком хорошо знаком. Такой, раз услышав, не спутаешь.

     Какая неожиданная встреча, monsieur NN.

     Ахимас проводил взглядом осанистую фигуру в кавалергардском мундире. Вот кто истинный кукольник, вот кто дергает за веревочки. А кавалер Вельде, он же будущий граф Санта-Кроче, - предмет реквизита, не более того. Ну и пусть.

***

     Весь день он провел на Хитровке. И сюда доносился погребальный перезвон сорока сороков, но хитрованцам не было дела до "чистого" города, скорбевшего по какому-то генералу. Здесь, словно в капле грязной воды под микроскопом, копошилась своя собственная потайная жизнь.

     Ахимаса, одетого приказчиком, дважды пытались ограбить и трижды залезали в карман, причем один раз успешно: незаметно полоснули чем-то острым по суконной поддевке и вытащили кошель. Денег там была самая малость, но мастерство впечатляло.

     С поисками медвежатника тоже долго не ладилось. Чаще всего разговор с местными обитателями вообще не получался, а если и получался, то предлагали не тех, кого надо - то какого-то Кирюху, то Штукаря, то Кольшу Гимназиста. Лишь в пятом часу впервые прозвучало имя Миши Маленького.

     Дело было так. Ахимас сидел в трактире "Сибирь", где собирались барышники и профессиональные нищие позажиточней, беседовал с одним перспективным оборванцем. Глаза у оборванца были с тем особым быстрым перемещением фокуса, какой бывает только у воров и торговцев краденым.

     Ахимас угощал собеседника сивухой, изображал хитрого, но недалекого приказчика из галантерейного магазина на Тверской. Когда помянул, что у хозяина в сейфе денег без счету и, если б знающий человек обучил замок открывать, то запросто можно было бы разок-другой в неделю оттуда по две-три сотни мелкими брать, никто не хватится, - взгляд у оборванца стал острым: глупая добыча сама шла в руки.

     - К Мише тебе надо, - уверенно сказал эксперт. - Он сделает чисто.

     Изобразив сомнение, Ахимас спросил:

     - Человек-то с понятием? Не рвань?

     - Кто, Миша Маленький? - презрительно глянул на него оборванец. - Сам ты против него рвань. Ты вот что, дядя. Ты вечерком в "Каторгу" загляни, там Мишины ребята кажный вечер гуляют. А я забегу, шепну про тебя. Встретят в лучшем виде.

     И глаза хитрованца блеснули - видно, надеялся от Миши Маленького за такую жирную наводку комиссионные получить.

     С раннего вечера Ахимас засел в "Каторге". Явился туда уже не приказчиком, а слепым побирушкой: в рубище, лаптях, на глаза, под веки, вдел прозрачные пленки из телячьего пузыря. Видно через них было, как сквозь туман, но зато полное впечатление, что глаза затянуты бельмами. По опыту Ахимас знал, что слепые ни у кого подозрений не вызывают и внимания на себя не обращают. Если тихо сидеть, то окружающие слепого будто и вовсе видеть перестают.

     А сидел он тихо. Не столько приглядывался, сколько прислушивался. Поодаль за столом собралась компания явных бандитов. Возможно, из мишиной шайки, но щуплого и юркого среди них не было.

     События начались, когда за подслеповатыми подвальными оконцами уже стемнело.

     Сначала Ахимас не обратил внимания на очередных посетителей. Вошли двое: старьевщик и кривоногий киргиз в засаленном халате. Через минуту появился еще один - скрюченный горбун. В голову бы не пришло, что это сыскные. Надо отдать московской полиции должное, работает неплохо. И все же уголовные ряженых агентов каким-то образом раскусили.

     Все произошло в минуту. Только что было тихо и мирно, и вот двое - старьевщик и киргиз - уже лежали замертво, горбун валялся оглушенный, а один из бандитов катался по полу и противным, будто притворяющимся голосом кричал, что моченьки нету.

     Скоро появился и тот, кого Ахимас ждал. Быстрый, дерганый франтик в европейском платье, но брюки при этом заправлены в начищенные до блеска хромовые сапожки. Этот криминальный типаж Ахимасу был отлично известен и по его собственной классификации относился к разряду "хорьков" - хищник мелкий, но опасный. Странно, что Миша Маленький достиг в московском уголовном мире такого видного положения. Из "хорьков" обычно получаются провокаторы и двойные агенты.

     Ничего, скоро выяснится, что это за фигура.

     Убитых агентов унесли за загородку, оглушенного тоже куда-то уволокли.

     Миша и его головорезы сели за стол, стали пить и есть. Тот, что лежал и стонал, вскоре затих, но это событие прошло незамеченным. Лишь полчаса спустя, спохватившись, бандиты выпили "за упокой души Сени Ломтя", а Миша Маленький тонким голосом произнес прочувствованную речь, наполовину состоявшую из непонятных Ахимасу словечек. Покойника говоривший уважительно называл "фартовым деловиком", остальные согласно кивали. Поминки длились недолго. Ломтя оттащили за ноги туда же, куда перед тем убитых агентов, и пир продолжился как ни в чем не бывало.

     Ахимас старался не упустить ни единого слова из разговора бандитов. Чем дальше, тем больше крепло убеждение, что о похищенном миллионе они не знают. Стало быть, Миша провернул дельце в одиночку, без товарищей.

     Ничего, теперь никуда не денется. Надо было только выждать удобный момент для разговора с глазу на глаз.

     Под утро, когда трактир опустел, Миша поднялся и громко сказал:

     - Ну, будя языки чесать. Кто куда, а я к Фиске под бочок. Но поперву пойдем с лягашом потолкуем.

     Вся шайка, похохатывая, удалилась за стойку, вглубь подвала.

     Ахимас огляделся. Трактирщик давно храпел за дощатой перегородкой, из посетителей остались только двое - упившиеся до потери сознания мужик и баба. Самое время.

     За стойкой оказался темный коридор. Впереди, в полу, смутно светился квадрат, оттуда доносились приглушенные голоса. Погреб?

     Ахимас вынул из одного глаза пленку. Осторожно заглянул вниз. Все пятеро бандитов были тут.

     Пятеро - многовато. Придется подождать, пока они прикончат фальшивого горбуна, а после, когда станут вылезать, тихо уложить по одному.

     Однако все получилось иначе.

     Агент оказался малый не промах. Такой сноровки Ахимасу видеть еще не приходилось. "Горбун" управился со всей шайкой в считанные секунды. Он, не вставая, по очереди дернул обеими руками, и двое разбойников схватились за горло. Ножи, что ли, он в них метнул? Двум другим агент проломил черепа весьма любопытным приспособлением - деревяшка на цепочке. Надо же, просто, а какой эффект.

     Но еще большее уважение вызывала ловкость, с которой "горбун" провел допрос. Теперь Ахимас знал все, что требовалось. Он спрятался в тень и неслышно последовал по темному лабиринту за сыщиком и его пленником.

     Они зашли в какую-то дверь, и минуту спустя оттуда ударило выстрелами. Чья взяла? Ахимас был уверен, что не Мишина. А коли так, то соваться под пулю столь проворного агента неразумно. Лучше подстеречь его в коридоре. Нет, слишком темно. Можно промахнуться, уложить не насмерть.

     Ахимас вернулся в трактир, лег на лавку.

     Почти сразу появился ловкий агент, и, что приятно, с портфелем. Стрелять или подождать еще? Но "горбун" держал револьвер наготове. Реакция у него молниеносная, начнет палить на малейшее шевеление. Ахимас прищурил свободный от бельма глаз. Никак знакомый "герсталь"? Уж не тот ли это "купец", что был у Кнабе?

     А события развивались с головокружительной быстротой. Агент арестовал трактирщика, нашел своих людей, один из которых, киргиз, оказался жив.

     Интересная деталь: когда "горбун" заматывал азиату полотенцем разбитую голову, они разговаривали между собой по-японски. Вот уж поистине чудеса - японец на Хитровке. Звуки этого рокочущего наречия Ахимасу были знакомы по делу трехлетней давности, когда довелось выполнять заказ в Гонконге. Агент называл японца "Маса".

     Теперь, когда ряженый сыщик больше не изображал голосом старческую надтреснутость, тембр показался Ахимасу знакомым. Он прислушался повнимательней - никак господин Фандорин! Оборотистый молодой человек, ничего не скажешь. Таких встретишь нечасто.

     И Ахимас окончательно решил, что рисковать не стоит. С подобным субъектом надо быть вдвойне осторожным. Тем более что сыщик не расслаблялся - стрелял глазами во все стороны и "герсталь" держал под рукой.

     Все трое - Фандорин, японец и связанный трактирщик - вышли на улицу. Ахимас наблюдал за ними через пыльное оконце. Сыщик, не выпуская портфеля, отправился искать извозчика, японец остался сторожить арестанта. Трактирщик попробовал было брыкаться, но коротышка злобно зашипел и одним движением сбил дюжего татарина с ног.

     За портфелем еще придется побегать, подумал Ахимас. Рано или поздно господин Фандорин успокоится и расслабится. Пока же следовало проверить, мертв ли должник, Миша Малелький.

     Ахимас быстро прошел темным коридором, потянул приоткрытую дверь. За ней оказалась тускло освещенная каморка. Кажется, никого.

     Он подошел к смятой кровати. Пощупал - еще теплая.

     Тут из угла донесся тихий стон. Ахимас резко обернулся и увидел съежившуюся фигурку. Миша Маленький сидел на полу, держась руками за живот. Поднял влажно блестевшие глаза, рот плаксиво искривился, из него снова вырвался тоненький, жалобный звук.

     - Браток, это я, Миша... Раненый я... Помоги... Ты кто, браток?

     Ахимас щелкнул лезвием навахи, наклонился и чиркнул сидящего по горлу. Так будет спокойней. Да и долг платежом красен.

     Бегом вернулся в трактир, лег на лавку. С улицы донесся стук копыт, скрип колес. Вбежал Фандорин, на сей раз без портфеля. Скрылся в коридоре - это он за Мишей Маленьким. Но где портфель? Оставил японцу?

     Ахимас скинул ноги с лавки.

     Нет, не успеть.

     Снова лег, начиная злиться. Но поддаваться раздражению было нельзя - от этого все ошибки.

     Из недр подземного лабиринта вынырнул Фандорин: лицо перекошено, водит "герсталем" во все стороны.

     Мельком глянул на слепого, бросился из трактира вон.

     С улицы донеслось:

     - Пошел! Гони на Малую Никитскую, в жандармское!

     Ахимас сорвал бельма. Нужно было торопиться.

14

     К зданию жандармского управления он подкатил на лихаче, спрыгнул на ходу и нетерпеливо спросил у часового:

     - Тут двое наших арестованного привезли, где они?

     Жандарм ничуть не удивился требовательности решительного человека в рубище, но с начальственным блеском в глазах.

     - Так что прямиком к их превосходительству отправились. Двух минут не прошло. А задержанного оформляют, он в дежурной.

     - Черт с ним, с задержанным! - раздраженно махнул ряженый. - Мне Фандорин нужен. Говоришь, к его превосходительству?

     - Так точно. По лесенке, а потом в коридор налево.

     - Без тебя знаю!

     Ахимас взбежал из вестибюля по невысокой лестнице на первый этаж. Посмотрел вправо - там в дальнем конце коридора белела дверь, из-за которой доносился звон металла. Ясно, гимнастический зал. Ничего опасного.

     Повернул налево. Широкий коридор был пуст, лишь изредка из кабинетов выныривали деловитые порученцы в Мундирах и штатском, чтобы сразу же исчезнуть за другой дверью.

     Ахимас так и замер: после длинной череды нелепиц и неудач, фортуна, наконец, сменила гнев на милость. Перед дверью с табличкой "Приемная" сидел японец с портфелем в руках.

     Фандорин, очевидно, докладывал начальству о ночных событиях. Почему вошел без портфеля? Хочет покрасоваться, поэффектничать. Событий за ночь произошло много, сыщику найдется что рассказать, так что несколько минут в запасе есть.

     Подойти неспешным шагом. Ударить ножом под ключицу. Взять портфель. Выйти так же, как вошел. Минутное дело.

     Ахимас внимательно посмотрел на японца. Тот глядел прямо перед собой, держал портфель обеими руками и был похож на сжатую пружину. В Гонконге Ахимас имел возможность наблюдать, как японцы владеют искусством боя без оружия. Куда там мастерам английского бокса или французской борьбы. Этот коротышка одним броском кинул наземь здоровенного татарина-трактирщика. Минутное дело?

     Рисковать нельзя. Малейшая заминка, шум, и набегут со всех сторон.

     Думать, думать, время уходит.

     Он развернулся и быстро пошел туда, где звенели рапиры. Открыв дверь с надписью "Офицерский гимнастический зал", Ахимас увидел с десяток фигур в масках и белых фехтовальных костюмах. Тоже мушкетеры выискались.

     Ага, вот и вход в гардеробную.

     Он скинул рубище и лапти, надел первый попавшийся мундир, сапоги подобрал по размеру - это важно. Скорей, скорей.

     Когда бежал деловитой рысцой в обратную сторону, в глаза бросилась табличка "Экспедиция".

     За стойкой сидел чиновник, сортировал конверты.

     - Для капитана Певцова корреспонденции нет? - назвал Ахимас первую попавшуюся фамилию.

     - Никак нет.

     - А вы все-таки проверьте.

     Чиновник пожал плечами, уткнулся носом в конторскую книгу, зашелестел страницами.

     Ахимас незаметно взял со стойки казенный пакет с печатями, сунул за обшлаг.

     - Ладно, не трудитесь. Позже загляну.

     К японцу приблизился чеканным шагом, отсалютовал.

     - Господин Маса?

     Азиат вскочил, низко поклонился.

     - Я к вам по поручению господина Фандорина. Фандорин, понимаете?

     Японец поклонился еще ниже. Отлично, кажется, по-русски ни бельмеса.

     - Вот письменное распоряжение забрать у вас портфель.

     Ахимас протянул пакет и одновременно показал на портфель.

     Японец заколебался. Ахимас ждал, отсчитывая секунды. В спрятанной за спину левой руке был зажат нож. Еще пять секунд, и надо будет бить. Ждать больше нельзя.

     Пять, четыре, три, два...

     Японец еще раз поклонился, отдал портфель, а пакет взял обеими руками и приложил ко лбу. Умирать ему, видимо, еще было рано.

     Ахимас отдал честь, развернулся и вошел в приемную. По коридору уйти было невозможно - это показалось бы японцу странным.

     Просторная комната. Впереди кабинет начальника - Фандорин наверняка там. Слева окно. Справа табличка "Секретная часть".

     Адъютант маячил у двери начальника, что было кстати. Ахимас сделал ему успокоительный жест и нырнул в дверь справа. Там снова повезло - фортуна добрела прямо на глазах. Не кабинет, где пришлось бы импровизировать, а коридорчик с окнами во двор.

     Прощайте, господа жандармы.

     Ахимас Вельде переходит к последнему, третьему пункту своей программы.

***

     На присутственный этаж генерал-губернаторского дома вошел бравый жандармский капитан, строго спросил у служителя, где кабинет надворного советника Хуртинского, и зашагал в указанном направлении, помахивая тяжелым портфелем.

     Хуртинский встретил "срочного курьера из Петербурга" фальшиво-любезной улыбкой. Ахимас тоже улыбнулся, но безо всякой фальши, искренне - давно ждал этой встречи.

     - Здравствуй, мерзавец, - сказал он, глядя в тусклые серые глаза господина Немо, лукавого раба monsieur NN. - Я - Клонов. Это - портфель Соболева. А это - твоя смерть. - И щелкнул навахой.

     Лицо надворного советника сделалось белым-белым, а глаза черными-черными, потому что расширившиеся зрачки начисто съели радужную оболочку.

     - Я все объясню, - беззвучно прошелестел начальник секретной канцелярии. - Только не убивайте!

     - Если бы я хотел тебя убить, ты бы уже лежал с перерезанной глоткой. А мне нужно от тебя другое, - повысил голос Ахимас, изображая ледяную ярость.

     - Все что угодно! Только ради бога тише! Хуртинский высунулся в приемную и велел, секретарю никого не впускать.

     - Послушайте, я все объясню... - зашептал он, вернувшись.

     - Великому князю объяснишь, Иуда, - перебил Ахимас. - Садись, пиши. Пиши! - Он замахнулся ножом, и Хуртинский в ужасе попятился.

     - Хорошо-хорошо. Но что писать?

     - Правду.

     Ахимас встал за спиной у дрожащего чиновника.

     Надворный советник пугливо оглянулся, но глаза вновь стали из черных серенькими. Должно быть, хитроумный господин Немо уже раскидывал мозгами, как будет выкручиваться.

     - Пиши: "Я, Петр Хуртинский, повинен в том, что из алчности совершил преступление против долга и предал того, кому должен был верно служить и всемерно помогать в его многотрудном деле. Бог мне судья. Довожу до сведения Вашего императорского высочества, что..."

     Когда Хуртинский дописал слово "судья", Ахимас ударом ладони переломил ему шейные позвонки.

     Подвесил труп на шнурке от фрамуги. С удовлетворением посмотрел в удивленное лицо трупа. Неблагодарное занятие - валять дурака с Ахимасом Вельде.

     Всё, дела в Москве были закончены.

***

     С почтамта, все еще не сняв жандармского мундира, Ахимас отправил телеграмму monsieur NN по резервному адресу. Из газет было известно, что Кирилл Александрович еще вчера отбыл в Петербург.

     Депеша была такого содержания:

     "Расчет получен. Г-н Немо оказался недобросовестным партнером. Возникли осложнения с г-ном Фандориным из московского филиала компании. Требуется Ваше содействие. Клонов".

     Поколебавшись, указал адрес в "Троице". Определенный риск в этом, конечно, был, но, пожалуй, в пределах допустимого. Теперь, когда известно, кто таков NN, вероятность двойной игры представлялась незначительной. Слишком важная персона, чтобы суетиться.

     А вот помощь великого князя, действительно, нужна. Операция закончена, но не хватало еще потянуть за собой в Европу хвост полицейского расследования. Зачем это нужно будущему графу Санта-Кроче? Господин Фандорин чересчур сообразителен и быстр. Пусть его попридержат.

     Потом заехал на Брянский вокзал, купил билет на парижский поезд. Завтра, в восемь утра, Ахимас Вельде покинет город, где выполнил свой последний заказ. Блестящая профессиональная карьера завершилась с подобающим размахом.

     Вдруг захотелось сделать себе подарок. У вольного человека, тем более уже удалившегося от дел, могут быть свои слабости.

     Написал письмо: "Завтра в шесть утра будь в "Троицком подворье", что в Хохловском переулке. Мой номер седьмой, вход со двора. Постучи два раза, потом три, потом еще два. Уезжаю, хочу проститься. Николай". Отправил с вокзала городской почтой, обозначив на конверте: "Г-же Толле в собственные руки. Нумера "Англия", угол Петровки и Столешникова".

     Ничего, можно. Все убрано чисто. Самому, конечно, соваться не стоит - за Вандой могут негласно следить. Но скоро слежка будет снята и дело прекращено, об этом позаботится monsieur NN.

     Сделать Ванде прощальный подарок - дать ей эти несчастные пятьдесят тысяч, чтобы почувствовала себя свободной и жила так, как ей нравится.

     И, может быть, договориться о новой встрече? В другой, вольной жизни.

     Голос, с некоторых пор поселившийся у Ахимаса в левой половине груди и до поры до времени заглушаемый деловыми соображениями, теперь совершенно распоясался. "А зачем расставаться? - шепнул он. - Граф Санта-Кроче это совсем не то, что Ахимас Вельде. Его сиятельству необязательно быть одному".

     Голосу было велено заткнуться, но Ахимас все же вернулся в кассу, вернул билет и взял вместо него двухместное купе. Лишние сто двадцать рублей - пустяк, а путешествовать без соседей будет приятнее. "Ха-ха", - откомментировал голос.

     Завтра решу, при встрече, приговорил Ахимас. Она или получит пятьдесят тысяч, или уедет со мной.

     Вдруг вспомнилось: это уже было. Двадцать лет назад, с Евгенией. Только тогда, еще ничего не решив, он не захватил для нее коня. А теперь конь приготовлен.

     Весь остаток дня Ахимас думал только об этом. Вечером лежал у себя в комнате и не мог уснуть, чего раньше никогда не случалось.

     Наконец, мысли начали путаться, вытесняемые бессвязными, мимолетными образами. Возникла Ванда, ее лицо чуть колыхнулось и, неуловимо изменившись, превратилось в лицо Евгении. Странно, а он думал, что ее черты давно стерлись из памяти. Ванда-Евгения нежно посмотрела на него и сказала: "Какие у тебя, Лия, глаза прозрачные. Как вода".

     От негромкого стука в дверь Ахимас, еще толком не проснувшись, рывком сел но кровати и выдернул из-под подушки револьвер. За окном серел рассвет.

     Снова постучали - подряд, без интервалов.

     Неслышно ступая, он спустился по лесенке.

     - Господин Клонов! - раздался голос. - Вам срочная депеша! От monsieur NN!

     Ахимас открыл, держа руку с револьвером за спиной.

     Увидел высокого человека в плаще. Лица под длинным козырьком кепи было не видно, только по-военному подкрученные усы. Отдав пакет, посланец безмолвно удалило", скрылся в мутных предутренних сумерках.

     "Господин Вельде, расследование прекращено, однако возникло маленькое осложнение. Коллежский асессор Фандорин, действуя самопроизвольно, узнал ваше местонахождение к намерен вас арестовать. Об этом нам сообщил московский обер-полицеймейстер, запросив нашей санкции. Мы приказали не предпринимать никаких действий, однако коллежского асессора об этом не извещать. Фандорин явится к вам в шесть утра. Он придет один, не зная, что полицейской поддержки не будет. Этот человек своими действиями ставит под угрозу результат всей акции. Поступите с ним по своему усмотрению.

     Благодарю за хорошо выполненную работу. NN"

     У Ахимаса возникла два чувство: одно приятное, второе скверное.

     С приятным все было понятно. Убить Фандорина - это красивый штрих в завершение послужного списка. И для дело необходимо, и давний счет закроет. Аккуратно получится, чисто.

     Но вот со вторым чувством выходило сложнее. Откуда Фандорин узнал адрес? Ведь не от NN же. И потом, шесть часов - это время, назначенное Ванде. Неужто выдала? Это всё меняло.

     Он посмотрел на часы. Половина пятого. Времени для подготовки более чем достаточно. Риска, конечно, никакого, все преимущества у Ахимаса, но господин Фандорин - человек серьезный, небрежность недопустима.

     Опять же возникла дополнительная сложность. Убить того, кто не ожидает нападения, легко, однако нужно, чтобы Фандорин сначала ответил, откуда ему известен адрес.

     Только бы не от Ванды.

     Ничего важнее этого для Ахимаса сейчас не было.

***

     С половины шестого он занял пост у окна, за шторой.

     В три минуты седьмого в залитый мягким утренним светом двор вошел человек в щегольском кремовом пиджаке и модных узких брюках. Теперь Ахимас имел возможность рассмотреть лицо старого знакомца во всех подробностях. Лицо ему понравилось - энергичное, умное. Достойный оппонент. Только с союзниками ему не повезло.

     Фандорин остановился у двери, вдохнул полную грудь воздуха. Зачем-то раздул щеки, выдохнул мелкими толчками. Гимнастика, что ли, такая?

     Поднял руку и негромко постучал.

     Два раза, три, потом еще два.

Часть:  1 2 3 Содержание