|
Акунин Борис
ЭРАСТ ФАНДОРИН
ТУРЕЦКИЙ ГАМБИТ
Глава
четвертая,
в которой враг наносит первый удар «Дейли пост» (Лондон),
15(3) июля 1877 г.
«…Передовой отряд стремительного генерала Гурко взял древнюю
столицу болгарского царства город Тырново и рвется к Шипкинскому
перевалу, за которым лежат беззащитные равнины, простирающиеся
до самого Константинополя. Военный везир Редиф-паша и
главнокомандующий Абдул Керим-паша сняты со своих постов и
отданы под суд. Теперь Турцию может спасти только чудо».
У крыльца остановились. Надо было
как-то объясниться.
Фандорин, кашлянув, сказал:
— Мне очень жаль, Варвара Андреевна, что т-так вышло.
Разумеется, вы совершенно свободны и ни к какому сотрудничеству
я вас принуждать не собираюсь.
— Благодарю вас, — сухо ответила она. — Очень благородно. А то
я, признаться, подумала, что вы нарочно все это устроили. Вы-то
ведь меня отлично видели и наверняка предполагали, чем все
закончится. Что, очень нужна секретарша?
В глазах Эраста Петровича вновь промелькнула искорка, которую у
нормального человека можно было бы счесть признаком веселости.
— Вы с-сообразительны. Но несправедливы. Я, действительно,
поступил так не без задней мысли, но исключительно в ваших
интересах. Лаврентий Аркадьевич непременно спровадил бы вас из
д-действующей армии. А господин Казанзаки еще и жандарма бы
приставил. Теперь же вы остаетесь здесь на совершенно з-законных
основаниях.
На это Варе возразить было нечего, но благодарить жалкого шпиона
не хотелось.
— Я вижу вы и в самом деле ловки в своей малопочтенной
профессии, — язвительно сказала она. — Главного людоеда, и того
перехитрили.
— Людоед — это Лаврентий Аркадьевич? — удивился Фандорин. —
По-моему, непохож. И п-потом, что же непочтенного в том, чтобы
охранять государственные интересы?
Ну что с таким разговаривать?
Варя демонстративно отвернулась, окинула взглядом лагерь:
белостенные домики, ровные ряды палаток, новехонькие телеграфные
столбы. По улице бежал солдат, очень знакомо размахивая
длинными, нескладными руками.
— Варя, Варенька! — издали закричал солдат, сдернул с головы
кепи с длинным козырьком и замахал. — Все-таки приехала!
— Петя! — ахнула она и, сразу забыв о Фандорине, кинулась
навстречу тому, ради кого преодолела путь в полторы тысячи
верст.
Обнялись и поцеловались совершенно естественно, без неловкости,
как никогда раньше. Видеть некрасивое, но милое, сияющее
счастьем лицо Пети было радостно. Он похудел, загорел, сутулился
больше прежнего. Черный с красными погонами мундир сидел мешком,
но улыбка была все та же — широкая, обожающая.
— Значит, согласна? — спросил он.
— Да, — просто сказала Варя, хотя собиралась согласиться не
сразу, а лишь после долгого и серьезного разговора, выдвинув
некоторые принципиальные условия.
Петя несолидно взвизгнул и снова полез обниматься, но Варя уже
опомнилась.
— Однако нам нужно подробно все обсудить. Во-первых…
— Обсудим, обязательно обсудим. Только не сейчас, вечером.
Встретимся у журналистов в палатке, ладно? У них там вроде
клуба. Ты ведь знаешь француза? Ну, д’Эвре? Он славный. Он мне и
сказал, что ты приехала. Я сейчас ужасно занят, отлучился на
минуту. Хватятся — не сносить головы. Вечером, вечером!
И побежал обратно, пыля тяжелыми сапогами и ежесекундно
оглядываясь.
Но вечером свидеться не довелось. Вестовой принес из штаба
записку: «Всю ночь служба. Завтра. Люблю. П.»
Что ж, служба, так служба. И Варя занялась обустройством. Жить
ее взяли к себе сестры милосердия — женщины славные и
отзывчивые, но пожилые, лет по тридцать пять, и скучноватые. Они
же собрали все необходимое взамен багажа, доставшегося
предприимчивому Митко — одежду, обувь, флакон кёльнской воды (а
были-то чудесные парижские духи), чулки, белье, гребешок,
заколки, душистое мыло, пудру, мазь от солнца, кольдкрем,
смягчающее молочко от ветра, ромашковую эссенцию для мытья волос
и прочие нужные вещи. Платья, конечно, были ужасные, за
исключением разве что одного — голубого, с белым кружевным
воротничком. Варя убрала вышедшие из моды манжеты, и получилось
довольно мило.
Но с утра ей стало скучно. Сестры ушли в лазарет — из-под Ловчи
привезли двоих раненых. Варя попила кофе в одиночестве, сходила
отправить родителям телеграмму: во-первых, чтоб не сходили с
ума, а во-вторых, чтоб выслали денег (исключительно взаймы —
пусть не надеются, что она вернулась в клетку). Погуляла по
лагерю, поглазела на диковинный поезд без рельсов: с того берега
прибыл обоз на механической тяге. Пыхающие паром железные
локомобили с огромными колесами волокли за собой тяжелые пушки и
фуры с боеприпасами. Зрелище было впечатляющее, настоящий триумф
прогресса.
Потом от нечего делать зашла проведать Фандорина, которому
выделили отдельную палатку в штабном секторе. Эраст Петрович
тоже бездельничал: валялся в походной койке с турецкой книжкой,
выписывал оттуда какие-то слова.
— Охраняете государственные интересы, господин полицейский? —
спросила Варя, решив, что уместнее всего будет разговаривать с
агентом в тоне насмешливо-небрежном.
Фандорин встал и накинул на плечи военный, без погон сюртук
(тоже, видно, где-то обмундировался). Через расстегнутый ворот
рубашки Варя разглядела серебряную цепочку. Крестик? Нет,
кажется, медальон. Любопытно бы заглянуть, что там у него. Так
господин филер склонен к романтике?
Титулярный советник застегнул ворот, ответил серьезно:
— Если живешь в г-государстве, надобно либо его беречь, либо уж
уезжать — иначе получается паразитизм и лакейские пересуды.
— Есть и третья возможность, — парировала Варя, уязвленная
«лакейскими пересудами». — Несправедливое государство можно
разрушить и построить взамен него другое.
— К сожалению, Варвара Андреевна, государство — это не д-дом, а
скорее дерево. Его не строят, оно растет само, подчиняясь закону
природы, и дело это долгое. Тут не каменщик, т-тут садовник
нужен.
Забыв об уместном тоне, Варя горячо воскликнула:
— Мы живем в такое тяжелое, сложное время! Честные люди стонут
под бременем тупости и произвола, а вы рассуждаете как старик,
про какого-то садовника толкуете!
Эраст Петрович пожал плечами:
— Милая Варвара Андреевна, я устал слушать нытье п-про «наше
тяжелое время». Во времена царя Николая, когда время было
потяжелей нынешнего, ваши «честные люди» по с-струнке ходили, да
неустанно свою счастливую жизнь нахваливали. Если стало можно
сетовать на тупость и произвол, значит, время на п-поправку
пошло.
— Да вы просто… вы просто — слуга престола! — процедила Варя
худшее из оскорблений, а когда Фандорин не содрогнулся, пояснила
на доступном ему языке. — Верноподданный раб, без ума и совести!
Брякнула — и испугалась собственной грубости, однако Эраст
Петрович ничуть не рассердился, а, вздохнув, сказал:
— Вы не знаете, как со мной д-держаться. Это раз. Благодарной
быть не хотите, и оттого сердитесь. Это два. Забудьте к черту
про благодарность, и мы отлично п-поладим. Это три.
От такой снисходительности Варя разозлилась еще больше, тем
более что агент, рыбья кровь, был совершенно прав.
— Я еще давеча заметила, что вы, как учитель танцев:
раз-два-три, раз-два-три. Кто вас научил этой глупой манере?
— Были учителя, — туманно ответил Фандорин и невежливо уткнулся
в свою турецкую книжку.
Шатер, где собирались аккредитованные при главной квартире
журналисты, был виден издалека. У входа на длинном шнуре висели
флажки разных стран, вымпелы журналов и газет, а также почему-то
красные подтяжки с белыми звездочками.
— Видимо, вчера отмечали успех дела под Ловчей, — предположил
Петя. — Кто-то наотмечался до потери подтяжек.
Он отдернул полотняный полог, и Варя заглянула внутрь.
В клубе было неряшливо, но по-своему уютно: деревянные столы,
холщовые стулья, стойка с шеренгами бутылок. Пахло табачным
дымом, свечным воском и мужским одеколоном. На отдельном длинном
столе лежали стопки русских и иностранных газет. Газеты были
необычные, сплошь склеенные из телеграфных ленточек. Варя
присмотрелась к лондонской «Дейли пост» и удивилась —
сегодняшний утренний выпуск. Видимо, присылают из редакции по
телеграфу. Здорово!
С особым удовлетворением Варя отметила, что женщин всего две,
причем обе в пенсне и не первой молодости. Зато мужчин было
множество, меж ними обнаружились и знакомые.
Прежде всего Фандорин, и опять с книжкой. Довольно глупо —
читать можно и у себя в палатке.
А в противоположном углу шел сеанс одновременной игры в шахматы.
С одной стороны стола прохаживался, дымя сигаркой,
снисходительно-благодушный Маклафлин, с другой сидели
сосредоточенные Соболев, д’Эвре и еще двое.
— Ба, наш маленький болгарин! — воскликнул генерал Мишель,
облегченно поднявшись из-за доски. — да вас не узнать! Ладно,
Шеймас, будем считать, что ничья.
Д’Эвре приветливо улыбнулся вошедшим и (это было приятно)
задержал взгляд на Варе, однако продолжил игру. Зато к Соболеву
подлетел смуглый офицер в невиданно ослепительном мундире и,
тронув нафабренный сверх всякой меры ус, воскликнул
по-французски:
— Генерал, умоляю, представьте меня вашей очаровательной
знакомой! Гасите свечи, господа! Они больше не понадобятся —
взошло солнце!
Обе пожилые дамы взглянули на Варю с крайним неодобрением, да
она и сама несколько опешила от такого натиска.
— Это полковник Лукан, личный представитель нашего драгоценного
союзника, его высочества князя румынского Карла, — усмехнулся
Соболев. — Предупреждаю, Варвара Андреевна, полковник для
дамских сердец смертоносней анчара.
По его тону стало ясно, что привечать румына не следует, и Варя
чопорно ответила, нарочно опершись на Петин локоть:
— Очень рада. Мой жених, вольноопределяющийся Петр Яблоков.
Лукан галантно взял Варю за запястье двумя пальцами (сверкнул
перстень с нешуточным бриллиантом) и хотел припасть поцелуем, но
получил должный отпор:
— В Петербурге у современных женщин рук не целуют.
А впрочем, публика была любопытная, и Варе в корреспондентском
клубе понравилось. Только досадно было, что д’Эвре все играет в
свои дурацкие шахматы. Но, видно, дело шло к концу — все прочие
соперники Маклафлина уже капитулировали, и француз был явно
обречен. Однако это, похоже, его не печалило, он частенько
поглядывал на Варю, беззаботно улыбался и мелодично насвистывал
модную шансонетку.
Соболев встал рядом, взглянул на доску, рассеянно подхватил
припев:
— Фолишон-фолишонет… Сдавайтесь, д’Эвре, это же чистое Ватерлоо.
— Гвардия умирает, но не сдается. — Француз дернул себя за
узкую, острую бородку и сделал ход, от которого ирландец
нахмурился и засопел.
Варя вышла наружу полюбоваться закатом и насладиться прохладой,
а когда снова вернулась в шатер, шахматы были уже убраны, и
разговор шел не более и не менее, как о взаимоотношениях
человека с Богом.
— Здесь не может быть никакого взаимоуважения, — горячо говорил
Маклафлин, очевидно, отвечая на реплику д’Эвре. —Отношения
человека с Всевышним построены на заведомом признании
неравенства. Не приходит же в голову детям претендовать на
равенство с родителями! Ребенок безоговорочно признает
превосходство родителя, свою зависимость от него, чувствует к
нему благоговение и потому послушен — для своего же блага.
— Позволю себе воспользоваться вашей же метафорой, — улыбнулся
француз, затянувшись из турецкого чубука. — Все это справедливо
лишь для маленьких детей. Когда же ребенок подрастает, он
неминуемо ставит под сомнение авторитет родителя, хотя тот все
равно еще неизмеримо мудрее и могущественнее. Это естественно,
здорово, без этого человек навсегда останется малюткой. Тот же
период сейчас переживает и подросшее человечество. Потом, когда
человечество повзрослеет еще больше, между ним и Богом
непременно установятся новые отношения, основанные на равенстве
и взаимоуважении. А когда-нибудь дитя повзрослеет настолько, что
родитель ему станет и вовсе не нужен.
— Браво, д’Эвре, вы говорите так же гладко, как пишете, —
воскликнул Петя. — да только все дело в том, что никакого Бога
нет, а есть материя и еще элементарные принципы порядочности.
Вам же советую из вашей концепции сделать фельетон для «Ревю
паризьен» — отличная тема.
— Чтобы написать хороший фельетон, тема не нужна, — заявил
француз. — Надо просто уметь хорошо писать.
— Ну уж тут вы загнули, — возмутился Маклафлин. — Без темы даже
у такого словесного эквилибриста, как вы, ничего путного не
выйдет.
— Назовите любой предмет, хоть бы даже самый тривиальный, и я
напишу про него статью, которую моя газета с удовольствием
напечатает, — протянул руку д’Эвре. — Пари? Мое испанское седло
против вашего цейсовского бинокля.
Все необычайно оживились.
— Ставлю двести рублей на д’Эвре! — объявил Соболев.
— На любую тему? — медленно повторил ирландец. — Так-таки на
любую?
— Абсолютно. Хоть вон про ту муху, что сидит на усе у полковника
Лукана.
Румын поспешно отряхнул усы и сказал:
— Ставлю триста за мсье Маклафлина. Но какой взять предмет?
— Да вот хотя бы ваши старые сапоги. — Маклафлин ткнул пальцем
на запыленные юфтевые сапоги француза. — Попробуйте-ка написать
про них так, чтобы парижская публика читала и восторгалась.
Соболев вскинул ладони:
— Пока не ударили по рукам, я пас. Старые сапоги — это уж
чересчур.
В результате на ирландца поставили тысячу, а желающих поставить
на француза не отыскалось. Варе стало жаль бедного д’Эвре, но
денег ни у нее, ни у Пети не было. Подойдя к Фандорину, все
листавшему страницы с турецкими каракулями, она сердито
прошептала:
— Ну что же вы! Поставьте на него. Что вам стоит! Наверняка ведь
получили от своего сатрапа какие-нибудь серебреники. Я вам потом
отдам.
Эраст Петрович поморщился и скучным голосом сказал:
— Сто рублей на м-мсье д’Эвре. — и снова углубился в чтение.
— Десять к одному, — резюмировал Лукан. — Господа, выигрыш
небольшой, но верный.
В этот миг в шатер стремительно вошел Варин знакомец — капитан
Перепелкин. Его было не узнать: мундир с иголочки, сапоги сияют,
на глазу импозантная черная повязка (видно, синяк еще не
прошел), голова обвязана белым бинтом.
— Ваше превосходительство, господа, я только что от барона
Криденера! — солидно объявил капитан. — Имею важное сообщение
для прессы. Можете записать — генерального штаба капитан
Перепелкин, оперативный отдел. Пе-ре-пел-кин. Никополь взят
штурмом! Мы захватили в плен двух пашей и шесть тысяч солдат!
Наши потери — сущий пустяк. Победа, господа!
— Черт! Опять без меня! — простонал Соболев и бросился вон, даже
не попрощавшись.
Капитан проводил генерала несколько растерянным взглядом, но
вестника уже со всех сторон обступили журналисты. Перепелкин с
видимым удовольствием стал отвечать на их вопросы, щеголяя
знанием французского, английского и немецкого.
Варю удивило поведение Эраста Петровича.
Он бросил книгу на стол, решительно растолкал корреспондентов и
негромко спросил:
— П-позвольте, капитан, вы не ошиблись? Ведь Криденер получил
приказ занять Плевну. Никополь в совершенно п-противоположном
направлении.
Было в его голосе что-то такое, отчего капитан насторожился и на
журналистов обращать внимание перестал.
— Вовсе нет, милостивый государь. Я лично принял телеграмму из
штаба верховного, присутствовал при расшифровке и сам отнес ее
господину барону. Отлично помню текст: «Начальнику Западного
отряда генерал-лейтенанту барону Криденеру. Приказываю занять
Никополь и укрепиться там силами не менее дивизии. Николай».
Фандорин побледнел.
— Никополь? — еще тише спросил он. — а что Плевна?
Капитан пожал плечами:
— Понятия не имею.
У входа раздался стук шагов и звон оружия. Полог резко
распахнулся, и в шатер заглянул подполковник Казанзаки, век бы
его не видеть. За спиной подполковника блестели штыки конвоя.
Жандарм на миг задержал взгляд на Фандорине, посмотрел сквозь
Варю, а Пете радостно улыбнулся.
— Ага, вот он, голубчик! Так я и думал. Вольноопределяющийся
Яблоков, вы арестованы. Взять его, — приказал он, обернувшись к
конвойным. В клуб проворно вошли двое в синих мундирах и
подхватили парализованного ужасом Петю под локти.
— Да вы сумасшедший! — крикнула Варя. — Немедленно оставьте его
в покое!
Казанзаки не удостоил ее ответом. Он щелкнул пальцами, и
арестованного быстро выволокли наружу, а подполковник
задержался, поглядывая вокруг с неопределенной улыбкой.
— Эраст Петрович, что же это! — звенящим голосом воззвала Варя к
Фандорину. — Скажите же ему!
— Основание? — хмуро спросил Фандорин, глядя жандарму в
воротник.
— В шифровке, составленной Яблоковым, заменено одно слово.
Вместо Плевны Никополь, только и всего. А между тем три часа
назад авангард Османа-паши занял пустую Плевну и навис над нашим
флангом. Так-то, господин наблюдатель.
— Вот и ваше чудо, Маклафлин, котогое может спасти Тугцию, —
донесся до Вари голос д’Эвре, говорившего по-русски довольно
чисто, но с очаровательным грассированием.
— Не чудо, мсье корреспондент, а самая обычная измена, —
усмехнулся подполковник, но смотрел при этом на Фандорина. —
Просто не представляю, господин волонтер, как вы станете
объясняться с его высокопревосходительством.
— Много б-болтаете, подполковник. — Взгляд Эраста Петровича
опустился еще ниже, к верхней пуговице жандармского мундира. —
Честолюбие не д-должно быть во вред делу.
— Что-с?! — Смуглое лицо Казанзаки задергалось мелким тиком. —
Мораль читать? Вы — мне? Однако! Я ведь о вас, господин
вундеркинд, успел кое-какие справочки навести. По роду службы-с.
Физиогномия у вас получается не больно нравственная. Шустры не
по летам-с. Кажется, выгодно жениться изволили, а? Причем с
двойной выгодой — и жирное приданое приобрели, и свободу
соблюли. Тонко сработано! Поздрав…
Он не договорил, потому что Эраст Петрович очень ловко, как кот
лапой, смазал ему ладонью по пухлым губам. Варя ахнула, а кто-то
из офицеров схватил Фандорина за руку, но тут же отпустил,
потому что никаких признаков буйства ударивший не проявлял.
— Стреляться, — буднично произнес Эраст Петрович и теперь уже
глядел подполковнику прямо в глаза. — Сразу, прямо сейчас, пока
командование не вмешалось.
Казанзаки был багров. Черные, как сливы, глаза налились кровью.
После паузы, сглотнув, сказал:
— Приказом его императорского величества дуэли на период войны
строжайше запрещены. И вы, Фандорин, отлично это знаете.
Подполковник вышел, за ним порывисто качнулся полотняный полог.
Варя спросила:
— Эраст Петрович, что же делать?
|
|
