|
Акунин Борис
НИКОЛАС ФАНДОРИН
АЛТЫН-ТОЛЫБАС
Глава четырнадцатая И все-таки ангел. "Я вас обманул". К чему приводит питие до ногтя. Левая рука капитана фон Дорна. Только бы успеть. Корнелиуса крепко схватили за руки, а мужик, что возился у жаровни, повернулся. Был он низколоб, с вывернутыми волосатыми ноздрями, толстая шея шире головы. Оглядел приговоренного с головы до ног, покряхтел, шагнул ближе. Палач! Он-то и станет сейчас терзать бедное тело несчастного рыцаря фон Дорна. - Слово и дело, - беззвучно прошептали белые губы капитана... Государево... Рассказать про Либерею. Что угодно, лишь бы отсрочить муку! Пускай на крюк, но не сейчас, после! - А слушать от вас, злодеев, "слово и дело" не ведено, - сказал дьяк. - Не записывай, Гришка. От страха смертного воры много чего кричат, только веры вам нету. Давай, Силантий, не томи. Уж вечерять скоро. Корнелиус открыл рот, чтоб крикнуть такое, от чего допроситель навострит уши: "Знаю, где царский клад!" Но кат шлепнул его по губам молчи, мол. Вроде не сильно и шлепнул, но во рту сразу стало солоно. - Добрый армячок, жаль короткий, - пробурчал Силантий сам себе и прикрикнул на забившегося узника, как на лошадь. - Ну, балуй! Взял фон Дорна за плечи, кивнул тюремщикам, чтоб отошли, и легко вытряхнул преступника из куцавейки. Отложил добротную вещь в сторону, таким же манером снял с Корнелиуса вязаный телогрей. Рубашку со вздохом сожаления разодрал - зацепил пальцем у ворота и рванул до пупа. Подручные вмиг сорвали лоскуты, и голый торс капитана весь пошел мурашками. - Ништо, - подмигнул палач. - Сейчас обогреешься, потом умоешься. Лучше быстрая смерть, чем истязание, решил Корнелиус и, пользуясь тем, что ноги свободны, ударил ката ногой в пах. Сейчас вывернуться, схватить с жаровни раскаленные щипцы потяжелее и перво-наперво гнусному дьяку по харе, потом душегубу Силантию, а дальше как получится. Набежит стража, изрубит саблями, но это уж пускай. Ничего этого не было. Палач от удара, который согнул бы пополам любого мужчину, только охнул, но не пошатнулся, а привычные тюремщики повисли у мушкетера на руках. - А за это я тебя, червя, с потягом, - сказал непонятное Силантий и ткнул пленника пальцем под душу - у Корнелиуса от боли перехватило дыхание, подкосились колени. Чтоб не брыкался, ноги ему перетянули ремешком, подтащили к дыбе. Сейчас подцепят сзади за запястья, дернут к потолку, чтоб вывернулись плечевые суставы, а там начнут охаживать кнутом-семихвосткой и жечь железом. Дьяк вдруг поднялся из-за стола, сдернул шапку. Вскочил и молоденький писец. В пытошную вошли двое: первым кремлевский скороход в алом царском кафтане, за ним еще кто-то, в полумраке толком не разглядеть, только слышно было, как позвякивает на боку сабля. - Указ ближнего государева боярина Артамона Сергеевича Матфеева, объявил придворный служитель и, развернув, прочитал грамотку. "Царственной большой печати сберегатель приговорил служилого немца капитана Корнея Фондорина не мешкая из Разбойного приказа отпустить, ибо вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо. А ежели кто тому капитану Фондорину чинил бесчестье или обиду, того обидчика, на кого Корней покажет, заковать в железа и бить кнутом нещадно, даже до полуста раз". Из тени вышел и второй. В серебряном кафтане, островерхой собольей шапке, лицом черен. - Иван... Иван Артамонович, - всхлипнул фон Дорн, еще не до конца поверив в чудо. - Указ боярина слыхал? - строго спросил арап у дьяка. - Вели руки развязать. Кнута захотел? Пытошный дьяк, и без того бледный, сделался вовсе мучнистым. - Знать не знал, ведать не ведал... - залепетал. - Они и именем не назвались... Да господи, да если б я знал, разве б я... - Поперхнулся, закричал. - Веревки снимайте, аспиды! Одежу, одежу ихней милости поднесите! Матфеевский дворецкий подошел к Корнелиусу, хмуро оглядел его, помял сильными, жесткими пальцами ребра. - Цел? Поломать не успели? К службе годен? - Годен, Иван Артамонович, - ответил фон Дорн, натягивая телогрей от обрывков рубахи отмахнулся. - Но еще немножко, и надо бы отставка. По увечности. Арап покосился на дыбу, на жаровню. - Ну, я тебя на воле подожду. Тут дух тяжелый. Только недолго. Корней. Служба ждет. Вышел. Корнелиус помял задеревеневшие запястья. Вот так: "Вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо" - и весь сказ. Нет, определенно в русском судопроизводстве имелись свои преимущества. Он повернулся к Силантию, взял одной рукой за бороду, другой ударил в зубы - от души, до хруста. Не за то, что палач, а за прибаутки и за "червя". Подошел к дьяку. Тот зажмурился. Но вся злоба из капитана уже вышла с зуботычиной, потому дознавателя фон Дорн бить не стал, только сплюнул. Иван Артамонович ждал в санях, рядом - медвежья шуба, приготовленная для Корнелиуса. - Быстро управился, - усмехнулся арап. - Не сильно обидели, что ли? Капитан скривил губы, садясь и укутываясь в шубу. - Ну их, собак. Только рука грязнить. Спасибо, Иван Артамонович. Ты меня выручал. - Грех верного человека не выручить. - Арап тронул узорчатые вожжи, и тройка серых коней покатила по желтому снегу. - Адам Валзеров до меня только в полдень добрался, прежде того я с боярином в царском тереме был. Как прознал я, что тебя в Разбойный сволокли, сразу сюда. Хорошо, поспел, а то тут мастера из человеков пироги с требухой делать. Только вот что я тебе скажу, Корней. Рвение трать на солдатскую службу, лазутчиков у боярина и без тебя довольно. То во дворце подслушиваешь, то к злохитрому Таисию на двор забрался. Поумерь пыл-то, поумерь. Что мы тебя из пытошной вызволили, за то не благодари. Артамон Сергеевич своих ревнителей в беде не бросает - об этом помни. А что Таисий, пёс латинский, заодно с Милославскими, про то нам и так ведомо, зря ты на рожон лез. Ничего, как наша возьмет, со всеми ними, паскудниками, расчет будет. - Как это - "наша возьмет"? - спросил капитан. - А так. Завтра поутру придет московский народ в Кремль, большой толпой. Станут Петра царем кричать, а в правительницы царицу Наталью Кирилловну. Уж ходят наши по Москве и посадам, шепчут. Федор и Иван-де слабы, немощны. Лекаря говорят, оба царевича на свете не жильцы, в правители не годны. Иди, капитан, отсыпайся. Не твое дело боярским оком и ухом быть, твое дело шпагу крепко держать. Завтра будет тебе работа. С рассвета заступишь со своими на караул вокруг Грановитой палаты, там будет Дума сидеть. Стремянных и копейщиков близко не подпускай. Если что - руби их в капусту. Понял, какое тебе дело доверено? Что ж тут было не понять. В капусту так в капусту. Корнелиус блаженно потянулся, окинув взглядом белую реку с черными прорубями и малиновую полосу заката на серебряном небе.. Жить на Божьем свете было хорошо. А чудесный спаситель Иван Артамонович хоть и черен ликом, но все равно ангел Господень, это теперь окончательно прояснилось.
***
Отсыпаться Корнелиусу было ни к чему - слава богу, наспался, належался в "щели". Отдав поручику необходимые распоряжения по роте (проверить оружие и амуницию, из казармы никого не отпускать, шлемы и панцири начистить до зеркального блеска), фон Дорн переоделся, опрокинул на ходу чарку водки - есть было некогда, хоть и хотелось - ив седло. До Каменных Яузских ворот доскакал в десять минут, а там уж начиналась и черная Семеновская слобода. От нетерпения, от радостного предвкушения не хватало воздуха, так что дышал не носом - глотал морозный воздух ртом. Раз Вальзер дожидался арапа в Артамоновском переулке, стало быть, во-первых, жив и невредим, во-вторых, благополучно добрался до дому, в-третьих, никуда не сбежал и, в-четвертых, истинно благородный, достойный человек, в чем Корнелиус никогда и не сомневался. Ну разве что в минуты слабости, когда лежал в холодной и тесной "щели". Постыдная гадина шевельнулась в душе и теперь, зашипела: "Это он не тебя спасти хотел, а боялся, чтоб ты под пыткой его не выдал, вот и побежал к Матфееву" - и тут же была с омерзением попрана и растоптана. Брат Андреас говорил: "Никогда не думай о человеке плохо, пока он не сделал дурного". А уж если человек сделал тебе хорошее, то подозревать его в скверном тем более грех. Когда же узенькое сторожевое окошко дубовых ворот раскрылось на стук и Корнелиус увидел просиявшее радостью лицо аптекаря, подлое шипение и навовсе забылось. - Боже, Боже, - всё повторял Вальзер имя, которого обычно не употреблял, ибо, как известно, почитал религию пустым суеверием. - Какое счастье, господин фон Дорн, что вы живы! Я просто не верю своим глазам! О, как я терзался, представляя, что вас убили, или ранили, или самое страшное - отвели в Разбойный приказ! Даже обладание Замолеем не облегчало моих мук! - Так книга у вас? - спросил капитан, спешиваясь. - Вы ее донесли? Браво, герр Вальзер. Надеюсь, оклад от нее не оторвали, чтоб избавиться от тяжести? Аптекарь подмигнул: - Не волнуйтесь, не оторвал. Вся ваша добыча в алтын-толобасе. - Как "вся"?! Корнелиус замер у коновязи с уздечкой в руке. О таком он и не мечтал! - Но... Но мешок был неподъемен, даже я еле его тащил! Как вы смогли один, ночью, пронести такую тяжесть через весь город, мимо всех застав и решеток? Это невероятно! - Вы совершенно правы, - засмеялся Вальзер. - У первой же решетки меня схватили за шиворот... Да идемте же в дом, холодно. Свой рассказ он продолжил уже в горнице, где горели яркие свечи, на стене жмурился африканский крокодил, а на столе, посверкивая гранями, стоял графин резного стекла с темно-рубиновой жидкостью. - ...Схватили, кричат: "Кто таков? Вор? Почто без фонаря? Что в мешке - покража?" И не обычные уличные сторожа, а самые настоящие полицейские стражники - земские ярыжки. - А вы что? - ахнул фон Дорн. - Вы знаете, герр капитан, я человек честный, врать не люблю. Морщины собрались в плутовскую гримасу, совершенно не шедшую ученому аптекарю. - Отвечаю, как есть: "Да, в мешке покража. Лазил на митрополитов двор, украл полный мешок книг. Можете отвести меня обратно, вам за усердие по алтыну дадут, много по два. А поможете мне мешок до дома дотащить - я вам выдам по рублю каждому и еще по бутыли сладкого рейнского вина". И что вы думаете? - Дотащили? - поразился Корнелиус. - Мало того, что дотащили, так еще и охраняли, через канавы под локотки переводили, а после, когда расплатился, долго кланялись. Просили впредь не забывать, если какая надобность. - Вы просто великолепны! Я хочу за вас выпить! Капитан потянулся к заманчиво посверкивающему графину, рядом с которым стояли две глиняные кружки, каким на торжке в хороший день цена полкопейки. Только в нелепом жилище чудака-аптекаря благородное венецианское стекло могло соседствовать с грубой ремесленной поделкой. Вальзер придержал пробку. - Нет, мой милый Корнелиус. Вы ведь позволите мне вас так называть? Здесь драгоценное кипрское вино, которое я давно берёг именно для этого торжественного дня. И мы с вами непременно выпьем, но не здесь, а внизу, рядом с нашим великим трофеем. - Так идемте ж скорей! Вдвоем они сняли обе каменные плиты, по деревянной лесенке спустились в потайной подвал. Отрытый толобас с откинутой крышкой был до половины заполнен книгами в радужно искрящихся обложках. Капитан благоговейно опустился на колени, погладил пальцами смарагды, яхонты, лалы. - А где Замолей? Что-то я его не вижу. - Он здесь, на столе. Я не мог удержаться и заглянул в текст. - И что? - Фон Дорн с любопытством взглянул на раскрытый том, серевший в полутьме широкими страницами. - Вы сможете это прочесть? Он подошел, поставил свечу в глиняном шандале на стол, куда Вальзер уже пристроил графин с кружками. Бледно-коричневые, письмена покрывали листы сплошной паутиной. Неужто в этих закорючках таится секрет великой трансмутации? - Я одного не возьму в толк, - задумчиво произнес капитан, разливая вино. - Зачем вам, дорогой господин Вальзер, всё золото вселенной? Вы достаточно состоятельны, чтобы обеспечивать себя всем необходимым. Мой ученый брат, настоятель бенедиктинского монастыря, говорил: "Богатство измеряется не цифрами, а ощущением. Один чувствует себя нищим, имея ренту в сто тысяч дукатов, потому что ему всё мало; другой богат и со ста талерами, потому что ему хватает и еще остается". Вы безусловно относитесь ко второй категории. К чему же было тратить столько лет и сил на добычу сокровища, которое вам не нужно? Не понимаю. Так или иначе, теперь ваша мечта осуществилась. Давайте за это выпьем. Мне не терпится попробовать вашего замечательного кипрского. - Постойте. Аптекарь внезапно сделался серьезен, а возможно, даже чего-то и устрашился - нервически облизнул губы, захрустел пальцами. - Я... Вы... Вы совершенно правы, мой друг. Я сразу понял, что вы не только храбры, но и проницательны. Тем легче мне будет признаться вам, человеку умному и великодушному... - В чем? - улыбнулся фон Дорн. - Вы что, ошиблись, и в Замолее написана какая-нибудь бессмыслица? Никакого Магистериума, Красной Тинктуры или как там еще называется ваша магическая субстанция, с помощью этой пыльной книжки вы не добудете? Ничего. Моей добычи хватит на двоих. Я поделюсь с вами - тем более, что вам и в самом деле не так много надо. Хотите, я куплю вам отличный дом неподалеку от своего замка? О, я выстрою себе настоящее французское шато - с башнями и рвом, но в то же время с большими окнами и удобными комнатами. А вам я куплю славную усадьбу с чудесным садом. Вы будете сидеть в увитой плющом беседке и читать свои скучные книги. А может быть, даже сами сочините философский трактат или опишете историю поисков Либереи в дикой Московии. Чем не роман? Он засмеялся, довольный шуткой. Вальзер же стал еще мрачнее. Он определенно волновался, и чем дальше, тем больше. - Я же говорю, герр капитан, вы человек великодушный, и картина, которую вы нарисовали - дом, сад, книги - для меня полна соблазна. Но мне уготована иная дорога в жизни. Не мир, но бой. Не отдохновение, а жертвенное служение. Вы угадали: в Замолее не содержится рецепт изготовления Философского Камня. По очень простой причине - из одного элемента невозможно добыть другой, из ртути никогда не получится золото. В наш просвещенный век никто из настоящих ученых в эти алхимические бредни уже не верит. Корнелиус так удивился, что даже кружку с вином отставил. - Но... Но зачем же вам тогда понадобилось это старье? Из-за лалов страны Вуф? - Нет. Меня не интересуют сверкающие камешки и золото, тут вы тоже правы. - Аптекарь показал пальцем на раскрытую книгу, и его голос задрожал, но уже не от волнения, а от торжественности. - Этот древний папирусный манускрипт, которому больше полутора тысяч лет, совсем о другом. Простите меня, мой славный друг. Я обманул вас.
***
Видя, что в глазах старика блестят слезы, Корнелиус пододвинул Вальзеру кружку. - Да что вы так расстраиваетесь, приятель! Мне ведь в общем всё равно, что там написано, в вашем Замолее. Главное, чтоб вы были довольны. Вы довольны? - О да! - вскричал Вальзер, и слезы на его глазах вмиг высохли. Текст превзошел самые смелые мои ожидания! Это перевернет... - Ну вот и отлично, - перебил его капитан. - Вы довольны, я тоже доволен. А мое предложение остается в силе. В моем замке или по соседству с ним всегда найдется для вас уютное жилище. Выпьем же за это. - Ах, да погодите вы с вашим вином! - досадливо всплеснул руками аптекарь. - Неужто вам не хочется узнать, что за сокровище я разыскивал так долго, так упорно, подвергая угрозе свою и вашу жизнь? - Отчего же, мне крайне любопытно. Я просто хотел сказать, что вовсе не обижен на вас за шутку с Философским Камнем. Так мне, невежде, и надо. - Слушайте же. Вальзер провел рукой по лицу, словно хотел надеть или, наоборот, снять маску. Когда снова взглянул на собеседника, тому показалось, будто аптекарь и в самом деле стянул личину добродушного, смешного чудака. Теперь на Корнелиуса смотрел человек решительный, страстный, целеустремленный. Голубые глаза старого медика высверкивали такими зарницами, что с лица капитана враз слетела снисходительная улыбка. - В этой книге, - тихо начал Адам Вальзер, - спасение человечества. Не больше и не меньше. Непросвещенному и неподготовленному уму она может показаться страшной. Даже и ученому мужу, если его разум незрел, а душа находится во власти ложных верований, опасно читать эти страницы. Пастор Савентус, уж на что был образованный и здравомыслящий для своего времени человек - и тот не выдержал, бежал, куда глаза глядят. Он не русского царя устрашился, а этой рукописи. - Что ж в ней такого? - спросил капитан, опасливо глядя на книгу Замолея, и на всякий случай чуть отодвинулся от стола. Но аптекарь будто не слышал вопроса - продолжил свой рассказ ровным, приглушенным голосом, а глаза его теперь были полузакрыты. - Я обманул вас, когда сказал, что обнаружил записки Савентуса в Гейдельбергском университете. Я наткнулся на них в архиве миланской инквизиции, где читал старинные протоколы допросов еретиков, которых святые отцы отправили на костер. Такую привилегию мне даровал кардинал Литта за то, что я вылечил его от почечуя. Савентус попал в застенок инквизиции вскоре после бегства из России, в 1565 году. Видно, от пережитого слегка повредился в рассудке. Ехал через Европу, много болтал. Кончилось доносом и темницей, выйти из которой доктору было уже не суждено. - От чего же он рехнулся? На этот раз вопрос был услышан. - Помните, мой дорогой Корнелиус, я говорил вам, что в потайном сундуке константинопольских базилевсов хранились раннехристианские еретические книги? Это - одна из них, самая знаменитая, которую никто не видел больше тысячи лет, так что о ней сохранились лишь смутные предания. - Еретическая книга? - разочарованно протянул фон Дорн и бояться стола перестал. - Эка невидаль. - Известно ли вам, - еще больше понизил голос аптекарь, - что подлинных евангелий было не четыре, а пять? Пятое жизнеописание Иосифова сына составил апостол Иуда. Да-да, тот самый. - Разве он не повесился вскоре после распятия? - Сведения о кончине того, кто выдал мессию Синедриону, противоречивы. Евангелисты утверждают, что он удавился. В "Деяниях апостолов" написано, что предатель споткнулся на ровном месте и чрево его ни с того ни с сего "расселось". А у Папия Иерапольского читаем, что Иуда дожил до преклонных лет, а умер от таинственной болезни: тело его страшно распухло и стало издавать невыносимое зловоние, так что люди брезговали подойти к недужному. Папий был учеником апостола Иоанна и современником Иуды. Его свидетельству можно верить. Это значит, что Иуда прожил долгую жизнь. Человек, близко знавший Христа и погубивший его, оставил подробное жизнеописание так называемого Спасителя. Пятый евангелист не только разъяснил, почему он положил конец мессианству Иисуса (уж, само собой, не из-за тридцати серебряных монет), но и рассказал о Назареянине всю правду, без лжи и прикрас. На заре христианства эта рукопись ходила по рукам и многих отвратила от новой веры. Потом, со времен императора Константина, сделавшего христианство государственной религией, "Евангелие от Иуды" вдруг исчезло. Теперь-то понятно, куда оно делось: все списки были уничтожены, а оригинал остался в тайном книгохранилище кесарей. Заглядывать в этот манускрипт воспрещалось под страхом погубления души, но и уничтожить древнее свидетельство базилевсы не посмели. - Там написаны про Спасителя какие-то гадости? - сдвинул брови фон Дорн. - Ну и что? Кто ж поверит измышлениям подлого предателя? - Измышлениям? - Вальзер усмехнулся. - В протоколе допроса Савентуса была приписка инквизитора: "Сие кощунственное сочинение, именуемое "Иудиным Евангелием" несомненно произведено самим прелукавым душеуловителем Сатаной, ибо даже в пересказе порождает неудержимый соблазн усомниться в Божественной природе и Благости Господа нашего Иисуса". У меня было мало времени, а текст читается трудно, но, одолев лишь первые четыре страницы, я уже узнал про Иисуса такое, что смысл всех его деяний предстал передо мной в совершенно ином свете! - Рассказчик задохнулся от возбуждения. - Если б предъявить миру только эти четыре страницы, и то вся христианская вера пришла бы в шатание! А самое поразительное то, что, если отправиться в Святую Землю, то очень возможно, что еще и теперь можно сыскать доказательства правдивости евангелиста! Знаете ли вы, кем на самом деле был Иисус из Назарета и чем он занимался первые тридцать лет своей жизни? - Не знаю и знать не желаю! - вскричал фон Дорн. - То есть, нет знаю и не хочу знать ничего иного! Спаситель был сыном плотника и помогал отцу, а потом отправился проповедовать Истину. И не смейте утверждать ничего иного! Вальзер горько рассмеялся. - Вот-вот, точно так же слепы и все прочие христиане. Мрак суеверия для вас предпочтительней света правды. Ладно-ладно, не затыкайте уши. Я не стану ничего рассказывать вам про Христа. Послушайте лучше, что мне удалось узнать про судьбу Иудиного евангелия в Московии. Первым страшную книгу обнаружил Максим Грек, начавший разбирать Либерею для великого князя Василия. Монах наткнулся на "Математику" безвестного Замолея, увидел, что титул ложный, а далее идет кощунственный текст об Иисусе. Сказал об этом государю, и тот, испугавшись, повелел тут же замуровать всю Либерею обратно в тайник, а греческого книжника с Руси отпускать запретил. Так Максим и окончил свои дни среди московских снегов. Потом, через полвека, Либереей занялся любознательный Иоанн. Долго искал книгочеев-переводчиков - да всё попадались недостаточно ученые. Наконец, подвернулся наш Савентус. Он довольно скоро добрался до ложного Замолея и стал переводить царю еврейские письмена прямо с листа. Судя по протоколу миланской инквизиции, чтение продолжалось всего двенадцать дней. На тринадцатый Савентус, утративший сон и вкус к пище, не выдержал, пустился в бега. На допросе он показал, что русский царь, ранее набожный и благочестивый, от чтения Книги заколебался в вере и стал задавать богопротивные вопросы. Какие именно, я прочесть не смог - эти строки, как и многие другие, были густо замазаны чернилами. Больше всего меня поразило там одно место, которое я запомнил слово в слово. "Евангелие писано с такою силою и правдоподобием, - утверждал Савентус, - что сам папа римский утратил бы веру и понял: никакого Бога нет, а человеки предоставлены самим себе". Сам папа римский! - Вальзер вдохновенно воздел указательный перст к низкому своду. - Итак, пастор сбежал из Москвы и повредился в рассудке, но и царь Иван не вынес посягательства на веру. До той поры был разумен, умерен, милостив, а в 1565 году вдруг случилась с ним ужасная перемена, за которую его и прозвали Грозным. Таких зверств, таких кощунств и гнусностей эта несчастная страна не видывала испокон веков, даже в годы татарского нашествия. Сумасшедший монарх то неистовствовал, как бы испытывая Господа - мол, полюбуйся на мои непотребства и останови меня, если Ты существуешь, то ужасался содеянным и начинал поститься да каяться. Я читал в хронике, что Иван попеременно надевал черное, красное и белое платье. В красном рекою лил кровь. В черном тоже сеял смерть, но без кровопролития - удавкой или огнем. В белом же одеянии веселился, но так, что многим это веселье казалось хуже казней... А Либерею царь запер в свинцовое подземелье, чтоб и с его наследниками не произошло пагубного шатания. Корнелиус слушал невероятную историю, затаив дыхание, лишь время от времени поглядывал на жуткую книгу, наделавшую таких дел. Хорошо хоть написана на древнееврейском, который кроме немногих умников да безбожных жидов все равно никто читать не умеет. - Что же до Савентуса, - продолжил Вальзер, - то участь его была печальна. Допрос велся тайно, в присутствии одного лишь отца главного инквизитора и писца-протоколиста. Весь пересказ "Евангелия от Иуды" старательно вымаран. В конце приписка, уже иной рукой: "По окончании расспроса, длившегося семь ночей без применения пытки, поскольку оный еретик Савентус говорил без принуждения и запирательства, постановлено окропить камеру святой водой; бесноватому сунуть в рот кожаную грушу, чтоб не вел со стражниками прельстительных речей, а по окончании Святого Поста сокровенно удавить в темнице; писца брата Амброзия жизни не лишать, но во избежание огласки отсечь ему язык и обе руки, после чего сослать на дожитие в дальний монастырь". Надо полагать, что вердикт вынесен главным инквизитором, который и сделал эту приписку. Ниже еще одна запись, и опять другим почерком. Коротко, без комментариев: "Сего 13 декабря отец главный инквизитор Иеронимус повесился во дворе на осине". Ну, как вам мой рассказ, герр капитан? Аптекарь испытующе воззрился на фон Дорна. Тот был бледен, на лбу выступила испарина. Показал на Замолея подрагивающим пальцем: - Зачем же вам нужна этакая страсть, от которой людям одни злосчастья - безумие и смерть? Что вам в ней? Пусть лежала бы себе в сундуке еще полторы тысячи лет. - Нет, друг мой, уже пора! Сто лет назад, во времена Савентуса было еще рано, а теперь в самый раз, - с глубоким убеждением сказал Вальзер. В шестнадцатом столетии людской разум был еще слишком окутан мраком невежества, человек еще не поднялся с колен. А наш с вами просвещенный век явил великие открытия: о том, что Земля не центр Вселенной, а всего лишь одна из планет, вращающихся вокруг светила, или о том, что... - Не может быть! - вскричал потрясенный капитан. - Всякий видит, что это Солнце обращается вокруг Земли!. - Не всегда нужно верить своим глазам, - улыбнулся ему аптекарь, будто неразумному дитяте. - Вашему взору, например, представляется, что Земля плоская, а она кругла, как яблоко. Корнелиус поник, сраженный этим аргументом. Неужто Земля и в самом деле не центр мироздания? - А сколько чудесных открытий свершила физическая и химическая наука! А медицина! Никогда еще человек не знал о себе и природе так много. Разум наконец-то приучается мыслить бесстрашно и самостоятельно, он избавляется от детских пеленок. Человек нынче чувствует и понимает себя совсем по-другому. Величественный Шекспир, свободолюбивый Сервантес де Сааведра, дерзновенный Спиноза, пытливый Джон Донн и многие другие мыслители дали человечеству возможность уважать себя, гордиться собой! Узда слепой, нерассуждающей веры нам больше не нужна. Это прежде, в темную и жалкую эпоху, религия была необходима, чтобы посредством страха Божия подавлять в наших диких предках звериные желания и ужас перед загадкой бытия. Ныне же большинство загадок, ранее казавшихся непостижимыми, благополучно разрешены наукой. Ученые добрались бы и до всех прочих природных тайн, если бы их рассудок не был скован суеверием. Всё, друг мой, христианство исчерпало свою полезность. Его надо сбросить, как подросший ребенок сбрасывает платье, ставшее слишком узким и стесняющее рост. Чтоб двигаться вперед, дальше, выше, человеку отныне понадобится не вера в чудо, а вера в собственные силы, в собственное разумение. Если люди узнают правду о Христе и истоках его учения, произойдет великий разброд в умах - куда более созидательный, чем во времена Реформации. Ведь любая встряска, любое разрушение единомыслия благотворно для работы мысли. Многие, конечно, в страхе отшатнутся, заткнут уши и закроют глаза. Но немало сыщется и таких, кто станет жадно внимать новой истине. И это будут лучшие из людей! Мы с вами стоим на пороге Золотого Века! Как разовьются наука и искусство, как возвысится образование! А главное - человек перестанет пресмыкаться перед Высшим Существом, которого на самом деле не существует. Если же люди не будут унижаться перед Властителем Небесным, то очень скоро они не захотят простираться ниц и перед властителями земли. Возникнет новое общество, состоящее из гордых и уважающих себя членов. Вот цель, достижению которой не жаль посвятить свою жизнь! Вальзер не совладал с волнением. Его голос сорвался, по лицу текли восторженные слезы. - А как же Дева Мария, Пресвятая Заступница? - тихо спросил фон Дорн. - Раз Бога нет, то и Ее тоже? Она не способна ни за кого заступиться, потому что умерла две тысячи лет назад? И вечной жизни тоже нет? После нашей смерти ничего не будет? Совсем ничего? Но зачем тогда жить? - Чтобы пройти путь от бессмысленного зародыша до мудрого и благородного старца, который знает, что прожил свою жизнь сполна и испил ее до самого донышка, - сказал Вальзер так, что было видно - он думал про это и нашел решение. - Я искал "Евангелие от Иуды", потому что верил в силу этой книги. Ни один прочитавший ее - нет, даже просто заглянувший в нее - не смог сохранить веру в Бога, даже сам главный инквизитор. У меня есть план, которым я надеюсь вас увлечь - мне ведь и в дальнейшем будет нужен верный и храбрый помощник. Я обоснуюсь в Амстердаме, где мракобесие не в почете. Я куплю типографию и издам Книгу. Я наводню ею всю Европу. Уверяю вас, что через два или три года поднимется волна, по сравнению с которой лютерова ересь покажется христианству детской забавой. Мы с вами произведем величайший переворот в умах и душах! - И снова начнется религиозная война, как после Лютера? - спросил Корнелиус. - Одни будут убивать во имя веры, а другие во имя разума? В нашем роду хорошо помнят Реформацию - она расколола фон Дорнов на две половины, одна из которых истребила другую... Нет, герр Вальзер, нельзя подвергать души такому испытанию. - Капитан постепенно говорил все быстрей, все громче. - Мир несовершенен и жесток, но таким он стал естественным образом, никто его не принуждал и не подталкивал. Пусть уж всё будет, как будет. Если вы правы, и Бог человеку не нужен, то пусть люди додумаются до этого сами, без вашего Иуды, который все равно был и остается подлым предателем, какими бы помыслами он там ни руководствовался... Только я думаю, что Бог будет нужен всегда. Потому что Бог - это надежда, а надежда сильнее и светлее разума. И Иисус тоже будет нужен! Тут ведь дело не в том, кем он был на самом деле, что делал или чего не делал... Я не умею вам этого объяснить, но я чувствую, знаю: без Иисуса нельзя. Вы добрый и умный человек, как же вы этого не понимаете? Фон Дорн решительно тряхнул головой. - Простите меня, мой уважаемый друг, но я не допущу, чтобы ваш план осуществился. - Не допущу? - прищурился Вальзер. - Не допущу? - Отдайте мне Замолея. Я... нет, не уничтожу его, потому что, если уж эта книга просуществовала столько веков, значит, так угодно Господу. Но я спрячу ее в тайник - такой потаенный, что никто ее там не сыщет без явного промысла Божия. И не пытайтесь отговорить меня, это не поможет. - Теперь Корнелиус говорил уже не горячо, а спокойно - откуда-то на капитана снизошла твердая, неколебимая уверенность. - Вы будете взывать к моему рассудку, а я принял решение сердцем. Аптекарь опустил голову и закрыл глаза. Умолк. Корнелиус терпеливо ждал. Наконец - через четверть часа, а может быть, молчание продолжалось и дольше - Вальзер с тяжелым вздохом молвил: - Что ж, мой честный друг. Возможно, в таком деле и вправду следует прислушиваться не к зову разума, а к голосу чувства. Я сокрушен и раздавлен тем, что не смог убедить в своей правоте даже вас, человека умного и благожелательного. В конце концов, вы лишь повторяете мои собственные сомнения. Я хотел испытать на вас, готово ли человечество воспринять идею мира без Бога. Теперь вижу, что не готово. Что ж, пусть Книга ждет своего часа. А мы... Мы с вами уедем отсюда. Стройте свой чудесный замок и отведите там комнату для меня. Я принимаю ваше щедрое предложение.
***
Здесь и у мушкетера на глазах выступили слезы - по правде сказать, он готовился к долгому, мучительному препирательству и уже заранее укреплял сердце, чтобы не поддаться. - Вы благороднейший из людей, герр Вальзер, - с чувством воскликнул капитан. - Я знаю, сколь многим вы жертвуете - мечтой, жизненной целью, великим замыслом. Но у вас хватило мудрости понять, что, желая облагодетельствовать людей, вы подвергнете их смертельной опасности. Знаете что? - Растроганный Корнелиус кивнул на открытую крышку алтын-толобаса. - В возмещение за вашу книгу забирайте-ка половину моей доли. Это будет только справедливо. Аптекарь рассеянно улыбнулся, видно, еще не оторвавшись мыслями от своего величественного и безумного прожекта. - Благодарю вас. Мне достанет одного Аристотеля - тем более что вы, кажется, не очень-то дорожите этой бедной рукописью... Что ж, милый Корнелиус, теперь можно и выпить. За крушение великих замыслов и за мудрое бездействие. Фон Дорн охотно поднял кружку. Вино оказалось густым и терпким, с привкусом смолы, дубовой бочки и каких-то трав. - А вы что же? - спросил капитан, видя, что Вальзер еще не выпил. До дна. Или, как говорят московиты, do nogtja - чтоб потом подставить ноготь, и на него стекла одна-единственная капля. Этот самый ноготь русских и губит, но вы ведь от одной кружки доброго вина не сопьетесь? Капитан засмеялся собственной шутке и, взяв кружку аптекаря за донышко, проследил, чтобы тот выпил до конца. - Ну-ка, давайте ноготь. Задыхаясь, Вальзер опрокинул кружку на подставленный большой палец. Вытекла не капля, а целый ручеек, но для книжного червя и это было неплохо. - Я... Я не привык... столько... пить. - Аптекарь хватал ртом воздух. Его рука судорожно зашарила в кармане, выудила оттуда стеклянный пузырек с жидкостью лилового цвета. - Это желудочный эликсир... Он осушил пузырек до половины, спрятал его обратно и вытер рукавом вспотевший лоб. Корнелиусу тоже стало жарко. Кипрское, как и подобает благородному вину, ударило не в голову, а в ноги. Он покачнулся, - Вы что-то бледны, - сказал аптекарь. - Еще бы - столько перенесли за последние сутки. Садитесь. Он пододвинул стул, и фон Дорн, поблагодарив, сел. Локтем оперся об стол. Похоже, усталость и в самом деле брала свое: оловянная тяжесть, накапливаясь, медленно ползла от ступней вверх. Странно смотрел на капитана Вальзер - не то со страхом, не то с состраданием. - Попробуйте-ка подняться, - сказал он вдруг. Корнелиус удивился. Оперся рукой, попытался встать, но ноги были как не свои. - Что со мной? - пробормотал фон Дорн, остолбенело глядя на вышедшие из повиновения колени. - Это действие яда, мой бедный друг, - грустно сказал Вальзер. - К моему глубокому сожалению, вы не оставили мне выбора. Я вновь, как и в начале нашей дружбы, подверг вас испытанию, но на сей раз вы его не прошли. В тот раз я проверял вас на верность, сегодня - на зрелость. Увы, мой добрый капитан, вы - дитя не света, а тьмы. Ваш скованный разум пребывает во мраке. Ничего, Книга поможет рассеять темноту. Я исполню свой план, только без вашей помощи. Пускай я погибну, уничтоженный фанатиками или сожженный на костре, но благодаря мне человечество сделает первый шаг к освобождению от пут. - Вы меня отравили? - недоверчиво спросил Корнелиус. - Кипрским вином? Но... но ведь вы тоже его пили! Вы, должно быть, шутите. Вам весело, что я так опьянел от одной кружки. - Нет, я не шучу. Я выпил вместе с вами, но у меня был заготовлен флакон с экстракцией серпентариума. Он устраняет действие яда. Какое вероломство! Напоить отравой друга! - Мерзавец! - крикнул фон Дорн. Выхватил кинжал, попытался пронзить отравителя. Не достал предусмотрительный аптекарь стоял слишком далеко, а капитана по-прежнему не слушались ноги. Хуже того, Корнелиус почувствовал, что и поясница деревенеет - поворачиваться стало трудно. Эх, жаль оставил шпагу наверху чтоб не мешала спускаться по лесенке. - Вы не сможете меня убить, - словно извиняясь, развел руками Вальзер. - Яд будет подниматься по вашим жилам всё выше и выше. Это древний рецепт, который знали еще в античной Греции. Именно этим ядом отравился Сократ. Но я усовершенствовал состав, действие снадобья стало более щадящим. Вы не ощутите боли. Тошноты тоже не будет. Когда яд дойдет до мозга, вы сначала лишитесь языка, потом зрения, слуха и прочих органов чувств и в конце концов как бы погрузитесь в сон. Это завидная смерть. Когда наступит мой час" я хотел бы уйти точно так же. - Умоляю, дайте мне противоядие! - прохрипел Корнелиус. Он уже не мог повернуть туловище к Вальзеру - выворачивал одну шею. - Клянусь, я не стану противодействовать вашему плану! Клянусь честью! Фон Дорны никогда не нарушают данного слова. Вальзер грустно усмехнулся. - Простите меня, но это совершенно невозможно. Я верю вам, вы говорите искренне. Но потом, избавившись от страха смерти, вы рассудите иначе. Вы скажете себе: да, я поклялся честью, но что такое честь какого-то капитана мушкетеров по сравнению с благом человечества? Вы благородный человек, бедный господин фон Дорн. Во имя спасения христианского мира вы пожертвуете и своей честью. Беда в том, что мы с вами понимаем благо и спасение человечества противоположным образом. Мой несчастный, одурманенный друг! Ох, как тяжко дается мне этот подвиг во имя разума! Аптекарь всхлипнул и отвернулся. - Послушайте, Вальзер! - быстро заговорил капитан, боясь, что лишится языка и тогда уже нельзя будет ничего изменить. - Как вы не понимаете! Если без Бога, то даже такой добрый и мудрый человек, как вы, способен на любое злодейство. Я хуже вас - корыстнее, глупее, тщеславнее. Я нарушал чуть ли не все Божьи заповеди, я убил на своем веку по меньшей мере семнадцать человек. Но каждый раз, вонзая клинок или спуская курок, я знал, что совершаю смертный грех. А вы убиваете друга и почитаете это за подвиг! Раздался звон, это из бессильных пальцев правой руки выпал кинжал. - Яд действует еще быстрее, чем я думал, - сказал как бы про себя Вальзер. - Вторая рука отнимется чуть позднее - из-за того, что слева сердце, качающее кровь... Скоро, уже скоро. - Я умираю, спасите! - в отчаянии простонал Корнелиус. - Нет. Оставить вам жизнь было бы непростительной слабостью, худшим из преступлений. Ни на что больше не надеясь, фон Дорн сжал в кулак пальцы левой, еще не омертвевшей руки. - Нет! Худшее из преступлений - вероломство. Нет ничего отвратительней, чем сломать веру - в Бога ли, в того ли, кого считал другом и любил, кому доверял. Будьте вы прокляты с вашей Книгой! - Я тоже полюбил вас! Я и сейчас вас люблю! - Вальзер порывисто шагнул к обреченному - было видно, что слова капитана задели его за живое. - Но Человека я люблю больше, чем себя и вас! Жаль, что вы умрете, так и не уразумев... Левая рука фон Дорна еще не утратила чувствительности. Полуокоченевший мушкетер схватил ею аптекаря за ворот и, вложив в это движение всю свою силу, всю жажду жизни, рывком впечатал голову отравителя в угол стола. Вальзер обмяк, без звука сполз вниз. "Скорей, скорей", - шептал Корнелиус, раскачивая стул. Наконец удалось оттолкнуться от стола достаточно сильно, чтобы вместе со стулом опрокинуться на пол. Боли от удара фон Дорн не почувствовал. Холод разливался по руке от плеча к локтю. Только бы дотянуться до кармана, в котором у Вальзера лежит противоядие! В тот самый миг, когда пальцы коснулись рельефного стекла, вдруг начало неметь запястье. Корнелиус с трудом согнул локоть, поднося пузырек к губам. Если пальцы разожмутся - всё, конец. Стеклянную пробку выдрал зубами. Влил в рот остаток лилового эликсира, до последней капли, обессиленно откинулся навзничь. Не слишком ли поздно? Сначала показалось, что поздно: хотел сглотнуть слюну и почувствовал, что не может. Вот и горло вышло из повиновения. Успеть бы произнести молитву, пока не отказали губы и язык, подумал Корнелиус, и в ту же секунду вдруг ощутил, как саднит правое плечо - то самое, которым он, падая, ударился об пол. Фон Дорн никогда не предполагал, что боль может вызвать в душе такое ликование. Эликсир действовал! И действовал быстро: сначала ожили руки, потом получилось сесть, а еще через несколько минут капитан, слегка покачиваясь, уже стоял на ногах. Возблагодарив Пресвятую Заступницу и Ее Пречистого Сына за чудесное спасение, Корнелиус выволок из-под стола неподвижного Вальзера. Что делать с этим безумцем? Убить? Он заслужил смерти, но фон Дорн знал, что не сможет хладнокровно лишить предателя жизни. Одно дело прикончить врага в жаркой схватке, а убивать слабого и беззащитного как-то не по-рыцарски. Отпустить, предварительно отобрав Замолея? Но этот безобидный на вид старик опасен. Он прочитал достаточно из страшной книги, чтобы разбросать по миру ее ядоносные семена... От удара об угол на виске лежащего образовалась вмятина, прямо на глазах наливавшаяся синим и багровым. Корнелиус потрогал ямку пальцем и вздрогнул, нащупав под тонкой кожей острый край проломленной кости. Оттянул Вальзеру морщинистое веко, перекрестился. Получалось, что судьбу аптекаря Господь уже решил. Просветитель человечества был мертв. Сверху, в горнице ударили часы - через открытый люк донесся один удар, второй, третий. Три часа ночи! Скоро вести роту в Кремль! Фон Дорн заметался по склепу, то вытаскивая из сундука книги, то пряча их обратно. Перепрятывать сокровище было некогда. Да и зачем? Чем плох этот хитроумный тайник? Еще неизвестно, удастся ли Матфееву осуществить свой замысел. При живом наследнике кричать царем младшего брата - это попахивает государственной изменой. Конечно, Артамон Сергеевич умен и дальновиден, но все же разумнее будет до поры оставить Либерею здесь. Капитан закрыл крышку алтын-толобаса, сверху немного присыпал землей, утоптал. Забыл про Замолея! Скверная книга по-прежнему лежала на столе, прельстительно раскрытая. Корнелиус гадливо захлопнул ее и прищурился от сверкания огненных лалов. Бесовское сияние! Он сунул фолиант в рогожный мешок и кинул на пол, поверх алтын-толобаса. Пускай сатанинское писание стережет драгоценные книги. Выбравшись наверх, тщательно прикрыл плитами тайник. Часы показывали половину четвертого пополуночи. Ах, беда! В четыре у роты подъем - командир должен быть на месте! Если из-за алчности он, рыцарь фон Дорн, подведет своего благодетеля, от подобного бесчестья и позора останется только одно - наложить на себя руки. Настает великий день! Черт с ними, с сокровищами! Сначала честь, остальное потом. Только б успеть, только б не опоздать. Корнелиус выбежал за ворота, ведя коня в поводу. Кое-как прикрыл створки. Звеня шпорами и придерживая шпагу, сел в седло. Напоследок капитан оглянулся, и ему показалось, что дом Адама Вальзера смотрит на него тринадцатью недобрыми подслеповатыми глазами.
|
|
|
|
|
