Акунин Борис

НИКОЛАС ФАНДОРИН

 ЛЮБОВНИК СМЕРТИ

  КАК СЕНЬКА ПОПАЛСЯ

        Хоть и не оказалось в схроне сокровища, все же, когда вылез из лаза в погреб с кирпичными опорами, задвинул камни на место. Надо будет вернуться с хорошей масляной лампой да получше поискать. Вдруг чего не углядел?

     С того места, где “крот” спрашивал, к какому выходу вести, Сенька теперь пошел не вправо, а влево, чтоб в Ветошный подвал не угодить. Снова мимо двери ходить, за которой мертвяки безглазые лежат? Благодарствуйте, нам без надобности.

     Теперь Скорик сам на свою отчаянность удивлялся - как это он после такой страсти не побежал из Ерохи со всех ног, а еще сокровище искать полез? Тут либо одно, либо другое: или он все ж таки пацан крепкий, или сильно жадный - корысть в нем злее страха.

     Про это и думал, когда через боковую дверь к Татарскому кабаку вышел.

     Из ночлежки вышел - зажмурился от света. Это ж надо, утро уже, солнышко на колокольне Николы-Под-копая высверкивает. Всю ночь под землей проползал.

     Шел Сенька Подколокольным переулком, на небо смотрел, какое оно чистое да радостное, с белыми кружавчиками. Чем на облачка пялиться, лучше б по сторонам глядел, дурень.

     Налетел на какого-то человека - твердого, прями налитого всего. Ушибся об него, а человек и не шелохнулся.

     Мама родная - китаец!

     От всяких разных событиев Сенька про него и думать позабыл, а он, двужильный, всю ночь на улице проторчал. И это за семьдесят копеек! А кабы бусам этим паршивым цена в трешник была, наверно, вовсе бы удавился.

     Улыбнулся косоглазый:

     - Добурое утро, Сенька-кун.

     И лапу короткопалую тянет - за ворот ухватить.

     Хрена!

     Скорик ему прутом железным, который из подземелья, по руке хрясь!

     Жалко отдернул, идол вертлявый.

     Охо-хо, снова-здорово, давно наперегонялки не бегали. Развернулся Сенька и припустил вдоль по переулку.

     Только на сей раз утек недалеко. Когда пробегал мимо нарядного господина с тросточкой (и как только такой франт забрел на Хитровку), зацепился карманом за набалдашник. Чудно, что у гуляльщика тросточка из руки не выдернулась, как следовало бы, а наоборот, Сенька к месту прирос.

     Франт слегка тросточку на себя потянул, а вместе с нею и Сеньку. Человек был солидный, в черной шелковой шляпе трубой, с крахмальными воротничками. И рожа гладкая, собой красивая, только немолодой уже, с седыми висками.

     - Отцепляйте меня скорей, дяденька! - заорал Сенька, потому китаец уже совсем близко был.

     Не бежал, неспешно подходил.

     Вдруг красивый господин усмехнулся, усишками черными шелохнул и говорит, немножко заикаясь:

     - К-конечно, Семен Скориков, я вас пущу, но не раньше, чем вы вернете мне нефритовые четки.

     Сенька на него вылупился. Имя-фамилию знает?

     - А? - сказал. - Чего? Какие-такие четки?

     - Те самые, что вы стянули у моего камердинера Масы т-тому восемь дней. Вы шустрый юноша. Отняли у нас немало времени, заставили за собой побегать.

     Только тут Скорик его признал: тот самый барин, которого он в Ащеуловом переулке со спины видал, входящим в подъезд. И виски седые, и заикается.

     - Не обессудьте, - говорил дальше заика, беря Сеньку двумя цепкими пальцами за рукав. - Но Маса устал за вами г-гоняться, ему ведь не шестнадцать лет. Придется принять меру предосторожности, временно заковать вас в железа. Позвольте ваш п-прутик.

     Франт отобрал у Сеньки железку, вцепился в ее концы, наморщил гладкий лоб и вдруг как закрутит прут у Скорика на запястьях! Легко так, словно проволоку какую.

     Вот это силища! Скорик так поразился, что даже кричать не стал - чего, мол, сироту обижаете.

     А силач поднял точеные брови - вроде бы сам своей мощи удивился - и говорит:

     - Интересно. Позвольте п-полюбопытствовать, откуда у вас эта штуковина?

     Сенька ответил, как положено:

     - Откуда-откуда, дала одна паскуда, велела сказать, что ей на вас ...

     Руки были, будто в кандалах, нипочем из железной петли не вытянуть, сколько ни елозь.

     - Что ж, вы правы, - мирно согласился усатый. - Мой вопрос нескромен. Вы вправе на него не отвечать. Так где мои четки?

     Тут и китаец подошел. Сенька зажмурился - сейчас будет бить, как Михейку с пацанами.

     И само вырвалось:

     - У Ташки! Подарил ей!

     - Кто это - Тасъка? - спросил китаеза, которого франт назвал Масой.

     - Маруха моя.

     Красивый господин вздохнул:

     - Я понимаю, неприятно и неприлично забирать назад у д-дамы подарок, но поймите и вы меня, Семен Ско-риков. Эти четки у меня лет пятнадцать. Знаете ли, привыкаешь к вещам. К тому же с ними связано некое особенное в-воспоминание. Пойдемте к мадемуазель Ташке.

     За “мамзель” Сенька обиделся. Почем он знает, что его маруха - мамзелька? То есть, Ташка, конечно, мам-зелька и есть, но ведь ничего такого про нее сказано не было. Может, она порядочная. Хотел Скорик заступиться за Ташкину честь, сказать оскорбителю грубость, но посмотрел в его спокойные голубые глаза повнимательней и грубить не стал.

     - Ладно, - пробурчал, - пошли. Двинули назад по Подколокольному.

     Желтомордый Маса держал прут, которым Сеньку повязали, за один конец, а второй мучитель шел сам по себе, постукивал по булыге тросточкой.

     Стыдно было Скорику, что его, будто собачонку, на поводке ведут. Увидит кто из пацанов - срамота. Поэтому старался идти поближе к китайцу, вроде как дружба у них или, может, общее дело. Тот понял Сенькино страдание: снял свой пиджачок, накинул сверху на стянутые руки. Тоже ведь человек, понятие имеет, хоть и нерусская душа.

     Возле главного входа в Ероху, на углу, толпился народ. В самых дверях торчала фуражка с бляхой. Городовой! Стоял важный, строгий, никого внутрь не пускал. Сенька-то сразу понял, что за оказия - не иначе порезанных Синюхиных нашли, а в толпе говорили разное.

     Один, по виду тряпичник, что ветошь по помойкам собирают, громко объяснял:

     - Энто теперь вышло такое от начальства указание. Ероху закрыть и инфекцией опрыскать, потому как от ней на всю Москву бациллы.

     - Чего от ней? - испугалась баба с перебитым носом.

     - Бациллы. Ну, там мыша или крыса, если по-простому. А от них проистекает холера, потому что некоторые, кто в Ерохе проживает, этих бацилл с голодухи жрут, а после их с крысиного мяса пучит. Ну, начальство и прознало.

     - Что вы врете, уважаемый, только людей смущаете, - укорил тряпичника испитой человек в драном сюртучишке, не иначе из каляк, как покойник Синюхин. - Убийство там случилось. Ждут пристава со следователем.

     - Ага, стали бы из-за такой малости огород городить, - не поверил тряпичник. - В “Каторге” вон нынче двоих порезали, и ничего.

     Каляка голос понизил:

     - Мне сосед рассказывал, там ужас что такое. Будто бы порешили детей малых, видимо-невидимо.

     Вокруг заохали, закрестились, а барин, чьи бусы, навострил уши и остановился.

     - Убили д-детей? - спросил он.

     Каляка повернулся, увидел важного человека, картуз сдернул.

     - Так точно-с. Сам я не лицезрел, но Иван Серафимыч из Ветошного подвала слышал, как городовой, что в участок побежал, на ходу приговаривал: “Детей не пожалели, ироды”. И еще про выколотые глаза что-то. Сосед мой - честнейший человек, врать не станет. Раньше в акцизе служил, жертва судьбы, как и я. Вынуждены прозябать в сих ужаснейших местах по причине...

     - Выколотые глаза? - перебил Сенькин поимщик и сунул каляке монетку. - Вот, держите. Ну-ка, Маса, заглянем, п-посмотрим, что там стряслось.

     И пошел прямо к двери ночлежки. Китаец потянул Скорика следом. Вот уж куда Сеньке ни за какие ковриги идти не хотелось, так это в Ветошный подвал.

     - Да чего там смотреть? - заныл Сенька, упираясь. - Мало ли чего набрешут.

     Но барин уже к городовому подошел, кивнул ему - тот и не подумал такого представительного господина останавливать, только под козырек взял.

     Спустившись по ступенькам вниз, в подвал, франт задумчиво пробормотал:

     - Ветошный подвал? Это, кажется, налево и потом направо.

     Знал откуда-то, вот чудеса Господни. И по темным колидорам шел быстро, уверенно. Очень Сенька на это удивился. Сам-то он сзади волочился и всё канючил:

     - Дядя китаец, давай тут его подождем, а? Ну дядя китаец, а?

     Тот остановился, повернулся, легонько щелкнул Скорика по лбу.

     - Я не китаец, я японец. Поняр? И дальше за собой потащил.

     Надо же! Вроде китаец ли, японец - один хрен рожа косоглазая, а тоже вот различают между собой, обижаются.

     - Дяденька японец, - поправился Сенька. - Устал я что-то, нет больше моей мочи.

     И хотел на пол сесть, вроде как в изнеможение впал, но Маса этот кулаком погрозил, убедительно, и Сенька умолк, смирился с судьбой.

     У входа в Синюхинскую квартеру стоял сам Будочник: прямой, высокий, как Иван Великий, руки сзади сцеплены. И лампа на полу горела, керосиновая.

     - Будников? - удивился барин. - Вы всё на Хитровке? Надо же!

     А Будочник еще больше поразился. Уставился на франта, глазами замигал.

     - Эраст Петрович, - говорит. - Ваше высокородие! - И руки по швам вытянул. - А сказывали, вы сменили расейское местопроживание на заграничное?

     - Сменил, сменил. Но наведываюсь иногда в родной город, п-приватным образом. Вы как тут, Будников, пошаливаете, как прежде, или остепенились? Ох, не добрался я до вас, не успел.

     Будочник улыбнулся, но не широко, а чуть-чуть, деликатно.

     - Годы у меня не те, чтоб шалить. О старости подумать пора. И о душе.

     Вот те на! Господин-то этот, оказывается, не просто так - сам Будочник перед ним навытяжку. Никогда Сенька не видывал, чтобы Иван Федотыч перед кем-нибудь этак тянулся, хоть бы даже перед самим приставом.

     Покосился Будочник на Сеньку, косматые брови сдвинул.

     - А этот что? - спрашивает. - Или напакостил вам чем? Только скажите - я его в труху разотру. Тот, который Эраст Петрович, сказал:

     - Ничего, мы уже решили наш к-конфликт. Правда, Сеня? - Скорик закивал, но интересный барин смотрел не на него, а на дверь. - Что тут у вас случилось?

     - Так что уголовно-криминальное зверство, каких даже на Хитровке не видывали, - мрачно доложил Будочник. - Каляку одного со всем семейством вырезали, да еще изуверским манером. А вам, Эраст Петрович, лучше бы уходить отседова. Про вас еще вон когда велено было: кто из полициантов увидит, сразу по начальству доносить. Неровен час пристав с господином следователем застанут... Уж пора им прибыть.

     Ишь ты, соображал Сенька, а человек-то этот, похоже из деловых, да не обыкновенный, а какой-то разособенный, против которого московские - сявки драные. Ну, попутал лукавый у этакого фартового принца-генерала памятную вещь утырить! Вот оно, сиротское счастье. А Будочник еще сказал:

     - Приставом у нас теперича Иннокентий Романыч Солнцев, которого вы под суд хотели. Очеино на обиду памятны.

     Если он мог самого пристава под суд упечь, то, выходит, не фартовый? Сенька вовсе запутался.

     Эраст Петрович предупреждения нисколько не напугался.

     - Ничего, Будников. Бог не выдаст, свинья не съест. Да мы быстренько, одним г-глазком.

     Будочник не стал больше перечить, посторонился:

     - Если свистну - выходите скорей, не подводите.

     Хотел Сенька снаружи остаться, но чертов японец Маса не дозволил, хоть бы даже под Будочниковым присмотром.

     Сказал:

     - Отень сюстрый. И бегаесь быстро.

     Как внутрь вошли, Сенька на покойников смотреть не захотел (будет, налюбовался уже), стал глядеть на потолок.

     В комнате теперь светлее было, чем раньше - на столе лампа горела, тоже керосиновая, как в колидоре.

     Эраст Петрович ходил по комнате, нагибался, чем-то позвякивал. Кажется, и мертвяков ворочал, за рожи зачем-то трогал, но Скорик нарочно отворачивался, чтобы этого непотребства не наблюдать.

     И японец тоже рыскал чего-то, сам по себе. Сеньку за собой таскал. Тоже и над трупаками нагибался, бормотал по-своему.

     Минут пять это длилось.

     От запаха убоины Сеньку малость мутило. И еще навозом тоже несло - должно, из располосованных брюх.

     - Что думаешь? - спросил Эраст Петрович своего японца.

     Тот ответил непонятно, не по-нашему.

     - Ты полагаешь, маниак? - Барин-фартовый раздумчиво потер подбородок. - Основания?

     Тут японец снова по-русски заговорил:

     - Убийство дза дзеньги искрютяетца. Эта семья быра софусем нисяя. Это радз. Сумаседсяя дзестокость - дазе маренкького марьсика не подзярер. Это два. Есё градза. Вы сами говорири, господзин, сьто придзнак маниа-карьного убийства - ритуар. Затем градза выкарывачь? Ясно - сумаседсий ритуар. Это три. Маниак убир, тотьно. Как тогда Дзекоратор.

     Скорик не знал, кто такие Маниак и Дзекоратор (по фамилии судить - жиды или немцы), да и вообще мало что понял, однако видно было, что японец своей речью шибко горд.

     Только барина, похоже, не убедил.

     Тот присел на корточки возле кровати, где лежал Си-нюхин, стал шарить у покойника в карманах. А еще приличный господин! Хотя кто его знает, кто он на самом деле. Сенька стал на иконку смотреть, что в углу висела. Подумал: видел ведь Спаситель, как Очко каляку уродовал, и не спас, не заступился. А потом вспомнил, как валет в иконы ножиком швырялся, тож прямо в глаза, и вздохнул: хорошо еще, святому образу не выколол. У, нелюдь.

     - Это что у нас? - раздался голос Эраста Петровича. Не утерпел Сенька, высунулся из-за Масиного плеча. На ладони у барина лежала чешуйка, точь-в-точь такая же, как у Сеньки в кармане.

     - Кто знает, что это такое? - обернулся Эраст Петрович. - Маса? Или, может, вы, Скориков?

     Маса покачал головой. Сенька пожал плечами, да еще глаза нарочно выпучил: отродясь не видывал этакой диковины. Даже еще вслух сказал:

     - Почем мне знать? Барин на него посмотрел.

     - Ну-ну, - говорит. - Это копейка семнадцатого столетия, отчеканена при царе Алексее. Откуда она взялась у нищего, спившегося каляки?

     Услышав про копейку, Скорик приуныл. Ничего себе “большущее сокровище”! Пригоршня копеек, и те царя Гороха.

     Дверь из колидора приотворилась. Просунулся Будочник:

     - Ваше высокородие, идут!

     Эраст Петрович положил чешуйку на кровать, чтоб было видно.

     - Всё-всё, уходим.

     - Вон туда ступайте, чтоб с приставом не сойтись, - показал Будочник. - К Татарскому кабаку попадете.

     Барин подождал, пока Маса и Сенька выйдут. Не сказать, чтобы очень уж торопился от пристава бежать. Хотя чего тут бегать: как донесутся шаги - в темноту отойти, и нет тебя.

     - Не думаю, что маниак, - сказал Эраст Петрович своему слуге. - Я бы не стал исключать корысть как мотив п-преступления. Вот скажи, как по-твоему, глаза у жертв выколоты при жизни или после смерти?

     Маса подумал, губами почмокал.

     - У дзенсины и дзетотек посмертно, у мусины есё при дзизни.

     - И я пришел к тому же в-выводу. Сенька вздрогнул: откуда знают, что Синюхин поначалу еще живой был? Колдуны они, что ли? Эраст Петрович повернулся к Будочнику:

     - Скажите, Будников, были ли на Хитровке похожие преступления, чтобы жертвам выкалывали глаза?

     - Были, в самом недавнем времени. Одного купчика, что на Хитровку сдуру после темна забрел, порешили. Ограбили, башку проломили, портмоне с золотыми часами взяли. Глаза зачем-то повырезали, крокодилы. А еще раньше, тому с две недели, господина репортера из газеты “Голос” умертвили. Хотел про трущобы в газету прописать. Он денег-часов с собой не брал - опытный человек и на Хитровке не впервой. Но кольцо у него было золотое, с бриллиантом, с пальца не сымалось. Пришили репортера, бестии мокрушные. Кольцо прямо с мясом срезали и глаза тоже выкололи. Вот какая публика.

     - Видишь, Маса, - поднял палец красивый господин. - А ты говоришь, деньги исключаются. Это не маниак, это очень предусмотрительный преступник. Видно, слышал б-басню о том, что у покойника на сетчатке запечатлевается последнее, что человек видел перед смертью. Вот и осторожничает: всем своим жертвам, вплоть до детей, вырезает глаза.

     Японец зашипел и заклекотал что-то по-своему - должно быть, заругался на душегуба. А Сенька подумал: больно много о себе воображаете, ваше высокородие или кто вы там. Не угадали, нет в Очке никакой осторожности, одна только бешеность от марафета.

     - Картинка на глазу? - ахнул Будочник. - Чего только не удумают, аспиды уголовные.

     - Басня - это непуравда, да? - спросил Маса. - Татоэбанаси1?

     Эраст Петрович подтвердил:

     - Разумеется, чушь. Была такая гипотеза, но не нашла подтверждения. Тут еще вот что интересно...

     - Идут! - перебил, наклонив голову, Будочник. - Слыхали? Сидоренко, что у входа стоит, гаркнул “Здравия желаю, вашскобродь!” - это я велел ему глотку не жалеть. Через минуту, много две, здесь будут. Шли бы вы от греха. Далось вам, Эраст Петрович, это убийство. Или расследовать будете?

     - Нет, не могу. - Барин развел руками. - Я в Москве совсем по другому делу. Передайте, что я говорил, Солнцеву и следователю. Скажите, своим умом дошли.

     - Вот еще, - презрительно скривил рот Будочник. - Пускай Иннокентий Романыч сами мозгой шевелят. И так всё норовят на чужом горбе в рай прокатиться. Ништо, ваше высокородие, я дознаюсь, кто это на Хитровке озорует, найду и своей рукой жизни лишу, как Бог свят.

     Эраст Петрович только головой покачал:

     - Ох, Будников, Будников. Вы, я смотрю, всё такой же.

     Слава Богу, ушли наконец из проклятого подвала. Вылезли на Божий свет у Татарского кабака, пошли к Ташке.

     Она с мамкой в Хохловском переулке квартировала: комната в одно окошко со своим ходом - для мамзельного ремесла. Так многие лахудры проживали, но только у Ташки на подоконнике что ни день новые цветы, под стать хозяйкиному расположению. Скорик уже знал: если слева лютики выставлены, а справа незабудки - значит, всё у Ташки хорошо, песни поет и букеты раскладывает. А если, скажем, левкой и иван-чай, тогда с мамкой пособачилась или клиент сильно противный попался, и Ташке оттого грустно.

     Сегодня как раз такой день был, да еще с занавески можжевеловая ветка свисала, на языке цветов значит “не рада гостям”.

     Рада, не рада, а куда денешься, если насильно привели.

     Постучали, вошли.

     Ташка на кровати сидела, мрачнее тучи. Семечки грызла, шелуху в ладошку плевала. Ни “здрасьте” тебе, ни “как поживаешь”.

     - Чего надо? - говорит. - Что за бакланов привел? Зачем? Мало мне тут этой лахудры.

     И в угол кивнула, где мамка валялась. Опять, поди, нажралась где-то пьянее грязи и после кровью харкала, вот Ташка и бесится.

     Скорик хотел объяснить, но тут у него с рук японский пиджак соскользнул, на пол упал. Ташка увидала Сень-кины скованные руки, как с кровати спрыгнет - и на Масу. Ногтями ему в толстые щеки вкогтилась и давай орать:

     - Отпусти его, гад мордатый! Щелки повыцарапаю!

     И еще всякими разными словами, на которые Ташка была знатная мастерица. Сенька и то заморщился, а чистый господин так даже глазами захлопал.

     Пока японец одной рукой от мамзельки свою желтую красу оборонял, Эраст Петрович в сторонку отошел. На Ташкину ругань сказал уважительно:

     - М-да, вдали от родины отвыкаешь от силы русской речи.

     Пришлось за японца заступаться.

     - Ладно тебе, Ташка. Угомонись. Чего к человеку пристала? Помнишь, я тебе бусы дарил, зеленые. Целы? Отдай им, ихние это. Не то худо мне будет. - И вдруг испугался. - Или продала?

     - Что я, лярва замоскворецкая, дареное продавать? - оскорбилась Сенькина подрунька. - Мне, может, никто больше и не дарил ничего. Клиенты, те не в счет. Бусы твои у меня в хорошем месте прибраны.

     Скорик знал это ее “хорошее место” - в подкроватном шкапчике, где Ташка свои сокровища хранила: книжку про цветы, хрустальный пузырь из-под духов, гребенку из черепахи.

     Попросил ее:

     - Отдай, а? Я тебе другое что подарю, чего хошь. Ташка японца отпустила, просветлела вся.

     - Правда? Я, Сень, собачку хочу, пуделя белого. На рынке видала. Пуделя, они знаешь какие? Они, Сень, на задних лапах вальс пляшут, через веревочку прыгают и лапу подают.

     - Да подарю, ей-богу подарю. Только бусы отдай!

     - Ладно, не надо, не дари, - разрешила Ташка. - Это я так. Пудель такой тридцать целковых стоит, даже если щенок. Я приценивалась.

     Вздохнула, но без особой печали.

     Полезла под кровать, зад тощий задрала, а рубашонка короткая, Скорику от людей стыдно стало. Вот какая девка бесшабашная. Подошел, одернул.

     Ташка там, под кроватью, погремела немножко (видно, не хотела при чужих все свои богатства доставать), потом вылезла обратно, кинула Масе бусы:

     - На, удавись, жадюга.

     Японец поймал низку, с поклоном передал господину. Тот перебрал камешки, зачем-то погладил один из них, бережно спрятал бусы в карман.

     - Что ж, все хорошо, что хорошо к-кончается. Уж вы-то, мадемуазель, передо мной ни в чем не виноваты. - Полез в карман, достал лопатник, из лопатника три кредитки. - Вот вам тридцать рублей, купите себе пуделя. \ Ташка деловито спросила:

     - Это каким же манером ты меня кобелить собрался, за три-то краснухи?

     Если, говорит, так-то и так-то, то я согласная, а если так или вот этак, то я девушка честная и гадостев этих творить над собой не дозволяю.

     Гладкий барин аж шарахнулся, руками заплескал:

     - Что вы, - говорит. - Ничего такого от вас мне не нужно. Это п-подарок.

     Не знал он Ташку! Она подбоченилась:

     - Ну и вали тогда со своими бумажками. Я подарки либо от клиента беру, либо от товарища. Раз кобелиться не желаешь, значит, ты мне не клиент, а товарищ у меня уже есть - Скорик.

     - Что ж, мадемуазель, - поклонился ей Эраст Петрович. - Такого товарища, как вы, лестно иметь всякому. Здесь Ташка вдруг крикнула:

     - Тикай, Скорик!

     Кинулась на Масу и зубами его за левую руку, в которой конец прута!

     Японец от неожиданности пальцы разжал, ну Сенька к двери и рванул.

     Барин ему вслед:

     - Стойте! Я освобожу вам руку!

     Ага, нашел дурака. Как-нибудь сами освободимся, без вашей помощи. За покражу-то от вас расчета еще не было. Станете мордовать, нет ли, про то нам неведомо, а все ж от непонятного человека, которого сам Будочник опасается, чем далее, тем целее - так Сенька рассудил.

     Но Ташка-то, Ташка! Не девка - золото.

Часть:  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 Содержание