Акунин Борис

НИКОЛАС ФАНДОРИН

 ЛЮБОВНИК СМЕРТИ

 КАК СЕНЬКА СТАЛ БОГАТЫЙ

       Сбежать-то Скорик сбежал, но теперь надо было и в самом деле как-то от железяки избавляться. Шел, руки к груди прижимал, прут концами вверх-вниз повернул, чтоб меньше в глаза бросался.

     С Хитровки нужно было уносить ноги - даже не из-за опасного Эраста Петровича, а чтоб знакомых в дурацком виде не встретить. Засмеют.

     Зайти в кузню, где подковы куют, наврать чего-нибудь - вроде как кто из озорства или на спор железяку прикрутил. В кузнях лбы здоровые. Может, и не такие уцепистые, как красивый барин, но уж как-нибудь растянут, на то у них свой струмент имеется. Само собой не за спасибо - копеек двадцать дать придется.

     Тут-то и сообразил: а где их взять, двадцать копеек? Последний пятиалтынный вчера “кроту” отдал. Или надуть кузнеца? Посулить деньгу, а после дать деру? Снова бегать, вздохнул Сенька. Кузнецы, если догонят, так отметелят своими кулачищами - хуже любого японца.

     В общем, шел, думал.

     Поднявшись на Маросейку, увидал вывеску “САМШИТОВЪ. Ювелирные и златокузнечныя работы”. Вот оно, что нужно-то! Может, даст ювелир сколько-нисколько за серебряную монету из сумы, опять же копейки эти старинные. Не даст - часы Килькины заложить можно.

     Потянул стеклянную дверь, вошел.

     За прилавком никого не было, но красивая птица попугай, что сидела в клетке на жердочке, проорала противным голосом:

     - Добррро пожаловать!

     На всякий случай Сенька снял картуз и тоже сказал:

     - Доброго здоровьичка.

     Хоть он был и птица, но, видно, с понятием.

     - Ашотик-джан, опять дверь не заперта! - донесся из глубины лавки бабский голос - чудной, с переливами. - Заходи, кто хочет!

     Зашуршали шаги, из-за шторки выглянул человек небольшого росточка, лицом смуглявый, с кривым носищем, на лбу вздет стеклянный кружок в медной оправе. Пугливо спросил:

     - Вы один?

     Увидал, что один. Тогда побежал, зачем-то дверь на засов запер и только после повернулся к Скорику:

     - Чем могу?

     Да, такой огрызок железного прута не растянет, расстроился Сенька. А еще про кузнечные работы написал. Может, у него подмастерье имеется?

     - Желаю кой-чего продать, - сказал Сенька и полез в карман.

     Ох, непросто это было, со стянутыми-то руками. Попугай как заладит дразниться:

     - Прродать! Прродать! Прродать! Носатый ему:

     - Помолчи, помолчи, Левончик. - А Сеньке, оглядев с ног до головы, сказал. - Извините, молодой человек, но я краденого не покупаю. На то есть свои специалисты.

     - Без тебя знаю. Вот, чего дашь?

     И монету на прилавок шлеп.

     Ювелир на Сенькины запястья покосился, однако ничего не сказал. А на серебряный кругляш глянул без большого интереса.

     - Хм, ефимок.

     - Кто-кто? - не понял Скорик.

     - Ефимок, иоахимсталер. Монета нередкая. Они идут по два веса. То есть по весу серебра, помноженному вдвое. Ваш ефимок в хорошей сохранности. - Взял денежку, положил на весы. - Можно сказать, даже в идеальной. Полноценный талер, шести с половиной золотников весу. Золотник серебра нынче - 24 копейки. Это получается... м-м... три двенадцать. Минус моя комиссия, двадцать процентов. Итого - два рубля пятьдесят копеек. Больше вряд ли кто-нибудь даст.

     Два с полтиной - это уже было дело. Сенька снова завернулся весь, полез в карман за чешуйками, высыпал на стойку.

     - А эти чего?

     Лепестков этих было у него ровно двадцать, еще ночью пересчитал. Плохонькие, конечно, копеечки, но если к двум с полтиной прибавить, это уж два семьдесят выходило.

     Чешуйкам ювелир больше уважения оказал, чем ефимку. Спустил со лба на глаз стеклышко, стал разглядывать одну за одной.

     - Серебряные копейки? Ого, “ЯД”. И сохранность завидная. Ну, эти могу взять по три рубля штучка.

     - По скольку, по скольку? - ахнул Сенька.

     - Поймите, молодой человек, - сказал ювелир, взглянув на Скорика через стекляшку страшным черным глазом. - Предбунташные копейки, конечно, не талеры и идут по другому курсу, но как раз недавно в Замоскворечье вырыли очередной клад того времени, в три тысячи серебряных копеек, в том числе две сотни яузских, так что цена на них сильно упала. Ну хотите, по три пятьдесят? Больше не могу.

     - Это сколько же всего будет? - спросил Скорик, еще не веря своей удаче.

     - Всего? - Самшитов пощелкал счетами, показал. - Вот: вместе с ефимком семьдесят два рубля пятьдесят копеек.

     Сенька аж охрип:

     - Ладно, давай. Попугай встрепенулся:

     - Давай! Давай! Давай!

     Хозяин монетки сгреб куда-то под прилавок, звякнул замком кассы. Зашуршали кредитки - заслушаешься. Это ж надо, какие деньжищи!

     Из глубины лавки снова пропел бабский голос:

     - Ашотик-джан, чай кушать будешь?

     - Сейчас, душенька, - обернулся ювелир. - Только клиента отпущу.

     Из-за занавески вышла хозяйка, с подносом. На подносе чай в серебряном подстаканнике, блюдечко со сластями - важно. Тетка была видная, толстая, много больше своего мухортика, с усами под носом, а ручищи с сахарную голову.

     Вот она, загадка, и разъяснилась. С такой бабой никакого подмастерья не нужно.

     - Тут еще вот чего... - покашлял Скорик и руки с прутом показал. - Мне бы того, распутаться... Пацаны пошутили...

     Баба посмотрела на скованные руки - слова не сказала, пошла себе обратно за занавеску.

     Ювелир же взялся за прут своими сухими лапками и вдруг - Сенька обомлел - растянул железное кольцо. Не до конца, но все же запястья вытащить хватило. Ай да Ашотик!

     Пока Скорик вольными руками рассовывал по карманам бумажки с гривенниками, Самшитов всё на прут глядел. Покапал на него из какого-то пузырька, поскреб. Повернул концом, стекляшку наставил - и ну давай лысину платочком тереть.

     - Откуда это у вас? - спрашивает, и голос дрожит.

     Так тебе и расскажи. Сенька “откуда-откуда, дала одна паскуда” не стал ему говорить, потому что хороший человек и выручил.

     Сказал вежливо:

     - Откуда надо.

     И хотел уж идти. Нужно было подумать, что с нежданным богатством делать.

     Но тут хозяин возьми и брякни:

     - Сколько вы за это хотите? Шутник! За железный мусор? Однако голос у Самшитова дрожал нешутейно.

     - Невероятно! - забормотал он, надраивая прут мокрой тряпочкой. - Я, конечно, читал про талерный пруток, но не думал, что сохранился второй такой... И клеймо Яузского двора!

     Сенька глядел, как черный прут из-под тряпочки вылазит белым, блестящим.

     - Чего? - спросил.

     Ювелир смотрел на него, будто что-то прикидывал.

     - Хотите... два веса? Как за талер, а?

     - Чего?

     - Даже три, - быстро поправился Самшитов. Положил прут на весы. - Здесь без малого пять фунтов серебра. Пускай будет ровно пять. - Защелкал костяшками на счетах. - Это сто пятнадцать рублей двадцать копеек. А я вам дам втрое, триста сорок шесть рублей. Даже триста пятьдесят. Нет, даже четыреста! Целых четыреста рублей, а? Что скажете?

     Сенька сказал:

     - Чего?

     - В лавке я столько денег не держу, нужно в банк сходить. - Выбежал из-за прилавка, стал в глаза заглядывать. - Вы должны меня понять, с таким товаром много работы. Пока найдешь правильного покупателя. Нумизматы - публика особенная.

     - Чего?

     - Нумизматы - это коллекционеры, которые собирают денежные знаки, - объяснил хозяин, но сильно понятней от этого не стало.

     Сенька этих самых коллекционеров, что обожают деньги собирать, на своем веку много видал - того же дядьку Зот Ларионыча, к примеру.

     - А сколько их, которым эти пруты нужны? - спросил Скорик, всё еще подозревая подвох.

     - В Москве, пожалуй, человек двадцать. В Питере вдвое. Если за границу отправить - там тоже многие купить захотят. - Тут носатый вдруг дернулся. - Вы сказали “пруты”? У вас что, еще такие есть? И вы готовы продать?

     - По четыре сотни? - спросил Сенька, сглотнув. Вспомнил, сколько там, в подземелье, этого хвороста навалено.

     - Да-да. Сколько их у вас? Скорик осторожно сказал:

     - Штучек пять добыть можно бы.

     - Пять талерных прутов?! Когда вы можете мне их принести?

     Здесь нужно было солидность показать, не мельтешить. Трудное, мол, дело. Не всякий справится.

     Помолчал и важно так:

     - Часа через два, никак не ранее.

     - Ниночка! - заорал ювелир жене. - Закрывай магазин! Я в банк!

     Заморская птица крику обрадовалась, давай тоже базарить:

     - Я в банк! Я в банк! Я в банк! Под эти вопли Сенька и вышел. Рукой об стенку оперся - так шатало. Ничего себе прутики, по четыреста рублей штука! Прямо сон какой-то.

     Перед тем как под землю лезть, в Хохловский заглянул. Посмотреть, не забидели ли Ташку те двое, ну и вообще - спасибо сказать.

     Слава Богу, не тронули.

     Ташка сидела там же, на кровати, волоса расчесывала - ей скоро было на работу. Рожу уже размалевала: брови с ресницами черные, щеки красные, в ушах стеклянные сережки.

     - Этот, косоглазый, велел тебе кланяться, - рассказала Ташка, накручивая виски на палочку, чтоб кучерявились. - А красавчик сказал, что будет за тобой приглядывать.

     Очень это Сеньке не понравилось. Как так “приглядывать”? Грозится, что ли? Ничего, теперь Скорика хрен достанешь, хрен найдешь. Другая теперь у него жизнь пойдет.

     - Ты вот чего, - сказал он Ташке. - Ты брось это. Нечего тебе больше улицу утюжить. Заберу я тебя с Хитровки, вместе будем жить. У меня теперь денег знаешь сколько.

     Ташка сначала обрадовалась, даже по комнате закружилась. Потом остановилась.

     - А мамку?

     - Ладно, - вздохнул Скорик, поглядев на пьяную бабу - поныне не проспалась. - Возьму и мамку. Ташка еще немножко потанцевала и говорит:

     - Нет, нельзя ее отсюда. Пускай помрет спокойно. Ей ухе недолго осталось. Вот помрет, тогда заберешь меня.

     И ни в какую. Сенька ей все хрусты, что от ювелира получил, отдал. Чего жадничать? Скоро у него денег сколько хочешь будет.

     Теперь нужно было в Ероху попасть, откуда к сокровищу лаз.

     Из дверей ночлежки как раз убитых выносили. Бросили на телегу два рогожных куля побольше, один поменьше и еще один совсем маленький.

     Народ стоял, глазел. Некоторые крестились.

     Вышли трое: чиновник в очках, пристав Солнцев и еще бородатый дядька с фотографическим ящиком на треноге.

     Пристав с чиновником поручкался, фотографу просто кивнул.

     - Иннокентий Романович, оперативную информацию прошу собщать мне незамедлительно, - наказал очкастый, усаживаясь в пролетку. - Без вашей хитровской агентуры не сдвинемся.

     - Всенепременно, - кивнул пристав, тронув подкрученный усишко.

     Пробор у него сиял - ослепнуть можно. Видный был мужчина, ничего не скажешь, хоть и гад смердячий - про то вся Хитровка знала.

     - И постарайтесь как-нибудь репортеров того... поменьше распалять. Без живописных подробностей. И так звону будет... - Чиновник безнадежно махнул рукой.

     - Само собой. Не беспокойтесь, Христиан Карлович, - Солнцев вытер лоб белейшим платочком, снова надел фуражку.

     Пролетка укатила.

     - Будников! - позвал пристав. - Ерошенко! Где вы там?

     Из темной ямы поднялись еще двое: Будочник и хозяин ночлежки, знаменитый Афанасий Лукич Ерошенко. Большой человек, золотая голова. Сам из хитрованцев, начинал половым в трактире, после возрос до кабатчика, само собой и сламом приторговывал, а ныне почетный гражданин, кресты у него, медали, к губернатору-генералу христосоваться ездит. Ночлежек этих у него три, еще винная торговля, лабазы. Одно слово - мильонщик.

     - Скоро газетчики прирысят, - сказал им полковник, усмехаясь. - Всё рассказать, всюду пускать, место преступления показать. Да не вздумайте кровь замывать. А на вопросы про ход следствия не отвечать, ко мне отправляйте.

     Скорик смотрел на пристава, диву давался. Вот ведь бесстыжий, гнида. Сам очкастому этому вон чего обещал, а сам вон что. И людей, что рядом стоят, ему не совестно. Хотя они для него, надо думать, и не люди совсем.

     Пристава на Хитровке не уважали. Слова не держит, беспардонничает, жаден без меры. Прежние тоже были нумизматы, но Иннокентий Романыч всех переплюнул. Берешь с притонов, где мамзельки, навар - бери, святое дело, но еще не бывало такого, чтоб пристав сам лахудр пользовал, не брезговал. Выбирал, конечное дело, какие подороже, десятирублевых, и чтоб девушке за труды заплатить или там подарок сделать - никогда. Еще и псов своих легавых угощал. Хуже не было для лахудры, чтоб в Третий Мясницкий на “разговение” попасть. Возьмут ни за что, посадят в “курятник” и кобелят все кому не лень. Ходили “деды” к Будочнику, просили, не дозволит ли господина полковника порезать или каменюку на него обронить, не до смерти, конечно, а чтоб в разум вошел. Будочник не дал. Потерпите, сказал. Их высокоблагородие недавно появился и недолго у нас продержится. Высоко метит, карьеру делает.

     Делать нечего - терпели.

     Солнцев сказал Ерошенке:

     - С вас, Афанасий Лукич, штраф. Извольте мне тысячонку представить за непорядок в заведении. У нас с вами уговор.

     Ерошенко ничего - степенно поклонился.

     - И с тебя штраф, Будников. Я в твои дела не лезу, но за Хитровку ты передо мной в ответе. В три дня мне убийцу не найдешь - двести рублей заплатишь.

     Будочник тоже ни слова не ответил, только седым усом повел.

     Подкатила полковничья коляска. Сел его высокоблагородие, пальцем всем погрозил: “У, рвань!” - и поехал себе. Это он для важности, мог бы и пешком пройтись, ходу до участка всего ничего.

     - Не сомневайтесь, Иван Федотыч, - сказал Ерошенко. - Ваш штраф на мне, покрою-с.

     - Я те дам, “покрою-с”, - рыкнул на него Будочник. - Ты от меня, Афонька, двумя катьками не отделаешься. Мало я тебе, вору, спускал!

     Вот он какой, Будочник. Ерошенко хоть весь крестами увешайся, хоть до смерти князя-губернатора зацелуй, а всё одно для Будочника вором Афонькой останется.

     Слазил в подземелье куда ловчей, чем в первый раз. Одолжил в “Каторге” под залог картуза масляную лампу - дорогу светить - и до каморы быстро дошел. По часам мене десяти минут.

     Первым делом принялся серебряные прутья считать. Их тут было таскать не перетаскать. Насчитал у одной стены сто, а даже до половины не дошел. Употел весь.

     Еще нашел подошву от сапога, ветхую, кожаную, крысами обгрызанную. Покидал камни и кирпич из обвалившейся двери, хотел посмотреть, что за нею. Бросил - надоело.

     Так умаялся, что взял не пять прутьев - четыре. Хватит с Самшитова, да и тащить тяжело, в каждом фунтов по пять весу.

     На обратном пути, у самой ювелирной лавки, когда Сенька уже протянул руку к двери, сзади свистнули - по-особенному, по-хитровски, и еще филин заухал: уху-уху!

     Повернулся - на углу Петровериги пацаны трутся: Проха, Михейка Филин и Данька Косой. Вот незадача.

     Делать нечего, подошел.

     Проха говорит:

     - А сказывали, замели тебя. Косой спросил:

     - Ты чё это железяки таскаешь? Михейка же, виновато помигав, попросил:

     - Не серчай, что я тебя китайцу этому выдал. Очень уж напужался, как он всех молотить стал. Китайцы - они знаешь какие.

     - Баба себя напужала, когда ежа рожала, - проворчал Сенька, но без большой злости. - Навешать бы тебе за паскудство по харе, да некогда, дела.

     Проха ему ехидно так:

     - Какие у тя, Скорик, дела? Был ты деловой, да весь вышел.

     Знают уже, что от Князя сбежал, понял Сенька.

     - Да вот, нанялся армяшке решетку на окна ставить. Видали, пруты железные?

     - В ювелирной лавке? - протянул Проха и прищурился. - Так-так. Да ты еще хитрей, чем я думал. Ты с кем теперь, а? С китайцем этим? Решили армяшку подломить? Ловко!

     - Я сам по себе, - буркнул Сенька. Проха не поверил. Отвел в сторонку, руку на плечо положил, зашептал:

     - Не хошь - не говори. Только знай: ищет тебя Князь. Порезать грозится.

     Шепнул - и отбежал, присвистнул насмешливо:

     - Пакедова, фартовый.

     И дунули с пацанами вниз по переулку.

     В чем Прохина надсмешка была, Сенька понял, когда увидал, что Килькины серебряные часы, прицепленные к порточному ремню, пропали. Вот он, подлюка, чего обниматься-то полез!

     Но из-за часов расстроился не сильно. Часы что - им красная цена четвертной, а вот что Князь направо-налево про него, Скорика, грозится, из-за этого приуныл. Поосторожней теперь надо будет по Хитровке-то. В оба глядеть.

     Когда входил в лавку под попугайское приветствие, был мрачен. Не про деньги думал, а про Князев нож.

     Хряпнул на стойку прутья.

     - Четыре принес - больше нету.

     А когда, пять минут спустя, снова на Маросейку выходил, про Князя и думать забыл.

     За пазухой, ближе к сердцу, лежали сумасшедшие деньги - четыре петруши, пятисотенных кредитных билета, каких Сенька прежде и в глаза не видывал.

     Щупал их, хрусткие, через рубаху, пытался сообразить: каково это - в большом богатстве жить?

Часть:  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 Содержание