Акунин Борис

НИКОЛАС ФАНДОРИН

 ЛЮБОВНИК СМЕРТИ

  КАК СЕНЬКА ПЕРЕТЯНУЛ ДРОССЕЛЬ

       От разочарования и печали Скорик шел, куда несли ноги, глядел не вокруг, а внутрь собственной натуры. Ноги же, глупые, по привычке вынесли его на Хитровскую площадь, где Сеньке мозолиться по нынешним временам было незачем. Увидят, Князю свистанут, и адье, Семен Трифоныч, наказывайте долго жить.

     Когда спохватился, стало страшно. Поднял воротник пиджака, нахлобучил на глаза шляпу-канотье и быстренько-быстренько к Трехсвятскому, откуда до безопасных мест уже рукой подать.

     Вдруг навстречу Ташка, легка на помине. Не одна, с клиентом. По виду приказчик. Пьяный, рожа красная, Ташку за плечо облапил, еле ноги переставляет.

     Вот дура гордая! Охота ей за паршивый трехрублевик себя трепать. И не объяснишь ведь, что зазорно и срам - не понимает. Еще бы, с младенчества на Хитровке. И мамка ее шалава была, и бабка.

     Хотел Скорик подойти, поздороваться. И она тоже его увидела, но не кивнула, не улыбнулась. Сделала круглые, страшные глаза и в волоса себе тычет. А там цветок торчал, видно, нарочно на такой случай заготовленный, красный мак, на языке растений - опасность.

     Кому опасность-то, ей или ему, Сеньке?

     Все же подошел, открыл рот спросить, а Ташка зашипела:

     - Вали отсюда, дурак. Он тебя ищет.

     - Да кто?

     Приказчик помешал. Ногой топнул, давай грозиться.

     - Ты што? - орет. - Ты хто? Моя мамзелька! Харю сворочу!

     Ташка его кулаком в бок двинула, шепнула:

     - Ночью... Ночью приходи, такое расскажу... - И поволокла своего кавалера дальше.

     Очень это ее шипение Скорику не понравилось. Не такая Ташка, чтоб попусту пугать. Видно, случилось что-то. Надо зайти.

     Собирался дождаться ночи на бульваре, но пришла идея поумней.

     Раз уж всё одно оказался здесь, на Хитровке, не наведаться ли в подземелье, еще серебрецом подзаправиться? Те пять прутов были припрятаны в чемодане, замотанные в кальсоны. Хорошо бы еще штук несколько. Кто знает, какой дальше фатум сложится. Не пришлось бы срочным порядком покидать родные Палестины.

     Взял еще четыре прута. Всего, значит, теперь получилось девять. Как ни посмотри, целый капитал. Ашот Ашотыча, царствие ему, страдальцу, небесное, боле нет, но, надо надеяться, рано или поздно сыщется вместо него другой посредник. Грех, конечно, так рассуждать, но мертвым свое, а живым свое.

     Выбравшись из лаза в погреб с кирпичными стояками (культурно сказать - колоннами), Сенька задвинул на место камни, палки взял по две в каждую руку и пошел темным подвалом к выходу на Подколокольный.

     Оставалось повернуть по коридору два раза, когда случилось страшное.

     Скорику по загривку вдарило тяжелым - да так, что он полетел носом наземь, даже взвизгнуть не успел. Еще не понял толком, что за напасть на него обрушилась, как сверху придавило к полу: кто-то наступил ему на спину кованым сапогом.

     Скорик забарахтался, хватая ртом воздух. Из левой руки вылетели прутья, малиново зазвенели по каменным плитам.

     - А-а-а!!! - заорал бедный Сенька, а чьи-то стальные пальцы ухватили его за волосья, рванули голову назад - захрустели позвонки.

     Не от храбрости, а от одного лишь звериного ужаса Сенька махнул прутьями, что были зажаты в правой руке, назад и вверх. Куда-то попал и ударил еще раз, что было силы. Опять попал. Что-то там утробно, по-медвежьи рыкнуло, лапища, вцепившаяся Скорику в волосы, разжалась, да и сапог со спины сдвинулся.

     Сенька волчком откатился вбок, поднялся на четвереньки, потом на ноги и, подвывая, понесся в темноту. Налетел на стену, шарахнулся в другую сторону.

     По ступенькам вспорхнул на ночную улицу и бежал до самой Лубянки. Там упал на колени подле бортика бассейна, окунул рожу в воду, немножко остудился и только тогда заметил, что и из правой руки прутья выронил.

     Бес с ними. Главное - живой.

     - Где вас носило, Скориков? - спросил господин Неймлес, открыв дверь в квартиру. И тут же взял Сеньку за руку, подвел к лампе. - Кто это вас? Что случилось?

     Это он увидал шишку на лбу и распухший нос, которым Скорик въехал в каменный пол.

     - Князь меня убить хотел, - хмуро ответил Сенька. - Мало шею не сломал.

     И рассказал, как было дело. Куда лазил и что прутья нес, конечно, говорить не стал. Мол, заглянул по одному делу в Ерошенковский подвал, там и приключился такой кошмарный прецендент.

     - Инцидент, - механически поправил Эраст Петрович. Лоб у него сложился продольной складкой. - Вы хорошо разглядели Князя?

     - А чего мне на него глядеть. - Скорик уныло изучал свою личность в зеркале. Ну и нос - чисто картоха печеная. - Кому еще надо меня мочить? Рвань ерохинская на кого не попадя не кидается, посмотрят сначала, что за человек. А этот без упреждения бил, всерьез. Или Князь, или из колоды кто. Только не Очко - тот бы чикаться не стал, сразу ножиком кинул или шпагу в глаз воткнул. А где Маса-сенсей?

     - На свидании. - Господин Неймлес взял Сеньку за подбородок, повертел и так, и этак - любовался. - Компресс нужно. А здесь меркурохромом. Вот так не больно?

     - Больно! - заорал Скорик, потому что Эраст Петрович крепко взял его пальцами за нос.

     - Ничего, до свадьбы заживет П-перелома нет.

     Был господин Неймлес в длинном шелковом халате, на волосах тонкая сеточка - крепить куафюру. У Сеньки тоже такая была, “гард-фасон” называется.

     Как у него со Смертью-то устроилось, подумал Скорик, глядя исподлобья на гладкую рожу инженера. Да уж известно как. Этакий рысак своего не упустит.

     - Ну вот что, герр Шопенгауэр, - объявил Эраст Петрович, кончив мазать Сенькину рожу пахучей дрянью. - Отныне от меня и Масы ни шагу. П-поняли?

     - Чего не понять.

     - Отлично. Тогда ложитесь и - в объятья Морфея.

     Лечь-то Сенька лег, а с Морфеем у него долго не ладилось. То зубы начнут дробь выстукивать, то в дрожь кинет, никак не согреешься. Еще бы. Погибель совсем рядом прошла, задела душу своим ледяным крылом.

     Вспомнил: к Ташке-то не зашел. А ведь она сказать что-то хотела, предупредить. Надо бы к ней наведаться, но при одной мысли о том, чтоб снова на Хитровку идти, дрожь заколотила еще пуще.

     Утро вечера мудреней. Может, завтра всё не так страшно покажется.

     С тем и уснул.

     Но назавтра все равно сильно боялся. И послезавтра тоже. Долго боялся, целую неделю. Утром или днем еще ничего: вот сегодня, думал, как стемнеет, непременно отправлюсь, а к вечеру на душе что-то делалось тоскливо, и не шли ноги на Хитровку, хоть ты что.

     Однако не то чтобы Сенька в эти дни только боялся и больше ничего другого не делал. Дел-то было полно, да таких, что обо всем на свете позабудешь.

     Началось с того, что Эраст Петрович предложил:

     - Хочешь посмотреть на мой “Ковер-самолет”?

     Как раз перед тем между ними разговор состоялся. Сенька Христом-Богом попросил на “вы” его не обзывать и “Скориковым” тоже, а то обидно.

     - Обидно? - удивился господин Неймлес. - Что на “вы” называют? Но ведь вы, кажется, считаете себя взрослым. Меж взрослыми людьми обращение на “ты” возможно лишь на основе взаимности, я же перейти с вами на “ты” пока не г-готов.

     - Да я вам ни в жисть не смогу “ты” сказать! - перепугался Скорик. - Мне и без надобности. Масе-то вон “ты” говорите, делаете ему отличие. А я вам уж и не человек.

     - Видите ли, Скориков... То есть, простите, господин Скориков, - совсем уж взъелся на Сеньку инженер, - Масе я говорю “ты”, а он мне “вы”, потому что в Японии господин и слуга могут разговаривать только так и не иначе. В японском этикете речевые нюансы очень строго регламентированы. Там существует с десяток разных уровней обращения на “ты” и “вы”, для всякого рода отношений свой. Обратиться к слуге не так, как принято - нелепость и даже грамматическая ошибка.

     - А у нас простым людям одна только интеллигенция выкает, хочет свое презрение показать. За это ее народ и не любит. ,

     Еле уговорил. И то, чтоб по-свойски “Сенькой” назвать - так нет. Заместо “Скорикова” стал звать “Сеней”, будто барчука в коротких штанишках. Приходилось терпеть.

     Когда Скорик на “Ковер-самолет” глазами захлопал (готов был от Эраста Петровича всяких чудес ожидать, даже волшебных), тот улыбнулся:

     - Не сказочный, конечно. Так я назвал мототрипед, самоходный экипаж моей собственной к-конструкции. Идем, посмотришь

     Во дворе, в каретном сарае, стояла коляска вроде пролетки на рессорном ходу, но только суженная к носу и не на четырех колесах, а на трех: переднее невысокое, бокастое, два задних большие. Там, где на пролетке положено быть передку, - щиток с цифирью, торчком - колесико на железной палке, еще какие-то рычажки, загогулины. Сиденье было хромовой кожи, можно троих усадить. Инженер показал:

     - Справа, где руль, место шофэра. Слева - ассистента. Шофэр - это такой кучер, только управляет он не лошадью, а м-мотором. Ассистент же - его помощник. Иногда бывает нужно вдвоем на руль налечь, или рычаг придержать, или просто флажком помахать, чтоб с дороги сторонились.

     Сенька не сразу допер, что эта колымага сама по себе ездит, без коня. В железной коробке, что располагалась под сиденьем, по словам Эраста Петровича (скорее всего, брехня) пряталась сила, как в десяти лошадях, и оттого этот самый мототрипед якобы мог бегать по дороге быстрей любого лихача.

     - Скоро на конной тяге вообще никто ездить не захочет, - рассказывал господин Неймлес. - Только на таких вот авто с двигателем внутреннего сгорания. А лошадей освободят от тяжкого труда и в благодарность за то, что столько т-тысячелетий верно служили человечеству, отправят вольно пастись в луга. Ну, может, самых красивых и резвых оставят для скачек и романтических поездок при луне, а всем прочим выйдет отставка и пенсион.

     Ну, пенсион - это навряд ли, подумал Скорик. Коли лошади станут не нужны, забьют их к лешему на шкуры и мясо, за здорово живешь кормить не станут. Но спорить с инженером не стал, интересно было послушать дальше.

     - Видишь ли, Сеня, идея вседорожного м-мототрипеда была темой моего прошлогоднего дипломного проекта в Технологическом институте...

     - Вы чего, только-только из студентов, что ли? - удивился Скорик. На вид Эрасту Петровичу было сильно много лет. Может, тридцать пять или даже больше - вон у него уж и виски поседели.

     - Нет, я прошел курс инженера-механика экстерном, в Бостоне. И вот теперь пришло время претворить мою идею в жизнь, опробовать ее на п-практике.

     - А вдруг не поедет? - спросил Сенька, любуясь сияющим медным фонарем на передке машины.

     - Да нет, он отлично ездит, но этого м-мало. Я намерен установить на моем мототрипеде рекорд: доехать от

     Москвы до Парижа. Старт назначен на 23 сентября, так что времени на подготовку немного, чуть больше двух недель. А дело трудное, почти невозможное. Недавно подобную попытку предпринял барон фон Либниц, но его авто не выдержало русских дорог, развалилось. А мой “Ковер-самолет” выдержит, потому что трехколесная конструкция проходимей, чем четырехколесная, я это д-докажу. И еще вот, смотри.

     Никогда Сенька не видел Эраста Петровича таким оживленным. Глаза, обычно холодные, спокойные, так и сверкали, на щеках выступил румянец. Господина Неймлеса было прямо не узнать.

     - Вместо новомодных пневматических шин, удобных для асфальтовой мостовой, но совершенно неприспособленных для нашего бездорожья, я сконструировал цельнолитые к-каучуковые со стальной проволокой.

     Скорик потыкал черную шину. Трогать ее, пупырчатую, упругую, было приятно.

     - В основе конструкции - трипед мангеймского фабриканта Бенца “Патент-моторваген”, однако “Ковер-самолет” г-гораздо совершенней! У герра Бенца на его новом “Вело” двигатель мощностью всего три лошадиных силы и зубчатая передача крепится к задней оси, а у меня, гляди, она выведена на раму, и мотор объемом почти в тысячу кубических сантиметров! Это позволяет разгоняться до тридцати верст в час. А по асфальту до т-тридцати пяти! Может быть, даже сорока! Ты только представь себе!

     Возбуждение инженера передалось Сеньке, он понюхал сиденье, пахнущее кожей и керосином. Вкусно!

     - А как на нем ехать, на этом “ковре”?

     - Садись сюда. Вот так, - с удовольствием принялся объяснять Эраст Петрович, а Сенька блаженно закачался на пружинящем сиденье. - Сейчас, сейчас ты поедешь. Это ни с чем не сравнимое наслаждение. Только осторожно, не т-торопись. Правую ногу ставь на педаль сцепления. Жми до отказа. Хорошо. Это регулятор зажигания. Поверни его. Слышишь? Это искра воспламенила тонливную жидкость. Рычагами открываешь к-клапаны. Молодец. Теперь потяни ручной тормоз, чтобы освободить колеса. Включай передачу - вот этот рычаг. Теперь потихоньку отпускай ногу со сцепления и одновременно тяни д-дроссель, который...

     Сенька взялся за железную палочку, именуемую звучным словом “дроссель”, дернул ее к себе, и самоходная карета вдруг рванулась с места.

     - А-а-а! - заорал Скорик от ужаса и восторга.

     В животе екнуло, будто он несся на санках с ледяной горы. Трипед сам собой вылетел из сарайных ворот, навстречу ему проворно двинулась стена дома, и в следующий миг Сеньку кинуло грудью на рулевое колесо. Раздался лязг, звон разбитого стекла, и полет закончился.

     Прямо перед Скориком были красные кирпичи, по ним ползла зеленая гусеница. В ушах звенело, болела грудь, но кости вроде были целы.

     Сенька услышал приближающиеся сзади неторопливые шаги, увидел, что на одном циферблате стекло треснуло, а на другом вовсе вылетело, и вжал голову в плечи. Бейте, Эраст Петрович. Хоть до полусмерти - и того мне, дурню, мало будет.

     - ... который регулирует поступление г-горючего, и потому тянуть его нужно очень плавно, - продолжил объяснение господин Неймлес, будто вовсе не прерывался. - Ты же, Сеня, дернул слишком резко.

     Сенька, опустив голову, слез. Когда увидел сплющенный фонарь, еще недавно такой нарядный и блестящий, аж всхлипнул. Вот беда так уж беда.

     - Ничего, - утешил его инженер, присев на корточки. - П-поломки в автомобилизме - дело обычное. Сейчас все исправим. Будь любезен, Сеня, принеси ящик с инструментами. Ты мне п-поможешь? Вдвоем снимать дешборд совсем нетрудно. Если бы ты знал, как мне недостает помощника.

     - А сенсей? - остановился Скорик, уже бросившийся было к сараю. - Неужто не помогает?

     - Маса - консерватор и принципиальный враг п-прогресса, - со вздохом произнес Эраст Петрович, натягивая кожаные перчатки.

     Что правда, то правда. Из-за этого самого прогресса инженер с Масой чуть не каждый день собачились.

     К примеру, прочел Эраст Петрович утреннюю газету, где пропечатано про открытие железнодорожного сообщения в Забайкалье, и говорит: вот, мол, замечательная новость для жителей Сибири. Раньше они на путешествие от Иркутска до Читы целый месяц тратили, а теперь всего сутки. Это же им целый месяц подарили! Распоряжайся им как хочешь. Вот, говорит, в чем истинный смысл прогресса - экономия времени и ненужной траты сил.

     А японец ему: не подарили месяц жизни, а отобрали. Раньше ваши иркутские жители без большого дела из дому не уезжали, а теперь начнут раскатывать по лику земли. Добро б еще вдумчиво, меряя землю шагами, карабкаясь на горы и переплывая реки. А то сядут на мягкое сиденье, носом засопят, вот и всё путешествие. Раньше, когда человек путешествовал, он понимал, что жизнь - это Путь, а теперь будет думать, что жизнь - мягкое сиденье в вагоне. Прежде люди были крепкие, поджарые, а скоро все станут слабые и жирные. Жир - вот что такое этот ваш прогресс.

     Господин Неймлес начал сердиться. Передергиваешь, говорит. Жир? Пускай жир, прекрасно! Между прочим, жир - самое драгоценное, что есть в организме, запас энергии и сил на случай потрясений. Просто нужно, чтобы жир не скапливался в определенных частях общественного организма, а распределялся равномерно, для того и существует прогресс социальный, именуемый “общественной эволюцией”.

     Маса не сдается. Жир, говорит, это телесное, а суть человека - душа. От прогресса же душа зарастает жиром.

     Нет, возразил Эраст Петрович. Зачем пренебрегать телом? Оно и есть жизнь, а душа, если она вообще существует, принадлежит вечности, то есть смерти. Недаром по-славянски, жизнь называется “живот”. Между прочим, и вы, японцы, размещаете душу не где-нибудь, а именно в животе, “харе”.

     Тут Сенька встрял. Спросил, так где у японцев душа - в брюхе или в харе? Интересно же!

     Инженер Сенькиного вопроса сначала не понял, а когда понял, заругался и велел впредь харю называть не “харей”, не “мордой” и не “рожей”, а “лицом”. В крайнем случае, если захочется выразиться сильней, то можно “физиономией”.

     Или еще как-то заспорили Эраст Петрович и сенсей, меняются из-за прогресса ценности или нет.

     Господин Неймлес говорил, что меняются - повышается их уровень, прежде всего потому что человек начинает дороже ценить себя, свое время и свои усилия, а Маса не соглашался. Мол, всё наоборот: теперь от отдельного человека и его усилий мало что зависит, и от этого ценности все падают. Когда прогресс за тебя половину дел выполняет, можно всю жизнь прожить, так и не проснувшись душой, ничего толком в истинных ценностях не поняв.

     Скорик слушал, но на чью сторону встать, определиться не мог. С одной стороны, вроде прав Эраст Петрович. Вон сколько в Москве прогрессу: и трамвай скоро запустят электрический, и фонарей ярких понаставили, и синематограф, ценности же с каждым днем все выше и выше. Яйца на рынке раньше стоили две копейки десяток, а теперь три. Извозчики от Сухаревки до Замоскворечья полтинник брали, а ныне меньше семидесяти-восьмидесяти копеек к ним и не суйся. Или те же папиросы взять.

     Но и не сказать, чтоб ценности только росли. От прогресса тоже своя польза есть. Одно дело - башмак вручную сработанный, другое - фабричный. Первый, конечно, дороже выходит, оттого их и не стало почти.

     Однако скоро Сеньке стало ясно, что в ценностях Эраст Петрович вовсе ничего не смыслит.

     Обкатывали они “Ковер-самолет” на Мытной улице. Поворачивают на скорости за угол - Эраст Петрович руль крутит, Сенька в клаксон дудит - а там стадо коров. Что им, дурам, клаксон? Ну и врезались в заднюю, со всего разгона.

     Она мумукнуть не успела - и с копыт. Лежит, сердешная, замертво.

     Сеньке, правда, не корову было жалко, а передок. Фонарь новый только-только поставили, заместо прежнего, о кирпичную стену расколоченного. Между прочим, пятьдесят рублей фонарик, не шутки.

     Пока охал, стеклышки собирал, инженер пастуху за корову - сколько б вы думали? - сто рублей отсчитал! Виданое ли дело! Это за буренку, которой в базарный день цена тридцатка!

     И это еще что. Как только пастух, бесстыжая харя, то есть бесстыжее лицо, катеньку в картуз прибрал, корова встала и пошла себе. Хоть бы что ей - идет, выменем трясет.

     Скорик, конечно, пастуха за рукав: вертай деньги.

     А Эраст Петрович:

     - Во-первых, не “вертай”, а “пожалуйста, верните”. Ну а, во-вторых, не нужно. Пусть это будет плата за моральный урон.

     Это кому моральный урон, спрашивается? Корове?

     У этого инцидента были важные последствия, а от важных последствий проистекли эпохальные результаты.

     Последствия произвел Сенька, результаты - Эраст Петрович.

     В тот же день Скорик нарисовал на бумаге железную скобу - спереди перед фарой крепить, чтобы коров, коз или собак сшибать без вреда для имущества. А после ужина учинил господину Неймлесу и японцу допрос, почем они что покупают и кому сколько денег платят. Слушал - диву давался. Эраст Петрович, даром что американский инженер, в самых простых делах был дурак дураком. За все платил втридорога, сколько запросят, торговаться и не думал. Квартиру в Ащеуловом снял за три сотни! Сенсей тоже хорош. Кроме своего Пути и баб всё ему до Макаркиных имении. Еще камердинер называется.

     Скорик поучил немножко их, малахольных, уму-разуму, чего сколько стоит - они, знатоки ценностей, уши и развесили.

     Инженер на Сеньку посмотрел, головой уважительно покачал. Тут-то и обрисовались те самые результаты.

     - Удивительный ты юноша, Сеня, - торжественно сказал Эраст Петрович. - Сколько в тебе т-талантов.

     Твоя идея шокогасящей скобы для авто превосходна. Следовало бы запатентовать этот аксессуар и назвать в твою честь - допустим, “гаситель Скорикова”. Или “антишокер”, или “бампер”, от английского bump. Ты прирожденный изобретатель. Это раз. Поражают и твои экономические способности. Если ты согласишься стать моим к-казначеем, я с удовольствием доверю тебе распоряжаться всеми своими тратами. Ты настоящий финансист. Это два. А еще меня поражает твоя техническая сметливость. Ты так ловко продуваешь карбюратор, так быстро заменяешь колесо! Вот что, Семен Скориков: предлагаю тебе занять должность механика вплоть до моего убытия в Париж. И это т-три. Не торопись с ответом, подумай.

     Удача, она известно, россыпью ходит. То ничего-ничего, пасмурное черное небо и ни звездочки, хоть вой. Зато если уж вызвездит - так во весь купол.

     Кто был Сенька Скорик самое малое время назад? Никто, жучишка навозный. А теперь всё ему: и любовник Смерти (да-да, было, не приснилось), и богач, и изобретатель, и казначей, и механик. Вот какая выпала карьера - позавидней, чем у Князя в колоде шестерничать.

     Дел у Сеньки теперь было невпроворот. Про то, что к Ташке надо бы, а боязно, думал только вечером, перед сном. Днем некогда было.

     Трипед начищать-отлаживать надо?

     По магазинам-лавкам за покупками надо?

     За уборщиком, дворником, кухаркой (нанял одну старушку готовить человечью еду, не всё сырое-то жрать) следить надо?

     Сенсей от Сенькиной распорядительности вовсе обленился. То на коленках битый час сидит, жмурится (это у японцев вроде молитвы - собственную душу наблюдать, которая у них в животе сидит). То с Эрастом Петровичем где-то пропадает. То у него свидание. А то вдруг затеет Сеньку японскому мордобою учить.

     И тогда изволь все занятия побоку. Бегай с ним, оглашенным, чуть не телешом по двору, лазай по водостоку, руками-ногами маши.

     Оно, может, дело и нужное, для здоровья полезное, или там от лихих людей оборониться, но, во-первых, некогда же, а во-вторых, кости потом болят, не разогнешься.

     Вот на Хитровке дедок один был, раньше служил санитаром в психическом доме. Про тамошних жильцов и ихние причуды рассказывал - заслушаешься. Так Сенька по временам тоже себя навроде такого санитара чувствовал. Будто с сумасшедшими проживаешь. По виду люди как люди, при всей разумности, а иной раз поглядишь: ну чисто Канатчикова дача.

     Взять, к примеру, самого господина Неймлеса, Эраста Петровича. Вроде не японец, нормальный человек, а повадка не нашенская. Когда у себя в кабинете над чертежами колдует или бумаги пишет, это понятно, но как-то раз Сенька ему через плечо заглянул, полюбопытствовать, что это он там вырисовывает, и ахнул: инженер писал не ручкой, а деревянной кисточкой, какой клей мажут, и выводил не буквы, а некие диковинные закорюки непостижимого вида и значения.

     Или начнет расхаживать по комнате, пощелкивая зелеными четками, и может долго этак фланировать.

     А то еще сядет перед стенкой и давай пялиться в одну точку. Сенька раз попытался рассмотреть, что там, на этой стенке. Ничего не увидел, то есть вообще ничего, даже клопа или какой букашки, а когда хотел спросить, чем это вы, Эраст Петрович, там интересуетесь, случившийся рядом Маса ухватил Сеньку за шиворот самым возмутительным манером, выволок из кабинета и сказал: “Когда господзин созерцает, трогать нерьзя”. А чего там созерцать-то, когда нет ничего?

     Кроме хлопот с подготовкой “Ковра-самолета” к мотопробегу были у господина Неймлеса и еще какие-то таинственные дела, в которые Скорика не посвящали. Чуть не каждый вечер в девятом часу Эраст Петрович исчезал и возвращался поздно, а бывало, что пропадал где-то до самого утра. Сенька от этого мучился нехорошими - видениями. Один раз достал из тюка, где белье для прачки, инженерову нижнюю рубашку и стал нюхать - не пахнет ли Смертью (тот мятный, дурманный запах ни с чем не спутаешь). Вроде не пахло.

     Бывало, что хозяина и днем нет, а по какой причине-надобности абсентирует, неизвестно.

     Как-то раз, когда Эраст Петрович перед выходом расправлял воротнички и причесывался перед зеркалом дольше обычного, случился у Скорика невозможный припадок ревности. Не сдержал себя, выскользнул из дому, будто бы за покупками, а сам на улице пристроился за инженером и проследил, куда идет, не на свидание ли с одной безнравственной особой.

     Оказалось, что на свидание, но, слава богу, не с тем, про кого думано.

     Господин Неймлес вошел в кафе “Риволи”, сел за столик и принялся читать газеты - через стеклянную витрину Скорику было всё видно. Через несколько времени Сенька заметил, что Эрастом Петровичем интересуется не он один. Неподалеку, подле модного магазина, стояла какая-то барышня, смотрела туда же, куда Скорик. Сначала он услышал тихий звон и всё никак не мог понять, откуда это. Потом заметил, что у девицы к манжетам пришиты маленькие колокольчики, а на шее ожерелье в виде змеи, совсем как живой. Ясное дело - декадентка, на Москве таких в последнее время много развелось.

     Сначала Сенька подумал, ждет кого-то барышня, ну и загляделась на красавца-брюнета, обыкновенное дело. Но потом она головой тряхнула, улицу перешла и шасть в кафе.

     Эраст Петрович газету отложил, поднялся ей навстречу, усадил. Перекинулись они парой-тройкой слов, и начал инженер барышне читать из газеты вслух.

     Ну не полоумный?

     Дальше Сенька смотреть не стал, потому что успокоился. Чего изводиться, если господин Неймлес такой безглазый. Видел саму Смерть, разговаривал с нею, в очи ее мерцающие глядел, а ухлестывает за какой-то щипаной кошкой.

     Нет, непонятный он был Сенькиному разумению субъект.

     Вот хоть переезд взять.

     Дня за два перед тем, как Скорик наблюдал рандеву в “Риволи”, вдруг ни с того ни с сего затеялись переезжать из Ащеулова переулка - господин Неймлес велел. Перебрались за Сухаревку, в Спасские казармы, на офицерскую квартиру. Зачем, с какой такой нужды, никто Сеньке не разъяснил. Только-только обживаться стали: он полочек в кабинете наприбивал, полотеров нанял паркет до блеска наваксить, опять же полтуши телячей мяснику заказаны - и на тебе. А за комнаты на два месяца вперед проплачено - шестьсот рублей псу под хвост?

     Собрались как на пожар, вещи кое-как в две пролетки покидали и съехали.

     Новая квартира была тоже ничего себе, с отдельным входом, только вот трипед не сразу пристроить удалось. Сенька два дня швейцара Михеича обхаживал, четыре самовара чаю с ним выдул, шесть рублей денег дал и потом еще трешницу с полтинником - только тогда получил ключи от конюшни (лошадей-то там все равно не было, потому что полк уехал Китай завоевывать).

     Пока Скорик швейцара уговаривал, Маса-сенсей швейцарову жену уговорил, это у него много быстрей вышло. Так что, в общем, обустроились неплохо, грех жаловаться: крыша над головой есть, “Ковер-самолет” в тепле-сухости, от Михеича почтение, от его супруги Федоры Никитишны что ни день пирожки с компотами.

     В последний день покойной жизни, перед тем как всё снова кувырком пошло, Сенька принимал на новом местожительстве гостей, брата Ванюшку и судью Кувшинникова. Как съехали из Ащеулова, сразу послал с городской почтой письмо: мол, проживаю теперь по такому-то адресу, почту за счастье видеть у себя дорогого братца Иван Трифоновича, примите и проч. Ипполит Иванович ответил письмом же: благодарю, вскорости непременно будем.

     И сдержал слово, пожаловал.

     Сначала смотрел вокруг подозрительно - не шалман ли какой. Когда в прихожую высунулся Маса в одних (белых подштанниках для рэнсю, судья нахмурился и Ваньке руку на плечо положил. Малолеток тоже уставился на восточного человека во все глаза, а когда Маса хлопнул себя ладошами по животу и поклонился, Ванятка испуганно ойкнул.

     Дело было плохо. Судья уже назад подался, к двери (он на всякий случай и извозчика не отпустил), но тут на счастье из кабинета вышел Эраст Петрович, и при одном взгляде на солидного человека в бархатной домашней куртке, с книжкой в руке, Кувшинников сразу рассторожился. Ясно было, что этакий барин на воровской хазе жить не станет.

     Познакомились самым что ни на есть приличным манером. Эраст Петрович назвал Сеньку своим помощником, пригласил судью в кабинет курить кубинские сигары. О чем они там толковали, Скорику осталось неведомо, потому что он повел Ваньку в конюшню, аппарат показывать, а после катал братца по двору. Сам переключал рычаги и орудовал коварным дросселем, руль крутил тоже сам, а Ванька только гудел в клаксон и орал от восторга.

     Долго так гоняли, сожгли полведра керосина, но ничего, не жалко. Потом вышел судья, Ванятку домой везти. Попрощался с Сенькой за руку, почему-то ободряюще подмигнул.

     Уехали.

     А вечером, перед тем как укладываться, Скорик подошел к зеркалу - посмотреть, не прибавилось ли волос на бороде, и обнаружил на щеках четыре новых волоска, три справа и один слева. Всего их теперь выходило тридцать семь, и это не считая усяных.

     По привычке подумал про Ташку и прислушался к себе - вот сейчас сердце ёкнет.

     Не ёкнуло.

     Велел себе вспомнить про Князя, про то, как улепетывал из подвала.

     Ну Князь, ну улепетывал. Всю жизнь что ль теперь трястись?

     Больше недели и помыслить боялся о том, чтоб сунуться на Хитровку, а сейчас вдруг почувствовал: пора, можно.

Часть:  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 Содержание