Акунин Борис

НИКОЛАС ФАНДОРИН

 ЛЮБОВНИК СМЕРТИ

КАК СЕНЬКА ПЛАКАЛ

       В Хохловский пробрался дворами - с Покровки, через Колпачный. Ночь была хорошая - безлунная, с мелким дождиком, с туманцем. В пяти шагах ни хрена не разглядишь. А Скорик еще, чтоб меньше отсвечивать, надел под черную тужурку черную же рубаху, даже рожу, в смысле лицо, сажей намазал. Когда из подворотни в переулок вынырнул, аккурат к костерку, где согревались вином двое хитрованцев, те на черного человека охнули, закрестились. Кричать, однако, не стали - не в той уже были кондиции. А может, подумали, примерещилось.

     Сенька башкой, то есть головой, вправо-влево покрутил, провел ре-ког-но-сци-ровку. Ничего подозрительного не приметил. В домах тускло светились окошки, где-то пели, из “Каторги” доносился матерный лай. Хитровка как Хитровка. Даже стыдно сделалось, что столько дней гузкой тряс, а выражаясь интеллигентно, малодушничал.

     Больше осторожничать не стал, повернул прямо во двор, к Ташкиной двери. Под мышкой нес сверток с гостинцами: Ташке новую гимназическую форму с белым передником для ее новой карьеры, щенку Помпошке теннисный мячик, чахоточной мамке бутыль “Двойной крепкой” (пусть уж упьется наконец до смерти, помрет счастливая и дочерь от себя освободит).

     В единственном окошке торчали цветы, света не было. Это хорошо. Если бы у Ташки клиент был, то у кровати на тумбочке горела бы керосиновая лампа под красным абажуром, и занавеска от этого тоже была бы красная. Значит, не суйся никто, работает девка. А раз темно, значит, отработала свое, спать легли.

     Сенька постучал пальцем в стекло, позвал:

     - Таш, это я, Скорик...

     Тихо.

     Тогда шумнул еще, погромче, но не так чтоб во весь голос - все же опасался чужих ушей.

     Дрыхли. Даже пуделенок, и тот помалкивал, не унюхал гостя. Видно, набегался за день.

     Скорик зачесал в затылке. Чего делать-то? Не переключать же трансмиссию на задний ход?

     Вдруг видит - а дверь-то чуть-чуть приоткрыта.

     Так обрадовался, что даже не спросил себя, отчего это у Ташки среди ночи засов не задвинут. Будто не на Хитровке живет.

     Шмыгнул внутрь, дверь запер, позвал:

     - Таш, проснись! Это я!

     Все равно тишина.

     Ушли что ли? Куда это среди ночи?

     Тут его как пронзило.

     Съехали! Случилось у Ташки что-то, вот и покинула квартеру. (Сенька теперь знал, что правильней говорить “квартира”, но это когда настоящее жилье, с гардинами и мебелями, а у Ташки-то самая что ни на есть квартера.)

     Но не могло того быть, чтоб она съехала, а товарищу никакой весточки не оставила.

     Сенька нащупал в темноте лампу, полез в карман за спичками. Зажег.

     И увидел, что никуда Ташка не уехала.

     Она лежала, прикрученная к кровати. Пол-лица залеплено аптекарским пластырем, застывшие глаза яростно смотрят в потолок, а рубашонка вся порвана и в бурых пятнах.

     Кинулся развязывать, а Ташка твердая, холодная. Будто телячья туша в мясницком погребе.

     Сел он на пол, прижался лбом к жесткому Ташкиному боку и заплакал. Не то чтоб даже от горя или с перепугу, а просто заплакал и всё - душа захотела. И не думал ни о чем. Всхлипывал, вытирал ладонью слезы, рукавом сопли, иногда и подвывал.

     Плакал пока плакалось - долго. И это еще ничего было, а вот когда все слезы вылились, тут стало Сеньке худо.

     Он поднял голову и увидел совсем близко Ташкину руку, прижатую веревкой к кроватной раме. Пальцы на руке торчали не как у живых, а во все стороны, словно сучки на ветке, и от этого Скорику сделалось совсем невмоготу. Он пополз задом, подальше от раскоряченных пальцев, ткнулся каблуком в мягкое, обернулся.

     У стены, на своей всегдашней подстилке, лежала Ташкина мамка. Глаза у нее были закрыты, а рот, наоборот, разинут, и на подбородке запеклась кровь.

     Некстати подумалось: по-другому он ее никогда и не видал - только на этой вот драной подстилке. Правда, раньше она всё валялась пьяная, а теперь мертвая. На рванье жила, на рванье и померла.

     Но это уже как бы и не Скорик, а некто другой за него подумал. Этот самый другой, который и раньше, бывало, себя показывал, плакать не хотел. Он шепнул: “Не по-божески выйдет, если зверюга, который над Ташкой такое учинил, останется на свете жить. Ну, жди, гад кровавый, будет тебе за это от нас с Эраст Петровичем полная справедливость”.

     Вот как сказал второй Сенька, дождавшись, пока первый Сенька отплачется. Правильно сказал.

     Уже выходя, Скорик заметил у самой двери вроде как малый моток белой шерсти. Наклонился, увидел мертвого кутенка Помпония, и здесь оказалось, что у первого Сеньки далеко не все слезы вытекли, много еще оставалось. Хватило на всю дорогу до Спасских казарм.

     - Та же картина, что у Синюхиных и Самшитовых, - хмуро сказал господин Неймлес, закрывая Ташкино лицо белым платком. - Маса, твое мнение относительно п-последовательности событий?

     Сенсей показал на дверь:

     - Выбир дверь одним ударом. Восёр. Быстро. На него прыгнура собатька. Убир ее ногой, вот так. - Маса топнул, словно впечатав каблук в пол. - Потом сягнур сюда. - Японец в два больших шага приблизился к недвижной мамке. - Она спара. Он ударир ее в висок. Сразу убир. Потом схватир девотьку, привязар к кровати, стар мутить.

     - Что стал? - болезненно скривившись, спросил Скорик.

     - Мучить, пытать, - перевел Эраст Петрович. - Как прежде истязал Синюхина и Самшитова. Видишь, какие у нее п-пальцы. Это убийца выламывал их один за другим. А волосы?

     Сенька тускло поинтересовался:

     - Что волосы?

     Инженер сдвинул платок. Голос у Эраста Петровича был бесстрастный, словно прихваченный морозцем.

     - Вот здесь, на т-темени, кровь. И здесь. И здесь. А на полу клочья. Некоторые с лоскутами кожи. Это он выдирал ей волосы.

     - Зачем? Что она ему сделала?

     Стыдно это было, нехорошо, что разговор у них выходил такой деревянный, будто о чужом человеке, но господин Неймлес всем видом показывал: сейчас работаем, участвует только мозг, сентименты после. А у Сеньки все одно плакать мочи больше не было, и все чувства из него вытекли вместе со слезами.

     - Может, подцепила сумасшедшего клиента? - спросил он, натянув платок обратно, чтобы снова не раскиселиться. - Это на Хитровке бывает. Приведет мамзелька такого: с виду человек как человек, а сам изверг.

     Инженер кивнул, как бы одобряя Сенькины дедуктивные усилия.

     - Версия клиента-садиста могла бы считаться основной, если бы не сходство этого преступления с двумя предыдущими. Истребление всего живого. Это раз. Применение пыток. Это два. Тот же район. Это три. Кроме того... - Он бестрепетной рукой заголил Ташке ноги, нагнулся и потянул из кармана лупу. Скорик поскорей отвернулся, стал кашлять, чтоб протолкнуть из горла ком. - М-да, никаких следов насилия или полового н-надругательства. Как чувственный объект жертва убийцу не интересовала. Взглянем на губы...

     Маса подошел, а Сенька смотреть не стал.

     Легонько затрещало - это Эраст Петрович, надо думать, отдирал у Ташки со рта пластырь.

     - Так и есть. Пластырь несколько раз отлепляли и прилепляли. Мучитель вновь и вновь спрашивал о чем-то, а девочка ему не отвечала.

     Это навряд ли, подумал Скорик, чтоб Ташка такому ироду ничего не отвечала. Еще как, поди, отвечала, самыми что ни на есть громкими словами. Только тут, в Хохловском, ори не ори, ругайся не ругайся, никто не придет, не выручит.

     - А вот это интересно. Маса, посмотри на ее з-зубы.

     - Мородец, - сказал сенсей и одобрительно поцокал языком. - За парец его цапнура.

     - Эх, жаль нет лаборатории, - вздохнул инженер. - Взять бы частицу крови преступника на анализ. Да в московской полиции, вероятно, не слыхали о методике Ландштейнера... Но все же нужно каким-то образом привлечь внимание следователя к этой д-детали...

     Они с Масой склонились над Ташкой, а Сенька, чтоб без дела не торчать, прошелся по комнате. В окошке были выставлены три белых нарцисса. На языке цветов это что-то значило. “Я тебя люблю”? Или, может, “чтоб вы все, гады, провалились”? Теперь уж никто не переведет...

     - Эх, - сказал Сенька вслух, больше самому себе, в укор. - Мне бы пораньше придти, до темна. Больно осторожничал, вот и припозднился.

     Эраст Петрович мельком оглянулся.

     - До темна? Убийство совершено по меньшей мере третьего дня, а скорее всего т-трое суток назад. Так что ты, Сеня, припозднился сильнее, чем тебе кажется.

     И то верно. Вон и нарциссы на окошке совсем подвяли.

     А что не заметил никто, так ведь это Хитровка. Если помрет кто, то так и будет лежать, пока соседи тухлятину не унюхают.

     - Если это не полоумный, то чего он от Ташки-то хотел? - спросил Скорик, глядя на мертвые цветы. - Чего с нее взять?

     - Не “чего”, а “кого”, - ответил инженер, как бы даже удивившись вопросу. - Тебя, Сеня. Ты очень нужен этому настырному господину. Зачем - сам знаешь.

     - Беда! - всплеснул руками Сенька. - Я Ташке про вас и господина Масу рассказывал. Что вы в Ащеуловом переулке живете, тоже говорил! Если он, душегуб этот, такой настырный, то непременно вызнает, куда мы съехали! Ломовиков найдет, что вещи перевозили, поспрошает... Ведь три дня уже прошло! Бежать надо!

     - Не “поспрошает”, а “расспросит”, - строго сказал инженер, стягивая тонкие каучуковые перчатки. - А бежать мы никуда не будем. По двум причинам. Мы твоего д-доброжелателя не боимся, пускай приходит - нам же проще. Это раз. И потом, ты скверного мнения о мадемуазель Ташке. Она тебя не выдала, ничего палачу не сказала. Это два.

     - Почем вы знаете, что не выдала?

     - Не забывай: я имел честь быть знакомым с этой незаурядной особой. Она была тебе настоящим т-товарищем. Ну а кроме того, если б она заговорила, то пластырь с ее рта был бы снят. Раз не снят, значит, она до самого конца так и не заговорила.

     И здесь время, отведенное на дедукцию, видимо, закончилось, потому что лицо господина Неймлеса из сосредоточенного и деловитого стало безмерно печальным.

     - Жалко девочку, - сказал Эраст Петрович и положил Сеньке руку на плечо.

     Плечо немедленно затряслось - само по себе, и ничего поделать с этим было нельзя.

     А Маса подобрал с пола щенка, бережно пристроил на подоконник, поближе к нарциссам.

     - И сенка тодзе дзярко. Он быр храбрый. В средусей дзизни родится самураем.

     Но несентиментальный инженер велел положить Помпония обратно на пол - “дабы не замутнять для следователя, и без того не слишком т-толкового, картину преступления”.
 

Часть:  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 Содержание