Акунин Борис

НИКОЛАС ФАНДОРИН

 ЛЮБОВНИК СМЕРТИ

  КАК СЕНЬКА БЕГАЛ И ПРЯТАЛСЯ, А ПОТОМ ИКАЛ

       Что Скорик к кал яке не попал - не его вина, на то свои причины имелись.

     Он чести по чести прямиком от Смертьиного дома отправился в Подколокольный переулок, где Ерошенковская ночлежка. В ней поверху квартеры с нумерами, там по ночам до тыщи народу ухо давит, а внизу, под землей, глубоченные подвалы, и там тоже живут: крохали, которые краденое платье перешивают, нищие из тех что победней, и каляки тоже там селятся. Каляки - народ сильно пьющий, но все же не до последней крайности, потому что им нужно перо в руке удержать и елова на бумаге правильно сложить. Промысел у них такой - для неграмотных письма и слезницы калякать, а кто умеет, то и прошения. Оплата по длине: за страницу пятак, за две девять копеек с грошиком, за три - тринадцать.

     Путь с Яузского бульвара до Ерохи (Ерошенковский дом так обычно звали) был недальний, а только не попал Скорик, куда шел.

     Когда из-за угла в Подколокольный вышел (уж и вход в Ероху было видать), углядел Сенька такое, что к месту прилип.

     Рядом с Михейкой Филином, держа его за плечо, стоял коротышка в клетчатой паре и котелке - тот самый китаеза, у которого Сенька неделю назад зеленые бусы стырил. Такого раз увидишь - не позабудешь. Щеки толстые, цвета спелой репы, глазенки узкие, нос тупенький, однако с горбинкой.

     Филин держал себя спокойно, зубы скалил. А чего ему бояться? За спиной у китайца (ему-то, дурню, невдомек) хитровские пацаны стояли, двое. Михейка заметил Скорика, подмигнул: жди, мол, щас потеха будет.

     Как было на такое не посмотреть?

     Подошел Сенька поближе, чтоб слышно было, остановился.

     Слышит, китаеза спрашивает (говор чудной, но понять можно):

     - Фирин-кун, гдзе твой товарись? Который быстро бегар. Такой худзенький, ворос дзёртый, градза серые, нос с конопуськами?

     Надо же, всё запомнил, нехристь, даже конопушки. И, главное, как это он Михейку отыскал? Должно быть, забрел на Хитровку и увидел по случайности.

     Но здесь Сенька заметил в руке у китайца старый картузишко с треснутым козырьком. Ну, ушлый! Это он не просто так сюда приперся, а нарочно, бусы свои отыскать. Смикитил, что парни с Хитровки были (или, может, извозчики подсказали, у тех-то глаз наметанный), порыскал тут и сцапал Филина. Михейка грамоте не обучен, так он на всех своих шмотках, чтоб не сперли, филина рисует. Вот и дорисовался. Надо думать, азиатец походил с оброненным на Сретенке картузом, поспрошал - чей такой. Вызнал на свою голову. Ох, лучше бы косоглазому сюда не ходить и Филина за рукав не держать. Наваляют ему сейчас по круглой, как блин, морде.

     Михейка в ответ:

     - Какой такой “товарись”? Ты чё, ходя, редьки китайской обожрался? Впервой тебя вижу.

     Красовался Филин перед пацанами - ясно. Китаец помахал картузом.

     - А это сьто? Сьто за птитька?

     И пальцем в подкладку тычет.

     А что толку? Сейчас за шарики эти семидесятикопеечные накидают китаезе по рылу, вот и весь прибыток. Даже жалко стало. Пика, шустрый пацан с Подкопаевского, уж за спиной у баклана на четвереньки встал. Сейчас пихнет Филин желтощекого, и пойдет потеха. Без штанов уйдет, да еще зубы-ребра пересчитают.

     С площади и из переулка глядели зеваки, скалились. Прошел было по краю рынка Будочник с газетой в руках, поглядел поверх серого листа, зевнул, дальше потопал. Обыкновенное дело, когда баклана чистят. А не лезь, куда не звали.

     - Ой, не пугайте меня, дяденька, не то я портки намочу, - снасмешничал Филин. - А за картузик благодарствуйте. Поклон вам за него и еще вот - от мово щедрого сердца.

     И как врежет китайцу в зубы!

     Или, лучше сказать, нацелил в зубы, только косоглазый присел, и Михейкин кулак по пустому месту пришелся, а сам Филин от замаха весь завернулся. Тут китаец двинул разом правой рукой и левой ногой: ладонью Михейке по затылку (легонько, но Михейка носом в пыль зарылся и остался лежать), а каблуком Пике в ухо. Пика тоже растянулся, а третий пацан, постарше Пики, клика ему Сверло, хотел было шустрого басурмана кастетом достать - и тоже по воздуху попал. Китаеза в сторонку скакнул, хлобысть Сверлу носком ботинка в подбородок (это ж надо так ноги задирать!) - тот навзничь запрокинулся.

     Коротко говоря, зеваки рты разинуть не успели, а уж все трое пацанов, что собирались баклана китайского чистить, лежат вповалку и вставать не спешат.

     Покачали люди головами на этакое диво и пошли себе дальше. А китаец над Михейкой присел, за ухо взял.

     - Нехоросё, - говорит, - Фирин-кун. Софусем не-хоросё. Гдзе тётки?

     Михейка затрясся весь - уж не понарошку, а всерьез.

     - Не знаю никаких тёток! Мамкой-покойницей! Господом Исусом!

     Китаец ему ухо немножко крутанул и разъяснил:

     - Сярики, зерёные, на нитотьке. В узерке быри. А Филин возьми и крикни:

     - Не я это, это Сенька Скорик! Ай, ухо больно! Вон он, Сенька!

     Ну иуда! Простого ухокрута и того не снес! Его бы дяде Зот Ларионычу в обучение!

     Китаец повернулся, куда Филин показывал, и увидел |реньку.

     Встал, нерусский человек, и пошел на Скорика - мягкo так, по-кошачьему.

     - Сенька-кун, - говорит, - бегачь не надо. Сегодня у меня не гэга, сьтибреты - догоню.

     И на штиблеты свои показывает. Мол, не шлепанцы, не споткнусь, как давеча.

     Но Сенька, конечно, все равно побежал. Хоть и зарекался зайцем бегать, но такая уж у него, видно, теперь образовалась планида - почем зря подметки драть. Не хошь по рылу - гони кобылу.

     Теперь побегать пришлось не в пример против прошлонедельного. Сначала пролетел Скорик по всему Подколокольному, потом по Подкопаю, по Трехсвятке, по Хитровскому, через площадь, снова свернул в Подколокольный.

     Отмахивал Сенька шустро, как только каблуки не отлетели, но китаец не отставал, да еще, пузырь толстомордый, на ходу уговаривал:

     - Сенька-кун, не беги, упадёсь, рассибёсься.

     И даже не запыхался нисколько, а из Скорика уже последний дух выходил.

     Хорошо, догадался на Свинью повернуть, или иначе сказать в Свиньинский переулок, где Кулаковка - самая большая и тухлая из хитровских ночлежек. Спасли Сеньку от идолища поганого кулшсовские подвалы. Они еще мудреней Ерошенковских, никто их в доподлинности не знает. Одних ходов-проходов столько понарыто - не то что китаец, сам черт не разыщет.

     Далеко-то Сенька залезать не стал, там в темноте с небольшой привычки можно было и заблудиться.

     Посидел, покурил папироску. Высунулся - китаец на корточках сидит возле входа, на солнце жмурится.

     Что делать? Вернулся в подземелье, походил там взад-вперед, еще покурил, поплевал на стену (неинтересно было - не видно в темноте, куда попадаешь). Мимо тени шмыгали, кулаковские обитатели. Сеньку никто не спросил, чего тут торчит. Видно, что свой, хитровский, и ладно.

     Снова глядеть сунулся, когда у входа уже керосиновый фонарь горел. Сидел сучий китаеза, с места не шелохнулся. Вот настырная нация!

     Здесь Сеньке томно стало. Всю жизнь ему теперь в кулаковском подвале торчать, что ли? Брюхо подвело, да и дело ведь было, нешуточное - каляку предупредить.

     Снова спустился вниз, зарыскал по колидору (одно название, что колидор - пещера пещерой, и стены то каменные, склизкие, то земляные). Непременно должен был тут и другой выход иметься, как же без этого.

     Схватил за руку первого же кулаковца, что из тьмы вынырнул.

     - Братуха, где тут у вас еще выйти можно?

     Тот вырвался, матюгами обложил. Хорошо ножиком не полоснул, кулаковские - они такие.

     Оперся Скорик о стену, стал думать, как из ямы этой выбираться.

     Вдруг прямо под ним, где стоял, дыра раскрылась - черная, сырая. И оттуда поперла косматая башка, да Сеньке лбом в коленку.

     Он заорал:

     - Свят, свят! - и прыг в сторону. А башка на него залаялась:

     - Чего растопырился? Нору всю загородил! Ходют тут, косолапые!

     Только тогда Сенька догадался, что это “крот” из своей берлоги вылез. Было в подземной Хитровке такое особенное сословие, “кроты”, которые в дневное время всегда под землей обретались, а наружу если и вылезали, то ночью. Про них рассказывали, что они тайниками с ворованным добром ведают и за то получают от барыг со сламщиками малую долю на проедание и пропитие, а одежи им вовсе никакой не надо, потому что зачем под землей одежа?

     - Дяденька “крот”! - кинулся к нему Сенька. - Ты тут все ходы-выходы знаешь. Выведи меня на волю, только не через дверь, а как-нибудь по-другому.

     - По-другому нельзя, - сказал “крот”, распрямляясь. - Из Кулаковки только на Свинью выход. Если подрядишь, могу в другой подвал сопроводить. В Бунинку - гривенник, в Румянцевку семишник, в Ероху пятнадцать...

     Скорик обрадовался:

     - В Ероху хочу! Это еще лучше, чем на улицу!

     Синюхин-то в Ерохе живет.

     Порылся по карманам - как раз и пятиалтынный был, последний.

     "Крот” денежку взял, за щеку сунул. Махнул рукой: давай за мной. Что с деньгами сбежит, а подрядчика одного в темноте бросит, Сенька не опасался. Про них, “кротов”, все знали, что честные, без этого кто же им слам доверит?

     Главное было самому не отстать. “Кроту" - то хорошо, привычному, он и без света всё видел, а Сенька так, наудачу, ногами переступал, только повороты считал.

     Сначала прямо шли и вроде как немножко вниз. Потом провожатый на четвереньки встал (Сенька по звуку только и догадался), пролез налево, в какую-то дыру. Скорик - за ним. Проползли саженей, может, десять, и лаз повыше стал. Из него вправо повернули. Потом опять влево, и пол из каменного стал мягким, земляным, а кое-где и топким - под ногами зачавкало. Еще влево и опять влево. Там навроде пещеры и откуда-то сквозняком потянуло. Из пещеры по ступенькам поднялись, невысоко, но Сенька все равно оступился и коленку зашиб. Наверху лязгнула железная дверца. За ней колидор какой-то. Скорику после лаза, где на карачках ползали, здесь светло показалось.

     - Вот она, Ероха, - впервые за все время сказал “крот”. - Отсюдова можно либо к Татарскому кабаку вылезти, либо в Подколокольный. Тебе куда?

     - Мне бы, дяденька, в Ветошный подвал, к калякам, - попросил Сенька и на всякий случай соврал. - Письмишко отцу-матери отписать желаю.

     Подземный человек повел его вправо: через большой каменный погреб с круглыми потолками и пузатыми кирпичными стояками, снова колидором, опять большим погребом и снова вышли в колидор, пошире прежних.

     - Ага, - сказал “крот” и повернул за угол. Когда же Сенька за ним сунулся, тот будто сквозь землю провалился. За углом серело - там, близко, был выход на улицу, только “крот”, скорей всего, не туда припустил, а в какую-нибудь нору влез.

     - Чего, пришли, что ли? - крикнул Скорик неведомо кому.

     От потолка и стен откликнулось: “штоли-штоли-што-ли”.

     А потом глухо - и вправду словно из-под земли: “Ага”.

     Стало быть, это он самый и был, Ветошный подвал. Приглядевшись, Сенька рассмотрел по обеим стенам дощатые дверки. Постучал в одну, крикнул:

     - Синюхины где тут проживают?

     Из-за двери откликнулись, хоть и не сразу:

     - Тебе чего, бумагу писать? - спросил дребезжащий голос. - Это и я могу. У меня почерк лучше.

     - Нет, - сказал Сенька. - Он, гад, мне полтинник должен.

     - А-а, - протянул голос. - Направо иди. Третья дверь.

     Перед дверью, на которую было указано, Скорик остановился, прислушался. Ну как Князь уже там? То-то запопадешь.

     Но нет, за дверью было тихо.

     Постучал: сначала легонько, потом кулаком.

     Всё равно тихо.

     Ушли, что ль, куда? Да нет. Если присмотреться - из-под низа свет пробивался, слабенький.

     Толкнул дверь - открылась.

     Стол из досок, на нем огарок в глиняной миске, рядом щепки лежат - лучины. Больше пока мало что видать было.

     - Здравствуйте вам, - сказал Сенька и картуз снял.

     Никто ему не ответил. Рассусоливать, однако, некогда было - как бы Князь не нагрянул.

     Потому Сенька зажег лучинку и над головой поднял: ну-ка, что тут у них, у Синюхиных? Чего молчат?

     На лавке у стены баба лежала, спала. На полу, под лавкой, дитё - совсем мелкое, года три или, может, два.

     Баба на спине разлеглась, глаза себе чем-то черным прикрыла. Это у дядьки Зот Ларионыча супруга так же вот на ночь вату, шалфеем смоченную, на глаза клала, чтоб морщин не было. Дуры они, бабы, всякому известно. Посмотришь на такую - жуть берет: будто дырья у ней на роже заместо глаз.

     - Эй, тетенька, вставай! Не время дрыхнуть, - сказал Сенька, подходя. - Сам-то где? Дело у ме...

     И поперхнулся. Не ватки это у ней были, а жижа. Застыла в глазницах, будто в ямках, и еще по виску к уху пролилась. И не черная она была, а красная. Тоже и шея у Синюхинской бабы была вся мокрая, блестящая.

     Сенька сначала зенками похлопал и только после допер: перехватили бабе глотку и еще глаза выкололи - вот как.

     Хотел крикнуть, но вырвалось только:

     - Ик!

     Присел на корточки, на мальца поглядеть. И тот был мертвый, а заместо глаз две темные прорехи, только маленькие - сам-то тоже невелик.

     - Ик, - сказал Сенька. - Ик, ик, ик.

     И потом уже икал не переставая, не мог остановиться.

     Попятился он от нехорошей лавки, споткнулся о мягкое. Чуть не упал.

     Посветил - пацан лежит, лет двенадцати. Рот разинут, зубы посверкивают. А глаз опять нету, повыколоты.

     - Ой! - удалось, наконец, Сеньке крикнуть. - Ой, беда! Хотел к двери дунуть, но вдруг из угла, где темно, послышался голос.

     - Митюша, - позвал голос тихо, жалостно. - Ушел он? Мамоньку-то не тронул? А? Не слышу... Вишь, что он, зверь, со мной сделал... Иди, иди сюда...

     Там в углу висела ситцевая занавеска.

     Скорик икнул раз, другой. Бежать или подойти?

     Подошел. Отодвинул.

     Увидел деревянную кровать. На ней лежал человек, щупал руками мокрую от крови грудь. А глаз у него тоже не имелось, как у прочих. Наверно, он-то и был каляка Синюхин.

     Сенька хотел ему объяснить, что и Митюшу этого, и мамку, и мальца насмерть зарезали, но только икнул.

     - Ты молчи, ты слушай, - сказал Синюхин, облизывая губы и вроде как улыбаясь. Сенька отвернулся, чтоб этой безглазой улыбки не видать. - Слушай, а то сила из меня уходит. Кончаюсь я, Митюша, Но это ничего, это пускай. Жил плохо, грешно, так хоть помру человеком. Может, мне за это прощение будет... Не выдал ведь я ему! Он мне всю грудь ножиком исколол, глаза вырезал, а я стерпел... Прикинулся, будто помер, а сам-то живой! - Каляка засмеялся, и в горле у него забулькало. - Слушай, сынок, запоминай... Заветное место, про какое я говорил, к нему идти вот как: ты подземную залу, сводчатую, где кирпичные опоры, знаешь? Да знаешь, как не знать... Там, за правой крайней опорой, в самом уголку, нижний камень вынуть можно... Я искал, где от мамоньки бутылку спрятать, ну и наткнулся. Вынешь камень, отодвинешь, тогда можно будет другие снять, которые над ним сверху... Лезь туда, не бойся. Там потайной ход. Дальше просто: иди себе и иди... Выйдешь прямо в камору, где сокровище. Ты, главное, не бойся. - Голос стал совсем тихий, так что Сеньке нагнуться пришлось - еще и икота, проклятая, слушать мешала. - Сокровище... Большущее... Все у вас будет. Хорошо живите. Тятеньку лихом не поминайте...

     Больше Синюхин ничего не сказал. Скорик посмотрел на него: губы в улыбке растянуты, а сам уже не дышит. Преставился.

     Перекрестился Сенька, потянулся покойнику, как положено, глаза прикрыть, да руку-то и отдернул.

     Уже не икал, дрожал беззвучно. И не от страха - забыл про страх.

     Сокровище! Большущее!

Часть:  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 Содержание