Акунин Борис

НИКОЛАС ФАНДОРИН

 ЛЮБОВНИК СМЕРТИ

КАК СЕНЬКА СЕБЯ ПРОЯВИЛ

      - Как мне нужно? Да на кой ты мне сдался?

     Князь яростно потер ямочку на подбородке, ожег Сеньку своими черными глазищами - тот заежился, но тушеваться тут было нельзя.

     - Она говорит: иди, Скорик, не сумлевайся, беспременно от тебя Князю польза будет, уж я-то знаю, так и сказала.

     Старался глядеть на большого человека истово, безбоязненно, а поджилки-то тряслись. За спиной у Сеньки вся шайка стояла: Очко, Килька-Шестой, двое с одинаковыми рожами и еще один мордатый (надо думать, тот, что с левольвером дрых). Только калеки безногого не хватало.

     Князь квартировал в нумерах “Казань” в самом конце колидора, по которому Сеньку давеча водили. От комнаты с опоганенным иконостасом, где Очко свои ножички кидал, еще малость пройти, за угол повернуть, и там горница со спальней. Спальню-то Скорик видал только через приоткрытую дверь (ну, спальня как спальня: кровать, цветным покрывалом прикрытая, на полу кистень валяется - шипастое стальное яблоко на цепке, а больше ничего не разглядишь), а вот горница у Князя была знатная. Во весь пол персидский ковер, пушистый до невозможности, будто по моху лесному ступаешь; по-вдоль стен сундуки резные (ух, поди, в них добра-то!); на широченном столе в ряд бутылки казенной и коньяку, чарки серебряные, обгрызенный окорок и банка с солеными огурчиками. Князь в эту банку то и дело пятерней залезал, вылавливал огурцы попупыристеи и хрустел - смачно, у Сеньки аж слюнки текли. Рожа у фартового была хоть и красивая, но немножко мятая, опухшая. Видно, сначала много пил, а потом долго спал.

     Князь вытер руку о подол шелковой, навыпуск, рубахи. Снова взял записку.

     - Что она, одурела? Будто не знает, что у меня полна колода. Я - король, так?

     Он загнул палец, а Очко сказал:

     - У тебя скоро титулов, как у государя императора, будет. По имени ты Князь, по-деловому король, а скоро еще и тузом станешь. Милостью Божией Туз Всемосковский, Король Хитровский, Князь Запьянцовский.

     Про “запьянцовского” Сеньке шибко дерзко показалось, но Князю шутка понравилась - заржал. Остальные тоже погоготали. Сам-то Скорик не допер, в чем потеха, но на всякий случай тоже улыбнулся.

     - Когда стану туз, тогда другой балак пойдет. - Князь бумажку на стол положил, принялся дальше перстнястые пальцы загибать. - Дамой у меня Смерть, так? Ты, Очко, - валет. Сало - десятка, Боцман - девятка, Авось - восьмерка, Небось - семерка. Огольца этого кроме как шестеркой не возьмешь, так у меня и шестерка имеется. А, Килька?

     - Ну, - ответил давешний паренек.

     Теперь Сенька понял, о чем толкует Князь. Пацаны рассказывали, что у настоящих деловых, кто по законам живет, шайка “колодой” называется, и в каждой колоде свой кумплект. Кумплект - это восемь фартовых, каждый при своем положении. Главный - “король”; при нем маруха, по-деловому “дама”; потом “валет” - вроде как главный помощник; ну и прочие бойцы, от десятки до шестерки. А больше восьми человек в шайке не держат, так уж исстари заведено.

     Оглянулся на длинноволосого Очка с особенным почтением. Ишь ты, валет. Валет - он мало того, что правая рука у короля, он еще в колоде обыкновенно по мокрому делу первый. Оттого, верно, и прозвание “валет”, что людей валит.

     - Вакансий не наличествует, - сказал Очко, как всегда, мудрено, но Скорик понял: свободных местов в шайке нету, вот он о чем.

     Однако, странное дело, Князь недоростка в шею не гнал. Всё стоял, затылок чесал.

     - Две шестерки - что это за колода будет? Как на это Обчество скажет? - вздохнул Князь. - Ох, Смерть-Смертушка, что ты со мной делаешь...

     И по этому его вздыханию дошло вдруг до Сеньки, что ворчать-то Князь ворчит, а Смерти ослушаться робеет, хоть собою и герой. Ободрился Скорик, плечи расправил, стал на фартовых уже и вправду без опаски поглядывать: решайте, мол, сами эту закавыку, а мое дело маленькое. Со Смерти спрос.

     - Ладно, - приговорил Князь. - Как тебя? Скорик? Ты, Скорик, покрутись пока так, без масти. Там видно будет, куда тебя.

     Сенька от счастья даже зажмурился. Пускай без масти, а всё равно он теперь настоящий фартовый, да не просто, а из самой что ни есть первейшей на всю Москву шайки! Ну Проха, ну Михейка, полопаетесь! А как доля от хабара пойдет, можно будет Ташку в марухи взять, чтоб не валялась со всякими. Пускай сидит себе дома, подрастает, цветки свои раскладывает.

     Князь махнул рукой на стол, все кроме Очка себе налили - кто водки, кто коньяку, стали пить. Сенька тоже коричневого пойла хлебнул, чтоб попробовать (дрянь оказалась, хуже самогонки). Хоть и голодный был, но ветчины не взял ни кусочка - надо себя было с самого начала правильно поставить: не голодаец какой-нибудь, а тоже с понятием пацан, не на помойке подобран. Держался в сторонке, с деликатностью, смотрел и слушал, в разговор не встревал, ни Боже мой. Да и деловые на него не смотрели, что им малолеток. Только Килька пару раз глянул. Один раз так просто, второй раз подмигнул. И на том спасибо.

     А Князь стал двойняшам, которые семерка с восьмеркой, про Смерть рассказывать.

     "Вы, говорит, Авось с Небосем, у нас недавно, еще не знаете, что это за баба. Видеть-то, конечно, видели, только этого мало. Вот я вам расскажу, как ее добывал, тогда поймете. Когда прежний ее хахаль, Яшка Костромской, каши свинцовой покушал и она свободная стала, начал я к ней подкатывать. Давно уж глаз на нее пялил, но при живом Яшке не насмаливался. Он от Обчества в большом уважении состоял, а я что тогда был - гоп-стопник. Ни колоды, ни хазы хорошей, по-мокрому не хаживал, больших дел не делал. Тоже, конечно, на Хитровке не из последних был, но куда мне до Яши Костромского? Только думаю: всю землю зубами изгрызу, а эта краля моя будет. Первый раз тогда кассу ссудную взял, сторожа кистенем угостил. Заговорили обо мне, хрусты у меня завелись не копеечные. Стал слать ей подарки: золота, да фарфоров разных, да шелка японского. Она мне все обратно отсылает. Приду - гонит, даже говорить не желает.

     Я терплю, понимаю - мелковат я пока для Смерти.

     Ладно. Вагон почтовый подломил, тут уж двоих насмерть положил. Взял сорок тыщ.

     Заявился к ней с хором цыганским, ночью. Псам из Мясницкого участка пятьсот рублей отвалил, чтоб не мешались. Под дверь коробку атласную поклал, в коробке брошь бриллиантовая, вот такущая.

     И что? Цыгане с цыганками охрипли, подметки все оттоптали, а она дверь не открыла, даже в окно не выглянула.

     Ну, думаю, какого тебе еще рожна надо? Не денег, не подарков - это ясно. Тогда чего же?

     Удумал с другого бока зайти. Знал, что Смерть ребятню жалеет. В Марьинский приют, что для хитровских сирот, деньги шлет, одежу, сласти всякие. Ей раз Яшка-конокрад сотню золотых империалов в корзине с фиалками поднес, так она, полоумная, цветки себе оставила, а деньги приютским сестрам отдала, чтоб баню выстроили.

     Ага, прикидываю. Мытьем не взял, так катаньем достану.

     Купил пуд шоколаду, самого что ни на есть швейцарского, три штуки голландского полотна на рубашки, еще бязи на бельишко. Лично отвез, передал матери Манефе. Нате, мол, от Князя сироткам в угощение”.

     Здесь мордатый, десятка, в Князев рассказ встрял, хмыкнул:

     - Ага, знатно угостил, помним.

     Князь на него шикнул.

     "Ты, говорит, Сало, вперед сказа не встревай. Ну что? Являюсь к Смерти этаким гоголем - посмотреть, не будет ли ко мне от нее какой перемены. Вот тогда она мне дверь открыла, только лучше б не открывала. Вышла, глаза сверкают. Чтоб духу твоего не было, кричит. Не моги ко мне близко подходить, и еще по-всякому. В тычки за порог вышибла, за мои-то старания... Сильно я тогда обиделся. Так запил - неделю будто в дыму был. И обидней всего мне, пьяному, вспоминалось, как я на свои кровные шоколад этот паскудный покупал и сукнецо в лавке щупал - хорошего ли сорта”.

     - Ну, сукнецо тебе, положим, задаром поднесли, - снова вставил Сало.

     А Князь:

     "Не в том дело. За старание свое обидно. Нет, думаю, шалишь. Негладко выходит. Хрен вам, а не полотно с шоколадом. Ночью перелез через приютский забор, окно высадил, дверь в кладовку ихнюю выбил и давай крушить. Шоколад весь на пол высыпал, ногами утоптал. Полотно пером чуть не в нитки покромсал - носите на здоровьице. Бязь всю порезал. И еще покрушил, чего там у них было. Сторож на шум влез. Ты что, орет, гад, делаешь, сирот бездолишь! Ну, я и его пером прямо в сердце щекотнул, так юшка мне на руку и брызнула... Иду из кладовки весь в кровище, нитки с меня свисают, рожа от шоколада черная, как у арапа. Навстречу сама мать Манефа, со свечкой. Ну, я и ее - так уж, заодно. Все равно, думаю, душу свою погубил. И кляп с ней, с душой и с жизнью вечной. Без Смерти мне вовсе никакой жизни не надо...”

     - Да, - кивнул Сало. - После на всю Москву шуму было. Хоть ты и пьяный был, а не наследил и свидельщиков не оставил. Со временем узнали, конечно, что это ты погулял, а доказать им нечем было.

     Князь усмехнулся.

     "Главное, что наши всё сразу прознали и Смерти донесли. Я как из приюта вернулся, два дня без просыпу дрых. А как в себя пришел - дают мне записочку от нее, от Смерти “Приходи, мой будешь” - так и было написано. Вот она какая, Смерть. Поди, пойми ее”.

     Сенька рассказ выслушал в оба уха, жадно, и потом голову ломал, как эту историю разъяснить, но так и не разъяснил.

     В тот день, правда, долго голову ломать времени не было - столько всего приключилось.

     После того как Князь свой приговор объявил про Сеньку и угостил колоду водкой-коньяком, Килька повел новичка к себе (была у него недалеко от входа каморка за ситцевой занавесочкой).

     Оказался душа-парень, без форсу, даром что сам с мастью, а Сенька вроде как с боку-припеку. Нос не драл, говорил попросту и много чего полезного порассказал, уже как своему, почти что затасованному.

     Ничё, сказал, Скорик, раз сама Смерть за тебя попросила, будешь в колоде, никуда не денешься. Может, кого из наших посадят или пришьют - тогда тебя в шестые возьмут, а я до семерки поднимусь. Ты меня держись, не пропадешь. И живи прямо тут. Вместе и храпеть веселей.

     (Похрапеть-то им на пару так и не довелось, но об этом после.)

     Про Князя и так всё было известно, про Смерть новенький тоже не меньше Килькиного знал, поэтому стал про остальных выспрашивать.

     Валета нашего, сказал Килька, все боятся, даже Князь себя с ним опасливо держит, потому как Очко припадочный. То есть так-то он тихий, спокойный, хоть и говорит всё время непонятно, стихами, но иногда попадет вожжа под хвост, и тогда ужас какой страшный делается, прямо Сатана. Сам он из господ, раньше студентом был, но почиркал там кого-то до смерти по марафетному делу и получил каторгу-пожизненку. Ты от него подальше держись, посоветовал Килька. Князь может и в харю, и даже насмерть прибить, но хоть ясно, с чего и за что, а этот бешеный.

     Следующий по колоде, Сало, оказался хохол, отсюда и кликалка. Нужный человек, большие знакомства среди иногородних сламщиков и перекупщиков имеет, весь хабар через него уходит и хрустом, то бишь денежками, возвертается.

     Про безногого Боцмана, девятку, Килька рассказал, что он и вправду прежде был флотским боцманом, самым геройским героем на всем Черном море. Как начнет про турку или морские плаванья рассказывать - заслушаешься. Ему на корабле котлом паровым ноги отдавило. Кресты у него, медали, пенсия геройская - шестнадцать целковых, но не тех кровей человек, чтоб тихо старость проживать. Ему куражу хочется, фарту да азарту. Он и доли из хабара своей никогда почти не берет, а у девятки доля немалая, не то что Килькина.

     Седьмой с восьмым братья-близнецы с Якиманки. Лихие ребята. Их Князю знакомый городовой из Первого Якиманского участка взять присоветовал. Сказал: страх до чего ребята отчаянные, жалко, если к большому делу не пристроятся, даром пропадут. А прозвали их Авось и Небось, потому что лихости в них больше, чем ума. Авось-то еще куда ни шло, оттого старшим поставлен, а Небось совсем шебутной. Вели ему Князь орла двуглавого со Спасской башни своровать - полезет, не задумается.

     А под конец Килька вздохнул, ладоши потер и говорит:

     - Ништо, сегодня на всех наших в деле посмотришь.

     - В каком деле? - У Скорика сердце так и сжалось - надо же, в самый первый день сразу на дело идти! - Бомбить кого будем?

     - Нет, бомбить что. Тут дело аховое. Стык нынче у Князя с Упырем.

     Сенька припомнил, как Очко про этот самый стык уже спрашивал.

     - А, это который в седьмом часу будет? И чего там? Это который Упырь, Котельнический?

     - Он. На московского туза с Князем метать будут. Понял? Сенька присвистнул. Вон оно что!

     Туз - это у фартовых навроде царя-государя, один на всю Москву. Раньше тузом Кондрат Семеныч был, большущий человек, вся Москва его трепетала. Говорили, правда, про Кондрат Семеныча разное. Что старый стал, ржавый, молодым ходу не дает. Кто и осуждал за то, что в богатстве проживает, и не на Хитровке, как тузу положено, а в собственном доме, на Яузе. И помер он не по-фартовому - от ножа, пули или в тюрьме. На пуховой перине дух испустил, будто купчина какой.

     Выходит, Обчество приговорило тузом одному из двух быть: Князю или Упырю.

     Про Князя ясно - орел крылатый. Стрелой вверх взлетел, такие дела делает - залюбуешься. Одним нехорош: больно шустро шагает и строптив. Килька сказал, “деды” опасаются - не задурил бы от такой власти.

     Другое дело Упырь. Он из давних, тихих, которые не летают, а по-белочьи вверх карабкаются. Дел за Упырем громких не водится, пальбы от его колоды не слыхать, а боятся его не меньше, чем Князя.

     Упырева колода не налетами промышляет, а делом новым, шума не терпящим: стрижет лабазников и лавочников. Таких деловых “доилыциками” прозвали. Хочешь, чтоб лавка цела была, чтоб врач санитарный не цеплялся и псы не трогали - плати доилыцику мзду и живи себе, торгуй. А кто не хотел платить, на себя надеялся или так, жадничал, с теми всякое случалось. Одного упрямого бакалейщика стукнули в темном переулочке сзади по башке, он и не видел кто. Упал, встать хочет, а не может - земля в глазах плывет. Вдруг глядит - на него лошадь с телегой едет, в телеге камни грудой, чем улицу мостят. Он кричит, руками машет, а возница будто не слышит. Лошадь-то бакалейщика копытами переступила, а тележные колеса прямо по ногам ему проехали, переломали всего. Теперь того бакалейщика в кресле на колесиках возят, и Упырю он платит исправно. А у другого, мороженщика, дочку-невесту так же вот подкараулили, мешок на голову натянули и попортили - да не один, а с полдюжины бугаев. Она теперь дома сидит, на улицу носа не кажет, и уже два раза из петли вынимали. А заплатил бы мороженщик, ничего бы с его дочкой не было.

     Но и Упырь не всем “дедам” по сердцу, объяснил Килька. Те, которые годами постарше и хорошо прежние времена помнят, не одобряют Упырева промысла. Раньше так кровососничать не заведено было.

     Короче, на сегодня назначен стык, чтоб Князь с Упырем сами меж собой разобрались, кто кому дорогу уступит.

     - Так порешат они друг друга! - ахнул Сенька. - Порежут, постреляют.

     - Нельзя, закон запрещает. Ребра поломают или башку кому пробьют, но не боле того. С оружием на стык идти нельзя, Обчество этого не дозволяет.

     В пятом часу пришли посредники от Обчества, два спокойных, медлительных “деда” из уважаемых воров. Назвали место для стыка - Коровий луг в Лужниках - и время: ровно в семь. Еще сказали, Упырь желает знать, всей ли ему колодой приезжать или как.

     "Дедов” посадили в передней комнате чай пить, ответа ждать, а сами столпились у Князя вокруг стола. Даже Боцман с улицы прикатил, боялся, обойдут его.

     Небось первый крикнул:

     - Все пойдем! Наваляем упырятам, будут помнить. Князь на него шикнул:

     - Ты думай, башка, потом говори. У нас дама есть? Нету. Смерть же с нами на Коровий луг махаться не поедет?

     Все поулыбались шутке, стали ждать, чего Князь дальше скажет.

     - А у Упыря дамой - Манька Рябая. Она в прошлый год двух легавых лбами стукнула так, что не встали, - продолжил Князь, полируя щеточкой ногти. Он сидел нога на ногу, слова ронял неспешно - наверно, уже видел себя тузом.

     - Знаем Маньку, женщина основательная, - подтвердил Боцман.

     - Та-ак. Дальше глядите. Вот ты, Боцман, не в обиду сказать, калека. Какой от тебя на стыке прок?

     Боцман запрыгал на своих обрубках, заволновался:

     - Да я... Вон колотушкой как приложу - всякий напополам согнется. Князь, ты ж меня знаешь!

     - Колотушкой, - передразнил Князь, откусывая заусенец. - А у Упыря девяткой Вася Угрешский. Много ты против него своей колотушкой намахаешь? То-то.

     Боцман закручинился, захлюпал.

     - Теперь шестерку взять, - кивнул на Кильку старшой. Тот вскинулся:

     - А чё я-то?

     - А то. У них шестеркой Дубина. Он кулачищем гвоздь четырехвершковый в бревно забивает, а тебя, Килька, соплей перешибешь. И что у нас, господа фартовые, выходит? А то выходит, что ихняя колода на стыке забьет нашу как Бог свят. А после скажут, что Князь при всей колоде был, не станут разбирать, кто там малый, кто убогий, а кого вовсе не было. Скажут-скажут, - повторил Князь в ответ на глухой ропот.

     Тихо стало в комнате, скушно.

     Сенька в самом уголке сидел, боялся - не погнали бы. Что на стык не возьмут, его не сильно печалило. Не большой он был любитель кулаками махать, да еще против настоящих бойцов. Порвут недоростка и в землю утопчут.

     Князь на ногти полюбовался, еще один заусенец откусил-выплюнул.

     - Зовите “дедов”. Я решаю. И молчок мне, не вянь-кать.

     Килька сбегал за посредниками. Те вошли, встали у порога. Князь тоже поднялся.

     - На стык вдвоем идти, такое мое мнение. - Посмотрел весело, чубом тряхнул. - Королю и еще одному, кого король выберет. Так Упырю и передайте.

     Очко на эти слова зевнул, прочие насупились. Но ни слова сказано не было - видно, перед чужими собачиться нельзя, подумал Сенька.

     Но и когда “деды” ушли, лаю не было. Раз Князь решил, значит всё.

     Килька Сеньке мигнул: выдь-ка.

     В колидоре зашептал, шмыгая носом:

     - Я то место хорошо знаю. Там сарайчик есть, сховаться можно. Айда засядем!

     - А если увидят?

     - На ножи поставят, как пить дать, - беззаботно махнул Килька. - У нас с этим строго. Да не пузырься, не увидят. Говорю, сарайчик важнеюший. В сено зароемся, никто не допрет, а нам всё-будет видать.

     Сеньке боязно стало, замялся. А Килька сплюнул на пол и говорит:

     - Гляди, Скорик, как хочешь. А я побегу. Пока они телятся, поспею раньше.

     Пошел с ним, конечно, Сенька - куда деваться. Не девка ведь трусить. Да и посмотреть хотелось: шутка ли - настоящий фартовый стык, где решится, кому на Москве тузом быть. Многие ль такое видали?

     Бегать, конечно, не пришлось - это Килька так, к слову сказал. Денег у него, фартового, были полные карманы. Вышли на Покровку, подрядили лихача, покатили в Лужники, за город. Килька извозчику еще рупь сверху посулил, чтоб гнал с ветерком. За двадцать три минуты по набережной докатили - Килька по своим серебряным часам считал.

     Коровий луг был луг как луг: желтая трава, лопухи. С одной стороны, за речкой, торчали Воробьевы горы, с другой Новодевичий монастырь с огородами.

     - Вот здеся стыкнутся, больше негде, - показал Килька на истоптанную плешку, где сходились четыре тропинки. - В траву не полезут, там сплошь лепехи коровьи, штиблеты угваздаешь. А сарайчик - он вон он.

     Сарайчик был дрянь, чихни - развалится. Поставленный когда-то для сенных надобностей, он, видно, достаивал последнее. До плешки от него было рукой подать - может, шагов десять или пятнадцать.

     Залезли по лесенке на чердак, где старое, еще прошлогоднее сено. Залегли. Лесенку за собой утянули, чтоб не догадался никто, проверять не сунулся.

     Килька опять на часы свои поглядел, говорит:

     - Три с половиной минуты шестого. Два часа еще почти. В секу пошлепаем, из полтинничка?

     И потянул колоду из кармана. У Сеньки от страха руки-ноги холодные и по спине мураши, а этому, вишь, в картишки!

     - Денег нету.

     - На щелбаны можно. Только простые, без выверта, у меня башка не сильно крепкая.

     Только роздали - голоса. Сзади, со стороны железки кто-то подошел.

     Килька к щели сунулся и шепотом:

     - Эй, Скорик, гликось!

     Посмотрел и Сенька.

     В обход сарая шли трое, по виду фартовые, но Сеньке на личность незнакомые. Один высоченный, плечистый, с маленькой стриженной головой; другой в картузе, сдвинутом на самые глаза, но все равно даже сверху видно было, что у него проваленный нос; третий - маленького росточка, с длинными руками, в застегнутом пиджаке.

     - Ах, гад, - в самое ухо выдохнул Килька. - Что удумал. Ну беспардонщик!

     Мужики зашли в сарай, так что дальше пришлось подглядывать через щелястый потолок. Все трое легли на землю, сверху прикрылись сеном.

     - Кто беспардонщик? - тихо спросил Сенька. - Это кто такие?

     - Упырь беспардонщик, гнида. Это евоные бойцы, из его колоды. Здоровый - Дубина, шестерка. Безносый - Клюв, восьмеркой у них. А маленький - Ёшка, валет. Ай, беда. Кончать наших будут.

     - Почему кончать? - напугался Скорик.

     - Ёшка на махаловку негож, в нем силы нет, зато из левольверта содит без промаху. В цирке раньше работал, свечки пулями гасил. Если Ёшку взяли, значит, пальба будет. А наши-то пустые, без железа придут. И не упредишь никак...

     От этого известия у Сеньки зубы застучали.

     - Чё делать-то?

     Килька тоже весь белый стал.

     - Кляп его знает...

     Так и сидели, тряслись. Время тянулось медленно, будто навовсе остановилось.

     Внизу тихо было. Только раз спичка чиркнула, дымком табачным потянуло, и сразу шикнул кто-то: “Ты чё, Дубина, урод, запалить нас хочешь? Пристрелю!”

     И опять тишина.

     Потом, когда до семи часов уже совсем мало оставалось, щелкнуло железным.

     Килька пальцами показал: курок взвели.

     Ай, худо!

     Две пролетки подкатили к плешке одновременно, с двух разных сторон.

     В одной, шикарной, красного лака, на козлах сидел Очко - в шляпе, песочной тройке, с тросточкой. Князь с папироской - на кожаном сидале, развалясь. И тоже щеголем: лазоревая рубаха, алый поясок.

     Во второй коляске, попроще первой, но тоже справной, на козлах сидела баба. Ручищи - будто окорока, башка туго замотана цветастым платком, из-под которого выпирали толстые красные щеки. Спереди, под кофтой, будто две тыквы засунуты - никогда Сенька такого грудяного богатства не видал. Упырь тоже, как Князь, сзади был. Мужичонка так себе: жилистый, лысоватый, глаз узкий, змеиный, волоса жирные, сосульками. По виду не орел, куда ему до Князя.

     Сошлись посреди плешки, ручкаться не стали. Князь с Упырем покурили, друг на дружку поглядывая. Очко и бабища чуть назади стояли - надо думать, порядок такой.

     - Шумнем? А, Сень? - спросил Килька шепотом.

     - А если Упырь своих в сарай так посадил, на всякий случай? В опасении, что Князь забеспардонит? Тогда нас с тобой в ножи?

     Очень уж Сеньке страшно показалось - шуметь. А как начнет Ёшка этот сажать пулями через потолок?

     Килька шепчет:

     - Кто его знает... Ладно, поглядим.

     Те, на полянке, докурили, папиросы побросали.

     Первым Князь заговорил.

     - Почему не с валетом пришел?

     - У Ёшки хворь зубная, всю щеку разнесло. Да и на кой мне валет? Я тебя, Князь, не боюсь. Это ты меня пужаешься, Очка прихватил. А я вот с Манькой. Хватит с тебя и бабы.

     Манька зареготала густым басом - смешно ей показалось.

     Князь и Очко переглянулись. Сенька видел, как Очко пальцами по тросточке забарабанил. Может, догадались, что дело нечисто?

     Нет, не догадались.

     - С бабой так с бабой, дело твое. - Князь подбоченился. - Тебе только бабами и верховодить. Стану тузом, дозволю тебе мамзельками на Хитровке заправлять, так и быть. В самый раз по тебе промысел будет.

     Обидеть хотел, однако Упырь не вскинулся, только заулыбался, захрустел длинными пальцами:

     - Ты, Князь, конечно, налетчик видный, на росте, но молодой еще. Куда тебе в тузы? Своей колодой обзавелся безгоду неделя. Да и рисковый больно. Вон вся псарня тебя ищет, а у меня тишь да гладь. Отступись добром.

     Слова вроде мирные, а голос глум ной - видно, что нарочно придуривается, хочет, чтоб Князь первым сорвался.

     Князь ему:

     - Я орлом летаю, а ты шакалишь, падаль жрешь! Хорош балаку гонять! Нам двоим на Москве тесно! Или под меня ложись, или... - И пальцем себе по горлу - чирк.

     Упырь облизнул губы, голову набок склонил и неторопливо так, даже ласково:

     - Что “или”, Князек? Или под тебя ложиться, или смерть? А ежели она, Смерть твоя, уже сама под меня легла? Девка она ладная, рассыпчатая. Мягко на ней, пружинисто, как на утячей перине...

     Манька снова заржала, а Князь весь багровый стал - понял, о ком речь. Добился-таки своего хитрый Упырь, взбеленил врага.

     Князь голову набычил, по-волчьи зарычал - и на оскорбителя.

     Но у тех двоих, видно, меж собой уговор был. Упырь влево скакнул, баба вправо - и как свистнет в два пальца.

     Внизу зашуршало сено, грохнула дверь, и из сарая вылетел Ёшка, пока что один. В руке держал дрыну - черную, с длинным дулом.

     - А ну стоять! - орет. - Сюда смотреть! Вы меня, ёшкин корень, знаете, я промаху не даю. Князь на месте застыл.

     - Ах, ты, Упырь, так? - говорит. - По-беспардонному?

     - Так, Князюшка, так. Я же умный, умным законы не писаны. А ну-ка лягайте оба наземь. Лягайте, не то Ёшка вас стрелит.

     Князь зубы оскалил - вроде смешно ему.

     - Не умный ты, Упырь, а дурак. Куда ты против Обчества? Кердец тебе теперь. Мне и делать ничего не надо, всё за меня “деды” сделают. Ляжем, Очко, отдохнем. Упырь сам себя приговорил.

     И улегся на спину. Ногу на ногу закинул, папироску достал.

     Очко посмотрел на него, носком штиблета по земле поводил - знать, костюма жалко стало - и тоже на бок лег, голову подпер. Тросточку положил рядом.

     - Ну, дальше что? - спрашивает. И Ёшке. - Стреляй, мой маленький зуав. Знаешь, что наши традиционалисты с беспардонщиками делают? За эту шалость тебя под землей отыщут, и обратно под землю загонят.

     Чудной какой-то стык выходил. Двое лежат, улыбаются, трое стоят, смотрят на них.

     Килька шепнул:

     - Не насмелятся палить. За это живьем в землю, такой закон.

     Тут Упырева маруха снова свистнула. Из сарая выскочили остальные двое и как прыгнут сверху на лежащих: Дубина тушей своей на Князя навалился, Клюв Очка рожей вниз развернул и руки заломил, ловко.

     - Ну вот, Князек, - засмеялся Упырь. - Сейчас тебе Дубина кулачиной мозгу вышибет. А Клюв валету твоему ребра продавит. И никто про пушку знать не узнает. Так-то. Обчеству скажем, что мы вас поломали. Не сдюжили вы против Упыря и евоной бабы. А ну, братва, круши их!

     - А-а-а! - раздалось вдруг возле самого Сенькино-го уха.

     Килька пихнулся локтем, на коленки привстал и с воплем сиганул прямо Ёшке на плечи. Удержать не удержался, наземь слетел, и Ёшка его смаху рукояткой в висок припечатал, но и этой малой минутки, когда Дубина с Клювом на шум морды поворотили, было довольно, чтоб Князь и Очко врагов скинули и на ноги повскакивали.

     - Я шмаляю, Упырь! - крикнул Ёшка. - Не вышло по-твоему! После пули повыковыриваем! Авось сойдет!

     И тут Сенька сам себя удивил. Завизжал еще громче Килькиного - и Ёшке на спину. Повис насмерть, да зубами вгрызся в ухо - во рту засолонело.

     Ёшка вертится, хочет пацана скинуть, а никак. Сенька мычит, зубами ухо рвет.

     Долго, конечно, не продержался бы, но здесь Очко с земли трость подхватил, тряхнул ею, и деревяшка в сторону отлетела, а в руке у валета блеснуло длинное, стальное.

     Скакнул Очко к Ёшке, одну ногу согнул, другую вытянул, как пружина распрямился и сам весь сделался длинный, будто вытянувшаяся змеюка. Достал Ёшку своей железякой прямо в сердце, и тот сразу руками махать перестал, повалился, подмяв Сеньку. Тот выбрался из-под упавшего, стал глядеть, чего дальше будет.

     Успел увидеть, как Князь, вырвавшись из Дубининых лап, с разбегу Маньке лбом в подбородок въехал - бабища на зад села, посидела немножко и запрокинулась. А Князь уже Упырю в глотку вцепился, покатились с утоптанной тропинки в траву и там бешено закачались сухие стебли.

     Дубина хотел своему королю на выручку кинуться, но Очко к нему сзади подлетел: левая рука за спину заложена, в правой аршинное перо - вжик, вжик по воздуху. И со стали капли красные капают.

     - Не уходи, - приговаривает, - побудь со мною. Я так давно тебя люблю. Тебя я лаской огневою и утолю, и утомлю.

     Этот стих Сенька знал - он из песни одной, жалостной.

     Дубина повернулся к Очку, глазами захлопал, попятился. Клюв - тот пошустрее был, сразу в сторонку отбежал. А Князь с Упырем обратно на плешку выкатились, только теперь уже видно было, чей верх. Князь вражину подломил, за харю пятерней ухватил и давай башкой об землю колотить.

     Тот хрипит:

     - Будет, будет. Твоя взяла! Сявка я!

     Это слово такое, особенное. Кто на стыке про себя так сказал, того больше бить нельзя. Закон не велит.

     Князь для порядка ему еще вдарил пару раз кулаком, или, может, не пару, а больше - Скорик не досмотрел. Он сидел на корточках возле Кильки и глядел, как у того из черной дыры на виске вытекает багровая жижа. Килька вовсе мертвый был - проломил ему Ёшка голову своей дрыной.

     Потом целых четыре дня “деды” решали, считать ли такой стык козырным. Постановили: не считать. Упырь, конечно, сбеспардонничал, но и у Князя негладко: валет с железом пришел, опять же двое пацанов в схроне сидели. Негож пока Князь в тузы, такой был приговор. Пускай Москва пока без воровского царя поживет.

     Князь злой ходил, пил без продыху, грозился Упыря под землю укатать. Того не видно было, отлеживался где-то после Князева угощения.

     Шуму, звону, разговоров о лужниковском стыке было на всю Хитровку.

     Для Сеньки Скорика настали, можно сказать, золотые денечки.

     Он теперь при Князе шестеркой состоял, как есть на полном законном положении. От колоды за доблесть было ему знатное довольствие и полное уважение, а уж про пацанов хитровских и говорить нечего.

     Сенька туда раза по три на дню заглядывал, будто бы по важной секретной надобности, а на самом деле просто покрасоваться. Вся Килькина одёжа к нему перешла: и портки английского сукна, со складочкой, и сапожки хром, и тужурочка-буланже, и капитанка с лаковым козырьком, и серебряные часы на цепке с серебряной же черепушкой. Пацаны со всей округи сбегались с героем поручкаться или хоть издали поглазеть, послушать, чего расскажет.

     Проха, который раньше уму-разуму учил и нос перед Сенькой драл, теперь в глаза заглядывал и тихонько, чтоб другие не слыхали, просил пристроить его куда-нибудь шестеркой, пускай в самую лядащую колоду. Скорик слушал снисходительно, обещал подумать.

     Эх, хорошо было.

     Деньжонок в карманах пока, правда, не завелось - но это, надо думать, до первого фарта.

     А скоро подоспело и оно, настоящее фартовое дело.
 

Часть:  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 Содержание