Акунин Борис

НИКОЛАС ФАНДОРИН

 ЛЮБОВНИК СМЕРТИ

 КАК СЕНЬКА ПОЗНАКОМИЛСЯ СО СМЕРТЬЮ

      Было это дней через десять после того, как Сенька увидал Смерть впервые.

     Торчал он возле ее дома, что на Яузском бульваре, поплевывал на тумбу, куда лошадей привязывают, и пялился на приоткрытые окна.

     Знал уже, где она проживает, пацаны показали, и, по правде говоря, терся здесь не первый день. Дважды свезло, видел ее издали мельком. Один раз, тому четыре дня, Смерть из дому вышла, в платочке черном и черном же платье, села в поджидавший шарабан и поехала в церковь, к обедне. А вчера видел ее под ручку с Князем: одета барыней, в шляпе с пером. Повез ее кавалер куда-то - в ресторацию или, может, в театр.

     Заодно и на Князя поглядел. Что сказать - молодец хоть куда. Как-никак первый на всю Москву налетчик, шутка ли. Это генералу-губернатору Симеон Александровичу легко: родился себе царевым дядькой, вот тебе и генерал, и губернатор, а поди-ка выбейся средь всех московских фартовых на самое первеющее место. Вот уж вправду: из грязи да в князи. И ребята, кто при нем состоит, молодец к молодцу - все говорят. И будто бы совсем молодые есть, немногим старше Сеньки. Надо же, какое некоторым счастье, вот так враз, с зеленых лет к самому Князю в товарищи попасть. И почет им, и девки какие хочешь, и деньжищ немеряно, и одеваются селезнями.

     Сам знаменитейший налетчик, когда Сенька его увидел, был в красной шелковой рубахе, атласной жилетке цвета лимон, бархатном малиновом сюртуке; на затылке шляпа золотистой соломки; на пальцах золотые перстни с каменьями; сапожки - зеркальный хром. Заглядение! И на лицо тоже красавец хоть куда. Русый чуб вразлет, дерзкий синий глаз навыкате, меж красных губ золотой искоркой фикса посверкивает, а подбородок будто каменный и посередке ямка.

     Не пара - картинка, подумал Сенька и отчего-то вздохнул.

     То есть ничего такого себе в голове не держал, отчего вздыхать бы следовало. Ни в какие глупые мечтания не пускался, Боже сохрани. И на глаза к Смерти не лез. Хотелось просто на нее еще посмотреть, разглядеть получше, что в ней такого необыкновенного, отчего, как увидишь ее, всю внутреннюю будто в кулак забирает. Вот и стаптывал на бульваре подметки уж который день подряд. Как оттырит свое с пацанами, так сразу на Яузский.

     Дом снаружи уже весь обсмотрел, в доскональности. И про то, какой он внутри, тоже знал. Пархом-слесарь, который Смерти рукомойник починял, рассказывал, что Князь обустроил свою полюбовницу самым шикарным манером, даже трубы водяные провел. Если не наврал Пархом, то у Смерти там в особой комнате бадья имелась фарфоровая, ванна называется, и в нее из железной трубки сама собой вода течет горячая, потому что сверху котел с газовым подогревом. Смерть в той бадье чуть не каждый Божий день моется. Сенька представил себе, как она там сидит вся розовая, распаренная, мочалкой плечи трет, и от такой фантазии самого в пар кинуло.

     Тоже и с улицы если посмотреть, домик был очень ничего себе. Раньше тут усадьба была, генерала какого-то, да в пожар выгорела, один этот флигелек остался. Небольшой, в четыре окна на бульвар. Место тут было особенное, самая граница между хитровскими трущобами и богатенькими Серебряниками. По ту, яузскую сторону дома были повыше, почище, полепнистей, а по эту, хитрованскую, поплоше. На лошаков похожи, которых на Конном рынке продают: с крупа посмотришь - вроде лошадь как лошадь, а с другой стороны зайдешь - ишак ишаком.

     Вот и Смертьин дом выглядывал на бульвар аккуратно, важно, а двором выходил в самую что ни на есть гнилую подворотню, от которой до Румянцевской ночлежки доплюнуть можно. Видно, так Князю удобней было свою кралю поселить - чтоб в случае чего, если у ней обложат, рвануть с черного хода или хоть из окна, да в ночлежный дом, а там ходы-колидоры подземные, сам черт ногу сломит.

     Но от бульвара, где промеж деревьев гуляла культурная публика, ни темной подворотни, ни тем более Румянцевки видно не было. Хитрованцам за ажурную оградку ход был заказан - враз псы метлой заметут, да в кузовок мусорный. И тут-то, на хитровском бережку, Сенька себя не больно авантажно держал, всё больше к стене дома жался. Вроде и не рвань какая, и вел себя чинно, а все одно - проходил мимо Будочник, глазом зыркнул, остановился.

     Ты что тут жмешься, говорит. Ты, Скорик, смотри у меня.

     Вот он какой! Уже и личность знал, и прозвище, даром что Сенька на Хитровке из новеньких. Одно слово - Будочник.

     Ты, говорит, тут тырить не моги, нет на это твоей юрисдикции, потому тут уже не Хитровка, а цивильная променада. Гляди, мол, несовершеннолетний Скорик, мартышкино семя, ты у меня на сугубом наблюдении до первого попрания законности, а при уличении или хучь бы даже подозрении получишь от меня реприманд по мордасам, штрафную ухотрепку и санкцию ремнем по ребрам.

     - Да я чего, дяденька Будочник, - жалостно скривился Сенька. - Я так только, на солнышке погреться.

     Ну и получил по затылку чугунной лапой - аж промеж ушей хрустнуло.

     Я те дам, рычит, “Будочник”. Ишь, волю взял. Я тебе Иван Федотыч, понял?

     Сенька ему смиренно:

     - Понял, дяденька Иван Федотыч.

     Тогда только брови рассупил. То-то, сказал, мартышка сопливый. И пошел дальше - важный, медленный, большой, будто баржа поплыла по Москве-реке.

     Ну ладно, ушел себе и ушел. Сенька стал дальше стоять. Поглядывал на Смертьины окошки, и уж ему того мало казалось. Прикидывал, как бы так сделать, чтобы Смерть выглянула, себя показала.

     От нечего делать достал из кармана бусы зеленые, что нынче утром добыл, принялся их разглядывать.

     С бусами, оно вот как вышло.

     Шел Сенька с Сухаревки через Сретенские переулки...

     Нет, сначала нужно рассказать, зачем на Сухаревку ходил. Тут тоже было чем погордиться.

     На Сухаревку Скорик не просто так отправился, а по честному делу. С дядькой Зот Ларионычем поквитаться. Жил-то теперь по хитровским законам, а законы эти плохому человеку спускать не велели. Беспременно полагалось за всякую обиду расчет произвести, и хорошо бы с переплатой, иначе будешь не пацан - уклейка мокрохвостая.

     Ну, Сенька и пошел, да еще Михейка Филин в попутчики навязался. Если б не Михейка, то среди бела дня на такое вряд ли б насмелился, ночью бы провернул, ну а тут деваться некуда, пришлось молодечить.

     Но вышло всё на ять, важно.

     Засели на чердаке ломбарда “Мёбиус”, что напротив дядькиной лавки. Михейка только глазел, Сенька всё сам произвел, своими руками.

     Вынул свинцовую пульку, прицелился из рогатки - и хрясь ровно в середку витрины. Их, большенных стеклянных окон с серебрёными буквами “Пуговичная торговля”, у Зот Ларионыча целых три было. Очень он ими гордился. Бывало по четыре раза на дню гонял Сеньку стекла эти поганые бархоточкой надраивать, так что и к витринам у Скорика свой счет был.

     На звон и брызг выбежал из лавки Зот Ларионыч в переднике, одной рукой лоток с шведскими костяными пуговицами держит, в другой шпулю ниток (знать, покупателя обслуживал). Башкой вертит, рот разевает, никак в толк не возьмет, что за лихо с витриной приключилось.

     Тут Сенька рраз! - и вторую вдребезги. Дядька товар выронил, на коленки бухнулся и давай сдуру стеклышки расколотые подбирать. Ну, умора!

     А Скорик уже в третье окно нацелился. Лопнуло так - любо-дорого посмотреть. Кушайте, любезный Зот Ларионыч, за вашу к сироте заботу-ласку.

     Последней дулей, самой увесистой, раззадорившись, щелкнул дядьку по маковке. Тот, кровосос, так с коленок на бок и завалился. Лежит, глаза выпученные, а орать больше не орет - вот как изумился.

     Михейка от Скориковой лихости был в полном восхищении: и в четыре пальца свистел, и совой ухал - у него это здорово получалось, потому и “Филином” прозвали.

     А как шли обратно по-за Сретенкой, Ащеуловым переулком, (Сенька солидно помалкивал, Михейка тараторил без умолку, восхищался), видят - две коляски стоят перед неким домом. Чемоданы вносят с заграничными наклейками, коробки какие-то, ящики. Видно, приехал кто-то, заселяется.

     Сеньке сретенской виктории мало показалось.

     - Маханем? - кивнул он на багаж. Всякий ведь знает, что тырить лучше всего на пожаре да на переезде.

     Михейке тоже охота была себя показать. А чего, говорит, давай.

     Первым в подъезд барин вошел. Его Сенька толком не разглядел - видел только широкие плечи и прямую спину, да седой висок из-под цилиндра. Однако барин был, хоть и седой, но, судить по звонкому голосу, не старый. Крикнул, уже из парадного, немножко заикаясь:

     - Маса, п-пригляди, чтоб фару не разбили!

     Распоряжаться остался слуга. Не то китаец, не то туркестанец какой - короче, низенький, кривоногий, с узкими глазенками. Одет тоже чудно: в котелке и чесучовой тройке, а на ногах заместо штиблет белые чулки и потешные деревянные шлепанцы навроде скамеечек. Одно слово - азиат.

     Носильщики в кожаных фартуках с бляхами (вокзальные - значит, барин на железке приехал) вносили в дом всякую всячину: связки книг, какие-то колеса на каучуковых шинах с блестящими спицами, медный сияющий фонарь, трубки со шлангами.

     Подле китайца - или кто он там - стоял бородатый дядя, видно, квартирный хозяин, почтительно наблюдал. Про колеса спросил: для чего, мол, они господину Неймлесу и не каретных ли он дел мастер.

     Азиат не ответил, только щекастой ряхой помотал.

     Один из извозчиков, не иначе как на чаевые набиваясь, гаркнул на Сеньку и Филина: а ну геть отседа, шпана!

     Пускай орет - поленится с козел слезать.

     Михейка шепотом спросил:

     - Скорик, чего тырить будем? Чемодан?

     - Какой чемодан, дура, - скривив губы, процедил Сенька. - Примечай, что он из рук не выпускает.

     А китаец держал при себе саквояж и еще узелок малый - надо думать, самое ценное, чего чужим не доверишь.

     Михейка снова шипит: а как взять? Чай, если вцепился, не выпустит?

     Скорик подумал-подумал и сообразил.

     - Ты, Филин, главное, не заржи, делай пустую рожу.

     Поднял с земли камешек, прицелился и - чпок! - сбил с азиата котелок. Руки сразу в карман, рот раскрыл - прямо ангел.

     Когда косоглазый оглянулся, Сенька ему со всем почтением:

     - Дядя китаец, у вас шляпка свалилась.

     И Михейка, молодец, ничего - стоит, глазами хлопает.

     Ну-ка, поглядим, что нехристь на приступочку положит, чтоб котелок подобрать, - саквояж или узелок.

     Узелок. Саквояж у слуги в левой руке остался.

     Сенька уж наготове был. Подскочил, будто кот на воробья, ухватил узелок и как припустит вдоль по переулку.

     Михейка тож. Бежит рядом, филином ухает, а хохочет так, что картуз обронил. Да картузишко-то дрянь, с треснутым козырьком, не жалко.

     Китаец настырный оказался, долго не отставал. Михейка скоро в подворотню отвалил, так азиат за одним Сенькой уклеился. Сурьезно бежал, ходко и на крик силу не тратил. Видно было, что не отвяжется. Скамейками своими деревянными по мостовой тук-тук-тук, всё ближе и ближе.

     На углу Сретенки Сенька хотел уже узелок к бесу кинуть (без Михейки куражу-то поубавилось), но тут сзади загромыхало - это китаеза своей дурацкой шлепанцей за булыгу зацепился и растянулся во весь невеликий рост.

     То-то.

     Сенька еще попетлял по переулкам и только потом узелок развязал - что там за сокровища такие. Увидел внутри зеленые круглые камешки на нитке. Собой невидные, но кто их знает, может, они тыщу стоят.

     Снес знакомому сламщику. Тот пощупал, зубом погрыз. Дешевка, говорит. Мрамор китайский, нефрит называется. Семьдесят копеек, говорит, могу дать.

     За семьдесят копеек Скорик не отдал, себе оставил. Больно уж вкусно камешки друг об дружку щелкали.

     Однако ну их, бусы, не об них речь, а о Смерти.

     Стало быть, торчал Сенька подле заветного дома и всё не мог придумать, как Смерть к окну подманить.

     Достал зеленую низку, побрякал бусами - цок, цок. Подумалось: словно молоточки фарфоровые, хотя какие ж из фарфора могут быть молотки?

     И вдруг таким же точно стуком в голове что-то отозвалось - звонко. А мы вон как ее выманим! И очень просто!

     Посмотрел вокруг, подобрал стеклышко. Поймал луч позднелетнего солнца, да и пустил зайчика в просвет между шторами.

     И что же? Минуты не прошло, занавески раздвинулись и выглянула наружу она самая, Смерть.

     Сенька от нежданности так обомлел, что руку со стеклом спрятать позабыл - так зайчик у Смерти по лицу и запрыгал. А она глаза ладонью прикрыла, посмотрела-посмотрела и говорит:

     - Эй, мальчик!

     Обиделся Скорик: какой я тебе мальчик. И одет вроде был не по-детски: в рубаху с подпояской, штаны плисовые, сапоги новые, гармошкой, и картуз неплохой, третьего дня с одного пьяного снятый.

     - Кому мальчик, а кому в ..... пальчик, - огрызнулся Сенька, хотя срамных слов не любил и почти никогда не говорил - над ним за это даже смеялись. А тут похабство само выскочило - очень уж ослепительно было ему на Смерть глядеть, будто не он ее, а она его зайцем солнечным жжет.

     Она не стушевалась, не озлилась - наоборот, засмеялась.

     - Ишь, Пушкин какой выискался. Ты хитровский? Зайди-ка, дело есть. Заходи, не бойся, там не заперто.

     - Чего бояться-то, - пробурчал Скорик, пошел к крыльцу. То ли явь, то ли сон - сам не разберет. А сердце стук-стук-стук.

     Чего у нее в сенях, толком не разглядел, да и темновато было. Смерть в дверях горницы стояла, опершись плечом о косяк. Лицо в тени, но глаза все равно высверкивали, будто блики на ночной реке.

     - Ну, чего надо? - спросил Сенька, от робости еще грубей прежнего.

     На хозяйку не смотрел, всё больше под ноги и по сторонам.

     Хорошая была комната. Большая, светлая. Три белые двери из нее: одна напротив входа и еще две рядышком. Печь-голландка с изразцами, всюду вышитые салфеточки, скатерть тоже в вышивке, такой яркой, хоть прищуривайся. На скатерти узор небывалый: бабочки, птицы райские, цветы. Посмотрел получше, а они все, и бабочки, и птахи, и даже цветы, с человечьими лицами - одни плачут, другие смеются, третьи злющие и зубы острые щерят.

     Смерть спрашивает:

     - Нравится? Это я вышиваю. Делать-то что-нибудь нужно.

     Чувствовал он, что она его разглядывает, и самому страсть хотелось на нее вблизи посмотреть, но боялся - и без посмотрелок то в жар, то в холод кидало.

     Наконец насмелился, поднял голову. Оказалось, Смерть с ним одного роста. И еще удивился, что глаза у ней совсем черные, как у цыганки.

     - Что глядишь, конопатый? - засмеялась Смерть. - Ты зачем мне лучик пускал? Я тебя давно приметила, под окнами моими шастаешь. Влюбился, что ли?

     Тут Сенька заметил, что глаза-то не совсем черные, а с тоненькими голубыми ободочками, и догадался: это у ней зрачки такие широченные, как у дядькиного любимого кота, когда его для смеху валерьянкой обпоят. И стало ему от этого черного взгляда жутко.

     - Вот еще, - сказал. - Нужна ты мне.

     И губу на сторону ухмыльнул. Она снова засмеялась.

     - Э, да ты не только конопатый, но еще и щербатый. Я не нужна, так, может, деньги мои сгодятся? Сбегай в одно место, куда скажу. Недалеко, за Покровкой. Вернешься - рубль дам.

     Скорика как заколдобило - он опять:

     - Нужен мне твой рубль.

     В оцепенении был, а то бы чего поумнее в ответ сказал.

     - А что ж тогда тебе надо? Чего около дома крутишься? Ей-богу, влюбился. Ну-ка, смотри сюда. - И пальцами его за подбородок.

     Он ее по руке хрясь - не лапай.

     - Кобель в тебя влюбился. Мне от тебя другое нужно... - Сам не знал, чего бы ляпнуть, и вдруг, как по Божьему наитию - будто само с уст соскочило. - К Князю в шайку хочу. Замолви словечко. Тогда чего хошь для тебя сделаю.

     Сказал и обрадовался - ай да ловко. Во-первых, не срамно - а то что она заладила “влюбился, влюбился”. Во-вторых, себя заявил: не оголец, а сурьезный человек. Ну и вообще: вдруг правда к Князю пристроит. То-то Проха от зависти треснет!

     Она лицом помертвела, отвернулась.

     - Незачем тебе. Вон чего захотел, волчонок!

     Обхватила себя за плечи, вроде как зябко ей, хотя в комнате тепло было. Постояла так с полминуты, снова к Сеньке повернулась и сказала жалобно, да еще за руку взяла:

     - Сбегай, а? Я тебе не рубль - три дам. Хочешь пять?

     Но Скорик уже понял: его сила, его власть, хоть и невдомек было, почему. Видно очень уж Смерти что-то на Покровке запонадобилось.

     Отрезал:

     - Нет, хоть четвертную давай, не побегу. А Князю шепнешь или отпишешь, чтоб меня взял, тогда вмиг слетаю.

     Она за виски взялась, покривилась вся. Первый раз Сенька видел, чтобы баба, сморщив рожу, не утратила красоты.

     - Черт с тобой. Исполни, что поручу, а там посмотрим. И обсказала, чего ей нужно:

     - Беги в Лобковский переулок, нумера “Казань”. Там у ворот калека сидит безногий. Шепни ему слово особенное: “иовс”. Да не забудь, не то худо будет. Войдешь в нумера, пускай тебя к человеку отведут, имя ему Очко. Скажешь ему тихонько, чтоб никто больше не слыхал: “Смерть дожидается, мочи нет”. Возьмешь, чего даст, и живо обратно. Всё запомнил? Повтори.

     - Не попка повторять.

     Нахлобучил Скорик картуз, да и выскочил на улицу.

     Так вдоль бульвара припустил, что двух лихачей обогнал.

Часть:  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 Содержание